Сочиненія Я. П. Полонскаго, три тома. Спб. 1869.
Л. НЕЛЮБОВЪ.
‘Русскій Встникъ’, No 3, 1870
Сочинения Я. П. Полонского, три тома. Спб. 1869, Ларош Герман Августович, Год: 1870
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Поэзія не процвтаетъ въ наши дни, это неоспоримо, за то намъ предлагается теорія, будто никакая поэзія намъ и не нужна, будто поэзія можетъ въ наши дни интересовать только умственныхъ младенцевъ или старцевъ впавшихъ обратно въ младенчество. Доискиваться причинъ, отрывать корни этого ученія о безполезности и несовременности поэзіи, ученія которое у насъ проповдуется такъ громко, повело бы насъ слишкомъ далеко, но нельзя не остановиться на его плодахъ и послдствіяхъ. Политическія и соціальныя бредни юности проходятъ съ лтами и опытомъ, разбиваются о знаніе дйствительной жизни, замняясь мнніями боле объективнаго и умреннаго свойства. Но какіе прожитые годы, какая житейская мудрость въ состояніи исправить разъ усвоенныя воззрнія на искусство, доказать необходимость для человчества поэзіи и музыки, скульптуры и живописи? Въ года воспріимчиваго увлеченія, въ года искреннихъ и горячихъ порывовъ, вы заблагоразсудили задавить въ себ всякую потребность изящнаго, всякое стремленіе къ красот и идеалу. Когда они у васъ воскреснутъ? Вы убили въ себ цлую область духовной жизни, вы обрекли на смерть способности, зародыши которыхъ, быть-можетъ, существовали у васъ, но въ жизни можно обойтись и безъ этихъ способностей, и отсутствіе ихъ не выражается никакимъ матеріальнымъ, осязательнымъ вредомъ. Кто разъ заглушилъ въ себ чувство изящнаго, тотъ можетъ быть почти наврное убжденъ что оно у него не оживетъ. Это чувство и безъ того слабо у большинства людей, врожденное художественное пониманіе составляетъ такое же рдкое явленіе какъ и творческій художественный талантъ, и большинство обыкновенно выражаетъ свои эстетическія потребности (если ихъ можно назвать этимъ именемъ) въ форм жажды комфорта и роскоши, или склонности къ удовольствіямъ и развлеченіямъ. Но толпа склонна перенимать виднное и подражать тому что ее поражаетъ. Гд учители и руководители ея умственной жизни благоговйно относятся къ тому или другому предмету, тамъ и въ толпу прокрадывается безсознательная увренность въ его высокомъ, священномъ значеніи. Читающая масса не чувствуетъ поэзіи съ тою глубиной и живостью съ какою чувствуютъ ее избранныя натуры, ей не можетъ быть доступна каждая тонкая черта въ твореніяхъ какого-нибудь глубокомысленнаго художника. Но если эта толпа признала васъ своимъ учителемъ, если она доврчиво слушаетъ вашъ голосъ, выказывайте во всхъ вашихъ писаніяхъ, во всякомъ вашемъ отзыв глубокое уваженіе къ изящнымъ сторонамъ человческаго творчества, и въ толп, кром людей безсмысленно повторяющихъ ваши непонятыя ими фразы, людей о которыхъ не стоитъ говорить, непремнно найдутся и такіе которые захотятъ постигнуть смыслъ и причину этого уваженія, которые пожелаютъ ознакомиться съ произведеніями поставляемыми вами на такую высоту, перечитать, пересмотрть, переслушать ихъ, вдуматься въ нихъ, понять ихъ форму и внутреннее содержаніе. Пушкинъ пріобртетъ новыхъ читателей, картинныя галлереи оживятся постителями незнающими живописи, но увлеченными и пораженными вашимъ энтузіазмомъ, когда вы говорите о Рафаэл. Иной результатъ когда критика поставитъ своею задачей распространять и укоренять въ читателяхъ мнніе что искусство можетъ разв только служить средствомъ для пустяшнаго, хотя и занимательнаго времяпровожденія. Такая критика самымъ успшнымъ образомъ можетъ способствовать засоренію эстетической струйки въ тхъ читателяхъ у которыхъ она и отъ природы была не слишкомъ сильна, но однако представляла возможность правильнаго развитія. И эту-то задачу критическій отдлъ нкоторой части нашей печати уже нсколько лтъ преслдуетъ со рвеніемъ достойнымъ лучшаго предмета и съ успхомъ въ сред мало развитой и поверхностно образованной публики. Люди лишенные какъ врожденнаго чутья, такъ и основательнаго образованія, люди равнодушные къ прекрасному и не имвшіе даже случая познакомиться съ его величайшими образцами, читаютъ въ журнал оправданіе своего грубаго безвкусія, читаютъ отрицаніе того самаго искусства пониманіе котораго такъ туго имъ давалось. Узнавъ что предметы казавшіеся имъ такими туманными и недоступными оказываются совершенно вздорными и пошлыми, люди эти не безъ чувства внутренняго удовлетворенія удостовряются что ихъ собственное нерасположеніе къ этимъ предметамъ происходило не отъ неразвитости, какъ они скромно думали, а напротивъ, отъ современности ихъ штандпункта. Имъ остается только успокоиться насчетъ собственныхъ способностей, знаній и вкуса. Что было бы еслибъ имъ, на мсто отечественнаго журнала послдняго десятилтія, попалась въ руки дльная и интересная книга объ исторіи какого-нибудь искусства или объ отдльномъ великомъ творческомъ дятел? Увидавъ бездну между собственнымъ пониманіемъ искусства и пониманіемъ автора книги, многіе почувствовали бы себя неловко- многіе стали бы искать средствъ пополнить эту бездну, стали бы собирать матеріалы для ознакомленія съ искусствомъ, а изъ этихъ многихъ нкоторые, лучше одаренные, непремнно увлеклись бы новымъ открывшимся предъ ними горизонтомъ, освоились бы съ найденнымъ ими міромъ и на всю жизнь полюбили бы т возвышенныя наслажденія, самое существованіе которыхъ незадолго предъ тмъ было имъ неизвстно. Вліяніе печати въ предположенномъ нами случа могло бы быть громадно въ смысл положительномъ. Къ сожалнію, у насъ оно значительно въ смысл отрицательномъ. Современнымъ упадкомъ художественнаго вкуса и пониманія мы не мало обязаны печати, посвятившей не мало труда на преслдованіе всякаго проблеска поэтическаго чувства или творческой фантазіи.
Упадокъ этотъ существуетъ, и вожди и глашатаи той критики которая въ искусств видитъ какое-то орудіе либеральной морали, — полезное на столько на сколько оно посвящаетъ себя популяризаціи прогрессивныхъ прописей, — не пропускаютъ случая заклеймить презрніемъ и насмшкой всякую попытку на выходъ изъ теперешняго положенія, будь эта попытка сдлана въ форм критическаго протеста, или въ форм творческаго акта. Современному русскому писателю нужна нкоторая доля мужества, le courage de ses opinions, чтобы, среди этого дружнаго крика враговъ чистаго искусства, ршиться написать лирическое стихотвореніе, поэму, переводъ изъ древняго поэта, словомъ, какое бы то ни было произведеніе беллетристики въ которомъ негд помстить ни самодуровъ-отцовъ, ни угнетенныхъ дочерей, ни просвщенныхъ сыновей, ни жестокихъ баръ, ни плачущихъ мужиковъ. Такъ какъ мужествомъ обладаютъ немногіе, то число такихъ поэтовъ, не задающихся гражданскими мотивами въ дух Дла, замтно рдетъ, и все глуше и безплодне становится изолированное положеніе тхъ которые еще остались врны старому знамени. Для людей отнюдь не видящихъ спасенія русской литературы и русскаго общества въ исключительномъ распложеніи обличительной поэзіи или этнографическихъ этюдовъ съ тою же обличительною цлью, для людей видящихъ серіозное и несомннно-полезное значеніе въ каждомъ вдохновенномъ, художественно-цльномъ созданіи, эти немногіе, но врные служители чистаго искусства являются еще почтенне, еще симпатичне, еще дороже. Мы знаемъ, развертывая книжку стихотвореній не посвященныхъ задачамъ которыя теперь ставитъ ‘реальная’ критика, какая участь ждетъ эту книжку отъ фаланги реальныхъ критиковъ, мы знаемъ какъ одинокъ будетъ голосъ сочувствія который могутъ встртить эти стихотворенія. И если мы дошли до этого сознанія, то тмъ боле дошелъ до него самъ поэтъ. Самъ поэтъ зналъ что на его ремесло наложено клеймо насмшки, что кругъ его поклонниковъ рдокъ, робокъ и нершителенъ, что громче раздаются голоса враговъ и ненавистниковъ всякой поэзіи. Если онъ, несмотря на это сознаніе продолжаетъ творить, не обращая вниманія на наставленія лжереалистовъ и не куряимъ иміама,— мы въ прав заключить въ немъ сильно призваніе, что помимо мры его врожденнаго таланта и боле или мене счастливаго развитія, стремленіе его чисто, возвышенно и какъ нельзя боле заслуживаетъ сочувствія со стороны друзей идеала и вчной красоты.
Мысли подобныя этимъ намъ неоднократно приходили во время чтенія Сочиненій Я. П. Полонскаго, недавно вышедшихъ въ новомъ трехтомномъ изданіи, довольно опрятномъ, хотя и не слишкомъ полномъ. Г. Полонскій нкогда пользовался большимъ сочувствіемъ со стороны нашихъ ‘передовыхъ’ людей: въ 1859 г. Добролюбовъ, этотъ праотецъ нашего такъ-величаемаго реализма, написалъ въ Современник о нашемъ поэт статью отличающуюся не только вполн дружескимъ тономъ, но и объективнымъ изученіемъ характера его таланта. Но съ 1859 года утекло много воды, и теперешніе реалисты сдлались суровы и неумолимы къ стихамъ, даже къ тмъ которые бралъ подъ свое покровительство ихъ величайшій авторитетъ — Добролюбовъ. То колебаніе по отношенію къ поэзіи и поэтамъ которое замтно у Добролюбова каждый разъ когда ему приходилось разбирать книжку стихотвореній давно побждено его боле рьяными и мене задумывающимися преемниками. Этимъ господамъ новая появляющаяся книжка стиховъ не причиняетъ уже никакихъ сомнній: она служитъ только къ тому чтобы съ новою силой возжечь въ нихъ огонь отрицанія. Правда, любящая и беззлобная муза г. Полонскаго мене всего способна возбудить вражду или негодованіе. Чрезвычайно симпатичная кротость его натуры видна въ особенности тамъ, гд онъ изображаетъ представителей мнній противоположныхъ его собственнымъ. Свойство это тмъ замчательне что г. Полонскій поэтъ въ высшей степени отзывчивый, съ явнымъ и весьма серіознымъ интересомъ слдящій за движеніемъ современной мысли, и посвятившій многіе изъ своихъ стиховъ выраженію своего личнаго отношенія къ этому движенію. Правда что, при очевидной начитанности и многосторонности, поэтъ нашъ страдаетъ нкоторою нершительностью въ собственномъ склад воззрній. Онъ сознаетъ въ себ это послднее свойство и съ замчательною откровенностью высказывается по этому предмету въ слдующихъ стихахъ (т. I, стр. 92).
Впередъ и впередъ! вся душа моя въ пламени
За правду я биться готовъ,
Готовъ умереть, но у каждаго знамени
Съ друзьями встрчалъ я враговъ:
Друзья ополчились на ложь ненавистную,
Враги молча думали думу корыстную.
Тамъ мира друзья, подъ эгидой воителей,
Точили, какъ мальчики, ножъ!
Здсь хитрый обманъ ждалъ себ покровителей
Среди ненавидящихъ ложь….
И правду любилъ я, ни въ комъ не увренный,
Друзьямъ и врагамъ руки жалъ какъ потерянный.
Поэтъ много читалъ, много обдумывалъ, встрчался со многими ученіями, знакомился со всми партіями, но ни къ одной не ршился пристать: во всякой, рядомъ съ чертами сочувственными, онъ видитъ и такія которыя вселяютъ ему отвращеніе. Такое отношеніе къ партіямъ и знаменамъ является у людей въ высшей степени, добросовстныхъ, скрупулезныхъ, въ душу которыхъ каждое новое свдніе приноситъ новое сомнніе, которые какъ только соберутся изречь какой-либо приговоръ, сейчасъ же вспоминаютъ вс аргументы приведенные противъ него и останавливаются недоумвая предъ силой этихъ аргументовъ. Свойство это гибельно для публициста или для оратора: только вполн послдовательно проведенное, ни предъ какими выводами не робющее, со всми колебаніями покончившее убжденіе даетъ въ этихъ сферахъ право на вниманіе и уваженіе тхъ къ кому обращается изустное или печатное слово. Односторонній фанатикъ партіи еще можетъ, въ данный моментъ историческаго движенія, принести свою долю условной, временной пользы: но робкій и сомнвающійся эклектикъ, согласный со всякимъ въ чемъ-нибудь и ни съ кмъ не согласный вполн и во всемъ, никогда не добьется вліянія, никогда не будетъ ни услышанъ, ни замченъ. Совсмъ другое дло поэтъ. Нкоторая часть нашей современной критики, правда, и поэту навязываетъ требованіе чтобъ у него прежде всего господствовало ‘ясное и опредленное мировоззрніе,’ вроятно для того чтобъ его удобне было похвалить за передовой или выругать за отсталый образъ мыслей. Но въ томъ-то и дло что критики этого рода ни о чемъ такъ не хлопочутъ какъ о передлк всхъ поэтовъ въ либеральныхъ публицистовъ. Если же признать за поэтомъ особыя, ему одному свойственныя права и обязанности, то нельзя не допустить, что на ряду съ величайшею неопредленностью политическихъ или какихъ бы то ни было мнній могутъ ужиться глубокое знаніе человческой природы, даръ характеристики, оригинальность мыслей и выраженія, единство формы и прелесть подробностей, словомъ, качества которыя мы позволимъ себ считать боле важными для поэта нежели присутствіе въ немъ той или другой формулованной доктрины. Признаемся, мы нисколько не были бы обрадованы еслибы въ сочиненіяхъ г. Полонскаго нашли боле типически выраженный духъ партіи, но мене поэтическаго дарованія. Мы даже думаемъ что неопредленность и склонность къ нейтральности мнній лежитъ въ натур этого поэта и слдовательно должна браться въ разчетъ при характеристик его дарованія. На произведеніяхъ г. Полонскаго лежитъ печать какого-то неистощимаго добродушія и благодушія. Читая его, вы чувствуете что имете дло съ писателемъ который очевидно очень многое любитъ (и любитъ не страстно, а съ тою мягкостью и нжностью которыя его всегда отличаютъ), но ничего или почти ничего не ненавидитъ, и къ самому отталкивающему явленію относится со снисхожденіемъ и прощеніемъ. Читатели, конечно, помнятъ его живо и весело написанный расказъ Женитьба Атуева, напечатанный въ Русскомъ Встникъ за 1869 годъ (и не вошедшій въ настоящее собраніе его сочиненій). Разказъ этотъ вводитъ насъ въ среду нигилистовъ которая, повидимому, должна была бы возбуждать ненависть и негодованіе такой художественной натуры какъ натура даровитаго поэта. Но въ томъ-то и дло что художественная натура вообще, прежде чмъ ненавидть человка партіи, любитъ человка, и только благодаря этой возвышенной любви къ вчной человческой природ со всми ея временными, случайными уклоненіями и слабостями способна воспроизводить эту человческою природу съ тою живостью и правдой безъ которой нтъ художественнаго произведенія. Г. Полонскій же такъ богатъ этою любовью, составляющею достояніе всякаго истиннаго художника, но въ весьма различной мр, что способенъ съ самою спокойною и свтлою объективностью изобразить такіе кружки и такихъ людей къ которымъ другой поэтъ, быть-можетъ, невольно отнесся бы съ раздраженною антипатіей, сдлавшею бы всякое художественное изображеніе невозможнымъ. Сколько ни слышенъ въ названной сейчасъ повсти затаенный смхъ автора надъ пустозвоннымъ фразерствомъ, надъ непереваренными принципами его героя, но онъ отдлываетъ его фигуру съ постояннымъ тщаніемъ, и даже, мало того, относится къ нему не безъ нкоторой нжности. Обще-человческія свойства его героя интересуютъ и автора, и читателя несравненно боле нежели политико-соціальный кодексъ котораго придерживается Атуевъ. Добрый малый и влюбленный мужъ гораздо важне въ этой фигур нежели рьяный соціалистъ. Дозодя своего нигилистическаго героя чрезъ цлый рядъ непослдовательностей до окончательнаго абсурда, авторъ ни разу не длается обвинителемъ, ни р зу не кидается въ аргументацію или въ безполезную мораль, а исключительно руководствуется своимъ психологическимъ знаніемъ и тактомъ. Въ Сочиненіяхъ нашего поэта, изданныхъ теперь, есть (томъ I, стр. 213—291) другая повсть, на которую мы обратимъ вниманіе. Она носитъ заглавіе Тифлисскія сакли. Въ этой замчательно-талантливой, интересной и колоритной повсти, въ совершенно другой форм и по совершенно другому поводу, выступаетъ та же любовь къ человку которая разлита надъ всми произведеніями г. Полонскаго и составляетъ одну изъ самыхъ привлекательныхъ ихъ чертъ. Въ Тифлисскихъ сакляхъ изображенъ характеръ одаого Грузина, глупаго и полудикаго ^человка, очень молодаго, очень бднаго и чрезвычайно влюбленнаго. Несмотря на свою бдность, этотъ грузинскій jeune premier безумно щедръ для предмета своей страсти, вс его щедроты принимаются съ благодарностью, но его постоянная робость иметъ послдствіемъ самую плачевную неудачу его любви и вмст съ тмъ глубокое, окончательное паденіе любимой имъ женщины. Надобно прочесть эту повсть чтобъ увидть и оцнить то глубоко-гуманное, теплое и любящее чувство, съ которымъ авторъ постоянно относится къ лицамъ этой грустной исторіи, людямъ живущимъ самою не похожею на нашу и непонятною для насъ жизнью, чуждымъ всякаго слда умственныхъ интересовъ, вращающимся въ кругу почти исключительно животныхъ побужденій, но при всемъ своемъ варварств имющимъ свои радости и огорченія, свои страсти, свои трагедіи. Петербургскій нигилистъ и тифлисскій грузинскій писарь равно близки сердцу автора, который видитъ въ нихъ не ихъ вншнюю, культурную оболочку, но скрытую подъ нею общую имъ человческую природу, т вчные мотивы любви и ненависти, себялюбія и самопожертвованія, страсти и ревности, которые равно присущи и европейскому журналисту, и восточному дикарю.
Такая же гуманная доброта, выраженная съ неподдльною теплотой и простотой, проникаетъ собою и Разказъ вдовы (Сочиненія Я. П. Полонскаго, томъ III, стр. 201—237). Этотъ разказъ не мене предыдущихъ характеристиченъ для нашего поэта. Дло идетъ объ одномъ изъ тхъ непримиримыхъ диссонансовъ жизни которые такъ часто разрушаютъ гармонію и счастіе нашего внутренняго міра, которые ложатся страшнымъ гнетомъ на наше существованіе, въ тщетной борьб съ которыми изнемогаютъ лучшія силы. Человкъ среднихъ лтъ, сильно побившій, но сохранившій отъ своей первой молодости необузданныя страсти и порывы, притомъ взбалмошный и эгоистическій, женился на одной изъ тхъ тихихъ и застнчивыхъ, повидимому холодныхъ двушекъ, у которыхъ необычайная сила, глубина и живучесть чувства, постоянно и стыдливо скрываемыя, только увеличиваются отъ невозможности вншняго изліянія, на двушк полюбившей его на всю жизнь, но надовшей ему едва ли не на слдующій день посл принятія его предложенія. Они живутъ всего одинъ мсяцъ, по прошествіи котораго онъ умираетъ: но въ этотъ мсяцъ молодая женщина успваетъ испытать всю горечь своего безвыходнаго несчастія, длается свидтельницей его рзкихъ переходовъ отъ одного настроенія къ другому, его дикихъ капризовъ, убждается въ его равнодушіи къ ней и непостоянств. Обозначать ли еще, посл всего приведеннаго, ту точку на которую долженъ стать суровый моралистъ, нелицепріятный судья этого разлада? называть ли чью сторону онъ долженъ принять? Но поэтъ не принимаетъ ничьей стороны, хотя онъ, конечно, не мене насъ, читателей, чувствуетъ трагическую сторону этого брака. Разказъ объ этомъ человк, такъ быстро и такъ безвозвратно сдлавшемъ женщину несчастною, вкладывается именно въ уста его вдовы. Она сохранила о немъ если не тихое и свтлое, то самое восторженное, экзальтированное воспоминаніе: она твердо ршилась не выходить замужъ вторично и любитъ умершаго столько же или, быть-можетъ, больше нежели она любила живаго. Вся вина этого человка предъ ней является смягченною въ пристрастномъ изложеніи горячо любящей женщины. Трагичность факта не скрадывается, но дополняется его необходимостью: предъ вами является не обвиненный, не подсудимый, а цльный человкъ, индивидуальная натура со всми условіями въ ней коренящимися, натура изображенная съ любовью, даже съ благоговніемъ. Мы не скажемъ что разказъ объ этомъ факт развился у г. Полонскаго въ великое художественное произведеніе, мы даже находимъ что онъ далеко не почерпалъ глубину интересной психологической задачи которую онъ себ здсь поставилъ, мы обращаемъ вниманіе главнымъ образомъ на особенную постановку вопроса избранную поэтомъ, на постановку, въ которой еще разъ выразилась неизмнная черта его характера какъ художника: примирительная нота звучащая въ каждомъ почти изъ его произведеній. Только разв въ драм Разладъ (Сочиненія, томъ III, стр. 237—123), сюжетъ которой взятъ изъ послдняго польскаго возстанія, мы не находимъ этой склонности раздлять свое сочувствіе между всми, хотя и въ этой піес очень замтно особенное усиліе быть вполн безпристрастнымъ. Порывъ русскаго національнаго чувства, столь недавно и столь жестоко оскорбленнаго, на этотъ разъ пересилилъ въ поэт-патріот его обычную нершительность и душевную мягкость: отъ этого драма Разладъ далека отъ кроткаго тона вообще свойственнаго поэзіи г. Полонскаго. Піеса эта, какъ выраженіе патріотическаго чувства, пріобрла даже нсколько публицистическій оттнокъ, и вслдствіе этого обладаетъ нкоторыми очень краснорчивыми, но не въ одинаковой мр поэтическими страницами. Для того чтобы съ полною и всеобъемлющею объективностью возсоздать картину національной розни и борьбы, недостаточно обладать большимъ поэтическимъ даромъ: надобно еще стоять на разстояніи многихъ десятилтій отъ изображаемаго момента. Лишь на такомъ разстояніи правильно ложатся свтъ и тни, лишь на немъ длается уловимою та внутренняя законность явленій которая необходима для художественности изображенія.
Польскій мятежъ одинъ могъ вывести нашего поэта изъ его мирнаго и любвеобильнаго настроенія. Мы выше видли какою добродушною каррикатурой караетъ онъ нигилистовъ. Выпишемъ здсь еще отрывокъ посвященный имъ же. Отрывокъ этотъ взятъ нами также изъ отрывка, но изъ отрывка во 120 страницъ, который носитъ названіе Свжее преданіе и долженъ былъ, по первоначальному намренію автора, составить первыя шесть изъ двадцати главъ обширнаго романа въ стихахъ, въ размр Онгина, романа подобно Онгину изображающаго барскую жизнь недавняго прошлаго. Романъ этотъ остался боле чмъ на половину не дописаннымъ, написанная же часть полна всевозможныхъ отступленій и размышленій, между которыми мы избираемъ пассажъ о противникахъ искусства. Рчь идетъ о старомъ барон, который
….о Камков отзывался
Что это перлъ. Что жъ? Можетъ-бытъ
Онъ зналъ (недаромъ же учился),
Какъ неприлично походитъ
На птуха который рылся
Въ навоз — и нашедь зерно
Жемчужное: ‘къ чему оно?’
Воскликнулъ и расптушился.
А между тмъ мой старый другъ,
Въ навоз рывшійся птухъ,
Какъ человкъ обыкновенный
Былъ и понятнй, и сноснй
(Хотъ, можетъ-бытъ, и не умнй)
Иной, глубоко современной
Намъ критики: онъ не желалъ
Чудеснаго соединенья
Душеспасительныхъ началъ
Съ жемчужинами вдохновенья.
Нашедъ жемчужное зерно,
Онъ не желалъ чтобы оно,
Не переставши бытъ жемчужнымъ,
Могло бытъ для закуски нужнымъ.
Онъ просто-на-просто не зналъ
Ему цны, и браковалъ.
Конечно, столъ же откровенныхъ,
Фортуною благословенныхъ,
Я знаю много птуховъ.
Они кричать намъ: ‘для голодныхъ
‘Ненужно украшеній модныхъ,
‘Не нужно вашихъ жемчуговъ,
‘Изящной прозы и стиховъ.
‘Мы для гражданства не видали
‘Отъ музы никакихъ услугъ:
‘Стихи безплодны, какъ Жемчугъ.
‘Прочъ — это роскошь!’ Но едва ли
У этихъ бдныхъ птуховъ,
Опровергающихъ искусство,
Изящное простыло чувство
Для настоящихъ жемчуговъ.
Повидимому, это самое рзкое порицаніе: поэтъ называетъ нигилиста стоящаго предъ созданіемъ искусства и вопіющаго о его ненужности — птухомъ недовольнымъ находкой жемчужнаго зерна. Но кто не слышитъ въ этой выходк той ноты неистощимаго, веселаго добродушія, которая у нашего поэта звучитъ каждый разъ какъ только онъ касается нигилистовъ?
Мы заговорили о Свжемъ преданіи. По объему своему, отрывокъ этотъ составляетъ одно изъ самыхъ крупныхъ между тми сочиненіями которыя вошли въ теперешнее собраніе. Эти почтенные размры составляютъ главный его недостатокъ: они многихъ удержатъ отъ чтенія его, да и справедливость требуетъ сказать что они не были вынуждены внутреннею необходимостью. Подобно Онгину, подражаніе которому въ этой піес очень замтно, но духа котораго въ ней нтъ слда, Свжее преданіе состоитъ изъ разказа, поминутно прерываемаго субъективными изліяніями, размышленіями и шутками автора. Длинноты происходятъ какъ отъ всхъ этихъ изліяній, размышленій и шутокъ, такъ и отъ неумнія вести разказъ сжато, живо и быстро: въ числ деталей, изображаемыхъ авторомъ, много неинтересныхъ или слишкомъ чуждыхъ содержанію поэмы, вслдствіе чего вниманіе читателя утомляется и ослабваетъ. Тмъ не мене въ частностяхъ есть прекрасныя мста, запечатлнныя тою особенною, кроткою и какъ бы улыбающеюся грустью, тою гуманною и сострадательною любовью къ человку со всми его слабостями и заблужденіями, наконецъ тмъ культомъ природы и ея красотъ, которые такъ сильны въ нашемъ поэт и такъ проникаютъ собой его лиризмъ. Если подобныя мста въ большой піес не производятъ всего своего дйствія, то потому что для большаго романа, какъ и для драмы, прежде всего необходимо качество которымъ лишь въ слабой степени обладаетъ г. Полонскій: нуженъ даръ характеристики, даръ создавать отдльныя, выпуклыя, живыя лица. Между тмъ у нашего поэта лица, несмотря на всю тщательность и подробность письма, а можетъ-быть и благодаря этой подробности, обременяющей образъ слишкомъ многими и старательными штрихами, почти всегда нсколько сплываются и стушевываются. Разумется, это должно быть понято лишь относительно: сочиненія г. Полонскаго совсмъ не т повсти нигилистическаго беллетриста новйшей школы, гд вс дйствующія лица говорятъ за автора, гд каждое носитъ неизмнный ярлыкъ опредляющій степень его просвщенности, и гд голое отвлеченіе, кое-какъ драпированное въ беллетристическую форму, рисуется и выступаетъ на каждомъ шагу. Мы слишкомъ высоко цнимъ талантъ г. Полонскаго чтобы не ставить этому таланту самыя взыскательныя требованія, и только съ этой строгой точки зрнія можемъ мы сказать что индивидуальность и выпуклость выведенныхъ лицъ не составляетъ сильной его стороны, что у него преобладаетъ настроеніе, чувство, иногда анализъ, мысль, но что той могучей объективности которая заставляетъ поэта исчезать предъ созданными имъ образами или поочередно превращаться въ каждый изъ нихъ, мы не находимъ въ произведеніяхъ г. Полонскаго.
Поэтъ съ такими особенностями художественной натуры какія мы находимъ у г. Полонскаго — съ этою теплою и искреннею любовію ко всему окружающему, съ этимъ пытливымъ и неохладвающимъ вниманіемъ ко всмъ проходящимъ мимо него явленіямъ, съ этимъ богатствомъ настроенія, но вмст съ тмъ съ этою слабостью въ обрисовк индивидуальныхъ образовъ, долженъ былъ почувствовать влеченіе къ неодушевленной природ и къ міру животныхъ. Въ этихъ сферахъ господствуютъ только общіе типы, общій тонъ, общее настроеніе, нтъ мста для самостоятельнаго развитія индивидуальности. Съ другой стороны уже неоднократно было замчаемо что именно нжныя и мягкія натуры чаще другихъ чувствуютъ симпатію къ животнымъ и интересъ къ тмъ темнымъ и неразгаданнымъ мотивамъ которые господствуютъ въ ихъ психической жизни. Древній и неизвстный поэтъ, положившій первое основаніе животному эпосу, долженъ былъ непремнно обладать именно такою мягкою, чуткою и отзывчивою натурой. Мы сейчасъ говорили что влеченіе къ этого рода поэзіи должно было зародиться въ такомъ поэт какъ г. Полонскій. И дйствительно, самое свжее и граціозное, самое оригинальное и интересное изъ его поэтическихъ произведеній, замчательное по соединенію игриваго остроумія и грустной задушевности, принадлежитъ именно роду очень близкому къ животному эпосу. Мы разумемъ его поэму: Кузнечикъ-музыкантъ. Герой этой поэмы — полевой кузнечикъ, героиня — бабочка, кром этихъ двухъ лицъ является только одно, да и то нельзя назвать дйствующимъ, это — другой кузнечикъ, другъ и наперсникъ кузнечика-музыканта, лицо же имющее самое ршительное вліяніе на катастрофу поэмы (соловей) на сцен дйствія не является: о немъ только повствуется другими. Лица эти, совершенно какъ въ животномъ эпос, отчасти являются съ признаками и атрибутами своей животной природы, отчасти съ качествами перенесенными на нихъ изъ природы человческой: это не вполн аллегорія, но и не простой этюдъ изъ жизни животныхъ. Авторъ съ большимъ юморомъ подмтилъ сходство между разными наскомыми и нкоторыми типами людей, и одна изъ самыхъ замчательныхъ сторонъ его поэмы заключается въ этихъ забавныхъ и часто неожиданныхъ сближеніяхъ. Самая канва, основное содержаніе поэмы, конечно построены на мотив чисто-человческомъ, и жизнь животныхъ тутъ не дала никакого матеріала. Это разказъ о несчастной любви бабочки къ соловью, который заманилъ къ себ и заклевалъ ее. Бабочка эта — особа высшаго свта, который вообще состоитъ изъ бабочекъ и червей, подъ соловьемъ разумется иностранный, зазжій пвецъ, кузнечикъ же не что иное какъ доморощеный музыкантъ, къ которому высшій свтъ не такъ внимателенъ и не такъ радушенъ какъ къ иностранному, артистъ, который въ этомъ свт бываетъ рдко и чувствуетъ себя въ немъ неловко. Плебей-кузнечикъ однакоже влюбился въ бабочку-аристократку, и любовь его, хотя она и не была раздлена бабочкой, польстила ея самолюбію, какъ любовь даровитаго и знаменитаго художника (кузнечикъ былъ не только замчательный скрипачъ и композиторъ, авторъ всхъ тхъ концертовъ которые и понын разыгрываются въ пол кузнечиками, но также и вдохновенный поэтъ). Бабочка ршилась пококетничать съ кузнечикомъ и начала съ того что заказала ему эпиграмму на одну свою не пріятельницу, ночную бабочку. Эпиграмму эту бдный кузнечикъ долженъ былъ положить на музыку, и любовь была такъ сильна въ немъ что онъ исполнилъ порученіе, хотя чувствовалъ всю немузыкальность текста и всю нехудожественность задачи. Музыка на эпиграмму была оркестрована, затмъ была репетиція, описаніе которой мы позволимъ себ выписать, главнымъ образомъ ради очерченныхъ въ ней нсколькихъ изъ тхъ забавныхъ, якобы животныхъ, но подмченныхъ между людьми типовъ, о которыхъ мы сейчасъ говорили и которые вообще составляютъ пикантное украшеніе Кузнечика-музыканта:
….Оставалось скликать
Прочихъ музыкантовъ — и начать пиликать.
И народу куча собралась на пробу,
Даже жукъ навозный, начинивъ утробу
Всякой дрянью, смуглый, толстый и рогатый,
Уши отъ простуды затыкая ватой
За толпой туда же пробрался сторонкой,—
Ничего не понялъ, но замтилъ тонкій
Хвостъ у музыканта, и бочкомъ поплелся
Разказать сосдямъ что-де онъ сошелся
Съ молодымъ маэстро, что-де онъ невзраченъ,
Что его фигурой былъ онъ озадаченъ….
Черная козявка, та что бьетъ баклуши
И весь день вертится, навострила уши,
Божія коровка всхъ перепугала:
Отъ восторга ныла, ныла и упала
Въ обморокъ…. Спасибо, муравей съ шнуровкой
Подъ жилетомъ моднымъ, малый очень ловкій,
Далъ ей спиртъ понюхать въ маленькомъ флакон.
Онъ встрчалъ коровку у N. N. въ салон,
Гд онъ появлялся, насурмивши бровки,
И быть-можетъ радъ былъ услужить коровк.
Много было шуму: музыку хвалили,
Музыку бранили, спорили, судили.
Бабочки ночныя, въ сренькихъ бурнусахъ,
Въ блыхъ пелеринкахъ и въ гранатныхъ бусахъ,
Просто поблднли отъ негодованья,
Раскусивши новой псни содержанье.
Еслибы между наскомыми существовали музыкальные эстетики, они бы вроятно не преминули замтить кузнечику всю несообразность мысли сочинить какую-то кантату съ оркестромъ на слова язвительной эпиграммы. Не знаемъ наврное были ли такіе эстетики между толстыми Жуками, вертлявыми козявками и франтами-муравьями составлявшими публику кузнечика, намъ достоврно извстно только то что первоначальная виновница этой сатирической кантаты, предметъ безграничнаго поклоненія кузнечика, предметъ его страсти, бабочка осталась вполн довольна его новымъ произведеніемъ и даже отъ удовольствія пригласила его къ себ. Такимъ образомъ произошло что кузнечикъ, жившій до тхъ поръ исключительно въ обществ своихъ собратьевъ-артистовъ, дружившійся только со своимъ соплеменникомъ ‘кузнечикомъ-гулякой’, не совсмъ приличнымъ трактирнымъ героемъ, попалъ въ незнакомое ему высшее общество, въ кругъ бабочекъ и червяковъ. Г. Полонскій превосходно характеризуетъ неловкое положеніе своего героя среда этой новой и непривычной ему сферы.
‘Попроще артиста къ разнымъ столкновеньямъ
Пріучаетъ душу, но къ обыкновеньямъ
Милыхъ наскомыхъ высшаго разряда
Не привыкъ герой мой. Вдалек отъ сада,
Бденъ, худъ и блденъ съ головы до пятокъ,
На себ носилъ онъ поля отпечатокъ,
Поля гд лишь тучи подаютъ свой голосъ,
Колосится жатва и серпа ждетъ колосъ.
Знаю, о, кузнечикъ! какъ ты былъ отмнно
Бабочкою принятъ. Ты себя надменно
Велъ, какъ будто цлый вкъ торчалъ ты въ свт,
Съ юныхъ лтъ гуляя въ собственной карет.
Но скажи въ тотъ вечеръ что съ тобою сталось,
И какимъ безвстнымъ чувствомъ сердце сжалось,
И какія думы охватили жарко
Геніальный лобъ твой, въ часъ когда изъ парка
Ты обратно въ поле мчался черезъ кочки?’
Кокетничанье бабочки съ бднымъ плебеемъ-музыкантомъ было прекращено одною изъ тхъ сплетенъ которыя такъ часто нарушаютъ добрыя отношенія между людьми. На балу данномъ въ день свадьбы двоюродной сестры бабочки, на балу гд кузнечикъ присутствовалъ, но не въ качеств гостя, а въ качеств капельмейстера, братъ молодой, танцуя съ предметомъ страсти кузнечика, шепнулъ своей кузин что маэстро (то-есть кузнечикъ) распускаетъ слухъ будто онъ намренъ на ней жениться. Гордая дворянка-бабочка была такъ глубоко уязвлена мыслью что быть-можетъ нашлись люди на минуту поврившіе въ возможность такой msalliance между ею и какимъ-то скрипачомъ, что тутъ же ршилась порвать всякія съ нимъ сношенія. Она наговорила ему колкихъ и непріятныхъ вещей на этомъ бал, а потомъ на домъ послала къ нему клопика съ запиской, въ которой было изображено: ‘Блоходарю васъ.’ Кажись бы, остроуміе Сильфиды (такъ звали бабочку) не было ни особенно тонко, ни особенно дко, но кузнечикъ такъ огорчился тою язвительною орографіей которую она изобрла для слова благодарить, что разразился слдующими громами лирическаго негодованія:
‘Плачь, родная муза! Затяни ты псню:
Не о томъ какъ ‘ходитъ молодецъ на Прсню’,
Не о томъ какъ ‘пряха пряла не лнилась’,
Не о томъ какъ ‘Волга матушка катилась’, —
Спой намъ псню такъ чтобъ туча разразилась
Надъ широкой нивой, чтобъ дождемъ шумящимъ
Пробжала сила по листамъ дрожащимъ,
Чтобъ червей, враждебныхъ зелени и лту,
Ненавистныхъ, падкихъ къ завязи и цвту.
Смыло, разнесло бы по крутымъ оврагамъ.
Туча дождевая, будь ты нашимъ благомъ!
Поднимая втеръ, оборви ты сти
Паука съ крестами, что гордится въ свт
Тмъ что изсушилъ онъ множество народу,
Изъ души и сердца высосавъ свободу!
Бабочкамъ грозою опали ты крылья,
Чтобъ хоть ихъ за это снова полюбилъ я!’
Какъ видитъ читатель, кузнечикъ былъ годенъ не на то только чтобы писать кантаты на слова эпиграммъ: у него случались и величественное вдохновеніе, и страстный языкъ, и энергическій стихъ. Но въ то время какъ нашъ идеалистъ (такъ самъ г. Полонскій, и не безъ основанія, назвалъ своего кузнечика) тратился на лирическіе возгласы и громкія проклятья, съ бабочкой случилась дйствительная и непоправимая бда: она влюбилась въ соловья, пніе котораго она впервые услышала именно на томъ балу гд она поссорилась съ кузнечикомъ, и бжала съ нимъ: соловей-обольститель сначала занялся ею какъ игрушкой, а потомъ заклевалъ ее до смерти. Кузнечикъ-музыкантъ и кузнечикъ-гуляка, получивъ письмо, гд въ неопредленныхъ выраженіяхъ говорилось о какой-то угрожавшей ей опасности, отправились въ поиски за Сильфидой, но нашли лишь трупъ ея. Описаніемъ этихъ поисковъ и похоронъ Сильфиды кончается поэма, которая, по нашему убжденію, не только замысломъ и исполненіемъ превосходитъ все что писалъ г. Полонскій, но и вообще принадлежитъ къ самымъ свжимъ, душистымъ и обаятельнымъ произведеніямъ нашей литературы послдняго времени (мы, конечно, должны брать выраженіе ‘послднее время’ въ довольно обширномъ смысл: Кузнечикъ-музыкантъ появился въ печати въ 1859 году). Легкость и живость разказа, не сжатаго, не быстраго, но мило-болтливаго, богатство остроумія и добродушнаго юмора, свободнаго отъ всякой фальши и натянутости, прекрасныя картины природы, изображенной рельефно и съ неподдльною любовью, наконецъ нердко сквозь общій, легкій и шуточный тонъ прорывающееся серіозное чувство, серіозная мысль — вотъ привлекательныя качества Кузнечика-музыканта. Мы сейчасъ говорили что общій тонъ поэмы легкій, шуточный. Дйствительно, Кузнечикъмузыкантъ не только изобилуетъ шутками, но нкоторые частные случаи, гд поэтъ явно подражаетъ вншнимъ пріемамъ Гомера, наводятъ на мысль что это произведеніе написано съ цлію пародическою, и что здсь прежде всего имлось въ виду примнить къ эпизоду изъ жизни наскомыхъ тотъ тонъ которымъ Гомеръ описываетъ судьбы полубоговъ и героевъ. Но было бы величайшимъ заблужденіемъ остановиться на этихъ вншнихъ признакахъ и не видть въ Кузнечик ничего дальше пародіи, считать его за нчто въ род Виргиліевой Энеиды перевороченной на изнанку. Кузнечикъ-музыкантъ отнюдь не есть сооруженное со смхотворною цлію опошливаніе эпическихъ пріемовъ. Хотя и чистая пародія, если только она сдлана ловко и бойко, иметъ право на вниманіе критики, какъ свидтельство остроумія и находчивости, но нельзя не поставить разсматриваемую нами поэму неизмримо выше всякой пародіи. Кузнечикъ-музыкантъ описываетъ, въ самой прозрачной аллегорической форм, явленіе въ такой мр исполненное грустной дйствительности, что невозможно не усмотрть въ этомъ повидимому легкомъ и поверхностномъ произведеніи самаго серіознаго содержанія, глубоко продуманнаго и прочувствованнаго поэтомъ. Содержаніе это освщается и осмысливается общею идеей поэмы, а идею, въ свою очередь, легко узнать изъ сопоставленія Кузнечика съ двумя другими произведеніями того же поэта: съ напечатанными главами романа Свжее преданіе и съ комедіей Свтъ и его тни. Три названныя сочиненія очень наглядно отличаются одно отъ другаго вншнею формой, родами поэзіи, къ которымъ они принадлежатъ, пожалуй, и степенью литературнаго достоинства: но это не мшаетъ имъ (помимо особыхъ подробностей свойственныхъ каждому изъ нихъ въ отдльности) состоять по внутреннему содержанію въ самомъ кровномъ родств. Идея этихъ произведеній одна изъ тхъ которыя у другихъ поэтовъ получали форму страстнаго протеста или дкаго сарказма, а у г. Полонскаго могли явиться только въ вид тихаго, грустнаго сожалнія, въ форм сродной кроткому и любвеобильному настроенію, столь исключительно господствующему у нашего поэта. Идея эта — противорчіе между искусственнымъ разъединеніемъ сословій, между духомъ касты, духомъ сословнаго высокомрія и вражды съ одной стороны и силою любви, силою, по существу своему, сближающею и примирительною, опрокидывающею предразсудки и уносящею плотины,— съ другой стороны. Любимый герой г. Полонскаго — бдный, неизвстный, судьбой не избалованный плебей, который силою ума и таланта завоевываетъ себ положеніе среди чуждаго и антипатичнаго ему высшаго круга общества. Высшее общество относится къ плебею благосклонно и милостиво: оно открываетъ ему свои двери и интересуется имъ какъ художникомъ, литераторомъ и т. п. И вотъ мы видимъ Камкова въ блестящемъ дом баронессы (Свже преданіе), Іюльскаго на вечер у княгини Боровикъ (Свть и его тни), аллегорическаго кузнечика на свадьб аллегорической бабочки. (Кузнечикъ тотъ же Іюльскій или Камковъ, только съ гораздо боле удавшеюся, боле индивидуальною физіономіей.) Герой-плебей одаренъ натурой воспріимчивою и увлекающеюся: ему нравится блескъ и роскошь, господствующіе въ новомъ раскрывшемся предъ нимъ мір, его плняютъ утонченныя изящныя формы въ которыя вылилась артистократическая жизнь, ему наконецъ нравится типъ молодой двушки-аристократки, и онъ влюбляется въ одну изъ представительницъ этого типа. Смотря по характеру, влюбленный плебей питаетъ большія или мёньшія надежды: сангвиническій Іюльскій, наивный скрипачъ-кузнечикъ отдаются надежд и врятъ въ возможность для нихъ счастія, скептическій и надломленный человкъ сороковыхъ годовъ, Камковъ, напротивъ того, ни на минуту не позволяетъ себ льститься несбыточными мечтами. Характеры героинь-аристократокъ также различны. Хорошенькая, но тщеславная и сердцемъ сухая бабочка ни на минуту не допускаетъ мысли о возможности ей полюбить ‘жалкаго музыкантика’, какъ она сама изволитъ выражаться, чувствительная и экзальтированная, но слабая характеромъ Полина (Свтъ и его тни) сначала, повидимому, ршается на все для своего героя, даже готова бжать съ нимъ, но потомъ очень скоро уступаетъ авторитету матери, которая совтуетъ или приказываетъ ей выйти замужъ по денежному разчету, наконецъ боле сильная натура княжны Лоры (Свжее преданіе) безъ всякаго колебанія ршается на бракъ съ человкомъ безъ состоянія и знатнаго рода, но успвшаго внушить ей серіозное и глубокое чувство. Ни одна изъ этихъ трехъ піесъ не кончается {Хотя Свжее Преданіе и не окончено, я позволяю себ судить о конц этого романа по тому прозой написанному эскизу, который приложенъ къ напечатаннымъ главамъ (Сочиненія Я. П. Полонскаго, томъ II, стр. 244—249) и содержитъ изложеніе всего сюжета.} бракомъ по внутреннему влеченію, хотя въ то же время ни одна не кончается условнымъ, безупречнымъ со свтской точки зрнія бракомъ героини съ женихомъ, выборъ котораго былъ бы внушенъ корыстью и чванствомъ. Бабочка гибнетъ увлеченная залетнымъ соловьемъ, Полина остается обманутою и осмянною за несбывшуюся богатую партію, Лора поступаетъ въ сестры милосердія. Невидимая Немезида мститъ тмъ семейнымъ деспотамъ, узкіе предразсудки которыхъ навсегда помшали счастію ихъ дочерей, она не оставляетъ безъ наказанія и тхъ двушекъ, сердечная пустота и ничтожество которыхъ не дали имъ понять и раздлить глубокаго чувства. Въ самой наглядной и осязательной форм это воззрніе поэта выступаетъ въ піес Свтъ и его тни, какъ потому что одно изъ дйствующихъ лицъ, Кременчуговъ, говоритъ отчасти отъ лица самого автора (немногіе драматическіе писатели умютъ остеречься отъ этого грха или отказать себ въ этомъ удовольствіи), такъ и потому что поэтъ здсь, въ контрастъ къ слабой, безхарактерной, покорной свтскимъ предразсудкамъ героин, вывелъ другую съ прямо противоположными свойствами: женщину которая вся любовь, увлеченіе, самопожертвованіе, для которой не существуютъ и не мыслимы холодный разчетъ и суетное тщеславіе. Въ pendant къ Полин, не умющей любить, выступаетъ цыганка Сара, любовница Кременчугова, въ фигур которой довольно замтно намреніе олицетворить идеалъ страсти не скованной и не охлажденной себялюбивымъ разсудкомъ. Но именно потому что въ этой комедіи видно желаніе автора убдить зрителя и читателя на сколько безграмотная цыганка Сара, по цльности своей женственной натуры, стоитъ выше изящной барышни Полины, именно потому что въ ней авторъ иногда прячется за однимъ изъ своихъ лицъ, за Кременчуговымъ, и подсказываетъ ему что тотъ долженъ говорить, однимъ словомъ потому что авторъ въ Свтитъ и его тни выдаетъ себя и свои мысли, мы поставимъ эту піесу гораздо ниже другихъ произведеній г. Полонскаго, гд мораль не такъ очевидна. ‘Man merkt die Absicht, und’ man ist verstimmt’. Ничто такъ не опасно драматическому писателю какъ слишкомъ большая откровенность: желая во что бы то ни стало, въ опроверженіе мнній несочувственныхъ ему лицъ въ собственной піес, выступать и со своими завтными убжденіями, авторъ часто извращаетъ драматическій характеръ своего произведенія въ дидактическій. Слдуетъ прибавить что вообще Свтъ и его тни страдаетъ этимъ недостаткомъ въ очень ограниченной мр, и что живость хода дйствія и сравнительная сжатость размровъ въ значительной степени выкупаютъ ту субъективность которая нсколько вредитъ эстетическому значенію этой піесы.
Нельзя не видть что мысль о соціальномъ неравенств людей умныхъ и даровитыхъ съ людьми знатными и богатыми долго и серіозно занимала нашего поэта, что онъ часто возвращался къ этой мысли и воспроизвелъ ее трижды въ совершенно различныхъ формахъ, причемъ однакоже каждый разъ противопоставлялъ общественному неравенству мотивъ любви и страсти, стремящейся перешагнуть чрезъ бездну. Мы далеки отъ мннія иногда высказываемаго, а еще чаще безсознательно примняемаго, что въ произведеніи беллетристики главное цвтъ знамени котораго держится авторъ, а что художественное исполненіе, талантъ, изобртеніе, форма, второе дло. Художникъ можетъ между прочимъ длаться и проповдникомъ высокой и плодотворной мысли, кто же станетъ отрицать силу и обаяніе его одушевленной проповди? Но онъ не для того художникъ чтобы проповдывать, а еще мене для того чтобы проповдями своими служить именно такому-то направленію. Только слпой духъ партіи можетъ довести критика до того что онъ начинаетъ соразмрять свои эстетическіе приговоры съ тенденціями обсуждаемыхъ авторовъ. Тмъ не мене въ художественныхъ произведеніяхъ наряду съ формою существуетъ и другая сторона, — идея, или, лучше сказать, эти дв части взаимно проникаются и сливаются. Сочиненія г. Полонскаго почти всегда, помимо своихъ формальныхъ достоинствъ, важны и интересны именно выраженною въ нихъ идеей. Мы едва ли ошибемся если скажемъ что идея эта, въ самомъ общемъ и широкомъ своемъ выраженіи, есть идея гуманности, что г. Полонскій принадлежитъ къ числу такихъ писателей которые глубоко и искренно прониклись идеаломъ человческой свободы и человческаго счастія, и литературная дятельность которыхъ есть служеніе этому идеалу. Повторяемъ, такое служеніе не можетъ быть вмнено въ обязанность художнику. Всякій другой идеалъ, вроятно, большинству читателей будетъ мене симпатиченъ, но можетъ встртиться геніальный поэтъ который имъ одушевится и ему отдастся. Поэтъ можетъ быть сторонникомъ власти въ ущербъ свобод, онъ можетъ быть пессимистъ и не врить въ возможности счастія. Онъ можетъ стать въ разрзъ съ самыми завтными стремленіями своего вка, не утрачивая признаковъ великаго художника. Католикъ Кальдеронъ и протестантъ Мильтонъ безспорно были одушевляемы идеалами весьма отдаленными одинъ отъ другаго, но кто станетъ судить о ихъ поэтическомъ творчеств и отдавать предпочтеніе одному изъ нихъ предъ другимъ, едва ли при этомъ употребитъ мриломъ вроисповданіе. Мы не считаемъ позволительнымъ при оцнк современнаго поэта впадать въ нелпость которую мы отвергаемъ при оцнк поэта давнишняго прошедшаго. При своемъ изящномъ талант г. Полоискій могъ бы остаться художникоаъ и при иномъ направленіи его симпатій. Но тотъ складъ убжденій который съ большею или меньшею опредленностью выступаетъ въ сочиненіяхъ г. Полонскаго не можетъ не возбудить живйшаго сочувствія въ критик носящемъ въ душ не одни эстетическіе идеалы. На мягкой и симпатичной натур нашего поэта по-своему отразилось то движеніе которое, въ теченіи послднихъ пятнадцати лтъ овладло мыслящею частію нашего общества, на ней отозвался тотъ порывъ къ свту, къ простору, къ правд, который съ такою силой заговорилъ въ русскихъ сердцахъ. Г. Полонскій, какъ поэтъ, есть одно изъ выраженій этого порыва, и если особенность его натуры помшала ему излить свои, чувства въ громкихъ диирамбахъ или же въ дкихъ сатирахъ, то эта же особенность обусловила совершенно своеобразную передачу имъ этихъ чувствъ,— передачу мягкую, сдержанную, склонную къ иносказанію, къ фантастическимъ формамъ, но и въ этихъ формахъ исполненную искренности и теплоты.
Мы убждены въ томъ что главная и первая задача поэзіи — знакомить насъ съ самими собой, разоблачать предъ нами вс побужденія, вс мотивы нашей внутренней жизни, возбуждать въ насъ ясное сознаніе тхъ нашихъ качествъ которыя чувствовались нами инстинктивно иди и вовсе не замчались. Мы дале убждены въ томъ что во внутреннемъ мір человка черты вчныя и неизмнныя преобладаютъ надъ чертами особенными и случайными, появленіе которыхъ зависитъ отъ условій времени, страны, класса общества и т. п., и что изученіе этихъ вчныхъ и неизмнно-присущихъ человческой природ свойствъ, а не эфемерныхъ явленій тенденціознаго характера, даетъ пищу и силу произведеніямъ даровитаго поэта. Но поэтъ есть дитя своего времени, и если онъ не долженъ бросаться въ омутъ борющихся партій, если онъ не долженъ увлекаться мняющимися интересами и спорами, то съ другой стороны ему трудно удержаться на точк безучастнаго и неподвижнаго квіетизма, мимо котораго мчались бы ученія, врованія, заблужденія, радости и страданія эпохи. Г. Полонскій далекъ отъ подобнаго квіетизма, напротивъ, отзывчивость, живой интересъ къ современнымъ вопросамъ принадлежатъ къ преобладающимъ его качествамъ, и въ его отношеніи къ этимъ вопросамъ сказалась та теплая любовь къ человку, то задушевное желаніе человку свободы и счастія, которыя во многихъ изъ его произведеній такъ отрадно дйствуютъ на читателя.