Сочинения князя В. Ф. Одоевского, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1844 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 12 минут(ы)

Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах

Том двенадцатый. Книга вторая. Критика. Публицистика (Коллективное и Dubia). 1840—1865

С.-Пб, ‘Наука’, 1995

СОЧИНЕНИЯ КНЯЗЯ В. Ф. ОДОЕВСКОГО

Издание книгопродавца Андрея Иванова. Санкт-Петербург. 1844. В типографии Эдуарда Праца. Три части. В 8-ю д. л. В I-й IX и 390, во II—й — 436, в III-й-374.

Нынешний год был одним из бесплоднейших в русской литературе. Припомните, о чем говорили с вами журналы в своих библиографических отделениях: учебники да адрес-календари, ‘стихотворения’ начинающих поэтов, вроде ‘Мужичка с ноготок’, и прозаические начатки вроде ‘Наказанного Колдуна’, ‘Года за границей’ и ‘Битвы русских с кабардинцами’, две красивые книжки с картинками, потом ‘брехня’, брехня русская, белорусская, чернорусская, польская, венгерская, чешская… Нынешний год только и богат был ‘брехнёю’ (так, сами вы еще помните, называлась в древние времяна ‘народная славянская поэзия’), но публике, к сожалению, вовсе не понравились рассказы стародавних брехунов, и она читала одни журналы, да и в журналах в продолжение истекших девяти месяцев явилось очень немного сколько-нибудь замечательных произведений…

И вдруг среди этого литературного застоя, среди этой глухой и безотрадной пустоты является произведение, проникнутое живою и умною мыслью, действительным убеждением, согретое чувством, блестящее умом, талантом и образованностью… как тут не порадоваться? как не благодарить судьбу? как не поздравить публику и самого себя?.. Самого себя мне поздравить особенно весело, потому что после непрестанных восьмимесячных бесед о пустых произведениях — поговорить об умной и дельной книге — больше чем счастие.

Первая часть ‘Сочинений князя Одоевского’ называется ‘Русскими ночами’ и есть попытка написать драму, ‘которой предметом была бы не участь одного человека, но участь общего всему человечеству ощущения, проявляющегося разнообразно в символических лицах’. Действие начинается на бале, где, между прочим, находится один из героев этой драмы — Ростислав. Блестящие люстры, хрупкие вазы, словом, все удобства жизни, а за окном дикая природа, холодом, бурею, смертью грозящая человеку, — все это наводит его на мысль: ‘Что было бы с нами, если б не случилось на свете умного человека, который выдумал строить дома, вставлять рамы и топить печи?’ От этих мыслей он перешел мало-помалу к более важным и наконец остановился на мысли о просвещении. Так как развитие вопросов, возникших в нем по поводу этой мысли, составляет дальнейшее содержание ‘Русских ночей’, то мы и выпишем, о чем рассуждал Ростислав:

‘Просвещение! Наш XIX век называют просвещенным, но в самом ли деле мы счастливее того рыбака, который некогда, может быть, на (этом) самом месте, где теперь пестреет газовая толпа, расстилал свои сети? Что вокруг нас?

Зачем мятутся народы? Зачем как снежную пыль разносит их вихорь? Зачем плачет младенец, терзается юноша, унывает старец? Зачем общество враждует с обществом и еще более с каждым из своих собственных членов? Зачем железо рассекает связи любви и дружбы? Зачем преступление и несчастие считается необходимою буквою в математической формуле общества?

Являются народы на поприще жизни, блещут славою, наполняют собою страницы истории и вдруг слабеют, приходят в какое-то беснование, как строители вавилонской башни — и имя их с трудом отыскивает чужеземный археолог посреди пыльных хартий.

Здесь общество страждет, ибо нет среди его сильного духа, который бы смирил порочные страсти, а благородные направил ко благу.

Здесь общество изгоняет гения, явившегося ему на славу, — и вероломный друг в угоду обществу предает позору память великого человека.

Здесь движутся все силы духа и вещества, воображение, ум, воля напряжены, время и пространство обращены в ничто, пирует воля человека, а общество страждет и грустно чует приближение своей кончины.

Здесь в стоячем болоте засыпают силы, как взнузданный конь, человек прилежно вертит все одно и то же колесо общественной махины, каждый день слепнет более и более, а махина полуразрушилась, — одно движение молодого соседа — и исчезло стотысячелетнее царство.

Везде вражда, смешение языков, казни без преступлений и преступления без казни, а на конце поприща — смерть и ничтожество. Смерть народа… страшное слово!

Закон природы! — говорит один.

Форма правления! — говорит другой.

Недостаток просвещения! — говорит третий.

Излишество просвещения!

Отсутствие религиозного чувства!

Фанатизм!

Но кто вы, вы, гордые истолкователи таинства жизни? Я не верю вам и имею право не верить! Нечисты слова ваши, и под ними скрываются еще менее чистые мысли.

Ты говоришь мне о законе природы, но как угадал ты его, пророк непризнанный? Где твое знамение?

Ты говоришь мне о пользе просвещения? (Но твои руки окровавлены!

Ты говоришь мне о вреде просвещения?!) Но ты косноязычен, твои мысли не вяжутся одна с другою, — природа темна для тебя, — ты сам не понимаешь себя!

Ты говоришь мне о форме правления? Но где та форма, которою ты доволен?

Ты говоришь мне о религиозном чувстве? Но смотри: черное платье твое опалено костром, на котором терзался брат твой, его стенания невольно вырываются из твоей гортани вместе с твоею сладкою речью.

Ты говоришь мне о фанатизме? Но смотри: душа твоя обратилась в паровую машину. Я вижу в тебе винты и колеса, но жизни не вижу!

Прочь, оглашенные! нечисты слова ваши, — в них дышат темные страсти! Не вам оторваться от житейского праха, не вам проникнуть в глубину жизни! В пустыне души вашей веют тлетворные ветры, ходит черная язва и ни одно чувство не оставляет незаряженным!

Не вам, дряхлые сыны дряхлых отцов, просветить ум наш. Мы знаем вас как вы нас не знаете, — мы в тишине наблюдали ваше рождение, ваши болезни и предвидим вашу кончину, мы плакали и смеялись над вами, мы знаем ваше прошедшее… но знаем ли свое будущее?’

К Ростиславу присоединяются еще несколько приятелей, и все они отправляются к Фаусту. Фаустом называли они приятеля своего, который держал у себя черную кошку, по несколько дней сряду не брил бороды, любил рассматривать в микроскоп козявок, дуть в плавильную трубку и пр&lt,очее&gt,. Постоянным предметом бесед этих молодых людей, мыслящих, образованных и пытливых, сделались вопросы, составляющие постоянный предмет философии и доселе ею не решенные. Главный из них очень прост по-видимому и очень короток: ‘зачем мы живем?’

Ростислав, Виктор, Вячеслав — больше слушают, Фауст больше говорит и читает — читает рассказы, более или менее поразительные, в подтверждение мнений, которые отстаивает. Все эти рассказы очень занимательны, написаны живым, увлекательным языком и читаются с большим удовольствием. Самый разговор, несмотря на строгую серьезность предмета, веден так живо, умно и ловко, что нисколько не утомляет читателя. Много дельных, глубоких и верных идей рассыпано в этих ‘Русских ночах’, составляющих содержание первой части. Видно, что автор много читал и еще более думал. Он нередко ловит на противоречиях самых глубоких и прославленных мыслителей, высказывает блестящие и смелые предположения, между которыми много светлых и неоспоримо истинных, много остроумных. Встречаются и такие, в которых не всякий согласится с автором. В рассуждениях своих Фауст приходит к следующему результату:

‘Запад произвел все, что могли произвесть его стихии, — но не более, в беспокойной ускоренной деятельности он дал развитие одной и задушил другие. Потерялось равновесие, и внутренняя болезнь Запада отразилась в смутах толпы и в темном беспредметном недовольстве высших его деятелей. Чувство самосохранения дошло до щепетливого эгоизма и враждебной предусмотрительности против ближнего, потребность истины — исказилась в грубых требованиях осязания и мелочных подробностях, занятый вещественными условиями вещественной жизни, Запад изобретает себе законы, не отыскивая в себе их корня, в мир науки и искусства перенеслись не стихии души, но стихии тела, потерялось чувство любви, чувство единства, даже чувство силы, ибо исчезла надежда на будущее, в материальном опьянении Запад предает на кладбище мыслей своих великих мыслителей и топчет в грязь тех из них, которые сильным и святым словом хотели бы заклясть его безумие’.

А из всего этого, по мнению Фауста, следует, что для достижения полного гармонического развития основных общечеловеческих стихий Западу нужен славянский Восток, где найдет он частию свои же силы, сохраненные и умноженные, найдет историческую жизнь, верование в возможность счастья не одного большого числа, но в счастие всех и каждого и пр&lt,очее&gt,, и пр&lt,очее&gt, (смотр&lt,и&gt, стр&lt,аницы&gt, 386, 387 и 388 первой части).

‘Все хорошо, — сказал Виктор, когда Фауст замолчал, — но что же нам между тем остается делать?

— Ждать гостей и встретить их с хлебом и солью.

Вячеслав.— А потом надеть учительский колпак и рассадить гостей по скамьям…

Фауст.— Нет, господа, для этого вам еще надобно выйти из состояния брожения, которое осталось от прививки, подождать той минуты, когда гармонически улягутся все стихии, вас образующие, когда вы, подобно Ломоносову, будете черпать изо всех чаш, забыв, которая своя, которая чужая, — эта минута не далека. — А между тем не худо приготовиться к принятию дорогих гостей — наших старых учителей, прибрать горницу, наполнить ее всем нужным для жизни, чтобы ни в чем не было недостатка, и самим принарядиться и тщательно позаботиться о своих меньших братьях, например), хотя передать им в руки науку, чтоб они не зевали по сторонам, не худо подчас и бичом сатиры, по примеру предков, стегнуть мышей, которые забираются в дом, не спросясь хозяина, вообще, своего не чуждаться, чужого не бояться, а пуще всего хорошенько протереть собственные наши очки и помнить, что вся штука не в одной оправе, а также, что и лучшее стекло не годно, когда его затянет плесенью.

Вячеслав. — Все, что я могу сказать, c’est quil y a quelque chose a faire…

Виктор. — Я подожду парового аэростата, чтобы посмотреть тогда, что будет с Западом…

Ростислав. — А у меня так не выходит из головы мысль сочинителей рукописи: ‘Девятнадцатый век принадлежит России!»

В пятьдесят шесть лет_у оставшиеся до истечения девятнадцатого века, многому, конечно, суждено совершиться на земном шаре, может быть, разрешатся и вопросы, составляющие содержание ‘Русских ночей’, а покуда спасибо автору и за догадки, между которыми, как мы уже сказали, есть смелые и весьма остроумные…

Принимаясь за вторую часть ‘Сочинений князя Одоевского’, читатель изумлен неожиданно: перед ним уже не тот серьезный и важный собеседник, который спускался с ним на дно самых запутанных и многозначительных вопросов, — но живой, блестящий, веселый рассказчик, так же умно и так же проницательно вглядывающийся в ежедневные явления действительной жизни, как развивавший ее теорию. Повести, составляющие содержание второй части, были все напечатаны в разное время в журналах и альманахах. В свое время они производили значительный эффект в публике, заставляли плакать или смеяться, — то же действие произведут они на читателя и теперь. Не все из них равны по достоинству, но самая слабая в отношении к произведениям кн. Одоевского могла бы занять первое место между произведениями писателя менее даровитого. Тонкая наблюдательность, игривый и заманчивый рассказ, умеренная и благоприличная шутка, знание жизни и людей, уменье представить слабости и пороки описываемого характера с тем добродушием, которое располагает читателя скорее к состраданию, чем к презрению и ненависти, — вот блестящие качества, которыми отличаются повести кн. Одоевского и благодаря которым эти повести так увлекательны, милы, трогательны, забавны. Прибавьте к этому, что каждая из них имеет свой оригинальный характер, свою физиономию, которая не допустит вас смешать повесть кн. Одоевского с повестью другого автора, — качество, доказывающее могучую и самобытную личность и возможное только у писателя, имеющего свой взгляд на вещи и свои убеждения…

Вы знаете, что сфера действительности не составляет предела творческой деятельности автора. Иногда (и довольно часто) он вводит вас в тот фантастический мир, населенный духами и привидениями, где так вольно гулять фантазии, но где также при даровании менее сильном и менее находчивом всего легче споткнуться. Но дарование автора всегда почти является на помощь ему, вооруженное всеми своими средствами, в самые критические минуты и выручает его очень счастливо даже и в тех случаях, где холодный положительный ум совершенно бы потерялся. Не скроем, однако ж, что нам более нравятся повести кн. Одоевского, основанием которых служит действительность, и мы думаем, что из всего, к чему способно разнообразное и богатое силами дарование автора, способность живо и ярко изображать действительность могла бы принести самые дорогие и блестящие плоды.

В третьем томе ‘Сочинений кн&lt,язя&gt, Одоевского’ напечатана, между прочим, ‘домашняя драма’ под названием ‘Хорошее жалованье, приличная квартира, стол, освещение и отопление’. Сколько ума, наблюдательности, тонкого знания жизни, сколько глубокой и страшной иронии в одной этой драме! Одно такое произведение могло бы составить иному прочную и завидную известность. Содержание очень просто. В семейство, где отец пуст, важен и плутоват, мать — женщина, которой лет угадать нельзя, кокетничающая своими ножками, сын — избалованный дерзкий мальчик с ухватками взрослого негодяя — в такое семейство нужен учитель. И вот с рекомендательным письмом в руке является юноша благородный и робкий, бедно и дурно одетый, не умеющий ни стать, ни сесть. Отец семейства делает ему, окончившему курс в университете, экзамен из чистописания и правописания и находит, что он в том и другом ‘очень слаб’. Мать начинает с ним кокетничать и прямо делает ему вопросы: женат ли он? не имеет ли намерения жениться? не влюблен ли? Молодой человек, озадаченный отцом семейства, уже потерял всякую надежду получить место, но Глафира Ильинишна успокаивает его словами: ‘О, не бойтесь, — он таков только с вида, любит покричать, поважничать, но, впрочем, будьте спокойны, — он ни во что, ни во что не вмешивается, вы будете знать одну меня, что вам нужно, чем вы недовольны — идите прямо ко мне… (показывая на дверь). Вот эта дверь всегда будет для вас отворена. Да подвиньтесь поближе…’ Неошибочная догадка поражает благородного юношу, — а тут приходит сын и говорит без обиняков: ‘Слушай, если хочешь у нас оставаться, так будь по-моему, а не по-ихнему’. Мысль быть льстецом при отце, угодником при сыне и при матери приводит его в ужас, он готов бежать… Но ему приходит на память черный хлеб, грубый хозяин, требующий за квартиру, нетопленая квартира и, заглушив в душе остатки школьных бредней, он бросается в дверь, которую отворяет ему горничная Глафиры Ильинишны…

И он погиб! Погиб благородный и теплый юноша бесславно и неизбежно! Осквернились чистые порыванья и заглохли без следа и возврата! Растленная душа… в пошлом довольстве бесплодно погасла. Но, впрочем, что говорим мы? В нас, кажется, тоже заговорили ‘остатки прошлых школьных бредней’? Можно ли называть человека погибшим, когда вдруг после нищеты и холода он очутился в теплой и светлой квартире, почувствовал себя хозяином пяти тысяч в год жалованья? Но этого мало? через десять лет — он уже имеет двести тысяч капиталу и^г прекрасное место с жалованьем, столовыми и квартирными. Правда, большую часть денег достал он, женившись на Марье Ивановне в угодность своему ‘благодетелю’, а другую имеет в виду по векселям с прежнего своего ученика, которому давал деньги за жидовские проценты на уплату карточных долгов, прикрываясь именем ‘подставного’. Но старик умрет — и он сделается обладателем Марьи Ивановны, Ванюшка получит наследство и заплатит ему по векселям. ‘Ну вот, — говорит он, — и философия! Что она значит? — Сущий вздор! Думал ли, гадал ли я когда-нибудь, сидя в моем пестрядинном халате, что я… я — и на таком месте! и такое жалованье! Да, я, я скоро буду значительным лицом! Тьфу! чудеса в этой жизни происходят! Ну, Ксенофонт Григорьевич! Право, не дурно! Правда! дорогонько пришлось… унижение, такое унижение, что подумать страшно! нет, нет, да и загрызет в сердце… нечего сказать, подлость, ужасная подлость…’

А между тем эти редкие вспышки сознания уже не мешают ему обделывать свои дела успешным образом, яснее сказать — мошенничать на все руки. Через тридцать лет с того дня, как переступил порог дома своего ‘благодетеля’, он уже сам сделался владельцем этого дома, разорил и довел до самоубийства прежнего своего ученика и завладел всем его имуществом. Он уже человек значительный, имеет двух дочерей, но дочери от него бегают. Вот монолог, в котором он весь перед вами — обрюзглый шестидесятилетний старик, сухой и пресыщенный, но все еще жадный и думающий найти в деятельности внешней успокоение какой-то непонятной тревоги.

‘Измов (с книгою в руках). Так! убежали! (дочери) видеть меня не могут! прекрасно, нечего сказать! я даже на них навожу ужас… Проклятая книга!.. (бросает ее на пол). Точно как будто кто-нибудь ей рассказал всю жизнь мою… ничто, ничто не забыто… и прежние мечты, и первые приемы, и богатство, и этот несчастный… Ох! страшный призрак! (вижу его), вижу, как будто он передо мною… бедный, бедный Ванюша! вот он на коленях ползает, вымаливает у меня кроху от отцовского добра…(с хохотом) ‘Ничего не бывало! Сам проигрался, сам и плати! ведь знал, что у тебя ни гроша за душою… зачем же играл? Вперед наука!’ — А там, там пистолетный выстрел — размозженный череп… ужас! ужас!.. Ах, если б я мог уснуть! — И все исчезло! все умерло, и я — один, один — вокруг лишь кучи золота_

Ну, что ж! ничто не переменилось… Я опять в той же комнате, — в той же, в которую едва смел войти, робкий, простодушный, чистый, невинный, когда было так тяжело и… так легко на душе… но все это вздор! бредни! мечта! — теперь я уж не то — я богат, я очень богат, я силен, передо мной робеют… мне кланяются — пестрядинного халата и в помине нет, на мне бархат, да! бархат!.. Что ж, ведь я счастлив… надобно пользоваться своим счастием… а не унывать, — ведь я могу и еще разбогатеть… есть чем заняться (показывая на стол с бумагами) — ведь здесь не гроши, не рубли, — здесь мильйоны! ге! ге! (развертывает пакеты, лежащие на столе). Требная ведомость! посмотрим: сто тысяч чистого барыша… ну! только-то, — я, признаюсь, ожидал больше, не из чего было и рук марать. Это что еще? ‘Я сейчас только из чужих краев и спешу, почтеннейший Ксенофонт Григорьевич, препроводить к вам настоящий пирог Perigueux — сам на руках вез, уверяю вас!’… Подлец! все добивается, чтоб его в часть принял…что за лакей! — рад ноги у меня лизать! — А! собственноручная записка князя: ‘…надеюсь, почтенный и любезный друг, — вы не откажете отобедать со мною с глаза-на-глаз… удобнее будет обо всем переговорить…’ — Давно бы так, ваше сиятельство! &lt,…&gt, видно, понадобился пестрядинный халат?.. то-то же!’

Он бы и еще продолжал жизнь очень самодовольно, если б один негодяй, который прежде помогал ему плутовать, не вздумал и себя успокоить на старости и не потребовал от Измова двухсот тысяч. Негодяй так ловко все устроил, что нужно было или отдать двести тысяч, или самому ждать беды. Это вместе с другим очень важным несчастием так взбесило Измова, который ласкал себя гордою мыслию, что никто не в состоянии его переплутовать, что почтенный человек этот подвергся смертельному удару.

Все лица в этой драматической сцене натуральны и являются перед вами как живые. С замечательным искусством изображен, между прочим, характер ‘кабинетного гостя’ — гостя, какого не дай бог никому принимать у себя!

А ‘Живой мертвец’, эта беспощадная сатира на современное общество, каждое слово которой хватает за сердце, бросает в жар и холод… Сколько глубокой иронии в одной этой повести!.. Но указывать поодиночке на каждую повесть кн. Одоевского было бы долго и напрасно, — их должно читать, читать и читать, что теперь и делает русская публика…

‘Сочинения князя Одоевского’ изданы прекрасно.

Атрибутирована Некрасову по следующим признакам: 1) рецензент признается, что он — автор ‘непрестанных восьмимесячных бесед о пустых произведениях’, печатавшихся в ‘Литературной газете’ 1844 г. Эти слова могут принадлежать только Некрасову — постоянному критику газеты, 2) Некрасов вместе с А. А. Краевским работал над подготовкой этого издания к печати (НЖ, с. 26) и был заинтересован в его популяризации, 3) обещание ‘как можно скорее отдать читателям подробный отчет об этом замечательном явлении литературы’ содержится в последнем фельетоне некрасовского цикла ‘Петербургские дачи и окрестности’ (наст. изд., т. XII, кн. 1, с. 113).

Рецензия и большая статья В. Г. Белинского, посвященные этому изданию (ОЗ, 1844, No 9, 10), содержали резкую критику литературно-общественной позиции Одоевского и вызвали письменный протест писателя в адрес редактора журнала (Белинский, т. VIII, с. 682—683). Статья в ‘Литературной газете’, по всей вероятности, имела целью погасить этот конфликт.

С. 35. …’стихотворения’ начинающих поэтов, вроде ‘Мужичка с ноготок’, прозаические начатки вроде ‘Наказанного колдуна’, ‘Года за границей’ и ‘Битвы русских с кабардинцами» — Имеются в виду книги: ‘Наказанный колдун &lt,…&gt, Сказка в стихах’ (М., 1844), ‘Мужичок с ноготок &lt,…&gt, Соч. Василия Потапова’ (М., 1844), ‘Год в чужих краях’ М. П. Погодина (М., 1844), ‘Битва русских с кабардинцами, или Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего супруга… Соч. Н. Зряхова’ (М., 1844).

С. 35. …две красивые книжки с картинками’.— Имеются в виду, очевидно, ‘Тарантас’ В. А. Соллогуба и ‘Очерки Южной Франции’ М. С. Жуковой, изданные А. И. Ивановым и отмеченные Некрасовым в его ‘Библиографических известиях’ и ‘Литературных новостях’ (наст. том, кн. 1, с. 144 и 420).

С. 35. …нынешний год только и богат был ‘брехнёю’…— Имеются в виду, по-видимому, книги: ‘Народные славянские рассказы. Изд. И. Боричевским’ (СПб., 1844), ‘Чур чепуха, или Несколько фактов из жизни украинского панства. Соч. Кирила Тополи’ (Казань, 1844), ‘Не любо — не слушай, лгать не мешай…’ Ив. Гурьянова (М., 1844) и др. К ним же Некрасов относил, очевидно, и несколько выпусков ‘Воскресных посиделок’ В. П. Бурнашева.

С. 35. …драму, ‘которой предметом была бы не участь одного человека, но участь общего всему человечеству ощущения…’ — Цитируется предисловие Одоевского к ‘Русским ночам’ (Соч., т. I, с. VII).

С. 36. ‘Что было бы с нами, если б не случилось на свете умного человека…’ — Здесь и далее цитируются ‘Сочинения Одоевского’ (т. I, с. 2, 3—6, 385, 389-390, т. III, с. 243, 247, 253, 277-278).

С. 39. Повести, составляющие содержание второй части, были все напечатаны в разное время в журналах и альманахах.— В составе части второй ‘Сочинений’ Одоевского, озаглавленной ‘Домашние разговоры’, напечатаны следующие произведения: ‘Новый год’ (1831), ‘Черная перчатка’ (1838), ‘Inbroglio’ (1833), ‘Сильфида’ (1837), ‘Саламандра’ (1841), ‘Южный берег Финляндии в начале XVIII столетия. Эльса’, ‘Княжна Мими’ (1834), ‘Княжна Зизи’ (1839).

СОЧИНЕНИЯ КНЯЗЯ В. Ф. ОДОЕВСКОГО

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: