К.А. Полевой
Сочинения и переводы в стихах Павла Катенина, с приобщением нескольких стихотворений князя Николая Голицына.
2 части. СПб. 1832. В т. вдовы Плюшара. XI, 183 и 190 стр. in 8.
Сочинения и переводы в стихах Павла Катенина, с приобщением нескольких стихотворений князя Николая Голицына, Полевой Ксенофонт Алексеевич, Год: 1832
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Оригинал здесь — http://www.philolog.ru/filolog/writer/kspolev.htm
Не много писал г. Катенин, но сочинения его бывали поводом ко многим спорам. Свежо помню, как в 1819 году хохотал я, читая остроумный разбор ‘Мстислава Мстиславича’, припоминаю себе, как сокрушался я, читая споры об ‘Ольге’, и никогда не забуду, как много смеялись мы, целым обществом приятельским, прочитывая замечания на замечания г-на Катенина об ‘Истории русской литературы’ г-на Греча. Вероятно, были и еще какие-нибудь состязания за, против, во славу или в ущерб сочинений г-на Катенина, не могу сказать, сколько именно, только помню, что много было споров о сочинениях и мнениях сего писателя, в памяти моей сочинение г-на Катенина и спор за него, остались неразлучны.
Блаженные времена прошли! Мы теперь спорим менее и более любим давать себе отчет обо всех сколько-нибудь замечательных явлениях. Сверх того, мы собственно не принадлежим ни к одной из тех партий, которые развивали знамена и шли на борьбу за ‘Ольгу’ за ‘Мстислава’, за ‘Лешего’, за октавы и за мнения г-на Катенина. Мы в лучшем положении для разбора ‘Сочинений’ его и, если можно, для решения вопроса: отчего столько шумели о них?
Упомянутое нами слово ‘партии’ объясняет многое. Надобно сказать о них нечто. От начала нынешнего столетия существовали у нас в литературе две главные партии, или школы: карамзинистов и славянофилов. Многие люди, даже с дарованием, увлеченные гармоническою, прелестною прозою Карамзина, сделались подражателями его во всем, даже в недостатках, которых у Карамзина было довольно. Аханье, вздохи, словесный филантропизм, однообразие напева и безотчетное, излишнее употребление слов и оборотов иностранных были отличительными признаками первой партии. Против этого восстал автор книги ‘О старом и новом слоге’, имевший также многих и жарких поборников. Эта другая партия вдалась в крайность противоположную: как карамзинисты подражали во всем иностранному, так славянофилы хотели все обратить к славянскому языку, к древним обычаям и навыкам и, несправедливо почитая современников своих славянами, хотели доказать, что надобно оставить иностранцев и заимствовать все силы души и слова из родного, как полагали они, источника. Здесь, как почти всегда бывает в спорах, обе стороны имели справедливые основания, были обе в некотором смысле правы и только ошибались в выводах, в следствиях. Карамзин оказал нашему языку великую услугу тем, что, заимствовав для него некоторые формы и слова из иностранных языков, писал на нем прекрасно и был изящным образцом такого слога, какого до него не знала Россия. Виноват ли он, что не нашлось ему достойного преемника, не нашлось дарования, которое, идя проложенным путем, очистило бы его от терний и волчцов, остававшихся на нем? Последователи Карамзина увеличили только недостатки его слога, навербовали кучу излишних, нелепых иностранных слов и выражений, превратили вздохи его в рыдания, чувствительность в слезливость и вместо умного заимствования от иностранцев хотели сделать нас вовсе не русскими? Основная мысль Карамзина: брать хорошее у чужеземцев и благоразумно усвоивать его себе — была справедлива, прекрасна, необходима для образованного народа. Однако ж, поставьте себя на место его современников, которые не могли так, как мы, судить об этом по опыту, по следствиям, они видели только мутный поток иностранного, который готов был затопить богатые нивы Русского Слова. Они должны были остановить его и также справедливо утверждали мысль, оправданную опытом, что главные улучшения для языка, для словесности должны быть заимствованы из родного мира, из уцелевших памятников русского духа, из стихий русского быта, ибо таково было основание их мысли. Она была несправедлива только применением своим, ибо антикарамзинисты хотели сделать нас опять не русскими, а славянами, хотели, чтобы мы забыли об иностранцах и для прошедшего мертвого оставили настоящее, живое, утвержденное употреблением и дарованиями. Казалось, надобно было бы тем и другим сделать один шаг, чтобы стать на точку истины. Однако ж это делается не так-то скоро.
Мало-помалу, первые состязатели удалились с боевого поприща. Место их заняли две новые, происшедшие от них, измененные временем партии.
Карамзинисты породили новую школу, которую можно именовать поклонниками Карамзина. Оставив безусловное подражание сему необыкновенному писателю, они полагают, что нельзя идти далее его, что, не именуя его русским Аристотелем, должно следовать ему как русскому Аристотелю, только не вводя новых иностранных слов и заимствуя мысли не у тех чужеземных писателей, у которых заимствовался Карамзин, ибо эти люди уже знают романтизм и читают не одних французских классиков, они готовы на всякое улучшение, только было бы оно в духе Карамзина. Впрочем эта школа не так многочисленна печатно, как словесно, и не столько действует она в литературе, сколько в так называемом лучшем обществе. К ней принадлежат в обществе даже те люди, которые в словесности составляют прямую противоположность Карамзину. Школа славянофилов осталась в другой касте нашей словесности, к которой принадлежат люди, прилежно изучавшие иностранные литературы и убежденные, что прежде всего надобно быть чистым сыном своего отечества, заимствовать силу и краски у своего народа и воскрешать старинный, а если можно, то и древний быт, древний язык, древние понятия, потому что все это в нынешнем русском мире образовано слишком по-иностранному. Эти люди уже во многом убавили требования славянофилов и пристали к ним потому только, что основная мысль сих последних справедлива, но они ошиблись в средствах и думают, что воскрешают русский дух, говоря: ‘возвративый’ вместо ‘возвративший’, ‘рамо’ вместо ‘плечо’, ‘ланита’ вместо ‘щека’. Ошибка их в том, что они по следам предшественников своих почитают русских славянами и церковно-славянский язык древним русским. Впрочем, это люди, по большей части основательно учившиеся, глубоко понимающие романтизм и готовые на все прекрасное — только под славянским знаменем. К этому разряду писателей принадлежат почетные имена русской литературы: Грибоедов {Который даже в ‘Горе от ума’ жалуется на то, что мы бреем бороды и не носим долгополых кафтанов.}, Жандр, автор ‘Ижорского’ и некоторые другие. К ним принадлежит и г-н Катенин.
Но всякий писатель, принадлежа или нет к какой бы то ни было школе, имеет и собственную свою физиогномию в литературе. Г-н Катенин пишет стихи, и надобно признаться, большею частию неудачно. Мы могли бы привести бесчисленные сему примеры и доказать, что он нисколько не владеет ни стихом, ни языком. Но вместе с тем нельзя не отдать справедливости его усилиям ввести в нашу словесность новые виды, новые роды и обогатить ее заимствованиями из русского быта и русской старины. Это усилия благородные, которые показывают писателя мыслящего и желающего добра литературе. Но форма нисколько не повинуется внутренней мысли сего писателя. Остроумные противники его воспользовались этим и начали осмеивать все неудачные славянизмы г-на Катенина. Поборники его, убежденные в правоте основной мысли своего собрата, начали защищать его. Вот происхождение тех споров, которые некогда оглушали нас. По нашему мнению, в этом случае надобно было бы отличить наружную отделку от сущности сочинений г-на Катенина, и тогда решение было бы справедливо. Повторяем, что стихи у г-на Катенина по большей части не хороши и часто очень дурны, однако ж он в 1814 году начал и в следующих продолжал писать настоящие русские стихотворения, каковы: ‘Наташа’, ‘Убийца’, ‘Леший’, он в то же время постигал сущность поэзии романтической, чему доказательством служат его переводы из Ариоста и Данте. Надобно уважать не одну бойкость языка в писателе, но и мнения его, когда есть в них истина.
Как не пожалеешь после сего, что г. Катенин брался переводить французских классиков. Мог ли он совладеть с людьми, у которых почти все достоинство в языке, в стихе их, запечатленном высокою наружною красою века Людовика XIV? Он неузнаваемо перевел из Корнеля четвертое действие ‘Горациев’ и из Расина рассказ Терамена и отрывки из ‘Гофолии’ и ‘Эсфири’ (впрочем, отрывки из ‘Эсфири’ не помещены в его ‘Сочинениях и переводах’). Сверх того, находим у него четвертое действие из ‘Медеи’ Лонжепьера и несколько переводов мелких стихотворений французских. Все это можно объяснить только тем, что г. Катенин переводил и писал многое случайно, для бенефисов, для приятелей. К такому разряду принадлежит ‘Пир Иоанна Безземельного’, служивший прологом к одной драме кн. Шаховского.
Разумеется, что всего более дорожил г. Катенин своими собственными сочинениями и — прибавим — переводами из итальянских и немецких писателей. Но мы уже сказали, почему не могли они иметь успеха и до сих пор не обращают на себя никакого внимания: г. Катенин не хорошо владеет языком и дурно пишет стихи, это объясняет все. Доказательством нашего мнения может служить каждая строчка рассматриваемой книги.
Здесь могли бы мы окончить наши замечания. Но внимание наше должно обратиться еще к одному предмету: к предисловию, которое находится во главе ‘Сочинений’ г-на Катенина. Его писал некто г. Бахтин, вовсе неизвестный в литературе. Но, прочитав это предисловие, всякий увидит, что г. Бахтин есть горячий защитник г-на Катенина. Он издал ныне его ‘Сочинения’ и в предисловии своем находит у г-на Катенина: оригинальность, богатство вымысла, разнообразие и проч., и проч. Мы, напротив, видим совсем не то, и для пояснения мысли нашей скажем еще следующее.
Оригинальность состоит не в том только, чтобы писать иное или иначе, нежели другие. Это особенный дар, который не нуждается ни в нововведениях, ни в новых мирах, ни в новых словах. Оригинальность заключается не в самих предметах, а во взгляде, в душе того, кто описывает их. Все предметы оригинальны, ибо все они могут производить на душу поэта или мыслителя впечатления новые. Но для писателя обыкновенного, не имеющего самобытности, все старо, все негодно, пошло, потому что он все видит по впечатлениям чужим, а не своим собственным. Первый враг его есть известная пошлость: ничто не ново под луною, тогда как в самом деле все ново, ибо каждый человек живет своею жизнию, видит все своими глазами, имеет свою душу, и для него мир должен быть нов, потому что он видит его в первый раз. Но, к несчастию, прежде нас жили люди, которые почти обо всем сказали свое мнение, и вот эти-то мнения делают мир не новым для того, кто не умеет забыть их. Они господствуют в нем, они задушают его, и ни одно впечатление не смеет, как к земле ласточка в полете своем, прикоснуться к душе его, которая есть та неистощимая призма, где все преображается, все принимает новый вид. Между тем многие из таких людей одарены беспокойным чувством, которое заставляет их искать нового среди ничтожностей окружающего их, и они думают, что найдут самобытность в странностях, в противоположности обыкновенному ходу дел, мыслей и слов. Эти люди почти всегда презирают обыкновенное, почитают себя призванными создать что-то великое и, повинуясь упомянутому беспокойному чувству, творят одни странности. Это пигмеи, одаренные смелою душою, но какой геркулесовский подвиг могут свершить они со своим крошечным, бессильным телом? В нравственном мире эти люди называются оригиналами.
Если издатель ‘Сочинений’ г-на Катенина видит в нем оригинальность этого рода, то мы почти готовы согласиться с ним. Но если он разумеет оригинальность Державиных, Хемницеров, Крыловых, то мы отнюдь не согласны с его мнением. Желать быть чем-нибудь и быть действительно — большая разница. Слепушкин, Алипанов и многие другие из русских мужичков хотят быть поэтами, их и хвалят за это, и хвалят справедливо, но поэты ли они? Г-н Катенин хочет быть оригинален, но действительно ли он оригинален? Честь и хвала ему, что он искал оригинальности прежде многих других. Но издатель его ‘Сочинений’ смешал намерение с исполнением — только!
Да, г. Катенин стремился быть оригинальным писателем и хотел познакомить нас с оригинальными авторами иностранных литератур, но у него недостало сил для такого подвига. Общего, темного, несообразного с силами желания мало для художника. Надобно чтобы каждая мысль, во всех подробностях своих, была для него ясна и выражаема им в формах изящных. Только тогда внимание его, устремленное на какой бы то ни было предмет, будет источником прекрасного. Но без этой особенной поэтической силы нечего и думать о разнообразии, о богатстве вымыслов. Берите какие угодно предметы, разработывайте какую угодно литературу, вы не произведете ничего, если в вас нет души художнической.
Р. S. В конце ‘Сочинений’ г-на Катенина напечатаны два стихотворения князя Н. Голицына. Это перевод двух од Ж. Б. Руссо. В них более силы и мастерской отделки, чем во многих стихотворениях г-на Катенина.
Еще одно замечание. Рассматриваемая нами книга напечатана с такими непростительными, варварскими ошибками против правописания, что это не делает чести ни типографии, в которой она печаталась, ни корректору, который смотрел за печатанием ее.