Сочиненія графа Л. Н. Толстаго.
‘Русская Мысль’, кн. VI, 1886
Сочинения графа Л. Н. Толстого, Толстой Лев Николаевич, Год: 1886
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Сочиненія графа Л. Н. Толстаго. Часть двнадцатая. Произведенія послднихъ годовъ. Москва, 1886 г. Этотъ только что изданный томъ особенно замчателенъ тмъ, что въ немъ нашли мсто обращики всхъ родовъ творчества графа Л. Н. Толстаго: писанные имъ для ‘народа’ разсказы и сказки, составленные имъ тексты къ ‘лубочнымъ картинамъ’, публицистическая статья О переписи въ Москв, публицистическо-философскія — Мысли, вызванныя переписью и Въ чемъ счастье, повсть Смерть Ивана Ильича, пересказы Народныхъ легендъ и, наконецъ, педагогическая статья, написанная лтъ 12 назадъ, но случайно не вошедшая въ четвертый томъ сочиненій графа Толстаго, куда она, по содержанію, относится. ‘Разсказы для народа’, каковы Чмъ люди живы, Упустишь огонь — не потушишь, Свчка и др. разошлись мелкими брошюрами, изданными фирмою ‘Посредникъ’ и книгопродавцемъ И. Д. Сытинымъ, въ сотняхъ тысячъ экземпляровъ и вызвали восторженные отзывы однихъ и ожесточенные нападки другихъ. Той же участи подверглись Тексты къ лубочнымъ картинамъ, сказки и Народныя легенды. Во всхъ этихъ мелкихъ по размрамъ, но глубокихъ по мысли, произведеніяхъ гр. Толстой является противникомъ ‘формы’ и ‘формализма’ въ добродтели и поборникомъ ‘духа’, несогласникомъ со всмъ тмъ, что онъ въ другомъ мст называетъ ‘мірскимъ ученіемъ’ (ученіемъ міра), и проповдникомъ тхъ идей, которыя онъ считаетъ положенными въ основу божественнаго христіанскаго ученія. А потому вс эти произведенія имютъ, такъ сказать, учительный характеръ ‘легендъ’ и ‘притчъ’, призывающихъ людей къ смиренію и любви, къ сердечной простот, къ правд ‘въ дух’, къ ‘непротивленію злу’, въ презрнію ‘мірскихъ благъ’ — богатства, денегъ и всякой личной собственности, къ жертв на пользу ближняго, боле угодной Богу, чмъ ‘жертва’ непосредственно Богу въ общепринятомъ смысл, въ частности въ вид расходованія денегъ на благотворительныя учрежденія или на путешествія къ святымъ мстамъ для личнаго спасенія души. Въ другомъ мст, въ разсказ Три старца, авторъ проводитъ ту мысль, что спасаютъ не слова молитвы, что даже и словъ, собственно, никакихъ не нужно, а нужны лишь вра и чистота душевная, и въ этомъ, т.-е. въ дл вры и въ исканіи пути, какъ угодить Богу, никакой авторитетъ не можетъ дать правильныхъ указаній. Многое, очень многое изъ этого ‘ученія’ графа Толстаго представляется чрезвычайно привлекательнымъ и даже увлекательнымъ, но увлеченіе расхолаживается тмъ, что графъ Толстой, вслдъ за отрицаніемъ извстнаго ‘авторитета’, преподаетъ свое собственное поученіе, ‘какъ угодить Богу’, иначе говоря, на мсто отрицаемаго авторитета ставитъ свой личный авторитетъ, какъ, напримръ, въ заключительныхъ словахъ ‘притчи’ Два брата и золото, гд онъ учитъ, ‘что не золотомъ, а только трудомъ можно служить Богу и людямъ’. Такое утвержденіе гр. Толстаго мы считаемъ совершенно недоказаннымъ и неубдительнымъ, хотя и очень удобнымъ для тхъ, кто иметъ въ своихъ рукахъ золото, богатство. Столько же недоказаннымъ мы находимъ ученіе гр. Толстаго о спасительности ‘непротивленія злу’ и думаемъ, что съ зломъ необходимо бороться, необходимо оказывать ему ‘противленіе’, главнымъ образомъ, конечно, по примру, преподанному самимъ ‘учителемъ’, гр. Л. Н. Толстымъ, книга котораго, лежащая передъ нами, есть выдающійся актъ ‘противленія злу’. Л. Н. Толстой съ особенною силой нападаетъ на источникъ ‘зла’ — на ложь, опутавшую вс человческія отношенія и исказившую все въ мір до такой степени, что самому борцу противъ лжи не всегда удается вырваться изъ ея путъ. Ниже мы укажемъ противорчія, въ которыя впадаетъ гр. Толстой, проповдуя ‘непротивленіе злу’ и, въ то же время, оказывая ему ‘противленіе’ и призывая къ тому же другихъ. Въ конц-концовъ, вопросъ сводится къ тому, какія средства наиболе дйствительны въ борьб со ‘зломъ’, поднимается старый, многовковой вопросъ о цлесообразности и дозволительности насилія,— вопросъ, давно ршенный сторонниками ‘зла’ въ положительномъ смысл. Сторонники ‘добра’ отрицаютъ позволительность насилія, но далеко не единогласно, такъ, одни высказываются лишь противъ крайнихъ видовъ физическаго насилія, допуская лишь нкоторые его виды, другіе не допускаютъ физическаго насилія ни въ какой форм и находятъ, однако же, дозволительнымъ насиліе нравственное, третьи считаютъ возможнымъ ограничиваться пассивнымъ ‘сопротивленіемъ злу’, и, наконецъ, является крайняя теорія ‘непротивленія’, не поддающаяся никакому примненію къ практик. Самъ проповдникъ этой теоріи, графъ Толстой, какъ уже мы. сказали, оказываетъ активное ‘противленіе злу’, обличая ‘зло’ и ‘злыхъ’, и не только обличая, но и грозя имъ разными бдами, если они не откажутся отъ ‘ученія міра’, и общая всякія блага тмъ, кто откажется отъ этого ученія и послдуетъ ‘ученію’ графа Толстаго. Такимъ образомъ, гр. Толстой зоветъ къ добру ‘съ пристрастіемъ’ и съ приманками, т.-е. пуская въ дло нкоторое нравственное насиліе. Разъ допускается какое бы то ни было и въ какомъ бы ни было вид ‘противленіе’ и въ подкрпленіе ему допускается какое-либо ‘насиліе’, хотя бы самое легкое, то мы уже въ прав считать самый принципъ нарушеннымъ и нарушившаго его вступившимъ на очень скользкій путь, по которому неминуемо придется скатиться и очутиться далеко отъ первоначальнаго принципа. Это мы и видимъ въ разсказ гр. Толстаго Два брата и золото, гд пускается въ ходъ уже наказаніе, т.-е. прямое физическое насиліе, совершаемое ангеломъ, посланникомъ Бога. Для незнакомыхъ съ этимъ разсказомъ мы передадимъ вкратц его содержаніе. Жили два добродтельныхъ брата. Разъ на дорог они нашли много золота. Одинъ братъ тотчасъ же убжалъ, другой взялъ золото, употребилъ его все безъ остатка на пользу нищихъ и страждущихъ и такимъ же бднякомъ, какимъ былъ прежде, возвращался къ убжавшему брату. На пути сталъ ангелъ и сказалъ: ‘Иди отсюда. Ты недостоинъ жить съ братомъ?. Тотъ покаялся и былъ пропущенъ. Ну, а если бы онъ не покаялся, а сказалъ бы ангелу, что деньгами распорядился какъ должно, вины за собой не признаетъ и желаетъ продолжать путь? Что бы тогда? Или ангелъ долженъ показать примръ ‘непротивленія’ и пропустить идущаго, или ангелъ долженъ отъ слова перейти къ дйствіямъ и употребить физическое насиліе. Положимъ, то ангелъ, Божій посланникъ, но что дозволительно ангелу, то не можетъ быть воспрещено и человку, въ душ своей убжденному, что онъ творитъ волю Бога. Мы считаемъ излишнимъ длать дальнйшіе выводы, настолько ясными они намъ представляются.
Въ большей части разсказовъ для ‘народа’ играютъ выдающуюся роль черти, чертенята и дьяволы. Мы думаемъ, что безъ нихъ было бы возможно обойтись и слдовало бы обходиться безъ нихъ. Въ только что приведенномъ разсказ, напечатанномъ подъ лубочною картиной, дьяволъ положилъ на дорог золото, которое пошло на богоугодныя дла и на пользу нищимъ, старымъ и больнымъ. Слдовательно, можно лишь желать, чтобы дьяволъ почаще и побольше выкладывалъ на дорог денегъ. Въ другомъ мст, въ Сказк объ Иван дурак и его двухъ братьяхъ, все длается чертенятами и старымъ дьяволомъ, которыхъ посрамляетъ ‘дуракъ Иванъ’, тогда какъ его умные братья попадаются въ сти дьявола и терпятъ разныя несчастія. Нравоученіе этой сказки заключается въ тонъ, что физическій трудъ земледльца много превосходне торговли, промысловъ и даже научныхъ занятій, совершенно ненужныхъ, вредныхъ и изобртенныхъ дьяволомъ на погибель людскую. Деньги и богатство представляются во всхъ разсказахъ изобртеніемъ и орудіемъ дьявола, побда же всегда остается за тми, кто презираетъ богатство и знанія. Въ вышеуказанной сказк торжествуетъ еще и принципъ ‘непротивленія злу’ при такихъ обстоятельствахъ: дьяволъ навелъ злаго царя съ войскомъ завоевывать царство трудолюбивыхъ и мирныхъ ‘дураковъ’. Пришло войско, никто не сопротивляется, вс отдаютъ солдатамъ свое добро съ удовольствіемъ, ‘жить къ себ зовутъ’, стали солдаты жечь и убивать, ‘дураки плачутъ’, говорятъ: ‘Зачмъ вы добро губите, лучше себ возьмите’… ‘Гнусно стало солдатамъ. Не пошли дальше и все войско разбжалось. Такъ и ушелъ старый дьяволъ, не пронялъ Ивана (дурака) солдатами’. Въ сказк, конечно, все можно ‘сказывать’, что на умъ взбредетъ, и никто сказочнику не указчикъ, только если къ намъ, ‘дуракамъ’, придетъ войною нмецъ или китаецъ, мы, все-таки, не послдуемъ ‘благому’ примру ‘дураковъ’ графа Толстаго, такъ какъ наврное знаемъ и гр. Толстой знаетъ, что ни нмецкимъ, ни китайскимъ и никакимъ настоящимъ солдатамъ не станетъ ‘гнусно’ и они отъ нашего ‘непротивленія’ не разбгутся. Стало быть, нечего и толковать о пустякахъ. Вс эти сказки, притчи, легенды и разсказы служатъ какъ бы иллюстраціями къ боле капитальнымъ произведеніямъ Л. Н. Толстаго: Статья о переписи въ Москв, Мысли, вызванныя переписью, и Въ чемъ счастье.
Въ этихъ статьяхъ еще разъ ставятся два мучительныхъ вопроса: ‘Кто виноватъ?’ и ‘Что длать?’ Ставитъ ихъ и пытается разршить, несомннно, талантливйшій изъ современныхъ писателей, величайшій изъ теперешнихъ беллетристовъ, но вопросы эти еще разъ остаются неразршенными, и опять не знаемъ, кто виноватъ въ томъ, что люди несчастны, что длать для того, чтобы они были мене несчастны, — у насъ рука не поднимается написать: ‘чтобы они были счастливы’. По прочтеніи статьи Въ чемъ счастье, мы, все-таки, не знаемъ, въ чемъ же счастье? Вс эти статьи написаны съ необыкновенною силой таланта… беллетристическаго, съ удивительною чуткостью къ образамъ, къ мельчайшимъ штрихамъ, составляющимъ Самобытность этихъ образовъ и отличіе ихъ отъ имъ подобныхъ. Въ этихъ описаніяхъ нужды и несчастія мы чувствуемъ и сознаемъ, что авторъ наноситъ свои удары въ надлежащее мсто, но, вмст съ тмъ, мы видимъ и понимаемъ, что удары эти скользятъ и попадаютъ куда-то мимо, подобно тому, какъ врно нанесенный ударъ въ несокрушимую броню, давши звукъ, скользитъ по брон, ничуть не ршая битвы. Отчего это происходитъ,— отъ крпкости брони, или отъ слабости удара? Въ Стать о переписи гр. Толстой говоритъ, что для помощи нищет не нужны деньги, хотя бы ихъ собрался ‘не одинъ милліардъ’, ‘Ну, и что же бы было?— пишетъ онъ на стр. 172,— Ничего. Еще бы больше грха, если бы вздумали раздавать эти деньги бднымъ. Денегъ не нужно’. Шестью строками ниже: ‘Студентъ пишетъ въ ночлежномъ дом на нарахъ у больнаго: Чмъ болнъ?— Воспой.— И студентъ не морщится’… А намъ думается: ахъ, напрасно Левъ Николаевичъ презираетъ деньги, на нихъ бы можно больницу выстроить и больной не лежалъ бы съ ‘воспой’ въ ночлежномъ дом, не разводилъ бы заразы. Гр. Толстой рекомендуетъ всмъ, желающимъ длать добро ближнимъ, ‘работать для нуждающихся’, ‘помогать имъ’, не расходуя денегъ: ‘Добро не есть даваніе денегъ, — говоритъ онъ,— оно есть любовное отношеніе людей’. Это трогательно, но любовью я не вылечу оспеннаго, не спасу отъ заразы ночлежниковъ, не накормлю голоднаго, не прикрою раздтаго и т. д. Какъ же ‘работать’ для помощи нуждающимся? Что же длать?
Этотъ вопросъ, если мы не ошибаемся, былъ поставленъ въ заголовк статьи, теперь озаглавленной Мысли, вызванныя переписью. Посл переписи гр. Толстой, близко познакомившись съ нуждою московской бдноты, остается, попрежнему, противникомъ помощи деньгами и уже не потому только, что деньгами нельзя длать добро, но и потому, что помогать деньгами некому. Л. Н. Толстой очень усердно разыскивалъ, кому бы раздать 37 руб., онъ разспрашивалъ, совтовался, ходилъ въ ‘Ржановъ домъ’, вс старанія приложилъ найти ‘настоящаго нищаго’ и не нашелъ, и разсовалъ ‘кое-какъ, съ грхомъ пополамъ’ пожертвованные 37 руб. въ трактир (стр. 230—232). На предшествующей страниц, 229, гр. Толстой какъ бы съ укоромъ вспоминаетъ объ общаніи ему денегъ ‘благотворителями’. Никто, не далъ ему ‘для раздачи бднымъ ни одного рубля’, хотя, по общаніямъ, гр. Толстой могъ разсчитывать тысячи на три рублей. Любопытно бы знать, что же сталъ бы длать гр. Толстой съ 3,000 руб., когда онъ не нашелъ надлежащаго употребленія тридцати рублямъ? Какъ бы то ни было, гр. Толстой тутъ удостовряетъ, что настоящей нужды, голодной, холодной, требующей немедленной помощи, онъ нигд не видалъ и при тщательномъ розыск не могъ найти. Мы отнюдь не можемъ заподозрить правдивости гр. Толстаго или, по меньшей мр, его искренности, но, вмст съ тмъ, мы затрудняемся, мы просто не можемъ и поврить тому, будто въ Москв или даже въ части ея, обслдованной гр. Толстымъ, нтъ такихъ нуждающихся, которымъ необходима помощь деньгами и ни на что не нужно наше ‘любовное отношеніе’. безъ вещественныхъ знаковъ состраданія. Въ одномъ мст гр. Толстой длаетъ нкоторое указаніе на то, какъ бы слдовало помогать ‘нищимъ’,— именно, онъ приводитъ мнніе ‘замчательнаго человка’, Сютаева, что неимущихъ слдуетъ ‘разобрать по себ’ имущимъ и слить ихъ, такъ сказать, съ своею семьей, ссоюзить съ своею жизнью. Мысль очень оригинальная, только едва ли практически осуществимая по многимъ причинамъ и, прежде всего, по той, на которую указываетъ самъ авторъ черезъ одну страницу. Положимъ, — говоритъ онъ, — я одлъ, оправилъ, ‘поставилъ на ноги такъ, что онъ можетъ жить безъ чужой помощи’, а онъ, по несчастью, слабости или порочности, окажется опять раздтымъ и голоднымъ,— что же тогда? Опять продлывать то же и еще разъ, и такъ безъ конца. Но это еще на лучшій конецъ, замтимъ мы, а то, вдь, можетъ случиться, что отъ сожителей, по совту Сютаева, и самому, и своей семь житья не станетъ: сожители превратятся въ приживальщиковъ, по ‘слабости’ или ‘порочности’, заведутъ въ дом такое безобразіе, что либо ихъ придется выгнать вонъ и обратиться къ околоточному съ просьбою о защит отъ ‘несчастныхъ’ (что пишущій эти строки испыталъ на себ не одинъ разъ) или придется бжать отъ нихъ изъ своего дома куда глаза глядятъ. Мы, по личному опыту, признаемъ совтъ Сютаева никуда негоднымъ и думаемъ, что самъ Л. Н. Толстой не придаетъ ему никакого серьезнаго значенія, иначе онъ бы ему послдовалъ. Мы думаемъ, что не особенно крпко убжденъ гр. Толстой и въ безполезности, или даже вредности, денежной помощи, такъ какъ на стр. 270 онъ говоритъ, что блье можно и должно, пожалуй, мнять не ежедневно, а разъ въ недлю, длать себ самому папиросы или вовсе не курить, ‘и то, что я давалъ за мытье и дланье папиросъ, я могу отдать той прачк, или даже совсмъ другимъ прачкамъ и работникамъ, которые устали отъ работы и которые, вмсто того, чтобы черезъ силу работать, будутъ въ состояніи отдохнуть и напиться чаю’. И такъ, деньги хотя сами по себ зло, хотя ‘денегъ не нужно’, какъ мы читали выше, однако же, безъ нихъ нельзя прачк или работнику имть отдыхъ и, ради возможности дать денегъ нуждающимся въ отдых, самъ Л. Н. Толстой рекомендуетъ отучиться отъ чистаго блья и отъ куренія и, съ тмъ вмст, признаетъ, что, все-таки, есть же люди, которымъ деньги пойдутъ на пользу и которымъ каждый изъ насъ могъ бы ихъ дать.
Мы не можемъ въ библіографическомъ отчет слдить за развитіемъ мысли автора о томъ, что ‘нужно для народа’ и что для него не нужно, какъ ‘должно служить’ народу и какъ ‘техники, врачи, учителя, художники, сочинители при теперешнемъ направленіи ничего, кром вреда, не могутъ приносить народу’. Тутъ авторомъ возбуждается или повторяется цлый рядъ, множество спорныхъ вопросовъ о польз современной наужи, о пригодности искусствъ, литературы для ‘народа’, т.-о. для темной, некультурной массы, которой, конечно, печной горшокъ неизмримо дороже Венеры Милосской, теплыя онучи цнне Паренона, всхъ симфоній Бетховена и полнаго собранія сочиненій графа Л. Н. Толстаго. Объ этомъ и спора быть не можетъ, такъ какъ такой-то именно ‘народъ’ отбилъ руки и ноги у Венеры Милосской, растащивъ храмы на постройку хлвовъ для скотины, а симфоніи и книги геніальныхъ людей рветъ на ‘цыгарки’. Но графъ Толстой не находитъ въ томъ бды и на вопросъ: кто виноватъ?— отвчаетъ, что виновата ложная цивилизація, которая производитъ не то, что нужно ‘народу* для его счастья, которая выдумала ‘раздленіе труда’ — источникъ большинства золъ, которая манитъ людей въ ненавистные города, отрывая ихъ отъ природы и ‘настоящаго’, здороваго труда, и т. д. Виновато еще неравномрное распредленіе богатства, неравное распредленіе и самаго труда. Гр. Толстой съ негодованіемъ говоритъ о ‘дипломированной’ наук, служители которой присвоили себ исключительную привилегію ‘умственнаго труда’, взваливши весь физическій трудъ на шею другихъ людей. Авторъ съ презрніемъ отзывается о кабинетныхъ ученыхъ, возящихся съ микроскопомъ надъ ‘козявками’ и ‘клточками’, или ‘разсматривающихъ пятна на солнц’ и пользующихся за это плодами трудовъ народа, для котораго вс ихъ сочиненія ‘остаются трухою и совершенно не нужны’.
Мы не критику пишемъ, а даемъ библіографическій отчетъ, и потому ничего не возражаемъ на положеніе гр. Толстаго, ограничиваясь мстами указаніемъ на противорчія, замчаемыя нами между отдльными положеніями автора. Въ только что приведенныхъ нами нападкахъ на цивилизацію, ‘ненужную’ науку и ‘безполезное’ длч народа искусство можно бы найти тоже немало противорчій, но это отчасти уже сдлано въ стать г. Z, Напечатанной въ Вст. Европы (см. нашъ отзывъ въ V кн. Русск. Мысли, стр. 355, 361 ‘Библ. отд.’), и заняло бы теперь больше мста, чмъ какимъ мы располагаемъ. На вопросы ‘что длать?’ и ‘въ чемъ счастье?’ графъ Толстой даетъ довольно опредленный отвтъ: быть правдивымъ и работать, счастье въ спокойной совсти, въ здоровомъ труд, въ равновсіи труда физическаго и умственнаго. Все это неоспоримо врно въ теоріи, но весьма трудно осуществимо на практик, да и то лишь для небольшаго числа людей, которыхъ гр. Толстой называетъ людьми нашего круга, нашей касты, т.-е. для людей богатыхъ. Для огромной же массы, не имющей счастья принадлежатъ къ кругу и каст гр. Толстаго, его рецептъ счастья долженъ оказаться столько же полезнымъ, сколько оказался бы для сапожника или водовоза совтъ доктора похать лчиться виноградомъ въ Крыму или водами на Кавказ. Гр. Толстой говоритъ: ‘для человка, полагающаго смыслъ своей жизни въ труд, а не въ результатахъ его, для пріобртенія собственности не можетъ быть и вопроса объ орудіяхъ труда… Человкъ этотъ получитъ то же самое удовлетвореніе работы и отдыха, работая и самымъ непроизводительнымъ орудіемъ. Если будетъ паровой плугъ, онъ будетъ пахать имъ, если не будетъ его, онъ будетъ пахать коннымъ, не будетъ его — сохой, не будетъ сохи, онъ будетъ копать скребкой, и во всхъ условіяхъ одинаково будетъ достигать своей цли, проводить свою жизнь въ полезномъ людямъ труд, и потому будетъ получать полное удовлетвореніе’… ‘По вншнимъ условіямъ такой человкъ никогда не будетъ въ нужд, потому что люди, видя его желаніе работать, обезпечатъ его матеріальное существованіе, чего они не длаютъ для людей, стремящихся къ собственности’ (стр. 358). Выше, на стр. 269 и 270, авторъ не то говорилъ о женщинахъ, задыхающихся при набиваніи папиросъ, и о прачкахъ. У этихъ ли женщинъ не было желанія трудиться ради хлба насущнаго, и, однако, никто не думаетъ ‘обезпечивать ихъ матеріальное существованіе’, и уже, конечно, не найдется охотниковъ обезпечивать существованіе людей толстовскаго круга, когда т вздумаютъ на пользу людямъ баловаться на пашн скребками. Такихъ ‘баловниковъ’ трудомъ настоящіе работники попросятъ уйти прочь и не мшать добрымъ людямъ работать тяжкую и дйствительно полезную работу. Вс такія рчи о ‘прелестяхъ’ труда ничто иное, какъ ‘беллетристика’ для людей того круга, который умираетъ отъ бездлья, а не серьезная проповдь настоящаго труда. Имя 6,000 дес. земли и 600 тысячъ рублей капитала, какъ гр. Толстой, по собственнымъ его признаніямъ, можно баловаться и шиломъ за сапожною работой, и скребкомъ за воздлываніемъ полей, можно не интересоваться ‘вопросомъ объ орудіяхъ труда, можно раздлять свой день’ на четыре упряжки — такъ, ‘чтобы одна часть дня, первая упряжка, была посвящена тяжелому труду’… скребкомъ для моціона, ‘другая — умственному’,— писанью о вред денегъ, имя пятьдесятъ тысячъ годоваго дохода, ‘третья — ремесленному’,— баловству шиломъ въ компаніи съ сапожникомъ, ‘и четвертая — общенію съ людьми’, т.-е. устной проповди о воздержаніи передъ ужиномъ и о спасительности для души и тла соединенія пріятнаго съ полезнымъ. Очень хорошо! Превосходно! Только мн некогда ни скребкомъ баловаться, ни играть въ водовозы и въ сапожники, у меня нтъ десятинъ, нтъ ‘капиталовъ, а есть семья въ восемь душъ, которую кормить надо и обучить надо, некогда и моему куму, конторщику,— онъ самъ-четвертъ, ему, вдь, платятъ не по рублю за строчку, какъ платятъ графу Л. Н. Толстому, некогда и моему сосду чиновнику,— жена больна и трое дтей, и знакомому переплетчику… всмъ рабочимъ людямъ некогда и не до того имъ, чтобы длить дни ‘на четыре упряжки’, по числу ‘кормежекъ’, изготовляемыхъ поварами и подаваемыхъ лакеями во фракахъ и блыхъ галстухахъ. И ни меня, ни конторщика, ни чиновника, ни переплетчика, ни водовоза, ни прачку, стирающую на мою семью, никого изъ насъ, рабочихъ, не мучаетъ совсть отъ того, что каждый длаетъ свое дло, не играя въ чужую работу, и не мучаетъ совсть не потому, чтобы ея не было, а просто вслдствіе сознанія, что каждый изъ насъ, по мр силъ и разумнія, честно и безобманно длаетъ свое дло на пользу семьи и общества: Каждый знаетъ, что онъ и его семья дятъ, одты въ свое, доставляютъ себ (очень рдко, правда) развлеченіе на свои трудовыя деньги. Мы носимъ и димъ издліе чужихъ рукъ, но твердо знаемъ, что сапоги на нашихъ ногахъ суть ничто иное, какъ часть насъ самихъ — нашего пота, крови и мозга, и рубашка тоже, и обдъ, и чай, и папироса, которой мы балуемся, читая въ минуты отдыха, читая беллетристическія произведенія гр. Толстаго о пагубности ‘раздленія труда’ и о прелести все для себя длать своими руками ‘въ четыре упряжки’. Счастливы ли мы? Конечно, нтъ: ‘нужда не тетка, по головк не гладитъ’, конечно, счастливе т, у кого есть и десятины въ достаточномъ количеств, и капиталы въ банк, дающіе возможность до завтрака воздлывать землю, отъ завтрака до обда читать, что нравится, и писать, что вздумается, отъ обда до чая плести лапти или длать ‘фриволитеты’ и затмъ до ужина бесдовать съ пріятелями о вред роскоши и ненадобности богатства, конечно, такіе господа счастливе насъ, если только они дйствительно сами врятъ въ то, что ихъ слова сходятся съ длами и что ихъ дла суть настоящія дла, полезныя ближнимъ, а не разыгрыванье въ лицахъ беллетристическихъ произведеній барствующей фантазіи. Какъ трудно богатому войти въ царствіе Божіе (послдній эпиграфъ къ стать Мысли, вызванныя переписью), такъ же трудно богатому подавать совты бдняку-рабочему, поучать его, какъ жить и въ чемъ искать счастья. Для этого надо самому быть работникомъ, надо самому содержать себя и семью своими трудами и по личному опыту говорить, что можно и что должно длать, чтобы быть счастливымъ. Нельзя играть въ ‘рабочаго’, въ ‘бдняка’. Въ Евангеліи сказано,— графъ Толстой любитъ указывать на ученіе Христа,— въ Евангеліи сказано: если хочешь быть совершеннымъ, продай имніе твое, раздай пищимъ и или за мной. Но нигд въ писаніи не сказано: отдавай земли внаймы и положи капиталы въ банкъ, или передай т и другіе своей супруг и поучай о суетности и вред богатства. Такимъ поученіямъ никто не вритъ, какъ бы талантливо и даже геніально они ни излагались. Всякій въ нрав возразить проповднику: ‘врачу, исцлися самъ’… ‘учитель, покажи намъ примръ, докажи намъ на дл истину твоего ученія, какъ длали это Христосъ и его апостолы’… А до тхъ поръ вс наставленія,— что намъ длать и какъ найти счастье,— будутъ для насъ только беллетристическими произведеніями, въ которыхъ выразилось настроеніе автора подъ тмъ или другимъ впечатлніемъ, воспринятомъ художественно-чуткою душой.
Въ отдльной глав статьи Мысли, вызванныя, гр. Толстой обращается исключительно къ женщинамъ. ‘Какъ сказано въ Библіи,— говоритъ авторъ,— мужчин и женщин данъ законъ: мужчин законъ труда, женщин законъ рожденія дтей. Хотя мы по нашей наук и nons avons chang tout a, но законъ мужчины, какъ и женщины, остается неизмннымъ, какъ печень на своемъ мст, и отступленіе отъ него казнится все также неизбжно смертью’. Въ страшную ошибку впадаютъ т женщины, которыя отступаютъ отъ этого закона. ‘Изъ этой ошибки,— продолжаетъ гр. Л. Н. Толстой,— вытекаетъ и та удивительная глупость, которая называется правами женщинъ’… ‘Такъ называемый женскій вопросъ возникъ и могъ возникнуть только среди мужчинъ, отступившихъ отъ закона настоящаго труда. Стоитъ вернуться къ нему, и вопроса этого быть не можетъ’… ‘Не т женщины, которыя заняты своими таліями, турнюрами, прическами и плнительностью для мужчинъ… и не т тоже, которыя ходятъ на разные курсы… и тоже стараются избавиться отъ рожденія дтей съ тмъ, чтобы не препятствовать своему одуренію, которое он называютъ развитіемъ, а т женщины и матери, которыя, имя возможность избавиться отъ рожденія дтей, прямо, сознательно подчиняются этому вчному, неизмнному закону’… эти женщины держатъ въ своихъ рукахъ ‘спасеніе людей нашего міра отъ удручающихъ ихъ бдствій’. Пламенною рчью гр. Толстой призываетъ женщинъ къ исполненію вышеуказаннаго закона, т.-е. къ рожденію дтей, ихъ кормленію и воспитанію, съ большою убдительностью говоритъ онъ о высокомъ призваніи женщины-матери, призванной спасти міръ. Къ сожалнію, во всей глав нтъ ни одного слова о женщинахъ, лишенныхъ счастья быть матерями, о бездтныхъ вдовахъ, о двушкахъ, не имющихъ возможности исполнить ‘законъ’. Во всемъ обращеніи къ женщинамъ гр. Толстой опять-таки иметъ въ виду дамъ ‘своего’ круга, въ которомъ женщины заняты ‘плнительностью для мужчинъ’, недаромъ онъ убждаетъ дамъ родить и кормить дтей и заниматься ихъ воспитаніемъ. Въ нашемъ рабочемъ кругу рчи быть не можетъ объ этомъ, такъ какъ мы не имемъ средствъ на наемъ кормилицъ, нянекъ и гувернантокъ и въ большинств случаевъ длимъ, какъ можемъ, съ нашими женами заботы по уходу за дтьми и по ихъ воспитанію. Что же касается ‘правъ женщинъ’, почитаемыхъ гр. Толстымъ ‘удивительною глупостью’, ‘женскаго вопроса’, почитаемаго праздною выдумкой, и ‘разныхъ курсовъ’, признаваемыхъ вредною затей, ведущей къ оду ренію, то обо всемъ этомъ мы уже давно слышали точь-въ-точь т же мннія и изъ того же круга — отъ князя Мещерскаго въ Гражданин. Обо всемъ этомъ нельзя ни разговаривать, ни спорить ни съ тмъ, ни съ другимъ, памятуя русскую пословицу: ‘сытый голоднаго не разуметъ’. Но, все-таки, надо признаться, что обращеніе къ женщинамъ гр. Л. Н. Толстаго представляетъ собою нсколько блестящихъ ‘беллетристическихъ’ страницъ.
Самое же блестящее беллетристическое произведеніе послдняго времени есть, несомннно, повсть Смерть Ивана Ильича, хотя она и не выдерживаетъ сравненія съ другими, прежними произведеніями графа Л. Н. Толстаго. Содержаніе повсти очень незатйливо: Иванъ Ильичъ Головинъ, сынъ тайнаго совтника, окончилъ курсъ въ правовдніи, служилъ исправно, ‘возлагавшіяся на него порученія исполнялъ усердно’, жизнь свою располагалъ ‘правильно’, т.-е. такъ, какъ ‘наивысше поставленные люди считали правильнымъ’, стараясь при этомъ длать всегда ‘пріятное для себя’. Поступая ‘правильно’ и ища ‘пріятности’, Иванъ Ильичъ въ свое время женился на Прасковь едоровн, ‘милой, хорошенькой, вполн порядочной’ двиц изъ хорошаго дворянскаго рода. Сначала семейная жизнь давала одни ‘пріятности’, но ‘съ первыхъ мсяцевъ беременности жены явилось что-то такое новое, неожиданное, непріятное, тяжелое и неприличное, чего нельзя было ожидать и отъ чего никакъ нельзя было отдлаться’. ‘Милая и вполн порядочная’ жена оказалась очень заурядною дамой, со всми капризами, придирками, ревностью и грубостями мелочно-несносныхъ женщинъ чиновно-дворянскаго круга. Иванъ Ильичъ съумлъ разгородить свою жизнь на двое: на семейную и служебную, отъ первой требовалъ и бралъ Только ‘пріятности’, если же встрчалъ ‘отпоръ и ворчливость, то тотчасъ же уходилъ въ свой отдльный, выгороженный имъ міръ службы и въ немъ находилъ пріятность’. Такъ прожили супруги боле 20 лтъ, ни шатко, ни валко, какъ живетъ большинство, дочь вырастили, воспитали и жениха ей приспособили, сына растятъ и воспитываютъ, онъ въ гимназіи учится. Иванъ Ильичъ дослужился до большаго чина, получилъ мсто члена судебной палаты и продолжаетъ отъ жизни брать ‘пріятности’, уметъ устранять ‘непріятности’ и длать все такъ, ‘какъ наивысше поставленные люди признали правильнымъ’. Все идетъ какъ нельзя лучше, по заведенному чиновнически-дворянскому порядку, и шло бы все дальше и дальше въ гору,— Ивану Ильичу всего 45 лтъ,— если бы Иванъ Ильичъ не вздумалъ прибивать драпировку и не ушибся, упавши съ лстницы. У него заболлъ бокъ. Сначала онъ не обратилъ на это вниманія, но болзнь все усиливалась, Иванъ Ильичъ сдлался раздражителенъ, нервенъ и счелъ, наконецъ, нужнымъ обратиться къ знаменитому доктору. И опять все пошло по заведенному порядку, т.-е. знаменитость прописывала лкарства, больной ихъ принималъ, жена совтовала принимать аккуратно и беречься, а болзнь длала сзое дло. Позвали другую знаменитость, потомъ двухъ знаменитостей вмст, и порознь, и вмст знаменитости длаютъ свое — лечатъ, жена — свое, убждаетъ лечиться и беречься, а болзнь — свое, разрушаетъ организмъ и мучаетъ физически и нравственно. И вотъ Ивану Ильичу вдругъ, совсмъ неожиданно, приходитъ въ голову мысль, что это не просто болзнь, отъ которой полечатъ и вылечатъ, что это конецъ, смерть.-‘Да,— разсуждаетъ онъ самъ съ собой.— Зачмъ обманывать себя? Разв не очевидно всмъ, кром меня, что я умираю?’ Тоска по уходящей жизни и ужасъ передъ неизбжностью смерти охватили больнаго. ‘Иванъ Ильичъ видлъ, что онъ умираетъ, и былъ въ постоянномъ отчаяньи,— пишетъ авторъ.— Въ глубин души Иванъ Ильичъ зналъ, что онъ умираетъ, но онъ не только не привыкъ къ этому, но просто не понималъ, никакъ не могъ понять этого. Главное мученіе Ивана Ильича была ложь. Та всми почему-то признаннаа ложь, что онъ только болнъ, а не умираетъ…’ ‘И его мучила эта ложь, мучило то, что не хотли признаться въ томъ, что вс знали и онъ зналъ, а хотли лгать надъ нимъ по случаю ужаснаго его положенія, и хотли, и заставляли его самого принимать участіе въ этой лжи’. ‘Кром этой лжи, или вслдствіе ея, мучительне всего было для Ивана Ильича то, что никто не жаллъ его такъ, какъ ему хотлось, чтобы его жалли, Ивану Ильичу въ иныя минуты посл долгихъ страданій больше всего хотлось,— какъ ему ни совстно бы было признаться въ этомъ,— хотлось того, чтобъ его, какъ дитя больное, пожаллъ бы кто-нибудь. Ему хотлось, чтобъ его приласкали, поцловали, поплакали бы надъ нимъ, какъ ласкаютъ и утшаютъ дтей’. Дло дошло до того, что Иванъ Ильичъ сталъ самъ о себ плакать: ‘Онъ плакалъ о своей безпомощности, о своемъ ужасномъ одиночеств, о жестокости людей, о жестокости Бога, объ отсутствіи Бога. Зачмъ Ты все это сдлалъ? Зачмъ привелъ меня сюда? За что, за что такъ ужасно мучаешь меня?.. Ну, бей! Но за что? Что я сдлалъ Теб, за что?’ И передъ Иваномъ Ильичемъ неотступно встаетъ вопросъ, который такъ часто повторяется въ послднихъ произведеніяхъ графа Толстаго,— вопросъ ‘о смысл жизни’. И Иванъ Ильичъ посл многихъ мучительныхъ думъ дошелъ до сознанія, что всю жизнь онъ жилъ ‘не такъ какъ слдуетъ’, что ‘все было не то’, что все, ‘чмъ онъ жилъ и живетъ, есть ложь, обманъ, скрывающій отъ насъ жизнь и смерть’. Такъ Иванъ Ильичъ и умеръ, не разршивши вопросовъ, въ чемъ именно состояло ‘не то’ и ‘не такъ’ и какъ бы слдовало, чтобы было ‘то’ и ‘такъ, какъ должно’.
Лишнее было бы говорить о необыкновенной сил разсказа и удручающемъ впечатлніи, имъ производимомъ. Писалъ его Л. Н. Толстой, и до него только . М. Достоевскій имлъ даръ такъ же ошеломлять читателя. Но впечатлніе, производимое Достоевскимъ, не уступая въ сил испытываемому при чтеніи Смерти Ивана, было устойчиве, непрерывне и прочне, такъ сказать. Чмъ больше мы вдумывались въ написанное Достоевскимъ, тмъ тяжеле становилось на душ, тмъ мрачне вставала передъ нами ‘безсмыслица жизни’, если о ней шла рчь, и, съ другой стороны, намъ ясне становилось то, въ чемъ авторъ видитъ и указываетъ ‘смыслъ жизни’. У Достоевскаго было опредленное убжденіе и была вра. Перебирая въ ум все, разсказанное гр. Толстымъ о жизни и смерти Ивана Ильича, мы, прежде всего, останавливаемся на томъ, что самъ-то Иванъ Ильичъ не есть типъ и даже не близокъ къ типу. Иванъ Ильичъ — самъ по себ, такіе Иваны Ильичи есть, конечно, они живутъ и умираютъ такъ, какъ изобразилъ графъ Толстой. Но есть и не такіе въ томъ же обществ, съ тмъ же прошлымъ и при томъ же общественномъ положеніи. Есть даже основаніе предполагать, что такихъ дворянъ-чиновниковъ, какъ Иванъ Ильичъ, найдется очень немного, и вполн можно быть увреннымъ, что такъ умираютъ люди чрезвычайно рдко. Толстовскій Иванъ Ильичъ, не видящій жизни за ея ‘пріятностями’, не сознающій до послднихъ минутъ жизни, что все, ‘чмъ онъ жилъ и живетъ, есть ложь и обманъ’, трусящій передъ смертью, какъ школьникъ, застигнутый начальствомъ за непозволительною шалостью,— такой Иванъ Ильичъ есть своего рода исключеніе, посредствомъ котораго нельзя ничего доказывать. Мало ли какіе бываютъ легкомысленные члены судебныхъ палатъ и мало ли какъ умираютъ чиновники, всю жизнь гонявшіеся за ‘пріятностями’! Не упади Иванъ Ильичъ съ лстницы, не ушиби себ бокъ, онъ и до сегодня засдалъ бы въ суд, съ ‘пріятностью’ досидлся бы до предсдательства, до сенаторства, дожилъ бы до старческаго отупнія и мирно почилъ бы, утративши самую способность задумываться надъ ‘смысломъ жизни’ и надъ чмъ бы то ни было. Паденіе съ лстницы было ‘непріятностью’, но непріятностью совершенно случайною и чрезвычайно рдко встрчающеюся на жизненномъ пути членовъ судебнаго вдомства. Насколько намъ извстно, они чаще болютъ и умираютъ жертвами сидячей жизни въ суд и за картами. Съ этой стороны изъ повсти гр. Толстаго можно вывести лишь одно поученіе, что не слдуетъ важнымъ чиновникамъ браться за дло драпировщика и лазить по лстницамъ.
Страшное впечатлніе, производимое разсказомъ, благодаря необычайной сил таланта автора, мало-по малу разсевается и чмъ боле читатель вдумывается въ прочитанное, тмъ ясне ему становится, что вся эта повсть есть ничто иное, какъ частное развитіе мнній гр. Л. Н. Толстаго, высказанныхъ имъ въ статьяхъ: Мысли, вызванныя переписью, и Въ чемъ счастье, о которыхъ мы говорили выше. Какъ въ тхъ статьяхъ, такъ и въ этой повсти, все-таки, не выясняется ‘что же намъ длать?’ но, вмст съ тмъ, мы не находимъ въ нихъ и достаточно убдительнаго указанія на то, ‘чего намъ не длать’. Быть правдивыми, не лгать ни людямъ, ни себ, уйти на лоно природы и жить такъ, какъ совтуетъ графъ Толстой, не для всхъ удобно, мы думаемъ, что это даже ни для кого не удобно безъ большаго запаснаго капитала. Гр. Толстой считаетъ ‘пріятности’ жизни, излюбленныя Иваномъ Ильичемъ, никуда негодными — ложью и обманомъ. А мы считаемъ, что придуманныя графомъ Толстымъ ‘пріятности’, заключающіяся въ дленіи дня ‘на четыре упряжки’, представляютъ собою вопіющую ложь и служатъ лишь средствомъ обманывать людей и себя какимъ-то призракомъ труда, полезнаго только съ гигіенической точки зрнія въ качеств моціона. Вообще, правильное опредленіе того, что есть обманъ, что — самообманъ, что — ложь, что — истина, дло крайне мудреное и, вроятно, даже неисполнимое. Не можетъ быть сомннія въ томъ, что Л. Н. Толстой всми силами ума и сердца стремится найти такія опредленія и подлиться ими съ нами, и, несмотря на всю силу своего таланта, гр. Толстой запутался въ своихъ опредленіяхъ, впадаетъ на каждомъ шагу въ противорчія, вводящія въ заблужденіе его самого и только сбивающія съ толку людей, думающихъ найти въ его произведеніяхъ отвты на мучительные вопросы: кто виноватъ? что длать? въ чемъ счастье? гд истина?
Самый талантъ, величайшій въ наши дни художественный талантъ Л. Н. Толстаго порою какъ бы охваченъ туманомъ удручающихъ его вопросовъ, непосильныхъ смертному человку, и въ этомъ туман онъ сбивается съ того пути художественности, который былъ для насъ проложенъ когда-то мощною рукой самого Л. Н. Толстаго. Въ повсти Смерть Ивана Ильича мы встрчаемъ мста уже совсмъ не художественныя и совсмъ ненужныя, какъ, напримръ, нкоторыя подробности объ ‘особенныхъ приспособленіяхъ’, которыя были сдланы для больнаго Ивана Ильича, подробности о томъ, какъ Герасимъ управлялся съ этими приспособленіями (глава VII, стр. 444 и слд.), и т. под., или въ стать Мысли, вызванныя переписью (гл. V, стр. 201), гд говорится о такихъ же ‘приспособленіяхъ’ на двор Ржановекаго дома. ‘Большому’ человку, ‘большому’ писателю, конечно, многое позволительно такого, что непозволительно ‘маленькимъ’ писателямъ, но бда въ томъ, что ‘маленькіе’ люди и людишки берутъ всегда примръ съ ‘большихъ’, и потому, что они ‘маленькіе’ и что они людишки, они берутъ примръ всего чаще въ томъ, въ чемъ его брать не слдовало бы. Не слдовало бы и ‘большимъ’ людямъ забывать, что они наши ‘учителя’ не только въ томъ, ‘что намъ длать’, но и въ томъ, какъ намъ писать.