СОЧИНЕНИЯ АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА
СОЧИНЕНИЯ АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Pro domo mea
Сочинения Александра Пушкина, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1937
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том третий (Статьи, рецензии, заметки 1935-1939 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
Сочинениям Александра Пушкина, выпущенным парижским Пушкинским комитетом, предпослано введение редакционной комиссии, излагающей основные принципы издания, ‘которое должно быть настольною книгой каждого русского’. Из этого введения мы узнаем, что данный однотомник ‘не является ни ‘полным собранием сочинений’ Пушкина, ни собранием его ‘избранных’ произведений’. В нем представлены только художественные произведения, в число которых, сверх того, не включены случайные экспромты, стихотворные отрывки из писем, незаконченные и неотделанные стихотворения, шалости пера, первоначальные опыты и т.д. Однако ‘Пушкинский комитет отказался от мысли об издании избранных сочинений Пушкина, так как считал недопустимым принять на себя роль судьи, решающего, какое художественное произведение является более достойным и какое менее достойным включения в такое издание. Пушкинский комитет полагает, что единственным компетентным судьею в этих вопросах может быть только сам Поэт, взыскательный художник, ‘сам свой высший суд’, вследствие чего и принял в основу издания художественную волю Пушкина — принцип издания сочинений Пушкина, предложенный редактором настоящего собрания. Принцип этот таков: включаются в издание только те произведения, которые сам поэт считал достойными включения в издания, появившиеся при его жизни (издания 1826, 1829, 1832 и 1835 годов), к этим произведениям редактор считал необходимым прибавить те произведения, которые Пушкин не мог печатать вследствие ли цензурных условий, или вследствие их слишком интимного характера, а также и вполне законченные произведения, которые поэт мог не успеть включить в свои издания (иначе говоря, все вполне отделанные произведения, начиная с 1830 года). Пушкинский комитет, приняв этот принцип, постановил печатать все, что Пушкин опубликовывал в периодических изданиях (благодаря этому, значительно возросло количество лицейских стихотворений, к которым зрелый поэт относился очень строго), кроме тех стихотворений, которые были напечатаны при жизни Пушкина без его ведома, а иногда и против его воли…’.
Принципы эти небесспорны. Небесспорно уже основное положение — о том, будто ‘настольною книгой каждого русского’ можно сделать собрание только художественных произведений Пушкина. ‘Самый умный человек в России’ оставил ряд произведений иного рода, по ценности и по значению в истории русской культуры не уступающих многим его художественным созданиям.
Небесспорно и то, будто ‘художественная воля’ Пушкина может быть реконструирована вышеуказанным способом. Во-первых, мы знаем, что Пушкин печатал и чего не печатал, но так как нередко печатал он стихи гораздо позже их написания, то нам неизвестно, как он мог впоследствии поступить со стихами, написанными и до 1830 г., но не напечатанными при его жизни: у нас нет гарантий, что он никогда ничего из них не включил бы в свои издания, как бы строго ни относился он к лицейским стихам — можно ли все-таки поручиться, что он никогда не издал бы своих ювенилий?
Далее, небесспорно, что исключенные комитетом и редактором (М.Л.Гофманом) ‘незаконченные и неотделанные’ произведения и даже ‘шалости пера’ важны только ‘для изучения, а не для простого чтения поэта’, — ибо спорны самые границы между ‘изучением’ и ‘простым чтением’. Тем не менее следует признать, что, не имея возможности издать полное собрание сочинений Пушкина, редактор и комитет установили принципы издания в основных чертах приемлемые,— может быть, даже лучшие из всех, какие в данных обстоятельствах можно было выработать.
Однако одно дело — принципы, другое — практика. На практике принципы оказались неоднократно нарушены, и в этих нарушениях заключается главная причина того, что издание оказалось далеко не безупречным.
Прежде всего, редактор включил в издание не все произведения, которых Пушкин не мог напечатать по цензурным обстоятельствам. Отсутствуют, например: ‘Nol’, ‘Воспитанный под барабаном’, ‘Холоп венчанного солдата’, ‘К бюсту завоевателя’, ‘Гавриилиада’. Правда, из всех этих стихотворений только одно (‘К бюсту завоевателя’) сохранилось в автографе — и отсюда возникают известные текстологические опасения. Однако оправданием для невключения это обстоятельство служить не может, потому что ведь точно так же не существует автографов и других пьес, которые редактор тем не менее включил в книгу (таковы, например, ‘Мой первый друг’, ‘Во глубине сибирских руд’). Правда, относительно ‘Гавриилиады’ известно, что Пушкин в поздние годы не любил даже упоминаний о ней. Но этим вопрос о его ‘воле’ не решается, потому что он мог невзлюбить поэму за ее содержание, но мог и просто бояться своего авторства, от которого однажды был вынужден отречься под честным словом. Но если он даже и в самом деле осудил ‘Гавриилиаду’, то это произошло лишь впоследствии, а в 1821 или в 1822 гг., тотчас по ее написании, он, разумеется, с наслаждением напечатал бы ее, если бы мог. Обратно: ‘Вольность’ и ‘Кинжал’ включены в книгу, несомненно, в молодости Пушкин был бы рад их напечатать, но весьма позволительно сомневаться, что он захотел бы их напечатать и после, скажем, 1831 года. Отношение Пушкина к его ‘нецензурным’ произведениям в разные годы должно было меняться. Следовательно, приходится либо печатать их все, либо не печатать из них ничего. Выбор, произведенный М.Л.Гофманом, принципиально необоснован, и это придает изданию тот характер ‘избранных сочинений’, которого, действительно, необходимо было избегнуть.
Постановив не включать в издание те стихи, которые были написаны до 1830 г., но не были напечатаны при жизни Пушкина, г. Гофман для некоторых пьес делает исключение. Так, он печатает элегию ‘Любовь одна — веселье жизни хладной’, говоря в примечании: ‘Эта элегия, никогда не печатавшаяся при жизни Пушкина, вызвана, как и целый ряд других однородных с нею элегий 1816 года, его ‘утаенной’ лицейской любовью к сестре его товарища по Лицею, фрейлине Е.П.Бакуниной. Пушкин мог не печатать элегии в силу ее интимности,— по этим соображениям (и еще более по другим — для того, чтобы не пропускать вовсе обширного и характерного для лицейской поэзии Пушкина цикла элегий) мы сочли необходимым отступить от принципа нашего издания и включить эту элегию в текст признанных Пушкиным его произведений’. Сам г. Гофман признает, что эта элегия — лишь одно звено в ‘обширном и характерном’ цикле элегий 1816 г. Почему же только она включена в издание, а другие стихи, не менее характерные и не менее интимные, написанные тогда же и по тому же поводу, этой чести не удостоились? Ясно, что тут действовал личный вкус г. Гофмана. Далее находим мы стихотворение ‘Три ключа’, сопровожденное кратким примечанием: ‘По каким соображениям Пушкин не печатал этого стихотворения — неизвестно’. Еще менее известно, по каким соображениям г. Гофман его печатает. Вероятно, им руководит высокая оценка пьесы. Вполне разделяем эту оценку, да и кто ее не разделит? — но к чему тогда все высокие слова предисловия о ‘художественной воле’ Пушкина, которому, очевидно, эти стихи все-таки не нравились? И куда девалось похвальное намерение не выпускать ‘избранных сочинений’?
Далее. В предисловии указано, что в издание введены ‘вполне законченные произведения, которые поэт мог не успеть включить в свои издания (иначе говоря, все вполне отделанные произведения, начиная с 1830 года)’. ‘Вполне отделанными’ г. Гофман считает все стихи, сохранившиеся в беловом автографе. Но Пушкин часто переписывал стихи набело именно перед тем, как приступить к окончательной их обработке. Такие рукописи, предназначенные для дальнейших исправлений или с начатыми, но не конченными исправлениями, г. Гофман без оговорок именует беловыми, а соответствующие стихотворения отделанными. Таким образом создает он себе возможность включить в книгу ряд стихотворений, явно неоконченных или неотделанных. Таковы, например, ‘Для берегов отчизны дальной’, ‘Пора, мой друг, пора…’, ‘С Гомером долго ты…’, ‘Когда за городом…’. Конечно, приходится вполне понять, что у г. Гофмана рука не поднялась исключить эти пьесы. Но в таком случае приходится пожалеть, что она у него поднялась на стихи, находящиеся в такой же стадии обработки (например — ‘Паж…’) или в почти такой же, как, например,— ‘В начале жизни школу помню я’, ‘Когда в объятия мои’, ‘И дале мы пошли…’. Наконец, совсем уже непонятно, чем руководствовался г. Гофман, не включив действительно отделанных стихотворений, как, например,— ‘Румяный критик мой…’, ‘Долго сих листов заветных’, ‘Кн. Абамелек’, ‘Гонимый рока самовластьем’, ‘Напрасно я бегу…’. Из числа более крупных произведений включена неконченная ‘Русалка’, включен ‘Дубровский’. Правда, попал он в книгу ‘по желанию подписчиков’, но раз уже было допущено и это отступление от принципов издания, то приходится пожалеть, что ‘подписчики’ вовремя не напомнили редактору хотя бы об ‘Истории села Горюхина’, о ‘Сценах из рыцарских времен’, о ‘Египетских ночах’.
Мы могли бы высказать еще несколько аналогичных недоумений, но ограничимся вышесказанным. В конце концов приходится признать, что на деле издание Пушкинского комитета все-таки превратилось в собрание избранных произведений.
Не имея возможности остановиться на вопросах текста, слишком громоздких для газетной рецензии, отметим все-таки один промах г. Гофмана, проистекший от его упрямого желания считать беловиками такие рукописи, которые в действительности не суть беловые. Переписав ‘Для берегов отчизны дальной’, Пушкин подверг стихотворение дальнейшей обработке. В частности, начал он исправлять заключительное четверостишие, имевшее такой вид:
Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой —
Но сладкий поцелуй свиданья…
Его я жду: он за тобой…
Исправления не были Пушкиным докончены, вследствие чего предпоследний стих получил бессмысленный вид:
А с ним и поцелуй свиданья…
С кем ‘с ним’ — неизвестно, потому что, повторяю, исправление Пушкиным не закончено, но г. Гофман так и печатает, вместо того чтобы сохранить первоначальное чтение: ‘Но сладкий поцелуй свиданья’.
Примечания, выделенные в особый, дополнительный том, неравноценны и не выдержаны по характеру. Относящиеся к большим произведениям обстоятельны и подробны (это в особенности надо сказать о ценных примечаниях к Евгению Онегину и к ‘Домику в Коломне’). Зато примечания к мелким стихотворениям получили досадный оттенок поспешности. Отсюда — ряд ошибок, из которых некоторые представляют собою простые ляпсусы. Так, например, сказано, что последние две строфы ‘Воспоминаний в Царском Селе’ обращены непосредственно к Державину. На самом деле первая из них обращена к Александру I, вторая — к Жуковскому, о котором говорится и в первой строфе (‘Как наших дней певец, Славянской Бард дружины’). Любовь Пушкина к Е.П.Бакуниной вовсе не была ‘утаенной’, как сказано на стр. 15. О ней знали лицейские, сам Пушкин о ней упомянул в одной из отброшенных строф ’19 октября 1825 г.’, обращаясь к Пущину и Малиновскому: ‘Как мы одну все трое полюбили — Наперсники, товарищи проказ!’ В примечании к ‘Погасло дневное светило’ сказано, будто Пушкин переехал с Кавказа в Крым по Черному морю, в действительности морем он переехал только из Феодосии в Гурзуф. О стихотворении ‘Близ мест, где царствует Венеция златая’ сказано, что в нем Пушкин перевел ‘собственно, только первый стих’ из элегии Шенье,— в действительности вся пьеса представляет собой перевод, местами даже чрезвычайно точный. О стихотворении ‘Что в имени тебе моем?’ сообщено, что оно было записано Пушкиным в альбом А.А.Олениной, но не сказано ничего о весьма любопытном обстоятельстве — о находке того же стихотворения, вписанного Пушкиным в альбом гр. Каролины Собаньской. Наконец, в качестве курьеза невозможно не привести начало примечания к стихотворению ‘Наполеон’. Здесь, черным по белому, напечатано (стр. 28 дополнительного тома): ‘Наполеон Бонапарт умер в изгнании на острове Эльбе’. Г. Гофман, конечно, хорошо знает, на каком острове умер Наполеон Бонапарт. Конечно, ничего нового не найдет он и в наших поправках к его комментариям. Но именно чем примитивнее допущенные им погрешности, тем они досаднее, ибо свидетельствуют, как уже мы сказали, о небрежности работы, решительно неприятной в книге, которую Пушкинский комитет собирался сделать ‘настольной книгой каждого русского’.
В задачу редактора и комментатора отнюдь не входит высказывание его личных суждений об общем значении издаваемого автора. Поэтому самая наличность статьи М.Л.Гофмана ‘Пушкин и Россия’ в начале дополнительного тома кажется нам необоснованной. Однако мы с удовольствием отмечаем дельность и содержательность этой работы. С нею небесполезно ознакомиться и не только тому широкому читательскому кругу, для которого предназначено издание Пушкинского комитета.
1937
Впервые Возрождение, 1937/4084 (25 июня), под рубрикой ‘Книги и люди’. Через неделю на страницах этой же газеты Ходасевич исправляет ошибку, допущенную в рецензии:
В прошлом номере Возрождения, указывая несколько ляпсусов, сделанных М.Л.Гофманом в примечаниях к Сочинениям Александра Пушкина, изданным Пушкинским комитетом, я сам сделал ляпсус, который считаю долгом исправить.
В комментариях к элегии ‘Погасло дневное светило’, М.Л.Гофман пишет, что она была вызвана впечатлениями от переезда по морю с Кавказа в Крым (точнее от Тамани до Керчи). Желая сказать, что в элегии выражены впечатления, взволновавшие Пушкина не тогда, а дней десять спустя, при ночном переезде из Феодосии в Гурзуф (от Керчи до Феодосии Пушкин ехал в экипаже), я обмолвился, вместо этого заявив, будто только переезд из Феодосии в Гурзуф был совершен по морю. (Возрождение, 1937/4085, 2 июля.)
‘Пушкинский комитет…’ — см. в преамбуле к примечаниям к настоящему тому.
‘… художник ‘сам свой высший суд’…’ — цитируется пушкинский сонет ‘Поэту’ (1830).
‘<,…>, непонятно, чем руководствовался г. Гофман, не включив <,…>, ‘Кн. Абамелек’…’ — подразумевается стих. ‘Когда-то (помню с умиленьем)’ (1832).
‘С кем ‘с ним’ — неизвестно…’ — в новейших изданиях два последних стиха печатаются (с конъектурой): ‘А с <,ними>, поцалуй свиданья… / Но жду его, он за тобой…’.