Собственноручные записки императрицы Екатерины II, Екатерина Вторая, Год: 1797 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 267 минут(ы)

Екатерина II

Собственноручные записки императрицы Екатерины II

Екатерина II. Сочинения / Сост. и примеч. В. К. Былинина и М. П. Одесского.

М., ‘Современник’, 1990.

Счастье не так слепо, как его себе представляют. Часто оно бывает следствием длиннаго ряда мер, верных и точных, не замеченных толпою и предшествующих событию. А в особенности счастье отдельных личностей бывает следствием их качеств, характера и личнаго поведения. Чтобы сделать это более осязательным, я построю следующий силлогизм:

Качества и характер будут большей посылкой,

Поведение — меньшей,

Счастье или несчастье — заключением.

Вот два разительных примера:

Екатерина II,

Петр III.

* * *

Мать Петра III, дочь Петра I, скончалась приблизительно месяца через два после того, как произвела его на свет, от чахотки, в маленьком городке Киле, в Голштинии, с горя, что ей пришлось там жить, да еще в таком неудачном замужестве. Карл-Фридрих, герцог Голштинский, племянник Карла XII, короля Шведскаго, отец Петра III, был принц слабый, неказистый, малорослый, хилый и бедный (смотри ‘Дневник’ Бергхольца в ‘Магазине’ Бюшинга¹). Он умер в 1739 году и оставил сына, которому было около одиннадцати лет², под опекой своего двоюродного брата Адольфа-Фридриха, епископа Любекскаго, герцога Голштинскаго, впоследствии короля Шведскаго, избраннаго на основании предварительных статей мира в Або по предложению императрицы Елизаветы³. Во главе воспитателей Петра III стоял обер-гофмаршал его двора Брюммер, швед родом, ему подчинены были обер-камергер Бергхольц, автор вышеприведеннаго ‘Дневника’, и четыре камергера, из них двое — Адлерфельдт, автор ‘Истории Карла XII’, и Вахтмейстер, были шведы, а двое других, Вольф и Мардефельд, голштинцы. Этого принца воспитывали в ввиду шведскаго престола при дворе, слишком большом для страны, в которой он находился, и разделенном на несколько партий, горевших ненавистью, из них каждая хотела овладеть умом принца, котораго она должна была воспитать и, следовательно, вселяла в него отвращение, которое все партии взаимно питали по отношению к своим противникам. Молодой принц от всего сердца ненавидел Брюммера, внушавшего ему страх, и обвинял его в чрезмерной строгости. Он презирал Бергхольца, который был другом и угодником Брюммера, и не любил никого из своих приближенных, потому что они его стесняли. С десятилетняго возраста Петр III обнаружил наклонность к пьянству. Его понуждали к чрезмерному представительству и не выпускали из виду ни днем, ни ночью. Кого он любил всего более в детстве и в первые годы своего пребывания в России, так это были два старых камердинера: один — Крамер, ливонец, другой — Румберг, швед. Последний был ему особенно дорог. Это был человек довольно грубый и жесткий, из драгунов Карла XII. Брюммер, а следовательно и Бергхольц, который на все смотрел лишь глазами Брюммера, были преданы принцу, опекуну и правителю, все остальные были недовольны этим принцем и еще более его приближенными. Вступив на русский престол, императрица Елизавета послала в Голштинию камергера Корфа⁴ вызвать племянника, котораго принц-правитель⁵ и отправил немедленно, в сопровождении обер-гофмаршала Брюммера, обер-камергера Бергхольца и камергера Дукера, приходившагося племянником первому. Велика была радость императрицы по случаю его пребытия. Немного спустя она отправилась на коронацию в Москву. Она решила объявить этого принца своим наследником. Но прежде всего он должен был перейти в православную веру. Враги обер-гофмаршала Брюммера, а именно — великий канцлер граф Бестужев⁶ и покойный граф Никита Панин⁷, который долго был русским посланником в Швеции, утверждали, что имели в своих руках убедительный доказательства, будто Брюммер с тех пор, как увидел, что императрица решила объявить своего племянника предполагаемым наследником престола, приложил столько же старания испортить ум и сердце своего воспитанника, сколько заботился раньше сделать его достойным шведской короны. Но я всегда сомневалась в этой гнусности и думала, что воспитание Петра III оказалось неудачным по стечению несчастных обстоятельств. Передам, что я видела и слышала, и это разъяснит многое. Я увидела Петра III в первый раз, когда ему было одиннадцать лет, в Эйтине у его опекуна, принца-епископа Любекскаго. Через несколько месяцев после кончины герцога Карла-Фридриха, его отца, принц-епископ собрал у себя в Эйтине в 1739 году всю семью, чтобы ввести в нее своего питомца. Моя бабушка, мать принца-епископа, и моя мать⁸, сестра того же принца, приехали туда из Гамбурга со мною. Мне было тогда десять лет. Тут были еще принц Август и принцесса Анна, брат и сестра принца-опекуна и правителя Голштинии. Тогда-то я и слышала от этой собравшейся вместе семьи, что молодой герцог наклонен к пьянству и что его приближенные с трудом препятствовали ему напиваться за столом, что он был упрям и вспыльчив, что он не любил окружающих и особенно Брюммера, что, впрочем, он выказывал живость, но был слабаго и хилаго сложения. Действительно, цвет лица у него был бледен и он казался тощим и слабаго телосложения. Приближенные хотели выставить этого ребенка взрослым и с этой целью стесняли и держали его в принуждении, которое должно было вселить в нем фальшь, начиная с манеры держаться и кончая характером.

Как только прибыл в Россию голштинский двор, за ним последовало и шведское посольство, которое прибыло, чтобы просить у императрицы ея племянника для наследования шведскаго престола, Но Елизавета, уже объявившая свои намерения, как выше сказано, в предварительных статьях мира в Або, ответила шведскому сейму, что она объявила своего племянника наследником русскаго престола и что она держалась предварительных статей мира в Або, который назначал Швеции предполагаемым наследником короны принца-правителя Голштинии. (Этот принц имел брата, с которым императрица Елизавета была помолвлена после смерти Петра I. Этот брак не состоялся, потому что принц умер от оспы через несколько недель после обручения, императрица Елизавета сохранила о нем очень трогательное воспоминание и давала тому доказательства всей семье этого принца)⁹. Итак, Петр III был объявлен наследником Елизаветы и русским великим князем, вслед за исповеданием своей веры по обряду православной церкви, в наставники ему дали Симеона Теодорскаго, ставшего потом архиепископом Псковским¹⁰. Этот принц был крещен и воспитан по лютеранскому обряду¹¹, самому суровому и наименее терпимому, так как с детства он всегда был неподатлив для всякаго назидания. Я слышала от его приближенных, что в Киле стоило величайшаго труда посылать его в церковь по воскресеньям и праздникам и побуждать его к исполнению обрядностей, какия от него требовали, и что он большей частью проявлял неверие. Его Высочество позволял себе спорить с Симеоном Теодор-ским относительно каждаго пункта, часто призывались его приближенные, чтобы решительно прервать схватку и умерить пыл, какой в нее вносили, наконец с большой горечью он покорялся тому, чего желала императрица, его тетка, хотя он и не раз давал почувствовать, по предубеждению ли, по привычке ли, или из духа противоречия, что предпочел бы уехать в Швецию, чем оставаться в России. Он держал при себе Брюммера, Бергхольца и своих голштинских приближенных, вплоть до своей женитьбы, к ним прибавили, для формы, нескольких учителей: одного, Исаака Веселовскаго¹², для русскаго языка — он изредка приходил к нему вначале, а потом и вовсе не стал ходить, другого — профессора Штелина¹³, который должен был обучать его математике и истории, а в сущности играл с ним и служил ему чуть не шутом. Самым усердным учителем был Ланлэ, балетмейстер, учивший его танцам. В своих внутренних покоях великий князь в ту пору только и занимался, что устраивал военныя учения с кучкой людей, данных ему для комнатных услуг, он то раздавал им чины и отличия, то лишал их всего, смотря по тому, как вздумается. Это были настоящий детския игры и постоянное ребячество, вообще он был еще очень ребячлив, хотя ему минуло шестнадцать лет в 1744 году, когда русский двор находился в Москве. В этом именно году Екатерина II прибыла со своей матерью 9-го февраля в Москву. Русский двор был тогда разделен на два больших лагеря или партии. Во главе первой, начинавшей подниматься после своего упадка, был вице-канцлер, граф Бестужев-Рюмин, его несравненно больше страшились, чем любили, это был чрезвычайный пройдоха, подозрительный, твердый и неустрашимый, по своим убеждениям довольно-таки властный, враг непримиримый, но друг своих друзей, которых оставлял лишь тогда, когда они повертывались к нему спиной, впрочем, неуживчивый и часто мелочный. Он стоял во главе коллегии иностранных дел, в борьбе с приближенными императрицы он, перед поездкой в Москву, потерпел урон, но начинал оправляться, он держался Венскаго двора, Саксонскаго и Англии. Приезд Екатерины II и ея матери не доставлял ему удовольствия. Это было тайное дело враждебной ему партии, враги графа Бестужева были в большом числе, но он их всех заставлял дрожать. Он имел над ними преимущество своего положения и характера, которое давало ему значительный перевес над политиканами передней. Враждебная Бестужеву партия держалась Франции, Швеции, пользовавшейся покровительством ея, и короля Прусскаго¹⁴, маркиз де-ла-Шетарди¹⁵ был ея душою, а двор, прибывший из Голштинии,— матадорами, они привлекли графа Лестока¹⁶, одного из главных деятелей переворота, который возвел покойную императрицу Елизавету на русский престол. Этот последний пользовался большим ея доверием, он был ея хирургом с кончины Екатерины I¹⁷, при которой находился, и оказывал матери и дочери существенныя услуги, у него не было недостатка ни в уме, ни в уловках, ни в пронырстве, но он был зол и сердцем черен и гадок. Все эти иностранцы поддерживали друг друга и выдвигали вперед графа Михаила Воронцова¹⁸, который тоже принимал участие в перевороте и сопровождал Елизавету в ту ночь, когда она вступила на престол. Она заставила его жениться на племяннице императрицы Екатерины I, графине Анне Карловне Скавронской¹⁹, которая была воспитана с императрицей Елизаветой и была к ней очень привязана. К этой партии примкнул еще граф Александр Румянцев, отец фельдмаршала, подписавшего в Або мир со шведами²⁰, о котором не очень-то совещались с Бестужевым. Они разсчитывали еще на генерал-прокурора князя Трубецкого²¹, на всю семью Трубецких и, следовательно, на принца Гессен-Гомбургскаго, женатого на принцессе этого дома²². Этот принц Гессен-Гомбургский, пользовавшийся тогда большим уважением, сам по себе был ничто и значение его зависело от многочисленной родни его жены, коей отец и мать были еще живы, эта последняя имела очень большой вес. Остальных приближенных императрицы составляли тогда семья Шуваловых²³, которые колебались на каждом шагу, обер-егермейстер Разумовский²⁴, который в то время был признанным фаворитом, и один епископ. Граф Бестужев умел извлекать из них пользу, но его главной опорой был барон Черкасов, секретарь Кабинета императрицы, служивший раньше в Кабинете Петра I²⁵. Это был человек грубый и упрямый, требовавший порядка и справедливости и соблюдения во всяком деле правил. Остальные придворные становились то на ту, то на другую сторону, смотря по своим интересам и повседневным видам. Великий князь, казалось, был рад приезду моей матери и моему. Мне шел пятнадцатый год, в течение первых десяти дней он был очень занят мною, тут же и в течение этого короткаго промежутка времени я увидела и поняла, что он не очень ценит народ, над которым ему суждено было царствовать, что он держался лютеранства²⁶, не любил своих приближенных и был очень ребячлив. Я молчала и слушала, чем снискала его доверие, помню, он мне сказал, между прочим, что ему больше всего нравится во мне то, что я его троюродная сестра, и что в качестве родственника он может говорить со мной по душе, после чего сказал, что влюблен в одну из фрейлин императрицы, которая была удалена тогда от двора, в виду несчастья ея матери, некоей Лопухиной, сосланной в Сибирь²⁷, что ему хотелось бы на ней жениться, но что он покоряется необходимости жениться на мне, потому что его тетка того желает. Я слушала, краснея, эти родственные разговоры, благодаря его за скорое доверие, но в глубине души я взирала с изумлением на его неразумие и недостаток суждения о многих вещах. На десятый день после моего приезда в Москву как-то в субботу императрица уехала в Троицкий монастырь²⁸. Великий князь остался с нами в Москве. Мне дали уже троих учителей: одного, Симеона Теодорскаго, чтобы наставлять меня в православной вере, другого, Василия Ададурова²⁹, для русскаго языка, и Ландэ, балетмейстера, для танцев. Чтобы сделать более быстрые успехи в русском языке, я вставала ночью с постели и, пока все спали, заучивала наизусть тетради, который оставлял мне Ададуров, так как комната моя была теплая и я вовсе не освоилась с климатом, то я не обувалась — как вставала с постели, так и училась. На тринадцатый день я схватила плеврит, от котораго чуть не умерла. Он открылся ознобом, который я почувствовала во вторник после отъезда императрицы в Троицкий монастырь: в ту минуту, как я оделась, чтобы итти обедать с матерью к великому князю, я с трудом получила от матери позволение пойти лечь в постель. Когда она вернулась с обеда, она нашла меня почти без сознания в сильном жару и с невыносимой болью в боку. Она вообразила, что у меня будет оспа, послала за докторами и хотела, чтобы они лечили меня сообразно с этим, они утверждали, что мне надо пустить кровь, мать ни за что не хотела на это согласиться, она говорила, что доктора дали умереть ея брату в России от оспы, пуская ему кровь, и что она не хотела, чтобы со мной случилось., то же самое³⁰. Доктора и приближенные великаго князя, у котораго еще не было оспы, послали в точности доложить императрице о положении дела, и я оставалась в постели, между матерью и докторами, которые спорили между собою. Я была без памяти в сильном жару и с болью в боку, которая заставляла меня ужасно страдать и издавать стоны, за которые мать меня бранила, желая, чтобы я терпеливо сносила боль. Наконец, в субботу вечером, в семь часов, т.-е. на пятый день моей болезни, императрица вернулась из Троицкаго монастыря и прямо по выходе из кареты вошла в мою комнату и нашла меня без сознания. За ней следовали граф Лесток и хирург, выслушав мнение докторов, она села сама у изголовья моей постели и велела пустить мне кровь. В ту минуту, как кровь хлынула, я пришла в себя и, открыв глаза, увидела себя на руках у императрицы, которая меня приподнимала. Я оставалась между жизнью и смертью в течение двадцати семи дней, в продолжение которых мне пускали кровь шестнадцать раз и иногда по четыре раза в день. Мать почти не пускали больше в мою комнату, она по-прежнему была против этих частых кровопусканий и громко говорила, что меня уморят, однако, она начинала убеждаться, что у меня не будет оспы. Императрица приставила ко мне графиню Румянцеву³¹ и несколько других женщин, и ясно было, что суждению матери не доверяли. Наконец нарыв, который был у меня в правом боку, лопнул, благодаря стараниям доктора португальца Санхеца, я его выплюнула со рвотой и с этой минуты я пришла в себя, я тотчас же заметила, что поведение матери во время моей болезни повредило ей во мнении всех. Когда она увидела, что мне очень плохо, она захотела, чтобы ко мне пригласили лютеранскаго священника, говорят, меня привели в чувство или воспользовались минутой, когда я пришла в себя, чтобы мне предложить это, и что я ответила: ‘зачем же? пошлите лучше за Симеоном Теодорским, я охотно с ним поговорю’. Его привели ко мне, и он при всех так поговорил со мной, что все были довольны. Это очень подняло меня во мнении императрицы и всего двора. Другое очень ничтожное обстоятельство еще повредило матери. Около Пасхи, однажды утром, матери вздумалось прислать сказать мне с горничной, чтобы я ей уступила голубую с серебром материю, которую брат отца подарил мне перед моим отъездом в Россию, потому что она мне очень понравилась. Я велела ей сказать, что она вольна ее взять, но что, право, я ее очень люблю, потому что дядя мне ее подарил, видя, что она мне нравится. Окружавшие меня, видя, что я отдаю материю скрепя сердце, и в виду того, что я так долго лежу в постели, находясь между жизнью и смертью и что мне стало лучше всего дня два, стали между собою говорить, что весьма неразумно со стороны матери причинять умирающему ребенку малейшее неудовольствие и что вместо желания отобрать эту материю она лучше бы сделала, не упоминая о ней вовсе. Пошли рассказать это императрице, которая немедленно прислала мне несколько кусков богатых и роскошных материй и, между прочим, одну голубую с серебром, это повредило матери в глазах императрицы: ее обвинили в том, что у нея вовсе нет нежности ко мне, ни бережности. Я привыкла во время болезни лежать с закрытыми глазами, думали, что я сплю, и тогда графиня Румянцова и находившияся при мне женщины говорили между собой о том, что у них было на душе, и таким образом я узнавала массу вещей. Когда мне стало лучше, великий князь стал приходить проводить вечера в комнате матери, которая была также и моею. Он и все, казалось, следили с живейшим участием за моим состоянием. Императрица часто проливала об этом слезы. Наконец, 21 апреля 1744 года, в день моего рождения, когда мне пошел пятнадцатый год, я была в состоянии появиться в обществе, в первый раз после этой ужасной болезни. Я думаю, что не слишком-то довольны были моим видом, я похудела, как скелет, выросла, но лицо и черты мои удлинились, волосы у меня падали, и я была бледна смертельно. Я сама находила, что страшна, как пугало, и не могла узнать себя. Императрица прислала мне в этот день банку румян и приказала нарумяниться. С наступлением весны и хорошей погоды великий князь перестал ежедневно посещать нас, он предпочитал гулять и стрелять в окрестностях Москвы. Иногда, однако, он приходил к нам обедать или ужинать, и тогда снова продолжались его ребяческия откровенности со мною, между тем как его приближенные беседовали с матерью, у которой бывало много народу и шли всевозможные пересуды, которые не нравились тем, кто в них не участвовал, и, между прочим, графу Бестужеву, коего враги все собирались у нас, в числе их был маркиз де-ла-Шетарди, который еще не воспользовался ни одним полномочием французскаго двора, но имел свои верительныя посольския грамоты в кармане. В мае месяце императрица снова уехала в Троицкий монастырь, куда мы с великим князем и матерью за ней последовали. Императрица стала с некоторых пор очень холодно обращаться с матерью, в Троицком монастыре выяснилась причина этого. Как-то после обеда, когда великий князь был у нас в комнате, императрица вошла внезапно и велела матери итти за ней в другую комнату. Граф Лесток тоже вошел туда, мы с великим князем сели на окно, выжидая. Разговор этот продолжался очень долго, и мы видели, как вышел Лесток, проходя, он подошел к великому князю и ко мне — а мы смеялись — и сказал нам: ‘этому шумному веселью сейчас конец’, потом, повернувшись ко мне, он сказал: ‘вам остается только укладываться, вы тотчас отправитесь, чтобы вернуться к себе домой’. Великий князь хотел узнать, как это, он ответил: ‘об этом после узнаете’, и ушел исполнять поручение, которое было на него возложено и котораго я не знаю. Великому язю и мне он предоставил размыслить над тем, что он нам только что сказал, первый разсуждал вслух, я — про себя. Он сказал: ‘но если ваша мать и виновата, то вы не виновны’, я ему ответила: ‘долг мой — следовать за матерью и делать то, что она прикажет’. Я увидела ясно, что он покинул бы меня без сожаленья, что меня касается, то, в виду его настроения, он был для меня почти безразличен, но не безразлична была для меня русская корона. Наконец дверь спальной отворилась, и императрица вышла оттуда с лицом очень красным и с видом разгневанным, а мать шла за нею с красными глазами и в слезах. Так как мы спешили спуститься с окна, на которое влезли и которое было довольно высоко, то у императрицы это вызвало улыбку и она поцеловала нас обоих и ушла. Когда она вышла, мы узнали приблизительно, в чем было дело. Маркиз де-ла-Шетарди, который прежде, или, вернее сказать, в первое свое путешествие или миссию в Россию пользовался большою милостью и доверием императрицы, в этот второй приезд или миссию очень обманулся во всех своих надеждах. Разговоры его были скромнее, чем письма, эти последния были полны самой едкой желчи, их вскрыли и разобрали шифр, в них нашли подробности его бесед с матерью и многими другими лицами о современных делах, разговоры насчет императрицы заключали выражения мало осторожный. Граф Бестужев не преминул вручить их императрице и так как маркиз де-ла-Шетарди не объявил еще ни одного из своих полномочий, то дан был приказ выслать его из империи, у него отняли орден Св. Андрея и портрет императрицы, но оставили все другие подарки из брильянтов, какие он имел от этой государыни. Не знаю, удалось ли матери оправдаться в глазах императрицы, но, как бы то ни было, мы не уехали, с матерью однако продолжали обращаться очень сдержанно и холодно. Не знаю, что говорилось между нею и де-ла-Шетарди, но знаю, что однажды он обратился ко мне и поздравил, что я причесана en Moyse³³, я ему сказала, что в угоду императрице буду причесываться на все фасоны, какие могут ей понравиться, когда он услышал мой ответ, он сделал пируэт налево, ушел в другую сторону и больше ко мне не обращался.

Вернувшись с великим князем в Москву, мы с матерью стали жить более замкнуто, у нас бывало меньше народу и меня готовили к исповеданию веры. 28-е июня было назначено для этой церемонии и следующий день, Петров день, для моего обручения с великим князем. Помню, что гофмаршал Брюммер обращался ко мне в это время несколько раз, жалуясь на своего воспитанника, и хотел воспользоваться мною, чтобы исправить и образумить своего великаго князя, но я сказала ему, что это для меня невозможно и что я этим только стану ему столь же ненавистна, как уже были ненавистны все его приближенные. В это время мать очень сблизилась с принцем и принцессой Гессенскими и еще больше с братом последней, камергером Бецким³⁴. Эта связь не нравилась графине Румянцовой, гофмаршалу Брюммеру и всем остальным, в то время, как мать была с ними в своей комнате, мы с великим князем возились в передней и она была в полном нашем распоряжении, у нас обоих не было недостатка в ребяческой живости. В июле месяце императрица праздновала в Москве мир со Швецией, и по случаю этого праздника она составила мне двор, как обрученной Русской великой княжне и тотчас после этого праздника императрица отправила нас в Киев. Она сама отправилась через несколько дней после нас. Мы ехали понемногу за день, мать, я, графиня Румянцова и одна из фрейлин матери в одной карете, великий князь, Брюммер, Бергхольц и Дукер — в другой. Как-то днем великий князь, скучавший со своими педагогами, захотел ехать с матерью и со мной, с тех пор, как он это сделал, он не захотел больше выходить из нашей кареты. Тогда мать, которой скучно было ехать с ним и со мною целые дни, придумала увеличить компанию. Она сообщила свою мысль молодым людям из нашей свиты, между которыми находились князь Голицын, впоследствии фельдмаршал³⁵, и граф Захар Чернышев³⁶, взяли одну из повозок с нашими постелями, приладили отовсюду кругом скамейки и на следующий же день мать, великий князь и я, князь Голицын, граф Чернышев и еще одна или две помоложе из свиты, поместились в ней и таким образом мы совершили остальну часть поездки, очень весело, насколько это касалось нашей повозки, но все, что не имело входа туда, возстало против такой затеи, которая особенно не нравилась обер-гофмаршалу Брюммеру, обер-камергеру Бергхольцу, графине Румянцовой, фрейлине матери, и также всей остальной свите, ибо они никогда туда не допускались и, между тем, как мы смеялись дорогой, они бранились и скучали. При таком положении вещей мы прибыли через три недели в Козелец, где еще три недели ждали императрицу, коей поездка замедлилась дорогой вследствие некоторых приключений. Мы узнали в Козельце, что с дороги было сослано несколько лиц из свиты императрицы и что она была в очень дурном расположении духа. Наконец, в половине августа, она прибыла в Козелец, мы еще оставались с ней там до конца августа. Тут вели с утра до вечера крупную игру в фараон в большой зале, по середине дома, в остальных помещениях всем приходилось очень тесно: мы с матерью спали в одной общей комнате, графиня Румянцова и фрейлина матери — в передней и так далее. Однажды великий князь пришел в комнату матери и в мою также в то время, как мать писала, а возле нея стояла открытая шкатулка, он захотел в ней порыться из любопытства, мать сказала, чтобы он не трогал, и он, действительно, стал прыгать по комнате в другой стороне, но прыгая то туда, то сюда, чтобы насмешить меня, он задел за крышку открытой шкатулки и уронил ее, мать тогда разсердилась и они стали крупно браниться, мать упрекала его за то, что он нарочно опрокинул шкатулку, а он жаловался на несправедливость, и оба они обращались ко мне, требуя моего подтверждения, знав нрав матери, я боялась получить пощечины, если не соглашусь с ней, и, не желая ни лгать, ни обидеть великаго князя, находилась между двух огней, тем не менее я сказала матери, что не думала, чтобы великий князь сделал это нарочно, но что когда он прыгал, то задел платьем крышку шкатулки, которая стояла на очень маленьком табурете. Тогда мать набросилась на меня, ибо, когда она бывала в гневе, ей нужно было кого-нибудь бранить, я замолчала и заплакала, великий князь, видя, что весь гнев моей матери обрушился на меня, за то, что я свидетельствовала в его пользу и так как я плакала, стал обвинять мать в несправедливости и назвал ея гнев бешенством, а она ему сказала, что он невоспитанный мальчишка, одним словом, трудно, не доводя однако ссоры до драки, зайти в ней дальше, чем они оба это сделали. С тех пор великий князь не взлюбил мать и не мог никогда забыть этой ссоры, мать тоже не могла этого ему простить, и их обхождение друг с другом стало принужденным, без взаимнаго доверия и легко переходило в натянутыя отношения. Оба они не скрывались от меня, сколько я ни старалась смягчить их обоих, мне это удавалось только на короткий срок, они оба всегда были готовы пустить колкость, чтобы язвить друг друга, мое положение день ото дня становилось щекотливее. Я старалась повиноваться одному и угождать другому и, действительно, великий князь был со мною тогда откровеннее, чем с кем-либо, он видел, что мать часто наскакивала на меня, когда не могла к нему придраться. Это мне не вредило в его глазах, потому что он убедился, что может быть во мне уверен. Наконец, 29 августа мы приехали в Киев. Мы пробыли там десять дней, после чего отправились назад в Москву точно таким же образом, как ехали в Киев. Когда мы приехали в Москву, вся осень прошла в комедиях, придворных балах и маскарадах. Несмотря на это, заметно было, что императрица была часто сильно не в духе. Однажды, когда мы, моя мать, я и великий князь, были в театре в ложе напротив ложи Ея Императорскаго Величества, я заметила, что императрица говорит с графом Лестоком с большим жаром и гневом. Когда она кончила, Лесток ее оставил и пришел к нам в ложу, он подошел ко мне и спросил: ‘заметили ли вы, как императрица со мною говорила?’ Я сказала, что да. ‘Ну, вот’, сказал Лесток: ‘она очень на вас сердита’.— На меня! За что же? был мой ответ.— ‘Потому, что у вас’, ответил он мне, ‘много долгов, она говорит, что это бездонная бочка, и что, когда она была великой княжной, у нея не было больше содержания, нежели у вас, что ей приходилось содержать целый дом и что она старалась не входить в долги, ибо знала, что никто за нее не заплатит’. Он сказал мне все это с сердитым и сухим видом, должно быть, затем, чтоб императрица видела из своей ложи, как он исполняет ея поручение. У меня навернулись на глаза слезы, и я промолчала. Сказав все, он ушел. Великий князь, который был рядом со мной и приблизительно слышал этот разговор, переспросив у меня то, что не разслышал, дал мне понять игрой лица больше, чем словами, что он разделяет мысли своей тетушки и что он доволен, что меня выбранили. Это был довольно обычный его прием, и в таких случаях он думал угодить императрице, улавливая ея настроение, когда она на кого-нибудь сердилась. Что касается матери, то когда она узнала, в чем дело, она сказала, что это было следствием тех стараний, которыя употребляли, чтобы вырвать меня из ея рук, и что так как меня так поставили, что я могла действовать, не спрашиваясь ея, она умывает руки в этом деле, итак, оба они стали против меня. Я же тотчас решила привести мои дела в порядок и на следующий же день потребовала счета. Из них я увидела, что должна семнадцать тысяч рублей, перед отъездом из Москвы в Киев императрица прислала мне пятнадцать тысяч рублей и большой сундук простых материй, но я должна была одеваться богато. В итоге оказалось, что я должна всего две тысячи, это мне показалось не весть какой суммой. Различныя причины ввели меня в эти расходы. Во-первых, я приехала в Россию с очень скудным гардеробом. Если у меня бывало три-четыре платья, это уже был предел возможнаго, и это при дворе, где платья менялись по три раза в день, дюжина рубашек составляла все мое белье, я пользовалась простынями матери. Во-вторых, мне сказали, что в России любят подарки и что щедростью приобретаешь друзей и станешь всем приятной³⁷. В-третьих, ко мне приставили самую расточительную женщину в России, графиню Румянцеву, которая всегда была окружена купцами, ежедневно представляла мне массу вещей, которыя советовала брать у этих купцов и которыя я часто брала лишь затем, чтобы отдать ей, так как ей этого очень хотелось. Великий князь также мне стоил много, потому что был жаден до подарков, дурное настроение матери также легко умиротворялось какой-нибудь вещью, которая ей нравилась, и так как она тогда очень часто сердилась и особенно на меня, то я не пренебрегала открытым мною способом умиротворения. Дурное расположение духа матери происходило отчасти по той причине, что она вовсе не пользовалась благосклонностью императрицы, которая ее часто оскорбляла и унижала. Кроме того, мать, за которой я обыкновенно следовала, с неудовольствием смотрела на то, что я теперь шла пред ней, я этого избегала всюду, где могла, но в публике это было невозможно, вообще я поставила себе за правило оказывать ей величайшее уважение и наивозможную почтительность, но все это не очень-то мне помогало, у нея всегда и при всяком случае прорывалось неудовольствие на меня, что не служило ей в пользу и не располагало к ней людей. Графиня Румянцева своими разсказами и пересказами и разными сплетнями чрезвычайно содействовала, как и многия другия, тому, чтобы уронить мать во мнении императрицы. Восьмиместная повозка, во время поездки в Киев, тоже сделала свое дело: все старики были из нея изгнаны, вся молодежь допущена. Бог знает, какой оборот придали этому распорядку, очень, впрочем, невинному, всего очевиднее было то, что это обидело всех, которые могли быть туда допущены по своему положению и которые увидали, что им предпочли тех, кто был забавнее. В сущности вся эта досада матери пошла от того, что не взяли с собой во время киевской поездки ни Бецкого, к которому она прониклась доверием, ни князя Трубецкого. Конечно, этому посодействовали Брюммер и графиня Румянцова, и восьмиместная повозка, в которую их не допустили, стала причиной затаенной злобы. В ноябре месяце в Москве великий князь схватил корь, так как у меня ея еще не было, то приняли все меры, чтобы мне не заразиться. Окружавшие этого князя не приходили к нам, и все увеселения прекратились. Как только болезнь эта прошла и зима установилась, мы поехали из Москвы в Петербург в санях, мать и я в одних, великий князь и граф Брюммер в других. 18 декабря, день рождения императрицы, мы отпраздновали в Твери³⁸, откуда уехали на следующий день. Приехав на полпути в Хотиловский Ям³⁹, вечером, в моей комнате, великий князь почувствовал себя плохо, его отвели к себе и уложили, ночью у него был сильный жар. На следующий день, в полдень, мы с матерью пошли к нему в комнату, но едва я переступила порог двери, как гр. Брюммер пошел мне навстречу и сказал, чтобы я не шла дальше, я хотела узнать, почему, он мне сказал, что у великаго князя только что появились оспенныя пятна. Так как у меня не было оспы, мать живо увела меня из комнаты и было решено, что мы с матерью уедем в тот же день в Петербург, оставив великаго князя и его приближенных в Хотилове, графиня Румянцова и фрейлина матери остались, чтобы ходить, как говорили, за больным. Послали курьера к императрице, опередившей нас и бывшей уже в Петербурге. В некотором разстоянии от Новгорода мы встретили императрицу, которая, узнав, что у великаго князя обнаружилась оспа, возвращалась из Петербурга к нему в Хотилово, где и оставалась, пока продолжалась его болезнь. Как только императрица нас увидала, хотя это было ночью, она велела остановить свои сани и наши и спросила о здоровье великаго князя. Мать сказала ей все, что знала, после чего императрица приказала кучеру ехать, а мы продолжали тоже свой путь и прибыли в Новгород к утру. Было воскресенье, я пошла к обедне, после чего мы пообедали и, когда собирались уезжать, приехали камергер князь Голицын и камер-юнкер граф Захар Чернышев, ехавшие из Москвы в Петербург. Мать разсердилась на Голицына за то, что он ехал с графом Чернышевым, ибо этот последний распустил какую-то ложь. Она утверждала, что его надо избегать, как человека опасного, выдумывавшего какия угодно истории. Она дулась на обоих, но так как, благодаря этой досаде, было скучно до тошноты и выбора не было, а они были более образованные и более приятные собеседники, чем другие, то я и не вдавалась в досаду, что навлекло на меня несколько нападок со стороны матери. Наконец мы приехали в Петербург, где нас поместили в одном из кавалерских придворных домов. Так как дворец не был тогда еще достаточно велик, чтобы даже великий князь мог там помещаться, то ему был отведен также дом, находившийся между дворцом и нашим домом. Мои комнаты были налево от лестницы, комнаты матери — направо, как только мать увидела это устройство, она разсердилась, во-первых, потому, что ей показалось, что мое помещение было лучше расположено, нежели ея, во-вторых, потому, что ея комнаты отделялись от моих общей залой, на самом же деле у каждой из нас было по четыре комнаты: две на улицу, две во двор дома, таким образом, комнаты были одинаковыя, обтянутыя голубою и красною материей, безо всякой разницы, но вот что еще больше способствовало ея гневу. Графиня Румянцова, еще в Москве, принесла мне план этого дома, по приказанию императрицы, запрещая мне от ея имени говорить об этой присылке, советуясь со мною, как нас поместить. Выбирать было нечего, так как оба помещения были одинаковы. Я сказала это графине, которая дала мне понять, что императрица предпочитает, чтобы у меня было отдельное помещение, вместо того, чтобы жить, как в Москве, в общем помещении с матерью. Такое устройство нравилось мне тоже, потому что я была очень стеснена у матери в комнатах и что буквально интимный кружок, который она себе образовала, нравился мне тем менее, что мне было ясно, как день, что эта компания никому не была по душе. Мать проведала о плане, показанном мне, она стала мне о нем говорить, и я сказала ей сущую правду, как было дело. Она стала бранить меня за то, что я держала это в секрете, я ей сказала, что мне запретили говорить, но она нашла, что это не причина, и вообще я с каждым днем видела, что она все больше сердится на меня и что она почти со всеми в ссоре, так что перестала появляться к столу за обедом- и ужином и велела подавать к себе в комнаты. Что меня касается, я ходила к ней три-четыре раза в день, остальное время употребляла, чтобы изучать русский язык, играть на клавесине да покупать себе книги, так что в пятнадцать лет я жила одиноко в моей комнате и была довольно прилежна для своего возраста. К концу нашего пребывания в Москве прибыло шведское посольство, во главе котораго был сенатор Цедеркрейц. Немного времени спустя приехал еще граф Гюлленборг, чтобы объявить императрице о свадьбе Шведскаго наследнаго принца, брата матери, с принцессой Прусской⁴ . Мы знали этого графа Гюлленборга, мы видели его в Гамбурге, куда он приезжал со многими другими шведами во время отъезда наследнаго принца в Швецию. Это был человек очень умный, уже не молодой и котораго мать моя очень ценила, я же была ему некоторым образом обязана, потому что в Гамбурге, видя, что мать мало или вовсе не обращает на меня внимания, он ей сказал, что она не права и что я, конечно, ребенок гораздо старше своих лет. Прибыв в Петербург, он пришел к нам и сказал, как и в Гамбурге, что у меня философский склад ума. Он спросил, как обстоит дело с моей философией при том вихре, в котором я нахожусь, я разсказала ему, что делаю у себя в комнате. Он мне сказал, что пятнадцатилетний философ не может еще себя знать, и что я окружена столькими подводными камнями, что есть все основания бояться, как бы я о них не разбилась, если только душа моя не исключительнаго закала, что надо ее питать самым лучшим чтением, и для этого он рекомендовал мне ‘Жизнь знаменитых мужей’ Плутарха, ‘Жизнь Цицерона’ и ‘Причины величия и упадка Римской республики’ Монтескье⁴¹. Я тотчас же послала за этими книгами, который с трудом тогда нашли в Петербурге, и сказала ему, что набросаю ему свой портрет так, как себя понимаю, дабы он мог видеть, знаю ли я себя, или нет. Действительно, я изложила на письме свой портрет, который озаглавила: ‘Портрет философа в пятнадцать лет’, и отдала ему. Много лет спустя и именно в 1758 году я снова нашла это сочинение и была удивлена глубиною знания самой себя, какое оно заключало. К несчастью, я его сожгла в том же году, во время несчастной истории графа Бестужева, со всеми другими моими бумагами, боясь сохранить у себя в комнате хоть единую⁴². Граф Гюлленборг возвратил мне через несколько дней мое сочинение, не знаю, снял ли он с него копию. Он сопроводил его дюжиной страниц разсуждений, сделанных обо мне, посредством которых старался укрепить во мне как возвышенность и твердость духа, так и другия качества сердца и ума. Я читала и перечитывала несколько раз его сочинение, я им прониклась и намеревалась серьезно следовать его советам. Я обещала это себе, а раз я себе обещала, не помню случая, чтобы это не исполнила. Потом я возвратила графу Гюлленборгу его сочинение, как он меня об этом просил, и, признаюсь, оно очень послужило к образованию и укреплению склада моего ума и моей души. В начале февраля императрица вернулась с великим князем из Хотилова. Как только нам сказали, что она приехала, мы отправились к ней навстречу и увидели ее в большой зале, почти впотьмах, между четырьмя и пятью часами вечера, несмотря на это, я чуть не испугалась при виде великаго князя, который очень вырос, но лицом был неузнаваем, все черты его лица огрубели, лицо еще все было распухшее и несомненно было видно, что он останется с очень заметными следами оспы. Так как ему остригли волосы, на нем был огромный парик, который еще больше его уродовал. Он подошел ко мне и спросил, с трудом ли я его узнала. Я пробормотала ему свое приветствие по случаю выздоровления, но в самом деле он стал ужасен. 9 февраля минуло ровно год с моего приезда к русскому двору. 10 февраля 1745 г. императрица праздновала день рождения великаго князя, ему пошел семнадцатый год. Она обедала одна со мной на троне, великий князь не появлялся в публике ни в этот день, ни еще долго спустя, не спешили показывать его в том виде, в какой привела его оспа. Императрица меня очень ласкала за этим обедом. Она мне сказала, что русския письма, которыя я ей писала в Хотилово, доставили ей большое удовольствие (по правде сказать, они были сочинены Ададуровым, но я их собственноручно переписала), и что она знает, как я стараюсь изучить местный язык. Она стала говорить со мною по-русски и пожелала, чтобы я отвечала ей на этом языке, что я и сделала, и тогда ей угодно было похвалить мое хорошее произношение. Потом она дала мне понять, что я похорошела с моей московской болезни, словом, во время всего обеда она только тем и была занята, что оказывала мне знаки своей доброты и расположения. Я вернулась домой очень довольная этим обедом и очень счастливая, и все меня поздравляли. Императрица велела снести к ней мой портрет, начатый художником Караваком⁴³, и оставила его у себя в комнате, это тот самый, который скульптор Фальконет⁴⁴увез с собою во Францию, я была на нем совсем живая. Чтобы ходить к обедне или к императрице, мне с матерью приходилось проходить через покои великаго князя, который жил рядом с моим помещением, вследствие этого мы часто его видели. Он приходил также по вечерам на несколько минут ко мне, но безо всякой охоты, наоборот, всегда был рад найти какой-нибудь предлог, чтобы отделаться от этого и остаться у себя, среди своих обычных ребяческих забав, о которых я уже говорила. Через несколько времени после приезда императрицы и великаго князя в Петербург у матери случилось большое огорчение, котораго она не могла скрыть. Вот в чем дело. Принц Август, брат матери, написал ей в Киев, чтобы выразить ей свое желание приехать в Россию, мать знала, что эта поездка имела единственную для него цель получить при совершеннолетии великаго князя, которое хотели ускорить, управление Голштинией, иначе говоря, желание отнять опеку у старшаго брата, ставшаго Шведским наследным принцем, чтобы вручить управление Голштинской страной от имени совершеннолетняго великаго князя принцу Августу, младшему брату матери и Шведскаго наследнаго принца. Эта интрига была затеяна враждебной Шведскому наследному принцу голштинской партией, в союзе с датчанами, которые не могли простить этому принцу того, что он одержал в Швеции верх над Датским наследным принцем, котораго далекарлийцы хотели избрать наследником Шведскаго престола⁴⁵. Мать ответила принцу Августу, ея брату, из Козельца, что вместо того, чтобы поддаваться интригам, заставлявшим его действовать против брата, он лучше бы сделал, если бы отправился служить в Голландию, где он находился, и там бы дал себя убить с честью в бою⁴⁶, чем затевать заговор против своего брата и присоединяться к врагам своей сестры в России. Под врагами мать подразумевала графа Бестужева, который поддерживал эту интригу, чтобы вредить Брюммеру и всем остальным друзьям Шведскаго наследнаго принца, опекуна великаго князя по Голштинии. Это письмо было вскрыто и прочтено графом Бестужевым и императрицей, которая вовсе не была довольна матерью и уже очень раздражена против Шведскаго наследнаго принца, который под влиянием жены, сестры Прусскаго короля, дал себя вовлечь французской партии во все ея виды, совершенно противоположные русским. Его упрекали в неблагодарности и обвиняли мать в недостатке нежности к младшему брату за то, что она ему написала о том, чтобы он дал себя убить, выражение, которое считали жестоким и безчеловечным, между тем как мать, в глазах друзей, хвасталась, что употребила выражение твердое и звонкое. Результатом этого всего было то, что, не обращая внимания на намерения матери, или, вернее, чтобы ее уколоть и насолить всей голштино-шведской партии, граф Бестужев получил без ведома матери позволение для принца Августа Голштинскаго приехать в Петербург. Мать, узнав, что он в дороге, очень разсердилась, огорчилась и очень дурно его приняла, но он, подстрекаемый Бестужевым, держал свою линию. Убедили императрицу хорошо его принять, что она и сделала для виду, впрочем, это не продолжалось и не могло продолжаться долго, потому что принц Август сам по себе не был человеком порядочным. Одна его внешность уже не располагала к нему: он был мал ростом и очень нескладен, недалек и крайне вспыльчив, к тому же руководим своими приближенными, которые сами ничего собой не представляли. Глупость — раз уже пошло на чистоту — ея брата очень сердила мать, словом, она была почти в отчаянии от его приезда. Граф Бестужев, овладев посредством приближенных умом этого принца, убил разом несколько зайцев. Он не мог не знать, что великий князь так же ненавидел Брюммера, как и он, принц Август тоже его не любил, потому что он был предан Шведскому принцу. Под предлогом родства и как голштинец, этот принц так подобрался к великому князю, разговаривая с ним постоянно о Голштинии и беседуя об его будущем совершеннолетии, что тот стал сам просить тетку и графа Бестужева, чтобы постарались ускорить его совершеннолетие. Для этого нужно было согласие императора Римскаго, которым тогда был Карл VII из Баварскаго дома, но тут он умер, и это дело тянулось до избрания Франца I⁴⁷. Так как принц Август был еще довольно плохо принят моею матерью и выражал ей мало почтения, то он тем самым уменьшил и то немногое уважение, которое великий князь еще сохранял к ней, с другой стороны, как принц Август, так и старые камердинеры, любимцы великаго князя, боясь, вероятно, моего будущаго влияния, часто говорили ему о том, как надо обходиться со своею женою, Румберг, старый шведский драгун, говорил ему, что его жена не смеет дыхнуть при нем, ни вмешиваться в его дела, и что если она только захочет открыть рот, он приказывает ей замолчать, что он хозяин в доме и что стыдно мужу позволять жене руководить собою, как дурачком. Великий князь по природе умел скрывать свои тайны, как пушка свой выстрел, и когда у него бывало что-нибудь на уме или на сердце, он прежде всего спешил разсказать это тем, с кем привык говорить, не разбирая, кому это говорит, а потому Его Императорское Высочество сам разсказал мне с места все эти разговоры при первом случае, когда меня увидел, он всегда простодушно воображал, что все согласны с его мнением и что нет ничего более естественнаго. Я отнюдь не доверила этого кому бы то ни было, но не переставала серьезно задумываться над ожидавшей меня судьбой. Я решила очень бережно относиться к доверию великаго князя, чтобы он мог, по крайней мере, считать меня надежным для него человеком, которому он мог все говорить, безо всяких для себя последствий. Это мне долго удавалось. Впрочем, я обходилась со всеми как могла лучше и прилагала старание приобретать дружбу или, по крайней мере, уменьшать недружелюбие тех, которых могла только заподозрить в недоброжелательном ко мне отношении, я не выказывала склонности ни к одной из сторон, ни во что не вмешивалась, имела всегда спокойный вид, была очень предупредительна, внимательна и вежлива со всеми и так как я от природы была очень весела, то замечала с удовольствием, что с каждым днем я все больше приобретала расположение общества, которое считало меня ребенком интересным и не лишенным ума. Я выказывала большое почтение матери, безграничную покорность императрице, отменное уважение великому князю и изыскивала со всем старанием средства приобрести расположение общества. Императрица в Москве дала мне фрейлин и кавалеров, составлявших мой двор, немного времени спустя после ея приезда в Петербург она дала мне русских горничных, чтобы, как она говорила, облегчить мне усвоение русскаго языка. Этим я была очень довольна, все это были молодыя девушки, из которых самой старшей было около двадцати лет. Все эти девушки были очень веселыя, так что с этой минуты я то и дело пела, танцовала и резвилась в моей комнате с минуты пробуждения и до самаго сна. Вечером, после ужина, я впускала к себе своих трех фрейлин, двух княжен Гагариных и девицу Кошелеву, и мы играли в жмурки и в разныя другия соответствующия нашему возрасту игры. Все эти девушки смертельно боялись графини Румянцовой, но так как она играла в карты с утра до вечера в передней или у себя, вставая со стула только за своею надобностью, то она редко входила ко мне. Среди всех наших забав мне вздумалось распределить уход за моими вещами между моими женщинами: я оставила мои деньги, расход и белье на руках девицы Шенк, горничной, привезенной из Германии. Это была глупая и ворчливая старая дева, которой очень не нравилась наша веселость, кроме того, она ревновала меня ко всем своим молодым товаркам, которым приходилось разделять ея обязанности и мою привязанность. Я отдала ключи от моих брильянтов Марии Петровне Жуковой, эта последняя, будучи умнее, веселее и откровеннее остальных, начинала уже входить ко мне в доверие. Платья я поручила моему камердинеру Тимофею Евреинову, кружева девице Балк, которая потом вышла за поэта Сумарокова⁴⁸. Ленты мои были сданы девице Скороходовой старшей, вышедшей потом замуж за Аристарха Кашкина, младшая ея сестра, Анна, ничего не получила, потому что ей было всего лет тринадцать или четырнадцать. На другой день после установления этого чуднаго порядка, при котором я проявила мою полную власть в своей комнате, не испрашивая совета ни единой души, вечером было представление, чтобы туда пойти, надо было проходить через покои матери. Императрица, великий князь и весь двор пришли туда, в манеже, служившем во времена императрицы Анны для герцога Курляндскаго⁴⁹, покои котораго я занимала, был устроен маленький театр. После представления, когда императрица вернулась к себе, графиня Румянцова пришла в мою комнату и сказала, что императрица не одобряет того, что я распределила уход за моими вещами между моими женщинами и что ей приказано отнять ключи от моих брильянтов из рук Жуковой и отдать Шенк, что она и сделала в моем присутствии, после чего ушла и оставила нас, Жукову и меня, с немного вытянутыми лицами, а Шенк торжествующею от доверия, оказаннаго ей императрицею. Шенк стала принимать со мной вызывающий вид, что делало ее еще глупее и менее приятной, чем когда-либо. На первой неделе Великаго поста у меня была очень странная сцена с великим князем. Утром, когда я была в своей комнате со своими женщинами, которыя все были очень набожны, и слушала утреню, которую служили у меня в передней, ко мне явилось посольство от великаго князя, он прислал мне своего карлу с поручением спросить у меня, как мое здоровье, и сказать, что в виду поста он не придет в этот день ко мне. Карла застал нас всех слушающими молитвы и точно исполняющими предписания поста, по нашему обряду. Я ответила великому князю через карлу обычным приветствием, и он ушел. Карла, вернувшись в комнату своего хозяина, потому ли, что он действительно проникся уважением к тому, что он видел, или потому, что он хотел посоветовать своему дорогому владыке и хозяину, который был менее всего набожен, делать то же, или просто по легкомыслию, стал расхваливать набожность, царившую у меня в комнатах, и этим вызвал в нем дурное против меня расположение духа. В первый раз, как я увидела великаго князя, он начал с того, что надулся на меня, когда я спросила, какая тому причина, он стал очень меня бранить за излишнюю набожность, в которую, по его мнению, я впала. Я спросила, кто это ему сказал. Тогда он мне назвал своего карлу, как свидетеля-очевидца. Я сказала ему, что не делала больше того, что требовалось и чему все подчинялись и от чего нельзя было уклониться без скандала, но он был противнаго мнения. Этот спор кончился, как и большинство споров кончаются, т. е. тем, что каждый остался при своем мнении, и Его Императорское Высочество, не имея за обедней никого другого, с кем бы поговорить, кроме меня, понемногу перестал на меня дуться. Два дня спустя случилась другая тревога. Утром, в то время, как у меня служили заутреню, девица Шенк, растерянная, вошла ко мне и сказала, что с матерью нехорошо, что она в обмороке, я тотчас же побежала туда и нашла ее лежащей на полу, на матраце, но уже очнувшейся. Я позволила себе спросить, что с нею, она мне сказала, что хотела пустить себе кровь, но что хирург был настолько неловок, что промахнулся четыре раза и на обеих руках и на обеих ногах, и что она упала в обморок. Я знала, что она, впрочем, боится кровопускания, но я не знала, что она имела намерение пустить себе кровь, ни того даже, что это ей было нужно, однако она стала меня упрекать, что я не принимаю участия в ея состоянии, и наговорила мне кучу неприятных вещей по этому поводу. Я извинялась, как могла, сознаваясь в своем неведении, но, видя, что она очень сердится, я замолчала и старалась удержать слезы и ушла только тогда, когда она мне это приказала с явной досадой. Когда я вернулась в слезах к себе в комнату, женщины мои хотели узнать тому причину, которую я им попросту и объяснила. Я ходила несколько раз в день в покои матери и оставалась там сколько нужно, чтобы не быть ей в тягость, в отношении к ней это было весьма существенно и к этому я так привыкла, что нет ничего, чего бы я так избегала в моей жизни, как быть в тягость, и всегда удалялась в ту минуту, когда у меня в уме зарождалось подозрение, что я могу быть в тягость и следовательно нагонять тоску. Но знаю по опыту, что не все держатся этого правила, потому что мое терпение часто подвергали испытанию те, кто не умеет уйти прежде, чем сделаться в тягость или нагнать тоску. Постом мать испытала очень существенное огорчение. Она получила известие в минуту, когда всего менее его ожидала, что ея дочь, моя младшая сестра Елисавета, умерла внезапно, когда ей было года три-четыре. Она этим была очень опечалена, я тоже ее оплакивала. Несколько дней спустя, в одно прекрасное утро, императрица вошла ко мне в комнату. Она послала за матерью и вошла с нею в мою уборную, где оне обе наедине имели длинный разговор, после котораго оне возвратились в мою спальню, и я увидела, что у матери глаза очень красные и в слезах, вследствие разговора. Я поняла, что у них был поднят вопрос о последовавшей кончине Карла VII, императора из Баварскаго дома, о чем императрица только что получила известие. Императрица еще не была тогда в союзе и она колебалась между союзом с королем Прусским и Австрийским домом, из коих каждый имел своих сторонников, императрица имела одинаковые поводы к неудовольствию против Австрийскаго дома и против Франции, к которой тяготел Прусский король, и если маркиз Ботта, посланник Венскаго двора, был отослан из России за дурные разговоры насчет императрицы⁵⁰, что в свое время постарались свести на заговор, то и маркиз де-ла-Шетарди был изгнан на тех же основаниях. Не знаю цели этого разговора, но мать, казалось, возложила на него большия надежды и вышла очень довольная, она вовсе не склонялась тогда на сторону Австрийскаго дома⁵¹, что меня касается, во всем этом я была зрителем очень безучастным, очень осторожным и почти равнодушным. После Пасхи, когда весна установилась, я выразила графине Румянцовой желание учиться ездить верхом, она получила на это для меня разрешение императрицы, к концу года у меня начались боли в груди после плеврита, который у меня был по приезде в Москву, и я продолжала быть очень худой, доктора посоветовали мне пить каждое утро молоко с сельтерской водой. Я взяла мой первый урок верховой езды на даче графини Румянцовой, в казармах Измайловскаго полка, я уже несколько раз ездила верхом в Москве, но очень плохо. В мае месяце императрица с великим князем переехала на жительство в летний дворец, нам с матерью отвели для житья каменное строение, находившееся тогда вдоль Фонтанки и прилегавшее к дому Петра I. Мать жила в одной стороне этого здания, я в другой. Тут кончились частыя посещения великаго князя. Он велел одному слуге прямо сказать мне, что живет слишком далеко от меня, чтобы часто приходить ко мне, я отлично почувствовала, как он мало занят мною, и как мало я любима, мое самолюбие и тщеславие страдали от этого втайне, но я была слишком горда, чтобы жаловаться, я считала бы себя униженной, если бы мне выразили участие, которое я могла бы принять за жалость. Однако, когда я была одна, я заливалась слезами, отирала их потихоньку и шла потом резвиться с моими женщинами. Мать тоже обращалась со мной очень холодно и церемонно, но я не упускала случая ходить к ней несколько раз в день, в душе я очень тосковала, но остерегалась говорить об этом. Однако Жукова заметила как-то мои слезы и сказала мне об этом, я привела наилучшия основания, не высказывая ей истинных. Я больше чем когда-либо старалась приобрести привязанность всех вообще, от мала до велика, я никем не пренебрегала со своей стороны и поставила себе за правило считать, что мне все нужны, и поступать сообразно с этим, чтобы снискать себе всеобщее благорасположение, в чем и успела. После нескольких недель пребывания в Летнем дворце, где стали говорить о приготовлениях к моей свадьбе, двор переехал на житье в Петергоф⁵², где он больше был в сборе, нежели в городе. Императрица и великий князь жили наверху в доме, который выстроил Петр I , мы с матерью внизу, под комнатами великаго князя, мы обедали с ним каждый день под парусным навесом на открытой галлерее, прилегающей к его комнате, он ужинал у нас. Императрица была часто в отъезде, разъезжая то туда, то сюда, по разным принадлежавшим ей дачам. Мы делали частыя прогулки пешком, верхом и в карете. Мне тут стало ясно, как день, что все приближенные великаго князя, а именно его воспитатели, утратили над ним всякое влияние и авторитет, свои военныя игры, которыя он раньше скрывал, теперь он производил чуть ли не в их присутствии. Граф Брюммер и старший воспитатель видели его почти только в публике, находясь в его свите. Остальное время он буквально проводил в обществе своих слуг, в ребячествах, неслыханных в его возрасте, так как он играл в куклы. Мать пользовалась отсутствием императрицы, чтобы ездить ужинать на окрестныя дачи, а именно к принцу и принцессе Гессен-Гомбургским. Однажды вечером, когда она отправилась туда верхом, а я сидела после ужина в своей комнате, которая была вровень с садом и одна из дверей которой туды выходила, я соблазнилась чудной погодой и предложила своим женщинам и трем фрейлинам пойти прогуляться по саду. Мне не трудно было их убедить, нас было восьмеро, мой камердинер девятый и двое других лакеев, которые следовали за нами, мы прогуляли до полуночи самым невинным образом, когда мать вернулась, Шенк, которая отказалась итти гулять с нами, ворча против придуманной нами прогулки, поспешила пойти сказать матери, что я пошла гулять, несмотря на ея доводы. Мать легла, и когда я вернулась со всей своей компанией, Шенк сказала мне с торжествующим видом, что мать два раза посылала узнавать, вернулась ли я, потому что ей надо было со мной поговорить, и так как было очень поздно и она очень устала дожидаться меня, то она легла, я хотела тотчас же бежать к матери, но дверь ея оказалась запертой. Я сказала Шенк, что она могла бы велеть позвать меня, она уверяла, что не нашла бы нас, но все это были только ея штуки, чтобы поссориться со мной, дабы меня побранить, я это отлично чувствовала и легла спать с большим безспокойством относительно завтрашняго дня. Как только я проснулась, я пошла к матери, которуя нашла в постели, я хотела подойти, чтоб поцеловать ей руку, но она отдернула ее с большим гневом и страшно стала меня бранить за то, что я посмела гулять вечером без ея позволения. Я ей сказала, что ея не было дома. Она назвала час неурочным, и не знаю, чего только она ни выдумывала, чтобы огорчить меня, вероятно, с целью отбить у меня охоту к ночным прогулкам, но что было вернаго, так это то, что прогулка эта могла быть неосторожностью, но что она была невиннейшей на свете. Что меня больше всего огорчило, так это обвинение в том, что мы поднимались в покои великаго князя. Я сказала ей, что это гнусная клевета, на что она так разсердилась, что казалась вне себя. Хоть я и встала на колени, чтобы смягчить ея гнев, но она назвала мою покорность комедией и выгнала меня вон из комнаты. Я вернулась к себе в слезах, в час обеда я поднялась с матерью, все еще очень сердитой, наверх в покои великаго князя, который спросил, что со мною, потому что у меня красные глаза. Я ему правдиво рассказала, что произошло, он взял на этот раз мою сторону и стал обвинять мою мать в капризах и вспышках, я просила его не говорить ей об этом, что он и сделал и мало-по-малу гнев ея прошел, но она со мной все так же холодно обходилась. Из Петергофа, к концу июля, мы вернулись в город, где все приготовлялось к празднованию нашей свадьбы. Наконец 21-е августа было назначено императрицей для этой церемонии. По мере того, как этот день приближался, моя грусть становилась все более и более глубокой, сердце не предвещало мне большого счастья, одно честолюбие меня поддерживало, в глубине души у меня было что-то, что не позволяло мне сомневаться ни минуты в том, что рано или поздно мне самой по себе удастся стать самодержавной Русской императрицей. Свадьба была отпразднована с большой пышностью и великолепием. Вечером я нашла в своих покоях Крузе, сестру старшей камерфрау императрицы, которая поместила ее ко мне в качестве старшей камерфрау. На следующий же день я заметила, что эта женщина приводила в ужас всех остальных моих женщин, потому что когда я хотела приблизиться к одной из них, чтобы по обыкновению поговорить с ней, она мне сказала: ‘Бога ради не подходите ко мне, нам запрещено говорить с вами вполголоса’. С другой стороны, мой милый супруг вовсе не занимался мною, но постоянно играл со своими слугами в солдаты, делая им в своей комнате ученья и меняя по двадцати раз на дню свой мундир. Я зевала, скучала, потому что не с кем было говорить, или же я была на выходах. На третий день моей свадьбы, который должен был быть днем отдыха, графиня Румянцова прислала мне сказать, что императрица уволила ее от должности при мне и что она возвратится жить к себе домой с мужем и детьми. Об этом ни я, да и никто другой не очень сожалели, потому что она подавала повод ко многим пересудам. Свадебные торжества продолжались десять дней, по истечении коих мы с великим князем переехали на житье в Летний дворец, где жила императрица, и начали поговаривать об отъезде матери, которую я со своей свадьбы не каждый день видела, но которая очень смягчилась по отношению ко мне в это время. К концу сентября она уехала, мы с великим князем проводили ее до Краснаго Села. Ея отъездом я очень искренно огорчилась, я много плакала, когда она уехала, мы вернулись в город. Возвратившись в Летний дворец, я велела позвать свою девушку Жукову, мне сказали, что она пошла к своей матери, которая захворала, на следующий день утром тот же вопрос с моей стороны, тот же ответ со стороны моих женщин. Около полудня императрица переехала с большою пышностью из летняго жилища в зимнее, мы последовали за ней в ея покои. Прибыв в свою парадную опочивальную, она там остановилась и после нескольких незначительных слов стала говорить об отъезде моей матери, казалось, ласково сказала мне по этому поводу, чтобы я умерила свое огорчение, но каково было мое изумление, когда она мне сказала громко, в присутствии человек тридцати, что по просьбе моей матери она удалила от меня Жукову, потому что мать боялась, чтобы я не привязалась слишком к особе, которая этого так мало заслуживает, и после этого стала поносить бедную Жукову с заметной злобой. По правде говоря, я ничего не поняла из этой сцены и не была убеждена в том, что утверждала императрица, но была глубоко огорчена несчастьем Жуковой, удаленной от дворца единственно за то, что она за свой общительный характер нравилась мне больше, чем другия мои женщины, ибо, говорила я про себя, зачем же ее поместили ко мне, если она не была того достойна, мать не могла ея знать, так как не могла с ней даже говорить, не зная по-русски, а Жукова не знала другого языка. Мать могла только полагаться на вздорныя розсказни Шенк, у которой даже не было здравого смысла, эта девушка страдает из-за меня, следовательно, не надо покидать ее в ея несчастии, коего единственная причина — моя привязанность к ней. Я никогда не могла выяснить, действительно ли мать просила императрицу удалить от меня эту особу, если это так, то мать предпочла насильственные пути мирным, потому что никогда рта не открывала относительно этой девушки, а между тем одного слова с ея стороны было бы достаточно, чтоб остеречь меня против привязанности, в конце концов очень невинной, с другой стороны, императрица могла тоже приняться за это дело не столь круто: эта девушка была молода, стоило только подыскать ей подходящую партию, что было бы очень легко, а вместо того поступила, как я только что разсказала. Когда императрица нас отпустила, мы с великим князем прошли в наши покои. По дороге я увидала, что то, что императрица сказала, расположило ея племянника в пользу того, что только что было сделано, я высказала ему свои возражения по этому поводу и дала почувствовать, что эта девушка несчастна исключительно потому, что предполагали, что я имела к ней пристрастие и что так как она страдала ради меня, то я считала себя в праве не покидать ее, насколько это будет по крайней мере от меня зависеть. Действительно, я послала ей тотчас же со своим камердинером денег, но он мне сказал, что она уже уехала со своею матерью в Москву, я приказала послать ей то, что я ей назначила, через ея брата, сержанта гвардии, пришли мне сказать, что этот человек с женою получили приказание также уехать и что его перевели офицером в один из полевых полков. В настоящее время мне трудно найти всему этому сколько-нибудь уважительную причину, и, мне кажется, что это значило зря делать зло из прихоти, без малейшаго основания и даже без повода. Но дело на этом не стало: через своего камердинера и через других своих людей я старалась отыскать для Жуковой какую-нибудь приличную партию: мне предложили одного, гвардии сержанта, дворянина, имевшаго некоторое состояние, по имени Травина: он поехал в Москву, чтоб на ней жениться, если ей понравится, она приняла его предложение, его сделали поручиком в одном полевом полку, как только императрица это узнала, она сослала их в Астрахань. Этому преследованию еще труднее найти основания. В Зимнем дворце мы помещались, великий князь и я, в покоях, которые послужили для моей свадьбы, покои великаго князя были отделены от моих громадной лестницей, которая также вела в покои императрицы, чтобы итти к нему или ему ко мне, нужно было проходить через крыльцо этой лестницы, что не было очень-то удобно, особенно зимою, однако и он и я делали этот путь много раз на дню, вечером я ходила играть на бильярде в его передней с обер-камергером Бергхольцом, между тем как великий князь резвился в другой комнате со своими кавалерами. Мои партии на бильярде были прерваны удалением Брюммера и Бергхольца, уволенных императрицею от великаго князя к концу зимы, которая прошла в маскарадах в главных домах города, кои тогда были очень малы. На них обыкновенно присутствовали двор и весь город. Последний маскарад был дан обер-полициймейстером Татищевым⁵³ в доме, принадлежавшем императрице и называвшемся Смольным дворцом, средина этого деревяннаго дома была уничтожена пожаром, оставались одни флигеля, которые были в два этажа, в одном танцовали, но чтобы итти ужинать, нас заставили пройти, в январе месяце, через двор по снегу, после ужина надо было опять проделать тот же путь. Великий князь, вернувшись домой, лег, но на следующий день проснулся с сильной головной болью, из-за которой не мог встать. Я послала за докторами, которые объявили, что это была жесточайшая горячка, его перенесли с моей постели в мою приемную и, пустив ему кровь, уложили в кровать, которую для этого тут же поставили. Ему было очень худо, ему не раз пускали кровь, императрица навещала его несколько раз на дню и, видя у меня на глазах слезы, была мне за них признательна. Однажды, когда я читала вечерния молитвы в маленькой молельне, находившейся возле моей уборной, ко мне вошла госпожа Измайлова, которую императрица очень любила. Она мне сказала, что императрица, зная, как я опечалена болезнью великаго князя, прислала ее сказать мне, чтобы я надеялась на Бога, не огорчалась, и что она ни в каком случае меня не оставит. Измайлова спросила, что я читаю, я ей сказала: вечерния молитвы, она взяла мою книгу и сказала, что я испорчу себе глаза, читая при свечке такой мелкий шрифт. После этого я попросила ее поблагодарить Ея Императорское Величество за ея милости ко мне, и мы разстались очень дружелюбно, она пошла передать императрице мое поручение, а я — ложиться спать. На следующий день императрица прислала мне молитвенник, напечатанный крупными буквами, чтобы сберечь мне глаза, как она говорила. В комнату великаго князя, в ту, куда его поместили, хоть и смежную с моей, я входила только тогда, когда не считала себя лишней, ибо я заметила, что ему не слишком-то много дела до того, чтобы я тут была, и что он предпочитал оставаться со своими приближенными, которых я, по правде, тоже не любила, впрочем, я еще не привыкла проводить время совсем одна среди мужчин. Между тем наступил Великий пост, я говела на первой неделе, вообще у меня было тогда расположение к набожности. Я очень хорошо видела, что великий князь совсем меня не любит, через две недели после свадьбы он мне сказал, что влюблен в девицу Kapp, фрейлину императрицы, вышедшую потом замуж за одного из князей Голицыных, шталмейстера императрицы. Он сказал графу Дивьеру, своему камергеру⁵⁴, что не было и сравнения между этой девицей и мною. Дивьер утверждал обратное, и он на него разсердился, эта сцена происходила почти в моем присутствии, и я видела эту ссору. Правду сказать, я говорила самой себе, что с этим человеком я непременно буду очень несчастной, если и поддамся чувству любви к нему, за которое так плохо платили, и что будет с чего умереть от ревности безо всякой для кого бы то ни было пользы. Итак, я старалась из самолюбия заставить себя не ревновать к человеку, который меня не любит, но чтобы не ревновать его, не было иного средства, как не любить его. Если бы он хотел быть любимым, это было бы для меня не трудно: я от природы была склонна и привычна исполнять свои обязанности, но для этого мне нужно было бы иметь мужа со здравым смыслом, а у моего этого не было. Я постилась в первую неделю Великаго поста, императрица велела мне сказать в субботу, что я доставлю ей удовольствие, если буду поститься и вторую неделю, я велела ответить Ея Величеству, что прошу ее разрешить мне поститься весь пост. Гофмаршал императрицы Сивере, зять Крузе⁵⁵, который передавал эти слова, сказал мне, что императрица получила от этой просьбы истинное удовольствие и что она мне это разрешает. Когда великий князь узнал, что я все постничаю, он стал меня очень бранить, я сказала ему, что не могу поступать иначе, когда ему стало лучше, он еще долго разыгрывал больного, чтобы не выходить из комнаты, где ему больше нравилось быть, чем на придворных выходах. Он вышел только в последнюю неделю поста, когда и говел. После Пасхи он устроил театр марионеток в своей комнате и приглашал туда гостей и даже дам. Эти спектакли были глупейшею вещью на свете. В комнате, где находился театр, одна дверь была заколочена, потому что эта дверь выходила в комнату, составлявшую часть покоев императрицы, где был стол с подъемной машиной, который можно было подымать и опускать, чтобы обедать без прислуги. Однажды великий князь, находясь в своей комнате за приговлениями к своему так называемому спектаклю, услышал разговор в соседней комнате и, так как он обладал легкомысленной живостью, взял от своего театра плотничий инструмент, которым обыкновенно просверливают дыры в в досках, и понаделал дыр в заколоченной двери, так что увидел все, что там происходило, а именно, как обедала императрица, как обедал с нею обер-егермейстер Разумовский в парчевом шлафроке,— он в этот день принимал лекарство,— и еще человек двенадцать из наиболее доверенных императрицы. Его Императорское Высочество, не довольствуясь тем, что сам наслаждается плодом своих искусных трудов, позвал всех, кто был вокруг него, чтобы и им дать насладиться удовольствием посмотреть в дырки, который он так искусно проделал. Он сделал больше: когда он сам и все те, которые были возле него, насытили свои глаза этим нескромным удовольствием, он явился пригласить Крузе, меня и моих женщин зайти к нему, дабы посмотреть нечто, что мы никогда не видели. Он не сказал нам, что это было такое, вероятно, чтобы сделать нам приятный сюрприз. Так как я не так спешила, как ему того хотелось, то он увел Крузе и других моих женщин, я пришла последней и увидела их расположившимися у -этой двери, где он наставил скамеек, стульев, скамеечек, для удобства зрителей, как он говорил. Войдя, я спросила, что это было такое, он побежал ко мне навстречу и сказал мне, в чем дело, меня испугала и возмутила его дерзость и я сказала ему, что я не хочу ни смотреть, ни участвовать в таком скандале, который, конечно, причинит ему большия неприятности, если тетка его узнает, и что трудно, чтобы она этого не узнала, потому что он посвятил по крайней мере двадцать человек в свой секрет, все, кто соблазнился посмотреть через дверь, видя, что я не хочу делать того же, стали друг за дружкой выходить из комнаты, великому князю самому стало немного неловко от того, что он наделал, и он снова принялся за работу для своего кукольнаго театра, а я пошла к себе. До воскресенья мы не слышали никаких разговоров, но в этот день, не знаю, как это случилось, я пришла к обедне несколько позже обыкновеннаго, вернувшись в свою комнату, я собиралась снять свое придворное платье, когда увидела, что идет императрица, с очень разгневанным видом и немного красная, так как она не была за обедней в придворной церкви, а присутствовала при богослужении в своей малой домашней церкви, то я, как только ее увидела, пошла по обыкновению к ней навстречу, не видав ея еще в этот день, поцеловать ей руку, она меня поцеловала, приказала позвать великаго князя, а пока побранила за то, что я опаздываю к обедне и оказываю предпочтение нарядам перед Господом Богом, она прибавила, что во времена императрицы Анны, хоть она и не жила при дворе, но в своем доме, довольно отдаленном от дворца, никогда не нарушала своих обязанностей, что часто для этого вставала при свечах, потом она велела позвать моего камердинера-парикмахера и сказала ему, что если он впредь будет причесывать меня с такою медлительностью, то она его прогонит, когда она с ним покончила, великий князь, который разделся в своей комнате, пришел в шлафроке и с ночным колпаком в руке, с веселым и развязным видом, и побежал к руке императрицы, которая поцеловала его и начала тем, что спросила, откуда у него хватило смелости сделать то, что он сделал, затем сказала, что она вошла в комнату, где была машина, и увидела дверь, всю просверленную, что все эти дырки были направлены к тому месту, где она сидит обыкновенно, что, верно, делая это, он позабыл все, чем ей обязан, что она не может смотреть на него иначе, как на неблагодарнаго, что отец ея, Петр I, имел тоже неблагодарнаго сына, что он наказал его, лишив его наследства⁵⁶, что во времена императрицы Анны она всегда выказывала ей уважение, подобающее венчанной главе и помазаннице Божией, что эта императрица не любила шутить и сажала в крепость тех, кто не оказывал ей уважения, что он мальчишка, котораго она сумеет проучить. Тут он начал сердиться и хотел ей возражать, для чего и пробормотал несколько слов, но она приказала ему молчать и так разъярилась, что не знала уже меры своему гневу, что с ней обыкновенно случалось, когда она сердилась, и наговарила ему обидных и оскорбительных вещей, выказывая ему столько же презрения, сколько гнева. Мы остолбенели и были смущены оба, и хотя эта сцена не относилась прямо ко мне, у меня слезы выступили на глаза, она заметила это и сказала мне: ‘То, что я говорю, к вам не относится, я знаю, что вы не принимали участия в том, что он сделал, и что вы не подсматривали и не хотели подсматривать через дверь’. Это справедливо выведенное ею заключение успокоило ее немного, и она замолчала, правда, трудно было прибавить еще что-нибудь к тому, что она только что сказала, после чего она нам поклонилась и ушла к себе очень раскрасневшаяся и со сверкающими глазами. Великий князь пошел к себе, а я стала молча снимать платье, раздумывая обо всем, только что слышанном. Когда я разделась, великий князь пришел ко мне и сказал тоном на половину смущенным, на половину насмешливым: ‘Она была точно фурия и не знала, что говорит’. Я ему ответила: ‘Она была в чрезвычайном гневе’. Мы перебрали с ним только что слышанное, затем отобедали лишь вдвоем у меня в комнате. Когда великий князь ушел к себе, Крузе вошла ко мне и сказала: ‘Надо признаться, что императрица поступила сегодня, как истинная мать!’ Я видела, что ей хотелось вызвать меня на разговор, и потому замолчала. Она сказала: ‘Мать сердится и бранит детей, а потом это проходит, вы должны были бы сказать ей оба: Виноваты, матушка, и вы бы ее обезоружили’. Я ей сказала, что была смущена и изумлена гневом Ея Величества, и что все, что я могла сделать в ту минуту, так это лишь слушать и молчать. Она ушла от меня, вероятно, чтобы сделать свой доклад. Что касается меня, то слова: ‘виноваты, матушка’, как средство, чтобы обезоружить гнев императрицы, запали мне в голову, и с тех пор я пользовалась ими при случае с успехом, как будет видно дальше. За несколько времени перед тем, как императрица отставила графа Брюммера и обер-камергера Бергхольца от занимаемых ими при великом князе должностей, однажды, когда я вышла утром ранее обыкновеннаго в переднюю, первый из них, находясь там как бы наедине, воспользовался случаем поговорить со мною и стал просить и заклинать, чтобы я ходила каждое утро в уборную императрицы, так как мать моя, перед отъездом, добыла На то для меня разрешение — преимущество, которым я очень мало пользовалась до сих пор, потому что это преимущество мне надоедало, я ходила туда раз или два, заставала там женщин императрицы, которыя мало-по-малу удалялись, так, что я оставалсь одна, я ему сказала это, он мне ответил, что это ничего не значит, что надо продолжать. По правде говоря, я ничего не понимала в этой настойчивости царедворца, это могло служить для его целей, но ни к чему не могло послужить мне, если бы я торчала в уборной императрицы, да еще была бы ей в тягость. Я высказала графу Брюммеру свое отвращение, но он сделал все, что мог, чтобы меня убедить, но безуспешно. Мне больше нравилось быть в своих покоях и особенно, когда Крузе там не было. Я открыла в ней нынешней зимою очень определенную слабость к вину, и так как она вскоре выдала свою дочь за гофмаршала Сиверса, то или она постоянно уходила, или мои люди находили способы ее напаивать, затем она шла спать, что освобождало мою комнату от этого сварливаго Аргуса⁵⁷. Так как граф Брюммер и обер-камергер Бергхольц были отставлены от должностей при великом князе, то императрица назначила состоять при великом князе генерала Василия Репнина⁵⁸. Это назначение было, конечно, наилучшим, что только могла сделать императрица, потому что князь Репнин не только был человек порядочный и честный, но также очень умный и благородный, с душой чистой и искренней. Лично в глубине души я могла быть лишь очень довольна обхождением князя Репнина, что касается графа Брюммера, то я о нем не очень-то жалела, он мне надоедал своими вечными разговорами о политике, которые отзывались интригой, тогда как открытый и военный характер князя Репнина внушал мне доверие. Что касается великаго князя, то он был в восторге, что отделался от своих педагогов, которых ненавидел, однако последние, покидая его, порядком напугали его тем, что оставляли его на произвол интриг графа Бестужева, который был главной пружиной всех тех перемен, какия под благовидным предлогом совершеннолетия Его Императорскаго Высочества производились в его Голштинском герцогстве, принц Август, мой дядя, все еще был в Петербурге и подкарауливал управление наследственным владением великаго князя. В мае месяце мы перешли в Летний дворец, в конце мая императрица приставила ко мне главной надзирательницей Чоглокову, одну из своих статс-дам и свою родственницу, это меня как громом поразило, эта дама была совершенно предана графу Бестужеву, очень грубая, злая, капризная и очень корыстная. Е,я муж, камергер императрицы, уехал тогда, не знаю с каким-то поручением, в Вену⁵⁹, я много плакала, видя, как она переезжает, и также во весь остальной день, на следующий день мне должны были пустить кровь. Утром, до кровопускания, императрица вошла в мою комнату и, видя, что у меня красные глаза, она мне сказала, что молодыя жены, который не любят своих мужей, всегда плачут, что мать моя, однако, уверяла ее, что мне не был противен брак с великим князем, что, впрочем, она меня к тому бы не принуждала, а раз я замужем, то не надо больше плакать. Я вспомнила наставление Крузе и сказала: ‘Виновата, матушка’, и она успокоилась. Тем временем пришел великий князь, с которым она на этот раз ласково поздоровалась, затем она ушла. Мне пустили кровь, в чем я в ту пору очень нуждалась. На следующий день великий князь отвел меня днем в сторону, и я ясно увидала, что ему дали понять, что Чоглокова приставлена ко мне, потому что я не люблю его, великаго князя, но я не понимаю, как могли думать об усилении моей нежности к нему тем, что дали мне эту женщину, я ему это и сказала. Чтобы служить мне Аргусом, это другое дело, впрочем, для этой цели надо было бы выбрать менее глупую и, конечно, для этой должности не достаточно было быть злой и неблагожелательной, Чоглокову считали чрезвычайно добродетельной, потому что тогда она любила своего мужа до обожания, она вышла за него замуж по любви, такой прекрасный пример, какой мне выставляли напоказ, должен был, вероятно, убедить меня делать то же самое. Увидим, как это-удалось. Вот что, повидимому, ускорило это событие, я говорю ускорило, потому что, думаю, с самаго начала граф Бестужев имел всегда в виду окружать нас своими приверженцами, он очень бы хотел сделать то же и с приближенными Ея Императорскаго Величества, но там дело было труднее. Великий князь имел, при моем приезде в Москву, в своих покоях троих лакеев, по имени Чернышевых, все трое были сыновьями гренадеров лейб-компании императрицы, эти последние были поручиками, в чине, который императрица пожаловала им в награду за то, что они возвели ее на престол. Старший из Чернышевых приходился двоюродным братом остальным двоим, которые были братьями родными⁶⁰. Великий князь очень любил их всех троих, они были самые близкие ему люди и, действительно, они были очень услужливы, все трое рослые и стройные, особенно старший. Великий князь пользовался последним для всех своих поручений и несколько раз в день посылал его ко мне. Ему же он доверялся, когда не хотелось итти ко мне. Этот человек был очень дружен и близок с моим камердинером Евреиновым, и часто я знала этим путем, что иначе оставалось бы мне неизвестным. Оба были мне действительно преданы сердцем и душою, и часто я добывала через них сведения, которыя мне было бы трудно приобрести иначе, о множестве вещей. Не знаю, по какому поводу, старший Чернышев сказал однажды великому князю, говоря обо мне: ‘Ведь она не моя невеста, а ваша’. Эти слова насмешили великаго князя, который мне это разсказал, и с той минуты Его Императорскому Высочеству угодно было называть меня ‘его невеста’, а Андрея Чернышева, говоря о нем со мною, он называл ‘ваш жених’. Андрей Чернышев, чтобы прекратить эти шутки, предложил Его Императорскому Высочеству, после нашей свадьбы, называть меня ‘матушка’, а я стала называть его ‘сынок’, но так как и между мною и великим князем постоянно шла речь об этом ‘сынке’, ибо великий князь дорожил им, как зеницей око, и так как и я тоже очень его любила, то мои люди забезпокоились, одни из ревности, другие из страха за последствия, которыя могут из этого выйти и для них, и для нас. Однажды, когда был маскарад при дворе, а я вошла к себе, чтобы переодеться, мой камердинер Тимофей Евреинов отозвал меня и сказал, что он и все мои люди испуганы опасностью, к которой я, видимо для них, стремлюсь. Я его спросила, что бы это могло быть, он мне сказал: ‘Вы только и говорите про Андрея Чернышева и заняты им’.— Ну, так что же,— сказала я в невинности сердца,— какая в том беда, это мой сынок, великий князь любит его также, и больше, чем я, и он к нам привязан и нам верен.—‘Да’, ответил он мне: ‘это правда, великий князь может поступать, как ему угодно, но вы не имеете того же права, что вы называете добротой и привязанностью, ибо этот человек вам верен и вам служит, ваши люди называют любовью’. Когда он произнес это слово, которое мне и в голову не приходило, я была как громом поражена и мнением моих людей, которое я считала дерзким, и состоянием, в котором я находилась, сама того не подозревая. Он сказал мне, что посоветовал своему другу Андрею Чернышеву сказаться больным, чтобы прекратить эти разговоры, Чернышев последовал совету Евреинова, и болезнь его продолжалась приблизительно до апреля месяца. Великий князь очень был занят болезнью этого человека и продолжал говорить мне о нем, не зная ничего об этом. В Летнем дворце Андрей Чернышев снова появился, я не могла больше видеть его без смущения. Между тем императрица нашла нужным по новому распределить камер-лакеев: они служили во всех комнатах по очереди и следовательно Андрей Чернышев, как и другие. Великий князь часто тогда давал концерты днем, в них он сам играл на скрипке⁶¹. На одном из этих концертов, на которых я обыкновенно скучала, я пошла к себе в комнату, эта комната выходила в большую залу Аетняго дворца, в которой тогда раскрашивали потолок и которая была вся в лесах. Императрица была в отсутствии, Крузе уехала к дочери, к Сивере, я не нашла ни души в моей комнате. От скуки я открыла дверь залы и увидала на противопложном конце Андрея Чернышева, я сделала ему знак, чтобы он подошел, он приблизился к двери, по правде говоря, с большим страхом, я его спросила: — Скоро ли вернется императрица? — Он мне сказал: ‘Я не могу с вами говорить, слишком шумят в зале, впустите меня к себе в комнату’. Я ему ответила: — Этого-то я и не сделаю.— Он был тогда снаружи перед дверью, а я за дверью, держа ее полуоткрытой и так с ним разговаривая. Невольное движение заставило меня повернуть голову в сторону, противоположную двери, возле которой я стояла. Я увидела позади себя, у другой двери моей уборной камергера графа Дивьера, который мне сказал: ‘Великий князь просит Ваше Высочество’. Я закрыла дверь залы и вернулась с Дивьером в комнату, где у великаго князя шел концерт. Я узнала впоследствии, что граф Дивьер был своего рода доносчиком, на котораго была возложена эта обязанность, как на многих вокруг нас. На следующий день затем, в воскресенье, мы с великим князем узнали, что все трое Чернышевых были сделаны поручиками в полках, находившихся возле Оренбурга, а днем Чоглокова была приставлена ко мне. Немного дней спустя нам было приказано готовиться сопутствовать императрице в Ревель⁶². В то же время Чоглокова пришла мне сказать от имени Ея Императорскаго Величества, что она меня освобождает впредь от посещения ея уборной и что когда мне нужно будет сказать ей что-нибудь, то — делать это не иначе, как через Чоглокову. В сущности я была в восторге от этого приказания, которое освобождало меня от необходимости торчать среди женщин императрицы, впрочем, я не часто туда ходила и видела Ея Величество очень редко: с тех пор, как я имела к ней вход, она показывалась мне всего три-четыре раза, и обыкновенно все женщины понемногу одна за другой выходили из комнаты, когда я туда входила, чтобы не быть там одной, я тоже не долго оставалась. В июне императрица поехала в Ревель, и мы ей сопутствовали. Мы с великим князем ехали в четырехместной карете, принц Август и Чоглокова ехали вместе с нами. Способ нашего путешествия был и неприятен, и неудобен. Почтовые дома или станции занимала императрица, что же нас касается, то давали нам палатки, или помещали нас в службах. Помню, что однажды, во время этого путешествия, я одевалась возле печи, где только что испекли хлебы, и что другой раз в палатке, где поставили мою кровать, было на полфута воды, когда я туда вошла. Кроме того, так как у императрицы не было никакого определеннаго часа ни для еды, ни для отдыха, то все мы были измучены, как господа, так и слуги. Наконец после десяти или двенадцати дней езды мы приехали в имение графа Стенбока, в 40 верстах от Ревеля, откуда императрица выехала с большою торжественностью, желая прибыть днем в Екатериненталь⁶³, но не знаю, как случилось, что ехали до половины второго ночи. Во время всего путешествия из Петербурга в Ревель Чоглокова надоедала нам и была отчаянием нашей кареты, на малейший пустяк, какой высказывали, она возражала словами: ‘такой разговор не был бы угоден Ея Величеству’, или ‘это не было бы одобрено императрицей’, иногда и самым невинным и безразличным вещам она навязывала подобный этикет. Что меня касается, я покорилась этому и всю дорогу лишь спала в карете. На следующий день нашего приезда в Екатериненталь возобновился наш обычный образ жизни, это значит, что с утра до вечера и до очень поздней ночи играли в довольно крупную игру в передней императрицы, в той зале, которая разделяла дом и оба этажа этого здания пополам. Чоглокова была игроком — она посоветовала мне играть, подобно всем, в фараон, обыкновенно все любимицы императрицы находились там, когда не были в покоях Ея Императорскаго Величества или, вернее, в ея ставке, потому что она велела разбить большую и великолепную ставку рядом со своими комнатами, которыя были в первом этаже и были очень маленькия, как их обыкновенно строил Петр I, он велел выстроить этот дом и развести сад. Князь и княгиня Репнины, которые участвовали в поездке и уже знали заносчивое и лишенное здравого смысла поведение Чоглоковой в дороге, посоветовали мне поговорить об этом с графиней Шуваловой и Измайловой, самыми любимыми дамами императрицы. Эти дамы не любили Чоглоковой и оне уже были осведомлены о том, что происходило, маленькая графиня Шувалова, которая была воплощением болтливости, не стала ждать, когда я с ней об этом заговорю, но, сидя за игрою рядом со мной, сама начала этот разговор, и так как у нея был очень насмешливый тон, то она выставила все поведение Чоглоковой в столь смешном виде, что та стала всеобщим посмешищем. Она сделала больше того: разсказала императрице все, что было, вероятно, Чоглоковой досталось, потому что она значительно понизила со мною тон. По правде сказать, я очень в этом нуждалась, так как начинала чувствовать большое расположение к грусти. Я чувствовала себя совершенно одинокой. Великий князь увлекся ненадолго в Ревеле некоей Цедерспарр, он не преминул, по принятому им обычаю, поверить мне это тотчас же. Я чувствовала частыя боли в груди, и у меня в Екатеринентале однажды пошла кровь горлом, вследствие чего мне сделали кровопускание. Днем Чоглокова вошла ко мне в комнату и застала меня в слезах, обходясь гораздо мягче, она спросила меня, что со мною, и предложила, от имени императрицы, чтобы развеять мою ипохондрию, как она говорила, пройтись по саду, в этот день великий князь был на охоте с обер-егермейстером графом Разумовским. Кроме того, она мне передала от Ея Императорскаго Величества три тысячи рублей для игры в фараон. Дамы заметили, что мне не хватало денег, и сказали это императрице. Я попросила Чоглокову поблагодарить Ея Императорское Величество за ея милость ко мне и пошла с Чоглоковой прогуляться по саду, чтобы подышать воздухом. Через несколько дней после нашего приезда в Екатериненталь, приехал великий канцлер граф Бестужев в сопровождении имперскаго посла барона Бретлаха и мы узнали из его приветствия, что оба имперских двора вступили в союз, заключив договор⁶⁴. затем императрица отправилась смотреть маневры флота, но, кроме пушечнаго дыма, мы ничего не видали, день был чрезвычайно жаркий и тишина полная. По возвращении с этих маневров был бал в палатках императрицы, раскинутых на террасе, ужин был подан на открытом воздухе вокруг бассейна, где должен был быть пущен фонтан, но как только императрица села за стол, полил дождь, промочивший всю компанию, которая бросилась, как попало, в дом и палатки. Так кончился этот праздник. Через несколько дней императрица поехала в Рогервик⁶⁵. Флот снова там маневрировал и опять мы видели только один дым. От этого путешествия мы все необычайно натрудили себе ноги. Почва этого местечка каменистая, покрытая густым слоем мелкаго булыжника, такого свойства, что если постоишь немного на одном месте, то ноги начинают увязать, и мелкий булыжник покроет ноги. Мы стояли здесь лагерем и дожны были ходить из палатки в палатку и к себе по такому грунту в течение нескольких дней, у меня ноги болели потом целых четыре месяца. Каторжники, работавшие на моле, носили деревянные башмаки, и те не выдерживали больше восьми-десяти дней. Имперский посол последовал за императрицей в этот порт Рогервик, он обедал и ужинал с Ея Императорским Величеством. На полпути между Рогервиком и Ревелем, во время ужина, к императрице привели старуху 130 лет, которая походила на ходячий скелет. Императрица велела дать ей кушанья со своего стола и денег, и мы продолжали наш путь. По возвращении в Екатериненталь Чоглокова имела удовольствие встретиться с мужем, вернувшимся из своей командировки в Вену.

Многие придворные экипажи уже направились в Ригу, куда императрица хотела ехать, но, вернувшись из Рогер-вика, она внезапно переменила намерение. Многие ломали себе голову, чтобы отгадать причину этой перемены, несколько лет спустя основание тому раскрылось. При проезде Чоглокова через Ригу один лютеранский священник, сумасшедший или фанатик, передал ему письмо или записку для императрицы, в которой он ее увещевал не предпринимать этого путешествия, говоря, что она подвергнется там величайшей опасности, что соседними врагами империи разставлены люди, подосланные ее убить, и тому подобная чепуха. Это писание было передано Ея Имп. В-ву и отбило у нея охоту уехать дальше, что касается священника, то он был признан сумасшедшим, но поездка не состоялась. Мы вернулись, по малу передвигаясь за день, из Ревеля в Петербург: у меня в эту поездку очень разболелось горло, вследствие чего я пролежала несколько дней, после этого мы отправились в Петергоф и оттуда ездили через каждую неделю в Ораниенбаум⁶⁶. В начале августа императрица велела сказать великому князю и мне, что мы должны говеть, мы подчинились ея воле и тотчас же велели служить у себя утрени и всенощныя и стали каждый день ходить к обедне. В пятницу, когда дело дошло до исповеди, выяснилась причина даннаго нам приказания говеть. Симеон Теодорский, епископ Псковский, очень много разспрашивал нас обоих, каждаго порознь, относительно того, что произошло у нас с Чернышевыми, но так как совсем ничего не произошло, то ему стало немножко неловко, когда ему с невинным простодушием сказали, что даже не было и тени того, что осмелились предполагать. В беседе со мною у него вырвалось: ‘Так откуда же это происходит, что императрицу предостерегали в противном?’ На это я ему сказала, что ничего не знаю. Полагаю, наш духовник сообщил нашу исповедь духовнику императрицы, а этот последний передал Ея Имп. В-ву, в чем дело, что, конечно, не могло нам повредить. Мы причащались в субботу, а в понедельник поехали на неделю в Ораниенбаум, между тем как императрица ездила в Царское Село . Прибыв в Ораниенбаум, великий князь завербовал всю свою свиту, камергерам, камер-юнкерам, чинам его двора, адъютантам, князю Репнину и даже его сыну, камер-лакеям,садовникам, всем было дано по мушкету на плечо, Его Императорское Высочество делал им каждый день ученья, назначал караулы, коридор дома служил им кордегардией, и они проводили там день, обедать и ужинать кавалеры подымались наверх, а вечером в штиблетах приходили в зал танцевать, из дам были только я, Чоглокова, княгиня Репнина, трое моих фрейлин да мои горничныя, следовательно такой бал был очень жидок и плохо налаживался: мужчины бывали измученные и не в духе от этих постоянных военных учений, которыя приходились не слишком по вкусу придворным. После бала им разрешалось итти спать к себе. Вообще мне и всем нам опротивела скучная жизнь, которую мы вели в Ораниенбауме, где нас было пять или шесть женщин, которыя оставались одне с глазу на глаз с утра до вечера, между тем как мужчины, со своей стороны, скрепя сердце упражнялись в военном искусстве. Я прибегла к книгам, которыя привезла с собою. С тех пор, как я была замужем, я только и делала, что читала, первая книга, которую я прочла после замужества, был роман под заглавием ‘Tiran le blanc’, и целый год я читала одни романы, но когда они стали мне надоедать, я случайно напала на письма г-жи де-Севинье⁶⁸: это чтение очень меня заинтересовало. Когда я их проглотила, мне попались под руку произведения Вольтера, после этого чтения я искала книг с большим разбором. Мы вернулись в Петергоф и после двух или трех поездок из Петергофа в Ораниенбаум и обратно, где время проводили все так же однообразно, мы возвратились в Петербург, в Летний дворец. К концу осени императрица перешла в Зимний дворец, где заняла покои, в которых мы помещались прошлую зиму, а нас поместили в те, где великий князь жил до женитьбы. Эти покои нам очень понравились и действительно они были очень удобны, это были комнаты императрицы Анны. Каждый вечер весь наш двор собирался у нас, тут играли в разныя игры или бывали концерты, два раза в неделю бывало представление в Большом театре, который был тогда напротив Казанской церкви. Одним словом, эта зима была одною из самых веселых и наиболее удачных в моей жизни. Мы буквально целый день смеялись и резвились. Приблизительно среди зимы императрица приказала нам сказать, чтобы мы следовали за ней в Тихвин⁶⁹, куда она собиралась. Это была поездка на богомолье, но в ту минуту, как мы собирались садиться в сани, мы узнали, что поездка отложена: нам пришли сказать потихоньку, что у обер-егермейстера Разумовского подагра, и что императрица не хочет ехать без него.

В этот промежуток времени мой камердинер Евреинов, причесывая меня однажды утром, сказал мне, что по очень странной случайности он открыл, что Андрей Чернышев и его братья находятся в Рыбачьей слободе, под арестом на собственной даче императрицы, унаследованной ею от своей матери. Вот как это открылось. На масленой мой камердинер катался в санях с женою и своячиницей, свояки стояли на запятках. Муж своячиницы был канцеляристом петербургскаго магистрата, у этого человека была сестра, замужем за подканцеляристом Тайной канцелярии. Они отправились как-то кататься в Рыбачью слободу и вошли к управляющему этим имением императрицы, заспорили о празднике Пасхи, в какой день он приходится. Хозяин дома сказал им, что он сейчас решит спор, что стоит только послать к заключенным за святцами, в которых можно найти все праздники и календарь на несколько лет. Через несколько минут принесли книгу, свояк Евреинова схватил ее и первое, что он нашел, открыв ее, это имя Андрея Чернышева, написанное им самим вместе с числом того дня, в который великий князь подарил ему книгу, затем он стал искать праздник Пасхи. Спор кончился, книга была возвращена, и они вернулись в Петербург, где свояк Евреинова сообщил ему по секрету о своем открытии. Евреинов убедительно просил меня не говорить об этом великому князю, потому что вовсе нельзя было полагаться на его скромность. Я обещала и сдержала слово. Две или три недели спустя мы действительно поехали в Тихвин. Эта поездка продолжалась всего пять дней, мы проезжали по пути туда и обратно через Рыбачью слободу и мимо дома, где, как я знала, находились Чернышевы, я старалась увидеть их в окне, но ничего не видела. Князь Репнин не участвовал в поездке, нам сказали, что у него каменная болезнь, муж Чоглоковой исполнял обязанности князя Репнина во время этой поездки, что никому не доставляло большого удовольствия, это был дурак заносчивый и грубый, все ужасно боялись этого человека и его жены и, говоря правду, они были действительно зловредные люди. Однако были средства, как это оказалось впоследствии, не только усыплять этих Аргусов, но даже их задабривать, но тогда еще эти средства только изыскивались. Одно из самых надежных — было играть с ними в фараон: оба они были игроки и очень жадные, эта слабость была открыта прежде всего, остальныя после. В эту зиму умерла моя фрейлина княжна Гагарина от горячки, перед своей свадьбой с камергером князем Голицыным⁷⁰, который женился потом на ея младшей сестре. Я очень ее жалела и во время болезни часто навещала, не смотря на возражения Чоглоковой. Императрица вызвала из Москвы на ея место ея старшую сестру, вышедшую потом за графа Матюшкина⁷¹.

Незадолго до поста мы ездили с императрицей в Гостилицы на праздник к обер-егермейстеру графу Разумовскому. Там танцовали и порядком веселились, после чего вернулись в город. Немного дней спустя мне объявили о смерти моего отца, которая меня очень огорчила⁷². Мне дали досыта выплакаться в течение недели, но по прошествии недели Чоглокова пришла мне сказать, что довольно плакать, что императрица приказывает мне перестать, что мой отец не был королем. Я ей ответила, что это правда, что он не король, но что ведь он мне отец, на это она возразила, что великой княгине не подобает долее оплакивать отца, который не был королем. Наконец постановили, что я выйду в следующее воскресенье и буду носить траур в течение шести недель. Первый раз, как я вышла из комнаты, я встретила графа Санти, обер-церемониймейстера императрицы⁷³, в передней Ея Имп. В-ва. Я сказала ему несколько незначительных слов и прошла своей дорогой. Несколько дней спустя Чоглокова пришла мне сказать, что императрица узнала от графа Бестужева, которому Санти передал это письменно, будто я ему сказала, что нахожу очень странным, что послы не выразили мне соболезнования по поводу смерти отца, что императрица находит этот разговор с графом Санти очень неуместным, что я слишком горда, что я должна помнить, что мой отец не был королем, и что по этой причине я не могла и не должна была претендовать на выражение соболезнования со стороны иностранных посланников. Я была страшно поражена, услыхав слова Чоглоковой. Я ей сказала, что если граф Санти сказал или написал, что я ему сказала хоть что-нибудь похожее на подобный разговор, то он недостойный лжец, что мне ничего подобнаго и в голову не приходило, и что, следовательно, я не говорила ни ему, ни кому другому ничего относящагося к этому вопросу. Это была сущая правда, потому что я взяла себе за непоколебимое правило ни на что и ни в каком случае не претендовать и во всем сообразоваться с волей императрицы и делать, что мне прикажут. Повидимому, простодушие, с которым я ответила Чоглоковой, ее убедило, она мне сказала, что не преминет передать императрице, что я формально отрицаю слова графа Санти. И действительно она пошла к Ея Императорскому Величеству и вернулась сказать мне, что императрица очень сердита на графа Санти за такую ложь и что она приказала сделать ему выговор. Через несколько дней граф Санти подослал ко мне кряду нескольких лиц, между прочим камергера Никиту Панина и вице-канцлера Воронцова, чтобы сказать мне, что граф Бестужев принудил его солгать и что он очень жалеет, что через это находится у меня в немилости. Я сказала этим господам, что лжец лжецом и останется, какия бы ни имел причины для лжи, и что из опасения, чтобы этот господин не приплетал меня к своему вранью, я с ним больше не стану говорить, я сдержала слово и не говорила с ним больше. Вот что я думаю об этой истории. Санти был итальянец, он любил вести переговоры и очень был занят своими обязанностями обер-церемониймейстера, я с ним всегда говорила, как и со всеми, он, может быть, думал, что выражения соболезнования дипломатическаго корпуса могли бы быть уместны, и надо полагать по складу его ума, что он думал сделать мне этим приятное, он и пошел к графу Бестужеву, великому канцлеру, своему начальнику, и сказал ему, что я вышла в первый раз, показалась ему очень опечаленной смертью отца и, может быть, прибавил, что не соблюденныя по этому случаю изъявления соболезнования могли еще увеличить мое огорчение. Граф Бестужев, всегда злобствующий, обрадовался случаю меня унизить: он велел Санти тотчас же изложить письменно, что тот ему сказал или намекнул и подтвердил моим именем, и велел ему подписать этот протокол, Санти, боясь своего начальника, как огня, и особенно страшась потерять свое место, не замедлил подписать эту ложь вместо того, чтобы пожертвовать своей карьерой. Великий канцлер послал эту записку императрице, которая разсердилась, предполагая такия претензии с моей стороны, и послала ко мне Чоглокову, как выше сказано. Но когда императрица услышала мой ответ, основанный на сущей правде, то из всего этого вышло, что господин обер-церемониймейстер остался с носом.

Весною мы переехали на житье в Летний дворец, а оттуда на дачу. Князь Репнин под предлогом слабаго здоровья получил позволение удалиться в свой дом, и Чоглоков продолжал временно исполнять обязанности князя Репнина. Эта перемена сначала же сказалась на отставке от нашего двора камергера графа Дивьера, которыго послали бригадиром в армию, и камер-юнкера Вильбуа⁷⁴, который был туда же отправлен полковником по представлению Чоглокова, косившагося на них за то, что великий князь и я к ним благоволили. Подобныя увольнения случались уже раньше, например, в лице графа Захара Чернышева в 1745 г. по просьбе его матери, но все же на эти увольнения смотрели при дворе, как на немилость, и они тем самым были очень чувствительны для этих лиц. Мы с великим князем очень огорчились этой отставкой. Так как принц Август получил все, чего желал, то ему велено было сказать от имени императрицы, чтобы он уезжал. Это тоже было дело рук Чоглоковых, которые во что бы то ни стало хотели уединить великаго князя и меня, в чем следовали инструкциям графа Бестужева, которому все были подозрительны и который любил сеять и поддерживать разлад всюду, из боязни, чтобы не сплотились против него. Несмотря на это, все взгляды сходились на ненависти к нему, но это ему было безразлично, лишь бы его боялись. В течение этого лета, за неимением лучшаго и потому, что скука у нас и при нашем дворе все росла, я больше всего пристрастилась к верховой езде, остальное время я читала у себя все, что попадалось под руку. Что касается великаго князя, так как от него отняли людей, которых он больше всего любил, то он выбрал новых среди камер-лакеев.

На даче он составил себе свору собак и начал сам их дрессировать, когда он уставал их мучить, он принимался пилить на скрипке, он не знал ни одной ноты, но имел отличный слух и для него красота в музыке заключалась в силе и страстности, с которою он извлекал звуки из своего инструмента. Те, кому приходилось его слушать, часто с охотой заткнули бы себе уши, если бы посмели, потому что он их терзал ужасно. Этот образ жизни продолжался как на даче, так и в городе. Когда мы вернулись в Летний дворец, Крузе, которая продолжала быть всеми признанным Аргусом, настолько стала добрее, что очень часто соглашалась обманывать Чоглоковых, которые стали всем ненавистны. Она делала больше того, а именно доставляла великому князю игрушки, куклы и другия детския забавы, которыя он любил до страсти: днем их прятали в мою кровать и под нее. Великий князь ложился первый после ужина и, как только мы были в постели, Крузе запирала дверь на ключ, и тогда великий князь играл до часу или двух ночи, волей неволей я должна была принимать участие в этом прекрасном развлечении так же, как и Крузе. Часто я над этим смеялась, но еще чаще это меня изводило и безпокоило, так как вся кровать была покрыта и полна куклами и игрушками, иногда очень тяжелыми. Не знаю, проведала ли Чоглокова об этих ночных забавах, но однажды, около полуночи, она постучалась к нам в дверь спальной, ей не сразу открыли, потому что великий князь, Крузе и я спешили спрятать и снять с постели игрушки, чему помогло одеяло, под которое мы игрушки сунули. Когда это было сделано, открыли дверь, но Чоглокова стала нам ужасно выговаривать за то, что мы заставили ее ждать, и сказала нам, что императрица очень разсердится, когда узнает, что мы еще не спим в такой час, и ушла ворча, но не сделав другого открытия. Когда она ушла, великий князь продолжал свое, пока не захотел спать. При наступлении осени мы снова перешли в покои, которые занимали раньше, после нашей свадьбы, в Зимнем дворце. Здесь вышло очень строгое запрещение от императрицы через Чоглокову, чтобы никто не смел входить в покои великаго князя и мои без особаго разрешения господина или госпожи Чоглоковых, и также приказание дамам и кавалерам нашего двора находиться в передней, не переступать порога комнаты и говорить с нами только громко, то же приказание вышло и слугам под страхом увольнения. Мы с великим князем, оставаясь таким образом всегда наедине друг с другом, оба роптали и обменивались мыслями об этой своего рода тюрьме, которой никто из нас не заслуживал. Чтобы доставить себе больше развлечения зимой, великий князь выписал из деревни восемь или десять охотничьих собак и поместил их за деревянной перегородкой, которая отделяла альков моей спальной от огромной прихожей, находившейся сзади наших покоев. Так как альков был только из досок, то запах псарни проникал к нам, и мы должны были оба спать в этой вони. Когда я жаловалась на это, он мне говорил, что нет возможности сделать иначе, так как псарня была большим секретом, то я переносила это неудобство, не выдавая тайны Его Императорскаго Высочества. 6-го января 1748 г. я схватила сильную лихорадку с сыпью. Когда лихорадка прошла, и так как не было никаких развлечений в течение этой масленой при дворе, то великий князь придумал устраивать маскарады в моей комнате, он заставлял рядиться своих и моих слуг и моих женщин, и заставлял их плясать в моей спальной, он сам играл на скрипке и тоже подплясывал. Это продолжалось до поздней ночи, что меня касается, то под предлогами головной боли или усталости я ложилась на канапе, но всегда ряженая, и до смерти скучала от нелепости этих маскарадов, которые его чрезвычайно потешали. С наступлением поста от него удалили еще четверых лиц, в числе их было трое пажей, которых он больше любил, нежели других. Эти увольнения его огорчали, но он не делал ни шагу, чтобы их прекратить, или же делал такие неудачные шаги, что только увеличивал беду. В эту зиму мы узнали, что князь Репнин, как ни был болен, должен был командовать корпусом, который посылали в Богемию, на помощь императрице-королеве Марии Терезии. Это была форменная немилость для князя Репнина, он туда отправился и уже не возвращался, потому что умер с горя в Богемии. Княжна Гагарина, моя фрейлина, первая передала мне известие, несмотря на все запрещения доводить до нас малейшее слово о том, что происходило в городе или при дворе. Отсюда видно, что значат подобныя запрещения, которыя никогда во всей строгости не исполняются, потому что слишком много лиц занято тем, чтобы их нарушать. Все окружавшие нас, до ближайших родственников Чоглоковых, старались уменьшить суровость такого рода политической тюрьмы, в которой пытались нас держать. Даже собственный брат Чоглоковой, граф Гендриков⁷⁵, и тот часто вскользь давал мне полезныя и необходимыя сведения, и другие пользовались им же, чтобы мне их доставлять, чему он всегда поддавался с простодушием честнаго и благороднаго человека, он смеялся над глупостями и грубостями своей сестры и своего зятя, и все с ним чувствовали себя хорошо и уверенно, потому что он никогда не выдавал и не обманывал, это был прямолинейный человек, но ограниченный, дурно воспитанный и невежественный, впрочем, твердый и безхитростный. Во время того же поста, однажды около полудня я вышла в комнату, где были наши кавалеры и дамы, Чоглоковы еще не приходили, разговаривая с теми и другими, я подошла к двери, где стоял камергер Овцын. Он, понизив голос, заговорил о скучной жизни, какую мы ведем, и сказал, что притом нас чернят в глазах императрицы, так несколько дней тому назад Ея Императорское Величество сказала за столом, что я через-чур обременяю себя долгами, что все, что я ни делаю, глупо, что при этом я воображаю, что я очень умна, но что я одна так думаю о себе, что я никого не обману и что моя совершенная глупость всеми признана, и что поэтому меньше надо обращать внимания на то, что делает великий князь, нежели на то, что я делаю, и Овцын прибавил со слезами на глазах, что он получил приказание императрицы передать мне это, но он меня просил не подавать вида, что он мне сказал, что именно таково было ея приказание. Я ему ответила относительно моей глупости, что нельзя меня за это винить, потому что каждый таков, каким его Бог создал, что же касается долгов, то неудивительно, если они у меня есть, потому что, при тридцати тысячах содержания, мать оставила мне, уезжая, шестьдесят тысяч рублей долгу, чтобы заплатить за нее, что сверх того графиня Румянцева вовлекала меня в тысячу расходов, которые она считала необходимыми, что Чогло-кова одна стоит мне в этом году семнадцать тысяч рублей и что он сам знает, какую адскую игру надо вести с ними каждый день, что он может ответ передать тем, от кого получил это поручение, что, впрочем, мне очень неприятно знать, что против меня возбуждают императрицу, по отношению к которой я никогда не была неуважительной, непокорной и непочтительной, и что чем больше будут за мною наблюдать, тем больше в этом убедятся. Я обещала ему сохранить тайну и сдержала слово — не знаю, передал ли он, что я сказала, но думаю это, хотя никогда больше не слышала разговоров об этом и остерегалась сама возобновлять беседу, столь мало приятную. В последнюю неделю поста у меня сделалась корь, я не могла явиться на Пасху и причащалась в своей комнате в субботу. Во время этой болезни Чоглокова, хоть и беременная на последнем месяце, почти не покидала меня и делала все, что могла, чтобы развлекать меня. При мне была тогда маленькая калмычка, которую я очень любила, этот ребенок получил от меня корь. После Пасхи мы переехали в Летний дворец — …и оттуда в конце мая на Вознесенье ездили к графу Разумовскому в Гостилицы, императрица выписала туда 23-го того же месяца посла императорскаго двора барона Бретлаха, который ехал в Вену, он провел в Гостилицах вечер и ужинал с императрицей. Этот ужин кончился поздней ночью, и мы вернулись после восхода солнца в домик, где жили. Этот деревянный домик был расположен на маленькой возвышенности и примыкал к катальной горе. Расположение этого домика нам понравилось зимою, когда мы были в Гостилицах на именинах обер-егермейстера, и, чтобы доставить нам удовольствие, он и на этот раз поселил нас в этом домике, он был двухъэтажный, верхний этаж состоял из лестницы, зала и трех маленьких комнат, мы спали в одной, великий князь одевался в другой, а Крузе занимала третью, внизу помещались Чоглокова, мои фрейлины и горничныя. Вернувшись с ужина, все улеглись. Около шести часов утра сержант гвардии Левашов приехал из Ораниенбаума к Чоглокову поговорить насчет построек, которыя, тогда там производились, найдя всех спящими, он сел возле часового и услышал треск, показавшийся ему подозрительным, часовой сказал ему, что этот треск повторяется уже несколько раз с тех пор, как он на часах. Левашов встал и обежал дом снаружи, он увидел, что из-под дома вываливаются большия каменныя плиты, он побежал разбудить Чоглокова и сказал ему, что фундамент дома опускается и что надо поскорее постараться вывести из дома всех, кто в нем находится. Чоглоков надел шлафрок и побежал наверх, стеклянныя двери были заперты, он взломал замки и дошел до комнаты, где мы спали, отдернув занавес, он нас разбудил и велел поскорее выходить, потому что фундамент дома рушился. Великий князь соскочил с постели, взял свой шлафрок и убежал. Я сказала Чоглокову, что иду за ним, и он ушел, я оделась наскоро, одеваясь, я вспомнила, что Крузе спала в соседней комнате, я пошла ее разбудить, она спала очень крепко, мне удалось с некоторым трудом разбудить ее и объяснить ей, что надо выходить из дому. Я помогла ей одеться, и когда она была готова, мы переступили порог комнаты и вошли в зал, но едва мы там очутились, как все затряслось, с шумом, подобным тому, с каким корабль спускается с верфи. Крузе и я упали на пол, в эту минуту Левашов вошел через дверь лестницы, находившейся против нас. Он меня поднял с полу и вышел из комнаты, я взглянула случайно на гору, она была в уровень со вторым этажом, теперь же по крайней мере на аршин выше уровня этого второго этажа. Левашов, дойдя со мною до лестницы, по которой пришел, не нашел ея больше: она обрушилась, но так как несколько лиц влезли на развалины, то Левашов передал меня ближайшему, этот другому и так, переходя с рук на руки, я очутилась внизу лестницы, в прихожей, а оттуда меня вынесли из дому на лужайку. Там был и великий князь, в шлафроке. Выбравшись, я стала смотреть, что делалось в стороне дома, и увидела, что некоторыя лица выходили оттуда окровавленныя, а других выносили, между наиболее тяжело ранеными была моя фрейлина княжна Гагарина⁷⁶: она хотела спастись из дому, как и другие, и когда проходила по комнате, смежной с ея комнатой, обрушившаяся печь упала на ширмы, которыя опрокинули ее на находившуюся в комнате кровать, несколько кирпичей упали ей на голову и тяжело ее ранили, так же, как и горничную, спасавшуюся вместе с ней. В этом самом нижнем этаже была маленькая кухня, где спало несколько лакеев, трое из них были убиты обрушившейся печью. Но это было еще пустяки в сравнении с тем, что произошло между фундаментом этого дома и первыми этажами. Шестнадцать работников, служивших при катальной горе, спали там и все были раздавлены этим осевшим строением. Причиной всего этого было то, что домик этот был построен осенью, наспех. Фундамент был заложен в четыре ряда известняковых плит, архитектор велел поставить в первом этаже двенадцать балок на манер столбов в прихожей. Он должен был отправиться в Украину, уезжая, он приказал управляющему Гостилиц запретить до своего возвращения прикасаться к этим двенадцати балкам. Когда управляющий узнал, что мы должны жить в этом домике, то, несмотря на распоряжение архитектора, принял са-мыя спешныя меры к тому, чтобы выломать эти двенадцать балок, так как оне портили сени. Когда наступила оттепель, все здание осело на четыре ряда известняковых плит, которыя стали сползать в разныя стороны, и само здание поползло до бугра, который его задержал. Я отделалась несколькими синяками и большим страхом, вследствие котораго мне пустили кровь. Этот общий испуг был так велик, что в течение четырех слишком месяцев всякая дверь, закрывавшаяся с некоторой силой, заставляла нас всех вздрагивать. Когда первый страх прошел, в этот день императрица, жившая в другом доме, позвала нас к себе и, так как ей хотелось уменьшить опасность, все старались находить в этом очень мало опаснаго и некоторые даже не находили ничего опаснаго, мой страх ей очень не понравился, и она разсердилась на меня за него, обер-егермейстер плакал и приходил в отчаяние, он говорил, что застрелится из пистолета, вероятно, ему в этом помешали, потому что он ничего подобнаго не сделал, и на следующий день мы возвратились в Петербург, после нескольких недель нашего пребывания в Летнем дворце…

Не помню точно, но мне кажется, что приблизительно около этого времени приехал в Россию кавалер Сакромозо. Уже давно не приезжало в Россию мальтийских кавалеров⁷⁷и вообще тогда очень мало видно было иностранцев, навещающих Петербург, следовательно, его приезд был своего рода событием. С ним обошлись как можно лучше и показали ему все достопримечательности Петербурга, а в Кронштадте один из лучших флотских офицеров был назначен на этот случай, чтобы сопровождать его, это был Полянский, капитан линейнаго корабля, впоследствии адмирал⁷⁸. Он был нам представлен, целуя мою руку, Сакромозо сунул мне в руку очень маленькую записку и сказал очень тихо: ‘это от вашей матери’. Я почти что остолбенела от страху перед тем, что он только что сделал. Я замирала от боязни, как бы кто-нибудь этого не заметил, особенно Чоглоковы, которые были совсем близко. Однако я взяла записку и сунула ее в перчатку, никто этого не заметил. Вернувшись к себе в комнату, в этой свернутой записке, в которой он говорил мне, что ждет ответа через одного итальянскаго музыканта, приходившаго на концерты великаго князя, я, действительно, нашла записку от матери, которая, будучи встревожена моим невольным молчанием, спрашивала меня об его причине и хотела знать, в каком положении я нахожусь. Я ответила матери и уведомила ее о том, что она хотела знать, я сказала ей, что мне было запрещено писать ей и кому бы то ни было, под предлогом, что русской великой княгине не подобает писать никаких других писем, кроме тех, которыя составлялись в коллегии иностранных дел и под которыми я должна была только выставлять свою подпись, и никогда не говорить, о чем надо писать, ибо коллегия знала лучше меня, что следовало в них сказать, что Олсуфьеву⁷⁹ чуть не вменили в преступление то, что я послала ему несколько строк, которыя просила включить в письмо к матери. Я сообщила ей еще несколько сведений, о которых она меня просила. Я свернула свою записку, как была свернута та, которую я получила, и выждала с тревогой и нетерпением минуту, чтобы от нея отделаться. На первом концерте, который был у великаго князя, я обошла оркестр и стала за стулом виолончелиста д’Ололио, того человека, на котораго мне указали. Когда он увидел, что я остановилась за его стулом, он сделал вид, что вынимает из кармана свой носовой платок и таким образом широко открыл карман, я сунула туда, как ни в чем не бывало, свою записку и отправилась в другую сторону, и никто ни о чем не догадался. Сакромозо во время своего пребывания в Петербурге сунул мне еще две или три записки, касавшияся одного и того же, и ответы мои были ему так же переданы и никто никогда об этом ничего не узнал. Из Летняго дворца мы поехали в Петергоф, который тогда перестраивали.

Нас поместили наверху, в старой постройке Петра I, тогда существовавшей. Здесь от скуки великий князь стал играть со мною вдвоем каждый день после обеда в ломбер , когда я выигрывала, он сердился, а когда проигрывала, требовал, чтобы ему было уплачено немедленно, у меня не было ни гроша, за неимением денег, он принимался играть со мною вдвоем в азартныя игры. Помню, что однажды его ночной колпак служил нам маркой в десять тысяч рублей, но когда в конце игры он проигрывал, то приходил в ярость и был способен дуться в течение нескольких дней, эта игра ни с какой стороны не была мне по душе. Во время этого пребывания в Петергофе мы увидели в окна, которыя выходили в сад у моря, что муж и жена Чоглоковы постоянно ходят взад и вперед из верхняго дворца во дворец в Монплезире, на берегу моря, где жила тогда императрица. Это заинтересовало нас так же, как и Крузе. Чтобы узнать причину этих частых хождений туда и обратно, Крузе пошла к своей сестре, которая была старшей камер-фрау императрицы. Она вернулась оттуда вся сияющая, узнав, что все эти хождения происходили оттого, что до императрицы дошло, что у Чоглокова была любовная интрига с одной из моих фрейлин, Кошелевой, и что она была беременна. Императрица велела позвать Чоглокову и сказала ей, что муж ее обманывает, тогда как она любит его до безумия, что она была слепа до того, что эта девица, любовница ея мужа, чуть не жила у нея, что если она пожелает теперь разойтись с мужем, то сделает угодное императрице, которая без удовольствия смотрела на брак Чоглоковой с ея мужем. Она прямо объявила ей, что не желает, чтобы ея муж оставался при нас, что она уволит его, а ей оставит ея должность. Жена в первую минуту стала отрицать перед императрицей страсть своего мужа, утверждала, что это клевета, но Ея Императорское Величество в то время, как говорила с женой, послала разспросить девицу. Эта последняя во всем совершенно чистосердечно призналась, что вызвало в жене ярость против мужа. Она вернулась к себе и стала ругать мужа, он упал перед ней на колени, и стал просить прощения и пустил в ход все влияние, какое имел на нее, чтоб ее смягчить. Куча детей, какую они имели, послужила к тому, чтобы возстановить их согласие, которое между тем не стало с тех пор более искренним, разъединенные по любви, они были связаны по интересу, жена простила мужу, она пошла к императрице и сказала ей, что все простила мужу и хочет оставаться с ним из любви к своим детям, она на коленях умоляла императрицу не удалять ея мужа с позором от двора — это значило бы обезчестить ее и довершить ея горе, наконец, она вела себя в этом случае с такою твердостью и великодушием, и ея горе, кроме того, было так действительно, что она обезоружила гнев императрицы. Она сделала больше того: она привела мужа к Ея Императорскому Величеству, высказала ему всю правду, а потом бросилась вместе с ним на колени к ногам императрицы и просила ее простить ея мужа ради ея и ея шестерых детей, отцом которых он был. Все эти различныя сцены продолжались пять или шесть дней и мы узнавали почти с часу на час, что происходило, потому что нас меньше караулили в этот промежуток времени и потому что все надеялись увидеть отставку этих людей. Но исход вовсе не соответствовал ожиданию, какое у всех сложилось, ибо удалили только девицу к ея дяде, обер-гофмаршалу Шепелеву⁸¹, а Чоглоковы остались, впрочем, в меньшем почете, сравнительно с тем, каким они пользовались до тех пор. Выбрали день, в который мы должны были ехать в Ораниенбаум, и в то время, как мы ехали в одну сторону, девицу отправили в другую. В Ораниенбауме мы занимали в этом году флигеля направо и налево от малаго дворцоваго корпуса, приключение в Гостилицах так напугало, что во всех придворных домах велено было осмотреть потолки и полы, после чего починили все, какие в том нуждались. Вот образ жизни, какой я тогда вела в Ораниенбауме. Я вставала в три часа утра, сама одевалась с головы до ног в мужское платье, старый егерь, который у меня был, ждал уже меня с ружьями, на берегу моря у него был совсем наготове рыбачий челнок. Мы пересекали сад пешком, с ружьем на плече и мы садились — он, я, лягавая собака и рыбак, который нас -вез — в этот челнок, и я отправлялась стрелять уток в тростниках, окаймляющих море с обеих сторон Ораниенбаумскаго канала, который на две версты уходит в море. Мы огибали часто этот канал и следовательно находились иногда в довольно бурную погоду в открытом море на этом челноке. Великий князь приезжал через час или два после нас, потому что ему надо было всегда тащить с собою завтрак и еще не весть что такое. Если он нас встречал, мы отправлялись вместе, если же нет, то каждый из нас ездил и охотился порознь. В десять часов, а иногда и позже, я возвращалась и одевалась к обеду, после обеда отдыхала, а вечером или у великаго князя была музыка, или мы катались верхом. Приблизительно через неделю такой жизни я почувствовала сильный жар и голова была тяжелая, я поняла, что мне нужен отдых и диэта. В течение суток я ничего не ела, пила только холодную воду и спала две ночи столько, сколько могла, после чего стала вести тот же образ жизни и чувствовала себя очень хорошо. Помню, что я читала тогда ‘Записки’ Брантома, которыя меня очень забавляли, перед этим я прочла ‘Жизнь Генриха VI’ Перефикса⁸². К осени мы вернулись в город и нам сказали, что зимою мы поедем в Москву. Крузе пришла мне сказать, что мне нужно прибавить белья для этой поездки, я подробно занялась этим бельем, Крузе предполагала развлечь меня, распорядившись кроить белье в моей комнате, чтобы, как она говорила, показать мне, сколько может выйти рубашек из куска полотна. Это ученье или это развлечение не понравилось, верно, Чоглоковой, которая была в самом дурном расположении духа с тех пор, как открыла измену своего мужа. Не знаю, что она пошла сказать императрице, но только она пришла как-то днем сказать мне, что императрица увольняет Крузе от ея должности при мне, что Крузе удалится к своему зятю камергеру Сиверсу, и на следующий день привела мне Владиславову, чтоб она заняла при мне ея место. Это была женщина высокаго роста, с хорошими, повидимому, манерами, ея умное лицо на первых порах мне довольно понравилось. Я спросила об этом выборе мой оракул Тимофея Евреинова, который сказал, что эта женщина, которую я никогда раньше не видала, была тещей старшаго чиновника при графе Бестужеве, советника Пуговишникова, что у нея не было недостатка ни в уме, ни в живости, что она слыла за очень хитрую, что надо посмотреть, как она будет себя вести, и особенно не надо слишком выказывать ей доверие. Ее звали Прасковья Никитична. Она начала очень удачно, она была общительна, любила говорить, говорила и разсказывала с умом, знала основательно все анекдоты прошлаго и настоящего, знала все семьи до четвертаго и пятаго колена, очень отчетливо помнила родословныя отцов, матерей, дедов, бабок и прадедов и предков с отцовской и материнской стороны всех на свете, и никто не познакомил меня с тем, что происходило в России в течение ста лет, более обстоятельно, чем она. Ум и манеры этой женщины мне достаточно нравились и, когда я скучала, я заставляла ее болтать, чему она всегда охотно поддавалась. Я без труда открыла, что она очень часто не одобряет слов и поступков Чоглоковых, но так как она очень часто ходила также в покои императрицы и совсем не знали, зачем, то были с ней до известной степени осторожны, не зная, как могут быть перетолкованы самые невинные поступки и слова. Из Летняго дворца мы перешли в Зимний. Здесь нам представили г-жу Латур Лонуа, которая была при императрице в ея ранней молодости и последовала за цесаревной Анной Петровной, старшей дочерью Петра I, когда эта последняя покинула Россию со своим мужем, герцогом Голштинским, во время царствования императора Петра II⁸³. По смерти этой герцогини г-жа Лонуа возвратилась во Францию, и в настоящее время вернулась в Россию, чтоб или поселиться здесь, или снова уехать, получив от императрицы некоторыя милости. Г-жа Лонуа надеялась, что, в качестве старой знакомой, она снова войдет в милость и близкое расположение императрицы, но она очень ошиблась, все соединились, чтобы оттеснить ее. С первых дней ея приезда я предвидела, что произойдет, и вот как. Однажды вечером, когда была карточная игра в покоях императрицы, Ея Императорское Величество ходила из комнаты в комнату и нигде не усаживалась, как она обыкновенно делала. Г-жа Лонуа, думая, вероятно, выразить ей свою угодливость, следовала за ней повсюду, куда она ни шла. Чоглокова, видя это, сказала мне: ‘Смотрите, как эта женщина следует всюду за императрицей, но это не долго будет длиться, ее скоро отучат так за ней бегать’. Я запомнила это и, действительно, ее стали отстранять, а потом отправили во Францию с подарками. В течение этой зимы состоялся брак графа Лестока с девицей Менгден, фрейлиной императрицы⁸⁴. Ея Императорское Величество и весь двор присутствовали на свадьбе, и государыня оказала молодым честь посетить их. Можно было сказать, что они пользуются величайшим фавором, но месяц или два спустя счастье им изменило. Однажды вечером, во время карточной игры в покоях императрицы, я увидала там графа Лестока, я подошла к нему, чтобы поговорить, он мне сказал вполголоса: ‘Не подходите ко мне, я в подозрении’. Я думала, что он шутит, и спросила, что это значит, он возразил: ‘Повторяю вам очень серьезно — не подходите ко мне, потому что я человек заподозренный, котораго надо избегать’. Я видела, что он изменился в лице и был очень красный, я думала, что он пьян, и повернулась в другую сторону. Это происходило в пятницу. В воскресенье утром, причесывая меня, Тимофей Евреинов сказал мне: ‘Знаете ли вы, что сегодня ночью граф Лесток и его жена арестованы и отвезены в крепость, как государственные преступники?’ Никто не знал, из-за чего, знали только, что генерал Степан Апраксин⁸⁵ и Александр Шувалов были назначены следователями по этому делу. Отъезд двора в Москву был назначен на 16 декабря. Чернышевы были переведены из крепости в дом, принадлежавший императрице и называвшийся ‘Смольный двор’. Старший из троих братьев напаивал иногда своих сторожей и ходил гулять в город к своим приятелям. Однажды моя гардеробная девушка-финка, которая была невестой одного камер-лакея, родственника Евреинова, принесла мне письмо от Андрея Чернышева, в котором он меня просил о разных вещах. Эта девушка видала его у своего жениха, где они провели вместе вечер. Я не знала, куда сунуть это письмо, когда его получила, я не хотела его сжечь, чтобы не забыть того, о чем он меня просил. Уже очень давно мне было запрещено писать даже матери, через эту девушку я купила серебряное перо с чернильницей. Днем письмо было у меня в кармане, раздеваясь, я засовывала его в чулок, за подвязку и прежде, чем ложиться спать, я его оттуда вынимала и клала в рукав, наконец, я ответила, послала ему, чего он желал, тем же путем, которому он доверил свое письмо, и выбрала удобную минуту, чтобы сжечь это письмо, причинявшее мне столь большия хлопоты. В половине декабря мы уехали в Москву. Мы с великим князем были в большом возке, дежурные кавалеры — на передке. Великий князь днем садился в городския сани с Чоглоковыми, а я оставалась в большом возке, котораго мы никогда не закрывали, и разговаривала с теми, кто сидел на передке. Помню, что камергер князь Александр Юрьевич Трубецкой разсказал мне в это время, будто граф Лесток, будучи заключен в крепость, в течение первых одиннадцати дней своего заключения хотел уморить себя голодом, но его заставили принять пищу. Его обвиняли в том, что он взял десять тысяч рублей от Прусскаго короля, чтобы поддерживать его интересы, и в том, что он отравил некоего Этингера, который мог свидетельствовать против него. Его пытали, после чего сослали в Сибирь. В этом путешествии императрица обогнала нас в Твери, и так как для ея свиты взяли лошадей и провизию, какия были заготовлены для нас, то мы остались в течение суток в Твери без лошадей и без пищи. Мы были очень голодны, к вечеру Чоглоков достал нам жареную стерлядь, которая показалась нам превкусной. Мы поехали ночью и приехали в Москву за два или за три дня до Рождества. Первое известие, которое мы там получили, было то, что камергер нашего двора, князь Александр Михайлович Голицын, в минуту нашего отъезда из Петербурга получил приказание отправиться в Гамбург русским посланником, с четырьмя тысячами жалованья. На это опять посмотрели как на новое изгнание, его своячиница, княжна Гагарина, которая была при мне, очень об этом плакала, и мы все его жалели. Мы заняли в Москве помещение, которое было отведено мне с матерью в 1744 году. Чтобы отправиться в главную придворную церковь, надо было объехать в карете вокруг всего дома, в самый день Рождества, в час обедни, мы собирались сесть в карету и уже были для этого на крыльце, при 28—29-градусном морозе, когда нам пришли сказать от имени императрицы, что она освобождала нас от поездки к обедне в этот день, по случаю чрезвычайнаго холода, какой стоял, действительно, мороз щипал за нос. Я была принуждена оставаться в своей комнате в первое время моего пребывания в Москве из-за необыкновеннаго количества прыщей, высыпавших у меня на лице, я смертельно боялась остаться угреватой, я послала за доктором Бургавом, который дал мне успокоительный средства и разныя разности, чтобы согнать прыщи с лица, наконец, когда ничто не помогло, он мне сказал однажды: ‘Я вам дам средство, которое их сгонит’. Он вытащил из кармана маленький пузырек тальковаго масла и велел мне капнуть одну каплю в чашку воды и мочить этим лицо от времени до времени, например, еженедельно. Действительно, тальковое масло очистило мне лицо и дней через 10 я могла показываться. Немного времени спустя после нашего приезда в Москву Владиславова пришла передать мне, что императрица приказала поскорее сыграть свадьбу моей гардеробной девушки-финки. Единственная причина, по которой, вероятно, спешили с этой свадьбой, заключалась, повидимому, в том, что я выказывала некоторое предпочтение этой девушке, которая была веселой толстушкой, смешившей меня иногда тем, что передразнивала всех и особенно забавно Чоглокову. Итак ее выдали замуж, и больше и речи о ней не было. Среди масленой, в течение которой не было никакого веселья, ни развлечения, императрица почувствовала себя нездоровой, у нея сделались сильныя колики, которыя, казалось, становились очень серьезными. Владиславова и Тимофей Евреинов шепнули мне это на ухо, убедительно прося меня никому не говорить о том, что они мне сказали. Не называя их, я предупредила великаго князя, что его сильно встревожило. Однажды утром Евреинов пришел мне сказать, что канцлер Бестужев и генерал Апраксин провели эту ночь в комнате Чоглоковых, что давало основание думать, что императрица очень плоха. Чоглоков и его жена были нахмурены более, чем когда-либо, приходили к нам, обедали и ужинали у нас, но ни слова не проронили об этой болезни, и мы тоже не говорили о ней, а следовательно и не смели послать узнать, как здоровье императрицы, потому что прежде всего спросили бы, как и откуда и через кого вы знаете, что она больна, а те, которые были бы названы или даже заподозрены, наверное были бы уволены, сосланы или даже отправлены в Тайную канцелярию, государственную инквизицию, которой все боялись пуще огня. Наконец, когда через десять дней императрице стало лучше, при дворе праздновали свадьбу одной из ея фрейлин. За столом я сидела рядом с графиней Шуваловой, любимицей императрицы. Она мне разсказала, что императрица была еще так слаба от ужасной болезни, которую вынесла, что она убирала голову невесте своими брильянтами (честь, которую она оказывала всем своим фрейлинам), сидя на постели только со спущенными ногами с постели, и что поэтому она не показалась на свадебном пиру. Так как графиня Шувалова первая заговорила со мной об этой болезни, я выразила ей огорчение, которое мне причиняет ея состояние, и участие, какое я в нем принимаю. Она мне сказала, что императрица с удовольствием узнает о моем образе мыслей по этому поводу. День спустя Чоглокова пришла утром в мою комнату и сказала мне в присутствии Владиславовой, что императрица очень сердита на великаго князя и на меня за недостаток участия к ея болезни, дошедший до того, что мы даже ни разу не послали узнать, как она себя чувствует. Я сказала Чоглоковой, что я ссылаюсь на нее самое в том, что ни она, ни ея муж ни слова не сказали нам о болезни императрицы, что, ничего о ней не зная, мы не могли выказать участия, какое мы в ней принимали. Она мне ответила: ‘Как вы можете говорить, что вы ничего не знали? Графиня Шувалова сказала императрице, что вы с ней говорили за столом об этой болезни’. Я ей ответила: ‘Это правда, что я с ней говорила об этом, ибо она сказала мне, что Ея Величество еще очень слаба и не может выходить, и тогда я у нея разспросила подробно об этой болезни’. Чоглокова ушла ворча, а Владиславова сказала мне, что странно сердиться на людей за то, чего они не знают, что так как Чоглоковы одни были в праве сказать нам об этом, то если они этого не сделали, это их вина, а не наша, если мы не выказали участия по неведению. Несколько времени спустя на куртаге императрица приблизилась ко мне, и я нашла удобную минуту, чтобы сказать ей, что ни Чоглоков, ни его жена не осведомили нас об ея болезни и что поэтому мы не имели возможности выразить ей участие, которое мы в ней принимали. Она это очень хорошо приняла, и мне показалось, что влияние этих людей уменьшается.

Однажды императрица поехала обедать к генералу Степану Апраксину, мы были в числе приглашенных. После обеда привели к императрице одного старика, князя Долгорукова, который жил напротив дома генерала Апраксина. Это был князь Михаил Владимирович Долгоруков, который прежде был сенатором, но не умел ни читать, ни писать ничего, кроме своего имени, однако он считался гораздо умнее своего брата, фельдмаршала князя Василия Долгорукова, умершаго в 1746 г.⁸⁶. На следующий день я узнала, что третья дочь генерала Степана Апраксина, у котораго мы накануне обедали, умерла в этот день от оспы, я перепугалась: все дамы, приглашенныя с нами на обед к генералу Апраксину, то и дело сновали взад и вперед из комнаты этого больного ребенка в покои, где мы были. Но и на этот раз я отделалась только страхом. Я увидела в первый раз в этот день двух дочерей генерала Апраксина, из которых старшая становилась очень красивой — ей могло быть тогда около 13 лет, это та самая, которая потом вышла замуж за князя Куракина⁸⁷, второй было только шесть лет, она была тогда чахоточной, харкала кровью и была буквально одна кожа да кости, конечно, и не подозревали, что она станет столь большою, столь колоссальною, столь чудовищно толстою, какой все те, кто ее знали, видели Талызину, ибо это именно та самая, которая тогда была лишь очень маленьким ребенком. На первой неделе поста Чоглоков хотел говеть. Он исповедался, но духовник императрицы запретил ему причащаться. Весь двор говорил, что это по приказанию Ея Императорскаго Величества из-за его приключения с Кошелевой. Одно время, когда мы были в Москве, Чоглоков, казалось, был в очень тесной дружбе с канцлером графом Бестужевым-Рюминым и с закадычным его другом генералом Степаном Апраксиным. Он был постоянно у них или с ними и, если его послушать, можно было сказать, что он ближайший советник графа Бестужева, чего на самом деле не могло быть, потому что у Бестужева было черезчур много ума, чтобы принимать советы от такого заносчиваго дурака, каким был Чоглоков. Но почти на половине нашего пребывания в Москве эта чрезвычайная близость вдруг прекратилась, не знаю хорошенько, почему, и Чоглоков стал заклятым врагом тех, с кем перед этим жил в такой близости. Вскоре после моего приезда в Москву я начала от скуки читать ‘Историю Германии’ отца Барра, каноника собора св. Женевьевы, 8 или 9 томов в четвертку. В неделю я прочитывала по книге, после чего я прочла произведения Платона⁸⁸. Мои комнаты выходили на улицу, противоположный им были заняты великим князем, его окна выходили на маленький двор. Я читала у себя в комнате, одна из девушек обыкновенно входила ко мне и стояла, сколько хотела, а потом выходила и другая занимала ея место, когда находила это кстати. Я дала понять Владиславовой, что это было ни к чему и только меня безпокоило, и без этого мне приходилось страдать от близости комнат великаго князя и от того, что в них происходило, что она страдала от этого столько же, сколько и я, потому что занимала маленькую комнату, которая составляла именно конец моих покоев. Она согласилась освободить девушек от этого своего рода этикета. Вот что заставляло нас страдать: утром, днем и очень поздно ночью великий князь с редкой настойчивостью дрессировал свору собак, которую сильными ударами бича и криком, как кричат охотники, заставлял гоняться из одного конца своих двух комнат (потому что у него больше не было) в другой, тех же собак, которыя уставали или отставали, он строго наказывал, это заставляло их визжать еще больше, когда наконец он уставал от этого упражнения, несноснаго для ушей и покоя соседей, он брал скрипку и пилил на ней очень скверно и с чрезвычайной силой, гуляя по своим комнатам, после чего снова принимался за воспитание своей своры и за наказывание собак, что мне, по истине, казалось жестоким. Слыша раз, как страшно и очень долго визжала какая-то несчастная собака, я открыла дверь спальной, в которой сидела и которая была смежной с тою комнатой, где происходила эта сцена, и увидела, что великий князь держит в воздухе за ошейник одну из своих собак, а бывший у него мальчишка, родом калмык, держит ту же собаку, приподняв за хвост. Это был бедный маленький шарло английской породы, и великий князь бил эту несчастную собачонку изо всей силы толстой ручкой своего кнута, я вступилась за бедное животное, но это только удвоило удары, не будучи в состоянии выносить это зрелище, которое показалось мне жестоким, я удалилась со слезами на глазах к себе в комнату. Вообще слезы и крики вместо того, чтобы внушать жалость великому князю, только сердили его, жалость была чувством тяжелым и даже невыносимым для его души. Около этого времени мой камердинер Тимофей Евреинов передал мне письмо своего прежняго товарища, Андрея Чернышева, котораго наконец освободили и который проезжал по близости от Москвы в свой полк, куда он был назначен поручиком. Я поступила с этим письмом, как с предыдущим, и послала ему все, что он у меня просил, и ни слова не сказала ни великому князю, и ни одной живой душе. Весною императрица вызвала нас в Перово, где мы провели несколько дней с нею у графа Разумовскаго⁸⁹. Великий князь и Чоглоков таскались почти весь день по лесам с хозяином дома, я читала у себя в комнате, или же Чоглокова, когда не играла в карты, приходила посидеть со мною от скуки. Она очень жаловалась на скуку, царившую в этом месте, и на постоянныя охоты своего мужа, который стал страстным охотником с тех пор, как ему в Москве подарили прекрасную английскую борзую. Я узнала от других, а не от нея, что муж ея служил посмешищем для всех других охотников и что он воображал и его уверяли, будто его Цирцея (так звали его суку) брала всех зайцев, которых ловили. Вообще Чоглоков воображал, что все, что ему принадлежало, было редкой красоты или редкой доброты: его жена, дети, слуги, дом, стол, лошади, собаки, все, что ему принадлежало, возбуждало его самолюбие, хотя бы все это было весьма посредственно, но раз это принадлежало ему, то становилось в его глазах несравненным. В Перове со мной случилась такая головная боль, какой я не запомню в своей жизни. Чрезвычайная боль вызвала у меня ужасную тошноту, меня вырвало несколько раз и каждый шаг, какой делали в комнате, увеличивал мою боль. Я провела почти сутки в таком состоянии и наконец заснула. На следующий день я чувствовала только слабость, Чоглокова всячески позаботилась обо мне во время этого сильнаго приступа, вообще все люди, которых ставило вокруг меня самое отъявленное недоброжелательство, в очень короткое время становились ко мне невольно благосклонными и, когда их не настраивали и не возбуждали их снова, они действовали вопреки расчетам тех, кто ими пользовался, и часто поддавались склонности, которая влекла их ко мне, или, по крайней мере, интересу, который я им внушала, они никогда не видели меня надутой или нахмуренной, но всегда готовой пойти навстречу малейшему шагу с их стороны. Во всем этом помогал мне мой веселый нрав, потому что все эти Аргусы часто забавлялись речами, с которыми я к ним обращалась, и мало-по-малу невольно переставали хмуриться. В Перове у императрицы случился новый приступ колик. Она велела перевезти себя в Москву, и мы поехали шагом во дворец, который находился всего в четырех верстах оттуда. Этот приступ не имел никаких последствий, и вскоре затем императрица поехала на богомолье в Троицкий монастырь. Ея Императорское Величество хотела пройти эти пятьдесят верст пешком и для этого отправилась в свой дом, в Покровское⁹⁰, нам тоже велели направить путь к Троице, и мы поселились на этом пути, в одиннадцати верстах от Москвы, на очень маленькой даче, принадлежавшей Чоглоковой и называвшейся Раево. Все помещение состояло из маленькаго зала среди дома с двумя маленькими комнатами по бокам, разбили палатки вокруг дома, где разместилась вся наша свита. У великаго князя была одна палатка, я занимала одну маленькую комнату, Владиславова другую, Чоглоковы были в остальных палатках, обедали мы в зале. Императрица делала пешком три-четыре версты, потом отдыхала несколько дней. Это путешествие продолжалось почти все лето. Мы ежедневно ходили на охоту после обеда. Когда императрица дошла до Тайнинскаго, которое находится почти насупротив Раева, по ту сторону большой дороги в Троицкий монастырь, гетман граф Разумовский, младший брат фаворита, живший на своей даче в Петровском, на Петербургской дороге, по другую сторону Москвы⁹¹, вздумал приезжать к нам каждый день в Раево. Это был человек очень веселый и приблизительно наших лет. Мы очень его любили. Чоглоковы охотно принимали его к себе, как брата фаворита, его посещения продолжались все лето и мы всегда встречали его с радостью, он обедал и ужинал с нами и после ужина уезжал в свое имение, следовательно, он делал от сорока до пятидесяти верст в день. Лет двадцать спустя, мне вздумалось его спросить, что заставляло его тогда приезжать делить скуку и нелепость нашего пребывания в Раеве, тогда как его собственный дом ежедневно кишел лучшим обществом, какое тогда было в Москве. Он мне ответил, не колеблясь: ‘Любовь’.— ‘Но, Боже мой’, сказала я ему: ‘в кого вы у нас могли быть влюблены?’ — ‘В кого’, сказал он мне: ‘в вас’. Я громко разсмеялась, ибо никогда в жизни этого не подозревала. Впрочем, он уже был несколько лет женат на богатой наследнице из дома Нарышкиных, на которой императрица женила его, правда, немного против его воли, но с которой он, казалось, хорошо жил, впрочем, хорошо было известно, что все самыя хорошенькия придворный и городския дамы разрывали его на части. И действительно, это был красивый мужчина своеобразнаго нрава, очень приятный и несравненно умнее своего брата, который в свою очередь равнялся с ним по красоте, но превосходил его щедростью и благотворительностью. Эти два брата составляли семью фаворитов, самую любимую всеми, какую я когда-либо видела. Около Петрова дня императрица велела нам сказать, чтобы мы ехали к ней в Братовщину. Мы тотчас же туда отправились. Так как всю весну и часть лета я была или на охоте, или постоянно на воздухе, потому что раевский дом был так мал, что мы проводили большую часть дня в окружавшем его лесу, то я приехала в Братовщину чрезвычайно красной и загоревшей. Императрица, увидев меня, ужаснулась моей красноте и сказала мне, что пришлет умыванье, чтобы снять загар. Действительно она тотчас же прислала мне пузырек, в котором была жидкость, составленная из лимона, яичных белков и французской водки, она приказала, чтобы мои женщины заучили состав и пропорцию, какую нужно положить: несколько дней спустя мой загар прошел и с тех пор я стала пользоваться этим средством и давала его многим лицам для употребления в подобных случаях. Когда кожа разгорячена, я не знаю лучшаго средства, это хорошо еще и против того, что по-русски называется ‘лишай’, по-немецки Flechten,— французскаго названия я сейчас не припомню,— это не что иное, как жар, который заставляет трескаться кожу. Мы провели Петров день в Троицком монастыре и так как в этот день после обеда великому князю нечем было заняться, он придумал дать бал у себя в комнате, где, однако, были только он, два его камердинера и две женщины, которыя были со мной и одной из которых было за пятьдесят. Из монастыря императрица поехала в Тайнинское, а мы снова в Раево, где вели тот же образ жизни. Мы оставались там до половины августа, когда…

Императрица поехала в Софьино,— эта местность расположена в 60—70 верстах от Москвы. Мы стояли там лагерем. На другой день по приезде в это место мы пошли в ея палатку, там мы увидели, что она бранит управляющего этим имением. Она ездила на охоту и не нашла зайцев. Этот человек был бледен и дрожал и не было ругательства, какого бы она ему не высказала, по истине она была в бешенстве. Видя, что мы пришли поцеловать ей руку, она поцеловала нас по обыкновению и продолжала бранить своего человека, в своем гневе она проезжалась насчет всех, против кого что-либо имела или на кого была сердита. Она доходила до этого постепенно, и велика была беглость ея речи. Она между прочим стала говорить, что она очень много понимает в управлении имением, что ее научило этому царствование императрицы Анны, что, имея мало денег, она умела беречься от расходов, что если бы она наделала долгов, то боялась бы страшнаго суда, что если бы она умерла тогда с долгами, никто не заплатил бы их и душа ея пошла бы в ад, чего она не хотела, что для этого дома и когда не было особой нужды, она носила очень простыя платья, кофту из белой тафты, юбку из сераго гризету, чем и делала сбережения, и что она отнюдь не надевала дорогих платьев в деревне или в дороге, это было в мой огород: на мне было лиловое с серебром платье. Я это запомнила твердо. Это поучение — потому что иначе это и нельзя назвать, так как никто не говорил ни слова, видя, как она пылает и сверкает глазами от гнева — продолжалось добрых три четверти часа. Наконец ея шут Аксаков прекратил это: он вошел и подал ей в своей шапке маленькаго ежа. Она подошла к нему взглянуть, и как только его увидела, взвизгнула и сказала, что он похож на мышь, и побежала со всех ног внутрь палатки, потому что смертельно боялась мышей. Мы больше ея не видели, она обедала у себя, после обеда поехала на охоту, взяла с собою великого князя, а я получила приказание вернуться с Чоглоковой в Москву, куда великий князь приехал вслед за мной несколько часов спустя, так как охота была короткая из-за очень сильнаго в тот день ветра.

Как-то в воскресенье императрица вызвала нас в Тайнинское из Раева, куда мы вернулись, и мы удостоились чести обедать с Ея Императорским Величеством. Она была одна в конце стола, великий князь направо от нея, я — налево, против него, возле великаго князя — фельдмаршал Бутурлин⁹², возле меня — графиня Шувалова. Стол был очень длинный и узкий, великий князь, сидя между императрицей и фельдмаршалом Бутурлиным, так напился с помощью этого фельдмаршала, который не прочь был выпить, что он перешел всякую границу, не помнил, что говорит и делает, заплетался в словах, и на него было так неприятно смотреть, что у меня навернулись слезы на глазах, у меня, скрывавшей тогда или смягчавшей, насколько могла, все, что было в нем предосудительнаго, императрица была довольна моею чувствительностью и встала ранее обыкновеннаго из-за стола. Его Императорское Высочество должен был ехать после обеда на охоту с графом Разумовским. Он остался в Тайнинском, а я вернулась в Раево. Дорогой у меня страшно разболелись зубы, погода становилась холодной и сырой, а в Раеве едва можно было укрыться. Брат Чоглоковой, гр. Гендриков, который был дежурным при мне камергером, предложил сестре немедленно меня вылечить, она мне сказала, я согласилась попробовать его средство, которое мне показалось пустячным или, вернее, вполне шарлатанским: он тотчас же пошел в другую комнату и принес оттуда очень маленькую бумажную трубочку, которую велел жевать больным зубом, едва я сделала то, что он мне сказал, как зубная боль моя стала такой сильной, что я должна была лечь в постель, у меня сделалась сильная лихорадка и такой жар, что я стала бредить. Чоглокова, испуганная моим состоянием и приписывая его средству своего брата, побранилась с ним, она не отходила от моей постели всю ночь и послала сказать императрице, что ея дом в Раеве никоим образом не годится ни для кого, кто был так тяжко болен, как ей думалось, я была больна, она так хлопотала, что на следующий день меня совсем больную отвезли в Москву. Я была дней десять-двенадцать в постели, и зубная боль начиналась у меня каждый день после обеда в один и тот же час. В начале сентября императрица отправилась в Воскресенский монастырь⁹³, куда мы получили приказание приехать к дню ея именин. В этот день она назначила своим камер-юнкером Ивана Ивановича Шувалова⁹⁴. Это было событием при дворе, все шептали друг другу на ухо, что это новый фаворит, я радовалась его возвышению, потому что, когда он еще был пажом, я его заметила, как человека много обещавшего по своему прилежанию, его всегда видели с книгой в руке. У меня по возвращении из этой поездки сделалась острая боль в горле с сильной лихорадкой. Императрица навестила меня во время этой болезни. Едва я начала поправляться и была еще очень слаба, как Ея Императорское Величество приказала мне через Чоглокову причесать племянницу гр. Румянцовой и быть у нея на свадьбе, она выходила за Александра Нарышкина, который впоследствии был обер-шенком⁹⁵. Чоглокова, видя, что я едва еще поправляюсь, была немного огорчена, передавая мне это приказание, которое не доставило мне удовольствия, потому что я ясно видела, как мало заботятся о моем здоровье, а может быть и о самой жизни, я в этом духе говорила с Владиславовой, которая, казалось, как и я, была очень недовольна этим грубым и безпощадным приказанием. Я собралась с силами и в день, назначенный для свадьбы, ко мне в комнату привели невесту, которой я убрала голову моими брильянтами, когда это было сделано, ее повели в придворную церковь для венчания, мне же велели ехать в обществе Чоглоковой и моего двора в дом к Нарышкиным. А мы жили в Москве во дворце на краю Немецкой слободы, чтобы попасть к Нарышкиным, надо было проехать через всю Москву и сделать по крайней мере семь верст, это было в октябре месяце, около девяти часов вечера, был трескучий мороз и такая гололедица, что можно было ехать только тихим шагом. Я провела по крайней мере два с половиной часа в дороге туда и столько же оттуда, и не было ни одного человека из моей свиты и ни одной лошади, кто бы не упал один или несколько раз. Наконец, доехав до Казанской церкви, которая возле ворот, называемых Троицкими, мы встретили другое затруднение: в этой церкви венчали в тот самый час сестру Ив. Ив. Шувалова, которую причесывала императрица в то время, как я причесывала Румянцову, и у этих ворот скопились и спутались кареты, мы останавливались на каждом шагу, потом возобновились падения, так как ни одна лошадь не была подкована на шипы, наконец мы прибыли, нельзя сказать, однако, чтобы в самом лучшем настроении. Мы очень долго ждали новобрачных, с которыми случились приблизительно те же приключения, что и с нами. Великий князь сопровождал новобрачных, потом ждали еще императрицу, наконец сели за стол, после ужина сделали несколько туров парадных танцев по комнате, потом нам велели вести новобрачных в их спальню. Для этого пришлось пройти по нескольким очень холодным коридорам, подняться по нескольким лестницам, не менее холодным, потом проходить через длинный галлереи, сколоченныя на скорую руку из сырых досок, по которым вода текла со всех сторон. Наконец, дойдя до покоев, мы сели за стол, на котором было накрыто угощение, там оставались, чтобы выпить только за здоровье новобрачных, потом повели молодую в спальню и вернулись, чтобы ехать домой. На следующий день вечером пришлось туда снова поехать. Кто бы подумал, что вся эта суматоха, вместо того, чтобы повредить моему здоровью, нисколько не помешала моему выздоровлению, на следующий день я лучше чувствовала себя, чем накануне.

В начале зимы я увидела, что великий князь очень безпокоится. Я не знала, что это значит, он больше не дрессировал своих собак, раз по двадцати на дню приходил в мою комнату, имел очень огорченный вид, был задумчив и разсеян, он накупил себе немецких книг, но каких книг? часть их состояла из лютеранских молитвенников, а другая — из историй и процессов каких-то разбойников с большой дороги, которых вешали или колесовали. Он читал это поочередно, когда не играл на скрипке. Так как он обыкновенно не долго хранил на сердце то, что его удручало, и так как ему некому было разсказать об этом, кроме меня, то я терпеливо выжидала, что он мне скажет. Наконец, однажды он мне открыл, что его мучило, я нашла, что дело несравненно серьезнее, чем я предполагала. В течение почти всего лета, по крайней мере во время пребывания в Раеве и по дороге в Троицкий монастырь, я видела великаго князя почти только за столом и в постели, он ложился после того, как я уже спала, и уходил раньше, чем я просыпалась, остальное время почти все проходило в охоте и в приготовлениях к охоте. Чоглоков получил от обер-егермейстера, под предлогом развлечения великаго князя, две своры: одну из русских собак и с егерями, другую из французских или немецких собак, к этой был приставлен старый доезжачий француз, мальчик-курляндец и один немец. Так как Чоглоков стал заправлять русской сворой, Его Императорское Высочество взял на себя иностранную свору, которой Чоглоков вовсе не интересовался, каждый из них входил во все мелочи, касающиеся его части, следовательно Его Императорское Высочество ходил сам постоянно на псарню, или же охотники приходили докладывать ему о состоянии своры, об ея приключениях и нуждах, и наконец, коли пошло на чистоту, он связался с этими людьми, закусывал и выпивал с ними, на охоте он был всегда среди них. В Москве стоял тогда Бутырский полк, в этом полку был поручик Асаф Батурин, весь в долгу, игрок и всюду известный за большого негодяя, впрочем человек очень решительный⁹⁶. Не знаю, по какой случайности или каким образом этот человек свел знакомство с охотниками французской своры, но думаю, что те и другие стояли возле села Мытищи или Алексеевскаго, словом, как бы то ни было, охотники сказали великому князю, что у них был знакомый, поручик Бутырскаго полка, который выказывает большую преданность Его Императорскому Высочеству и утверждает, что весь полк с ним заодно. Великий князь охотно выслушал этот разсказ и захотел узнать подробности о полке через своих охотников, ему передали много дурного о начальниках и много хорошего о подчиненных. Батурин, все через охотников, попросил быть представленным великому князю на охоте, на это великий князь вначале согласился не сразу, но затем он стал поддаваться, мало-помалу случилось то, что, когда великий князь был однажды на охоте, Батурин встретился в укромном местечке, при виде его и пав перед ним на колени, Батурин сказал ему, что он клянется не признавать никакого другого государя, кроме него, и что он сделает все, что великий князь прикажет. Великий князь сказал мне, что он, великий князь, услышав эту клятву, испугался, пришпорил лошадь, оставив Батурина на коленях в лесу, и что охотник ки, которые его представили, не слышали, что тот сказал. Великий князь утверждал, что он более не имел никаких сношений с этим человеком и что он даже предупредил охотников, чтобы они. остерегались, как бы этот человек не принес им несчастья. Его настоящее безпокойство происходило оттого, что охотники ему только что сказали, что Батурин был арестован и переведен в Преображенское, где была Тайная канцелярия, которая ведала государственныя преступления. Его Императорское Высочество дрожал за своих охотников и очень боялся оказаться замешанным. Что касается охотников, его опасения вскоре осуществились, ибо он узнал несколько дней спустя, что они были арестованы и отвезены в Преображенское. Я старалась уменьшить его тревогу, указывая ему, что если он действительно не входил ни в какие переговоры с этим человеком, кроме тех, о которых мне говорил, то как бы тот ни был виноват, я не думаю, чтобы его, великаго князя, очень стали винить за его поступок, который, по-моему, был не больше, как неосторожностью, какую он сделал, связавшись со столь дурной компанией. Затрудняюсь сказать, говорил ли он мне правду, я имею основание думать, что он убавлял, передавая о переговорах, которые, может быть, вел, ибо со мною даже он говорил об этом деле только отрывочными фразами и как будто поневоле, может быть, чрезвычайный страх, который он испытывал, производил на него такое действие. Вскоре после того он пришел мне сказать, что охотники выпущены на свободу, но с приказанием выслать их за границу, и что они велели ему сказать, что не назвали его, вследствие чего он прыгал от радости, успокоился, и больше не было и речи об этом деле. Что же касается Асафа Батурина, то его нашли очень виновным. Я не читала и не видела этого дела, но узнала с тех пор, что он замышлял ни более, ни менее, как убить императрицу, поджечь дворец и этим ужасным способом, благодаря сумятице, возвести великаго князя на престол. Он был осужден, после пытки, к заключению на всю жизнь в Шлиссельбурге, и во время моего царствования за то, что сделал попытку бежать из тюрьмы, был сослан в Камчатку, откуда убежал с Бениовским и был убит в пути, во время грабежа на острове Формозе, в Тихом океане.

15 декабря мы отправились из Москвы в Петербург. Мы ехали день и ночь в санях, которыя были открыты. На полдороге у меня снова сделалась сильная зубная боль, несмотря на это, великий князь не соглашался закрыть сани, с трудом соглашался он, чтобы я задернула немного занавеску в кибитке, дабы защититься от холоднаго и сырого ветра, который дул мне в лицо. Наконец мы приехали в Царское Село, где уже была императрица, обогнавшая нас по обыкновению в пути. Как только я вышла из саней, я пошла в комнаты, нам назначенный, и послала за лейб-медиком императрицы Бургавом, племянником знаменитого Бургава⁹⁷, и просила его, чтобы он велел вырвать мне зуб, который меня мучил уже от четырех до пяти месяцев. Он соглашался на это с трудом, но я этого хотела непременно, наконец он послал за Гюйоном, моим хирургом. Я села на пол, Бургав с одной стороны, Чоглоков с другой, а Гюйон рвал мне зуб, но в ту минуту, как он его вырвал, глаза мои, нос и рот превратились в фонтан, изо рта лила кровь, из носу и глаз вода. Тогда Бургав, у котораго было много здраваго смысла, воскликнул: ‘какой неловкий!’ и, велев подать себе зуб, сказал: ‘Вот этого-то я и боялся, и вот почему не хотел, чтобы его вырвали’. Гюйон, удаляя зуб, оторвал кусок нижней челюсти, в которой зуб сидел. Императрица подошла к дверям моей комнаты в ту минуту, как это происходило, мне сказали потом, что она растрогалась до слез. Меня уложили в постель, я очень страдала, больше четырех недель, даже в городе, куда мы, несмотря на то, поехали на следующий день, все в открытых санях. Я вышла из своей комнаты только в половине января 1750 г., потому что все пять пальцев г. Гюйона были отпечатаны у меня синими и желтыми пятнами на щеке, внизу. В первый день новаго года, желая причесаться, я увидела, что мальчик-парикмахер, родом калмыченок, котораго я воспитала, был очень красен и с очень отяжелевшими глазами, я спросила, что с ним, он ответил, что у него жар и очень болит голова. Я его отослала, велев ему итти лечь, потому что действительно он еле держался. Он ушел и вечером мне доложили, что у него оспа, я отделалась страхом, что схвачу оспу, но не заразилась, хоть он мне и причесывал голову. Императрица оставалась большую часть масленой в Царском Селе. Петербург был почти пуст, большая часть оставшихся там лиц жили в Петербурге по обязанности, никто — по своей охоте. Все придворные, как только двор побывал в Москве и возвращался в Петербург, спешили брать отпуски на год, на шесть месяцев или хоть на несколько недель, чтобы остаться в Москве. Чиновники, например сенаторы и другие, делали то же самое, и когда боялись не получить отпуска, пускали в ход настоящия или притворныя болезни мужей, жен, отцов, матерей, братьев, сестер или детей, или же процессы и другия деловыя и неотложныя хлопоты, словом, требовалось шесть месяцев, а иногда и более, прежде, чем двор и город становились тем, чем были до отъезда двора, а в отсутствие двора петербургския улицы зарастали травой, потому что в городе почти не было карет. При таком положении вещей в настоящую минуту нельзя было разсчитывать на большое общество, особенно для нас, которых держали все взаперти. Чоглоков вздумал в это время доставить нам развлечение, или, вернее, не зная, что делать самому и жене от скуки, он приглашал нас с великим князем приходить ежедневно после обеда играть у него в покоях, которые он занимал при дворе и которые состояли из четырех-пяти довольно маленьких комнат. Он звал туда дежурных кавалеров и дам и принцессу Курляндскую, дочь герцога Эрнста Иоганна Бирона, прежняго фаворита императрицы Анны. Императрица Елизавета вернула этого герцога из Сибири, куда во время регентства принцессы Анны он был сослан, местом жительства ему назначили Ярославль, на Волге, там он и жил, с женою, двумя сыновьями и дочерью. Эта дочь не была ни красива, ни мила, ни стройна, ибо она была горбата и довольно мала ростом, но у нея были красивые глаза, ум и необычайная способность к интриге, ея отец и мать не очень ее любили, она уверяла, что они постоянно дурно с ней обращались. В один прекрасный день она убежала из родительскаго дома и укрылась у жены ярославскаго воеводы, Пушкиной. Эта женщина в восторге, что может придать себе значение при дворе, привезла ее в Москву, обратилась к Шуваловой и бегство принцессы Курляндской из родительского дома объяснила как следствие преследований, которыя она терпела от родителей за то, что выразила желание перейти в православие. В самом деле, первое, что она сделала при дворе, было действительно ея исповедание веры, императрица была крестной матерью, после чего ей отвели помещение сред фрейлин. Чоглоков особенно старался выказывать ей внимание, потому что старший брат принцессы положил основание его благополучию, взяв его из Кадетскаго корпуса, где он воспитывался, в кавалергарды, и держал его при себе для посылок. Принцесса Курляндская, втершаяся таким образом к нам и игравшая каждый день в триссет в течение нескольких часов с великим князем, с Чоглоковым и со мною, вела себя вначале с большою сдержанностью: она была вкрадчива, и ум ея заставлял забывать, что у нея было неприятнаго в наружности, особенно, когда она сидела, она каждому говорила то, что могло ему нравиться. Все смотрели на нее, как на интересную сироту, к ней относились как к особе почти без всякаго значения. Она имела в глазах великаго князя другое достоинство, которое было немаловажным: это была своего рода иностранная принцесса и тем более немка, следовательно они говорили вместе только по-немецки. Это придавало ей прелести в его глазах, он начал оказывать ей столько внимания, сколько был способен, когда она обедала у себя, он посылал ей вниз и некоторый любимыя блюда со своего стола и когда ему попадалась какая-нибудь новая гренадерская шапка или перевязь, он их посылал к ней, чтобы она посмотрела. Это было не единственное приобретение, которое двор сделал в Москве в лице этой Курляндской принцессы, которой могло быть тогда от двадцати четырех до двадцати пяти лет. Императрица взяла ко двору двух графинь Воронцовых, племянниц вице-канцлера, дочерей графа Романа, его младшаго брата⁹⁸. Старшей, Марии, могло быть около четырнадцати лет, ее сделали фрейлиной императрицы, младшая, Елизавета, имела всего одиннадцать лет, ее определили ко мне, это была очень некрасивая девочка, с оливковым цветом лица и неопрятная до крайности. Оне обе начали в Петербурге с того, что схватили при дворе оспу и младшая стала еще некрасивее, потому что черты ея совершенно обезобразились и все лицо покрылось не оспинами, а рубцами. К концу масленой императрица вернулась в город. На первой неделе поста мы начали говеть. В среду вечером я должна была пойти в баню, в доме Чоглоковой, но накануне вечером Чоглокова вошла в мою комнату, где находился и великий князь, и передала ему от императрицы приказание тоже итти в баню. А бани и все другие русские обычаи и местныя привычки не только не были по сердцу великому князю, но он даже смертельно их ненавидел. Он наотрез сказал, что не сделает ничего подобнаго, Чоглокова, тоже очень упрямая и не знавшая в своем разговоре никакой осторожности, сказала ему, что это значит не повиноваться Ея Императорскому Величеству. Он стал утверждать, что не надо приказывать того, что противно его натуре, что он знает, что баня, где он никогда не был, ему вредна, что он не хочет умереть, что жизнь ему дороже всего и что императрица никогда его к такой вещи не принудит. Чоглокова возразила, что императрица сумеет наказать его за сопротивление. Тут он разсердился и сказал ей вспыльчиво: ‘Увидим, что она мне сделает, я не ребенок’. Тогда Чоглокова стала ему угрожать, что императрица посадит его в крепость. В виду этого он принялся горько плакать, и они наговорили друг другу всего, что бешенство могло им внушить самаго оскорбительнаго, и у обоих буквально не было здраваго смысла. В конце концов она ушла и сказала, что передаст слово в слово этот разговор императрице. Не знаю, что она сделала, но она вернулась и разговор принял другой оборот, ибо она сказала, что императрица говорила и очень сердилась, что у нас еще нет детей, и что она хотела знать, кто из нас двоих в том виноват, что мне она пришлет акушерку, а ему доктора, она прибавила ко всему этому много других обидных и безсмысленных вещей и кончила словами, что императрица освобождает нас от говения на этой неделе, потому что великий князь говорит, что баня повредит его здоровью. Надо знать, что во время этих разговоров я не открывала рта, во-первых, потому, что оба говорили с такою запальчивостью, что я не находила, куда бы вставить слово, во-вторых, потому, что я видела, что с той и другой стороны говорят совершенно безрассудныя вещи. Я не знаю, как судила об этом императрица, но как бы то ни было, больше не поднимался вопрос ни о том, ни о другом предмете после того, что только что я рассказала. В половине поста императрица поехала в Гостилицы к графу Разумовскому, чтобы отпраздновать там его именины, и она послала нас со своими фрейлинами и с нашей обычной свитой в Царское Село. Погода была необыкновенно мягкая и даже жаркая, так что 17 марта не было больше снегу, и пыль стояла по дороге. Приехав в Царское Село, великий князь и Чоглоков принялись охотиться, я же и дамы делали как можно больше прогулок то пешком, то в экипажах, вечером играли в различный игры. Здесь великий князь стал выказывать решительное пристрастие к принцессе Курляндской особенно выпивши вечером за ужином, что случалось с ним почти каждый день, он не отходил от нея больше ни на шаг, говорил только с нею, одним словом дело это быстро шло вперед в моем присутствии и на глазах у всех, что начинало оскорблять мое тщеславие и самолюбие, мне обидно было, что этого маленькаго урода предпочитают мне. Однажды вечером, когда я вставала из-за стола, Владиславова сказала мне, что все возмущены тем, что эту горбунью предпочитают мне, я ей ответила: ‘что делать!’, у меня навернулись слезы, и я пошла спать. Только что я улеглась, как великий князь пришел спать. Так как он был пьян и не знал, что делает, то стал мне говорить о высоких качествах своей возлюбленной, я сделала вид, что крепко сплю, чтобы заставить его поскорее замолчать, он стал говорить еще громче, чтобы меня разбудить, и, видя, что я не подаю признаков жизни, довольно сильно ткнул меня раза два-три кулаком в бок, ворча на мой крепкий сон, повернулся и заснул. Я очень плакала в эту ночь и из-за всей этой истории и из-за положения, столь же неприятнаго во всех отношениях, как и скучнаго. На следующий день, казалось, ему было стыдно за то, что он сделал, он мне об этом не говорил, я сделала вид, что не почувствовала. Мы вернулись два дня спустя в город, на последней неделе поста мы возобновили наше говение, великому князю не говорили больше о том, чтобы итти в баню. С ним случилось на этой неделе другое приключение, которое немного его озаботило. В своей комнате в то время он был так или иначе целый день в движении, в тот день он щелкал громадным кучерским кнутом, который нарочно себе заказал, он размахивал им по комнате направо и налево, и заставлял своих камер-лакеев шибко бегать из угла в угол, так как они боялись, что он их исполосует. Не знаю, как это он сделал, но как бы то ни было, он сам очень сильно хватил себя по щеке, рубец шел вдоль всей левой части лица и был до крови, он очень встревожился, боясь, что ему даже на Пасхе нельзя будет выходить из-за этого и что императрица из-за его окровавленной щеки снова запретит ему говеть, а когда узнает о причине, то его щелкание кнутом навлечет на него неприятный выговор. В своем несчастии он поспешил прибегнуть ко мне за советом, что всегда делал в таких случаях. Итак, он прибежал с окровавленной щекой, я воскликнула при виде его: ‘Боже мой, что с вами случилось?’ Он разсказал мне тогда, в чем дело. Подумав немного, я сказала: ‘Ну, может быть, я вам помогу, прежде всего идите к себе и постарайтесь, чтобы вашу щеку видели как можно меньше, я приду к вам, когда достану то, что мне нужно, и надеюсь, что никто этого не заметит’. Он ушел, а я вспомнила, что несколько лет назад я упала в петергофском саду, расцарапала щеку до крови и мой хирург Гюйон дал мне мазь из свинцовых белил, я покрыла царапину, не переставала выходить и никто даже не заметил, что у меня была оцарапана щека. Я сейчас же послала за этой мазью и, когда мне ее принесли, пошла к великому князю и так хорошо замазала ему щеку, что он даже сам ничего не видел в зеркало. В четверг мы причащались с императрицей в большой придворной церкви, и, когда причастились и вернулись на наши места, свет упал на щеку великому князю, Чоглоков подошел к нам, чтобы сказать что-то и, взглянув на великаго князя, заметил ему: ‘Вытрите щеку, на ней мазь’. На это я сказала великому князю, как бы шутя: ‘А я, ваша жена, запрещаю вам вытирать ее’. Тогда великий князь сказал Чоглокову: ‘Видите, как эти женщины с нами обращаются, мы не смеем даже вытереться, когда это им не угодно’. Чоглоков засмеялся и сказал: ‘Вот уж настоящий женский каприз’. Дело тем и кончилось, и великий князь был мне очень признателен и за мазь, которая оказала ему услугу, выручив его из неприятности, и за мою находчивость, не оставившую ни малейшаго подозрения даже в Чоглокове. Так как в ночь на Пасху надо было не спать, я легла в Великую субботу около пяти часов дня, чтобы поспать до того часу, как надо будет одеваться. Как только я легла, великий князь прибежал со всех ног сказать мне, чтобы я немедленно вставала и шла есть только что привезенныя из Голштинии совсем свежия устрицы. Для него было большим и двойным праздником, когда оне приходили, он их любил и вдобавок оне были из Голштинии, его родины, к которой он имел особое пристрастие, но которой он не правил от этого лучше и в которой он делал или его заставляли делать ужасныя вещи, как это будет видно впоследствии. Не встать значило бы разобидеть его и подвергнуться очень большой ссоре, итак, я встала и пошла к нему, хотя и была измучена исполнением всех обрядов говения в течение Страстной недели. Устрицы уже были поданы, когда я пришла к нему, я съела дюжину, после чего он позволил мне вернуться к себе, чтобы снова лечь, а сам остался доканчивать устрицы. Не есть слишком много устриц значило тоже угодить ему, потому что ему оставалось больше, а он был очень жаден до них. В двенадцать часов я встала и оделась, чтобы итти к пасхальной заутрене и обедне, но не могла оставаться до конца службы из-за сильных колик, которыя со мною случились, не помню, чтобы когда-либо в жизни у меня были такия сильныя боли, я вернулась к себе в комнату только с княжной Гагариной, все мои люди были в церкви. Она помогла мне раздеться, лечь, послала за докторами, мне дали лекарство, я провела первые два дня праздника в постели.

Приблизительно около того времени, или немного ранее, приехал в Россию граф Берни, посол Венскаго двора, граф Линар, посланник датский, и генерал Арним, посланник саксонский, последний привез с собою свою жену, рожденную Гойм. Граф Берни был из Пьемонта, ему было тогда за пятьдесят, он был умен, любезен, весел и образован и такого характера, что молодые люди его предпочитали и больше развлекались с ним, нежели со своими сверстниками. Он был вообще любим и уважаем, и я тысячу раз говорила и повторяла, что если бы этот или ему подобный человек был приставлен к великому князю, то это было бы великим благом для этого принца, который так же, как я, оказывал графу Берни привязанность и особый почет и отличие. Великий князь сам говорил, что с таким человеком возле себя стыдно было бы делать глупости. Прекрасныя слова, которых и я никогда не забывала. Граф Берни имел при себе кавалером посольства графа Гамильтона, мальтийскаго кавалера. Как-то раз, когда я при дворе спросила у него о здоровье посла графа Берни, который был болен, мне вздумалось сказать кавалеру Гамильтону, что я самаго высокаго мнения о графе Батиани, котораго императрица-королева Мария Терезия назначила тогда воспитателем двоих старших сыновей своих, эрцгерцогов Иосифа и Карла, потому что его предпочли в этой должности графу Берни. В 1780 году, когда я имела свое первое свидание с императором Иосифом II в Могилеве⁹⁹, Его Императорское Величество сказал мне, что ему известно это мое суждение, я ему возразила, что он знает об этом, вероятно, от графа Гамильтона, который соетоял при этом государе после того, как он вернулся из России, он мне сказал тогда, что я верно отгадала и что гр. Берни, котораго он не знал, оставил по себе репутацию человека более пригоднаго для этой должности, чем его прежний воспитатель. Граф Линар, посланник Датска-го короля, был отправлен в Россию, чтобы вести переговоры об обмене Голштинии, принадлежавшей великому князю, на графство Ольденбург. Это был человек, соединявший в себе, как говорили, большия знания с такими же способностями, внешностью он походил на самаго настоящаго фата. Он был статен, хорошо сложен, рыжевато-белокурый, с белым, как у женщины, цветом лица, говорят, он так холил свою кожу, что ложился спать не иначе как намазав лицо и руки помадой, и надевал на ночь перчатки и маску. Он хвастался тем, что имел восемнадцать детей, и уверял, что всех кормилиц своих детей приводил в положение, в котором они вторично могли кормить. Этот граф Линар, такой белый, носил датский белый орден и у него не было другого платья, кроме самых светлых цветов, как, например, голубого, абрикосоваго, сиреневаго, тельнаго цвета и проч., хотя в то время на мужчинах еще редко можно было видеть такие светлые цвета. Великий канцлер граф Бестужев и его жена принимали у себя графа Линара, как родного, очень с ним носились, но это не уберегло его фатоватости от насмешек. Против него было еще одно обстоятельство, состоявшее в том, что еще довольно свежо было в памяти, как брат его был более чем хорошо принят принцессой Анной, регентство которой все осуждали. А с тех пор, как этот человек приехал, он не нашел ничего более неотложного, как хвастаться возложенными на него переговорами относительно обмена Голштинии на графство Ольденбург. Великий канцлер граф Бестужев призвал к себе Пехлина, министра Голштинскаго герцогства при великом князе, и разсказал ему то, с чем Линар приехал. Пехлин сделал об этом доклад великому князю. Этот страстно любил свою Голштинскую страну. С Москвы уже представляли Его Императорскому Высочеству об ея несостоятельности. Он попросил денег у императрицы. Она дала ему немного, эти деньги не дошли до Голштинии, но ими были уплачены самые неотложные долги Его Императорскаго Высочества в России. Пехлин представлял дела в Голштинии со стороны финансов безнадежными, это Пехлину было не трудно, потому что великий князь полагался на него в управлении и мало или вовсе не обращал на него внимания, так что однажды Пехлин, выведенный из терпения, сказал ему, медленно отчеканивая слова: ‘Ваше Высочество, от государя зависит вмешиваться или не вмешиваться в дела его страны, если он не вмешивается, страна управляется сама собою, но управляется плохо’. Этот Пехлин был человек очень маленький и очень толстый, носил громадный парик, но он не лишен был ни знаний, ни способностей, в этой короткой и толстой фигуре жил ум тонкий и проницательный, его обвиняли только за неразборчивость в средствах. Великий канцлер граф Бестужев имел к нему большое доверие и это был один из его ближайших доверенных. Пехлин докладывал великому князю, что слушать не значит вести переговоры, а от ведения переговоров до принятия условий еще очень далеко, что в его власти будет всегда прервать их, когда он найдет это нужным, словом, мало-по-малу он заставил его разрешить Пехлину выслушать предложения датскаго посланника и этим переговоры были открыты. В сущности, они огорчали великаго князя, он стал мне о них говорить. Я, которая была воспитана в старинной вражде Голштинскаго дома против Датскаго, и которой всегда проповедывали, что граф Бестужев всегда имел только вредные великому князю и мне планы, я приняла известие об этих переговорах с большим раздражением и безпокойством и противодействовала им у великаго князя, сколько могла, мне, впрочем, кроме него, никто не говорил об этом ни слова, и ему предписывали держать это в величайшей тайне, в особенности, прибавляли, по отношению к дамам¹⁰⁰. Я думаю, что это предостережение касалось меня больше, нежели других, но в этом ошибались, потому что первым делом великаго князя было сказать мне об этом. Чем больше подвигались переговоры, тем больше старались выставить их великому князю в благоприятном и заманчивом виде, часто я видела его в восхищении от того, что он приобретет, затем он испытывал мучительныя колебания и сожаления о том, что ему приходилось потерять. Когда видели, что он колеблется, замедляли переговоры и возобновляли их лишь после того, как изобретали какую-нибудь новую приманку, чтобы заставить его видеть вещи в благоприятном свете. В начале весны нас перевели на житье в Летний сад, в маленький Петровский домик, где комнаты выходят прямо в сад, ни каменной набережной, ни моста на Фонтанке тогда еще не существовало. В этом домике у меня было одно из самых сильных огорчений, какия я имела в царствование императрицы Елизаветы. Как-то раз утром пришли сказать мне, что императрица уволила от меня моего стариннаго камердинера Тимофея Евреинова. Предлогом для этого изгнания была ссора Евреинова в моей гардеробной с человеком, подававшим нам кофе, на эту ссору пришел великий князь и услышал часть ругательств, которыми они обменивались. Противник Евреинова пошел жаловаться Чоглокову и сказал, что тот наговорил ему, без всякаго уважения к присутствию великаго князя, массу грубостей. Чоглоков тотчас же доложил об этом императрице, которая велела обоих уволить от двора, и Евреинова сослали в Казань, где он был впоследствии полицмейстером. Правда в этом деле заключалась в том, что и Евреинов и другой лакей были к нам очень привязаны, особенно первый, и это было лишь давно желанным предлогом, чтобы удалить его от меня, у него было на руках все, что мне принадлежало. Императрица приказала, чтобы человек, котораго Евреинов взял в помощники и котораго звали Шкуриным, занял его место, к этому человеку я не имела тогда никакого доверия. Вскоре нас перевели из Петровскаго домика в Летний деревянный дворец, где нам приготовили новые покои, одна сторона дворца выходила на Фонтанку, которая была тогда лишь грязным болотом, а другая на гадкий узкий дворишко. В Троицын день императрица приказала мне пригласить супругу саксонскаго посланника г-жу д’Арним поехать со мною верхом в Екатериненгоф¹⁰¹. Эта женщина хвасталась, что любит ездить верхом, и уверяла, что справляется с этим отлично, императрица хотела видеть, насколько это правда. Я послала пригласить госпожу Арним ехать со мною. Это была высокая, стройная женщина лет двадцати пяти-шести, несколько худощавая и очень некрасивая, лицо у нея было слишком длинное и рябоватое, но так как она хорошо одевалась, то издали она производила известный эффект и казалась довольно беленькой. Арним пришла ко мне около пяти часов пополудни, одетая с головы до ног в мужской костюм из краснаго сукна, обшитаго золотым галуном, куртка была зеленая гродетуровая, тоже вышитая золотом. Она не знала, куда девать шляпу и руки, и показалась нам довольно неуклюжей. Так как я знала, что императрица не любит, чтобы я ездила верхом по-мужски, то я велела приготовить себе английское дамское седло и надела английскую амазонку из очень дорогой материи, голубой с серебром, отделанную хрустальными пуговицами, которыя до неузнаваемости походили на брильянты, и черная шапочка моя была окружена шнурком из брильянтов. Я спустилась, чтоб садиться на лошадь, в эту минуту императрица пришла к нам в комнаты посмотреть, как мы поедем. Так как я была тогда очень ловка и очень привычна к верховой езде, то, как только я подошла к лошади, так на нее и вскочила, юбку, которая у меня была разрезная, я спустила по бокам лошади. Мне передали, что императрица, видя, с каким проворством и ловкостью я вскочила на лошадь, изумилась и сказала, что нельзя быть лучше меня на лошади, она спросила, на каком я седле, и, узнав, что на дамском, сказала: ‘Можно поклясться, что она на мужском седле’. Когда очередь дошла до Арним, она не блеснула ловкостью перед Ея Императорским Величеством. Эта дама велела привести свою лошадь из дому, то была старая вороная кляча, очень большая и тяжелая, и, как уверяли наши придворные, упряжная из ея кареты. Ей понадобилась лесенка, чтобы влезть. Все это сопровождалось всякими церемониями и наконец с помощью нескольких лиц она уселась на свою клячу, которая пошла довольно неровной рысью, так что порядком трясла даму, которая не была тверда ни в седле, ни в стременах, и которая держалась рукой за луку. Видя, что она села, я поехала вперед, а за мной кто мог, тот и поспевал. Я догнала великаго князя, который уехал вперед, а Арним со своей клячей осталась позади. Мне говорили, что императрица очень смеялась и не осталась довольна верховой ездою Арним. На некотором разстоянии от двора, кажется, Чоглокова, ехавшая в карете, взяла к себе эту даму, терявшую то шляпу, то стремена, наконец, нам ее доставили в Екатериненгоф, но приключения этим еще не кончились. В этот день шел дождь до трех часов пополудни и площадка у лестницы Екатериненгофскаго дома была покрыта лужами, сойдя с лошади и пробыв некоторое время в зале этого дома, где было много народу, я вздумала пройти через открытый подъезд в комнату, где были мои женщины. Арним хотела итти за мною и так как я шла очень скоро, то она поспевала только бегом, попала в лужу, поскользнулась и растянулась во весь рост, это вызвало смех многочисленных зрителей, бывших на крыльце. Она поднялась немного сконфуженная, свалила всю вину своего падения на новые сапоги, которые в этот день надела. Мы вернулись с прогулки в карете, и по дороге Арним расхваливала нам доброту своей клячи, а мы кусали губы, чтоб не разсмеяться. Одним словом, в течение нескольких дней она была посмешищем двора и города. Мои женщины уверяли, что она упала потому, что хотела мне подражать, не будучи так ловка, как я. Чоглокова, которая не была смешлива, хохотала до слез, когда ей об этом напоминали и даже долгое время спустя. Из Летняго дворца мы отправились в Петергоф, где в этом году жили в Монплезире. Мы проводили постоянно часть дня у Чоглоковой и так как у нея бывал народ, то там было довольно весело. Оттуда мы отправились в Ораниенбаум, где каждый Божий день бывали на охоте и иногда проводили по тринадцати часов на лошади. Лето было однако довольно дождливое, помню, что однажды, когда я возвращалась домой вся промокшая, я встретила своего портного, который мне сказал: ‘Как вы себя отделали, не удивляюсь, что едва поспеваю шить амазонки и что у меня постоянно требуют новых’. Я носила их только из шелковаго камлота, от дождя оне садились, от солнца выгорали, а следовательно мне и нужны были все новыя. В это время я придумала себе седла, на которых можно было сидеть как угодно, они были с английским крючком и можно было перекидывать ногу, чтобы сидеть по-мужски, кроме того, крючок отвинчивался и другое стремя спускалось и поднималось, как угодно и смотря по тому, что я находила нужным. Когда спрашивали у берейторов, как я езжу, они отвечали: ‘на дамском седле, согласно с волей императрицы’, они не лгали, я перекидывала ногу только тогда, когда была уверена, что меня не выдадут, и так как я вовсе не хвасталась своей выдумкой и все были рады мне угодить, то я и не имела никаких неприятностей, великому князю было все равно, как я езжу, что касается берейторов, то они находили, что для меня менее риску ездить по-мужски, особенно гоняясь постоянно на охоте, нежели на английском седле, которое они ненавидели, боясь всегда какого-нибудь несчастнаго случая, за который, может быть, их потом обвинят. По правде сказать, я была очень равнодушна к охоте, но страстно любила верховую езду, чем это упражнение было вольнее, тем оно было мне милее, так что если какая-нибудь лошадь убегала, то я догоняла ее и приводила назад. В это время у меня также всегда была с собою в кармане книга и, если я находила свободную минутку, я употребляла ее на чтение. Я заметила на этих охотах, что Чоглоков становится гораздо мягче, особенно со мною, это внушило мне опасение, как бы он не вздумал ухаживать за мною, что мне отнюдь не было на руку, во-первых, сама особа его нисколько мне не нравилась: он был белокурый, хлыщеватый, очень толстый и так же тяжел умом, как и телом, его все ненавидели как жабу, и он совершенно ничем не был приятен, ревность его жены, ея злость и недоброжелательность были так же вещами, которых следовало избегать, особенно мне, не имевшей на свете никакой другой опоры, кроме себя самой и своих достоинств, если они у меня были. А потому я остерегалась и избегала, как мне казалось, очень ловко всех преследований Чоглокова, но таким образом, что ему никогда не приходилось жаловаться на мое обращение. Это было отлично замечено его женою, которая была мне за это благодарна и которая меня впоследствии очень полюбила, отчасти из-за этого, как я потом разскажу. При нашем дворе было двое камергеров Салтыковых, сыновей генерал-адъютанта Василия Федоровича Салтыкова¹⁰², жена котораго, Мария Алексеевна, рожденная княжна Голицына, мать этих двух молодых людей, была в большой чести у императрицы за отличныя услуги, оказанный ей при вступлении ея на престол, когда она проявила ей редкую верность и преданность. Младший из ея сыновей, Сергей, недавно женился на одной из фрейлин императрицы, Матрене Павловне Балк. Старшаго его брата звали Петром, это был дурак в полном смысле слова, у него была самая глупая физиономия, какую я только видела в моей жизни. Большие неподвижные глаза, вздернутый нос и всегда полуоткрытый рот, при этом он был сплетник перваго сорта и, как таковой, был довольно хорошо принят у Чоглоковых, которые, впрочем, считали его незначащим человеком. Я подозреваю, что это Владиславова, в качестве старинной знакомой матери этого дурака, и внушила Чоглоковым мысль женить его на принцессе Курляндской. Как бы то ни было, но он стал в ряды ея поклонников, сделал предложение, получил ея согласие, а его родители просили согласия императрицы. Великий князь узнал об этом только тогда, когда дело было уже совсем слажено. По возвращении нашем в город он был этим сильно разсержен и дулся на принцессу Курляндскую. Не знаю, какие привела она ему доводы, но как бы то ни было, хоть он и очень не одобрял ея замужства, но все же она сохранила часть его привязанности и продолжала иметь от него некотораго рода влияние еще очень долгое время. Я была в восторге от этого брака и велела вышить великолепный свадебный костюм для жениха. Тогда свадьбы при дворе по получении согласия императрицы совершались только по истечении нескольких лет ожидания, потому что Ея Императорское Величество сама назначала день, очень часто надолго это забывала, а когда ей напоминали, она откладывала с одного срока на другой. Так было в данном случае и с этой свадьбой. Осенью мы возвратились в город, и я имела удовольствие видеть, как принцесса Курляндская и Петр Салтыков благодарили Ея Императорское Величество за согласие, которое она соизволила дать на их брак. Впрочем, семья Салтыковых была одна из самых древних и знатных в империи. Она даже была в свойстве с императорским домом через мать императрицы Анны, которая была Салтыковой, но от другой ветки, чем эти, между тем как Бирон, сделанный принцем Курляндским по милости императрицы Анны, был только сыном беднаго мелкого фермера одного курляндскаго дворянина. Этого фермера звали Бирен, но фавор, которым пользовался в России сын, сделал то, что семья Биронов во Франции приняла его в свой род, по уговору кардинала Флери¹⁰³, который, желая привлечь русский двор, поощрял честолюбие и тщеславие Бирена, герцога Курляндскаго. Как только мы вернулись в город, нам сказали, что, кроме двух дней в неделю, уже назначенных для французской комедии, будут еще два раза в неделю маскарады. Великий князь прибавил к этому еще один день для концертов у него, а по воскресеньям обыкновенно был куртаг. Итак, мы собирались провести довольно веселую и оживленную зиму. Один из маскарадных дней был только для двора и для тех, кого императрице угодно было допустить, другой для всех сановных лиц города, начиная с чина полковника, и для тех, кто служил в гвардии в офицерских чинах, иногда допускалось и на этот бал дворянство и наиболее именитое купечество. Придворные балы не превышали числом человек полтораста-двести, на тех же, которые назывались публичными бывало до 800 масок. Императрице вздумалось в 1744 г. в Москве заставлять всех мужчин являться на придворные маскарады в женском платье, а всех женщин — в мужском, без масок на лице, это был собственный куртаг навыворот. Мужчины были в больших юбках на китовом усе, в женских платьях и с такими прическами, какия дамы носили на куртагах, а дамы в таких платьях, в каких мужчины появлялись в этих случаях. Мужчины не очень любили эти дни превращений, большинство были в самом дурном расположении духа, потому что они чувствовали, что они были безобразны в своих нарядах, женщины большею частью казались маленькими, невзрачными мальчишками, а у самых старых были толстыя и короткия ноги, что не очень-то их красило. Действительно и безусловно хороша в мужском наряде была только сама императрица, так как она была очень высока и немного полна, мужской костюм ей чудесно шел, вся нога у нея была такая красивая, какой я никогда не видала ни у одного мужчины, и удивительно изящная ножка. Она танцевала в совершенстве и отличалась особой грацией во всем, что делала, одинаково в мужском и в женском наряде. Хотелось бы все смотреть, не сводя с нея глаз, и только с сожалением их можно было оторвать от нея, так как не находилось никакого предмета, который бы с ней сравнялся. Как-то на одном из этих балов я смотрела, как она танцует менуэт, когда она кончила, она подошла ко мне, я позволила себе сказать ей, что счастье женщин, что она не мужчина, и что один ея портрет, написанный в таком виде, мог бы вскружить голову многим женщинам. Она очень хорошо приняла то, что я ей сказала от полноты чувств, и ответила мне в том же духе самым милостивым образом, сказав, что если бы она была мужчиной, то я была бы той, которой она дала бы яблоко. Я наклонилась, чтобы поцеловать ей руку за такой неожиданный комплимент, она меня поцеловала, и все общество старалось отгадать, что произошло между императрицей и мною. Я не утаила этого от Чоглоковой, которая пересказала на ухо двум-трем лицам, и из уст в уста через четверть часа почти все это узнали. Когда двор был в последний раз в Москве, князь Юсупов¹⁰⁴, сенатор и директор Кадетскаго корпуса¹⁰⁵, был главным командиром города Санкт-Петербурга, где он оставался в отсутствии двора. Для собственнаго развлечения и увеселения главных особ, которыя там с ним находились, он заставлял кадетов играть поочередно лучшия трагедии, как русския, которыя тогда сочинял Сумароков, так и французския трагедии Вольтера. В этих последних сии молодые люди так же плохо произносили слова, как играли, и так как женския роли исполнялись тоже кадетами, то эти пьесы вообще были изуродованы. По возвращении своем из Москвы императрица приказала, чтобы пьесы Сумарокова были разыграны при дворе этой труппой молодых людей. Императрица находила удовольствие в этих представлениях и вскоре заметили, что она смотрела на эту игру с большим, нежели можно было ожидать, интересом. Театр, который был устроен в одной из зал дворца, был перенесен во внутренние ея покои, она находила удовольствие в том, чтобы наряжать актеров, она заказала им великолепные костюмы и они сплошь были покрыты драгоценными камнями Ея Императорскаго Величества. Заметили особенно, что первый любовник, довольно красивый восемнадцати или двадцатилетний юноша, был, как то и полагалось, самый нарядный, но на нем видели и вне театра брильянтовыя пряжки, кольца, часы, кружева и очень изысканное белье. Наконец он вышел из Кадетскаго корпуса, и обер-егермейстер граф Разумовский, прежний фаворит императрицы, тотчас же взял его к себе в адъютанты, что этому последнему дало чин капитана. Тогда царедворцы стали делать заключения на свой лад и вообразили, что, так как граф Разумовский взял к себе Бекетова¹⁰⁶, то это не могло иметь другой цели, как подорвать фавор камер-юнкера Шувалова, который не был ни в хороших, ни в дружественных отношениях с семьею Разумовских, и отсюда было выведено наконец заключение, что этот молодой человек начинает пользоваться очень большой милостью императрицы. Узнали, кроме того, что Разумовский приставил к своему новому адъютанту другого юнца, котораго он и назначил, Ивана Перфильевича Елагина¹¹⁷. Этот последний был женат на прежней горничной императрицы, она-то и позаботилась снабдить молодого человека бельем и кружевами, о которых выше упомянуто, так как она вовсе не была богата, то можно было легко догадаться, что деньги на эти расходы шли не из кошелька этой женщины. Никто не был более заинтригован начинающимся фавором этого молодого человека, как моя фрейлина княжна Гагарина, которая была уже не молода и искала себе партии по вкусу, у нея было свое состояние, она не была красива, но очень умна и ловка, ей во второй раз довелось остановить свой выбор на том самом лице, которое потом пользовалось фавором императрицы: первым был Шувалов, вторым тот самый Бекетов, о котором только что шла речь. Множество молодых и красивых женщин дружили с княжной Гагариной, кроме того, у нея была многочисленная родня, родня эта обвиняла Шувалова в том, что он был скрытой причиной тех постоянных выговоров, которые императрица делала княжне Гагариной относительно ея наряда и запрещала ей, как и многим другим молодым дамам, носить те или другие тряпки, от злости на это княжна Гагарина и все молодыя хорошенькия придворныя дамы на чем свет бранили Шувалова и принялись его ненавидеть, хотя прежде очень любили, он думал их смягчить, ухаживая за ними и передавая им разныя любезности через самых доверенных своих людей, а оне смотрели на это, как на новыя оскорбления. Его всюду отталкивали и дурно принимали, все эти женщины смотрели на него, как на чуму, от которой надо было бежать. Между тем великий князь подарил мне маленькаго английскаго пуделя, какого я хотела иметь. У меня в комнате был истопник, Иван Ушаков, и ему поручили ходить за этим пуделем. Не знаю, почему, но другие слуги вздумали звать моего пуделя Иваном Ивановичем, по имени этого человека. Пудель этот сам по себе был забавным животным, он ходил большею частью на задних лапках, словно человек, и был необычайно взбалмошный, так что я и мои женщины причесывали и одевали его каждый день по разному, и чем больше на него напутывали, тем больше он бесновался, он садился с нами за стол, ему надевали салфетку и он очень чисто ел со своей тарелки, потом он поворачивал голову и тявкал, прося пить у того, кто стоял за его стулом, иногда он влезал на стол, чтобы взять то, что ему приходилось по вкусу, как, например, пирожок или сухарик, или что-нибудь в этом роде, что смешило всю компанию. Так как он был мал, то он никого не безпокоил и ему все позволяли, потому что он не злоупотреблял свободой, которой пользовался, и был образцовой чистоты. Этот пудель забавлял нас в течение всей зимы, летом мы взяли его с собою в Ораниенбаум, камергер Салтыков младший приехал к нам с женой и эта последняя и все наши придворныя дамы целыми днями только и делали, что шили моему пуделю разные чепцы и одеяния и друг у друга его отбивали. Наконец Салтыкова так его полюбила, что он особенно к ней привязался, и когда она уезжала, ни пудель не хотел от нея уходить, ни она от него, и она так просила отпустить его с ней, что я отдала его. Она взяла его под мышку и отправилась вместе с пуделем в деревню к своей свекрови, которая тогда была больна. Свекровь, при виде ея с собакой, выделывавшей разныя штуки, захотела узнать ея кличку, услышав, что ее зовут Иваном Ивановичем, она не преминула выразить свое удивление в присутствии разных придворных особ, которыя приехали навестить ее из Петергофа. Последния вернулись ко двору и через три-четыре дня весь двор и город были заняты разсказами о том, как все молодыя женщины, враги Шувалова, имеют каждая по белому пуделю, с кличкой Иван Иванович, в насмешку над фаворитом императрицы, что оне заставляют этих пуделей выделывать разныя штуки и носить светлые цвета, в которые он любил рядиться. Дело дошло до того, что императрица велела сказать родителям этих молодым дам, что она находит дерзким позволять такия вещи. Пуделю тотчас же переменили кличку, но с ним попрежнему носились и он оставался в доме Салтыковых любимцем своих хозяев до самой смерти, несмотря на императорский из-за него выговор. В сущности это была клевета, только одну эту собаку так называли, да и то она была черная и о Шувалове не думали, когда давали ей эту кличку. Что касается Чоглоковой, не любившей Шуваловых, то она делала вид, что не обратила внимания на кличку собаки, которую она однако постоянно слышала, и сама не раз кормила эту собаку пирожками и смеялась над ея шалостями и фокусами. Во время последних зимних месяцев и частых придворных балов и маскарадов при дворе снова появились двое прежних моих камер-юнкеров, назначенных полковниками в армию, Александр Вильбуа и граф Захар Чернышев, так как они искренно были ко мне привязаны, то я была очень рада их видеть и сообразно с этим приняла их, они со своей стороны пользовались каждым случаем, когда могли дать доказательства своего искренняго расположения. Я тогда очень любила танцы, на публичных балах я обыкновенно до трех раз меняла платья, наряд мой был всегда очень изысканный, и если надетый мною маскарадный костюм вызывал всеобщее одобрение, то я наверное ни разу больше его не надевала, потому что поставила себе за правило: раз платье произвело однажды большой эффект, то вторично оно может произвести уже меньший. На придворных балах, где публика не присутствовала, я зато одевалась так просто, как могла, и в этом не мало угождала императрице, которая не очень-то любила, чтобы на этих балах появлялись в слишком нарядных туалетах. Однако, когда дамам было приказано являться в мужских платьях, я являлась в роскошных платьях, расшитых по всем швам, или в платьях очень изысканнаго вкуса, и это сходило без всякой критики, наоборот, это нравилось императрице, но я не знаю хорошенько, почему. Надо сознаться, что ухищрения кокетства были тогда очень велики при дворе, и что всякий старался отличиться в наряде. Помню, что как-то раз, на одном из этих публичных маскарадов, узнав, что все делают себе новыя и прекраснейшия платья, и потеряв надежду превзойти всех женщин, я придумала надеть гродетуровый белый корсаж (у меня тогда была очень тонкая талия) и такую же юбку на очень маленьких фижмах, я велела убрать волосы спереди как можно лучше, а назади сделать локоны из волос, которые были у меня очень длинные, очень густые и очень красивые, я велела их завязать белой лентой сзади в виде лисьяго хвоста и приколола к ним одну только розу с бутонами и листьями, которые до неузнаваемости походили на настоящие, другую я приколола к корсажу, я надела на шею брыжжи из очень белаго газу, рукавчики и маленький передник из того же газу, и отправилась на бал. В ту минуту, как я вошла, я легко заметила, что обращаю на себя все взоры. Я прошла, не останавливаясь, через всю галлерею и вошла в покои, которые составляли другую половину, я встретила императрицу, которая мне сказала: ‘Боже мой, какая простота! как! даже ни одной мушки?’ Я засмеялась и ответила, что это для того, чтобы быть легче одетой. Она вынула из своего кармана коробочку с мушками и выбрала из них одну средней величины, которую прилепила мне на лицо. Оставив ее, я вскоре вернулась в галлерею, где показала мушку самым близким, а также фавориткам императрицы, и так как мне было очень весело, то в этот вечер я тан-цовала больше обыкновеннаго. Не помню, чтобы когда-либо в жизни я получала столько от всех похвал, как в тот день. Говорили, что я прекрасна, как день, и поразительно хороша, правду сказать, я никогда не считала себя чрезвычайно красивой, но я нравилась и полагаю, что в этом и была моя сила. Я вернулась домой очень довольная тем, что придумала такую простоту, в то время как остальные наряды были редкой изысканности. В таких развлечениях кончился 1750 г. Г-жа Арним танцовала не лучше, нежели ездила верхом. Помню, как однажды, когда у меня с ней зашло дело о том, чтоб узнать, кто из нас двоих скорее устанет, оказалось, что это она, усевшись на стул, она призналась, что изнемогает, между тем как я еще танцовала.

Вторая часть

В начале 1751 г. великий князь, полюбивший так же, как и я, посланника Венскаго двора графа Берни, вздумал говорить с ним о своих голштинских делах, о долгах, которыми страна эта тогда была обременена, и о начатых с его разрешения переговорах с Данией. Он мне сказал как-то раз, чтоб и я поговорила с графом Берни, я ответила, что если он мне это приказывает, я не премину это сделать. Действительно, на первом же маскараде я подошла к графу Берни, остановившемуся у балюстрады, за которой танцовали, и сказала, что великий князь приказал мне поговорить с ним о делах Голштинии. Граф Берни выслушал меня с большим интересом и вниманием. Я ему вполне откровенно сказала, что хотя я молода и мне не с кем посоветоваться, в делах, может быть, плохо смыслю и вовсе не имею опыта, который я могла бы привести в свою пользу, но взгляды у меня свои собственные, пусть не хватает для этого многих знаний, но мне кажется прежде всего, что голштинския дела не в таком отчаянном положении, как хотят их представить. Далее, что касается обмена самого по себе, то я довольно хорошо понимаю, что он может быть полезнее для России, чем лично для великаго князя, конечно, ему, как наследнику престола, должен быть дорог и важен интерес империи, если для этого интереса необходимо нужно, чтоб великий князь отделался от Голштинии, дабы прекратить нескончаемый разлад с Данией, то и тогда дело лишь в том, чтобы, сохраняя пока Голштинию, выбрать наиболее благоприятный момент, когда бы великий князь согласился на это, настоящее время, как мне кажется, не такой момент ни для интереса империи, ни для личной славы великаго князя, между тем могло бы наступить время или обстоятельства, которыя сделали бы этот акт и более важным и более славным для него, и, может быть, более выгодным для самой Российской империи, но теперь все это имеет вид явной интриги, которая при удаче придаст великому князю такой вид слабости, от котораго он не оправится, может быть, в общественном мнении во всю свою жизнь, он, так сказать, лишь немного дней управляет делами своей страны, он страстно любит эту страну и, несмотря на это, удалось убедить его обменять ее, неизвестно зачем, на Ольденбург, котораго он совсем не знает и который больше удален от России, сверх того один только Кильский порт¹⁰⁸ в руках великаго князя может быть важен для русскаго мореплавания. Граф Берни вошел во все мои соображения и сказал мне в заключение: ‘Как посланник, на все это я не имею инструкций, но как граф Берни, я думаю, что вы правы’. Великий князь сказал мне после этого, что имперский посланник ему сказал: ‘Все, что я могу сказать вам об этом деле, так это то, что, по моему мнению, ваша жена права, и что вы очень хорошо сделаете, если ее послушаете’. Вследствие этого великий князь очень охладел к этим переговорам, что, очевидно, и заметили и что было причиной, по которой стали с ним реже говорить об этом. После Пасхи мы по обыкновению переехали на некоторое время в Летний дворец, а оттуда в Петергоф. Пребывание здесь с каждым годом становилось короче.

В этом году случилось событие, которое дало придворным пищу для пересудов. Оно было подстроено интригами Шуваловых. Полковник Бекетов, о котором говорилось выше, со скуки и не зная, что делать во время своего фавора, который дошел до такой степени, что со дня на день ждали, кто из двоих уступит свое место другому, т.-е. Бекетов ли Ивану Шувалову, или последний первому,— вздумал заставлять малышей певчих императрицы петь у себя. Он особенно полюбил некоторых из них за красоту их голоса и, так как и он сам, и его друг Елагин были стихотворцы, то он сочинял для них песни, которыя дети пели. Всему этому дали гнусное толкование, знали, что ничто не было так ненавистно в глазах императрицы, как подобнаго рода порок, Бекетов в невинности своего сердца прогуливался с этими детьми по саду: это было вменено ему в преступление. Императрица уехала в Царское Село дня на два и потом вернулась в Петергоф, а Бекетов получил приказание остаться там под предлогом болезни. Он там остался в самом деле с Елагиным, схватил там горячку, от которой чуть не умер, и в бреду он говорил только об императрице, которой был всецело занят, он поправился, но остался в немилости и удалился, после чего был переведен в армию, где не имел никакого успеха. Он был слишком изнежен для военнаго ремесла.

В это время мы поехали в Ораниенбаум, где бывали каждый день на охоте, к осени вернулись в город.

В сентябре императрица определила камер-юнкером к нашему двору Льва Нарышкина. Он только что вернулся с матерью, братом, женой этого последняго и с тремя своими сестрами из Москвы. Это была одна из самых странных личностей, каких я когда-либо знала, и никто не заставлял меня так смеяться, как он. Это был врожденный арлекин и, если бы он не был знатнаго рода, к какому он принадлежал, то он мог бы иметь кусок хлеба и много зарабатывать своим действительно комическим талантом: он был очень неглуп, обо всем наслышан, и все укладывалось в его голове оригинальным образом. Он был способен создавать целыя разсуждения о каком угодно искусстве или науке, употреблял при этом технические термины, говорил по четверти часа и более без перерыву и в конце концов ни он и никто другой ничего не понимали во всем, что лилось из его рта потоком вместе связанных слов, и все под конец разражались смехом. Он между прочим говорил об истории, что он не любит истории, в которой были только истории, и что для того, чтобы история была хороша, нужно, чтобы в ней не было историй, и что история, впрочем, сводится к набору слов¹⁰⁹. Еще в вопросах политики он был неподражаем. Когда он начинал о ней говорить, ни один серьезный человек этого не выдерживал без смеха. Он говорил также, что хорошо написанныя комедии большею частью скучны. Как только он был назначен ко двору, императрица дала его старшей сестре приказание выйти замуж за некоего Сенявина, который для этого был определен камер-юнкером к нашему двору. Это было громовым ударом для девицы, которая вышла за него замуж лишь с величайшим отвращением. Брак этот был очень дурно принят обществом, которое взвалило всю вину на Шувалова, фаворита императрицы, он имел большую склонность к этой девице до своего фавора, и ее так неудачно выдали замуж только для того, чтобы он потерял ее из виду. Это было по истине тираническое преследование, наконец, она вышла за него замуж, впала в чахотку и умерла.

В конце сентября мы снова перешли в Зимний дворец. При дворе в это время был такой недостаток в мебели, что те же зеркала, кровати, стулья, столы и комоды, которые нам служили в Зимнем дворце, перевозились за нами в Летний дворец, а оттуда в Петергоф и даже следовали за нами в Москву. Билось и ломалось в переездах не малое количество этих вещей и в таком поломанном виде нам их и давали, так что трудно было ими пользоваться, так как нужно было особое приказание императрицы на получение новых вещей и большею частью трудно, а подчас и невозможно было до нея добраться, то я решила мало-по-малу покупать себе комоды, столы и самую необходимую мебель на собственные деньги, как для Зимняго, так и для Летняго дворца, и, когда мы переезжали из одного в другой, я находила у себя все, что мне было нужно, без хлопот и потерь при перевозке. Такой порядок полюбился великому князю, он завел такой же для своих покоев. Что касается Ораниенбаума, принадлежавшаго великому князю, мы там имели за свой счет все, что нам было нужно. Для своих комнат в этом дворце я все покупала на свои деньги, во избежание всяких споров и затруднений, ибо Его Императорское Высочество, хотя и очень был мотоват на все свои прихоти, но жалел денег на все, что меня касалось, и вообще вовсе не был щедрым, но так как то, что я делала для своих комнат на собственный кошт, служило к украшению дома, то он был очень этим доволен. В течение этого лета Чоглокова особенно меня полюбила и так искренно, что, вернувшись в город, не могла без меня обойтись и скучала, когда я не бывала с ней. Сущность этой привязанности заключалась в том, что я совсем не отвечала на привязанность, которую ея супругу угодно было ко мне проявить, что придало мне необычайную заслугу в глазах этой женщины. По возвращении в Зимний дворец Чоглокова каждый день после обеда присылала за мной с приглашением к себе, у нея бывало немного народу, но все же больше, чем у меня, где я была одна за чтением, или с великим князем, который появлялся только затем, чтобы ходить большими шагами по моей комнате и говорить о вещах, который его интересовали, но для меня не имели никакой цены. Эти прогулки продолжались часа по два и повторялись несколько раз в день, надо было шагать с ним до изнеможения, слушать со вниманием, надо было ему отвечать, а речи его были большею частью безсвязны и воображение его часто разыгрывалось. Помню, что как-то раз он был занят почти целую зиму проектом постройки в Ораниенбауме дачи в виде капуцинскаго монастыря, где он, я и весь двор, который его сопровождал, должны были быть одеты капуцинами, он находил это одеяние прелестным и удобным. Каждый должен был иметь клячу и по очереди ездить на ней за водой или возить провизию в мнимый монастырь, он помирал со смеху и был вне себя от удовольствия в виду изумительных и забавных эффектов, какие произведет его выдумка. Он заставил меня набросать карандашом план этой чудесной затеи и каждый день надо было прибавлять или убавлять что-нибудь. Как я ни была полна решимости быть в отношении к нему услужливой и терпеливой, признаюсь откровенно, что очень часто мне было невыносимо скучно от этих посещений, прогулок и разговоров, ни с чем по нелепости не сравнимых. Когда он уходил, самая скучная книга казалась восхитительным развлечением. К концу осени при дворе возобновились дворцовые и публичные балы так же, как и погоня за нарядами и изысканностью маскарадных костюмов. Граф Захар Чернышев вернулся в Петербург, как к старинному знакомому я продолжала очень хорошо к нему относиться, от меня зависело на этот раз принимать его ухаживания, как мне угодно. Он начал с того, что сказал мне, что находит меня очень похорошевшей. В первый раз в жизни мне говорили подобныя вещи. Мне это понравилось и даже больше: я простодушно поверила, что он говорит правду. На каждом балу — новые разговоры в том же духе, как-то раз княжна Гагарина принесла мне от него девиз, разламывая его, я заметила, что он был вскрыт и подклеен, билетик в нем был, как всегда, печатный, но это были два стиха, очень нежных и чувствительных. Я велела принести себе после обеда девизы и стала искать между ними билетик, который мог бы отвечать, не компрометируя меня, на его билетик, нашла подходящий, положила его в девиз, изображавший апельсин, и дала его княжне Гагариной, которая передала его графу Чернышеву. На следующий день она принесла мне от него еще девиз, но на этот раз я нашла в нем его собственноручную записку в несколько строк. На этот раз и я ответила, и вот мы с ним в правильной, очень чувствительной переписке. На первом маскараде, танцуя со мною, он стал мне говорить, что имеет сказать мне тысячу вещей, которых не смеет доверить бумаге или вложить в девиз, так как княжна Гагарина может раздавить его в кармане или потерять по дороге, а потому он просит назначить ему на минуту свидание у меня в комнате или где это я найду удобным. Я ответила ему, что это совершенно невозможно, что мои комнаты совершенно недоступны и что я также не могу выходить из них. Он мне сказал, что переоденется, если это нужно, лакеем, но я наотрез отказалась, и дело остановилось на переписке, какую прятали в девизы. Наконец княжна Гагарина спохватилась, что из этого может выйти, стала бранить меня за то, что я ей это поручаю, и не захотела больше принимать девизы. Между тем кончился 1751 год и начался 1752 год. В конце масленой (1752.— Авт.) граф Чернышев уехал в свой полк. За несколько дней до его отъезда мне надо было пустить кровь. Это было в субботу, в следующую среду Чоглоков пригласил нас к себе на остров в устье Невы, он имел там дом, состоявший из одного зала по середине и нескольких боковых комнат. Рядом с этим домом он велел устроить катальныя горы. Приехав туда, я застала гр. Романа Воронцова, который, увидав меня, сказал: ‘Я все устроил, я заказал отличныя санки для катанья с гор’. Так как он и раньше часто меня катал, я охотно приняла его предложение, и тотчас же он велел привезти санки, в которых было своего рода маленькое кресло, я в него уселась, а он стал позади меня и мы начали спускаться, но на половине ската он не справился с санями, оне опрокинулись, я вылетела вон, а граф Воронцов, очень тяжеловесный и неуклюжий, повалился на меня, или, вернее, на мою левую руку, из которой дня за четыре, за пять назад пускали кровь. Я поднялась и он также, и мы пошли пешком к придворным саням, поджидавшим всех, кто скатывался, и отвозившим их на место, откуда они спускались, чтобы желающие могли снова кататься. Сидя в этих санях с княжною Гагариной, которая вместе с гр. Иваном Чернышевым поехала со мною, причем Чернышев и Воронцов стояли на запятках, я почувствовала, что левую мою руку обдает теплом от неизвестной мне причины, я засунула правую руку в рукав шубы, чтобы узнать в чем дело, и, вытащив ее, увидела, что она в крови. Я сказала обоим графам и княжне, что, повидимому, у меня открылась жила и что из нея течет кровь. Они погнали сани и, вместо гор, мы отправились домой, там мы нашли только одного тафельдекера. Я сняла шубу, тафельдекер дал нам уксусу и гр. Чернышев исполнял обязанности хирурга. Мы все согласились и рта не открывать насчет этого происшествия. Как только рука моя была перевязана, я вернулась на горы, весь остальной вечер я танцовала, потом мы поужинали, я вернулась домой, и никто не подозревал, что со мною случилось, однако от этого у меня почти на месяц как бы отнялся большой палец на руке, но понемногу это прошло. Постом у меня была сильная перебранка с Чоглоковой, вот в чем дело. Мать моя с некоторых пор находилась в Париже, старший сын генерала Ивана Федоровича Глебова¹¹⁰, вернувшись из этой столицы, передал мне от матери два куска очень богатых и красивых материй. Глядя на них в присутствии Шкурина, который их развертывал у меня в уборной, я невольно сказала, что эти материи так хороши, что мне хотелось бы подарить их императрице. И действительно я выжидала минуту, чтобы сказать о них Ея Императорскому Величеству, я видела ее очень редко и то большей частью в публике. Я не говорила об этом с Чоглоковой. Это был подарок, который я хотела сделать лично, я запретила Шкурину говорить кому бы то ни было о том, что у меня сорвалось с языка только при нем, но он первым делом поспешил передать тотчас Чоглоковой то, что у меня сорвалось с языка. Через несколько дней, в одно прекрасное утро Чоглокова вошла ко мне и сказала, что императрица велела поблагодарить меня за материи, что она оставила одну, а другую возвращает мне. Я была поражена от удивления, услышав это. Я сказала: ‘Как?’ Тогда Чоглокова ответила мне, что она снесла мои материи императрице, услыхав, что я их предназначаю Ея Императорскому Величеству. Тут я так разсердилась, как и не упомню, чтобы это со мной случалось, я бормотала, почти не могла говорить, но все же сказала Чоглоковой, что я радовалась тому, что подарю сама эти материи императрице, и что она лишила меня этой радости, что она, Чоглокова, не могла знать моих намерений, потому что я ей не говорила о них, и что если она их знала, то только из уст предателя-лакея, который выдал свою госпожу, ежедневно осыпавшую его благодеяниями. Чоглокова, у которой всегда были свои доводы, сказала мне и стала утверждать, что я никогда не должна ни о чем сама говорить с императрицей, что она мне объявляла этот приказ от имени Ея Императорскаго Величества, и что мои слуги должны были передавать ей все, что я говорю, что, следовательно, Шкурин исполнил только свой долг, а она свой, снеся Ея Императорскому Величеству без моего ведома предназначенныя мной для императрицы материи, и что все это сделано правильно. Я не мешала ей говорить, потому что у меня не было слов от гнева, наконец она ушла, я направилась в маленькую переднюю, где Шкурин обыкновенно находился по утрам и где были мои платья, застав его там, я влепила ему изо всех сил здоровую пощечину и сказала, что он предатель и самый неблагодарный из людей, так как посмел передать Чоглоковой, о чем я запретила ему говорить, что я осыпала его благодеяниями, а он выдавал меня даже в таких невинных словах, что с этого дня я больше ничего не стану ему давать, что я его прогоню и велю отодрать. Я его спросила, на что он разсчитывает при таком поведении, ведь я всегда останусь тем, что я есмь, а Чоглоковы, всеми ненавидимые и презираемые, кончат тем, что их выгонит сама императрица, которая, наверное, рано или поздно признает и их непроходимую глупость и неспособность к своей должности, на которую определил их своими происками дурной человек, что если он хочет, то ему стоит только пойти передать то, что я ему сейчас сказала, что со мной из-за этого, конечно, ничего не случится, но он сам увидит, что с ним будет. Мой Шкурин упал на колени, заливаясь горючими слезами, и просил у меня прощения, с искренним, как мне показалось, раскаянием. Я была тронута и сказала, что дальнейшее его поведение покажет мне путь, какого мне с ним держаться, и что с его поведением я согласую свое обращение. Это был толковый малый, у котораго не было недостатка в уме и который никогда больше не поступал против меня, наоборот, он дал мне доказательства самаго явнаго усердия и верности в наиболее трудныя времена. На выкинутую Чоглоковой со мною штуку я жаловалась всем, кому могла, дабы это дошло до ушей императрицы. Увидев меня, императрица поблагодарила меня за материи, и я из третьих рук узнала, что она не одобряет поступка Чоглоковой, дело на этом и кончилось. После Пасхи мы перешли в Летний дворец. Я уже несколько времени замечала, что камергер Сергей Салтыков бывал чаще обыкновеннаго при дворе, он всегда приходил со Львом Нарышкиным, который всех забавлял своей оригинальностью,— я уже привела некоторыя черты ея. Сергей Салтыков был ненавистен княжне Гагариной, которую я очень любила и к которой питала даже доверие. Льва Нарышкина все терпели и смотрели на него, как на личность совсем не значащую и очень оригинальную. Сергей Салтыков заискивал, как только мог, у Чоглоковых, но так как Чоглоковы не были ни приятны, ни умны, ни занимательны, то его частыя посещения должны были иметь какия-нибудь скрытыя цели. Чоглокова была тогда беременна и часто нездорова, так как она уверяла, что я ее развлекаю летом так же, как и зимою, то она часто просила, чтобы я к ней приходила. Сергей Салтыков, Лев Нарышкин, княжна Гагарина и некоторые другие бывали обыкновенно у нея, когда не было концерта у великаго князя или представления при дворе. Концерты надоедали Чоглоковой, которая или поздно, или совсем на них не появлялась. Чоглоков никогда их не пропускал. Сергей Салтыков нашел необыкновенное средство занимать его. Не знаю, как он выискал в этом человеке, самом тупом и лишенном всякаго воображения и ума, страстную наклонность к сочинению песен, не имевших здраваго смысла. Как только сделано было это открытие, каждый раз, как хотели отделаться от Чоглокова, просили его сочинить новую песню, он с большою готовностью сейчас же садился в угол комнаты, большею частью к печке, и принимался за свою песню, что заполняло весь вечер. Потом находили песню прелестной, это его поощряло сочинять все новыя. Лев Нарышкин клал их на музыку и пел с Чог-локовым, а пока тот их сочинял, разговор шел в комнате без стеснения и говорили, что угодно, ибо когда Чоглоков куда-нибудь усаживался, то он уже не вставал со стула во весь вечер, таким образом от места, где он сидел, зависело, чтобы он был удобен или неудобен, невыносим или очарователен, последним он бывал только тогда, когда находился очень далеко. У меня была толстая книга его песен, не знаю, что с ней сталось. Во время одного из этих концертов Сергей Салтыков дал мне понять, какая была причина его частых посещений. Я не сразу ему ответила, когда он снова стал говорить со мной о том же, я спросила его: на что же он надеется? Тогда он стал рисовать мне столь же пленительную, сколь полную страсти картину счастья, на какое он разсчитывал, я ему сказала: ‘А ваша жена, на которой вы женились по страсти два года назад, в которую вы, говорят, влюблены и которая любит вас до безумия,— что она об этом скажет?’ Тогда он стал мне говорить, что не все то золото, что блестит, и что он дорого расплачивается за миг ослепления. Я приняла все меры, чтобы заставить его переменить эти мысли, я простодушно думала, что мне это удастся, мне было его жаль. К несчастью, я продолжала его слушать, он был прекрасен, как день, и, конечно, никто не мог с ним сравняться ни при большом дворе, ни тем более при нашем. У него не было недостатка ни в уме, ни в том складе познаний, манер и приемов, какой дают большой свет и особенно двор. Ему было 26 лет, вообще и по рождению и по многим другим качествам это был кавалер выдающийся, свои недостатки он умел скрывать: самыми большими из них были склонность к интриге и отсутствие строгих правил, но они тогда еще не развернулись на моих глазах. Я не поддавалась всю весну и часть лета, я видала его почти каждый день, я не меняла вовсе своего обращения с ним, была такая же, как всегда и со всеми: я видела его только в присутствии двора или некоторой его части. Как-то раз я ему сказала, чтобы отделаться, что он не туда обращается, и прибавила: ‘Почем вы знаете, может быть, мое сердце занято в другом месте?’ Эти слова не отбили у него охоту, а наоборот, я заметила, что преследования его стали еще жарче. При всем этом о милом супруге и речи не было, ибо это было дело известное, что он не любезен даже с теми, в кого он влюблен, а влюблен он был постоянно и ухаживал, так сказать, за всеми женщинами, только та, которая носила имя его жены, была исключена из круга его внимания. Между тем Чоглоков пригласил нас на охоту на свой остров, и мы все туда отправились в лодках, наши лошади были высланы вперед. Тотчас по приезде я села на лошадь, и мы поскакали за собаками. Сергей Салтыков улучил минуту, когда все были заняты погоней за зайцами, и подъехал ко мне, чтобы поговорить на свою излюбленную тему, я слушала его терпеливее обыкновеннаго. Он нарисовал мне картину придуманнаго им плана, как покрыть глубокой тайной, говорил он, то счастье, которым некто мог бы наслаждаться в подобном случае. Я не говорила ни слова. Он воспользовался моим молчанием, чтобы убедить меня, что он страстно меня любит, и просил меня позволить ему надеяться, что я, по крайней мере, к нему не равнодушна. Я ему сказала, что не могу помешать игре его воображения. Наконец он стал делать сравнения между другими придворными и собою и заставил меня согласиться, что заслуживает предпочтения, откуда он заключил, что и был уже предпочтен. Я смеялась тому, что он мне говорил, но в душе согласилась, что он мне довольно нравится. Часа через полтора разговора я сказала ему, чтобы он ехал прочь, потому что такой долгий разговор может стать подозрительным. Он возразил, что не уедет, пока я не скажу ему, что я к нему не равнодушна, я ответила: ‘Да, да, но только убирайтесь’, а он: ‘Я это запомню’, и пришпорил лошадь, я крикнула ему в след: ‘Нет, нет’, а он повторил: ‘Да, да’. Так мы разстались. Вернувшись в дом, находившийся на острове, мы там поужинали, во время ужина поднялся сильный ветер с моря, который вздымал волны так сильно, что оне поднялись до ступеней лестницы и весь остров был покрыт водою на несколько футов над уровнем моря. Мы были принуждены оставаться на острове у Чоглокова, пока не утихнет буря и не спадет вода, что продолжалось часов до двух или до трех утра. В это время Сергей Салтыков сказал мне, что само небо благоприятствует ему в этот день, доставляя ему возможность дольше любоваться мною, и наговорил еще множество подобных вещей, он уже считал себя очень счастливым, а я не совсем была счастлива, тысяча опасений смущали мой ум и я была, по-моему, очень скучна в этот день и очень недовольна собою, я думала, что могу управлять его головой и своей и направлять их, а тут поняла, что и то, и другое очень трудно, если не невозможно. Два дня спустя Сергей Салтыков сказал мне, что один из камер-лакеев великаго князя, Брессан, француз родом, передал ему, что Его Императорское Высочество сказал в своей комнате: ‘Сергей Салтыков и моя жена обманывают Чоглокова, уверяют его, в чем хотят, а потом смеются над ним’. Надо правду сказать, что отчасти оно так и было, и великий князь это заметил. Я ему посоветовала в ответ, чтобы впредь он был более осмотрителен. Несколько времени спустя у меня сильно заболело горло, что продолжалось более трех недель при сильном жаре, во время котораго императрица прислала мне княжну Куракину, выходившую замуж за князя Лобанова. Я должна была ее причесывать, ее усадили для этого в придворном платье и в больших фижмах на мою постель, я старалась, как могла, но Чоглокова, видя, что мне не удастся убрать ей голову, велела ей сойти с моей постели и докончила ея прическу. Я не видала этой дамы с тех пор. Великий князь был тогда влюблен в девицу Марфу Исаевну Шафирову, которую императрица недавно приставила ко мне так же, как и ея старшую сестру, Анну Исаевну. Сергей Салтыков, который по части интриг был настоящий бес, втерся к этим двум девицам, чтобы узнавать, какия могли быть на его счет речи у великаго князя с двумя сестрами, и чтоб извлечь из них себе пользу. Эти девушки были бедныя, довольно глупыя и очень корыстныя, и действительно оне стали с ним очень откровенны в весьма короткий срок. Между тем мы отправились в Ораниенбаум, где я снова была целый день на лошади и, за исключением воскресений, не носила другого костюма, кроме мужского. Чоглоков и его жена стали кротки, как овечки. Я приобрела в глазах Чоглоковой новую заслугу: я очень любила и ласкала одного из ея сыновей, бывшаго с ней, я заказывала ему платья и Бог знает сколько я надавала ему игрушек и тряпья, мать же с ума сходила об этом ребенке, который потом стал таким негодяем, что за свои проделки был посажен по суду в крепость на пятнадцать лет¹¹¹. Сергей Салтыков стал другом, поверенным и советчиком Чоглоковых, конечно, никакой человек со здравым смыслом не стал бы принуждать себя к столь тяжелому делу, как выслушивание по целым дням бредней двух дураков, гордых, заносчивых и себялюбивших, если бы не имел в том очень большого интереса. Отгадали, предположили тот интерес, какой он мог иметь, это дошло до Петергофа, до ушей императрицы. А в это время очень часто случалось, что когда Ея Императорскому Величеству хотелось браниться, то она не бранила за то, за что могла бранить, но ухватывалась за предлог бранить за то, за что и в голову не приходило, что она может бранить. Это заметка царедворца, я знаю о ней из собственных уст ея автора, а именно от графа Захара Чернышева. В Ораниенбауме вся наша свита, как мужчины, так и женщины, согласились сделать себе на лето костюмы одинаковаго цвета: нижнее платье серое, остальное синее с черным бархатным воротником, и все безо всякой отделки, это однообразие было нам удобно во многих отношениях. К этим-то костюмам и придрались и особенно к тому, что я всегда была одета в костюм для верховой езды и что я езжу помужски. Когда мы однажды приехали в Петергоф на куртаг, императрица сказала Чоглоковой, что моя манера ездить верхом мешает мне иметь детей и что мой костюм совсем неприличен, что когда она сама ездила верхом в мужском костюме, то как только сходила с лошади, тотчас же меняла платье. Чоглокова ей ответила, что для того, чтобы иметь детей, тут нет вины, что дети не могут явиться без причины, и что хотя Их Императорския Высочества живут в браке с 1745 года, а между тем причины не было. Тогда Ея Императорское Величество стала бранить Чоглокову и сказала, что она взыщет с нея за то, что она не старается усовестить на этот счет заинтересованныя стороны, вообще она проявила сильный гнев и сказала, что ея муж колпак, который позволяет водить себя за нос соплякам. Все это было передано Чоглоковыми в одне сутки доверенным лицам, при слове ‘сопляки’ сопляки утерлись и в очень секретном совещании, устроенном сопляками по этому поводу, было решено и постановлено, что, следуя с большою точностью намерениям Ея Императорскаго Величества, Сергей Салтыков и Лев Нарышкин притворятся, будто подверглись немилости Чоглокова, о которой он сам, пожалуй, и не будет подозревать, и под предлогом болезни их родителей поедут к себе домой недели на три, на четыре, чтобы прекратить бродившие темные слухи. Это было выполнено буквально, и на следующий день они уехали, чтобы укрыться на месяц в свои семьи. Что меня касается, то я тотчас переменила одеяние, ставшее к тому же бесполезным. Первая мысль об однообразном костюме явилась у нас от того костюма, который носили на куртагах в Петергофе, снизу он был белый, остальная часть зеленая и все обшитое серебряным галуном. Сергей Салтыков, который был брюнет, говорил, что в этом белом с серебром костюме он похож на муху в молоке. Впрочем, я продолжала посещать Чоглоковых попрежнему, только побольше у них скучала, и муж, и жена жалели об отсутствии двоих главных героев их общества, в чем, конечно, я им не противоречила. Болезнь и смерть матери Сергея Салтыкова еще продлила его отсутствие, во время котораго императрица велела приехать нам из Ораниенбаума к ней в Кронштадт, куда она отправилась для открытия канала Петра I, начатаго по его приказанию и теперь законченнаго. Она приехала в Кронштадт раньше нас. Первая ночь по ея приезде была очень бурной. Ея Императорское Величество, пославшая тотчас по своем прибытии сказать нам, чтобы мы ехали к ней в Кронштадт, подумала, что мы во время этой бури находимся на море, она очень безпокоилась всю ночь, и ей казалось, что какое-то судно, которое было ей видно из ея окон и которое билось на море, могло быть той яхтой, на которой мы должны были переехать по морю. Она прибегла к мощам, которыя всегда находились рядом с ея постелью. Она поднесла их к окну и делала ими движения, обратныя тем, которыя делало боровшееся с бурей судно. Она несколько раз вскрикивала, что мы, наверное, погибнем, что это будет ея вина, потому что недавно она посылала нам выговор и что мы, вероятно, для засвидетельствования большей готовности, поехали тотчас по прибытии яхты. Но на самом деле яхта приехала в Ораниенбаум уже после этой бури, так что мы взошли на нее только на следующий день после полудня. Мы оставались трое суток в Кронштадте, в это время совершено было с большою торжественностью освящение канала и впущена в него в первый раз вода. После обеда был большой бал. Императрица хотела остаться в Кронштадте, чтобы видеть, как снова выпустят воду из канала, но она уехала на третий день, а спуск так и не удался: этот канал не был осушен до тех пор, пока в мое царствование я не велела выстроить огненную мельницу, которая удаляет из него воду, впрочем, это было бы и невозможное тогда дело, так как дно канала ниже моря, но этого не предусмотрели. Из Кронштадта каждый вернулся к себе. Императрица поехала в Петергоф, а мы в Ораниенбаум. Чоглоков просил и получил разрешение поехать в одно из своих имений на месяц. В его отсутствие его супруга очень суетилась из-за того, чтобы буквально исполнять приказания императрицы. Сначала она имела несколько совещаний с камер-лакеем великаго князя Брессаном, Брессан нашел в Ораниенбауме хорошенькую вдову одного художника, некую Грот, несколько дней ее уговаривали, насулили не знаю чего, потом сообщили ей, чего от нея хотят и на что она должна согласиться, потом Брессан должен был познакомить великаго князя с этой молодой и красивой вдовушкой. Я хорошо замечала, что Чоглокова была очень занята, но я не знала, чем, когда наконец Сергей Салтыков вернулся из своего добровольнаго изгнания и сообщил мне приблизительно, в чем дело. Наконец, благодаря своим трудам, Чоглокова достигла цели и, когда она была уверена в успехе, она предупредила императрицу, что все шло согласно ея желаниям. Она разсчитывала на большия награды за свои труды, но в этом отношении она ошиблась, потому что ей ничего не дали, между тем она говорила, что империя ей за это обязана. Тотчас после этого мы вернулись в город, и в это время я убедила великаго князя прервать переговоры с Данией, я ему напомнила совет гр. Берни, который уже уехал в Вену, он меня послушался и приказал прекратить переговоры без всякаго решения, что и было сделано. После недолгаго пребывания в Летнем дворце мы перешли в Зимний. Мне показалось, что Сергей Салтыков стал меньше за мною ухаживать, что он становился невнимательным, подчас фатоватым, надменным и разсеянным, меня это сердило, я говорила ему об этом, он приводил плохие доводы и уверял, что я не понимаю всей ловкости его поведения. Он был прав, потому что я находила его поведение довольно странным. Нам велели готовиться к поездке в Москву, что мы и сделали. Мы отправились из Петербурга 14 декабря 1752 г. Сергей Салтыков остался там и приехал лишь через несколько недель после нас. Я отправилась из Петербурга с кое-какими легкими признаками беременности. Мы ехали очень быстро и днем и ночью, на последней станции эти признаки исчезли при сильных резях. Приехав в Москву и увидев, какой оборот приняли дела, я догадывалась, что могла легко иметь выкидыш. Чоглокова оставалась в Петербурге, потому что у нея только что родился ея последний ребенок — дочь, это был седьмой по счету. Когда она встала, она приехала к нам в Москву. Здесь нас поместили в деревянном флигеле, только что отстроенном в эту осень, так что вода текла с обшивок и все комнаты были необычайно сыры. В этом флигеле было два ряда комнат, по пяти-шести в каждом, из них выходивший на улицу были моими, а находившияся на другой стороне — великаго князя. В той же комнате, которая должна была быть моей уборной, поместили моих камер-юнгфер и камерфрау, с их служанками, так что их было семнадцать девушек и женщин в одной комнате, имевшей, правда, три больших окна, но никакого другого выхода, кроме моей спальной, через которую оне должны были проходить за всякаго рода нуждою, что не было удобно ни им, ни мне. В течение десяти первых дней по моем прибытии в Москву оне со мною принуждены были терпеть это неудобство, которому я ничего подобнаго не видела. Кроме того, их столовой была одна из моих прихожих, я была больна по приезде, чтобы отстранить это неудобство, я велела наставить в моей спальне больших ширм, с помощью которых разделила ее на три части, но это почти нисколько не помогло, потому что двери постоянно открывались и закрывались, что было неизбежно. Наконец на десятый день императрица пришла навестить меня и, видя это постоянное хождение, она вошла в соседнюю комнату и сказала моим женщинам: ‘Я велю сделать вам другой выход, а не через спальню великой княгини’. Но что же она сделала? Она приказала устроить перегородку, которая отняла одно окно у этой комнаты, где и без того с трудом жило семнадцать человек, теперь комнату сузили, чтобы выгадать коридор, окно было пробито на улицу, к нему приделали лестницу и мои женщины принуждены были выходить на улицу, под их окнами поставили для них отхожия места, когда они шли обедать, им опять приходилось итти по улице. Словом, все это устройство никуда не годилось, и я не знаю, как эти семнадцать женщин, жившия в такой тесноте и подчас болевшия, не схватили какой-нибудь гнилой горячки в этом жилье, и это рядом с моей комнатой, которая благодаря им была полна всевозможными насекомыми до того, что оне мешали спать. Наконец Чоглокова, оправившись от родов, приехала в Москву, а несколько дней спустя приехал и Сергей Салтыков. Так как Москва очень велика, и все там всегда очень раскидывались, то он воспользовался такой выгодной местностью, чтобы ею прикрыться и притворно или действительно сократить свои частыя посещения двора. По правде говоря, я была этим огорчена, однако он мне приводил такия основательныя и действительныя причины, что, как только я его увижу и поговорю с ним, мое раздумье исчезало. Мы согласились, что для уменьшения числа его врагов я велю сказать гр. Бестужеву несколько слов, который дадут ему надежду на то, что я не так далека от него, как прежде. Я возложила это поручение на некоего Бремзе, который был чиновником в Голштинской канцелярии у Пехлина. Этот человек, когда не бывал при дворе, часто ходил в дом канцлера графа Бестужева. Он очень усердно взялся за это и сказал мне, что канцлер сердечно этому обрадовался и сказал, что я могу располагать им каждый раз, как я найду это уместным, и что если со своей стороны он может быть мне полезен, то он просит указать мне надежный путь, которым мы можем сообщать друг другу, что найдем нужным. Я поняла его мысль и ответила Бремзе, что подумаю. Я передала это Сергею Салтыкову и тотчас же было решено, что он поедет к канцлеру под предлогом сделать ему по приезде визит. Старик отлично его принял, отвел его в сторону, говорил с ним о внутренней жизни нашего двора, о глупости Чоглоковых, и сказал ему между прочим: ‘Я знаю, что хотя вы очень к ним близки, но судите о них так же, как я, потому что вы неглупый молодой человек’. Потом он стал говорить с ним обо мне, о моем положении, как будто жил в моей комнате, затем сказал: ‘В благодарность за благоволение, которое великой княгине угодно было мне оказать, я отплачу ей маленькой услугой, за которую она будет, я думаю, признательна мне, я сделаю Владиславову кроткой, как овечка, и она будет делать из нея, что угодно. Она увидит, что я не такой бука, каким меня изображали в ея глазах’. Наконец Сергей Салтыков вернулся в восторге и от этого поручения, и от Бестужева. Он дал лично ему несколько советов, столь же умных, сколь и полезных. Все это очень сблизило его с нами, хотя ни одна живая душа и не знала об этом. Между тем Чоглокова, вечно занятая своими излюбленными заботами о престолонаследии, однажды отвела меня в сторону и сказала: ‘Послушайте, я должна поговорить с вами очень серьезно’. Я, понятно, вся обратилась в слух, она с обычной своей манерой начала длинным разглагольствованием о привязанности своей к мужу, о своем благоразумии, о том, что нужно и чего не нужно для взаимной любви и для облегчения или отягощения уз супруга или супруги, и затем свернула на заявление, что бывают иногда положения высшаго порядка, которыя вынуждают делать исключения из правил. Я дала ей высказать все, что она хотела, не прерывая, вовсе не ведая, куда она клонит, несколько изумленная, и не зная, была ли это ловушка, которую она мне ставит, или она говорит искренно. Пока я внутренне так размышляла, она мне сказала: ‘Вы увидите, как я люблю свое отечество и насколько, я искренна, я не сомневаюсь, чтобы вы кому нибудь не отдали предпочтения: предоставляю вам выбрать между С[ергеем] С[алтыковым] и Л[ьвом] Н[арышкиным]. Если не ошибаюсь, то избранник ваш последний’. На это я воскликнула: ‘Нет, нет, отнюдь нет’. Тогда она мне сказала: ‘Ну, если это не он, так другой наверно’. На это я не возразила ни слова, и она продолжала: ‘Вы увидите, что помехой вам буду не я’. Я притворилась наивной настолько, что она меня много раз бранила за это как в городе, так и в деревне, куда мы отправились после Пасхи. Тогда, или приблизительно около этого времени, императрица подарила великому князю имение Люберцы и несколько других, верстах в четырнадцати или пятнадцати от Москвы. Но прежде, чем переехать на житье в эти новыя владения Его Императорскаго Высочества, императрица праздновала в Москве годовщину своего коронования. Это было 25 апреля. Нам объявили, что она приказала, чтобы церемониал был в точности соблюден сообразно с тем, как он был установлен в день самой коронации. Нам было очень любопытно посмотреть, что будет. Накануне императрица почевала в Кремле, мы оставались в слободе, в деревянном дворце, и получили приказание явиться к обедне в собор. В девять часов утра мы выехали из деревяннаго дворца в парадных экипажах, камер-лакеи шли пешком, мы проехали всю Москву шаг за шагом, проехать надо было семь верст, мы вышли из экипажей у церкви, несколько минут спустя, приехала туда императрица со своим кортежем, в малой короне на голове, в императорской мантии, которую, как обыкновенно, несли камергеры. Она встала в церкви на своем обычном месте и во всем этом не было еще ничего необычнаго, что не совершалось бы во все большие праздники ея царствования. В церкви была пронизывающая холодом сырость, какой я никогда в жизнь не испытывала, я вся посинела и мерзла от холода в придворном платье и с открытой шеей. Императрица велела мне сказать, чтобы я надела соболью палатину, но у меня не было ея при себе, она велела принести свои, взяла из них одну и накинула на шею, я увидела в коробке другую и думала, что она пошлет мне ее, чтобы надеть, но ошиблась. Она ее отослала, я сочла это за знак явнаго недоброжелательства, Чоглокова, видя, что я дрожу от холода, достала мне, не знаю от кого, шелковый платок, который я и надела на шею. Когда обедня и проповеди кончились, императрица вышла из церкви, мы сочли долгом последовать за нею, но она велела нам сказать, что мы можем вернуться домой. Тогда только мы узнали, что она будет обедать одна на троне и что в этом церемониал будет тот же, как и в день коронации, когда она обедала одна. Устраненные от этого обеда, мы вернулись, как и приехали с большим парадом: наши люди, сделав пешком четырнадцать верст туда и обратно по Москве, а мы — окоченев от холода и умирая с голода. Если императрица показалась нам в очень дурном расположении духа во время обедни, то она отослала нас ничуть не в лучшем настроении от столь неприятнаго для нас знака по крайней мере пренебрежения к нам, чтобы не сказать более. Во время других празднеств, когда она обедала на троне, мы имели честь обедать с ней, на этот раз она публично нас отослала. Дорогой, находясь в карете одна с великим князем, я ему высказала, что об этом думаю, он мне ответил, что будет жаловаться. Вернувшись домой, окоченевшая от холода и уставшая, я пожаловалась Чоглоковой на то, что простудилась, на следующий день был бал в деревянном дворце, я сказалась больной и не поехала. Великий князь действительно велел что-то сказать Шуваловым по этому поводу, а они также велели ответить ему что-то для него удовлетворительное, не знаю, что именно, больше и речи об этом не было. Около этого времени мы узнали, что Захар Чернышев и полковник Николай Леонтьев поссорились между собою из-за игры в карты у Романа Воронцова, что они дрались на шпагах и что граф Захар Чернышев был настолько тяжело ранен в голову, что его не могли перенести из дома графа Романа Воронцова в его собственный, он там и остался, был очень плох и говорили о трепанации. Мне это было весьма неприятно, так как я его очень любила. Леонтьев был по приказанию императрицы посажен под арест. Этот поединок занял весь город, благодаря многочисленной родне того и другого из противников. Леонтьев был зятем графини Румянцовой и очень близким родственником Паниных и Куракиных. Граф Чернышев тоже имел родственников, друзей и покровителей. Все случилось в доме графа Романа Воронцова, больной был у него. Наконец, когда опасность миновала, дело замяли, и тем все и кончилось. В течение мая месяца у меня появились новые признаки беременности. Мы поехали в Люберцы, имение великаго князя, в 12 или 14 верстах от Москвы. Бывший там каменный дом, давно выстроенный князем Меншиковым, развалился, мы не могли в нем жить, чтобы этому помочь, разбили во дворе палатки. Я спала в кибитке, утром с трех или четырех часов сон мой прерывался ударами топора и шумом, какой производили на постройке деревяннаго флигеля, который спешили выстроить, так сказать, в двух шагах от наших палаток для того, чтобы нам было где прожить остаток лета. Почти все время мы проводили на охоте или в прогулках, я не ездила больше верхом, но в кабриолете. К Петрову дню мы вернулись в Москву и на меня напал такой сон, что я спала по целым дням до двенадцати часов и с трудом меня будили к обеду. Петров день был отпразднован, как всегда, я оделась, была у обедни, на обеде, на балу и за ужином. На следующий день я почувствовала боль в пояснице. Чоглокова призвала акушерку, и та предсказала выкидыш, который у меня и был в следующую ночь. Я была беременна, вероятно, месяца два-три, в течение тринадцати дней я находилась в большой опасности, потому что предполагали, что часть ‘места’ осталась, от меня скрыли это обстоятельство, наконец на тринадцатый день место вышло само без боли и усилий, меня продержали по этому случаю шесть недель в комнате, при невыносимой жаре. Императрица пришла ко мне в тот самый день, когда я захворала, и, казалось, была огорчена моим состоянием. В течение шести недель, пока я оставалась в своей комнате, я смертельно скучала. Все мое общество составляли Чоглокова, и то она приходила довольно редко, да маленькая калмычка, которую я любила, потому что она была мила, с тоски я часто плакала. Что касается великаго князя, то он был большей частью в своей комнате, где один украинец, его камердинер, по имени Карнович, такой же дурак, как и пьяница, забавлял его, как умел, снабжая его, сколько мог, игрушками, вином и другими крепкими напитками, без ведома Чоглокова, котораго, впрочем, все обманывали и надували. Но в этих ночных и тайных попойках великаго князя со своими камердинерами, среди которых было несколько калмыков, случалось часто, что великаго князя плохо слушались и плохо ему служили, ибо, будучи пьяны, они не знали, что делали, и забывали, что они были со своим господином, что этот господин — великий князь, тогда Его Императорское Высочество прибегал к палочным ударам или обнажал шпагу, но, несмотря на это, его компания плохо ему повиновалась, и не раз он прибегал ко мне, жалуясь на своих людей и прося сделать им внушение, тогда я шла к нему и выговаривала им всю правду, напоминая им об их обязанностях, и тотчас же они подчинялись, что заставляло великаго князя неоднократно говорить мне и повторять также Брессану, что он не знает, как я справляюсь с его людьми, что он их сечет и не может их заставить себе повиноваться, а я одним словом добиваюсь от них всего, чего хочу. Однажды, когда я вошла с этой целью в покои Его Императорскаго Высочества, я была поражена при виде здоровой крысы, которую он велел повесить, и всей обстановкой казни среди кабинета, который он велел себе устроить при помощи перегородки. Я спросила, что это значит, он мне сказал тогда, что эта крыса совершила уголовное преступление и заслуживает строжайшей казни по военным законам, что она перелезла через вал картонной крепости, которая была у него на столе в этом кабинете, и съела двух часовых на карауле, сделанных из крахмала, на одном из бастионов, и что он велел судить преступника по законам военнаго времени, что его лягавая собака поймала крысу и что тотчас же она была повешена, как я ее вижу, и что она останется там, выставленная напоказ публике в течение трех дней, для назидания. Я не могла удержаться, чтобы не расхохотаться над этим сумасбродством, но это очень ему не понравилось, в виду той важности, какую он этому придавал, я удалилась и прикрылась моим женским незнанием военных законов, однако он не переставал дуться на меня за мой хохот. Можно было, по крайней мере, сказать в оправдание крысе, что ее повесили, не спросив и не выслушав ея оправдания. Во время этого пребывания двора в Москве случилось, что один камер-лакей сошел с ума и даже стал буйным. Императрица приказала своему первому лейб-медику Бургаву иметь уход за этим человеком, его поместили в комнату вблизи покоев Бургава, который жил при дворе. Случилось как-то, что в этом году несколько человек лишились разсудка, по мере того, как императрица об этом узнавала, она брала их ко двору, помещала возле Бургава, так что образовалась маленькая больница для умалишенных при дворе. Я припоминаю, что главными из них были: майор гвардии Семеновскаго полка, по фамилии Чаадаев, подполковник Лейтрум, майор Чоглоков, один монах Воскресенскаго монастыря, срезавший себе бритвой причинныя места, и некоторые другие. Сумасшествие Чаадаева заключалось в том, что он считал Господом Богом шаха Надира, иначе Тахмаса-Кулы-хана, узурпатора Персии и ея тирана¹¹². Когда врачи не смогли излечить его от его мании, его поручили попам, эти последние убедили императрицу, чтобы она велела изгнать из него беса. Она сама присутствовала при этом обряде, но Чаадаев остался таким же безумным, каким, казалось, он был, однако были люди, которые сомневались в его сумасшествии, потому что он здраво судил обо всем прочем, кроме шаха Надира, его прежние друзья приходили даже с ним советоваться о своих делах и он давал им очень здравые советы, те, кто не считал его сумасшедшим, приводили как причину этой притворной мании, какую он имел, грязное дело у него на руках, от котораго он отделался только этой хитростью, с начала царствования императрицы он был назначен в податную ревизию, его обвиняли во взятках и он подлежал суду, из боязни суда он и забрал себе эту фантазию, которая его и выручила. В половине августа мы вернулись в деревню, на 5-е сентября, день именин императрицы, она уехала в Воскресенский монастырь. Когда она там была, молния ударила в церковь, по счастью, Ея Императорское Величество стояла в приделе рядом с главной церковью. Она узнала об этом только по испугу своих придворных, однако при этом происшествии не было ни раненых, ни убитых. Немного времени спустя, она вернулась в Москву, куда мы также отправились из Люберец. Возвратившись в город, мы видели, как принцесса Курляндская поцеловала при всех руку императрице за позволение, которое она ей дала, выйти замуж за князя Георгия Хованскаго. Она поссорилась со своим первым женихом Петром Салтыковым, который со своей стороны тотчас же женился на княжне Солнцевой. 1-го ноября этого года, в три часа по полудни, я была в покоях у Чоглоковой, когда ея муж, Сергей Салтыков, Лев Нарышкин и многие другие кавалеры нашего двора вышли из комнаты, чтобы пойти в покои камергера Шувалова, дабы поздравить его со днем его рождения, приходившимся в это число. Мы с Чоглоковой и княжною Гагариной болтали все вместе, как вдруг в небольшой молельной, находившейся по близости от комнаты, где мы были, послышался какой-то шум и показались двое из этих господ, которые нам сказали, что им нельзя было пройти через залу дворца, так как там загорелось. Тотчас я пошла в свою комнату и, проходя по одной передней, я увидела, что угловая балюстрада большого зала была в пламени. Это было в двадцати шагах от нашего флигеля, я вошла в свои комнаты и нашла их уже полными солдат и слуг, которые брали мебель и уносили все, что могли. Чоглокова шла за мною следом, и так как ничего не оставалось делать в доме, как ждать, пока он загорится, то мы с Чоглоковой вышли и, найдя у подъезда карету капельмейстера Арайи¹¹³, который явился на концерт к великому князю,— его я сама предупредила, что дом горит,— мы сели с ней в эту карету, так как улица была покрыта грязью от постоянных дождей, шедших уже несколько дней, и мы смотрели оттуда как на пожар, так и на то, каким образом со всех сторон выносили мебель из дому. Я увидала тогда странную вещь: это — удивительное количество крыс и мышей, которыя спускались по лестнице гуськом, не слишком даже торопясь. Нельзя было оказать никакой помощи этому обширному деревянному дому, за недостатком инструментов и потому, что те немногие инструменты, которые имелись, находились как раз под залой, которая горела. Эта зала занимала приблизительно середину строений, которыя ее окружали, что могло составить две-три версты в окружности. Я вышла оттуда ровно в три часа, а в шесть не оставалось никакого следа от дома. Жар от огня стал так велик, что ни я, ни Чоглокова не были в состоянии его выносить, и мы велели карете отъехать в поле, на несколько сот шагов. Наконец Чоглоков пришел с великим князем и сказал нам, что императрица уезжает в свой дом в Покровское и что она приказала нам ехать в дом Чоглокова, находившийся на первом углу направо на Большой Слободской улице. Тотчас же мы туда отправились, в этом доме был зал посредине и по четыре комнаты с каждой стороны. Хуже нашего едва ли можно было поместиться. Ветер гулял там по всем направлениям, двери и окна там на половину сгнили, пол был со щелями в три-четыре пальца шириной, кроме того, насекомыя там так и кишели, дети и слуги Чоглокова жили в нем в ту минуту, когда мы в него вошли, их оттуда выпроводили и поместили нас в этом ужасном доме, не имевшем почти мебели. На другой день моего пребывания в этом приюте я узнала, что такое калмыцкий нос: маленькая девочка, которая была при мне, при моем пробуждении сказала мне, показывая на свой нос: ‘у меня тут орешек’, я пощупала ей нос и ничего там не нашла, но все утро это девочка только и повторяла, что у нея в носу орешек, это был ребенок лет четырех-пяти, никто не знал, что она хочет сказать этим своим орешком в носу, около полудня она, бегая, упала и стукнулась об угол стола, что заставило ее плакать и, плача, она вытащила свой платок и высморкалась, когда она сморкалась, орешек выпал у нея из носу, что я видела сама, и тогда я поняла, что орешек, который не мог бы оставаться незамеченным ни в каком европейском носу, мог держаться в углублении калмыцкаго носа, который уходит внутрь головы, между двумя толстыми щеками. Наши пожитки и все, что нам было нужно, осталось в грязи перед сгоревшим дворцом, и нам их привозили в течение ночи и на следующий день. Чего мне было всего более жалко, так это моих книг. Я кончала тогда четвертый том ‘Словаря’ Бейля¹¹⁴, я употребила на это чтение два года, каждые шесть месяцев я одолевала один том, по этому можно представить себе, в каком одиночестве я проводила мою жизнь. Наконец мне их принесли. Между моими пожитками находились пожитки графини Шуваловой, Владиславова из любопытства показала мне юбки этой дамы, которыя все были подбиты сзади кожей, потому что она не могла держать мочи — эта беда случилась с ней после ея первых родов — и запах от нея пропитал все юбки, я поскорее отослала их по принадлежности.

Императрица потеряла в этом пожаре все, что привезла в Москву из ея огромнаго гардероба. Я имела честь услышать от нея, что она лишилась четырех тысяч пар платьев и что из всех она жалеет только платье, сделанное из материи, которую я ей послала и которую я получила от матери. Она потеряла тут еще другия ценныя вещи, между прочим таз, осыпанный резными каменьями, который граф Румянцов купил в Константинополе и за который он заплатил 8.000 дукатов. Все эти вещи помещались в гардеробной, находившейся под залой, где начался пожар. Эта зала служила аванзалой для большой дворцовой залы, в десять часов утра истопники пришли топить эту аванзалу, положив дрова в печь, они их зажгли, как обыкновенно, как только это было сделано, комната наполнилась дымом, они подумали, что он проходит через какия-нибудь незаметныя скважины в печи и стали замазывать скважины между изразцами глиной. Так как дым увеличивался, они стали искать щелей в печи, не нашедши их, они поняли, что щели находятся между переборками комнаты. Переборки эти были только из дерева. Они пошли за водой и погасили огонь в печи, но дым увеличивался и перешел в переднюю, где был часовой из конногвардейцев, этот, боясь задохнуться и не смея двинуться со своего поста, разбил стекло в окне и стал кричать, но так как никто не шел к нему на помощь и не слышал его, он выстрелил из ружья в окошко. Этот выстрел был услышан на гауптвахте, находившейся напротив дворца, к нему прибежали и, войдя, нашли всюду густой дым, из котораго вывели часового. Истопников арестовали,— они думали, что, не предупреждая никого, сами потушат огонь или же помешают дыму увеличиться: они добросовестно были заняты этим в течение пяти часов. Этот пожар натолкнул на открытие, которое сделал Чоглоков. У великаго князя в его покоях было много очень больших комодов, когда их вынесли из его комнаты, несколько открытых или плохо закрытых ящиков представили глазам зрителей то, чем они были наполнены. Кто бы поверил, что эти ящики содержали не что иное, как громадное количество бутылок вина и крепких настоек, они служили погребом Его Императорскому Высочеству. Чоглоков раэскаэал мне об этом, я ему сказала, что не знала этого обстоятельства, и сказала правду: я ничего об этом не ведала, но видела очень часто и почти ежедневно великаго князя пьяным.

После пожара мы оставались в доме Чоглоковых около шести недель и, так как, гуляя, мы проходили часто мимо деревяннаго дома, расположеннаго в саду близ Салтыковскаго моста, принадлежавшаго императрице и называвшагося архиерейским домом, потому что императрица купила его у одного архиерея, то нам вздумалось просить императрицу, без ведома Чоглоковых, разрешить нам жить в этом доме, который, как нам казалось и как говорили, был более удобен для жилья, нежели тот, в котором мы находились. Наконец после многих хождений туда и сюда мы получили приказание переехать на житье в архиерейский дом. Это был очень старый деревянный дом, из котораго не было никакого вида, он был построен на каменных подвалах и вследствие этого выше только что покинутаго дома, имевшаго всего один этаж. Печи были так стары, что когда их топили, насквозь был виден огонь, так много было щелей, и дым наполнял комнаты, у нас у всех болели от него голова и глаза. Мы рисковали в этом доме быть сожженными заживо, в нем была всего одна деревянная лестница, а окна были высоко. И действительно в нем начинался в это время раза два или три пожар, пока мы в нем оставались, но его тушили. У меня тут очень заболело горло, с сильной лихорадкой. В тот день, как я захворала, Бретлах, который снова вернулся в Россию от Венскаго двора, должен был у нас ужинать, чтобы откланяться, он застал меня с красными и опухшими глазами, он подумал, что я плакала, и не ошибся. Скука, нездоровье, телесное и душевное безпокойство моего положения нагнали на меня на весь день большую ипохондрию. Я провела его вдвоем с Чоглоковой, поджидая тех, кто не пришел, она каждую минуту говорила: ‘Вот как нас покидают’. Ея муж обедал не дома и увез с собою всех. Несмотря на все обещания, данныя нам Сергеем Салтыковым, улизнуть с этого обеда, он вернулся только с Чоглоковым. От всего этого я была зла, как собака. Наконец через несколько дней нам позволили ехать в Люберцы. Здесь мы считали себя в раю. Дом был совсем новый и довольно хорошо устроенный, в нем танцовали каждый вечер и весь наш двор здесь собрался. Во время одного из этих балов мы видели, что великий князь был долго занят разговором на ухо с Чоглоковым, после чего Чоглоков казался опечаленным, задумчивым и более обыкновенного замкнутым и хмурым. Сергей Салтыков, видя это, а также, что Чоглоков необычайно с ним холоден, подсел к девице Марфе Шафировой и постарался узнать через нее, что это могла быть за непривычная дружба у великаго князя с Чоглоковым. Она ему сказала, что не знает, что такое, но она догадывается, что это могло бы быть, так как великий князь несколько раз ей говорил: ‘Сергей Салтыков с моей женою обманывают Чоглокова неслыханным образом, тот влюблен в великую княгиню, а она его терпеть не может. Сергей Салтыков наперстник Чоглокова, он его уверяет, что старается для него у моей жены, а вместо того старается у нея для себя самого, а та охотно выносит общество Сергея Салтыкова, который забавен, она пользуется им, чтобы делать с Чоглоковым, что хочет, а в душе издевается над обоими, надо разуверить этого беднягу Чоглокова, мне его жаль, надо ему сказать правду, и тогда он увидит, кто из нас двоих ему настоящий друг, жена моя или я’. Как только Сергей Салтыков узнал об этом опасном разговоре и о неприятном положении, которое отсюда вытекало, он мне его передал, подсел к Чоглокову и спросил, что с ним. Чоглоков сначала вовсе не хотел объясняться и только вздыхал, потом стал горько жаловаться на то, как трудно находить верных друзей, наконец Сергей Салтыков столько раз подходил к нему со всех сторон, что вырвал у него признание относительно разговора, который у него только что был с великим князем. Конечно, нельзя было ожидать того, что было между ними сказано, не зная этого заранее. Его Императорское Высочество начал с того, что стал усиленно убеждать Чоглокова в дружбе, говоря ему, что лишь в крайних житейских обстоятельствах можно отличить истинных друзей от ложных, что для того, чтобы убедить его, Чоглокова, в искренности своей дружбы, он сейчас даст ему явное доказательство своей откровенности, он знает без всякаго сомнения, что Чоглоков влюблен в меня, что он не ставит ему этого в вину,— что я могу казаться ему достойной любви, что с сердцем не совладаешь, но что он должен его предупредить, что он плохо выбирает своих наперстников, что он простодушно думает, будто Сергей Салтыков его друг и что он у меня старается для него, между тем как тот старается только для самого себя и подозревает в нем своего соперника, что же меня касается, то я смеюсь над ними обоими, но если он, Чоглоков, желает следовать его, великаго князя, советам и довериться ему, тогда он увидит, что он ему единственный и настоящий друг. Чоглоков очень благодарил великаго князя за дружбу и за уверения в дружбе, и в сущности он принял все остальное за пустяки и бредни на свой счет. Легко поверить, что ни в каком случае он не придал значения тому наперснику, который и по положению и по характеру был так же мало надежен, как и полезен. Раз это было высказано, Сергею Салтыкову не стоило ни малейшаго труда водворить мир и спокойствие в голове Чоглокова, который привык не дорожить и не придавать большого значения речам человека, не обладавшего никаким разсудком и прослывшаго за такового. Когда я узнала все это, признаюсь, я была сильно возмущена против великаго князя, и чтобы отбить у него охоту к подобным попыткам впредь, я дала ему почувствовать, что мне небезызвестно то, что происходило между ним и Чоглоковым. Он покраснел, не сказал ни слова, ушел, надулся на меня, и дело на том и остановилось. Когда мы вернулись в Москву, нас перевели из архиерейскаго дома в покои того, который назывался Летним домом императрицы и уцелел от пожара. Императрица велела выстроить себе новые покои в течение шести недель, для этой цели брали и привозили бревна из перовскаго дома, из дома графа Гендрикова и князей Грузинских. Наконец она въехала в него около Новаго года (1754.— Авт.).

Императрица отпраздновала день 1 января 1754 г. в этом дворце, и мы с великим князем имели честь обедать с ней публично под балдахином. За столом Ея Императорское Величество казалась очень веселой и разговорчивой. У подножья трона были разставлены столы для нескольких сот особ первых классов¹¹⁵. Во время обеда императрица спросила, что это сидит там за особа (она указала ея место) такая тощая, невзрачная и с журавлиной шеей, как она выразилась. Ей сказали, что это Марфа Шафирова. Она расхохоталась и, обращаясь ко мне, сказала, что это напоминает ей русскую пословицу: шейка долга, на виселицу годна, я не могла удержаться от улыбки над этой императорской колкой насмешкой, которая не пропала даром и которую придворные повторяли из уст в уста, так что, встав из-за стола, я увидела, что уже несколько лиц о ней знали. Слышал ли это великий князь, я не знаю, но достоверно только то, что он ни словом об этом не заикнулся, я и не подумала с ним об этом заговорить.

Ни один год не изобиловал так пожарами, как 1753 и 1754. Мне случалось неоднократно видеть из окон этих покоев Летняго дворца два, три, четыре и даже до пяти пожаров одновременно в различных местах Москвы. Во время масленой императрица приказала, чтобы в этих новых покоях бывали разные балы и маскарады. Во время одного из них я видела, что императрица имела длинный разговор с генеральшей Матюшкиной. Эта последняя не хотела, чтобы ея сын женился на княжне Гагариной, моей фрейлине, но императрица убедила мать, и княжна Гагарина, которой тогда было уже верных 38 лет, получила разрешение выйти замуж за Дмитрия Матюшкина. Она была этому очень рада, да и я также, это был брак по склонности, Матюшкин тогда был очень красив. Чоглокова совсем не переезжала к нам в летние покои: она осталась под разными предлогами со своими детьми у себя в доме, который был очень недалеко от двора. В действительности же, дело было в том, что эта женщина, такая благонравная и так любившая своего мужа, воспылала страстью к князю Петру Репнину¹¹⁶ и получила очень заметное отвращение к своему мужу. Она думала, что не может быть счастлива без наперсницы, и я показалась ей самым надежным человеком, она показывала мне все письма, которые получала от своего возлюбленнаго, я хранила ея секрет очень верно, с мелочной точностью и осторожностью. Она виделась с князем в очень большом секрете, несмотря на то, супруг ея возымел некоторыя подозрения, один конногвардейский офицер, Камынин, возбудил их в нем впервые. Этот человек был олицетворением ревности и подозрения, это было у него в характере, он был старым знакомым Чоглокова, этот последний открылся Сергею Салтыкову, который постарался его успокоить, я отнюдь не говорила Сергею Салтыкову того, что об этом знала, боясь невольной иногда нескромности. Под конец и муж стал мне делать кое-какие намеки, я разыграла из себя дурочку и удивленную и промолчала. В феврале месяце у меня появились признаки беременности. В самую Пасху во время службы Чоглоков захворал сухой коликой, ему давали сильных лекарств, но болезнь его только усиливалась. На святой неделе великий князь поехал кататься с кавалерами нашего двора верхом. Сергей Салтыков был в том числе, я оставалась дома, потому что меня боялись выпускать в виду моего положения и в виду того, что у меня было уже два выкидыша, я была одна в своей комнате, когда Чоглоков прислал просить меня пойти к нему, я пошла туда и застала его в постели, он стал сильно жаловаться мне на свою жену, сказал, что у нея свидания с князем Репниным, что он ходит к ней пешком, что на масленой, в один из дней придворнаго бала, он пришел к ней одетый арлекином, что Камынин его выследил, словом, Бог знает, каких подробностей он мне не разсказал. В минуту наибольшаго возбуждения его пришла его жена, тогда он стал в моем присутствии осыпать ее упреками, говоря, что она покидает его больного. И он и она были люди очень подозрительные и ограниченные, я смертельно боялась, чтобы жена не подумала, что это я выдала ее во множестве подробностей, который он привел ей относительно ея свиданий. Жена, в свою очередь, сказала ему, что не было бы странным, если бы она наказала его за его поведение по отношению к ней, что ни он и никто другой не может по крайней мере упрекнуть ее в том, что она пренебрегала им до сих пор в чем бы то ни было, и свою речь она закончила словами, что ему не пристало жаловаться, и тот и другой обращались все время ко мне и брали меня судьей и посредником в том, что говорили. Я молчала, боясь оскорбить того или другого, или обоих вместе, . или же выдать себя. У меня горело лицо от страха, я была одна с ними. В самый разгар пререкания Владиславова пришла сказать мне, что императрица пожаловала в мои покои, я тотчас же туда побежала, Чоглокова вышла со мною, но вместо того, чтобы следовать за мной, она остановилась в одном коридоре, где была лестница, выходившая в сад, она там и уселась, как мне потом сказали. Что касается меня, то я вошла в мою комнату вся запыхавшаяся, и действительно застала там императрицу. Видя меня впопыхах и немного красной, она меня спросила, где я была. Я ей сказала, что пришла от Чоглокова, который болен, и что я побежала, чтобы вернуться возможно скорее, когда узнала, что она изволила ко мне пожаловать. Она не обратилась ко мне с другими вопросами, но мне показалось, что она задумалась над тем, что я сказала, и что это ей казалось странным, однако она продолжала разговаривать со мною, она не спросила, где великий князь, потому что ей было известно, что он выехал. Ни он, ни я во все царствование императрицы не смели выезжать в город, ни выходить из дому, не послав испросить у нея на это позволение. Владиславова была в моей комнате, императрица несколько раз обращалась к ней, а потом ко мне, говорила о безразличных вещах и затем, пробыв без малаго полчаса, ушла, объявив мне, что по случаю моей беременности она позволяет мне не являться 21 и 25 апреля. Я была удивлена, что Чоглокова не последовала за мною, я спросила у Владиславовой, когда императрица ушла, что с тою приключилось, она мне сказала, что та уселась на лестнице, где плакала. Как только великий князь вернулся, я разсказала Сергею Салтыкову о том, что со мною случилось во время их прогулки, как Чоглоков меня позвал, что было сказано между мужем и женою, о моей боязни и визите, который императрица мне сделала. Тогда он мне сказал: ‘Если это так, то я думаю, что императрица приходила посмотреть, что вы делаете в отсутствии вашего мужа, и, чтобы видели, что вы были совершенно одне и у себя и у Чоглокова, я пойду и захвачу всех моих товарищей так, как есть, с ног до головы в грязи, к Ивану Шувалову’. Действительно, когда великий князь удалился, он ушел со всеми теми, кто ездил верхом с великим князем, к Ивану Шувалову, который имел помещение при дворе. Когда они туда пришли, сей последний стал разспрашивать их подробно о прогулке, и Сергей Салтыков сказал мне потом, что по его вопросам, ему показалось, что он не ошибся. С этого дня болезнь Чоглокова стала все ухудшаться, 21 апреля, в день моего рождения, доктора нашли, что нет надежды на выздоровление. Об этом сообщили императрице, которая приказала, по своему обыкновению, перевезти больного в его собственный дом, чтоб он не умер при дворе, потому что она боялась покойников. Я была очень огорчена, как только узнала о состоянии, в котором Чоглоков находился. Он умирал как раз в то время, когда после многих лет усилий и труда удалось сделать его не только менее злым и зловредным, но когда он стал сговорчивым и с ним даже можно было справляться, изучив его характер. Что касается жены, то она искренно меня любила в то время и из черстваго и недоброжелательнаго Аргуса стала другом надежным и преданным. Чоглоков прожил в своем доме еще до 25 апреля, до дня коронации императрицы, в который он и скончался после полудня. Меня тотчас об этом уведомили, я посылала туда почти каждый час. Я была по истине огорчена и очень плакала. Его жена тоже лежала в постели в последние дни болезни мужа, он был в одной стороне своего дома, она — в другой. Сергей Салтыков и Лев Нарышкин находились в комнате жены в минуту смерти ея мужа, окна комнаты были открыты, птица влетела в нее и села на карниз потолка, против постели Чоглоковой, тогда она, видя это, сказала: ‘Я убеждена, что мой муж только что отдал Богу душу, пошлите узнать, так ли это’. Пришли сказать, что он действительно умер. Она говорила, что эта птица была душа ея мужа, ей хотели доказать, что эта птица была обыкновенная птица, но не могли ее отыскать. Ей сказали, что она улетела, но так как никто ея не видел, она осталась убеждена, что это была душа ея мужа, которая прилетела повидаться с ней. Как только похороны Чоглокова были кончены, Чоглокова хотела побывать у меня, императрица, видя, что она переправляется через длинный Яузский мост, послала ей навстречу сказать, что она увольняет ее от ея должности при мне и чтобы она возвращалась домой. Ея Императорское Величество нашла неприличным, что, как вдова, она выехала так рано. В тот же день она назначила Александра Ивановича Шувалова исполнять при великом князе должность покойнаго Чоглокова. А этот Александр Шувалов, не сам по себе, а по должности, которую он занимал, был грозою всего двора, города и всей империи: он был начальником государственнаго инквизиционнаго суда, который звали тогда Тайной канцелярией. Его занятия, как говорили, вызвали у него род судорожнаго движения, которое делалось у него на всей правой стороне лица, от глаза до подбородка, каждый раз, как он был взволнован радостью, гневом, страхом или боязнью. Удивительно, как выбрали этого человека со столь отвратительной гримасой, чтобы держать его постоянно лицом к лицу с молодой беременной женщиной, если бы у меня родился ребенок с таким несчастным тиком, я думаю, что императрица была бы этим очень разгневана, между тем, это могло бы случиться, так как я видела его постоянно¹¹⁷, всегда неохотно и большею частью с чувством невольного отвращения, причиняемаго его личными свойствами, его родными и его должностью, которая, понятно, не могла увеличить удовольствия от его общества. Но это было только слабым началом того блаженства, которое готовили нам и, главным образом, мне. На следующий день пришли мне сказать, что императрица снова назначит ко мне графиню Румянцову. Я знала, что это был заклятый враг Сергея Салтыкова, что она недолюбливала также княжну Гагарину и что она очень повредила моей матери в глазах императрицы. На сей раз, узнав это, я потеряла всякое терпение, я принялась горько плакать и сказала графу Александру Шувалову, что если ко мне приставят графиню Румянцову, то я сочту это за очень большое насчастье для меня, что эта женщина прежде повредила моей матери, что она очернила ее во мнении императрицы и что теперь она сделает то же самое и мне, что ея боялись, как чумы, когда она была у нас и что много будет несчастных от такого распоряжения, если он не найдет средств отвратить его. Он обещал мне похлопотать об этом и постарался успокоить меня, боясь особенно за мое положение. Действительно, он отправился к императрице и когда вернулся, сказал мне, что он надеется, что императрица не назначит ко мне графиню Румянцову. В самом деле, я не слышала больше разговоров об этом, и все занялись только отъездом в Петербург. Было установлено, что мы проведем 29 дней в дороге, то-есть, что мы будем проезжать ежедневно только по одной почтовой станции. Я умирала от страху, как бы Сергея Салтыкова и Льва Нарышкина не оставили в Москве, но не знаю, как это случилось, что соблаговолили записать их в нашу свиту. Наконец мы отправились десятаго или одиннадцатого мая из московскаго дворца. Я была в карете с женою графа Александра Шувалова, с самой скучной кривлякой, какую только можно себе представить, с Владиславовой и с акушеркой, без которой, как полагали, невозможно было обойтись, потому что я была беременна, мне было до тошноты скучно в карете, и я то и дело плакала. Наконец княжна Гагарина, которая лично не любила графиню Шувалову из-за того, что ея дочь, бывшая замужем за Головкиным, двоюродным братом княжны, была довольно необходительна с родителями своего мужа, выбрала минуту, когда она могла подойти ко мне, чтобы сказать мне, что она старается расположить в мою пользу Владиславову, потому что и она сама, и все боятся, чтобы ипохондрия, бывшая у меня в моем положении, не повредила и мне, и ребенку, котораго я носила. Что касается Сергея Салтыкова, то он не смел ко мне ни близко, ни даже издали, из-за стеснения и постояннаго присутствия Шуваловых, мужа и жены. Действительно, ей удалось уговорить Владиславову, которая согласилась по крайней мере на некоторое снисхождение, чтобы облегчить состояние вечнаго стеснения и принужденности, которое само и порождало эту ипохондрию, с какой я уже не в силах была справляться. Дело шло ведь о таких пустяках, всего о нескольких минутах разговора, наконец это удалось. После двадцати девяти дней столь скучной езды мы приехали в Петербург, в Летний дворец. Великий князь возобновил там прежде всего свои концерты. Это несколько облегчало мне возможность разговаривать, но ипохондрия моя стала такова, что каждую минуту и по всякому поводу у меня постоянно навертывались слезы на глаза и тысячу опасений приходили мне в голову, одним словом, я не могла избавиться от мысли, что все клонится к удалению Сергея Салтыкова. Мы поехали в Петергоф, я много там ходила, но, несмотря на это, мои огорчения меня там преследовали. В августе мы вернулись в город и снова заняли Летний дворец. Для меня было почти смертельным ударом, когда я узнала, что к моим родам готовили покои, примыкавшие к аппарта-ментам императрицы и составлявшие часть этих последних. Александр Шувалов повел меня смотреть их, я увидела две комнаты такия же как и все в Летнем дворце, скучныя, с единственным выходом, плохо отделанныя малиновой камкой, почти без мебели и без всяких удобств. Я увидела, что буду здесь в уединении, без какого бы то ни было общества, и глубоко несчастна. Я сказала об этом Сергею Салтыкову и княжне Гагариной, которые, хоть и не любили друг друга, но сходились в своей дружбе ко мне. Они видели то же, что и я, но помочь этому было невозможно. Я должна была в среду перейти в эти покои, очень отдаленные от покоев великаго князя. Во вторник вечером я легла и проснулась ночью с болями. Я разбудила Владиславову, которая послала за акушеркой, утверждавшей, что я скоро разрешусь. Послали разбудить великаго князя, спавшаго у себя в комнате, и графа Александра Шувалова. Этот послал к императрице, не замедлившей прийти около двух часов ночи. Я очень страдала, наконец, около полудня следующего дня, 20 сентября, я разрешилась сыном. Как только его спеленали, императрица ввела своего духовника, который дал ребенку имя Павла¹¹⁸, после чего тотчас же императрица велела акушерке взять ребенка и следовать за ней. Я оставалась на родильной постели, а постель эта помещалась против двери, сквозь которую я видела свет, сзади меня было два больших окна, которыя плохо затворялись, а направо и налево от этой постели две двери, из которых одна выходила в мою уборную, а другая — в комнату Владиславовой. Как только удалилась императрица, великий князь тоже пошел к себе, а также и Шуваловы, муж и жена, и я никого не видела ровно до трех часов. Я много потела, я просила Владиславову сменить мне белье, уложить меня в кровать, она мне сказала, что не смеет. Она посылала несколько раз за акушеркой, но та не приходила, я просила пить, но получила тот же ответ. Наконец после трех часов пришла графиня Шувалова, вся разодетая. Увидев, что я все еще лежу на том же месте, где она меня оставила, она вскрикнула и сказала, что так можно уморить меня. Это было очень утешительно для меня, уже заливавшейся слезами с той минуты, как я разрешилась, и особенно от того, что я всеми покинута и лежу плохо и неудобно, после тяжелых и мучительных усилий, между плохо затворявшимися дверьми и окнами, при чем никто не смел перенести меня на мою постель, которая была в двух шагах, а я сама не в силах была на нее перетащиться. Шувалова тотчас же ушла и, вероятно, она послала за акушеркой, потому что последняя явилась полчаса спустя и сказала нам, что императрица была так занята ребенком, что не отпускала ее ни на минуту. Обо мне и не думали. Это забвение или пренебрежение по меньшей мере не были лестны для меня, я в это время умирала от усталости и жажды, наконец меня положили в мою постель и я ни души больше не видала во весь день, и даже не посылали осведомиться обо мне. Его Императорское Высочество со своей стороны только и делал, что пил с теми, кого находил, а императрица занималась ребенком. В городе и в империи радость по случаю этого события была велика. Со следующего дня я начала чувствовать невыносимую ревматическую боль, начиная с бедра, вдоль ляжки и по всей левой ноге, эта боль мешала мне спать и при том я схватила сильную лихорадку. Несмотря на это, на следующий день мне оказывали почти столько же внимания, я никого не видела и никто не справлялся о моем здоровье, великий князь однако зашел в мою комнату на минуту и удалился, сказав, что не имеет времени оставаться. Я то и дело плакала и стонала в своей постели, одна Владиславова была в моей комнате, в сущности, она меня жалела, но не могла этому помочь. Кроме того, я не любила, чтобы меня жалели, и не любила жаловаться, у меня была слишком гордая душа и одна мысль быть несчастной казалась мне невыносимой. До тех пор я делала все, что могла, чтобы не казаться таковой. Я могла бы видеть графа Александра Шувалова и его жену, но это были существа такия пошлыя и такия скучныя, что я всегда была в восторге, когда они отсутствовали. На третий день пришли от императрицы спросить у Владиславовой от имени государыни, не осталась ли у меня в комнате мантилья из голубого атласа, которая была в тот день, когда я разрешилась, на Ея Императорском Величестве, так как было очень холодно в моей комнате. Владиславова пошла всюду искать эту мантилью и наконец нашла ее в углу моей уборной, где ея не заметили, потому что со времени моих родов редко входили в эту комнату, найдя ее, она тотчас ее отослала. Эта мантилья, как мы узнали немного времени спустя, дала повод к довольно странному приключению. У императрицы не было определеннаго часа ни для сна, ни для вставанья, ни для обеда, ни для ужина, ни для одевания, после полудня в один из трех указанных дней она легла на канапе, куда велела положить матрац и подушки, лежа, она спросила эту мантилью, так как ей было холодно, ее стали всюду искать и не нашли, потому что она осталась у меня в комнате. Тогда императрица приказала искать ее под подушками изголовья, думая, что ее там найдут, сестра Крузе, эта любимая камерфрау императрицы, просунула руку под изголовье Ея Императорскаго Величества и вытащила ее, говоря, что мантильи под этим изголовьем нет, но что там есть пучок волос или что-то в роде этого, но она не знает, что это такое. Императрица тотчас встала с места и велела поднять матрац и подушки, и тогда увидели, не без удивления, бумагу, в которой были волосы, намотанные на какие-то коренья. Тогда и женщины императрицы, и она сама стали говорить, что это, наверное, какия-нибудь чары или колдовство, и все стали делать догадки о том, кто бы мог иметь смелость положить этот сверток под изголовье императрицы. Заподозрили одну из женщин, которую Ея Императорское Величество любила больше всех, ее звали Анной Дмитриевной Домашевой, но недавно эта женщина, овдовев, вышла во второй раз замуж за камердинера императрицы. Господа Шуваловы не любили этой женщины, которая была им враждебна, и по своей силе и по доверию императрицы, которым она пользовалась с молодых лет, была очень способна сыграть с ними какую-нибудь штуку, которая сильно уменьшила бы их фавор. Так как Шуваловы имели сторонников, то последние усмотрели в этом преступление. Императрица и сама по себе была к тому склонна, потому что верила в чары и колдовство. Вследствие этого она велела графу Александру Шувалову арестовать эту женщину, ея мужа и ея двоих сыновей, из которых один был гвардейским офицером, а другой камер-пажем императрицы. Муж через два дня после того, как был арестован, спросил бритву, чтобы побриться, и перерезал ею себе горло, а жена с детьми оставались долго под арестом, и она призналась, что, дабы продлить милость императрицы к ней, она употребила эти чары, и что положила еще несколько крупинок четверговой соли в рюмку венгерскаго, которую подавала императрице. Это дело кончили тем, что сослали и женщину, и ея детей в Москву, распустили потом слух, будто обморок, бывший с императрицей за несколько дней до моих родов, был вследствие напитков, которые эта женщина давала императрице, но на самом деле она никогда не давала ей ничего, кроме двух или трех крупинок четверговой соли, которыя, конечно, не могли ей повредить, во всем этом могли быть достойны порицания только дерзость этой женщины и ея суеверие. Наконец великий князь, скучая по вечерам без моих фрейлин, за которыми он ухаживал, пришел предложить мне провести вечер у меня в комнате. Тогда он ухаживал как раз за самой некрасивой: это была графиня Елизавета Воронцова, на шестой день были крестины моего сына, он уже чуть не умер от молочницы. Я могла узнавать о нем только украдкой, потому что спрашивать об его здоровье значило бы сомневаться в заботе, которую имела о нем императрица, и это могло быть принято очень дурно. Она и без того взяла его в свою комнату и, как только он кричал, она сама к нему подбегала и заботами его буквально душили. Его держали в чрезвычайно жаркой комнате, запеленавши во фланель и уложив в колыбель, обитую мехом чернобурой лисицы, его покрывали стеганым на вате атласным одеялом и сверх этого клали еще другое, бархатное, розоваго цвета, подбитое мехом чернобурой лисицы. Я сама много раз после этого видела его уложеннаго таким образом, пот лил у него с лица и со всего тела, и это привело к тому, что, когда он подрос, то от малейшаго ветерка, который его касался, он простужался и хворал. Кроме того, вокруг него было множество старых мамушек, которыя безтолковым уходом, вовсе лишенным здраваго смысла, приносили ему несравненно больше телесных и нравственных страданий, нежели пользы. В самый день крестин императрица после обряда пришла в мою комнату и принесла мне на золотом блюде указ своему Кабинету выдать мне сто тысяч рублей, к этому она прибавила небольшой ларчик, который я открыла только тогда, когда она ушла. Эти деньги пришлись мне очень кстати, потому что у меня не было ни гроша и я была вся в долгу, ларчик же, когда я его открыла, не произвел на меня большого впечатления: там было очень бедное маленькое ожерелье с серьгами и двумя жалкими перстнями, которые мне совестно было бы подарить моим камерфрау. Во всем этом ларчике не было ни одного камня, который стоил бы сто рублей, ни работой, ни вкусом эти вещи тоже не блистали. Я промолчала и велела убрать императорский ларчик, вероятно, чувствовали явную ничтожность этого подарка, потому что граф Александр Шувалов пришел мне сказать, что ему приказано узнать от меня, как мне понравился ларчик, я ему ответила, что все, что я получала из рук Ея Императорскаго Величества, я привыкла считать безценным для себя. Он ушел с этим комплиментом очень веселый. Он впоследствии снова к этому вернулся, видя, что я никогда не надеваю это прекрасное ожерелье и особенно — жалкия серьги, и сказал, чтобы я их надевала, я ему ответила, что на празднества императрицы я привыкла надевать, что у меня есть лучшаго, а это ожерелье и серьги не такого сорта. Четыре или пять дней спустя после того, как мне принесли деньги, которыя императрица мне пожаловала, барон Черкасов, ея кабинет-секретарь, велел попросить меня: чтобы я Бога ради одолжила эти деньги Кабинету императрицы, потому что она требовала денег, а их не было ни гроша. Я отослала ему его деньги и он возвратил мне их в январе месяце. Великий князь, узнав о подарке, сделанном мне императрицей, пришел в страшную ярость от того, что она ему ничего не дала. Он с запальчивостью сказал об этом графу Александру Шувалову. Этот последний пошел доложить об этом императрице, которая тотчас же послала великому князю такую же сумму, какую дала и мне, для этого и взяли у меня в долг мои деньги. Надо правду сказать, Шуваловы были вообще люди крайне трусливые и этим-то путем можно было ими управлять, но эти прекрасныя качества тогда были еще не совсем открыты. После крестин моего сына были празднества, балы, иллюминация и фейерверк при дворе. Что касается меня, то я все еще была в постели, больная и страдающая от сильной скуки, наконец выбрали семнадцатый день после моих родов, чтобы объявить мне сразу две очень неприятные новости. Первая, что Сергей Салтыков был назначен отвезти известие о рождении моего сына в Швецию. Вторая, что свадьба княжны Гагариной назначена на следующей неделе, это значило попросту сказать, что я буду немедленно разлучена с двумя лицами, которых я любила больше всех из тех, кто меня окружал. Я зарылась больше чем когда-либо в свою постель, где я только и делала, что горевала, чтобы не вставать с постели, я отговорилась усилением боли в ноге, мешавшей мне вставать, но на самом деле, я не могла и не хотела никого видеть, потому что была в горе.

Во время моих родов у великаго князя была тоже большая неприятность, потому что граф Александр Шувалов пришел ему сказать, что прежний охотник великаго князя, Бастиан, которому императрица повелела несколько лет тому назад жениться на Шенк, моей лрежней камер-юнгфере, донес ему, что от кого-то слышал, что Брессан хотел чем-то опоить великаго князя. А этот Бастиан был большой плут и пьяница, покучивавший время от времени с Его Императорским Высочеством, поссорившись с Брессаном, котораго он считал в большей милости у великаго князя, нежели был он сам, он вздумал сыграть с ним злую шутку. Великий князь любил их обоих. Бастиан был посажен в крепость, Брессан думал, что тоже туда угодит, но он отделался одним страхом. Охотник был выслан из России и отправлен в Голштинию со своею женою, а Брессан сохранил свое место, потому что он служил всем шпионом.

Сергей Салтыков после некоторых отсрочек, происшедших от того, что императрица не часто и неохотно подписывала бумаги, уехал, княжна Гагарина между тем вышла замуж в назначенный срок. Когда прошло 40 дней со времени моих родов, императрица, когда давали молитву, пришла вторично в мою комнату. Я встала с постели, чтобы ее принять, но она, видя меня такой слабой и такой исхудавшей, велела мне сидеть, пока ея духовник читал молитву. Сына моего принесли в мою комнату: это было в первый раз, что я его увидела после его рождения. Я нашла его очень красивым, и его вид развеселил меня немного, но в ту самую минуту, как молитвы были кончены, императрица велела его унести и ушла. 1-е ноября было назначено Ея Императорским Величеством для того, чтобы я принимала обычныя поздравления после шести недель, прошедших со времени моих родов. Для этого случая поставили очень богатую мебель в комнату рядом с моей и там я сидела на бархатной розовой постели, вышитой серебром, и все подходили целовать мне руку. Императрица тоже пришла туда и от меня переехала в Зимний дворец, куда мы получили приказание последовать за нею дня два или три спустя. Нас поместили в комнатах, который занимала моя мать и который, собственно говоря, принадлежали на половину к дому Ягужинскаго и на половину к дому Рагузинскаго, другая половина этого последняго дома была занята коллегией иностранных дел. В то время строили Зимний дворец со стороны большой площади. Я переехала из Летняго дворца в зимнее помещение с твердым намерением не выходить из комнаты до тех пор, пока не буду чувствовать себя в силах победить свою ипохондрию. Я читала тогда ‘Историю Германии’ и ‘Всеобщую историю’ Вольтера. Затем я прочла в эту зиму столько русских книг, сколько могла достать, между прочим два огромных тома Барониуса, в русском переводе, потом я напала на ‘Дух законов’ Монтескье, после чего прочла ‘Анналы’ Тацита, сделавшие необыкновенный переворот в моей голове, чему, может быть, не мало способствовало печальное расположение моего духа в это время¹¹⁹. Я стала видеть многий вещи в черном свете и искать в предметах, представлявшихся моему взору, причин глубоких и более основанных на интересах. Я собралась с силами, чтобы выйти на Рождестве. Действительно, я присутствовала при богослужении, но в самой церкви меня охватила дрожь, и я почувствовала боли во всем теле, так что, вернувшись к себе, я разделась и улеглась в мою кровать, а это было не что иное, как кушетка, поставленная мной у заделанной двери, через которую, как мне казалось, не дуло, потому что, кроме подбитой сукном портьеры, перед ней стояли еще больший ширмы, но эта дверь, вероятно, наградила меня всеми флюсами, какие одолевали меня в эту зиму. На второй день Рождества жар от лихорадки был так велик, что я бредила, когда я закрывала глаза, я видела перед собою лишь плохо нарисованныя фигуры на изразцах печи, в которую упиралась моя кушетка, так как комната была маленькая и узкая. Что касается моей спальной, то я почти вовсе туда не входила, потому что она была очень холодная от окон, выходивших с двух сторон на Неву, на восток и на север, вторая причина, прогонявшая меня оттуда, была близость покоев великаго князя, где днем и отчасти ночью был всегда шум приблизительно такой же, как в кордегардии, кроме того, так как он и все его окружающие много курили, то неприятныя испарения и запах табаку давал себя здесь знать. Итак, я находилась всю зиму в этой насчастной узкой комнатке, в которой было два окна и один простенок, что в общем могло составлять пространство от семи до восьми аршин в длину и аршина четыре в ширину, между тремя дверьми. Так начался 1755 год. С Рождества до поста были только празднества при дворе и в городе: это было все еще по случаю рождения моего сына. Все наперерыв друг перед другом спешили задавать возможно лучшие пиршества, балы, маскарады, иллюминации и фейерверки, я ни на одном не присутствовала под предлогом болезни. К концу масленой Сергей Салтыков вернулся из Швеции. Во время его отсутствия великий канцлер граф Бестужев все известия, какия он получал от него, и депеши графа Панина, в то время русскаго посланника в Швеции, посылал мне через Владиславову, которой передавал их ея зять, старший чиновник при великом канцлере, а я их отсылала тем же путем. Таким же образом я узнала еще, что как только Сергей Салтыков вернется, решено послать его жить в Гамбург в качестве русскаго посланника на место князя Александра Голицына, котораго назначили в армию. Это новое распоряжение не уменьшило моего горя. Когда Сергей Салтыков вернулся, он послал мне сказать через Льва Нарышкина, чтобы я указала ему, если могу, средство меня видеть, я поговорила об этом с Владиславовой, которая согласилась на это свидание. Он должен был пройти к ней, а оттуда ко мне, я ждала его до трех часов утра, но он совсем не пришел, я смертельно волновалась по поводу того, что могло помешать ему прийти. Я узнала на следующий день, что его увлек граф Роман Воронцов в ложу франкмасонов. Он уверял, что не мог выбраться оттуда, не возбудив подозрений. Но я так разспрашивала и выведывала у Льва Нарышкина, что мне стало ясно, как день, что он не явился по недостатку рвения и внимания ко мне без всякаго уважения к тому, что я так долго страдала исключительно из-за моей привязанности к нему. Сам Лев Нарышкин, хоть и друг его, не очень-то или даже совсем не оправдывал его. Правду сказать, я этим была очень оскорблена, я написала ему письмо, в котором горько жаловалась на его поступок. Он мне ответил и пришел ко мне, ему не трудно было меня успокоить, потому что я была к тому очень расположена. Он меня убедил показаться в обществе. Я последовала его совету и появилась 10 февраля, в день рождения великаго князя и накануне поста. Я заказала себе для этого дня великолепное платье из голубого бархата, вышитое золотом. Так как в своем одиночестве я много и много размышляла, то я решила дать почувствовать тем, которые мне причинили столько различных огорчений, что от меня зависело, чтобы меня не оскорбляли безнаказанно, и что дурными поступками не приобретешь ни моей привязанности, ни моего одобрения. Вследствие этого я не пренебрегала никаким случаем, когда могла бы выразить Шуваловым, насколько они расположили меня в свою пользу, я выказывала им глубокое презрение, я заставляла других замечать их злость, глупости, я высмеивала их всюду, где могла, всегда имела для них наготове какую-нибудь язвительную насмешку, которая затем облетала город и тешила злобу на их счет, словом, я им мстила всякими способами, какие могла придумать, в их присутствии я не упускала случая отличать тех, кого они не любили. Так как было не мало людей, которые их ненавидели, то у меня не было недостатка в поддержке. Графов Разумовских, которых я всегда любила, я больше чем когда-либо ласкала. Я удвоила внимательность и вежливость по отношению ко всем, исключая Шуваловых. Одним словом, я держалась очень прямо, высоко несла голову, скорее как глава очень большой партии, нежели как человек униженный и угнетенный. Шуваловы сначала не знали, на какой ноге плясать. Они держали совет и прибегли к придворным хитростям и интригам. В это время появился в России некий Брокдорф, голштинский дворянин, котораго раньше прогнали с границы России, куда он было ехал, тогдашние приближенные великаго князя Брюммер и Бергхольц, потому что они знали его за человека с очень дурным характером и способнаго к интриге. Этот человек явился очень кстати для господ Шуваловых. Так как он имел ключ камергера великаго князя, как герцога Голштинскаго, то сей ключ дал ему право входа к Его Императорскому Высочеству, который, кроме того, был милостиво расположен ко всякому болвану, приезжавшему из этой страны. Этот человек нашел доступ к графу Петру Шувалову вот каким образом. Он познакомился в гостинице, где он стоял, с одним человеком, который не выходил из петербургских гостиниц, разве только для того, чтобы пойти к трем девицам-немкам, довольно пригожим, по имени Рейфенштейн: одна из этих девиц была на содержании у графа Петра Шувалова. Человека, о котором идет речь, звали Браун: это был своего рода сводник по всяким делам, он ввел Брокдорфа к этим девицам, здесь он познакомился с графом Петром Шуваловым, тот начал усиленно заверять его в своей привязанности к великому князю и мало-по-малу стал жаловаться на меня. Брокдорф при первом случае донес все это великому князю и его настроили на то, чтобы, как он говорил, образумить его жену. С этой целью Его Императорское Высочество однажды после обеда пришел ко мне в комнату и сказал мне, что я начинаю становиться невыносимо горда, и что он сумеет меня образумить. Я его спросила, в чем состоит эта гордость? Он мне ответил, что я держусь очень прямо. Я его спросила: разве для того, чтобы ему понравиться, нужно гнуть спину, как рабы Турецкаго султана? Он разсердился и сказал мне, что он сумеет меня образумить. Я спросила у него: ‘Каким образом?’ Тогда он прислонился спиною к стене, вытащил на половину свою шпагу и показал мне ее. Я его спросила, что это значит, не разсчитывает ли он драться со мною, что тогда и мне нужна шпага. Он вложил свою на половину вынутую шпагу в ножны и сказал мне, что я стала ужасно зла. Я спросила его: ‘В чем?’ Тогда он мне пробормотал: ‘Да по отношению к Шуваловым’. На это я отвечала, что это лишь в отместку и что он хорошо сделает, если не станет говорить о том, чего не знает и в чем ничего не смыслит. Он стал говорить: ‘Вот что значит не доверяться своим истинным друзьям, и выходит плохо. Если бы вы мне доверялись, то это пошло бы вам на пользу’. Я сказала ему: ‘Да в чем доверяться?’ Тогда он стал говорить мне такия несуразныя вещи, столь лишенныя самаго обыкновеннаго здраваго смысла, что я, видя, что он просто-напросто заврался, дала ему говорить, не возражая ему, и воспользовалась перерывом, удобным, как мне показалось, чтобы посоветовать ему итти спать, ибо я видела ясно, что вино помутило ему разум и лишило его всякаго признака здраваго смысла. Он последовал моему совету и пошел спать. От него уже тогда начало почти постоянно нести вином вместе с запахом кури-тельнаго табаку, так что это бывало буквально невыносимо для тех, кто к нему приближался. В тот же вечер, когда я играла в карты, граф Александр Шувалов пришел мне объявить от имени императрицы, будто она запретила дамам употреблять в их наряде многия материи, которыя были перечислены в объявлении. Чтобы показать ему, как Его Императорское Высочество меня усмирил, я засмеялась ему в лицо и сказала ему, что он мог бы не утруждать себя сообщением мне этого объявления, потому что я никогда не надеваю ни одной из материй, которыя не нравятся Ея Императорскому Величеству, что, впрочем, я не полагаю своего достоинства ни в красоте, ни в наряде, что когда первая прошла, последний становится смешным, что остается только один характер. Он выслушал это до конца, помаргивая правым глазом, как это было у него в привычке, и ушел со своей гримасой. Я обратила на это внимание тех, кто играл со мною, передразнив его, что заставило смеяться всю компанию. Несколько дней спустя великий князь сказал мне, что он хочет просить у императрицы денег для своих голштинских дел, которыя идут все хуже и хуже, и что советует ему это Брокдорф. Я хорошо поняла, что это была приманка, на которую его хотели поймать, чтобы заставить его надеяться на получение этих денег через посредство господ Шуваловых. Я ему сказала: ‘Нет ли возможности сделать иначе?’ Он мне ответил, что покажет мне, что по этому поводу ему предъявляют голштинцы. Он действительно так и сделал, просмотрев бумаги, которыя он мне показал, я ему сказала, что, как мне кажется, он может обойтись без того, чтобы выпрашивать деньги у своей тетушки, которая, может быть, еще откажет, так как не прошло еще и шести месяцев с тех пор, как она дала ему сто тысяч, но он остался при своем мнении, а я при своем. Что несомненно, так это то, что его долго обнадеживали, что у него будут деньги, но он ничего не получил. После Пасхи мы отправились в Ораниенбаум. Перед отъездом императрица позволила мне повидать моего сына в третий раз с тех пор, как он родился. Надо было пройти через все покои Ея Императорскаго Величества, чтобы добраться до его комнаты. Я нашла его в удушливой жаре, как я это уже разсказывала. Приехав на дачу в Ораниенбаум, мы увидели там нечто необычайное. Его Императорское Высочество, которому его голштинцы постоянно толковали о дефиците, и которому все говорили, чтобы он сократил число этих непутных людей, которых притом он мог видать только тайком и урывками, взял да и решился вдруг выписать их целый отряд. Это было также дело рук злосчастнаго Брокдорфа, льстившаго преобладающей страсти этого князя. Шуваловым он дал понять, что потворствуя ему этой игрушкой или погремушкой, они навсегда обезпечат себе его милость, что они займут его этим и могут быть на будущее время уверены в его полном одобрении всего того, что они со временем предпримут. От императрицы, которая ненавидела Голштинию и все то, что оттуда исходило, и видела, как подобныя военныя погремушки погубили отца великаго князя, герцога Карла-Фридриха, во мнении Петра I и всего русскаго общества, сначала, кажется, это скрыли или сказали ей, что это такой пустяк, что не стоило об этом и говорить, и что притом одно присутствие графа Александра Шувалова является уже достаточной уздой для того, чтобы это дело не имело никаких последствий. Сев на суда в Киле, этот отряд прибыл в Кронштадт, а оттуда перебрался в Ораниенбаум. Великий князь, который при Чоглокове надевал голштинский мундир только в своей комнате и как бы украдкой, теперь уже не стал носить другого, кроме как на куртагах, хотя он был подполковником Преображенскаго полка¹²⁰ и, кроме того, был в России шефом Кирасирскаго полка. По совету Брокдорфа, великий князь держал в большом секрете от меня эту перевозку войск. Признаюсь, когда я это узнала, я ужаснулась тому отвратительному впечатлению, которое этот поступок великаго князя должен был произвести на русское общество и даже на ум императрицы, взгляды которой мне были прекрасно известны. Александр Шувалов с обычным помаргиванием глаза смотрел, как этот отряд проходил мимо балкона в Ораниенбауме. Я была рядом с ним, в глубине души он не одобрял того, что он и его родня условились терпеть. При Ораниенбаумском дворце стоял караул из Ингерманландскаго полка, который чередовался с Астраханским. Я узнала, что, видя, как проходят голштинския войска, солдаты сказали: ‘Эти проклятые немцы все проданы Прусскому королю, это все предателей приводят в Россию’. Вообще общество было возмущено этим появлением, самые преданные пожимали плечами, самые умеренные находили это смешным и странным, в сущности, это было очень неосторожное ребячество. Что меня касается, то я молчала, а когда мне об этом говорили, я высказывала свое мнение таким образом, чтобы увидели, что я этого ничуть не одобряю, я действительно смотрела на это дело, с какой стороны его ни поверни, как на в высшей степени вредное для блага великаго князя, ибо при ближайшем разсмотрении какое же другое мнение можно было по этому поводу иметь? Одно его удовольствие не могло никогда вознаградить за тот вред, который эта затея должна была сделать ему в общественном мнении. Его Императорское Высочество, в восхищении от своего отряда, поместился с ним в лагере, который для этого устроил, и только и делал, что занимался с ними военными учениями. Надо было их кормить, но об этом совсем не подумали, между тем дело было неотложное, и произошло несколько столкновений с гофмаршалом, который не был готов к такому требованию, наконец он на это согласился и камер-лакеи вместе с солдатами Ингерманландскаго полка, имевшими караул при дворце, были употреблены на то, чтобы носить из дворцовой кухни в лагерь пищу для вновь прибывших. Этот лагерь был не особенно близко от дворца, ни тем, ни другим ничего не дали за их труд, можно себе представить, какое прекрасное впечатление должно было произвести столь мудрое и разумное распоряжение. Солдаты Ингерманландскаго полка говорили: ‘Вот мы стали лакеями этих проклятых немцев’. Дворцовые лакеи говорили: ‘Нас заставляют служить этому мужичью’. Когда я увидела и узнала, что происходит, я твердо решила держаться как можно дальше от этой опасной ребяческой игры. Камергеры нашего двора, которые были женаты, имели при себе своих жен, это составляло довольно многочисленную компанию, кавалерам нечего было делать в голштинском лагере, из котораго Его Императорское Высочество не выходил. Таким образом среди этой компании придворных и с нею я уходила гулять как можно чаще, но всегда в сторону противоположную от лагеря, к которому мы не подходили ни издали, ни близко. Мне вздумалось тогда развести себе сад в Ораниенбауме и, так как я знала, что великий князь не даст мне для этого ни клочка земли, то я попросила князей Голицыных продать или уступить мне пространство во сто саженей невозделанной и давно брошенной земли, которая находилась у них совсем рядом с Ораниенбаумом, так как этот кусок земли принадлежал восьми или десяти членам их семьи, то они охотно мне его уступили, не получая от нея, впрочем, никакого дохода. Я начала делать планы, как строить и сажать, и, так как это была моя первая затея в смысле посадок и построек, то она приняла довольно обширные размеры. У меня был старый хирург, француз, по имени Гюйон, который, видя это, говорил мне: ‘К чему это? Помяните мое слово: я вам предсказываю, что в один прекрасный день вы все это бросите’. Его предсказание сбылось, но мне нужно было какое-либо развлечение, а это и было развлечением, которое могло развивать воображение. Для посадки моего сада я сначала пользовалась услугами ораниенбаумскаго садовника, Ламберти, он находился на службе императрицы, когда она была еще цесаревной, в ея царскосельском имении, откуда она перевела его в Ораниенбаум. Он занимался предсказаниями, и, между прочим, предсказание, сделанное им императрице, сбылось. Он ей предрек, что она взойдет на престол. Этот же человек сказал мне и повторял это столько раз, сколько мне было угодно его слушать, что я стану Российской самодержавной императрицей, что я увижу детей, внуков и правнуков и умру в глубокой старости, с лишком 80 лет от роду. Он сделал более того: он определил год моего восшествия на престол за шесть лет до того, как оно действительно произошло. Это был очень странный человек, говоривший с такою уверенностью, с которой невозможно было его сбить. Он уверял, что императрица относится к нему с недоброжелательством за то, что он предсказал ей, что с ней случилось, и что она выслала его из Царскаго Села в Ораниенбаум, потому что боялась его, так как он не мог больше обещать ей трона. Кажется, в Троицын день нас вытащили из Ораниенбаума и заставили приехать в город. Приблизительно около этого времени прибыл в Россию английский посланник кавалер Вилльямс, в его свите находился граф Понятовский, поляк, сын того, который примкнул к партии Карла XII, короля Шведскаго¹²¹. После краткаго пребывания в городе мы вернулись в Ораниенбаум, где императрица приказала праздновать Петров день. Она не приехала туда сама, потому что не хотела праздновать первыя именины моего сына Павла, приходившияся в тот же день. Она осталась в Петергофе, там она села у окна, где, повидимому, оставалась весь день, потому что все приехавшие в Ораниенбаум говорили, что видели ее у этого окна. В Ораниенбаум наехало множество народа, танцовали в зале, которая находится при входе в мой сад, потом там же ужинали, иностранные послы и посланники также приехали, помню, что английский посланник, кавалер Генбюри Вилльямс, был за ужином моим соседом и что у нас с ним был разговор столь же приятный, сколь и веселый, так как он был очень умен и образован и знал всю Европу, то с ним не трудно было разговаривать. Я узнала потом, что ему так же было весело в этот вечер, как и мне, и что он отзывался обо мне с большой похвалой, в этом отношении я никогда не терпела недостатка со строны тех голов или умов, которые подходили к моему уму, и так как в то время у меня было меньше завистников, то обо мне говорили вообще с довольно большой похвалой: меня считали умной, и множество лиц, знавших меня поближе, удостаивали меня своим доверием, полагались на меня, спрашивали моих советов и оставались довольны теми, которые я им давала. Великий князь издавна звал меня madame la Ressource¹²² и как бы он ни был сердит и как бы ни дулся, но если он находился в беде в каком-нибудь смысле, он по принятому им обыкновению бежал ко мне со всех ног, чтобы вырвать у меня мое мнение, как только он его получал, он удирал опять со всех ног. Помню также, что на этом празднике в Петров день в Ораниенбауме, видя, как танцует граф Понятовский, я стала говорить кавалеру Вилльямсу об его отце и о том зле, которое он причинил Петру I. Английский посланник сказал мне много хорошаго о сыне и подтвердил мне то, что я уже знала, а именно, что в то время его отец и семья его матери, Чарторыйские, составляли русскую партию в Польше и что они отправили этого сына в Россию, поручив его ему [Вилльямсу], чтобы воспитать его в их чувствах к России, и что он надеется, что этот молодой человек сделает карьеру в России. Ему могло быть тогда 22—23 года. Я ответила ему, что вообще я считаю Россию для иностранцев пробным камнем их достоинств и что тот, кто успевал в России, мог быть уверен в успехе во всей Европе. Это замечание я считала всегда безошибочным, ибо нигде, как в России, нет таких мастеров подмечать слабости, смешныя стороны или недостатки иностранца, можно быть уверенным, что ему ничего не спустят, потому что естественно всякий русский в глубине души не любит ни одного иностранца. Приблизительно в это время я узнала, что поведение Сергея Салтыкова было очень нескромно и в.Швеции, и в Дрездене, и в той, и в другой стране он, кроме того, ухаживал за всеми женщинами, которых встречал. Сначала я не хотела ничему верить, но под конец я слышала, как об этом со всех сторон говорили, так что даже друзьям его не удалось его оправдать. В течение этого года я больше, чем когда-либо, сдружилась с Анной Никитичной Нарышкиной. Лев, ея деверь, много этому содействовал, он был почти всегда третьим между нами и его дурачествам не было конца, он нам говорил иногда: ‘Той из вас, которая будет лучше себя вести, я предназначаю одну драгоценную вещь, за которую вы меня поблагодарите’. Ему не мешали говорить, и никто даже не любопытствовал спросить у него, что это была за драгоценность. Осенью голштинския войска были отправлены обратно морем, и мы вернулись в город и заняли Летний дворец. В это время Лев Нарышкин заболел горячкой, в продолжение которой он писал мне письма, я очень хорошо видела, что письма эти были не еда собственнаго сочинения. Я ему отвечала. Он просил у меня в этих письмах то варенья, то других подобных пустяков, а потом благодарил меня за них. Эти письма были отлично написаны и очень веселыя, он говорил, что пользуется рукою своего секретаря. Наконец я узнала, что этим секретарем был граф Понятовский, который не выходил от него и втерся в дом Нарышкиных. Из Летняго дворца с наступлением зимы нас перевели в новый Зимний дворец, который императрица велела выстроить из дерева, где в настоящее время находится дом Чичериных. Этот дворец занимал весь квартал до места, находившагося против дома графини Матюшкиной, который принадлежал тогда Наумову. Мои окна были против этого дома, занятаго фрейлинами. При входе туда, я была особенно поражена высотою и величиною покоев, которые нам предназначали. Четыре больших прихожих и две комнаты с кабинетом были приготовлены для меня и столько же для великаго князя, мои покои были достаточно хорошо распределены, так что мне не приходилось страдать от близости комнат великаго князя. В этом уже было большое преимущество. Граф Александр Шувалов заметил мое удовольствие и пошел тотчас же доложить императрице, что я очень хвалила красоту, величину и количество предназначенных мне покоев. Он мне это потом сказал с видом некотораго самодовольства, сопровождавшимся его обычным помаргиванием глаза и улыбкой. В это время и еще долго спустя главной забавой великаго князя в городе было необычайное количество игрушечных солдатиков из дерева, свинца, крахмала, воска, которых он разставлял на очень узких столах, занимавших целую комнату, между этими столами едва можно было проходить, он прибил узкия латунныя полоски вдоль этих столов, к этим латунным полоскам были привязаны веревочки и, когда их дергали, латунныя полосы производили шум, который, по его мнению, воспроизводил ружейные залпы. Он очень аккуратно праздновал придворный торжества, заставляя эти войска производить ружейные залпы, кроме того, каждый день сменялись караулы, то-есть с каждаго стола снимали тех солдатиков, которые должны были стоять на часах, он присутствовал на этом параде в мундире, в сапогах со шпорами, с офицерским значком и шарфом, и те из его слуг, которые были допущены к участию в этом прекрасном упражнении, были обязаны также там присутствовать. К зиме этого года мне показалось, что я снова беременна, мне пустили кровь. У меня сделался флюс, или, вернее, как я думала, флюсы на обеих щеках, но после нескольких дней страдания у меня появились четыре коренных зуба по четырем концам челюстей. Так как наши комнаты были очень обширны, великий князь устраивал каждую неделю по балу и по концерту: четверг был для бала, а вторник — для концерта. На них бывали только фрейлины и кавалеры нашего двора с их женами. Эти балы бывали интересны, смотря по лицам, которыя на них бывали. Я очень любила Нарышкиных, которые были общительнее других, в этом числе я считаю госпож Сенявину и Измайлову, сестер Нарышкиных, и жену старшаго брата, о которой я уже упоминала. Лев Нарышкин, все такой же сумасбродный и на котораго все смотрели, как на человека пустого, каким он и был в действительности, взял привычку перебегать постоянно из комнаты великаго князя в мою, не останавливаясь нигде подолгу. Чтобы войти ко мне, он принял обыкновение мяукать кошкой у двери моей комнаты, и когда я ему отвечала, он входил. 17 декабря между шестью и семью часами вечера он таким образом доложил о себе у моей двери, я велела ему войти, он начал с того, что передал мне приветствия от своей невестки, причем сказал мне, что она не особенно здорова, потом он прибавил: ‘Но вы должны были бы ее навестить’. Я сказала: ‘Я охотно бы это сделала, но вы знаете, что я не могу выходить без позволения и что мне никогда не разрешат пойти к ней’. Он мне ответил: ‘Я сведу вас туда’. Я возразила ему: ‘В своем ли вы уме? Как можно итти с вами? Вас посадят в крепость, а мне за это Бог знает какая будет история’. ‘О!’ сказал он: ‘никто этого не узнает, мы примем свои меры’. ‘Как так?’ Тогда он мне сказал: ‘Я зайду за вами через час или два, великий князь будет ужинать’ (я уже давно под предлогом, что не ужинаю, оставалась в своей комнате), ‘он проведет за столом часть ночи, встанет только когда будет очень пьян, и пойдет спать’. Он спал тогда большею частью у себя, со времени моих родов. ‘Для большей безопасности оденьтесь мужчиной, и мы пойдем вместе к Анне Никитичне’. Это предприятие начинало меня соблазнять, я всегда была одна в своей комнате, со своими книгами, без всякаго общества. Наконец, по мере того, как я разбирала с ним этот проект, сам по себе безразсудный и показавшийся мне таковым в первую минуту, я нашла его осуществимым и согласилась, с целью доставить себе минуту развлечения и веселья. Он вышел, я позвала парикмахера-калмыка, который у меня служил, и велела ему принести мне один из моих мужских костюмов и все, что мне для этого было нужно, под тем предлогом, что мне надо было подарить его кому-то. Этот малый имел привычку не разжимать рта и нужно было больше труда, чтобы заставить его говорить, чем требуется для других, чтобы заставить их молчать, он быстро исполнил мое поручение и принес все, что мне было нужно. Под предлогом, что у меня болит голова, я пошла спать пораньше. Как только Владиславова меня уложила и удалилась, я поднялась и оделась с головы до ног в мужской костюм, я подобрала волосы, как могла лучше, давно уже я имела эту привычку и хорошо в этом наловчилась. В назначенный час Лев Нарышкин пришел через покои великаго князя и стал мяукать у моей двери, которую я ему отворила, мы вышли через маленькую переднюю в сени и сели в его карету, никем не замеченные, смеясь как сумасшедшие над нашей проделкой. Лев жил со своим братом и женою его в том же доме, который занимала и их мать. Когда мы приехали в этот дом, там находилась Анна Никитична, ничего не подозревавшая, мы нашли там графа Понятовскаго, Лев представил меня как своего друга, котораго просил принять ласково, и вечер прошел в самом сумасшедшем веселье, какое только можно себе вообразить. Пробыв полтора часа в гостях, я ушла и вернулась домой самым счастливым образом, не встретив ни души. На другой день, в день рождения императрицы, на утреннем куртаге и вечером на балу, мы все, бывшие в секрете, не могли смотреть друг на друга, чтобы не расхохотаться при воспоминании о вчерашней шалости. Несколько дней спустя Лев предложил ответный визит, который должен был иметь место у меня, он таким же путем привел своих гостей в мою комнату и так удачно, что никто этого не пронюхал. Так начался 1756 год. Мы находили необыкновенное удовольствие в этих свиданиях украдкой. Не проходило недели, чтобы не было хоть одной, двух и до трех встреч, то у одних, то у других, и когда кто-нибудь из компании бывал болен, то непременно у него-то и собирались. Иногда во время представления, не говоря друг с другом, а известными условными знаками, хотя бы мы находились в разных ложах, а некоторые в креслах, но все мигом узнавали, где встретиться и никогда не случалось у нас ошибки, только два раза мне пришлось возвращаться домой пешком, что было хорошей прогулкой. В то время готовились к войне с Прусским королем. Императрица в силу своего договора с Австрийским двором должна была выставить тридцать тысяч человек вспомогательнаго войска¹²³. Таково было мнение великаго канцлера Бестужева, но Австрийский двор желал, чтобы Россия поддержала его всеми своими военными силами. Граф Эстергази, венский посол, хлопотал в этом направлении изо всех сил, где только мог, часто действуя различными путями. Противную графу Бестужеву партию составляли вице-канцлер граф Воронцов и Шуваловы. Англия в то время вступала в союз с Прусским королем, а Франция — с Австрией. Императрица Елисавета уже с этого времени начала часто хворать. Сначала не понимали, что с ней такое, приписывали это прекращению месячных. Нередко видели Шуваловых опечаленными, очень озабоченными и усиленно ласкающими от времени до времени великаго князя. Придворные передавали друг другу на ухо, что эти недомогания Ея Императорскаго Величества были более серьезны, чем думали, одни называли истерическими страданиями то, что другие называли обмороками, конвульсиями, или нервными болями. Это продолжалось всю зиму 1755—1756 гг. Наконец весною мы узнали, что фельдмаршал Апраксин отправляется командовать армией, которая должна была вступить в Пруссию. Жена его пришла к нам проститься с нами вместе со своею младшею дочерью. Я стала говорить ей об опасениях, которыя мне внушало состояние здоровья императрицы, и что мне очень жаль, муж ея уезжает в такое время, когда, я думаю, нельзя слишком разсчитывать на Шуваловых, которых я считала своими личными врагами и которые были страшно злы на меня за то, что я предпочитаю им врагов их, а именно графов Разумовских. Она передала все это своему мужу, который так же был доволен моим расположением к нему, как и граф Бестужев, который не любил Шуваловых и был в свойстве с Разумовскими, ибо сын его был женат на одной из их племянниц. Фельдмаршал Апраксин мог быть полезным посредником между всеми заинтересованными сторонами вследствие связи его дочери с графом Петром Шуваловым, утверждали, что эта связь существовала с ведома отца и матери. Я отлично понимала, кроме того, и мне было ясно, как день, что господа Шуваловы пользовались Брокдорфом больше, чем когда-либо, чтобы сколько возможно отдалить от меня великаго князя. Несмотря на это, он в то время еще питал невольное доверие ко мне, он почти навсегда сохранил это доверие до странной степени и помимо своей воли, он сам его не замечал, не подозревал и не остерегался. Он был в это время в ссоре с графиней Воронцовой и влюблен в Теплову, племянницу Разумовских. Когда он захотел свидеться с нею, он спросил моего совета о том, как убрать комнату, и показал мне, что для того, чтобы понравиться этой даме, он наполнил комнату ружьями, гренадерскими шапками, шпагами и перевязями, так что она имела вид уголка арсенала, я предоставила ему делать, как он хочет, и ушла, кроме этой дамы, ему приводили еще по вечерам, чтоб ужинать с ним, немецкую певичку, которую он содержал и которую звали Леонорой. Поссорила великаго князя с графиней Воронцовой принцесса Курляндская. По правде сказать, хорошенько не знаю, каким образом. Эта принцесса Курляндская играла тогда особую роль при дворе. Прежде всего это была в то время девушка лет 30, маленькая, некрасивая и горбатая, как я уже об этом говорила, она сумела снискать себе покровительство духовника императрицы и нескольких старых камерфрау Ея Императорскаго Величества, так что ей сходило с рук все, что она делала. Она жила с фрейлинами Ея Императорскаго Величества. Оне находились под надзором некоей госпожи Шмидт, жены придворнаго трубача. Эта Шмидт была финляндка по происхождению, необычайно толстая и массивная, при том бой-баба, всецело сохранившая простой и грубый тон своего первобытнаго положения. Она, однако, играла роль при дворе и была под непосредственным покровительством старых немецких, финских и шведских камер-фрау императрицы, а следовательно и гофмаршала Сиверса, который был сам финляндец и женат на дочери г-жи Крузе, сестры одной из первых любимиц, как я уже об этом говорила. Шмидт правила внутренней жизнью фрейлинскаго флигеля с большею строгостью, нежели умом, но никогда не появлялась при дворе. В обществе принцесса Курляндская стояла во главе их, и Шмидт молча доверяла ей руководство ими при дворе. У себя в своем флигеле оне помещались все в ряду комнат, примыкавшем с одной стороны к комнате Шмидт, а с другой — к комнате принцессы Курляндской: их жило по две, по три и по четыре в одной комнате, у каждой стояла ширма вокруг кровати, и все комнаты не имели другого хода, как из одной в другую. Поэтому с перваго взгляда казалось, что благодаря такому устройству покои фрейлин были недоступны, потому что туда можно было попасть только проходя через комнату Шмидт или принцессы Курляндской. Но Шмидт часто болела разстройством желудка от всех тех жирных пирогов и других лакомств, которые ей посылали родители этих девиц, следовательно, оставался только выход через комнату принцессы Курляндской. Здесь, как говорили злые языки, для того, чтобы пройти в другая комнаты, надо было так или иначе заплатить пошлину за проход, что было в этом случае удостоверено, так это то, что принцесса Курляндская устраивала и разстраивала браки фрейлин императрицы, сговаривала их и отказывала за них в течение нескольких лет по собственному усмотрению, и я слышала от некоторых лиц, между прочим от Льва Нарышкина и от графа Бутурлина, историю с пошлиной, которую им, как они уверяли, приходилась платить, но не деньгами. Интрига великаго князя с Тепловой продолжалась до тех пор, пока мы не переехали на дачу. Здесь она прервалась, потому что Его Императорское Высочество находил, что эта женщина стала невыносима летом, лишенная возможности видеться с ним, она требовала, чтобы он писал ей по крайней мере раз или два в неделю, и, чтобы втянуть его в эту переписку, она начала с того, что написала ему письмо на четырех страницах. Как только он его получил, он пришел ко мне в комнату с сильно взволнованным лицом, держа в руках письмо Тепловой, и сказал мне раздраженным и гневным тоном, и притом довольно громко: ‘Вообразите, она пишет мне письмо на целых четырех страницах и воображает, что я должен прочесть это и больше того — отвечать на него, я, которому нужно итти на учение (он опять выписал свое голштинское войско), потом обедать, потом стрелять, потом смотреть репетицию оперы и балет, который в ней будут танцовать кадеты, я ей велю прямо сказать, что у меня нет времени, а если она разсердится, я разсорюсь с ней до зимы’. Я ему ответила, что это, конечно, самый короткий путь. Я полагаю, что черты, которыя я привожу, характерны и что поэтому оне здесь уместны. Вот скрытая причина появления кадетов в Ораниенбауме. Весной 1756 г, Шуваловы думали сделать очень ловкий политический ход, чтобы отвлечь великаго князя от его голштинскаго войска, убедив императрицу дать Его Императорскому Высочеству командование над Сухопутным кадетским корпусом, единственным, который тогда существовал. Под его начальство поставили близкаго друга и доверенное лицо Ивана Ивановича Шувалова, Мельгунова¹²⁴. Он был женат на одной из камер-юнгфер императрицы, немке и ея любимице. Таким образом господа Шуваловы имели в комнате великаго князя одного из самых близких им людей, имевшаго возможность говорить с ними ежечасно. Под предлогом оперных балетов в Ораниенбауме привезли туда сотню кадетов, а с ними прибыли Мельгунов и самые близкие к нему офицеры, состоявшие в корпусе. Все они, сколько их было, могли служить удобными наблюдателями во вкусе Шуваловых, среди учителей, приехавших в Ораниенбаум с кадетами, находился их берейтор Циммерман, который считался самым лучшим в то время наездником в России. Так как моя мнимая осенняя беременность исчезла, я вздумала брать настоящие уроки верховой езды у Циммермана, чтобы научиться хорошо управлять лошадью. Я сказала об этом великому князю, который ничего против этого не возразил. Давно уже все прежняя правила, введенныя Чоглоковыми, были заброшены, забыты или игнорируемы Александром Шуваловым, впрочем, он сам не пользовался никаким или очень ничтожным уважением. Мы смеялись над ним, над его женой, дочерью, зятем чуть ли не в их присутствии, они подавали тому повод, потому что нельзя было себе представить более отвратительных и ничтожных фигур. Госпожа Шувалова получила от меня прозвище соляного столпа. Она была худа, мала ростом и застенчива, ея скупость проглядывала в ея одежде, юбки ея всегда были слишком узки и имели одним полотнищем меньше, чем полагалось и чем употребляли остальныя дамы для своих юбок, ея дочь, графиня Головкина, была одета таким же образом, у них всегда были самые жалкие головные уборы и манжеты, в которых постоянно в чем-нибудь да проглядывало желание сберечь копейку. Хотя это были люди очень богатые и не стесненные в средствах, но они любили по природе все мелкое и узкое, истинное отражение их души. Как только мне удалось брать уроки верховой езды по всем правилам, я снова отдалась со страстью этому упражнению. Я вставала в 6 часов утра, одевалась по-мужски и шла в мой сад, там я распорядилась отвести себе площадку на открытом воздухе, которая служила мне манежем. Я Делала такие быстрые успехи, что часто Циммерман со средины этого манежа подбегал ко мне со слезами на глазах и целовал мне сапог в порыве восторга, с которым не мог совладать, иногда он в восхищении говорил: ‘Никогда в жизни у меня не было ученика, который делал бы мне столько чести и достиг бы таких успехов в такой короткий срок’. На этих уроках присутствовали только мой старый хирург Гюйон, одна камерфрау и несколько слуг. Так как я занималась с большим прилежанием на этих уроках, которые брала каждое утро, кроме воскресенья, то Циммерман вознаградил меня за труд серебряными шпорами, которыя он дал мне по манежным правилам. По прошествии трех недель я прошла все манежныя школы, и к осени Циммерман выписал мне скаковую лошадь, после чего хотел дать мне стремена, но накануне дня, назначеннаго для езды на этой лошади, мы получили приказание вернуться в город, и дело было отложено до будущей весны. Этим же летом граф Понятовский съездил в Польшу и вернулся оттуда с кредитивом посланника Польскаго короля.

Перед отъездом он приехал в Ораниенбаум, чтобы проститься с нами. Его сопровождал граф Горн¹²⁵, котораго Шведский король, под тем предлогом, что он должен был отвезти в Петербург извещение о смерти своей матери, моей бабушки, перевел в Россию, чтобы спасти его от преследований французской партии, иначе называемой ‘партией шляп’, против русской, носившей название ‘партии шапок’. Эти преследования так разрослись в Швеции во время сейма 1756 г., что почти все вожаки русской парии были в этом году казнены отсечением головы, граф Горн говорил мне сам, что, если бы он не приехал в Петербург, то наверное был бы в этом же числе. Граф Понятовский и граф Горн провели двое суток в Ораниенбауме. В первый день великий князь обошелся с ними очень любезно, но на второй день они ему надоели, потому что он был всецело занят мыслью о свадьбе одного егеря, куда он хотел итти на попойку, и когда он увидел, что графы Понятовский и Горн остаются, он их бросил и мне пришлось их занимать и угощать. После обеда я повела оставшуюся у меня компанию, не очень многочисленную, посмотреть внутренние покои великаго князя и мои. Когда мы пришли в мой кабинет, моя маленькая болонка прибежала к нам навстречу и стала сильно лаять на графа Горна, но когда она увидела графа Понятовскаго, то я думала, что она сойдет с ума от радости. Так как кабинет мой был очень мал, то, кроме Льва Нарышкина, его невестки и меня, никто этого не заметил, но граф Горн понял, в чем дело, и, когда я проходила через комнаты, чтобы вернуться в зал, граф Горн дернул графа Понятовскаго за рукав и сказал: ‘Друг мой, нет ничего более предательскаго, чем маленькая болонка, первая вещь, которую я делал с любимыми мною женщинами, заключалась в том, что дарил им болонку, и через нее-то я всегда узнавал, пользовался ли у них кто-нибудь большим расположением, чем я. Это правило верно и непреложно. Вы видите, собака чуть не съела меня, тогда как не знала, что делать от радости, когда увидела вас, ибо нет сомнения, что она не в первый раз вас здесь видит’. Граф Понятовский стал уверять, что все это его фантазия, но не мог его разубедить. Граф Горн ответил ему только: ‘Не бойтесь ничего, вы имеете дело со скромным человеком’. На следующий день они уехали. Этот граф Горн говорил, что, когда ему случалось влюбляться, то всегда в трех женщин сразу. Это он показал нам на деле на наших глазах в Петербурге, где ухаживал за тремя фрейлинами императрицы за раз.

Граф Понятовский уехал два дня спустя к себе на родину. Во время его отсутствия английский посланник, кавалер Вилльямс, велел мне передать через Льва Нарышкина, что великий канцлер граф Бестужев ведет интригу, чтобы помешать этому назначению графа Понятовскаго, и чрез его-то Вилльямса посредство он и сделал попытку отговорить графа Бргаля, в то время министра и любимца Польскаго короля, от этого назначения, но что он, Вилльямс, и не подумал исполнить это поручение, хотя и не отказался от него из боязни, чтобы великий канцлер не поручил этого кому-нибудь другому, кто мог бы с большей точностью исполнить возложенное на него и тем повредить его другу, желавшему прежде всего вернуться в Россию. Кавалер Вилльямс подозревал, что граф Бестужев, который уже давно держал всех польско-саксонских посланников в своем распоряжении, хотел добиться назначения на это место кого-нибудь из самых доверенных своих людей. Несмотря на это, граф Понятовский получил это место и вернулся к зиме в качестве польскаго посланника, а саксонская миссия осталась под непосредственным управлением графа Бестужева¹²⁶. За несколько времени до нашего отъезда из Ораниенбаума к нам приехали князь и княгиня Голицыны вместе с Бецким. Они ехали за границу для поправления здоровья, в чем особенно нуждался Бецкий, которому надо было разсеяться после тяжелаго горя, тяготившаго его со времени кончины принцессы Гессен Гамбургской, рожденной княжны Трубецкой, матери княгини Голицыной, которая родилась от перваго брака принцессы Гессенской с Валашским господарем, князем Кантемиром Так как княгиня Голицына и Бецкий были мои старые знакомые, я постаралась принять их в Ораниенбауме как можно лучше, мы много гуляли, потом я села с княгиней Голицыной в кабриолет, в котором сама правила, и мы поехали кататься в окрестности Ораниенбаума. Дорогой княгиня Голицына, личность довольно странная и очень ограниченная, завела со мной разговор, в котором дала мне понять, что считает меня сердитой на нее. Я ей сказала, что нисколько, и что не знаю, из-за чего могла бы на нее сердиться, так как не из-за чего было спорить. На это она мне сказала, что боялась, что граф Понятовский наговорил мне на нее. Я почти остолбенела при этих словах и возразила ей, что она, конечно, бредила и что он был не в состоянии вредить ей здесь и в моих глазах, так как он давно уехал и так как я знаю его только по имени и как иностранца, и что я не знаю, с чего она все это взяла. Вернувшись к себе, я позвала Льва Нарышкина и передала ему этот разговор, который показался мне столь же глупым, сколь дерзким и нескромным, на это он мне сказал, что княгиня Голицына в течение прошедшей зимы все силы употребила, чтобы привлечь к себе графа Понятовскаго, что он, из вежливости и чтобы не обидеть ее, оказал ей некоторое внимание, что она была с ним чрезвычайно любезна, а он, понятно, не слишком ей отвечал, потому что она была стара, дурна, глупа и безразсуд-на, почти даже сумасбродна, она же, видя, что он не отвечает на ея желания, вероятно, возымела подозрение оттого, что он был всегда со Львом и с его невесткой и у них. Во время краткаго пребывания княгини Голицыной в Ораниенбауме у меня была страшная ссора с великим князем из-за моих фрейлин. Я заметила, что оне, все либо наперсницы, либо любовницы великаго князя, во многих случаях пренебрегают своим долгом, а иногда также уважением и почтением, какое оне мне были обязаны оказывать. Я пошла как-то после обеда на их половину и стала упрекать их за их поведение, напоминая им об их долге и о том, что оне были обязаны мне оказывать и сказала, что, если оне будут продолжать, я пожалуюсь императрице. Некоторыя всполошились, другия разсердились, иныя расплакались, но как только я ушла, оне поспешили немедленно пересказать великому князю, что произошло в их комнате. Его Императорское Высочество взбесился и тотчас же прибежал ко мне. Войдя, он начал с того, что сказал мне, что нет больше возможности жить со мною, что с каждым днем я становлюсь более гордой и высокомерной, что я требую почтения и уважения от фрейлин и отравляю им жизнь, что оне целый день заливаются слезами, что это были девицы благородныя, а что я обращаюсь с ними, как с прислугой, и что, если я пожалуюсь на них императрице, он станет жаловаться на меня, на мою гордость, на мою заносчивость, на мою злость и Бог весть, чего он тут мне наговорил. Я слушала его тоже не без волнения и ответила ему, что он может говорить обо мне что угодно, что если дело будет доведено до его тетушки, то она легко разсудит, не благоразумнее ли выгнать всех этих девиц дряннаго поведения, который своими сплетнями ссорят племянника с племянницей, и что, конечно, Ея Императорскому Величеству, дабы водворить мир и согласие между ним и мною, и чтобы ей не докучали нашими ссорами, нельзя будет принять иное решение, кроме этого, и что она непременно это сделает. Тут он понизил тон и вообразил, так как был очень подозрителен, что я больше знаю о намерениях императрицы по отношению к этим девицам, чем показываю, и что их действительно могут прогнать из-за этой истории, и стал мне говорить: ‘Скажите же мне, разве вы что-нибудь знаете об этом? Разве об этом говорят?’ Я ему ответила, что если дело дойдет до того, чтобы доложить его императрице, то я не сомневаюсь, что она расправится с ним самым решительным образом. Тогда он стал ходить по комнате большими шагами в задумчивости, смягчился, затем ушел и дулся только на половину. В тот же вечер я передала той из этих девиц, которая показалась мне самой разумной, слово в слово ту сцену, которую выдержала из-за их глупых сплетен, что заставило их остерегаться, дабы не доводить дело до той крайности, жертвами которой оне могли бы стать. Осенью мы вернулись в город. Немного времени спустя кавалер Вилльямс отправился в отпуск в Англию. Он не достиг своей цели в России: на следующий день после своей аудиенции у императрицы он предложил союзный договор между Россией и Англией, граф Бестужев получил приказание и полномочие заключить этот договор, и действительно договор был подписан великим канцлером и послом, который не помнил себя от радости по случаю своего успеха, а на другой же день граф Бестужев сообщил ему нотой о приступлении России к конвенции, подписанной в Версале между Францией и Австрией¹²⁸. Это как громом поразило английскаго посла, который был проведен и обманут в этом деле великим канцлером, или казалось, что был обманут, но граф Бестужев сам уже не волен был тогда делать то, что хотел. Его противники начинали уже брать верх над ним, а они интриговали или, вернее, перед ними интриговали, чтобы увлечь их во франко-австрийскую партию, к чему они были очень склонны — Шуваловы, а особенно Иван Иванович, любивший до безумия Францию и все, что оттуда шло, в чем их поддерживал вице-канцлер граф Воронцов, которому Людовик XV меблировал за эту услугу дом, который он только что выстроил в Петербурге, старой мебелью, начинавшей надоедать его фаворитке, маркизе Помпадур, которая продала ее по этому случаю с выгодой королю, своему любовнику. Вице-канцлер, кроме выгоды, имел еще другое побуждение, а именно унизить своего соперника по влиянию, графа Бестужева, и завладеть его местом. Что касается Петра Шувалова, он мечтал получить монополию на продажу табака в России, чтобы продавать его во Францию. К концу года граф Понятовский вернулся в Петербург в качестве посланника Польскаго короля. В эту зиму, когда начался 1757 г., образ жизни у нас был тот же, что и в прошедшую: те же концерты, те же балы, те же кружки. Я заметила, вскоре после нашего возвращения в город, где я ближе стала присматриваться к вещам, что Брокдорф своими интригами все больше входит в доверие великаго князя, ему помогало в этом большое количество голштинских офицеров, которых Его Императорское Высочество оставил по его побуждению в течение этой зимы в Петербурге. Число тех, которые были постоянно вместе с великим князем и около него, достигало по крайней мере двух десятков, не считая пары голштинских солдат, которые несли в его комнате службу разсыльных, камер-лакеев и употреблялись на все руки. В сущности все служили шпионами Брокдорфу и компании. Я¹ караулила в течение этой зимы удобную минуту, чтобы серьезно поговорить с великим князем и искренно сказать ему мое мнение о том, что его окружает, и об интригах, которыя я видела. Случай представился, и я его не упустила. Великий князь сам пришел ко мне однажды сказать, будто ему представляли, что было безусловно необходимо послать тайный приказ в Голштинию, дабы арестовать одного из первых по своей должности и влиянию лиц в стране, некоего Элендсгейма, мещанина по происхождению, но по своим познаниям и способностям достигшаго своего места. На это я спросила, какия имеются жалобы на этого человека и что он такое сделал, за что он решился приказать его арестовать. На это он мне ответил: ‘Видите ли, говорят, что его подозревают в лихоимстве’. Я спросила: ‘Кто его обвинители?’ На это он с полной уверенностью сказал мне: ‘О, обвинители, их нет, ибо все там его боятся и уважают, оттого-то и нужно, чтобы я приказал его арестовать, а как только он будет арестован, меня уверяют, что их найдется довольно и даже с избытком’. Я ужаснулась тому, что он сказал, и возразила ему: ‘Но если так приниматься за дело, то не будет больше невинных на свете. Достаточно одного завистника, который распустит в обществе неясный слух, какой ему угодно будет, по которому арестуют кого вздумается, говоря: обвинители и преступления найдутся после, вам советуют поступать, не взирая ни на вашу справедливость, на манер ‘Barbarie, mon ami’¹²⁹, как поется в песне. Кто дает вам такие плохие советы, позвольте вас спросить?’ Мой великий князь немного сконфузился от моего вопроса и сказал мне: ‘Ну, вы тоже всегда хотите быть умнее других’. Тогда я ему ответила, что я говорю не для того, чтобы умничать, а потому, что ненавижу несправедливость и не думаю, чтобы он так или иначе захотел с легким сердцем сделать несправедливость. Он принялся ходить крупными шагами по моей комнате, потом ушел, более взволнованный, чем сердитый. Немного времени спустя он вернулся и сказал мне: ‘Пойдемте ко мне, Брокдорф скажет вам о деле Элендсгейма, и вы увидите и убедитесь, что надо, чтобы я приказал его арестовать’. Я ему ответила: ‘Отлично, я пойду за вами и выслушаю, что он скажет, коли вам это угодно’. Действительно, я нашла Брокдорфа в комнате великаго князя, который ему сказал: ‘Говорите с великой княгиней’. Брокдорф, немного смущенный, поклонился великому князю и сказал: ‘Так как Ваше Императорское Высочество мне приказывает, я буду говорить с великой княгиней…’ Тут он сделал паузу и затем сказал: ‘Это дело, которое требует, чтобы его вели с большей тайной и осторожностью’… Я слушала. ‘Вся Голштиния полна слухом о лихоимстве и вымогательстве Элендсгейма, правда, нет обвинителей, потому что его боятся, но когда его арестуют, можно будет иметь их сколько угодно’. Я потребовала у него подробностей об этом Лихоимстве и вымогательстве, и узнала, что никакого казнокрадства тут не могло быть, так как у него на руках не было денег великаго князя, а лихоимством считали то, что так как он стоял во главе департамента юстиции, то во всяком судебном деле всегда бывает один истец, который жалуется на несправедливость и говорит, что противная сторона выиграла только потому, что щедро заплатила судьям. Но сколько ни выставлял Брокдорф напоказ все свое красноречие и свои познания, он меня не убедил, я продолжала утверждать Брокдорфу в присутствии великаго князя, что стараются склонить Его Императорское Высочество на вопиющую несправедливость, убеждая его послать приказ, дабы велеть арестовать человека, против котораго не существует ни формальной жалобы, ни формальнаго обвинения. Я сказала Брокдорфу, что таким манером великий князь может и его засадить в тюрьму каждую минуту и также сказать, что преступления и обвинения придут после, и что в судебных делах не тудно понять, что тот, кто теряет процесс, всегда кричит, что его обидели. Я прибавила, что великий князь должен остерегаться больше, чем кто-либо, таких дел, ибо ценою собственнаго опыта уже научился тому, что могут сделать преследование и ненависть партии, прошло не более двух лет с тех пор, как, по моему ходатайству, Его Императорское Высочество велел выпустить Гольмера, котораго держали в течение шести или восьми лет в тюрьме затем, чтобы заставить его дать отчет в делах, которыя велись во время опеки над великим князем и во время управления его опекуна, наследнаго Шведскаго принца, при котором Гольмер состоял и за которым последовал в Швецию, откуда он даже вернулся лишь тогда, когда великий князь подписал и отправил по всей форме одобрение и свидетельство в пользу всего, что было сделано во время его несовершеннолетия, несмотря на то однако побудили великаго князя арестовать Гольмера и назначить комиссию для разследования того, что было сделано во время управления Шведскаго принца, эта комиссия действовала вначале с большою энергией, открыв свободное поле доносчикам и однако, не найдя таковых, впала в летаргию за недостатком пищи, а между тем в это время Гольмер томился в тесной тюрьме, куда не разрешали доступа ни его жене, ни его детям, ни его друзьям, ни его родственникам, и в конце концов вся страна стала роптать на несправедливость и на тиранию, к каким прибегли в этом деле, которое действительно было вопиющим и которое бы еще не кончилось так рано, если бы я не посоветовала великому князю разрубить гордиев узел, отправив приказ выпустить Гольмера и упразднить комиссию, которая, кроме того, стоила не мало денег и без того очень пустой казне великаго князя в его наследственной земле. Но хоть я и привела этот разительный пример, великий князь, я думаю, слушал меня, мечтая о другом, а Брокдорф, с очерствевшим от злобы сердцем, ума очень ограниченная и упрямый, как чурбан, не мешал мне говорить, не имея других доводов, но когда я вышла, он сказал великому князю, что все, что я говорила, вытекало лишь из того принципа, какой мне внушало желание властвовать, что я не одобряю никаких мер, относительно которых не давала совета, что я ничего не понимаю в делах, что женщины всегда хотят во все вмешиваться и что оне портят все, чего касаются, что в особенности действия решительныя им не под силу, наконец он столько наговорил и наделал, что восторжествовал над моим мнением, и великий князь, убежденный им, велел составить и подписать приказ, который был отправлен, чтобы арестовать Элендсгейма. Некто Цейц, секретарь великаго князя, состоявший при Пехлине и зять акушерки, служившей мне, уведомил меня об этом, партия Пехлина вообще не одобряла этой насильственной и неуместной меры, посредством которой Брокдорф заставлял трепетать и их, и всю Голштинию. Как только я узнала, что происки Брокдорфа в деле столь несправедливом взяли верх надо мною и над всем тем, что я могла представить великому князю, я приняла твердое решение дать вполне почувствовать Брокдорфу мое негодование. Я сказала Цейцу и велела сказать Пехлину, что с этой минуты я смотрю на Брокдорфа, как на чуму, от которой надо бежать и которую следует удалить от великаго князя, если бы это было возможно, что я лично употреблю все усилия, какия только могу, для этого. Действительно я старалась показать при всяком случае как публично, так и частным образом, презрение и отвращение, который мне внушило поведение этого человека, не было тех насмешек, какими бы я ‘го не осыпала, и я отнюдь ни от кого не скрывала, когда представлялся к тому случай, что я думаю на его счет. Лев Нарышкин и другие придворные молодые люди помогали мне в этом. Когда Брокдорф проходил по комнате, все кричали ему вслед: ‘баба-птица, баба-птица’ — это было его прозвище, птица эта была самая отвратительная, какую только знали, и как человек Брокдорф был точно так же омерзителен своею внешностью, как и внутренними качествами. Он был высок, с длинной шеей и тупою плоской головой, при том он был рыжий и носил парик на проволоке, глаза у него были маленькие и впалые, почти без ресниц и без бровей, углы рта спускались к подбородку, что придавало ему всегда жалобный и недовольный вид. Относительно его внутренних качеств я сошлюсь на то, что уже сказала, но прибавлю еще, что он был так порочен, что он брал деньги со всех, кто хотел ему давать, и чтобы его августейший государь со временем ничего не нашел сказать по поводу его взяток, видя, что тот постоянно нуждается, он убедил его делать то же самое и доставлял ему таким образом столько денег, сколько мог, продавая голштинские ордена и титулы тем, кто хотел за них платить, или заставляя великаго князя просить и хлопотать в разных присутственных местах империи и в Сенате о всевозможных делах, часто несправедливых, иногда даже тягостных для империи, как монополии и другия привилегии, которыя никогда не прошли бы иначе, потому что оне противоречили законам Петра I. Сверх того Брокдорф вовлекал великаго князя более, чем когда-либо, в пьянство и в кутежи, окружив его сбродом авантюристов и людей, добытых из кордегардии и из кабаков, как из Германии, так и из Петербурга, людей без стыда и совести, которые только и делали, что ели, пили, курили и болтали грубый вздор. Видя, что, несмотря на все, что я говорила и делала против Брокдорфа, чтобы уменьшить его влияние, он все-таки держится у великаго князя и более, чем когда-либо, в милости, я решила сказать графу Александру Шувалову, что я думаю об этом человеке, прибавив к этому, что я считаю этого человека одним из самых опасных существ, каких только можно приставить к молодому принцу, наследнику великой империи, и что, по совести, я принуждена поговорить с ним об этом по секрету, дабы он мог предупредить императрицу, или принять те меры, которыя найдет подходящими. Он спросил, может ли он на меня сослаться, я сказала ему: ‘да’, и если бы императрица спросила меня сама, я бы не стала стесняться, и сказала, что знаю и вижу. Граф Александр Шувалов помаргивал своим глазом, слушая меня очень серьезно, но он был не из тех людей, чтобы действовать, не посоветовавшись со своим братом Петром и со своим двоюродным братом Иваном, долго он ничего мне не говорил, потом он мне дал понять, что возможно, что императрица будет со мной говорить. В это время, в одно прекрасное утро великий князь вошел подпрыгивая в мою комнату, а его секретарь Цейц бежал за ним с бумагой в руке. Великий князь сказал мне: ‘Посмотрите на этого чорта: я слишком много выпил вчера и сегодня еще голова идет у меня кругом, а он вот принес мне целый лист бумаги, и это еще только список дел, которыя он хочет, чтобы я кончил, он преследует меня даже в вашей комнате’. Цейц мне сказал: ‘Все, что я держу тут, зависит только от простого ‘да’ или ‘нет’, и дела-то всего на четверть часа’. Я сказала: ‘Ну, посмотрим, может быть, вы с этим скорее справитесь, нежели думаете’. Цейц принялся читать, и по мере того, как он читал, я говорила: ‘да’ или ‘нет’. Это понравилось великому князю, а Цейц ему сказал: ‘Вот, Ваше Высочество, если бы вы согласились два раза в неделю так делать, то ваши дела не останавливались бы. Это все пустяки, но надо дать им ход, и великая княгиня покончила с этим шестью ‘да’ и приблизительно столькими же ‘нет’. С этого дня Его Императорское Высочество придумал посылать ко мне Цейца каждый раз, как тому нужно было спрашивать ‘да’ или ‘нет’. Через несколько времени я сказала ему, чтобы он дал мне подписанный приказ о том, что я могу решать и чего не- могу решать без его приказа, что он и сделал. Только Пехлин, Цейц, великий князь и я знали об этом распоряжении, от котораго Пехлин и Цейц были в восторге: когда надо было подписывать, великий князь подписывал то, что я постановляла. Дело Элендсгейма осталось в руках Брокдорфа. Но так как Элендсгейм был арестован, Брокдорф не спешил с окончанием, ибо приблизительно все, что он хотел сделать, было — удалить его от дел и показать там свое влияние на своего государя. Я воспользовалась однажды удобным случаем или благоприятным моментом, чтобы сказать великому князю, что, так как он находит ведение дел Голштинии таким скучным и считает это для себя бременем, а между тем должен был бы смотреть на это как на образец того, что ему придется со временем делать, когда Российская империя достанется ему в удел, я думаю, что он должен смотреть на этот момент, как на тяжесть, еще более ужасную, на это он мне снова повторил то, что говорил много раз, а именно, что он чувствует, что не рожден для России, что ни он не подходит вовсе для русских, ни русские для него, и что он убежден, что погибнет в России. Я сказала ему на это то же, что говорила раньше много раз, то-есть, что он не должен поддаваться этой фатальной идее, но стараться изо всех сил о том, чтобы заставить каждаго в России любить его и просить императрицу дать ему возможность ознакомиться с делами империи. Я даже побудила его испросить позволения присутствовать в конференции¹³¹, которая заступала у императрицы место совета. Действительно он говорил ъб этом Шуваловым, которые склонили императрицу допускать его в эту конференцию всякий раз, когда она там сама будет присутствовать, это значило то же самое, как если бы сказали, что он не будет туда допущен, ибо она приходила туда с ним раза два-три и больше ни она, ни он туда не являлись. Советы, какие я давала великому князю, вообще были благие и полезные, но тот, кто советует, может советовать только по своему разуму и по своей манере смотреть на вещи и за них приниматься, а главным недостатком моих советов великому князю было то, что его манера действовать и приступать к делу была совершенно отлична от моей, и по мере того, как мы становились старше, она делалась все заметнее. Я старалась во всем приближаться всегда как можно больше к правде, а он с каждым днем от нея удалялся до тех пор, пока не стал отъявленным лжецом. Так как способ, благодаря которому он им сделался,, довольно странный, то я сейчас его приведу, может быть, он разъяснит направление человеческаго ума в этом случае и тем может послужить к предупреждению или к исправлению этого порока в какой-нибудь личности, -которая возымеет склонность ему предаться. Первая ложь, какую великий князь выдумал, заключалась в том, что он, дабы придать себе цены в глазах иной молодой женщины или девицы, разсчитывая на ея неведение, разсказывал ей, будто бы, когда он еще находился у своего отца в Голштинии, его отец поставил его [великаго князя] во главе небольшого отряда своей стражи и послал взять шайку цыган, бродившую в окрестностях Киля и совершавшую, по его словам, страшные разбои. Об этих последних он разсказывал в подробностях так же, как и о хитростях, которыя он употребил, чтобы их преследовать, чтобы их окружить, чтобы дать им одно или несколько сражений, в которых, по его уверению, он проявил чудеса ловкости и мужества, после чего он их взял и привел в Киль. Вначале он имел осторожность разсказывать все это лишь людям, которые ничего о нем не знали, мало-по-малу он набрался смелости воспроизводить свою выдумку перед теми, на скромность которых он достаточно разсчитывал, чтобы не быть изобличенным ими во лжи, но когда он вздумал приводить свой разсказ при мне, я у него спросила, за сколько лет до смерти его отца это происходило. Тогда, не колеблясь, он мне ответил: ‘Года за три или четыре’. ‘Ну’, сказала я: ‘вы таки очень молодым начали совершать подвиги, потому что за три или за четыре года до смерти герцога, отца вашего, вам было всего 6 или 7 лет, так как вы остались после него одиннадцати лет под опекой моего дяди, Швед-скаго наследнаго принца, и что меня равно удивляет’, сказала я: ‘так это то, как ваш отец, имея только вас единственным сыном и при вашем постоянно слабом здо-ровьи, какое, говорят, было у вас в детстве, послал вас сражаться с разбойниками, да еще в шести-семилетнем возрасте’. Великий князь ужасно разсердился на меня за то, что я ему только что сказала, и стал говорить, что я хочу заставить его прослыть лгуном перед всеми и что я подрываю к нему доверие. Я возразила ему, что это не я, а календарь подрывает доверие к тому, что он разсказывает, что я предоставляю ему самому судить, есть ли какая-нибудь человеческая возможность посылать маленькаго шести-семилетняго ребенка, единственнаго сына и наследнаго принца, всю надежду своего отца, ловить цыган. Он замолчал и я тоже, и он очень долго дулся на меня, но, когда он забыл мои возражения, он все-таки продолжал даже в моем присутствии разсказывать эту басню, которую он до безконечности разнообразил. Он впоследствии выдумал другую, гораздо более постыдную и вредную для него, которую я приведу в свое время, мне было бы невозможно в настоящее время пересказать все бредни, какия он часто выдумывал и выдавал за факты и в которых не было и тени правды, достаточно, мне кажется, и этого образчика. В один из четвергов к концу масленой, когда у нас был бал, я уселась между невесткой Льва Нарышкина и ея сестрой Сенявиной, и мы смотрели, как танцует менуэт Марина Осиповна Закревская, фрейлина императрицы, племянница графов Разумовских, она тогда была ловка и легка, и говорили, что граф Горн в нее сильно влюблен, но так как он был всегда влюблен в трех женщин сразу, то он ухаживал также за графиней Марией Романовной Воронцовой и за Анной Алексеевной Хитрово, тоже фрейлиной Ея Императорскаго Величества. Мы нашли, что первая танцует хорошо и довольно мила собой, она танцовала со Львом Нарышкиным. По этому поводу его невестка и сестра разсказали мне, что его мать поговаривает о том, чтобы женить Льва Нарышкина на девице Хитрово, племяннице Шуваловых по матери, сестре Петра и Александра, выданной замуж за отца девицы Хитрово, этот последний так часто приходил в дом к Нарышкиным и так старался, что мать Льва Нарышкина вбила себе этот брак в голову. Ни Сенявиной, ни ея невестке вовсе не было дела до родства с Шуваловыми, которых они не любили, как я уже раньше это сказала, что касается Льва, он и не знал, что мать думает его женить, он был влюблен в графиню Марию Воронцову, о которой я только что упоминала. Услышав это, я сказала Сенявиной и Нарышкиной, что нельзя допускать этого брака, который устраивала его мать с девицей Хитрово, а ея никто терпеть не мог, потому что она была интриганка, сплетница и пустая крикунья, и что для того, чтобы покончить с подобными планами, надо дать Льву в жены кого-нибудь в нашем духе, и для этого выбрать вышеупомянутую племянницу графов Разумовских, которые, впрочем, были в дружбе и свойстве с домом Нарышкиных, граф Кирилл Разумовский, кроме того, был очень любим этими двумя дамами и всегда бывал у них в доме, когда они не бывали у него. Эти две дамы очень одобрили мое мнение, на следующий день, так как был маскарад при дворе, я обратилась к фельдмаршалу Разумовскому, который тогда был малороссийским гетманом, и прямо сказала ему, что он очень нехорошо делает, что упускает для своей племянницы такую партию, как Лев Нарышкин, что мать хочет женить его на девице Хитрово, но что Сенявина, его невестка Нарышкина и я, мы согласились на том, что его племянница будет более подходящей партий и чтобы он, не теряя времени, пошел сделать это предложение заинтересованным сторонам. Фельдмаршалу полюбился наш план, он сказал о нем своему тогдашнему фактотуму Теплову¹³², который тотчас же пошел сказать об этом графу Разумовскому старшему, тот согласился, на следующий же день Теплов отправился к петербургскому архиепископу купить за пятьдесят рублей позволение или разрешение [на брак]. Получив его, фельдмаршал Разумовский и его жена отправились к своей тетке, матери Льва, и там повели дело так хорошо, что Заставили мать согласиться на то, что она не хотела. Они приехали очень кстати, потому что в этот самый день она должна была дать слово Хитрово. Сделав это, фельдмаршал Разумовский, Сенявина и Нарышкина, ея золовка, принялись за Льва и убедили его жениться на той, о которой он даже и не думал. Он согласился на это, хотя любил другую, но та была почти помолвлена с графом Бутурлиным, а до девицы Хитрово ему не было никакого дела. Получив это согласие, фельдмаршал призвал к себе свою племянницу, она нашла брак слишком выгодным, чтобы от него отказываться. На другой день в воскресенье оба графа Разумовских просили у императрицы ея соизволения на этот брак, которое она тотчас и дала. Шуваловы были удивлены способом, каким провели Хитрово и их самих, так как узнали об этом только после того, как было получено согласие императрицы. Раз дело было сделано, итти назад было нельзя, таким образом Лев, который был влюблен в одну девицу и которому мать сватала другую, женился на третьей, о которой ни он, ни кто другой три дня тому назад не думали. Этот брак Льва Нарышкина сдружил меня более, чем когда-либо, с графами Разумовскими, которые действительно желали мне добра за то, что я доставила такую хорошую и блестящую партию их племяннице, и не были также недовольны тем, что одержали верх над Шуваловыми, а эти последние не могли даже на то пожаловаться и были принуждены скрывать на то свою досаду, к тому же это был еще лишний знак внимания, который я по отношению к ним проявила.

Любовныя делишки великаго князя с Тепловой хромали на обе ноги: одним из главных препятствий к этим шашням была та трудность, с какой они могли видеться, это было всегда украдкой и стесняло Его Императорское Высочество, который так же не любил встречать затруднения, как отвечать на письма, которыя он получал. К концу масленой эти любовныя похождения начали становиться делом партий. Принцесса Курляндская однажды уведомила меня, что граф Роман Воронцов, отец двух девиц, находившихся при дворе, и который, кстати сказать, был противен великому князю так же, как и своим пятерым детям, держал неумеренныя речи насчет великаго князя и что он между прочим говорил, что если бы он этого пожелал, он сумел бы положить конец ненависти, какую великий князь к нему питал, и обратить ее в милость, что для этой цели ему стоит только дать обед Брокдорфу, напоить его английским пивом и при уходе положить ему в карман шесть бутылок для Его Императорскаго Высочества и что тогда он и его младшая дочь станут первыми матадорами милости у великаго князя. Так как я заметила на балу в этот самый вечер, как много шептались между собой Его Императорское Высочество и графиня Мария Воронцова, старшая дочь графа Романа, и так как эта семья была действительно связана с Шуваловыми, у которых Брокдорф был всегда очень желанным гостем, я без удовольствия смотрела на то, что девица Елисавета Воронцова снова всплывает наверх, чтобы сделать лишнюю помеху, я передала великому князю слова отца, о которых я только что упоминала, он чуть не пришел в ярость и спросил меня в сильном гневе, откуда я знаю эти слова. Долго я не хотела этого говорить, но он мне сказал, что так как я не могу никого назвать, то он предполагает, что это я сама выдумала эту историю, чтобы повредить отцу и дочерям. Напрасно я ему говорила, что никогда в жизни не занималась такими сочинениями, я была принуждена под конец назвать ему принцессу Курляндскую. Он мне сказал, что тотчас он напишет ей записку, чтобы узнать, правду ли я говорю, и что, если будет малейшая разница между тем, что она ему ответит, и тем, что я ему только-что сказала, то он пожалуется императрице на наши интриги и ложь. После этого он вышел из моей комнаты, из опасения от того, что принцесса Курляндская ему ответит, и боясь, чтобы она не сказала надвое, я написала ей следующую записку: ‘Ради Бога, скажите чистую и сущую правду про то, что у вас спросят’. Мою записку снесли ей тотчас же, и она пришла во время, потому что опередила записку великаго князя. Принцесса Курляндская ответила Его Императорскому Высочеству правдиво, и он нашел, что я не солгала. Это еще на некоторое время удержало его от связи с двумя дочерьми человека, который имел так мало уважения к нему и котораго он к тому же не любил. Но дабы устроить еще помеху, Лев Нарышкин убедил фельдмаршала Разумовскаго раз или два в неделю приглашать к себе потихоньку вечером великаго князя, это была почти ‘partie carre’¹³³, потому что там были только фельдмаршал, Марья Павловна Нарышкина, великий князь, Теплова и Лев Нарышкин. Это продолжалось часть поста и дало повод к другой затее. Дом фельдмаршала был тогда деревянный, в покоях фельдмаршала собирался народ и так как и она и он любили играть, то у них всегда была игра. Фельдмаршал ходил взад и вперед и в своих покоях имел свой кружок, когда не приезжал туда великий князь. Но так как фельдмаршал много раз бывал у меня в моем маленьком тайном кружке, он захотел, чтобы этот кружок собрался у него, и для этого нам было предназначено то, что он называл своим эрмитажем, который состоял из двух-трех комнат в первом этаже. Все прятались друг от друга, потому что мы не смели выходить, как я уже говорила, без позволения, а благодаря этому распоряжению, было три или четыре кружка в доме, и фельдмаршал ходил от одного к другому, и только мой кружок знал все, что происходило в доме, между тем как другие не знали, что мы там находимся.

К весне умер Пехлин, министр великаго князя по голштинским делам, великий канцлер граф Бестужев, предвидя его смерть, велел посоветовать мне просить у великаго князя за некоего Штамбке, котораго выписали и который заменил Пехлина. Великий князь дал ему подписанный приказ работать всеете со мною, что он и делал. Благодаря этому распоряжению я могла свободно сноситься с графом Бестужевым, который доверял Штамбке. В начале весны мы поехали в Ораниенбаум. Здесь образ жизни был тот же, что и в прошлые годы, с тою только разницею, что число голштинскаго войска и авантюристов, которые занимали там офицерския места, увеличивалось из года в год, и так как для такого количества не могли найти квартиру в ораниенбаумской деревушке, где вначале было всего двадцать восемь изб, то располагали эти войска лагерем, и число их никогда не превышало 1300 человек. Офицеры обедали и ужинали при дворе. Но так как число придворных дам и жен кавалеров не превышало пятнадцати-шестнадцати, и так как Его Императорское Высочество страстно любил большие ужины, которые он часто задавал и в лагере и во всех уголках и закоулках Ораниенбаума, то он допускал к этим ужинам не только певиц и танцовщиц своей оперы, но множество мещанок весьма дурного общества, которых ему привозили из Петербурга… Как только я узнала, что певицы и проч. будут допущены к этим ужинам, я стала воздерживаться бывать там вначале под предлогом, что я пью воды, и большею частью я ела у себя с двумя-тремя лицами. Потом я сказала великому князю, что я боюсь, чтобы императрица не нашла дурным, если я появлюсь в таком смешанном обществе, и действительно я там никогда не показывалась, когда я знала, что там оказывается широкое гостеприимство, вследствие чего, когда великий князь хотел, чтобы я там присутствовала, туда допускались только придворныя дамы. На маскарадах, задававшихся великим князем в Ораниенбауме, я являлась всегда очень просто одетой, без брильянтов и уборов. Это произвело отличное впечатление на императрицу, которая не любила и не одобряла этих ораниенбаумских празднеств, где ужины превращались в настоящия вакханалии, но однако она их терпела или по крайней мере не запрещала. Я узнала, что Ея Императорское Величество говорила: ‘Эти праздники доставляют великой княгине так же мало удовольствия, как мне, она приходит на них так просто одетая, как только может, и никогда не ужинает со всем сбродом, какой там бывает’. Я занималась тогда в Ораниенбауме разбивкой того, что называют там моим садом, и посадками в нем, остальное время я делала прогулки пешком, верхом или в кабриолете, и когда я бывала у себя в комнате, я читала. В июле месяце мы узнали, что Мемель¹³⁴ добровольно сдался русским войскам 24 июня. А в августе месяце получили известие о сражении при Гросс-Егерсдорфе, выигранном русской армией 19 августа¹³⁵. В день молебствия я дала большой обед в моем саду великому князю и всему, что только было наиболее значительнаго в Ораниенбауме, на нем великий князь и вся компания казались столь же веселыми, сколь и довольными. Это уменьшило на время огорчение, испытываемое великим князем от войны, только что разыгравшейся между Россией и Прусским королем, к которому он с детства имел особенную склонность, вовсе не странную сначала и выродившуюся в безумие впоследствии. Тогдашняя всеобщая радость от успехов русскаго оружия заставляла его скрывать то, что было в глубине души, а именно, что он с сожалением смотрел, как терпело поражение прусское войско, которое, между тем, он считал непобедимым. Я велела дать в этот день жаренаго быка ораниенбаумским каменщикам и рабочим. Несколько дней спустя после этого обеда мы вернулись в город, где мы заняли Летний дворец. Здесь граф Александр Шувалов пришел однажды вечером сказать мне, что императрица находится в комнате у его жены и что она велела мне сказать, чтобы я пришла туда поговорить с ней, как я хотела прошлую зиму. Я отправилась тотчас же в покои графа и графини Шуваловых, находившиеся в конце моих покоев. Я нашла там императрицу совсем одну. После того, как я поцеловала ей руку, а она поцеловала меня, по своему обыкновению, она удостоила меня сказать, что, узнав, что я хочу с ней говорить, она пришла сегодня, чтобы узнать, чего я от нея хочу. А тогда уже прошло с лишком восемь месяцев со времени разговора, который я имела с Александром Шуваловым по поводу Брокдорфа. Я ответила Ея Императорскому Величеству, что прошлой зимой, видя поведение Брокдорфа, я сочла необходимым поговорить об этом с графом Александром Шуваловым, дабы он мог предупредить об этом Ея Императорское Величество, что он спросил меня, может ли он на меня сослаться, и что я ему сказала, что если Ея Иператорское Величество этого пожелает, то я повторю ей самой все, что я сказала, и все, что знаю. Тут я разсказала ей историю Элендсгейма, как она происходила, она, казалось, слушала меня очень холодно, потом стала разспрашивать у меня подробности о частной жизни великаго князя, об его приближенных. Я ей сказала вполне правдиво все, что я об этом знала, и когда сообщила ей о голштинских делах некоторыя подробности, показавшия ей, что я их достаточно знаю, она мне сказала: ‘Вы, кажется, хорошо осведомлены об этой стране’. Я возразила ей простодушно, что это не было трудно, так как великий князь приказал мне ознакомиться с нею. Я видела по лицу императрицы, что это признание произвело неприятное впечатление на нее, и вообще она показалась мне очень странно сдержанной во время всего этого разговора, в котором она заставляла меня говорить и для этого меня разспрашивала, а сама не говорила почти ни слова, так что эта беседа показалась мне скорее своего рода допросом с ея стороны, чем конфиденциальным разговором. Наконец она меня отпустила так же холодно, как и встретила, и я была очень недовольна моей аудиенцией, которую Александр Шувалов посоветовал мне держать в большом секрете, что я ему обещала, да и нечем тут было похвастаться. Вернувшись к себе, я приписала холодность императрицы антипатии, которую, как меня давно уже осведомили, Шуваловы внушили ей против меня. Впоследствии увидят гнусное употребление, если смею так выразиться, которое убедили ее сделать из этого разговора между нею и мною. Спустя некоторое время мы узнали, что фельдмаршал Апраксин вместо того, чтобы воспользоваться своими успехами после взятия Мемеля и выиграннаго под Гросс-Егерсдорфом сражения и итти вперед, отступал с такою поспешностью, что это отступление походило на бегство, потому что он бросал и сжигал свой экипаж и заклепывал пушки. Никто ничего не понимал в этих действиях, даже его друзья не знали, как его оправдывать, и через это самое стали искать скрытых намерений. Хотя я и сама точно не знаю, чему приписать поспешное и непонятное отступление фельдмаршала, так как никогда больше его не видела, однако я думаю, что причина этого могла быть в том, что он получал от своей дочери, княгини Куракиной, все еще находившейся, из политики, а не по склонности, в связи с Петром Шуваловым, от своего зятя, князя Куракина, от своих друзей и родственников довольно точныя известия о здоровье императрицы, которое становилось все хуже и хуже, тогда почти у всех начало появляться убеждение, что у нея бывают очень сильныя конвульсии, регулярно каждый месяц, что эти конвульсии заметно ослабляют ея организм, что после каждой конвульсии она находится в течение двух, трех и четырех дней в состоянии такой слабости и такого истощения всех способностей, какия походят на летаргию, что в это время нельзя ни говорить с ней, ни о чем бы то ни было беседовать. Фельдмаршал Апраксин, считая, может быть, опасность более крайней, нежели она была на самом деле, находил не своевременным углубляться дальше в пределы Пруссии, но счел долгом отступить, чтобы приблизиться к границам России, под предлогом недостатка съестных припасов, предвидя, что в случае, если последует кончина императрицы, эта война сейчас же окончится. Трудно было оправдать поступок фельдмаршала Апраксина, но таковы могли быть его виды, тем более, что он считал себя нужным в России, как я это говорила, упоминая об его отъезде. Граф Бестужев прислал сказать мне через Штамбке, какой оборот принимает поведение фельдмаршала Апраксина, на которое императорский и французский послы громко жаловались, он просил меня написать фельдмаршалу по дружбе и присоединить к его убеждениям свои, дабы заставить его повернуть с дороги и положить конец бегству, которому враги его придавали оборот гнусный и пагубный. Действительно, я написала фельдмаршалу Апраксину письмо, в котором я предупреждала его о дурных слухах в Петербурге и о том, что его друзья находятся в большом затруднении, как оправдать поспешность его отступления, прося его повернуть с дороги и исполнить приказания, которыя он имел от правительства. Великий канцлер граф Бестужев послал ему это письмо. Фельдмаршал Апраксин не ответил мне, между тем отправился из Петербурга и явился откланяться к нам главный директор строений императрицы генерал Фермор¹³⁶, нам сказали, что он ехал, чтобы занять место в армии, он некогда был генерал-квартирмейстером у фельдмаршала Миниха¹³⁷. Первым делом генерал Фермор потребовал, чтобы дали ему под начальство его чиновников или смотрителей над строениями, бригадиров Рязанова и Мордвинова, и с ними он уехал в армию. Это были военные, которые раньше ничего не делали, как заключали контракты на постройки. Как только он туда приехал, ему велели принять командование вместо фельдмаршала Апраксина, который был отозван, а когда он возвращался, он нашел в Четырех-руках распоряжение остановиться там и ждать приказаний императрицы. Долго пришлось их ждать, потому что его друзья, его дочь и Петр Шувалов делали все на свете и действовали всевозможными средствами, чтобы утишить гнев императрицы, разжигаемый Воронцовыми, графом Бутурлиным, Иваном Шуваловым и другими, которых побуждали послы Версальскаго и Венскаго дворов начать процесс против Апраксина. Наконец назначили следователей, чтобы разсмотреть дело. После перваго допроса у фельдмаршала Апраксина сделался апоплексический удар, от котораго он умер приблизительно через сутки. В этом процессе был бы наверное также замешан генерал Ливен, он был другом и поверенным фельдмаршала Апраксина, мне пришлось бы испытать лишнее огорчение, потому что Ливен был ко мне искренно привязан, но какую бы дружбу я ни питала к Ливену и Апраксину, я могу поклясться, что я совершенно не знала причины их поведения и самаго поведения, хотя и старались распустить слух, что это в угоду великому князю и мне они отступали вместо того, чтобы итти вперед. Ливен иногда давал довольно странныя доказательства своей ко мне привязанности, между прочим однажды, когда посол Венскаго двора граф Эстергази давал маскарад, на котором присутствовали императрица и весь двор, Ливен, видя, как я проходила по комнате, где он находился, сказал своему соседу, которым был в ту минуту граф Понятовский: ‘Вот женщина, из-за которой порядочный человек мог бы вынести без сожаления несколько ударов кнута’. Этот анекдот я узнала от самого графа Понятовского, впоследствии короля Польскаго. Как только генерал Фермор принял командование, он поспешил выполнить свои инструкции, в которых было точно указано, чтобы наступать, ибо, несмотря на суровое время года, он занял Кенигсберг, который выслал ему депутатов 18 января 1758. В эту зиму я вдруг заметила большую перемену в поведении Льва Нарышкина. Он начинал становиться невежливым и грубым: он только нехотя приходил ко мне и говорил вещи, который показывали, что ему вбивали в голову недоброжелательство по отношению ко мне, его невестке, сестре, графу Понятовскому и всем тем, кто был ко мне привязан. Я узнала, что он почти всегда был у Ивана Шувалова, и я легко догадывалась, что его отвращают от меня, чтобы меня наказать за то, что я ему помешала жениться на девице Хитрово, и что, конечно, так постараются, что доведут его до болтовни, которая может стать мне вредной. Его невестка, его сестра, его брат были так же разсержены на него, как и я, и буквально он вел себя как безумный и оскорблял нас, как только мог, без причины, и это в то время, когда я меблировала На свой счет дом, где он должен был жить, когда женится. Все обвиняли его в неблагодарности, а он говорил, что у него не корыстная душа, словом, у него не было причин жаловаться никоим образом, ясно было видно, что он служил орудием тем, кто им завладел. Он более, чем когда-либо, аккуратно являлся на поклон к великому князю, котораго он забавлял так, как мог, и все более и более склонял его к тому, что, как он знал, я порицала, он простирал невежливость иногда до того, что, когда я с ним разговаривала, то он мне не отвечал. В настоящее время я не знаю, какая муха его укусила, между тем как я буквально осыпала его благодеяниями и изъявлениями дружбы так же, как и его семью, с тех пор, как я их знала. Я думаю, что он старался ласкать великаго князя также по советам господ Шуваловых, которые ему говорили, что эта милость будет для него всегда прочнее моей, потому что я на дурном счету у императрицы и у великаго князя, что ни тот, ни другой меня не любит, и что он повредит своей карьере, если не отстанет от меня… что как только императрица умрет, великий князь заточит меня в монастырь, и тому подобный вещи, которыя говорили Шуваловы и которыя были мне переданы. Кроме того, ему посулили орден св. Анны, как знак милости великаго князя по отношению к нему. С помощью этих разсуждений и обещаний добивались от этой слабой и бесхарактерной головы всех маленьких измен, каких хотели, и его заставили зайти так далеко и даже дальше, чем желали, хотя от времени до времени у него бывали порывы раскаяния. Как потом увидят, тогда он старался, как только мог, удалять великаго князя от меня, так что последний дулся на меня почти непрерывно и связался снова с графиней Елисаветой Воронцовой. К весне этого года распространился слух, что принц Карл Саксонский, сын Польскаго короля Августа III¹³⁸, приедет в Петербург. Это не доставило удовольствия великому князю по разным причинам, из которых первой была та, что он боялся, чтобы этот приезд не был увеличением стеснения для него, так как он не любил, чтобы образ жизни, который он себе устроил, был бы хоть сколько-нибудь разстроен, вторая причина заключалась в том, что Саксонский дом был на стороне, противной королю Прусскому¹³⁹. Третьей причиной могло быть еще то, что он боялся потерять в сравнении: это значило по меньшей мере быть очень скромным, потому что этот бедный Саксонский принц ничего собой не представлял и не имел никакого образования, кроме охоты и танцев, он ничего не знал, и он сам мне говорил, что за всю его жизнь у него не было в руках книги, кроме молитвенника, которым его снабдила королева, его мать, государыня, отличавшаяся большим ханжеством. Принц Карл Саксонский приехал действительно 5 апреля этого года в Петербург, где его встретили с большим парадом и с большим наружным великолепием и блеском. Его свита была очень многочисленна: его сопровождали множество поляков и саксонцев, между которыми был один из Любомирских, один из Потоцких, коронный писарь, граф Ржевусский, котораго звали ‘красивым’, двое князей Сулковских, один граф Сапега, граф Браницкий¹⁴⁰, впоследствии великий гетман, граф Эйнзидель и много других, имена которых не приходят мне сейчас на память. С ними был своего рода помощник воспитателя, по имени Лаши-наль, который руководил его поведением и перепиской. Принца Саксонскаго поместили в доме камергера Ивана Шувалова, который был только что отделан и в который домохозяин вложил весь свой вкус, несмотря на что дом был устроен без вкуса и довольно плохо, но, впрочем, очень богато. В нем было много картин, но большею частик’ — копии, одну комнату отделали чинаровым деревом, но так как чинара не блестит, то ее покрыли лаком и через это комната стала желтой, но очень неприятнаго желтаго цвета, отсюда вышло то, что ее сочли некрасивой и, чтобы этому пособить, ее покрыли очень тяжелой и богатой деревянной резьбой, которую посеребрили. Снаружи этот дом, большой сам по себе, походил своими украшениями на манжетки из алансонскаго кружева, так много было на нем резьбы. Граф Иван Чернышев назначен был состоять при Саксонском принце Карле, и содержание его и услуги шли на счет двора и ему прислуживали придворные люди. В ночь накануне дня приезда принца Карла я почувствовала такую сильную колику с таким поносом, что мне пришлось больше 30 раз ходить на судно, несмотря на это и на схватившую меня лихорадку, я на следующий день оделась, чтобы принять Саксонскаго принца. Его привели к императрице около двух часов пополудни, а по выходе от нея его привели ко мне, куда через минуту после него должен был войти великий князь. Для этого поставили у одной и той же стены три кресла: среднее было для меня, правое от меня для великаго князя и левое для Саксонскаго принца. Я вела разговор, так как великий князь не хотел почти говорить, да и принц Карл не был разговорчив. Наконец через семь-восемь минут разговора принц Карл встал, чтобы представить нам свою огромную свиту, с ним было, кажется, больше двадцати человек, к которым присоединились в этот день посланники: польский и саксонский, которые состояли при русском дворе, со своими чиновниками. После получасовой беседы принц ушел, а я разделась, чтобы лечь в кровать, где оставалась три-четыре дня в очень сильной лихорадке, после которой у меня снова появились признаки беременности. В конце апреля мы поехали в Ораниенбаум. До нашего отъезда мы узнали, что принц Карл Саксонский отправляется добровольцем в русскую армию. Прежде, чем ехать в армию, он ездил с императрицей в Петергоф, и его чествовали там и в городе. Мы не были на этих празднествах, но оставались у себя на даче, где он с нами простился и уехал 4 июля. Так как великий князь был почти всегда очень сердит на меня и я не знала этому другой причины, кроме той, что я неласково принимала ни Брокдорфа, ни графиню Елисавету Воронцову, которая снова становилась любимой султаншей, то я вздумала дать в честь Его Императорскаго Высочества праздник в моем ораниенбаумском саду, дабы смягчить его дурное настроение, если сделать это было возможно. Всякое празднество всегда было приятно Его Императорскому Высочеству. Для этого я велела выстроить в одном уединенном месте лесочка итальянскому архитектору, который тогда у меня был, Антонио Ринальди¹⁴¹, большую колесницу, на которую могли бы поместить оркестр в шестьдесят человек музыкантов и певцов. Я велела сочинить стихи придворному итальянскому поэту, а музыку капельмейстеру Арайе. В саду, на главной аллее, поставили иллюминованную декорацию с занавесом, против которой накрыли столы для ужина. 17 июня под вечер Его Императорское Высочество со всеми, кто был в Ораниенбауме, и со множеством зрителей, приехавших из Кронштадта и из Петербурга, отправились в сад, который нашли иллюминованным, сели за стол и после перваго блюда поднялся занавес, который скрывал главную аллею, и увидели приближающийся издалека подвижной оркестр, который везли штук двадцать быков, убранных гирляндами, и окружали столько танцоров и танцовщиц, сколько я могла найти. Аллея была иллюминована, и так ярко, что различали предметы. Когда колесница остановилась, то, игрою случая, луна очутилась как раз над колесницей, что произвело восхитительный эффект и что очень удивило все общество, погода была, кроме того, превосходнейшая. Все выскочили из-за стола, чтобы ближе насладиться красотой симфонии и зрелища. Когда она окончилась, занавес опустили и все снова сели за стол и принялись за второе блюдо. Когда его кончали, послышались трубы и литавры, и вышел скоморох, выкрикивая: ‘Милостивые государи и милостивыя государыни, заходите, заходите ко мне, вы найдете в моих лавочках даровую лотерею’. С двух сторон декорации с занавесом поднялись два маленькие занавеса, и увидели две ярко освещенныя лавочки, в одной из которых раздавались бесплатно лотерейные нумера для фарфора, находившегося в ней, а в другой — для цветов, лент, вееров, гребенок, кошельков, перчаток, темляков и тому подобных безделок в этом роде. Когда лавки были опустошены, мы пошли есть сладкое, после чего стали танцовать до шести часов утра. На этот раз никакая интрига, ни злоба не выдержали перед моим праздником, и Его Императорское Высочество и все были в восхищении от него, и то и дело хвалили великую княгиню и ея праздник, правда, что я ничего не пожалела: вино мое нашли чудным, ужин отличнейшим, все было на мой собственный счет, и праздник стоил мне от десяти до пятнадцати тысяч, заметьте, что я имела всего тридцать тысяч в год. Но этот праздник чуть не стоил мне гораздо дороже: утром 17 июля я поехала в кабриолете с Нарышкиной, чтобы посмотреть приготовления, когда я пожелала выйти из кабриолета и была уже на подножке, лошадь тронула, и я упала на землю на колени, а я была уже на четвертом или на пятом месяце беременности, но я и виду не показала и оставалась последней на празднике, занимаясь с гостями. Между тем я очень боялась выкидыша, однако со мною ничего не случилось и я отделалась страхом. Великий князь, все его окружающие, все его голштинцы и даже самые злые мои враги в течение нескольких дней не переставали восхвалять меня и мой праздник, так как не было ни друга, ни недруга, который не унес бы какой-нибудь тряпки на память обо мне, и так как на этом празднике, который был маскарадом, было множество народа из всех слоев общества, и общество в саду было смешанное и между прочим находилось много женщин, которыя обыкновенно не появлялись совсем при дворе и в моем присутствии, то все хвастались моими подарками и выставляли их, хотя в сущности они были неважными, потому что, я думаю, не было ни одного дороже ста рублей, но их получили от меня и всем было приятно сказать: ‘это у меня от Ея Императорскаго Высочества, великой княгини, она сама доброта, она всем сделала подарки, она прелестна, она смотрела на меня с веселым любезным видом, она находила удовольствие заставлять нас танцовать, угощаться, гулять, она разсаживала тех, у кого не было места, она хотела, чтобы все видели то, на что было посмотреть, она была весела’, словом, в этот день у меня нашли качества, которых за мною не знали, и я обезоружила своих врагов. Это и было моею целью, но это было не надолго, как увидят впоследствии.

После этого праздника Лев Нарышкин стал снова у меня бывать. Однажды, желая войти в мой кабинет, я застала его там нахально развалившимся на канапе, которое там находилось, и распевающим безсмысленную песню. Видя это, я вышла, захлопнула за собою дверь, и тотчас же пошла за его невесткой, я ей сказала, что надо взять хороший пучок розог и высечь ими этого мужчину который уже давно так дерзко ведет себя с нами, чтобы научить его уважать нас. Его невестка охотно на это согласилась и тотчас же мы велели принести хороших розог, обвязанных крапивой, мы заставили пойти с нами одну вдову, которая была при мне среди моих женщин, по имени Татьяну Юрьевну, и мы все трое отправились в мой кабинет, где застали Льва Нарышкина на том же месте распевающим во все горло свою песню. Когда он нас увидел, он хотел удрать от нас, но мы так отстегали его нашими крапивными розгами, что у него ноги, руки и лицо настолько распухли в течение двух-трех дней, что он не мог поехать с нами на следующий день в Петергоф на куртаг, а был принужден оставаться у себя. Он отнюдь не стал также хвастаться тем, что с ним случилось, потому что мы его уверили, что при малейшей невежливости или по малейшему поводу, каким он вызовет наши жалобы на него, мы повторим ту же операцию, видя, что нет никакого другого средства справиться с ним. Все это понималось как чистая шутка, без злобы, но наш мужчина достаточно это почувствовал, чтобы запомнить это, и не подвергался этому впредь, в той степени по крайней мере, в какой он делал это до сих пор. В августе месяце мы узнали в Ораниенбауме, что 14 августа было дано сражение при Цорндорфе, одно из самых кровопролитных за этот век, потому что каждая из сторон насчитывала более двадцати тысяч человек убитыми и пропавшими. Наша потеря в офицерах была значительна и превосходила 1200. Нам объявили об этом сражении, как о выигранном, но на ухо говорили друг другу, что с обеих сторон потери были равныя, что в течение трех дней ни одна из двух армий не смела приписать себе выигрыша сражения, что наконец на третий день Прусский король велел служить молебствие в своем лагере, а генерал Фермор — на поле сражения. Горе императрицы и уныние всего города было велико, когда узнали все подробности этого кроваваго дня, где многие потеряли своих близких друзей и знакомых, долго слышны были одни сожаления об этом дне, много генералов было убито, ранено или взято в плен. Наконец было признано, что генерал Фермор вел дело совсем не по военному и без всякаго искусства. Войско его ненавидело и не имело к нему никакого доверия. Двор его отозвал и назначил генерала графа Петра Салтыкова¹⁴², чтобы отправиться в Пруссию командовать армией вместо генерала Фермора. Для этого выписали графа Салтыкова из Украины, где он имел команду, а пока отдали командование армией генералу Фролову-Багрееву¹⁴³, но с секретным предписанием ничего не делать без генерал-лейтенантов графа Румянцева¹⁴⁴ и князя Александра Голицына¹⁴⁵, шурина Румянцова.

Последняго обвинили в том, что когда он был на небольшом разстоянии от поля сражения с корпусом в десять тысяч человек на высотах, откуда он слышал канонаду, то от него зависело сделать ее более решительной, наступая с тылу прусской армии, в то время, как она была в схватке с нашей. Граф Румянцев этого не сделал и когда его шурин, князь Голицын, пришел после сражения к нему в лагерь и разсказал ему о бойне, которая была, он очень дурно его принял, наговорил ему грубостей и не захотел его видеть после этого, обходясь с ним как с трусом, каковым князь Голицын не был, и вся армия была более убеждена в неустрашимости последняго, нежели в храбрости графа Румянцова, несмотря на его теперешнюю славу и победы.

Императрица находилась в начале сентября в Царском Селе, где 8 числа, в день Рождества Богородицы, пошла пешком из дворца в приходскую церковь, находящуюся в двух шагах от Северных ворот, чтобы слушать обедню. Едва обедня началась, как императрица почувствовала себя нехорошо, вышла из церкви, спустилась с маленького крыльца, находящегося наискосок от дворца, и, дойдя до выступа на углу церкви, упала на траву без чувств, среди толпы, или, вернее, окруженная толпой народа, пришедшего на праздник со всех окрестных сел слушать обедню. Никто из свиты императрицы не последовал за ней, когда она вышла из церкви, но вскоре предупрежденныя дамы ея свиты и наиболее доверенные ея побежали к ней на помощь и нашли ее без движения и без сознания среди народа, который смотрел на нее и не смел подойти. Императрица была очень рослая и полная и не могла упасть разом, не причинив себе сильной боли самим падением. Ее покрыли белым платком и пошли за докторами и хирургом, этот последний пришел первым и нашел, что самое неотложное — это пустить ей кровь тут же, на земле, среди и в присутствии всего этого народа, но она не пришла в себя. Доктор долго собирался, будучи сам болен и не имея возможности ходить. Принуждены были принести его в кресле: это был покойный Кон дойди, грек родом, а хирург — Фузадье, француз-эмигрант. Наконец принесли из дворца ширмы и канапе, на которое ее поместили, лекарствами и уходом ее слегка привели в чувство, но, открыв глаза, она никого не узнала и спросила совсем почти невнятно, где она. Все это длилось более двух часов, после чего решили снести Ея Императорское Величество на канапе во дворец. Можно себе вообразить, каково было уныние всех тех, кто состоял при дворе. Гласность события еще увеличивала его печаль: до сих пор держали болезнь императрицы в большом секрете, а с этой минуты случай этот стал публичным. На следующий день утром я узнала все обстоятельства этого несчастного случая из записки, присланной мне графом Понятовским. Я сейчас же пошла сказать это великому князю, который ничего не знал, потому что от нас всегда тщательнейшим образом скрывали все вообще и в частности еще то, что лично касалось императрицы, но было в обычае каждое воскресенье, когда мы не были в одном и том же месте с Ея Императорским Величеством, посылать одного из кавалеров нашего двора, чтобы осведомляться о состоянии здоровья императрицы. Мы не преминули сделать это на следующее воскресенье и узнали, что в течение нескольких дней императрица не могла свободно владеть языком и что она еще не могла говорить без затруднения, говорили, что во время обморока она прикусила себе язык. Все это заставляло предполагать, что эта слабость происходила больше от конвульсий, нежели от обморока. В конце сентября мы вернулись в город. Так как я становилась тяжелой от своей беременности, то я больше не появлялась в обществе, считая, что я ближе к родам, нежели была на самом деле. Это было скучно для великаго князя, потому что, когда я появлялась в обществе, он очень часто сказывался нездоровым, чтобы оставаться у себя, и, так как императрица появлялась тоже редко, то и выезжали на мне со всеми куртагами, придворными праздниками и балами, а когда я не бывала там, то приставали к Его Императорскому Высочеству, чтобы он туда отправлялся, дабы кто-нибудь нес обязанности по представительству. А потому Его Императорское Высочество сердился на мою беременность и вздумал сказать однажды у себя, в присутствии Льва Нарышкина и некоторых других: ‘Бог знает, откуда моя жена берет свою беременность, я не слишком-то знаю, мой ли это ребенок и должен ли я его принять на свой счет’. Лев Нарышкин прибежал ко мне и передал мне эти слова прямо с пылу. Я, понятно, испугалась таких речей и сказала ему: ‘Вы все ветреники, потребуйте от него клятвы, что он не спал со своею женою и скажите, что если он даст эту клятву, то вы сообщите об этом Александру Шувалову, как великому инквизитору империи’. Лев Нарышкин пошел действительно к Его Императорскому Высочеству и потребовал у него этой клятвы, на что получил в ответ: ‘Убирайтесь к чорту и не говорите мне больше об этом’. Эти слова великаго князя, сказанный так неосторожно, очень меня разсердили, и я с тех пор увидала, что на мой выбор предоставлялись три дороги одинаково трудныя: во-первых, делить участь Его Императорскаго Высочества, как она может сложиться, во-вторых, подвергаться ежечасно тому, что ему угодно будет затеять за или против меня, в-третьих, избрать путь, независимый от всяких событий. Но, говоря яснее, дело шло о том, чтобы погибнуть с ним или через него, или же спасать себя, детей и, может быть, государство, от той гибели, опасность которой заставляли предвидеть все нравственный и физический качества этого государя. Эта последняя доля показалась мне самой надежной, и я решила по мере сил продолжать подавать великому князю все советы, какие могу придумать для его блага, но никогда не упорствовать до того, чтобы его сердить, как раньше, когда он их не слушался, открывать ему глаза на его действительные интересы каждый раз, как случай к тому представится, и в остальное время замкнуться в очень угрюмое молчание, наблюдая, с другой стороны, в обществе мои интересы так, чтобы оно видело во мне, при случае, спасителя государства¹⁴⁶. В октябре месяце я получила от великаго канцлера графа Бестужева извещение, что Польский король только что прислал графу Понятовскому отзывную грамоту. У графа Бестужева был из-за этого большой спор с графом Брюлем и Саксонским кабинетом, и он сердился на то, что с ними не посоветовались, как прежде, об этом пункте. Он узнал наконец, что это вице-канцлер граф Воронцов и Иван Шувалов обделали все это дело через Прассе, саксонскаго резидента. Этот Прассе казался часто осведомленным о множестве подробностей, так что удивлялись, откуда он их знает. Несколько лет спустя этот источник открылся: он был очень тайным и скромным любовником жены вице-канцлера графа Воронцова графини Анны Карловны, рожденной Скавронской, которая была очень дружна с женою церемониймейстера Самарина, и у этой-то женщины графиня видала Прассе. Канцлер Бестужев велел подать себе эти от-зывныя грамоты, посланныя графу Понятовскому, и вернул их в Саксонию, под предлогом несоблюдения формальностей. В ночь с 8 на 9 декабря я начала чувствовать боли перед родами. Я послала уведомить об этом великаго князя через Владиславову, так же и графа Александра Шувалова, дабы он мог предупредить императрицу. Через несколько времени великий князь вошел в мою комнату, одетый в свой голштинский мундир, в сапогах и шпорах, с шарфом вокруг пояса и с громадной шпагой на боку, он был в полном параде, было около двух с половиной часов утра. Очень удивленная этим одеянием, я спросила его о причине столь изысканнаго наряда. На это он мне ответил, что только в нужде узнаются истинные друзья, что в этом одеянии он готов поступать согласно своему долгу, что долг голштинскаго офицера защищать по присяге герцогский дом против всех своих врагов и так как мне нехорошо, то он поспешил ко мне на помощь. Можно было бы сказать, что он шутит, но вовсе нет: то, что он говорил, было очень серьезно, я легко догадалась, что он пьян, и посоветовала ему итти спать, чтобы, когда императрица придет, она не имела двойного неудовольствия видеть его пьяным и вооруженным с головы до ног, в голштинском мундире, который, как я знала, она ненавидела. Мне стоило большого труда заставить его уйти, однако и Владиславова, и я, мы его убедили с помощью акушерки, которая уверяла, что я еще не рожу так скоро. Наконец он ушел, и императрица пожаловала. Она спросила, где великий князь, ей ответили, что он только что вышел и не преминет возвратиться. Так как она увидала, что боли замедлялись и так как акушерка сказала, что это может длиться еще несколько часов, то она вернулась в свои покои, а я легла в постель, где и заснула до следующаго дня, когда встала по обыкновению, чувствуя от времени до времени боли, после которых я целыми часами ничего не чувствовала. К ужину я проголодалась и велела принести себе ужин, акушерка сидела близ меня и, видя, что я ем с алчным аппетитом, она мне сказала: ‘Кушайте, кушайте, этот ужин принесет нам счастье’. Действительно, поужинав, я встала из-за стола и в ту самую минуту, как встала, у меня сделалась такая боль, что я громко вскрикнула. Акушерка и Владиславова подхватили меня под руки и уложили меня на родильную постель, послали за великим князем и за императрицей. Едва они вошли в мою комнату, как я разрешилась 9 декабря между 10 и 11 часами вечера дочерью, которой я просила императрицу разрешить дать ея имя, но она решила, что она будет носить имя старшей сестры Ея Императорскаго Величества, герцогини Голштинской, Анны Петровны, матери великаго князя¹⁴⁷. Этот последний, казалось, был очень доволен рождением этого ребенка, он по этому случаю устроил у себя большое веселье, велел устроить то же и в Голштинии, и принимал все поздравления, которыя ему по этому случаю приносили, с изъявлениями удовольствия. На шестой день императрица была восприемницей этого ребенка и принесла мне приказ кабинету выдать мне шестьдесят тысяч рублей. Она послала столько же великому князю, что не мало увеличило его удовольствие. После крестин начались празднества. Давались, как говорят, прекраснейшия, я не видала ни одного, я была в моей постели одна-одинешенька и не было ни единой души со мной, кроме Владиславовен, потому что, как только я родила, не только императрица в этот раз, как и в прошлый, унесла ребенка в свои покои, но также, под предлогом отдыха, который мне был нужен, меня оставили покинутой, как какую-то несчастную, и никто ни ногой не вступал в мою комнату и не осведомлялся и не велел осведомляться, как я себя чувствую. Как и в первый раз, я очень страдала от этой заброшенности. На этот раз я приняла всевозможныя предосторожности против сквозняков и неудобств помещения, и, как только я разрешилась, я встала и легла на свою постель, и так как никто не смел приходить ко мне, разве только украдкой, то и в этом отношении у меня не было недостатка в предусмотрительности. Моя кровать выступала приблизительно до половины довольно длинной комнаты, окно было направо от кровати, налево от кровати был черный вход, выходящий как бы в гардеробную, служившую также передней и очень заставленную ширмами и сундуками, от моей кровати до этой двери я велела поставить громадныя ширмы, которыя скрывали очень миленький кабинет, какой я только могла придумать, в виду этого помещения и обстоятельств. В этом кабинете были канапе, зеркала, переносные столики и несколько стульев. Когда занавес моей кровати был с этой стороны спущен, ничего не было видно, когда же был он отдернут — видно было и кабинет и тех, кто в нем находился, те, кто входил в комнату, видели только большия ширмы, когда спрашивали, что за ширмами, говорили — судно, но судно было в самой ширме и никому не было любопытно на него взглянуть, да и можно было бы его показать, не проникая еще в кабинет, который прикрывали эти ширмы. 1 января 1759 г. придворныя празднества окончились очень большим фейерверком между балом и ужином, так как я еще лежала, то и не появлялась при дворе. Перед фейерверком граф Петр Шувалов вздумал подойти к моим дверям, чтобы передать мне план фейерверка. Незадолго перед тем, как его стали пускать, Владиславова сказала ему, что я сплю, но что она, однако, пойдет смотреть, я не спала, это была неправда, но только я была в постели и у меня была моя обычная маленькая компания, которую составляли, как и прежде, Нарышкина, Сенявина, Измайлова и граф Понятовский. Последний со времени своего отозвания сказывался больным, но приходил ко мне, а дамы эти любили меня достаточно, чтобы предпочесть мое общество балам и праздникам. Владиславова не знала точно, кто у меня, но у нея был слишком хороший нюх, чтобы не подозревать, что кто-то есть, я сказала ей, что рано ложусь спать от скуки, и она уже больше не входила. После прихода графа Петра Шувалова, она постучалась в дверь, я задернула занавес со стороны ширм и сказала ей, чтобы она вошла, она вошла и передала мне поручение графа Петра Шувалова, я велела ей впустить его. Она пошла за ним, а в это время мои гости за ширмами помирали со смеху от крайней необычайности этой сцены, когда я собиралась принять визит графа Петра Шувалова, который мог бы поклясться, что застал меня одну, в моей постели, между тем как всего один занавес отделял мою маленькую и очень веселую компанию от этого лица, столь важнаго тогда, оракула двора и пользовавшегося в высокой степени доверием императрицы. Наконец он вошел, принес мне свой план фейерверка, он был тогда генерал-фельд-цейхмеистером¹⁴⁸. Я начала с того, что стала извиняться, что заставила его ждать, говоря, что я только что проснулась, я немного протирала себе глаза, говоря, что я еще совсем заспанная. Я лгала, чтобы не выдать Владиславову, после чего я завела с ним довольно длинный разговор и даже до того, что мне показалось, что он очень спешит уйти, чтоб не заставлять ждать императрицу начала фейерверка. Тогда я его отпустила, он вышел, и я снова отдернула занавес, моей компании от смеху захотелось есть и пить. Я им сказала: ‘Отлично, у вас будет, что есть и пить, между тем как вы составляете мою компанию, справедливо, чтобы в угоду мне вы не померли бы у меня от голоду и жажды’. Я снова закрыла занавес и позвонила. Владиславова пришла, я ей сказала, чтоб она велела принести мне ужинать, что я умираю от голоду и чтоб было по крайней мере шесть вкусных блюд. Когда ужин был готов, мне его принесли, я велела поставить все у моей кровати и сказала служителям, чтоб они ушли. Тогда находившиеся за ширмой гости набросились как голодные на еду, какая нашлась, веселье увеличивало аппетит. Признаюсь, этот вечер был одним из самых шальных и самых веселых, какие я провела в своей жизни. Когда проглотили ужин, я велела унести остатки также, как мне его принесли. Я думаю только, что моя прислуга была немного удивлена моим аппетитом. К концу придворнаго ужина моя компания удалилась, также очень довольная своим вечером. Граф Понятовский, для выхода, брал обыкновенно с собою белокурый парик и плащ и, когда часовые спрашивали его: ‘кто идет?’ он называл себя: ‘музыкант великаго князя’. Этот парик очень нас смешил в тот вечер. На этот раз после шести недель мне давали молитву в малой церкви императрицы, но, кроме графа Александра Шувалова, никто при этом не присутствовал. К концу масленой, когда все городские праздники закончились, при дворе было три свадьбы: свадьба графа Александра Строганова¹⁴⁹ с графиней Анной Воронцовой, дочерью вице-канцлера, была первой, а два дня спустя — свадьба Льва Нарышкина с девицей Закревской в тот же день, как и свадьба графа Бутурлина с графиней Марией Воронцовой. Эти три девицы были фрейлинами императрицы. По поводу этих трех свадеб держали при дворе пари гетман Кирилл Разумовский и датский посланник граф Остен, кто из троих новобрачных будет раньше всех рогоносцем, и оказалось, что выиграли пари те, кто держал за Строганова, молодая супруга котораго казалась тогда самой некрасивой, самой невинной и наиболее ребенком. Канун дня свадьбы Льва Нарышкина и графа Бутурлина был днем насчастнаго события. Давно уже передавали друг другу на ухо, что кредит великаго канцлера графа Бестужева пошатывался, что его враги брали верх. Он потерял своего друга, генерала Апраксина. Граф Разумовский старший долго его поддерживал, но с преобладанием фавора Шуваловых он больше ни во что почти не вмешивался, разве только испрашивал, когда представлялся к тому случай, какую-нибудь маленькую милость для своих друзей или родственников. Шуваловых и Михаила Воронцова возбуждали еще в их ненависти к великому канцлеру послы австрийский, граф Эстергази, и французский, маркиз де-Лопиталь. Этот последний считал графа Бестужева более склонным к союзу с Англией, нежели с Францией. Австрийский посол замышлял против Бестужева, потому что Бестужев хотел, чтобы Россия держалась своего союзнаго договора с Венским двором и оказывала бы помощь Марии-Терезии, но не хотел, чтоб она действовала в качестве первой воюющей стороны против Прусскаго короля. Граф Бестужев думал, как патриот, и им не легко было вертеть, тогда как Михаил Воронцов и Иван Шувалов были до такой степени в руках у обоих послов, что за две недели до того, как впал в немилость великий канцлер граф Бестужев, французский посол маркиз де-Лопиталь отправился к вице-канцлеру графу Воронцову с депешей в руках и сказал: ‘Граф, вот депеша моего двора, которую я получил и в которой сказано, что, если через две недели великий канцлер не будет отставлен вами от должности, то я должен буду обратиться к нему и вести дела только с ним’. Тогда вице-канцлер разгорелся и отправился к Ивану Шувалову, и императрице представили, что слава ея страдает от влияния графа Бестужева в Европе. Она приказала собрать в тот же вечер конференцию и призвать туда великаго канцлера. Последний велел сказать, что он болен, тогда назвали эту болезнь неповиновением и послали сказать, чтобы он пришел без промедления. Он пришел и его арестовали в полном собрании конференции, сложили с него все должности, лишили всех чинов и орденов, между тем как ни единая душа не могла обстоятельно изложить, за какия преступления или злодеяния так всего лишали первое лицо в империи, и его отправили к себе под домашний арест. Так как это было подготовлено, то вызвали отряд гвардейских гренадеров, эти последние, идя вдоль Мойки, где у графов Александра и Петра Шуваловых были свои дома, говорили: ‘Слава Богу, мы арестуем этих проклятых Шуваловых, которые только и делают, что выдумывают монополии’, но, увидев, что дело идет о графе Бестужеве, солдаты выказали неудовольствие по этому поводу, говоря: ‘Это не он, это другие давят народ’. Хотя Бестужева арестовали в самом дворце, где мы занимали флигель, и не очень далеко от наших покоев, в этот вечер мы ничего не узнали: так заботились скрывать от нас все, что делалось. На следующий день, в воскресенье, одеваясь, я получила от Льва Нарышкина записку, которую посылал мне граф Понятовский этим путем, очень давно уже не внушавшим ничего, кроме подозрения. Эта записка начиналась словами: ‘Человек никогда не остается без помощи, пользуюсь этим путем, чтобы предупредить вас, что вчера вечером граф Бестужев был арестован и лишен чинов и должностей и с ним вместе арестованы ваш ювелир Бернарди, Елагин и Ададуров’. Я так и остолбенела, читая эти строки, и, прочтя их, сказала себе, что нельзя обманывать себя тем, будто это дело не касается меня ближе, чем кажется. А чтобы понять это, нужен комментарий. Бернарди был итальянский торговец золотыми вещами, который был неглуп и которому его ремесло давало доступ во все дома. Думаю, что не было ни одного дома, который не был бы ему чем-нибудь обязан, и которому он не оказал бы той или другой мелкой услуги. Так как он постоянно бывал везде, то все друг для друга давали ему какия-нибудь поручения, словечко в записке, посланной через Бернарди, достигало скорее и вернее, нежели через прислугу. Таким образом, арест Бернарди интриговал целый город, потому что он ото всех имел поручения, от меня так же, как и от других. Елагин был тот прежний адъютант обер-егермейстера графа Разумовскаго, на котораго была возложена опека над Бекетовым, он остался преданным дому Разумовских, а через них и графу Бестужеву, он стал другом графа Понятовскаго. Это был человек надежный и честный, кто раз приобретал его любовь, тот не легко ее терял, он всегда изъявлял усердие и заметное ко мне предпочтение. Ададуров был прежде моим учителем русскаго языка и остался очень ко мне привязанным, это я рекомендовала его графу Бестужеву, который начал выказывать ему доверие всего два или три года и который не любил его прежде, потому что он был раньше привержен к генерал-прокурору, князю Никите Юрьевичу Трубецкому, врагу Бестужева. После прочтения этой записки и сделанных мною размышлений, множество мыслей, одне неприятнее и грустнее других, пришли мне на ум. С ножом в сердце, так сказать, я оделась и пошла к обедне, где мне показалось, что большая часть из тех, кого я видела, имели такую же вытянутую физиономию, как и я. Никто ни о чем не говорил со мною во весь день и как будто никто не знал о событии, я тоже ни слова не говорила. Великий князь никогда не любил графа Бестужева, он мне показался довольно веселым в этот день, но держался хотя без принужденности, однако довольно далеко от меня. Вечером надо было итти на свадьбу. Я снова оделась и присутствовала при венчании графа Бутурлина и Льва Нарышкина, на ужине и на балу. Во время бала я подошла к маршалу свадьбы князю Никите Трубецкому и, под предлогом разсматривания лент его маршальскаго жезла, я сказала ему вполголоса: ‘Что же это за чудеса? Нашли вы больше преступлений, чем преступников, или у вас больше преступников, нежели преступлений’. На это он мне сказал: ‘Мы сделали то, что нам велели, но что касается преступлений, то их еще ищут. До сих пор открытия неудачны’. По окончании разговора с ним я пошла поговорить с фельдмаршалом Бутурлиным, который мне сказал: ‘Бестужев арестован, но в настоящее время мы ищем причину, почему это сделано’. Так говорили оба главных следователя, назначенных императрицей, чтобы с графом Александром Шуваловым производить допрос арестованных. Я увидала на этом балу издали Штамбке и нашла, что у него страдальческий и унылый вид. Императрица не появилась ни на одной из этих свадеб, ни в церкви, ни на банкете. На следующий день Штамбке пришел ко мне и сказал мне, что ему только что передали записку от графа Бестужева, который наказывал ему сказать мне, чтобы я не имела никаких опасений относительно того, что я знала, что он успел все бросить в огонь и что он сообщит ему тем же путем о допросах, которые ему будут делать. Я спросила у Штамбке, какой этот путь? Он мне сказал, что трубач-охотник передал ему эту записку и было условлено, что впредь будут класть между кирпичами недалеко от дома графа Бестужева в указанном месте все, что захотят друг другу сообщить. Я велела Штамбке очень остерегаться, чтобы эта опасная переписка не открылась, но, хотя он мне казался сам в большой тревоге, тем не менее он и граф Понятовский продолжали переписку. Как только Штамбке вышел, я позвала Владиславову и велела ей пойти к ея зятю Пуговишникову и передать ему записку, которую я ему написала. В этой записке были только слова: ‘Вам нечего бояться, успели все сжечь’. Это его успокоило, потому что, повидимому, со времени ареста великаго канцлера он должен был быть ни жив ни мертв, и вот по какому поводу, и что такое было то, что граф Бестужев успел сжечь. Болезненное состояние и частыя конвульсии императрицы заставляли всех обращать взоры на будущее, граф Бестужев и по своему месту и по своим умственным способностям не был, конечно, одним из тех, кто об этом подумал последний. Он знал антипатию, которую давно внушили великому князю против него, он был весьма сведущ относительно слабых способностей этого принца, рожденнаго наследником стольких корон. Естественно, этот государственный муж, как и великий другой, возымел желание удержаться на своем месте, уже несколько лет он видел, что я освобождаюсь от тех предубеждений, которыя мне против него внушили, к тому же он смотрел на меня лично, как на единственнаго, может быть, человека, на котором можно было в то время основать надежды общества в ту минуту, когда императрицы не станет. Это и подобныя размышления заставили его составить план, по которому со смерти императрицы великий князь будет объявлен императором по праву, а в то же время я буду объявлена его соучастницей в управлении, что все должностныя лица останутся, а ему дадут звание подполковника в четырех гвардейских полках и председательство в трех государственных коллегиях, в коллегии иностранных дел, военной и адмиралтейской. Отсюда видно, что его претензии были чрезмерны. Проект этого манифеста он мне прислал, написанный рукою Пуговишникова, через графа Понятовскаго, с которым я условилась ответить ему устно, что я благодарю его за его добрыя насчет меня намерения, но что я смотрю на эту вещь, как на трудно исполнимую. Он заставил написать и переписать свой проект несколько раз, изменял его, пополнял, сокращал, казалось, он был им очень занят. По правде говоря, я смотрела на его проект, как на пустую болтовню и на удочку, которую этот старик мне закидывал, чтобы Приобрести себе все более и более мою привязанность, но на эту удочку я не клюнула, потому что я считала ее вредной для государства, которое терзалось бы от всякой домашней ссоры между мною и не любившим меня моим супругом. Но так как я не видела еще наличности самаго факта, то я не хотела противоречить старику с характером упрямым и цельным, когда он вобьет себе что-нибудь в голову. Этот-то свой проект он и успел сжечь, о чем он меня предупредил, чтобы успокоить тех, которые о нем знали. Между тем мой камердинер Шкурин пришел мне сказать, что капитан, который находится на карауле при графе Бестужеве, был всегда ему другом и каждое воскресенье, уходя с караула при дворе, обедал у него, тогда я ему сказала, что если дела были таковы и он мог на него разсчитывать, то пусть он постарается у него выведать, пойдет ли он на какие-нибудь сношения со своим арестантом. Это становилось тем более необходимым, что граф Бестужев сообщил Штамбке своим путем, что надо предупредить Бернарди, чтобы он говорил чистую правду на своем допросе и сообщил ему то, что у него будут спрашивать. Когда я увидела, что Шкурин берется охотно найти какое-нибудь средство, чтобы добраться до графа Бестужева, я ему сказала, чтобы он постарался также найти сообщение с Бернарди, посмотреть, нельзя ли подкупить сержанта или какого-нибудь солдата, который караулил Бернарди в его квартире. В тот же день к вечеру Шкурин сказал мне, что Бернарди находится под стражей у некоего сержанта гвардии, по имени Колышкина, с которым он на следующий же день повидается, но что он посылал к своему другу капитану, который был у графа Бестужева, чтобы спросить его, может ли он его видеть, и тот велел ему сказать, что, если он хочет с ним говорить, пусть приходит к нему, но что один из его подчиненных, котораго он также знал и который был ему родственником, велел ему сказать не ходить туда, потому что, если он туда придет, капитан велит его арестовать и тем выслужится на его счет, чем он хвастался с глазу на глаз. Поэтому Шкурин перестал посылать капитану, своему мнимому другу. Зато Колышкин, за котораго я приказала приняться от моего имени, сказал Бернарди все, что желали, да он и должен был говорить только одну правду, на что и тот и другой охотно пошли. Через несколько дней, однажды утром очень рано Штамбке пришел в мою комнату очень бледный, разстроенный, и сказал мне, что его переписка и переписка графа Понятовскаго с графом Бестужевым была открыта, что маленький трубач-охотник арестован и что по всему видно, что их последния письма имели несчастие попасть в руки карауливших графа Бестужева, что он сам ожидает ежеминутно быть по крайней мере высланным, если не арестованным, и что он пришел ко мне, чтобы мне это сказать и проститься со мною. То, что он мне сказал, не ободрило меня, я утешала его, как могла, и отправила, не подозревая, что его визит ко мне только увеличит, если это было возможно, всяческия неудовольствия против меня и что меня будут избегать, как лицо, может быть, подозрительное для правительства. Однако я была глубоко убеждена в душе, что против правительства я ни в чем не могла себя упрекать. Общество вообще, за исключением Михаила Воронцова и Ивана Шувалова и двух послов, венскаго и версальскаго, и тех, которых они могли в чем угодно уверить, все во всем Петербурге от мала до велика были убеждены, что граф Бестужев невинен, что над ним не тяготело ни злодеяние, ни преступление, знали, что на следующий день после вечера, когда он был арестован, в комнате Ивана Шувалова работали над манифестом, что Волков¹⁵⁰, который был прежде старшим чиновником графа Бестужева и который убежал от него в 1755 г., а потом, побродив по лесам, снова дал себя схватить, и который в настоящую минуту был старшим секретарем конференции, должен был написать этот акт, его хотели напечатать, чтобы ознакомить общество с причинами, которыя принудили императрицу поступить с великим канцлером графом Бестужевым так, как она сделала. И вот это тайное совещание, ломая себе голову в поисках за преступлениями, согласилось сказать, что Бестужев был так наказан за преступление в оскорблении Величества и за то, что он, Бестужев, старался посеять раздор между Ея Императорским Величеством и Их Императорскими Высочествами. Без разследования и суда хотели на следующий же день его ареста отправить его в одно из его имений, отняв у него все остальныя его земли. Но нашлись такие, которые сказали, что было уже слишком ссылать кого-либо без вины и суда, и что по крайней мере надо поискать преступлений в надежде их найти, и что, найдут ли их, или нет, но надо было подвергнуть арестанта, лишеннаго неизвестно за что его должностей, чинов и орденов, суду следователей. А этими следователями были, как я уже говорила, фельдмаршал Бутурлин, генерал-прокурор князь Трубецкой, генерал граф Александр Шувалов и Волков, в качестве секретаря. Первое, что господа следователи сделали, это то, что предписали через коллегию иностранных дел послам, посланникам и русским чиновникам при иностранных дворах прислать копии депеш, которыя им писал граф Бестужев с тех пор, как он был во главе дел. Это было сделано для того, чтобы найти преступления в его депешах. Говорили, что он писал только то, что хотел, и вещи, противоречащие приказаниям и воле императрицы. Но так как Ея Императорское Величество ничего не писала и не подписывала, то трудно было поступать против ея приказаний, что же касается устных повелений, то Ея Императорское Величество совсем не была в состоянии давать их великому канцлеру, который годами не имел случая ея видеть, а устныя повеления через третье лицо, строго говоря, могли быть плохо поняты и подвергнуться тому, что их так же плохо передадут, как плохо примут и поймут. Но из всего этого ничего не вышло, кроме приказа, о котором я упоминала, потому что, я думаю, что никто из чиновников не дал себе труда просмотреть свой архив за двадцать лет и переписать его, чтобы выискать преступления того, инструкциям и указаниям коего эти самые чиновники следовали и таким образом могли оказаться замешанными, при всем их усердии, в том, что могли бы найти в них предосудительнаго. Кроме того, одна пересылка таких архивов должна была ввести казну в значительные расходы и по прибытии их в Петербург было бы, чем истощить терпение, в течение нескольких лет, многих лиц, чтобы найти и откопать в них то, что в них, может быть, вовсе и не было. Отправленный приказ никогда не был исполнен. Само дело надоело и его кончили через год манифестом, который начали сочинять на следующий день после того, как великий канцлер был арестован. После обеда в тот день, когда Штамбке приходил ко мне, императрица велела сказать великому князю, чтобы он отослал Штамбке в Голштинию, потому что открыты его сношения с графом Бестужевым и что он заслуживал бы быть арестованным, но что из уважения к Его Императорскому Высочеству его, как министра, оставляли на свободе, с условием, чтобы он тотчас же был выслан. Штамбке был немедленно отправлен, и с его отъездом кончилось мое руководство голштинскими делами. Дали понять великому князю, что императрице было неугодно, чтобы я в них вмешивалась, а Его Императорское Высочество был и сам к тому довольно склонен. Я не помню хорошо, кого он взял тогда на место Штамбке, но думаю, что это был некий Вольф. Министерство императрицы потребовало в это время формально у Польскаго короля отозвания графа Понятовскаго, записка котораго к графу Бестужеву была найдена, записка, правда, очень невинная, по все-таки адресованная к мнимому государственному преступнику. Как только я узнала о высылке Штамбке и об отозвании графа Понятовскаго, я уже не ждала ничего хорошего и вот что я сделала. Я позвала моего камердинера Шкурина и велела ему собрать все мои счетоводныя книги и все, что могло вообще иметь вид какой-нибудь бумаги между моими вещами, и принести их мне. Он исполнил мое приказание с усердием и в точности. Когда все было в моей комнате, я его отослала. Когда он вышел, я бросила все книги и бумаги в огонь и, увидав их на половину сгоревшими, я позвала снова Шкурина и сказала ему: ‘Смотрите, будьте свидетелем, что все мои счета и бумаги сожжены, для того, чтобы, если вас когда-нибудь спросят, где они, вы могли бы поклясться, что вы видели, как я тут сама их жгла’. Он поблагодарил меня за заботу о нем и сказал мне, что произошла очень странная перемена в карауле при арестантах. Со времени открытия переписки Штамбке с графом Бестужевым заставляли строже караулить этого последняго и для этого взяли от Бернарди сержанта Колышкина и поместили его в комнате и при особе бывшаго великаго канцлера. Когда Колышкин увидал это, он попросил, чтобы дали ему часть верных ему солдат, которых он имел, когда был на карауле при Бернарди. Итак, человек самый надежный и умный, какого мы со Шкуриным имели, оказался введенным в комнату графа Бестужева и не потерявшим тоже всякаго сообщения с Бернарди. Тем временем, допросы графа Бестужева шли своим путем, Колышкин открылся Бестужеву, как человек вполне мне преданный, и действительно он оказал ему тысячу услуг. Он был так же, как и я, глубоко убежден, что великий канцлер не виновен и был жертвой сильной интриги, общество было убеждено в том же. Великаго князя, как я видела, напугали и внушили ему подозрения, что мне будто бы была небезызвестна переписка Штамбке с государственным узником. Я видела, что Его Императорское Высочество не смеет почти со мною разговаривать и избегает заходить в мою комнату, где я на этот раз была одна-одинешенька, не видя ни души, я сама избегала звать к себе кого-нибудь, из страха подвергнуть их какому-нибудь несчастью или неприятности, при дворе, из боязни, чтобы не стали меня избегать, я воздерживалась подходить ко всем тем, от кого, по моему предположению, я могла бы ожидать, что это станется. В последние дни масленой должна была быть русская комедия в придворном театре, граф Понятовский велел меня просить прийти, потому что начинали распускать слух о том, что собираются меня отослать, мешать мне появляться, и почем я знаю, что еще, и что каждый раз, как я не появлялась на спектакле или при дворе, все были заняты тем, чтобы узнать тому причину, может быть, столько же из любопытства, сколько и из участия, которое во мне принимали. Я знала, что русская комедия одна из вещей, которыя Его Императорское Высочество всего меньше любил, и что уже один разговор о том, чтобы туда итти, ему очень не нравился, но на этот раз великий князь присоединял к своему отвращению к национальной комедии другой мотив и маленький личный интерес: а именно, он еще не видался с графиней Елисаветой Воронцовой у себя, но так как она находилась в передней с другими фрейлинами, то там Его Императорское Высочество и вел разговоры с ней или играл с ней в карты. Если я отправлялась в комедию, то девицы эти были принуждены следовать туда за мною, что разстраивало Его Императорское Высочество, которому не оставалось бы другого средства, как пойти напиться к себе в покои. Не принимая во внимание этих обстоятельств, так как я дала слово ехать в этот день в комедию, я велела сказать графу Александру Шувалову распорядиться насчет моих карет, ибо я намеревалась ехать в этот день в комедию. Граф Шувалов пришел ко мне и сказал, что мое намерение ехать в русскую комедию не доставляет удовольствия великому князю. Я ему ответила, что, так как я не составляю общества Его Императорскаго Высочества, то я думаю, что ему должно быть безразлично, буду ли я одна в моей комнате, или в моей ложе на спектакле. Он ушел, помаргивая глазом, как всегда делал, когда был чем-нибудь взволнован. Несколько времени спустя великий князь пришел в мою комнату, он был в ужасном гневе, кричал, как орел, говоря, что я нахожу удовольствие в том, чтобы нарочно бесить его, что я вздумала ехать в комедию, потому что знала, что он не любит этих спектаклей, я возразила ему, что он напрасно их не любит, он мне сказал, что запретит подать мою карету, я ему ответила, что пойду пешком, и что я не могу взять в толк, какое он находит удовольствие в том, чтобы заставлять меня умирать со скуки одну в моей комнате, где у меня только и общества, что моя собака да мой попугай. После того, как мы долго проспорили и оба крупно поговорили, он ушел более разсерженный, чем когда-либо, а я продолжала упорствовать в своем намерении итти в комедию. К часу спектакля я послала спросить у графа Шувалова, готовы ли кареты, он пришел ко мне и сказал, что великий князь запретил подавать мне карету, тогда я окончательно разсердилась и сказала, что пойду пешком и что если дамам и кавалерам запретят сопровождать меня, то пойду совсем одна, и что, кроме того, на письме пожалуюсь императрице и на великаго князя, и на него. Он мне сказал: ‘А что вы ей скажете?’ ‘Я ей передам’, возразила я: ‘как со мною обходятся, а что вы, для того, чтобы доставить великому князю свидание с моими фрейлинами, поощряете его в намерении помешать мне ехать на спектакль, где я могу иметь счастие видеть Ея Императорское Величество, кроме того, я ее попрошу отослать меня к моей матери, потому что мне свыше сил наскучила роль, которую я играю, одна, брошенная в своей комнате, ненавидимая великим князем и не любимая императрицей, я желаю только- отдыха и никому не хочу быть в тягость и делать несчастными тех, кто мне близок, а в особенности моих бедных слуг, из которых уже столько было сослано, потому что я им желала добра или делала добро, знайте же, что я сейчас же напишу императрице и посмотрю, как вы сами не снесете этого письма императрице’. Мой Шувалов испугался взятаго мною решительнаго тона, он вышел, а я села писать свое письмо императрице по-русски и сделала его насколько могла более трогательным. Я начала с того, что благодарила ее за все милости и благодеяния, какими она меня осыпала с моего приезда в Россию, говоря, что, к несчастию, события доказали, что я их не заслужила, потому что только навлекла на себя ненависть великаго князя и явную немилость Ея Императорскаго Величества, что, видя свое несчастие и то, что я сохну со скуки в моей комнате, где меня лишают даже самаго невиннаго времяпрепровождения, я ее убедительно прошу положить конец моим несчастиям, отослав меня к моим родным таким способом, какой она найдет подходящим, что так как я не вижу своих детей, хотя и живу с ними в одном доме, то для меня становится безразличным, быть ли в том же месте, где и они, или в нескольких стах верстах от них, что я знаю, что она окружает их заботами, которыя превосходят те, какия мои слабыя способности позволяли бы мне им оказывать, что я осмеливаюсь просить ее продолжать их и что в этом уповании я проведу остаток дней у моих родных, молясь Богу за нее, за великаго князя, за детей и за всех тех, кто мне сделал добро или зло, но что мое здоровье доведено горем до такого состояния, что я должна сделать все возможное, чтобы по крайней мере спасти свою жизнь, и что для этого я обращаюсь к ней с просьбой позволить мне поехать на воды, а оттуда к моим родным. Написав это письмо, я велела позвать графа Шувалова, который, входя, сказал мне, что требуемыя мною кареты готовы, я ему сказала, вручая ему мое письмо императрице, что он может передать дамам и кавалерам, которые не желали бы ехать со мною в комедию, что я их освобождаю от обязанности сопровождать меня. Граф Шувалов, помаргивая глазом, принял мое письмо, но так как оно было адресовано императрице, он был вынужден его взять. Он также передал мои слова фрейлинам и кавалерам, и Его Императорское Высочество сам решил, кому ехать со мной и кому остаться с ним. Я прошла через переднюю, где нашла Его Императорское Высочество, усевшегося в уголке с графиней Елисаветой Воронцовой и занятаго игрою в карты с ней. Он встал и она также, когда меня увидел, чего он обыкновенно не делал, на эту церемонию я ответила очень глубоким реверансом и прошла своею дорогой. Я отправилась в комедию, куда императрица не приехала в этот день, думаю, что ей помешало мое письмо. По возвращении с комедии граф Шувалов сказал мне, что Ея Императорское Величество велела передать мне, что сама поговорит со мною. Повидимому, граф Шувалов доложил и о моем письме, и об ответе императрицы великому князю, потому что, хотя он с того дня больше ни ногой не ступил в мою комнату, однако он сделал все, что мог, чтобы присутствовать при объяснении, которое императрица должна была иметь со мною, и не сочли возможным отказать ему в этом. Пока это происходило, я спокойно сидела в своих комнатах. Я была глубоко убеждена, что если и имели намерение отослать меня или желание меня этим запугать, то только что сделанный мною шаг совершенно разстраивал этот проект Шуваловых, который, впрочем, должен был встретить всего больше сопротивления в уме самой императрицы, вовсе не склонной к такого рода крайним мерам, кроме того, она еще помнила о старинных раздорах в своей семье и, конечно, не желала бы видеть повторение их в ея время, против меня мог быть только один пункт, заключавшийся в том, что ея племянничек не казался мне достойнейшим любви среди мужчин точно так же, как и я не казалась ему достойнейшей любви среди женщин. Насчет своего племянника императрица была совершенно того же мнения, что и я, она так хорошо его знала, что уже много лет не могла пробыть с ним нигде и четверти часа, чтобы не почувствовать отвращения, гнева или огорчения, и когда дело его касалось, она в своей комнате не иначе говорила о нем, как заливаясь горькими слезами над несчастием иметь такого наследника, или же проявляя свое к нему презрение и часто называя его именами, которых он более чем заслуживал. Доказательства этому были у меня в руках, так как я нашла между ея бумагами две собственноручныя записки императрицы, не знаю, к кому именно, но из которых одна, повидимому, адресована была Ивану Шувалову, а другая графу Разумовскому, где она проклинала своего племянника и посылала его к чорту. В одной из них было такое выражение: ‘Проклятой мой племеник сегодня так мне досадил, как нельзя более’, а в другой она говорила: ‘племенник мой урод, чорт ево возьми’. Впрочем, решение мое было принято, и я смотрела на мою высылку или невысылку очень философски, я нашлась бы в любом положении, в которое Провидению угодно было бы меня поставить, и тогда не была бы лишена помощи, которую дают ум и талант каждому по мере его природных способностей, я чувствовала в себе мужество подыматься и спускаться, но так, чтобы мое сердце и душа при этом не превозносились и не возгордились, или, в обратном направлении, не испытали ни падения, ни унижения. Я знала, что я человек и тем самым существо ограниченное и неспособное к совершенству, мои намерения были всегда честны и чисты, если я с самаго начала поняла, что любить мужа, который не был достоин любви и вовсе не старался ее заслужить, вещь трудная, если не невозможная, то по крайней мере я оказала ему и его интересам самую искреннюю привязанность, какую друг и даже слуга может оказать своему другу или господину, мои советы были всегда самыми лучшими, какие я могла придумать для его блага, если он им не следовал, не я была в том виновата, а его собственный рассудок, который не был ни здрав, ни трезв. Когда я приехала в Россию и затем в первые годы нашей брачной жизни, сердце мое было бы открыто великому князю: стоило лишь ему пожелать хоть немного сносно обращаться со мною, вполне естественно, что когда я увидела, что из всех возможных предметов его внимания я была тем, которому Его Императорское Высочество оказывал его меньше всего, именно потому, что я была его женой, я не нашла этого положения ни приятным, ни по вкусу, и оно мне надоедало и, может быть, огорчало меня. Это последнее чувство, чувство горя, я подавляла в себе гораздо сильнее, чем все остальныя, природная гордость моей души и ея закал делали для меня невыносимой мысль, что я могу быть несчастна. Я говорила себе: ‘Счастие и несчастие — в сердце и в душе каждаго человека. Если ты переживаешь несчастие, становись выше его и сделай так, чтобы твое счастие не зависело ни от какого события’. С таким-то душевным складом я родилась, будучи при этом одарена очень большой чувствительностью и внешностью по меньшей мере очень интересною, которая без помощи искусственных средств и прикрас нравилась с перваго же взгляда, ум мой по природе был настолько примирительнаго свойства, что никогда никто не мог пробыть со мною и четверти часа, чтобы не почувствовать себя в разговоре непринужденным и не беседовать со мною так, как будто он уже давно со мною знаком. По природе снисходительная, я без труда привлекала к себе доверие всех, имевших со мною дело, потому что всякий чувствовал, что побуждениями, которым я охотнее всего следовала, были самая строгая честность и добрая воля. Я осмелюсь утверждать относительно себя, если только мне будет позволено употребить это выражение, что я была честным и благородным рыцарем, с умом несравненно более мужским, нежели женским, но в то же время, внешним образом, я ничем не походила на мужчину, в соединении с мужским умом и характером во мне находили все приятныя качества женщины, достойной любви, да простят мне это выражение, во имя искренности признания, к которому побуждает меня мое самолюбие, не прикрываясь ложной скромностью. Впрочем, это сочинение должно само по себе доказать то, что я говорю о своем уме, сердце и характере. Я только что сказала о том, что я нравилась, следовательно, половина пути к искушению была уже налицо, и в подобном случае от сущности человеческой природы зависит, чтобы не было недостатка и в другой, ибо искушать и быть искушаемым очень близко одно к другому, и, несмотря на самыя лучшия правила морали, запечатленныя в голове, когда в них вмешивается чувствительность, как только она проявится, оказываешься уже безконечно дальше, чем думаешь, и я еще до сих пор не знаю, как можно помешать этому случиться. Возвращаюсь к моему разсказу. На следующий день после этой комедии я сказалась больной и не вышла, спокойно ожидая решения Ея Императорскаго Величества на свою смиренную просьбу. Только на первой неделе поста я нашла нужным говеть, для того, чтобы видели мою приверженность к православной вере. На второй или на третьей неделе меня постигло новое жгучее горе. Встав однажды утром, я была предупреждена моими людьми, что граф Александр Шувалов велел позвать Владиславову. Это мне показалось довольно странным, я с безпокойством ждала, когда она вернется, но напрасно. Около часу дня граф Александр Шувалов пришел мне сказать, что императрица нашла нужным удалить ее от меня, я залилась слезами и ответила ему, что, конечно, Ея Императорское Величество вольна брать от меня и назначать ко мне, кого ей угодно, но что мне тяжело все более и более убеждаться в том, что все близкие мне люди становятся жертвами немилости Ея Императорскаго Величества и, чтобы было меньше несчастных, я молю его и заклинаю упросить Ея Императорское Величество отослать меня к моим родным, покончить поскорее с положением, до котораго я доведена и в котором делаю только несчастных. Я, кроме того, уверяла его, что Владиславова ни в коем случае не пригодна к тому, чтобы дать какое-либо разъяснение в чем бы то ни было, потому что ни она, ни кто-либо другой не пользуется моим полным доверием. Граф Шувалов хотел говорить, но, видя мои рыдания, он сам принялся плакать вместе со мною и сказал мне, что императрица сама поговорит со мною об этом, я просила его ускорить эту минуту, что он мне и обещал. Тогда я пошла разсказать моим людям, что случилось, и сказала им, что если ко мне приставят на место Владиславовой какую-нибудь дуэнью, которая мне не понравится, то пусть она приготовится к самому дурному обращению с моей стороны, какое можно только себе представить, включая и побои, и просила их передать это кому вздумается, чтобы отбить у всех тех, кого захотят назначить ко мне, охоту и готовность принять это место, так как я устала страдать и вижу, что моя кротость и терпение ни к чему не ведут, а только все более и более вредят всему, что меня касается, вследствие этого я намерена совершенно переменить свое поведение. Мои люди не преминули пересказать то, что я хотела, вечером того дня, в который я много плакала и очень мало ела, когда я ходила взад и вперед по комнате, достаточно взволнованная и телом и душой, я увидела, что в мою комнату, где я, как всегда, была в полном одиночестве, вошла одна из моих камер-юнгфер, Екатерина Ивановна Шаргородская. Она плача и с большим чувством сказала мне: ‘Мы все боимся, как бы вы не изнемогли от того состояния, в каком мы вас видим, позвольте мне пойти сегодня к моему дяде, духовнику императрицы и вашему, я с ним поговорю, передам ему все, что вы мне прикажете, и обещаю вам, что он сумеет так поговорить с императрицей, что вы этим будете довольны’. Видя ея доброе расположение, я ей разсказала по всей правде о положении вещей, о том, что я написала императрице, и обо всем остальном. Она пошла к своему дяде и, поговорив с ним и расположив его в мою пользу, вернулась около 11 часов сказать мне, что ея дядя, духовник, советует мне сказаться больной в эту ночь и просить, чтобы меня исповедали, а для этого велеть позвать его, дабы он мог передать императрице все, что он услышит из собственных моих уст. Я вполне одобрила эту мысль, обещала привести ее в исполнение и отослала ее, благодаря ее и ея дядю за привязанность, которую они мне выказали. Буквально, я между двумя и тремя часами утра позвонила, одна из моих женщин вошла, я ей сказала, что я так плохо себя чувствую, что хочу исповедываться. Вместо духовника прибежал ко мне граф Александр Шувалов, которому я слабым и прерывающимся голосом повторила свою просьбу позвать моего духовника. Он послал за докторами, им я сказала, что мне нужна духовная помощь, что я задыхаюсь, один пощупал мне пульс и сказал, что он слаб, я говорила, что душа моя в опасности, а что моему телу врачи больше не нужны. Наконец духовник пришел и нас оставили одних. Я усадила его рядом со своей постелью, и мы по крайней мере полтора часа проговорили с ним. Я ему подробно разсказала о прошедшем и настоящем положении вещей, о поведении великаго князя по отношению ко мне и о моем — по отношению к Его Императорскому Высочеству, о ненависти Шуваловых, и как они навлекают на меня немилость Ея Императорскаго Величества, наконец о постоянных ссылках или увольнениях нескольких моих людей, и в особенности тех, которые больше всего ко мне привязывались, и о положении вещей в настоящее время вследствие всего происшедшаго, положении, заставившем меня написать императрице письмо с просьбою отослать меня. Я его просила доставить мне скорей ответ на мою просьбу. Я нашла его исполненным доброжелательства по отношению ко мне и менее глупым, чем о нем говорили. Он сказал мне, что мое письмо производит и произведет желанное впечатление, что я должна настаивать на том, чтоб меня отослали, и что наверное меня не отошлют, потому что нечем будет оправдать эту ссылку в глазах общества, внимание котораго обращего на меня. Он согласился, что со мной поступают жестоко, и что императрица, избрав меня в очень нежном возрасте, оставила меня на произвол моих врагов, и что она гораздо лучше сделала бы, если бы прогнала моих соперниц, а особенно Елисавету Воронцову, и сдерживала своих фаворитов, ставших пиявками народа при помощи всех монополий, которыя гг. Шуваловы изобретают каждый день и которыя, кроме того, заставляют всех громко роптать на несправедливость, доказательство тому — дело графа Бестужева, в невинности котораго все общество убеждено. Он закончил эту беседу, сказав, что сейчас же отправится к императрице, будет дожидаться ея пробуждения, чтобы с нею поговорить и ускорить разговор, который она мне обещала и который должен иметь решающее значение, и что я хорошо сделаю, если останусь в постели, он обещал сказать [императрице], что горе и страдание могут меня убить, если не прибегнуть к немедленным средствам помощи и не выведут меня так или иначе из состояния полнаго одиночества и заброшенности, в котором я нахожусь. Он сдержал слово и представил императрице мое состояние в таких убедительных и сильных красках, что Ея Императорское Величество позвала графа Александра Шувалова и приказала ему узнать, буду ли я в состоянии притти поговорить с ней в следующую ночь. Граф Шувалов пришел мне это передать, я сказала ему, что в виду этого соберу весь остаток моих сил. Когда я к вечеру вставала с постели, Александр Шувалов пришел мне сказать, что после полуночи он придет за мною, чтобы сопровождать меня в покои императрицы. Духовник через свою племянницу также велел мне передать, что дела принимают довольно хороший оборот, и что императрица будет говорить со мною в тот же вечер. Итак, я оделась к десяти часам вечера, легла совсем одетая на канапе и заснула. Около половины второго ночи граф Александр Шувалов вошел в мою комнату и сказал мне, что императрица требует меня к себе. Я встала и пошла за ним: мы прошли через передния, где никого не было. Подходя к двери в галлерею, я увидела, что великий князь прошел в противоположную дверь, направляясь, как и я, к Ея Императорскому Величеству. Со дня комедии я его не видела, даже когда я сказалась больной с опасностью жизни, он не пришел ко мне и не прислал спросить, как я себя чувствую. Я после того узнала, что в этот самый день он обещал Елисавете Воронцовой жениться на ней, если я умру, и что оба очень радовались моему состоянию. Наконец, дойдя до покоев Ея Императорскаго Величества, где застала великаго князя, как только я увидела императрицу, я бросилась перед ней на колени и стала со слезами и очень настойчиво просить ее отослать меня к моим родным. Императрица захотела поднять меня, но я оставалась у ея ног. Она показалась мне более печальной, нежели гневной, и сказала мне со слезами на глазах: ‘Как, вы хотите, чтобы я вас отослала? Не забудьте, что у вас есть дети’. Я ей ответила: ‘Мои дети в ваших руках и лучше этого ничего для них не может быть, я надеюсь, что вы их не покинете’. Тогда она мне возразила: ‘Но как объяснить обществу причину этой отсылки?’ Я ответила: ‘Ваше Императорское Величество скажете, если найдете нужным, о причинах, по которым я навлекла на себя вашу немилость и ненависть великаго князя’. Императрица мне сказала: ‘Чем же вы будете жить у ваших родных?’ Я ответила: ‘Тем, чем жила прежде, до того, как вы удостоили взять меня’. Она мне на это возразила: ‘Ваша мать находится в бегах, она была вынуждена покинуть свою родину и уехала в Париж’. На это я сказала: ‘Я это знаю, ее считают слишком преданной интересам России, и король Прусский стал ее преследовать’. Императрица вторично велела мне встать, что я и сделала, и немного отошла от меня в задумчивости. Комната, в которой мы находились, была длинная и имела три окна, между которыми стояли два стола с золотыми туалетными принадлежностями императрицы, в комнате были только она, великий князь, Александр Шувалов и я, против окон стояли широкий ширмы, перед которыми поставили канапе. Я заподозрела сначала, что за этими ширмами находится наверное Иван Шувалов, а может быть также и граф Петр Шувалов, его двоюродный брат, я узнала впоследствии, что я отчасти отгадала верно и что Иван Шувалов там находился. Я стала около туалетного стола, ближайшаго к двери, через которую я вошла, и заметила, что в золотом тазу на туалете лежали сложенныя письма. Императрица снова подошла ко мне и сказала: ‘Бог мне свидетель, как я плакала, когда при вашем приезде в Россию вы были при смерти больны, и если бы я вас не любила, я вас не удержала бы здесь’. Эти слова означали, по-моему, извинение за то, что я сказала, что подверглась ея немилости. Я на это ответила, благодаря Ея Императорское Величество за все милости и доброту, которыя она мне выказала и тогда и теперь, говоря, что воспоминание о них никогда не изгладится из моей памяти и что я всегда буду смотреть, как на величайшее несчастье, на то, что подверглась ея немилости. Тогда она подошла ко мне еще ближе и сказала мне: ‘Вы чрезвычайно горды. Вспомните, что в Летнем дворце я подошла к вам однажды и спросила вас, не болит ли у вас шея, потому что я увидела, что вы мне едва кланяетесь и что вы из гордости поклонились мне только кивком головы’. Я ей сказала: ‘Боже мой, Ваше Императорское Величество, как вы можете думать, что я хотела выказать гордость перед вами? Клянусь вам, что мне никогда в голову не приходило, что этот вопрос, сделанный вами четыре года тому назад, мог относиться к чему-либо подобному’. На это она сказала: ‘Вы воображаете, что никого нет умнее вас’. Я ей ответила: ‘Если бы я имела эту уверенность, ничто больше не могло бы меня в этом разуверить, как мое настоящее положение и даже этот самый разговор, потому что я вижу, что я по глупости до сих пор не поняла того, что вам угодно было мне сказать четыре года тому назад’. Великий князь между тем, как императрица разговаривала со мной, шептался с графом Александром Шуваловым. Она это заметила и пошла к ним, они оба стояли почти посреди комнаты. Я не слишком хорошо слышала, что говорилось между ними, они не очень громко говорили, а комната была большая, под конец я услышала, как великий князь сказал, повышая голос: ‘Она ужасно злая и очень упрямая’. Тогда я увидала, что дело шло обо мне, и, обращаясь к великому князю, сказала ему: ‘Если вы обо мне говорите, то я очень рада сказать вам в присутствии Ея Императорскаго Величества, что действительно я зла на тех, кто вам советует делать мне несправедливости, и что я стала упрямой с тех пор, как вижу, что мои угождения ни к чему другому не ведут, как к вашей ненависти’. Он стал говорить императрице: ‘Ваше Императорское Величество видите сами, какая она злая, по тому, что она говорит’. Но на императрицу, которая была гораздо умнее великаго князя, мои слова произвели другое впечатление. Я ясно видела, что по мере того, как разговор подвигается, хотя ей и присоветовали или она сама приняла решение выказывать мне строгость, ея настроение смягчалось постепенно, помимо ея и помимо ея решений. Она обратилась, однако, к нему и сказала: ‘О, вы не знаете всего, что она мне сказала о ваших советчиках и против Брокдорфа по поводу человека, котораго вы велели арестовать’. Это должно было показаться великому князю форменной изменой с моей стороны, он не знал ни слова о моем разговоре с императрицей в Летнем дворце и увидел, что его Брокдорф, который стал ему так мил и дорог, обвинен в глазах императрицы, да еще мною: это значило больше, чем когда-либо, нас поссорить и, может быть, сделать нас непримиримыми и лишить меня навсегда доверия великаго князя. Я почти остолбенела, услыша, как императрица разсказывает в моем присутствии то, что я ей сказала и думала сказать для блага ея племянника, и как она обращает это в смертоносное оружие против меня. Великий князь, очень удивленный этим сообщением, сказал: ‘А, вот так анекдот, котораго я не знал, он хорош и доказывает ея злость’. Я думала про себя: ‘Бог знает, чью злость он доказывает’. От Брокдорфа императрица неожиданно перескочила к сношениям между Штамбке и графом Бестужевым, который были открыты, и сказала мне: ‘Сами посудите, как можно его извинить за то, что он имеет сношения с государственным узником’. Так как в этом деле мое имя не появлялось и о нем не упоминалось, я промолчала, принимая это за слова, ко мне не относящиеся. Здесь императрица подошла ко мне и сказала: ‘Вы вмешиваетесь во многия вещи, которыя вас не касаются, я не посмела бы делать того же во времена императрицы Анны. Как, например, вы посмели посылать приказания фельдмаршалу Апраксину?’ Я ей ответила: ‘Я! Никогда мне и в голову не приходило посылать ему приказания’. ‘Как’, сказала она: ‘вы можете отрицать, что ему писали? Ваши письма тут, в этом тазу’. Она показала мне на них пальцем. ‘Вам запрещено писать’. Тогда я ей сказала: ‘Правда, что я нарушила запрет и прошу в этом прощения, но так как мои письма тут, то эти три письма могут доказать Вашему Императорскому Величеству, что я никогда не посылала ему приказаний, но что в одном из них я писала, что говорят об его поведении’. Здесь она меня прервала и спросила: ‘А почему вы это ему писали?’ Я ей ответила: ‘Просто потому, что я принимала участие в фельдмаршале, котораго очень любила, я просила его следовать вашим приказаниям, остальныя два письма содержат только одно поздравление с рождением сына, а другое — пожелания на новый год’. На это она мне сказала: ‘Бестужев говорит, что было много других’. Я ответила: ‘Если Бестужев это говорит, то он лжет’. ‘Ну так’, сказала она: ‘если он лжет на вас, я велю его пытать’. Она думала этим напугать меня, я ей ответила, что в ея полной власти делать то, что она находит нужным, но что я все-таки написала Апраксину только эти три письма. Она замолчала и, казалось, соображала. Я привожу самыя резкия черты этого разговора, которыя остались у меня в памяти, но я не могу вспомнить всего, что говорилось в течение полутора часов, пока он продолжался. Императрица ходила взад и вперед по комнате, то обращаясь ко мне, то к своему племянничку, а еще чаще к графу Александру Шувалову, с которым великий князь большею частью говорил, между тем как императрица говорила со мною. Я уже сказала, что я заметила в Ея Императорском Величестве меньше гнева, чем озабоченности. Что же касается великаго князя, то он проявил во время этого разговора много желчи, неприязни и даже раздражения против меня, он старался, как только мог, раздражить императрицу против меня, но так как он принялся за это глупо и проявил больше горячности, нежели справедливости, то он не достиг своей цели, и ум и проницательность императрицы стали на мою сторону. Она слушала с особенным вниманием и некотораго рода невольным одобрением мои твердые и умеренные ответы на выходившия из границ речи моего супруга, по которым было видно ясно, как день, что он стремится к тому, чтобы очистить мое место, дабы поставить на него, если это возможно, свою настоящую любовницу. Но это могло быть не по вкусу императрице, и даже, может быть, не в расчетах господ Шуваловых подпасть под власть графов Воронцовых, но это соображение превышало мыслительныя способности Его Императорскаго Высочества, который верил всегда всему, чего желал, и отстранял всякую мысль, противную той, какая над ним господствовала. И он так постарался, что императрица подошла ко мне и сказала мне вполголоса: ‘Мне надо будет многое вам еще сказать, но я не могу говорить, потому что не хочу вас ссорить еще больше’, а глазами и головой она мне показала, что это было из-за присутствия остальных. Я, видя этот знак заду-шевнаго доброжелательства, который она мне давала в таком критическом положении, была сердечно тронута и сказала ей также очень тихо: ‘И я также не могу говорить, хотя мне чрезвычайно хочется открыть вам свое сердце и душу’. Я увидела, что то, что я ей сказала, произвело на нее очень сильное и благоприятное впечатление. У нея показались на глазах слезы и, чтобы скрыть, что она взволнована и до какой степени, она нас отпустила, говоря, что очень поздно, и, действительно, было около трех часов утра. Великий князь вышел первым, я последовала за ним, в ту минуту граф Александр Шувалов хотел пройти в дверь за мною, императрица позвала его, и он остался у нея. Великий князь ходил всегда очень большими шагами, я не спешила на этот раз итти за ним, он вернулся в свои покои, я — в свои. Я начала раздеваться, чтобы ложиться, когда я услышала стук в дверь, через которую я вернулась. Я спросила, кто там. Граф Александр Шувалов сказал мне, что это он и просит ему открыть, что я сделала. Он сказал, чтобы я удалила моих женщин, оне вышли, тогда он мне сообщил, что императрица позвала его и, поговорив с ним некоторое время, поручила ему передать мне свой поклон и просить меня не огорчаться, и что у нея будет второй разговор со мною одной. Я низко поклонилась графу Шувалову и сказала, чтобы он передал Ея Императорскому Величеству мое глубочайшее почтение и поблагодарил ее за ея доброту ко мне, которая возвращает меня к жизни, что я буду ждать этого второго разговора с живейшим нетерпением и что я прошу его ускорить эту минуту. Он мне сказал, чтобы я не говорила об этом ни единой душе и именно великому князю, и что императрица с сожалением видит, что он так раздражен против меня. Я обещала. Я думала: если недовольны тем, что он раздражен против меня, то к чему сердить его еще больше, разсказывая ему разговор в Летнем дворце по поводу людей, которые его развращали. Однако, этот неожиданный возврат задушевности и доверия императрицы доставил мне большое удовольствие. На следующий день я просила племянницу духовника поблагодарить ея дядю за отменную услугу, которую он мне только что оказал, устроив мне этот разговор с императрицей. Она вернулась от своего дяди и сообщила мне, что духовник знает, что императрица сказала о своем племяннике, что он дурак, но что великая княгиня очень умна. Эти слова дошли до меня с нескольких сторон и говорили, что Ея Императорское Величество то и дело хвалит своим близким мои способности, прибавляя часто: ‘Она любит правду и справедливость, это очень умная женщина, но мой племянник дурак’. Я заперлась в моих покоях, как и прежде, под предлогом нездоровья. Я помню, что я тогда читала пять первых томов ‘Истории Путешествий’ с картой на столе, что меня развлекало и обогащало знаниями. Когда я уставала от этого чтения, я перелистывала первые тома Энциклопедии¹⁵¹, и я ждала дня, когда Ея Императорскому Величеству угодно будет допустить меня до вторичнаго разговора. От времени до времени я возобновляла просьбу об этом графу Шувалову, говоря ему, что мне очень бы хотелось, чтобы судьба моя была наконец решена. Что касается великаго князя, то я не слышала больше о нем никакого разговора, я знала только, что он ждет с нетерпением моей отсылки и что он наверное разсчитывает жениться вторым браком на Елисавете Воронцовой: она приходила уже в его покои и разыгрывала хозяйку. Повидимому, ея дядя, вице-канцлер граф Воронцов, который был лицемером, каких свет не производил, узнал планы своего брата, может быть, вернее своих племянников¹⁵², которые были тогда еще детьми, так как самому старшему было всего двадцать лет или около того, и боялся, чтобы его только что усилившееся влияние не пострадало у императрицы, а потому добился поручения отговорить меня от моей просьбы об отсылке, ибо вот что случилось. В одно прекрасное утро пришли мне доложить, что вице-канцлер граф Михаил Воронцов просит разрешения поговорить со мною от имени императрицы. Очень удивленная этим необычайным посольством и хотя еще не одетая, я приняла господина вице-канцлера. Он начал с того, что поцеловал мне руку и пожал ее с большим чувством, затем вытер себе глаза, с которых скатилось несколько слез. Так как я тогда была немного предубеждена против него, то я без большого доверия отнеслась к этому предисловию, которое должно было выказать его усердие, но не мешала ему делать то, на что смотрела, как на кривляние. Я просила его сесть, он был немного запыхавшись, что происходило оттого, что у него было нечто в роде зоба, которым он страдал. Он сел со мною и сказал мне, что императрица поручила ему поговорить со мною и убедить меня не настаивать на моей отсылке, что Ея Императорское Величество приказала ему даже просить меня со своей стороны отказаться от этой мысли, на которую она никогда не согласится, и что он лично просит меня и заклинает дать ему слово больше никогда об этом не говорить, что этот план по истине огорчает императрицу и всех порядочных людей, к числу которых, как он заверял меня, он принадлежит. Я ему ответила, что нет ничего, чего бы я охотно не сделала, чтобы угодить Ея Императорскому Величеству и порядочным людям, но что я думаю, что моя жизнь и здоровье в опасности от того образа жизни, которому я подвергаюсь, что я делаю только несчастных, что постоянно ссылают и отсылают всех, кто ко мне приближается, что великаго князя ожесточают против меня до ненависти, что он, впрочем, никогда меня не любил, что Ея Императорское Величество тоже оказывает почти постоянно знаки своей немилости и что, видя, что я в тягость всем, и умирая сама со скуки и горя, я просила отослать меня, для того чтобы освободить всех от особы, которая всем в тягость и сама погибает от горя и скуки. Он стал говорить мне о моих детях, я ему сказала, что их не вижу, и что с тех пор, как брала молитву, я еще не видела моей младшей [дочери] и не могла их видеть без особаго разрешения императрицы, в двух комнатах от которой они были помещены, так как их комнаты составляют часть ея покоев, что я отнюдь не сомневаюсь, что она очень о них заботится, но что, будучи лишенной удовольствия их видеть, мне безразлично быть в ста шагах или в ста верстах от них. Он мне сказал, что у императрицы будет второй разговор со мною, и прибавил, что было бы очень желательно, чтобы императрица сблизилась со мной. Я ему ответила, прося ускорить этот второй разговор, а что я со своей стороны не упущу ничего, что могло бы облегчить исполнение ея желания. Он оставался у меня больше часу и говорил долго и о множестве вещей. Я заметила, что повышение его влияния придало его разговору и манере держаться какую-то заносчивость, которой не было у него прежде, когда я его видела на ряду со множеством других людей и когда он, недовольный императрицей, делами и теми, которые пользуются милостью и доверием Ея Императорскаго Величества, он мне сказал однажды при дворе, видя, что императрица очень долго разговаривает с послом императрицы-королевы Венгрии и Богемии¹⁵³, между тем как он и я и все до смерти устали стоять: ‘Хотите побиться об заклад, что она только мелет вздор’. Я ответила ему, смеясь: ‘Боже мой, что вы такое говорите!’ Он мне возразил по-русски следующими очень характерными словами: ‘Она с природы фадайзница’¹⁵⁴. Наконец, он ушел, уверяя меня в своем усердии, и простился со мною, поцеловав мне снова руку. На этот раз я должна была быть уверенной, что меня не отошлют, так как меня просили даже не говорить об этом. Но я находила нужным не выходить и продолжать оставаться у себя в комнате, как будто я ждала решения моей судьбы только от второго разговора, который я должна была иметь с императрицей. Этого разговора я ждала долго. Помню, что 21 апреля, в день моего рождения, я не вышла. Императрица велела мне сказать в час своего обеда через Александра Шувалова, что она пьет за мое здоровье, я велела ее благодарить за то, что ей угодно было вспомнить обо мне в этот день, как я говорила, моего несчастнаго рождения, который я проклинала бы, если бы не получила в тот же день святого крещения. Когда великий князь узнал, что императрица посылала ко мне в этот день с таким поручением, он вздумал прислать сказать мне то же самое, когда пришли передать мне его приветствие, я встала и с очень глубоким реверансом выговорила мою благодарность. После праздников по случаю дня моего рождения и коронования императрицы, между которыми был промежуток в четыре дня, я все еще не выходила из своей комнаты, пока граф Понятовский не довел до моего сведения, что французский посол маркиз де-Лопиталь очень хвалит меня за мое твердое поведение и говорит, что это решение не выходить из моих покоев может обратиться только в мою пользу. Тогда, принимая эти слова за коварную похвалу врага, я решила делать обратное тому, что он хвалит, и в одно воскресенье, когда этого менее всего ожидали, я оделась и вышла из моих внутренних покоев. В ту минуту, когда я выходила в комнату, где находились дамы и кавалеры, я заметила их удивление и изумление при виде меня, через несколько минут после моего появления пришел великий князь, я видела и его удивление, написанное на его лице, и, так как я разговаривала со всей компанией, то он вмешался в разговор и обратился ко мне с несколькими словами, на которыя я вежливо ответила.

В это время (17 апреля) принц Карл Саксонский вторично приехал в Петербург. Великий князь довольно пренебрежительно принял его, когда он был впервые в России, но на этот раз великий князь считал себя в праве не соблюдать с ним никаких границ, и вот почему. В русской армии не было секретом, что при Цорндорфском сражении принц Карл Саксонский бежал одним из первых. Говорили даже, что он продолжал это бегство безостановочно до Ландсберга, а Его Императорское Высочество, услышав это, решил, что так как принц Саксонский отъявленный трус, то он не будет с ним говорить, и не хотел иметь с ним дела. Этому, повидимому, не мало содействовала принцесса Курляндская, дочь Бирона, о которой я часто имела случай говорить, тогда начинали потихоньку говорить, что был план сделать герцогом Курляндии принца Карла Саксонскаго, и это очень раздражало принцессу Курляндскую, отца которой все еще держали в Ярославле. Она сообщила свою злобу великому князю, на котораго она сохранила некотораго рода влияние. Эта принцесса была тогда в третий раз невестой барона Александра Черкасова¹⁵⁵, за котораго, действительно, вышла замуж в следующую зиму. Наконец, за несколько дней перед тем, как ехать в деревню, граф Александр Шувалов пришел мне сказать от имени императрицы, что я должна просить через него императрицу [о разрешении] навестить сегодня днем моих детей и что тогда, по выходе от них, у меня будет второе свидание с императрицей, столь давно обещанное. Я сделала, что мне велели, и в присутствии многих лиц я сказала графу Шувалову, чтоб он испросил мне у Ея Императорскаго Величества разрешение видеть моих детей. Он ушел, и, когда вернулся, то сказал мне, что я могу пойти к детям в три часа. Я очень аккуратно туда отправилась, я оставалась у своих детей до тех пор, пока граф Александр Шувалов не пришел сказать мне, что императрицу можно видеть. Я пошла к ней, я застала ее совсем одну и на этот раз в комнате не было ширм, следовательно, и она и я мы могли говорить на свободе. Я начала с того, что поблагодарила ее за это свидание, на которое она соизволила, сказав, что уже одно очень милостивое обещание, которое ей было угодно сделать, возвратило меня к жизни. На это она мне сказала: ‘Я требую, чтоб вы мне сказали правду на все, что я у вас спрошу’. Я ответила ей, чтобы ее уверить, что она услышит из моих уст только сущую правду и что я ничего не желаю лучшаго, как открыть ей свое сердце безо всякой утайки. Тогда она меня снова спросила, действительно ли было только три письма, написанных Апраксину, я ей поклялась в этом с величайшей искренностью, как это и было на самом деле. Затем она стала у меня разспрашивать подробности об образе жизни великаго князя…

ПРИМЕЧАНИЯ

При жизни Екатерины II из ее сочинений издавалась лишь часть, и та, как правило, без имени автора. Собрания литературных произведений императрицы начинают выходить с середины прошлого столетия. Лучшее из них подготовил в начале XX в. А. Н. Пыпин. Оно состояло из 12 томов (VI том, который должен был содержать ‘Наказ комиссии о сочинении Нового уложения’, не вышел, зато XII (Автобиографические записки) увидел свет в двух частях) и включало большинство введенных к тому времени в научный оборот текстов, количество которых к тому же было значительно увеличено в результате архивных разысканий. К сожалению, смерть академика Пыпина не позволила довести предприятие до конца.

В советское время сочинения Екатерины II не публиковались. Лишь сравнительно недавно табу было нарушено — в журнале ‘В мире книг’ в 1988—1989 гг. появилась одна из редакций ее автобиографических записок.

В настоящем томе печатаются отрывки из центрального философско-политического произведения Екатерины II — ‘Наказа комиссии о сочинении Нового уложения’, ее журнальная и педагогическая проза, юмористические сочинения, драматические хроники — ‘подражания Шакеспиру’, комедии, комическая опера ‘Горебогатырь Косометович’, автобиографические записки.

Произведения печатаются по изданиям конца XIX — начала XX в. В примечаниях к каждому тексту указывается, где он был опубликован впервые.

Орфография и пунктуация XVIII в. отличались неустойчивостью, и в настоящем издании — они авторские. Буквы, вышедшие из употребления, передаются в согласии с принятыми правилами (например, ‘ъ’ в конце слова опускается). В текстах, написанных Екатериной II по-французски и переведенных на русский язык в нашем веке, орфография и пунктуация более приближены к современной.

В квадратные скобки заключены вставленные составителями слова, необходимые по смыслу. Квадратные скобки в заголовках означают, что сама Екатерина II свое произведение никак не озаглавила, а заглавие придумано публикаторами.

Даты приводятся по старому стилю.

Собственноручные записки

Впервые — Mmoires de l’impratrice Catharine II, crits parelle-mme.— Londres, 1859. Печатается по тексту в кн.: Записки императрицы Екатерины II. СПб., 1907. С. 203—466.

Над повествованием о своей жизни Екатерина планомерно работала с 1771 по 1794 г., оставила множество подготовительных материалов. После кончины императрицы ‘Записки’ (на французском языке) попали в руки Павла I, он позволил снять с них копию своему другу А. Б. Куракину (объекту екатерининских острот и преследований), в библиотеке которого к автобиографии Екатерины II получил доступ А. И. Тургенев, видный деятель русской культурной жизни первой трети XIX в. С этого момента ‘Записки’ стали распространяться в рукописях, с ними познакомился А. С. Пушкин, а в конце концов под величайшим секретом их доставил в Лондон А. И. Герцену ученый-архивист, пламенный почитатель императрицы — П. И. Бартенев. Имя Бартенева оставалось неизвестным вплоть до последнего времени, а ‘Записки’ Герцен напечатал в столице Великобритании в 1859 г. Успех выпал на их долю колоссальный.

В настоящем издании — для удобства печатания — сняты подзаголовки на полях текста.

¹Бергхольц, Ф., камер-юнкер Голштинского герцога Карла-Фридриха, оставил ‘Днезник’ — замечательное повествование о последних годах Петра I, опубликованное при Екатерине II (в 1785—1787 гг.) в немецкоязычном ‘Магазине’ Бюшинга.

² Петр III (1728—1762) — император российский в 1761 —1762 гг., муж Екатерины II, свергнутый ею в результате дворцового переворота. Убит при неясных обстоятельствах. Его матерью была Анна Петровна (1708—1728), старшая дочь Петра I и сестра Елизаветы Петровны, императрицы (1741 —1761 гг.),отцом — Карл-Фридрих (1700—1739), владетель небольшого Голштейн-Готторпского герцогства, племянник Карла XII. Их сын, будущий Петр III, был, таким образом, наследником бывших противников — Петра I и Карла XII, обладая правами на оба престола. Елизавета Петровна, не имея своих детей, объявила наследником российского престола племянника, которого перевезли в Россию в 1742 г., обратили из лютеранства в православие, переименовали и сделали великим князем.

³ Адольф-Фридрих (1710—1771), двоюродный брат Карла-Фридриха и родной дядя Екатерины II (по матери), в малолетство Петра III правитель Голштинии, в Або по миру, завершившему русско-шведскую войну 1741 —1743 гг., объявлен наследником шведской короны. Своему избранию он был обязан Елизавете, стремившейся отдалить от Швеции Петра III и, кроме того, покровительствовавшей Адольфу-Фридриху как брату Карла-Августа (1706—1727), некогда ее жениха, умершего в России от оспы.

⁴ Корф Н. А. (1710—1766) был женат на двоюродной сестре Елизаветы Петровны и выполнял ее ответственные поручения, участник Семилетней войны, генерал-аншеф, директор над полициями.

⁵Адольф-Фридрих. См. примеч. 3.

⁶ Бестужев-Рюмин А. П. (1693—1768) — дипломат петровской школы, в 1741—1758 гг. канцлер и руководитель внешней политики, вначале противник Екатерины Алексеевны, потом ее сторонник, в 1758 г. арестован и сослан в имение, по воцарении Екатерины II прощен, произведен в генерал-фельдмаршалы, но прежним влиянием не пользовался.

⁷ Панин Н. И. (1718—1783) — дипломат, воспитатель Павла I, активный участник переворота 1762 г., в 1763—1781 гг. руководитель екатерининской внешней политики, покровитель Д. И. Фонвизина.

⁸ Иоганна-Елисавета (1712—1760), рожденная принцесса Гольштейн-Готторнская, в замужестве княгиня Ангальт-Цербтская, была женщиной волевой и склонной к интригам. Вместе с дочерью в 1744—1745 гг. находилась в России. Стремление Иоганны-Елизаветы вмешиваться в политику повело — после замужества Екатерины Алексеевны — к ее удалению.

⁹ См. примеч. 3.

¹⁰ Симеон Тодорский (1700—1754)—церковный и литературный деятель, с 1727 г. обучался за границей и был связан с галльскими пиетистами, с 1748 г.— архиепископ Новгородский, много сделал для перевода Библии, вообще отличался достаточно широкими религиозными взглядами.

¹¹ Лютеранство — одно из основных направлений протестантизма, в Голштинии с XVI в.

¹² Веселовский И. П. (ум. 1754) — брат видных и строптивых петровских дипломатов Авраама и Федора, при Елизавете Петровне — член государственной коллегии иностранных дел.

¹³ Штелин Я. Я. (1712—1785) — с 1738 г. профессор ‘элоквенции и поэзии’ Петербургской Академии наук, состоял в сложных отношениях дружбы-вражды с М. В. Ломоносовым, в 1743 г. составил описание коронации Елизаветы Петровны на немецком языке.

¹⁴ Фридрих II Великий (1712—1786) — король Пруссии в 1740— 1786 гг., вел переписку с Вольтером, покровительствовал энциклопедистам, проводил политику просвещенного абсолютизма, выдающийся полководец, вел многочисленные войны и значительно увеличил территорию Пруссии.

¹⁵ Шетарди И.-Ж.-Т., маркиз (1705—1758) — французский дипломат, с 1739 г.— посол в России, способствовал перевороту Елизаветы Петровны и первоначально пользовался большим влиянием, активно вмешивался в русскую политику, в 1744 г. выдворен.

¹⁶ Лесгок И.-Г. (1692—1767) — в России с 1713 г., врач императрицы Екатерины I, активно участвовал в возведении на престол ее дочери — Елизаветы Петровны, обладал большим влиянием, в 1744 г. после высылки Шетарди его положение пошатнулось, в 1748 г. сослан в Углич, в 1762 г. при Петре III получил чины и имущество обратно.

¹⁷ Екатерина I Алексеевна (1684—1727) — вначале любовница, потом жена Петра I, в 1724 г. торжественно объявлена им императрицей, правила после кончины мужа в 1725—1727 гг.

¹⁸ Воронцов М. И. (1714—1767) входил в ближайшее окружение Елизаветы Петровны еще в бытность ее цесаревной, активный участник переворота 1741 г., после назначения Бестужева канцлером он — вице-канцлер, придерживался французской ориентации, в 1758—1762 гг. канцлер, покровитель Ломоносова.

¹⁹ Анна Карловна Воронцова (1722—1775)—двоюродная сестра Елизаветы Петровны, Ее отец — Карл Самойлович Скавронский был родным братом Екатерины I и в 1727 г. получил графское достоинство.

²⁰ Александр Иванович Румянцев (1679—1749) — денщик Петра I, вместе с П. А. Толстым захватил в Италии царевича Алексея, генерал, при Анне Иоанновне — в опале, отец фельдмаршала, выдающегося полководца П. А. Румянцева-Задунайского, который, однако,— в возрасте восемнадцати лет — никакого мира в Або подписывать не мог.

²¹ Трубецкой Н. Ю. (1699—1767)—генерал-прокурор, генерал-фельдмаршал, президент Военной коллегии, ловкий и беспринципный придворный, друг поэта А. Д. Кантемира.

²² Герцог Людвиг Гессен-Гомбург (1705—1745) — ревностный сторонник Елизаветы Петровны, с 1742 г.— генерал-фельдмаршал. Был женат на княгине А. И. Трубецкой (1700—1758), двоюродной сестре Н. Ю. Трубецкого и вдове князя Д. К Кантемира, первой красавице Петровской эпохи, подруге и стороннице Елизаветы Петровны.

²³ Самым заметным из семьи Шуваловых был Петр Иванович (1711—1762), камер-паж и сторонник цесаревны Елизаветы, после 1741 г.— одно из влиятельнейших лиц в государстве, бессовестный откупщик, составитель ряда проектов и инициатор многих реформ, изобретатель, генерал-фельдмаршал. Его супругой была Мавра Егоровна (в девичестве — Шепелева) — близкая подруга императрицы. Влиянием пользовался и брат Петра — Александр (1710—1771), генерал-фельдмаршал, в 1746—1763 гг. глава Тайной канцелярии.

²⁴ Разумовский А. Г. (1709—1771) — сын реестрового казака, пел в хоре, был замечен цесаревной Елизаветой и стал ее фаворитом (позже — морганатическим супругом), генерал-фельдмаршал, поддерживал Екатерину II и пользовался ее расположением.

²⁵ Черкасов И. А. (1692—1752) — кабинет-секретарь Петра I и Елизаветы.

²⁶Великий князь Петр Федорович демонстративно пренебрегал православием.

²⁷ Лопухина Н. Ф. (1699—1763) — в девичестве Балк, с 1718 г. замужем за С. В. Лопухиным, родственником Петра I, в 1743 г. по обвинению в заговоре бита кнутом и сослана, в 1761 г. прощена.

²⁷ Императрица Елизавета Петровна была набожна и часто ездила на богомолье в Троице-Сергиев монастырь, одну из самых чтимых русских святынь.

²⁹ Ададуров В. Е. (1709—1780) — переводчик, лингвист, математик, с 1744 г.— сенатор, в 1759 г. сослан, при Екатерине II — куратор Московского университета и президент мануфактур-коллегии.

³⁰ См. примеч. 3.

³¹ Румянцева М. А. (1698—1788) — жена А. И. Румянцева и мать фельдмаршала (см. примеч. 20), статс-дама, дочь знаменитого петровского дипломата А. А. Матвеева.

³² Орден св. Андрея основан Петром I, долгое время — высший российский орден.

³³ В колыбели (фр.). Екатерина Алексеевна продемонстрировала послу, интриговавшему против императрицы, свою лояльность.

³⁴ Бецкой И. И. (1704—1795) — по отцу брат А. И. Трубецкой (Гессен-Гомбург), при Екатерине II — президент Академии наук и директор Канцелярии от строений.

³⁵ Голицын А. М. (1718—1783) — генерал-фельдмаршал, активный участник Семилетней и русско-турецкой 1768—1774 гг. войн. ‘…Безмолвный исполнитель всех ея велений, без сожаления от нея умер, ибо хотя и известна была еще по утру о его смерти, но тот день весела на концерт вышла и дав время своему веселию, отходя спросила любовника своего Ланского, каков кн. Александр Михайлович, и получа известие о смерти его, сделала вид тогда заплакать…’ (M. M. Щербатов. О повреждении нравов в России).

³⁶ Чернышев З. Г. (1722—1784) — генерал-фельдмаршал, во время Семилетней войны взял Берлин, наместник Белоруссии и главнокомандующий Москвы, предприимчивый и либеральный администратор.

³⁷ Страсть делать подарки вообще отличала Екатерину II.

³⁸При Екатерине II Тверь погорела и была ею построена практически заново.

³⁹ Село и почтовый ям с деревянным императорским путевым дворцом.

⁴⁰Речь идет об Адольфе-Фридрихе (см. примеч. 3).

⁴¹‘Сравнительные жизнеописания’ древнегреческого писателя Плутарха (ок. 46— ок. 127) содержали биографии деятелей, послуживших образцами для многих поколений. ‘Рассуждение о причинах величия и упадка римлян’ (1734) — одно из основных сочинений французского писателя и философа Монтескье (1689—1755).

⁴² Речь идет о следствии по делу А. П. Бестужева в 1758 г.

⁴³ Каравак Л. (ум. 1754) — французский живописец, в России — с 1716 г., создатель многих портретов коронованных особ.

⁴⁴ Фальконе Э.-М. (1716—1791) — французский скульптор, друг Д. Дидро, в 1766—1778 гг. работал в России и создал знаменитого Медного всадника (установлен после его отъезда — в 1782 г.).

⁴⁵ В 1743 г. в Швеции произошло восстание жителей одной из провинций — далекарлийцев, которым удалось даже вступить в Стокгольм.

⁴⁶ Речь идет о так называемой войне за Австрийское наследство 1740—1748 гг., которая велась между Пруссией, Францией и их союзниками, с одной стороны, и коалицией во главе с Австрией — с другой. Поводом послужило отрицание права Марии-Терезии (1717—1780) занимать венский трон, перешедший к ней после смерти ее отца — Карла VI.

⁴⁷ Карл VII, баварский курфюрст из рода Виттельсбахов, занимал австрийский престол в 1742—1745 гг., захватив его в ходе войны за Австрийское наследство. После его смерти престол от Виттельсбахов снова вернулся к Марии-Терезии и ее мужу-соправителю Францу I (1745—1765). Разрешение императора требовалось Петру Федоровичу, поскольку формально Голштинское герцогство входило в состав Священной Римской империи.

⁴⁸ Сумароков А. П. (1718—1777) — виднейший русский поэт. Его брак с И. X. Балк не был счастливым — независимый поэт, пренебрегая общественным мнением, развелся с дворянкой и женился на крепостной девушке.

⁴⁹ Бирон Э. И. (1690—1772) — фаворит императрицы Анны Иоанновны (1730—1740), возведенный ею в герцоги Курляндские, а после ее смерти лишенный имений, чинов и сосланный. При Елизавете получил право жить в Ярославле, при Петре III получил обратно имения и чины, при Екатерине II — Курляндское герцогство (на территории современной Латвии).

⁵⁰‘Дурные разговоры’ Ботта расследовались в связи с делом Лопухиных (см. примеч. 27).

⁵¹ См. примеч. 46—47.

⁵² Петродворец.

⁵³ Татищев А. Д. (1699—1760) — генерал-аншеф, генерал-полицмейстер Петербурга.

⁵⁴ Дивиер П. А. (1710—1773) — сын петровского сподвижника, внук А. Д. Меншикова, паж Анны Петровны, матери Петра Федоровича, которую сопровождал в Голштинию, с 1737 г. снова в России, при Петре III — генерал-аншеф, кавалер орденов св. Андрея Первозванного, св. Александра Невского, св. Анны, после его низложения — в добровольной отставке.

⁵⁵ Сивере К. Е. (ум. 1774) — обер-гофмаршал двора.

⁵⁶ Елизавета Петровна многозначительно напоминает своему племяннику и наследнику, как ее отец Петр I не остановился перед тем, чтобы подвергнуть заключению (и, возможно, тайно убить) собственного сына — Алексея, дерзнувшего проявить непокорность.

⁵⁷ Аргус — в древнегреческой мифологии многоглазый великан, охранявший по велению богини Геры — Ио, любовницу ее мужа, владыки Олимпа Зевса.

⁵⁸ Репнин В. Н. (1696—1748) — сын петровского фельдмаршала и отец екатерининского, состоял в волонтерах при знаменитом австрийском полководце Евгении Савойском, генерал-фельдцейхмейстер, руководил наблюдательным русским корпусом во время войны за Австрийское наследство.

⁵⁹ Чоглокова М. С.— статс-дама, урожденная Гендрикова, двоюродная сестра Елизаветы Петровны. Ее муж — H. H. Чоглоков (1718— 1754), камергер и тайный советник.

⁶⁰ Имеются в виду братья Чернышевы З. Г. (см. примеч. 36) и И. Г. (1726—1797), генерал-фельдмаршал от флота, президент Адмиралтейской коллегии, а также их двоюродный брат А. Г. (1720—1797) — при Петре III —генерал-адъютант, при перевороте 1762 г. остался на стороне свергнутого монарха, при Екатерине II — в отставке, в 1796 г. — генерал-аншеф.

⁶¹ Увлекаясь игрой на скрипке, Петр Федорович, вероятно, подражал своему кумиру — Фридриху II.

⁶² См. ‘Леониана’, примеч. 23.

⁶³ Парк и дворец в предместиях Таллинна, устроенные Петром I в 1718 г. (ныне — Кадриорг).

⁶⁴ Договор России с Австрией 1746 г. обязывал их действовать совместно как против Пруссии, так и против Турции и послужил основой политики России вплоть до наполеоновских войн.

⁶⁵ Здесь Петром I в 1723 г. был основан порт (ныне Палдиски).

⁶⁶ Загородный дворец А. Д. Меншикова Ораниенбаум был заложен в 1714 г., в 1728 г. отобран в казну, позднее подарен Елизаветой Петровной Петру Федоровичу. Ныне — г. Ломоносов.

⁶⁷ Пушкин, где архитектор Растрелли соорудил при Елизавете Большой, или Старый, дворец.

⁶⁸ ‘Tiran le blanc’ — наименование хищной птицы, обитающей в Америке. Роман с таким заглавием не известен. ‘Письма’ (1726) французской писательницы Севинье (1626—1696)—выдающееся литературное произведение XVII—XVIII вв.

⁶⁹ Тихвин (около Новгорода) славился Большим Богородицким Успенским монастырем (основан в 1560 г.).

⁷⁰ См. примеч. 35.

⁷¹ Граф Матюшкин Д. М. (1725—1800) был женат на Гагариной Анне Алексеевне, одной из самых преданных фрейлин Екатерины Алексеевны. M. M. Щербатов, демонстрируя холодное равнодушие императрицы к своим сторонникам, вспомнил и о А. А. Матюшкиной, которая ‘всегда и во время гонения ея бывшая к ней привязана, наконец отброшена стала’.

⁷² Князь Христиан-Август Ангальт Цербтский (1690—1747), отец будущей Екатерины II, был прусским генералом.

⁷³ Граф Санти (1683—1758) находился в России с 1724 г., занимался геральдикой, за интриги в пользу Анны Петровны (матери Петра III) в 1727 г. сослан, при Елизавете Петровне возвращен и назначен обер-церемониймейстером.

⁷⁴ Вильбуа А. Н., в будущем — генерал-фельдцейхмейстер.

⁷⁵ Гендриков И. С. (1719—1778) — родной брат Чоглоковой и двоюродный императрицы Елизаветы Петровны, генерал-аншеф.

⁷⁶ Будущая Матюшкина (см. примеч. 73).

⁷⁷ Орден иоаннитов утвержден папской буллой в 1113 г., с 1530 г. обосновался на о. Мальта. Его магистром суждено было стать Павлу I, сыну Екатерины II.

⁷⁸ Полянский А. И. (ум. 1764) — выдающийся флотский деятель, активный участник осады Гданьска в 1734 г., русско-шведской войны 1741 —1743 гг.. Семилетней войны.

⁷⁹ Олсуфьев А. В. (1721—1784) — в ту пору чиновник коллегии иностранных дел, позднее статс-секретарь Екатерины И, сенатор, литератор и переводчик.

⁸⁰ Ломбер — карточная игра. Ей посвящена знаменитая обличительная ироикомическая поэма В. И. Майкова ‘Игрок ломбера’ (1765).

⁸¹ Шепелев Д. А. (ум. 1759) — обер-гофмаршал, генерал-аншеф, наблюдал за постройкой Зимнего дворца.

⁸² Французскому писателю Брантому (ок. 1535—1614) принадлежали ‘Жизнеописания знаменитых людей и полководцев’, ‘Жизнеописания знаменитых женщин’, ‘Жизнеописания галантных дам’ и получившие широкую известность мемуары. Книга Пергфикса (1605—1670), наставника Людовика XIV и архиепископа Парижского, посвящена французскому королю Генриху IV (1589—1610).

⁸³ Внук Петра I—Петр II, сын несчастного царевича Алексея, правил в 1727—1730 гг. и скончался от оспы в возрасте пятнадцати лет.

⁸⁴ Менгден Мария-Аврора была сестрой Юлии Менгден, любимой фрейлины Анны Леопольдовны, правительницы России в 1740—1741 гг., свергнутой Елизаветой Петровной.

⁸⁵ Апраксин С. Ф. (1702—1753) — сын знаменитого сподвижника Петра I и его родственника, государственный и военный деятель, генерал-фельдмаршал, один из руководителей елизаветинской политики, главнокомандующий русской армией в начале Семилетней войны.

⁸⁶ Долгоруков М. В. (1667—1750) — сенатор с 1711 г., при Анне Иоанновне вместе с другими Долгорукими в ссылке и в заточении, возвращен и восстановлен в чинах и званиях Елизаветой Петровной. Его брат — В. В. Долгоруков (1667—1746) прославился в петровских войнах, находился в опале за сочувствие царевичу Алексею, генерал-фельдмаршал, при Анне Иоанновне в ссылке и заточении, возвращен Елизаветой и назначен президентом военной коллегии, славился твердостью и открытым характером.

⁸⁷ Куракин Б.-Л.А. (1733—1764) занимал высокие посты при Екатерине II, безвременно скончался, оставив детей, которым суждено было сыграть большую роль в истории России, в частности — А. Б. Куракина, столь нелюбимого Екатериной II, ‘виновника’ распространения ее мемуаров.

⁸⁸ ‘Всеобщая история Германии’ в 11 томах (доведена до 1740 г.) Барра (1697—1758) была первой книгой, написанной по-французски и посвященной подобной тематике. Платон (427—347 гг. до н. э.) — великий древнегреческий философ, замечательный писатель, автор знаменитых ‘Диалогов’.

⁸⁹ Подмосковное село Перово сыграло большую роль в русской истории. Здесь, по преданию, был заключен морганатический брак Елизаветы Петровны и А. Г. Разумовского, здесь же позднее жили незаконные дети А. К. Разумовского, племянника фаворита,— Перовские, среди которых были значительный писатель А. Погорельский, государственные деятели первой половины XIX в. братья Перовские, мать знаменитого поэта А. К. Толстого (из этой же семьи была революционерка Софья Перовская).

⁹⁰ Село Покровское находилось на месте нынешней ул. Бакунина, на берегу р. Яузы. Любимое место отдыха Елизаветы Петровны.

⁹¹ Разумовский К. Г. (1728—1803) — младший брат А. Г. Разумовского, в детстве пас коров, обучался в Германии и Франции, был президентом Академии наук и последним малороссийским гетманом в 1750—1764 гг., генерал-фельдмаршал, остряк. Ему принадлежало с. Петровское-Разумовское (около Волоколамского шоссе и академии им. H. E. Жуковского).

⁹² Бутурлин А. Б. (1694—1767) — денщик и доверенное лицо Петра I, пользовался благосклонностью Елизаветы в бытность ее цесаревной, генерал-фельдмаршал, последний главнокомандующий русской армии в Семилетнюю войну, в 1760 г. возведен в графское достоинство.

⁹³ Воскресенский монастырь был основан в 1656 г. патриархом Никоном (Новый Иерусалим).

⁹⁴ См. ‘Были и Небылицы’, примеч. 1.

⁹⁵ А. А. Нарышкин (1726—1795) был братом знаменитого Льва Нарышкина.

⁹⁶ Батурин И. А. (ум. 1771) — представитель старинного рода, учился в Кадетском корпусе, за неподтвердившиеся показания против своего полковника — в ссылке и в солдатах, в 1749 г.— снова поручик, по доносу арестован (см. ‘Записки’) и после заключен в крепость, сослан Екатериной II на Камчатку в 1768 г., бежал, но был убит на о. Формозе во время пиратского нападения.

⁹⁷ Бургав Г. (1705—1753) — сын и племянник известных врачей, обучался в Лейпциге, в России при Анне Леопольдовне, с 1748 г., первый лейб-медик и главный директор медицинской канцелярии.

⁹⁸ Воронцов Р. И. (1707—1783) — брат вице-канцлера М. И. Воронцова, сенатор и генерал-аншеф, отец Елизаветы Полянской, скандальной фаворитки Петра III, Екатерины Дашковой (1744—1810), знаменитой сподвижницы Екатерины II в 1762 г., государственных деятелей Александра (1741 —1805), покровителя А. Н. Радищева, и Семена (1744—1832).

⁹⁹ Иосиф II — соправитель своей матери Марии-Терезии (см. примеч. 46) в 1765—1780 гг., император Священной Римской империи в 1780—1790 гг., проводил политику просвещенного абсолютизма. С Екатериной II встречался дважды — в 1780 г. в Могилеве и в 1787 г. в Крыму.

¹⁰⁰ Обмен Голштинии на Ольденбург состоялся в правление самой Екатерины II —в 1773 г.

¹⁰¹ Дворец Екатериненюф в пригородах Петербурга заложен Петром I в 1711 г.

¹⁰² Салтыков В. Ф. (ум. 1730) приходился дядей императрице Анне Иоанновне. Его сын Сергей (1726—?) был фаворитом Екатерины Алексеевны, затем посланником в Гамбурге, Париже и Дрездене, с 1754 г.— за границей и с тех пор в Россию не допускался, занимал различные должности.

¹⁰³ Кардинал Флери (1653—1743) с 1726 г. и до своей смерти практически руководил политикой Франции.

¹⁰⁴ Юсупов Б. Г. (1695—1759) — сын петровского и аннинского вельможи, богач, директор кадетского корпуса.

¹⁰⁵ Кадетский корпус, среднее привилегированное военно-учебное заведение, был открыт в 1732 г.

¹⁰⁶ Бекетов Н. А. (1729—1794) — фаворит императрицы Елизаветы, после опалы — в армии, участвовал в Семилетней войне, в отставке — генерал-поручиком, увлекался литературой.

¹⁰⁷ Елагин И. П. (1725—1793) —ученик А. П. Сумарокова, пользовался покровительством А. Г. Разумовского, принадлежал к числу ближайших сторонников Екатерины Алексеевны, в феврале 1758 г. пострадал как лицо, близкое к ней, после восшествия Екатерины II на престол занимал ряд высоких постов, историк, переводчик и драматург, один из руководителей российского масонства.

¹⁰⁸ Киль, один из важнейших портов, контролирующих выходы из Балтийского моря, был центром Голштинского герцогства.

¹⁰⁹ См. ‘Леониана’. С. 103— 104 настоящего издания.

¹¹⁰ Глебов А. И. (1722—1790) — сын генерал-аншефа, сам генерал-аншеф, генерал-прокурор в правление Петра III и Екатерины II до 1764 г.

¹¹¹ Трем сыновьям Чоглоковых довелось испытать преследования: Науму (р. 1743) — за незаконные переговоры с грузинским царем Ираклием, Николаю (р. 1749) — за покушение на убийство своего полковника, Самуилу (р. 1751)—за покушение на Екатерину II. Императрица имеет в виду среднего — Николая.

¹¹² Надир-шах (1688—1747) — завоеватель, ‘восточный Наполеон’. Начинал свою деятельность как атаман разбойников, затем персидский военачальник и узурпатор трона. Изгнал из Персии афганцев, завоевал Индию, Афганистан, Армению и Грузию, неоднократно разбивал турок. Жестокостью и скупостью восстановил против себя собственных соратников и был ими убит.

¹¹³ А райя Фр. (1700/1709— 1767/1770)— итальянский композитор. В Россию приехал в 1735 г. во главе итальянской труппы, автор многочисленных опер. Он оказал влияние на становление русской оперы, написал музыку к первому русскому либретто нового типа ‘Цефал и Прокрис’ А. П. Сумарокова (1755). В 1759 г. вернулся в Италию, а в 1762 г. посетил Россию снова.

¹¹⁴ ‘Исторический и критический словарь’ (1697—1708) французского философа-скептика и вольнодумца П. Бейля (1647—1702) — образцовое сочинение просветительской философии, оказало заметное воздействие на умы.

¹¹⁵ Согласно введенной Петром I ‘Табели о рангах’ с 1722 гражданские, военные, морские и придворные чины в России были унифицированы и разделены на четырнадцать классов (чин восьмого класса в гражданской и придворной службе давал право на потомственное дворянство).

¹¹⁶ Репнин П. И. (ум. 1778) — дипломат, придворный интриган, обер-шталмейстер.

¹¹⁷ Известная примета: на ребенке могут сказаться зрительные впечатления, полученные его матерью во время беременности.

¹¹⁸ Павел Петрович (1754—1801) — наследник престола, император в 1796 — 1801 гг. Находился с матерью в натянутых отношениях. Убит в результате заговора. Его непоследовательное и мелочно-тираническое правление заставило с ностальгией вспоминать о ‘золотом веке Екатерины’.

¹¹⁹ ‘Церковная история’ Ц. Барония (1538—1607) была издана по-русски при Петре I. ‘О духе законов’ Монтескье (1748) — основное произведение философа, тщательно проштудированное Екатериной II. ‘Анналы’ Тацита, великого римского историка (ок. 55 — ок. 120), изобилуют описаниями зверств тиранов. Сочинение Вольтера императрица называет неверно: имеется в виду ‘Опыт о нравах и духе народов’ (1756).

¹²⁰ Полковником гвардейских Преображенского, Семеновского и Измайловского полков (названы по московским слободам) считался император (независимо от пола).

¹²¹ Понятовский Станислав-Август (1732—1798) — польский аристократ, родственник князей Чарторыйских. Хотя его отец во время Северной войны 1700—1721 гг. сражался на стороне Карла XII, придерживался ориентации на Россию. По смерти Августа III — последний польский король (1764—1795), скончавшийся после третьего раздела Польши в Петербурге. Фаворит Екатерины в бытность ее великой княжной.

¹²² Госпожа Пособие (фр.).

¹²³ Готовясь к Семилетней воине 1756—1763 гг., Россия рассчитывала не включаться в борьбу всеми силами, а лишь предоставить для действия в Европе вспомогательный корпус (как корпус В. Н. Репнина в войне за Австрийское наследство).

¹²⁴ Мельгунов А. П. (1722—1788) был предан Петру III, но продолжал успешно служить и при Екатерине II.

¹²⁵ Граф Горн — шведский политический деятель, в 1730—1750 гг. глава прорусской группировки.

¹²⁶ Август III, король польский (1733—1763), был одновременно курфюрстом саксонским — однако два этих государства сохраняли автономию, единство их основывалось только на личности государя.

¹²⁷ Голицына Е. Д. (1720—1761) — дочь Д. К. Кантемира и А. И. Трубецкой (Гессен-Гомбург), племянница Бецкого (см. примеч. 22, 34), была замужем за дипломатом Д. М. Голицыным, братом А. М. Голицына (см. примеч. 35). Когда она скончалась, безутешный супруг построил в ее честь знаменитую Голицынскую больницу.

¹²⁸ Перед Семилетней войной Россию связывали союзнические отношения как с Англией (сторонницей Пруссии), так и с Австрией, противницей Фридриха II, так что вопрос, на чьей стороне она выступит, до последнего момента оставался открытым.

¹²⁹ Варварство, мой друг (фр.).

¹³⁰ При Елизавете влиятельные сановники часто получали в монопольное владение какую-нибудь отрасль производства (например, табак), что позволяло им получать колоссальные прибыли. Особенно на этом поприще преуспел П. И. Шувалов.

¹³¹ В 1756 г. для руководства внешнеполитическими и военными делами была учреждена Конференция.

¹³² Теплов Г. Н. (1720—1770) — сын придворного истопника (по другим сведениям — петровского церковного деятеля Феофана Прокоповича), пользовался поддержкой Разумовских и сделал блестящую карьеру (составлял манифест о восшествии Екатерины II на престол), обладал обширными познаниями и вместе с тем склонностью к интриге (М. В. Ломоносов называл его ‘козарником’).

¹³³ Квадратная партия (фр.).

¹³⁴ Клайпеда.

¹³⁵ В сражении при Гросс-Егерсдорфе (1757) русская армия С. Ф. Апраксина разбила прусский корпус генерала Левальда.

¹³⁶ Фермор В. В. (ум. 1771) — генерал-аншеф, после Апраксина главнокомандующий русской армией, популярностью в армии не пользовался, при Цорндорфе (1758) вел себя пассивно и был отстранен от командования.

¹³⁷ Миних Б. К. (1683—1767) — генерал-фельдмаршал, на русской службе с 1721 г., отличился в войне с Турцией при Анне Иоанновне, руководил свержением Бирона, в 1742 г. сослан Елизаветой, в 1762 г. возвращен Петром III.

¹³⁸ Карл Саксонский (ум. 1796) — сын польского короля Августа III, претендовал на Курляндское герцогство, отсюда вражда к нему Биронов (см. ниже ‘Записки’),

¹³⁹ В Семилетней войне Саксония сражалась против Пруссии в союзе с Австрией, Францией, Россией.

¹⁴⁰ Браницкиц К. П. (1731—1819) — видный польский и русский государственный деятель.

¹⁴¹ Ринальди А. (ум. 1794) — итальянский архитектор, работавший в России.

¹⁴² Салтыков П. С. (ум. 1773) — генерал-фельдмаршал. Приняв после Фермора командование русской армией, наголову разбил Фридриха II при Кунерсдорфе (1759).

¹⁴³ Фролов-Багреев отличился в Персии, успешно воевал в Семилетней войне, после отстранения Фермора и до прибытия Салтыкова недолго главнокомандующий.

¹⁴⁴ Румянцев-Задунайский П. А. (1725—1796) — генерал-фельдмаршал, отличился в Семилетней войне и особенно — в русско-турецкой 1768—1774 гг.

¹⁴⁵ А. М. Голицын принадлежал к близким друзьям Екатерины II (см. примеч. 35), так что ее оценка конфликта — пристрастна.

¹⁴⁶ Екатерина II откровенно формулирует свое решение добиваться самостоятельного правления (о переговорах с А. П. Бестужевым см. ‘Записки’).

¹⁴⁷ Анна, дочь Петра III и Екатерины II, скончалась в 1759 г.

¹⁴⁸ Фельдцейхмейстер руководил в России артиллерией и, соответственно, фейерверками.

¹⁴⁹ См. ‘Общества незнающих ежедневная записка’, примеч. 2.

¹⁵⁰ Волков Д. В. (1718—1785) — конференц-секретарь при Елизавете, секретарь Петра III и составитель указа о вольности дворянства, продолжал успешно служить при Екатерине II, драматург.

¹⁵¹ ‘Энциклопедия’ (1750—1774) — монументальное создание французских философов-просветителей (пятнадцать томов текста и одиннадцать таблиц), осуществленное под редакцией д’Аламбера (первые семь томов) и Дидро. С обоими редакторами Екатерина II стремилась поддерживать хорошие, даже дружеские отношения, не раз вызывалась помочь в преодолении трудностей, возникавших на пути ‘Энциклопедии’.

¹⁵² А. Р. и С. Р. Воронцовы. См. примеч. 100.

¹⁵³ Мария-Терезия. См. примеч. 46.

¹⁵⁴ T. е. ‘вздорщица’ (варвар.).

¹⁵⁵ Черкасов А. И. (1728—1788) — сын кабинет-секретаря Петра I и Елизаветы, муж герцогини Курляндской. При Екатерине II — первый президент медицинской коллегии. Ему посвящена одна из редакций ‘Записок’ императрицы.

Читайте также: