Н. Г. Чернышевского
Собрание стихотворений В. Бенедиктова
Три тома. СПб., 1856
Собрание стихотворений В. Бенедиктова, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1856
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Н. Г. Чернышевского. Литературная критика в двух томах
Т. 2. Статьи и рецензии 1856-1862 годов
М., ‘Художественная литература’, 1981
Подготовка текста и примечания Г. Н. Антоновой, Ю. Н. Борисова, А. А. Демченко, А. А. Жук, В. В. Прозорова
Литературная карьера была несчастна для г. Бенедиктова. Главною бедою его, из которой произошли все последующие неприятности, надобно считать то, что первая книжка стихотворений, изданная им в 1835 году, доставила автору многочисленных почитателей и почитательниц1. Каким образом могла она произвесть такое впечатление, мы никогда не понимали и до сих пор не понимаем, потому что даже те качества, которыми восхищались поклонники г. Бенедиктова, вовсе не имеют чрезвычайного блеска, которым извинялось бы обольщение: великолепия в стихе нет, сладострастие в картинах женской красоты и чувственной любви очень холодно и вяло. Одного только нельзя отрицать: язык действительно испещрен и кудреват до неимоверности, а метафоры неправдоподобно смелы и бесчисленны. Только на этом и мог основываться успех. Но, как бы то ни было, успех этот был пагубен г. Бенедиктову, обратив на него внимание читателей с развитым вкусом и критики. Счастливы г. Тимофеев, г. Бернет, фон-Лизандер, Якубович и другие: они прошли незамеченными, зато и мало терпели от насмешек,— а г. Бенедиктову, по какому-то губительному счастию, суждено было наделать шуму,— и шум этот вызвал голос критики и образованной части публики… Завидна участь скромных лилий, поблекнувших в безвестности, то есть Якубовича, Стромилова, Гогниева и других.
Подвергся г. Бенедиктов и другому несчастию в самом начале своего поэтического поприща. Одному ученому ценителю изящного, знаменитому своими многочисленными промахами, почему-то вздумалось красноречиво объявить, что г. Бенедиктов есть по преимуществу поэт мысли2. Это был самый странный из всех возможных промахов. Статья была так поразительна своею несообразностью с рассудком, что до сих пор никто из читавших ее не может забыть о ней, хотя прошло с того времени уже двадцать один год.
Эти два пагубные обстоятельства, в которых г. Бенедиктов был нимало не виноват, нанесли ему бесчисленный и бесконечный вред. Являлся ли нумер журнала, являлся ли какой-нибудь сборник с стихотворениями разных служителей Феба и, между прочим, стихотворениями г. Бенедиктова,— о стихах Коптева, Кропоткина, Крешева и т. д. или великодушно умалчивалось, или слегка упоминалось, что они плохи,— Коптев, Кропоткин, Крешев писатели темные: с них взыскивать нечего, но о стихах г. Бенедиктова нельзя было не говорить: ведь он писатель, имеющий толпу поклонников и поклонниц, раскупивших три издания первой части его стихотворений… И начинала критика разбирать новое стихотворение г. Бенедиктова…3 И каковы были эти разборы! Вот, например, отрывок из статьи ‘Отечественных записок’, написанной о третьем томе ‘Ста русских литераторов’.
‘Г. Бенедиктов снабдил свой портрет пятью стихотворениями. Посмотрим на них и начнем с первого.
Лебедь плавает на воде ‘в державной красоте’, и у него завязывается с поэтом преинтересный разговор, г. Бенедиктов спрашивает его:
Что так гордо, лебедь белый,
Ты гуляешь по струям?
Иль свершил ты подвиг смелый?
Иль принес ты пользу нам?
Лебедь отвечает г. Бенедиктову, что он ‘праздно нежится в водном хрустале’, но что он недаром ‘упитан гордым духом на земле’, а именно вот почему:
Жизнь мою переплывая, (?)
Я в водах омыт от зла, (?)
И не давит грязь земная
Мне свободного крыла.
Отряхнусь — и сух я стану,
Встрепенусь — и серебрист, (?)
Запылюсь — я в волны пряну,
Окунусь — и снова чист.
Читатель, может быть, спросит, что значит ‘переплывать свою жизнь’, и, пожалуй, не найдет смысла в этой фразе, может быть, также не поймет, как можно омываться водою от зла кому-нибудь, а тем более лебедю, который, как животное, злу не причастен, а разве грязи, которую вода действительно имеет способность смывать, еще, может быть, читателю покажутся смешными последнее четыре стиха, как реторическая стукотня пошлого тона, а второй стих непонятен. Но мы советуем вам не быть слишком строгими и придирчивыми и не забывать, что ведь все это говорит птица, животное, которому простительнее, нежели людям, говорить вздор.
Далее, лебедь, видя, что г. Бенедиктов благосклонно слушает его болтовню и не останавливает его, утверждает решительную нелепость, будто человек никогда не слыхивал лебединого крика (который поэты величают пением) на том основании, что
Лебединых сладких песен
Недостоин человек.
Вследствие сего обстоятельства, он, реченный лебедь, и поет только для неба, да и то лишь в предсмертный час свой. Но пение не мешает лебедю заблаговременно распорядиться своею духовною. Во-первых, он дает поэту ‘чудотворное’ перо из своих ‘крылий’.
И над миром, как из тучи,
Брызнут молнии созвучий
С вдохновенного пера.
Теперь ясно, отчего одни поэты поют сладко, а другие так отвратительно: первые пишут лебединым пером, а вторые — гусиным. Конечно, если хотите, хороший поэт и гусиным пером будет писать недурно, но все не так, как лебединым, потому что, владея этим ‘чудотворным’ орудием, он делается ‘певучим наследником’ лебедя. Avis aux potes! {Вниманию поэтов! (фр.).— Ред.} Потом лебедь завещает для изголовья милой девы мягкий пух с мертвенно-остылой груди, в которой витал летучий дух!!… И этому пуху дева, в немую ночь, вверит, из-под внутренней грозы, роковую тайну пламенной слезы,
И, согрет ее дыханьем,
Этот пух начнет дышать
И упругим колыханьем
Бурным персям отвечать.
Подумаешь, сколько хорошего может наделать один лебедь! А все отчего? оттого, что он отряхнется — и станет сух, встрепенется — станет серебрист, запылится — и поскорей в волны, окунется — и как ни в чем не бывал! Оттого он и песни поет небу и перо дарит поэту, а пух — красавице! А затем… но пусть он вам сам скажет, что будет с ним затем: он так хорошо говорит, что хочется и еще послушать его:
Я исчезну,— и средь влаги,
Где скользил я, полн отваги,
Не увидит мир следа,
А на месте, где плескаться
Так любил я иногда,
Будет тихо отражаться
Неба мирная звезда.
Но что же из всего этого какой результат, какой смысл, какая мысль, какое, наконец, впечатление в уме читателя? Ничего, ровно ничего, больше, чем ничего,— стихи, и только… Чего ж вам больше? Не все же гоняться за смыслом — не мешает иногда удовольствоваться и одними стихами.
Однажды, в поэтическую минуту, внимание г. Бенедиктова привлекла —
От женской головы отъятая коса,
Достойная любви, восторгов и стенаний,
Густая, черная, сплетенная в три грани,
Из страшной тьмы могил исшедшая на свет,
Не измененная под тысячами лет,
Меж тем как столько кос, с их царственной красою,
Иссеклось времени нещадною косою.
Надо согласиться, что было над чем попризадуматься, особенно поэту. Не диво мне,— говорит г. Бенедиктов,— что диадимы не гниют в земле:
В них рдело золото — прельстительный металл!
Он время соблазнит, и вечность он подкупит —
И та ему удел нетления уступит.
Эта удивительная фраза о соблазне времени и подкупе вечности золотом, как будто бы время — женщина, а вечность — подьячий,— эта несравненная фраза дает надежду, что г. Бенедиктов скажет когда-нибудь, что гранит и железо запугивают или застращивают время и вечность, и эта будущая фраза, подобно нынешней, будет тем громче и блестящее, чем бессмысленнее. Итак, не удивительно, что золото не гниет в земле, но как же коса-то уцелела?
Ужели и она
Всевластной прелестью над временем сильна?
И вечность жадная на, этот дар прекрасный
Глядела издали с улыбкой сладострастной?
Час от часу не легче! Вечность доступна обольщению, подкупу! вечность сладострастна! Какая негодница!.. Но что ж дальше? Дальше общие места по реторике г. Кошанского: где глаза этой косы, которые сводили с ума диктаторов, царей, консулов, мутили весь мир, в которых были свет, жизнь, любовь, душа, в которых ‘пировало бессмертие’ (??!!!..) и т. п. Где ж они?
И тихо выказал осклабленный скелет
На желтом черепе два страшные провала.
Откуда же взялся череп? Ведь дело о косе, ‘отъятой от женской головы’? Подите с поэтами! спрашивайте у них толку!..
В третьем стихотворении г. Бенедиктов бранит толпу, и надо сказать, довольно недурно, если б только он поостерегся от персидских метафор, вроде следующих: ‘полотно широкой думы пламенеет под краской чувств’, ‘гром искрометной рифмы’ и т. п. вычурностей пошлого тона. В четвертом стихотворении г. Бенедиктов рассказывает нам, как невинно и духовно взирал он на грудь ‘девы стройной’:
Любуясь красотой сей выси благодатной,
Прозрачной, трепетной, двухолмной, двураскатной,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он чувство новое в груди своей питал,
Поклонник чистых муз — желаньем не сгорал
Удава кольцами вкруг милой обвиваться,
Когтями ястреба в пух лебедя впиваться.
Какие сильные и, главное, какие изящные и благородные образы!..
Нельзя не согласиться, что г. Бенедиктов — поэт столько же смелый, сколько и оригинальный. У него есть свои поклонники, и мелкие рифмачи даже пишут к нему послания стихами, в которых не знают, как и изъявить ему свое удивление. Нашелся даже критик, который поставил его выше всех поэтов русских, не исключая и Пушкина. Само собою разумеется, что предмет поклонения всегда бывает выше своих поклонников, а так как почитателей таланта г. Бенедиктова даже и теперь тьма-тьмущая, то и нельзя не согласиться, что г. Бенедиктов есть в своем роде замечательное явление в русской литературе, как были в ней замечательны, например, Марлинский и г. Языков. Конечно, подобная ‘замечательность’ ненадежна и недолговременна, но все же она имеет свое значение, потому что основана не на одном только дурном вкусе эпохи или значительной, по большинству, части публики, но также и на таланте своего рода. Но мы уже не раз говорили, что есть таланты, которые служат искусству положительно, и есть другие, которые служат ему отрицательно: произведения первых приводятся эстетиками как примеры истинного и правильного хода искусства, произведения вторых служат для примеров ложного и фальшивого направления искусства. Это бывает не с одними лицами, но и с народами, для образцов изящного вкуса смело пользуйтесь греками, для образцов дурного вкуса смело обращайтесь к китайцам, и у последних берите только лучших художников и лучшие произведения. Муза г. Бенедиктова — женщина средней руки, если хотите, недурная собою, даже хорошенькая, но с пошлым выражением лица, бойкая, вертлявая и болтливая, но без грации и достоинства, страшная щеголиха, но без вкуса, она любит белила и румяна, хотя бы могла обходиться и без них, любит пестроту и яркость в наряде и, за неимением брильянтов, охотно бременит себя стразами, ей мало серег: подобно индейской баядере, она готова носить золотые кольца даже в ноздрях. Все это относится только к выражению в поэзии г. Бенедиктова. Разложить стихотворение г. Бенедиктова на составные элементы, пересказать его содержание из него же взятыми и нисколько не измененными фразами, всегда значит обратить его в пустоту и ничтожество’ (‘Отечественные записки’, 1845 г., No 9, Критика, с. 13—15)4.
А вот другой отрывок из разбора альманаха ‘Метеор’, он взят также из ‘Отечественных записок’ за тот же год.
‘В ‘Метеоре’ доставило нам истинное удовольствие, до слез развеселило нас стихотворение г. Бенедиктова, ‘Тост’. Не можем отказать себе в наслаждении поделиться с читателями нашим весельем.
Чаши рдеют, словно розы,
И в развал их вновь и вновь
Винограда брызнут слезы,
Нервный сок (?) его и кровь.
Эти чаши днесь воздымем
И, склонив к устам края,
Влагу светлую приимем
В честь и славу бытия,
Общей жизни в честь и славу,
За ее всесветный трон,
И всемирную державу,
Поглотим струю кроваву
До осушки стклянных дон!
Стихотворение это столько же огромно, сколько и прекрасно: всего нельзя выписать, ограничимся лучшим:
Жизнь, сияй! Твой светоч — разум.
Да не меркнет под тобой
Свет сей, вставленный алмазом
В перстень вечности самой!
Удивительно! Разум сперва является светочем жизни, потом уходит под жизнь и наконец делается алмазом и попадает в перстень вечности! Какая глубокая мысль — ничего не поймешь в ней! Господа современные русские стихотворцы, объясните нам смысл этой глубокой мысли: тысячи пудов российских стихотворений в нападу.
Венчан лавром или миртом —
Наподобие сих чаш,
Буди налит череп наш
Соком дум и мысли спиртом!
Браво! брависсимо! Наподобие чаш, налить черепа живых (физически) людей соком дум и спиртом мысли: какая счастливая, оригинальная мысль! Жаль только, что она будет в подрыв откупам и погребам.
Пьем за милых — вестниц рая —
За красы их, начиная
С полных мрака и лучей
Зажигательных очей.
Томных, нежных и упорных,
Цветом всячески-цветных,
Серых, карих, адски-черных
И небесно-голубых!
За здоровье уст румяных,
Бледных, алых и багряных —
Этих движущихся струй,
Где дыханье пламенеет,
Речь дрожит, улыбка млеет.
Пышет вечный поцелуй!
В честь кудрей благоуханных,
Легких, дымчатых, туманных,
Светло-русых, золотых,
Темных, черных, рассыпных,
С их неистовым извивом,
С искрой, с отблеском, с отливом,
И закрученных, как сталь,
В бесконечную спираль!
Далее поэт настаивает в своем намерении восчествовать юных дев и добрых жен.
Сих богинь огне-сердечных,
Кем мир целый проведен
Чрез святыню персей млечных,
Колыбели и пелен.
. . . . . . . . . . . . .
Этих горлиц, этих львиц,
Расточительниц блаженства
И страдания цариц!
Молниеносными чертами рисует потом поэт географию и анатомию России:
Чудный край! через Алтай,
Бросив локоть на Китай,
Темя вспрыснув Океаном,
В Балт ребром, плечом в Атлант (!),
В полюс лбом, пятой к Балканам
Мощный тянется (?!) гигант.
Потом поэт, прийдя в вящий восторг, предлагает выпить сока дум и спирта мысли —
В славу солнечной системы,
В честь и солнца и планет,
И дружин огне-крылатых,
Длиннохвостых, бородатых.
Быстрых, бешеных комет.
Наконец ему показалось, что земля
Мчится в пляске круговой
В паре с верною луной,—
что ‘все миры танцуют’…
Жалеем, что не могли выписать этого дивного дифирамба вполне: в нем еще осталось столько соку дум и спирта мысли!.. Прав, тысячу раз прав г. Шевырев, доказавший, что до г. Бенедиктова в русской поэзии не было мысли и что Державин, Крылов, Жуковский, Батюшков, Пушкин — поэты без мысли. Да, только с появлением книжки стихотворений г. Бенедиктова русская поэзия преисполнилась не только мыслию, но и соком дум и спиртом мысли…’ (‘Отечественные записки’, 1845 г., No 5, ‘Библиография’, с. 13—15)5.
Не ужасны ли эти насмешки? Положим, что они справедливы, но чем же виноват г. Бенедиктов в том, что его стихотворения заслуживают таких насмешек?
Еще прискорбнее читать пародии на стихотворения г. Бенедиктова, потому что решительно не видишь, чем стихотворения его отличаются от пародий, на них написанных. Вот, например, пусть человек, которому не было бы памятно, какие из шести приведенных нами стихотворений — подлинные стихотворения, а какие — пародии на них,— пусть такой человек различит пародии от стихотворений:6
I
Есть мгновенья дум упорных,
Разрушительно-тлетворных,
Мрачных, буйных, адски-черных,
Сих — опасных, как чума,—
Расточительниц несчастья,
Вестниц зла, воровок счастья
И гасительниц ума!
Вот в неистовстве разбоя
В грудь вломились, яро воя —
Все вверх дном! И целый ад
Там, где час тому назад
Ярким, радужным алмазом
Пламенел твой светоч, разум!
Где любовь, добро и мир
Пировали честный пир!
Ад сей — в ком из земнородных
От степей и нив бесплодных
Сих отчаянных краев,
Полных хлада и снегов —
От Камчатки льдяно-реброй
До брегов отчизны доброй,—
В ком он бурно не кипел?
Кто его — страстей изъятый,
Бессердечием богатый —
Не восчествовать посмел?
Ад сей — ревностью он кинут
В душу смертного. Раздвинут
Для него широкий путь
В человеческую грудь…
Он грядет с огнем и треском,
Он ласкательно язвит,
Все иным, кровавым блеском
Обольет — и превратит
Мир в темницу, радость — в муку,
Счастье — в скорбь, веселье — в скуку,
Жизнь — в кладбище, слезы — в кровь,
В яд и ненависть — любовь!
Полон чувств огнепалящих,
Вопиющих и томящих,
Проживает человек
В страшный миг тот целый век!
II
Нет, красавица, напрасно