Собрание малоизвестных философских, религиозных и публицистических произведений из 17-го тома Псс, Толстой Лев Николаевич, Год: 1875

Малоизвестные произведения
Время на прочтение: 53 минут(ы)
Скачать в PDF

ЛЕВ ТОЛСТОЙ

ОПРЕДЕЛЕНИЕ РЕЛИИИ — ВЕРЫ.

(1875—1876 гг.)

Издание: Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений в 90 томах, академическое юбилейное издание, том 17, произведения 1863, 1870, 1872-1879, 1884, стр. 357-358.
OCR: Габриел Мумжиев (gabrielmv@yahoo.com)
Слово религия-вера есть слово понятное и несомненное для всех верующих, но для неверующих, для людей не имеющих религии или полагающих, что они не имеют ее, слово это требует точного определения, для избежания недоразумений. Слово это, и соответствующее ему понятие как и большая часть слов отвлеченных (которых я называю метафизическими как слова: жизнь, сила, смерть, желанье и т. д., имеет два значения: значение личное (субъективное) и общее (объективное). Личное значение всегда ясно и одинаково у всех людей, общее значение весьма разнообразно, смотря по тому в каком смысле оно понимается. Поэтому я считаю нужным объяснить, что я понимаю под словом религия.
Религия есть свод в одно согласное целое всех объяснений или ответов на те неизбежные и единственно интересные в жизни вопросы относительно жизни и смерти, на которые разум дает мне частный ответ, согласнее которого я не знаю никакого другого и в который вследствие того я верю и считаю несомненно истинным и которым руководствуюсь в каждом жизненном акте.
Религия по этому определению не только не может противуречить данным разума или жизни, но всякое знание и всякий акт жизни основывается только на религиозном воззрении.
Определение это есть определение [слово оторвано] (субъективное) того, что я называю верою. Определение объективное будет тоже относительно другого лица, но очевидно свод объект[ов], к[оторый] дает себе Хрпст1анинъ, удовлетворяя требованиям его разума, может не удовлетворять вполне[?], и это я называю верованием.
И так верования могут мне казаться ложными, но вера ка[к] я определяю ее, всегда несомненна.
Но на наш [?].

ПСИХОЛОГИЯ ОБЫДЕННОЙ ЖИЗНИ.

(1875—1876 гг.)

(idem, стр. 359)

Отдел I. —Суеверия телесног[о] наказания. Литература.
Отдел II. Семейная жизнь — сделать счастье мужа, жены — любить.
Отдел III. Характеры — доброта, злоба. Все различие последоват(ельно)
Отдел IV. Воспитание —любовь любовью.
Отдел V. Хозяйство. Главный двигатель народа. О имеет свои физиологические особенности, как коровы — надо дать им по силам — не только костями удобрять, но сеять клевер не умеют. Хорошо вводить, где сам работаешь, но тут надо принять этот двигатель. —
Психология основана на наблюдениях над я. Свойства, силы человека, выведенные из себя. Зоологическая психология — выводы из вековых результатов выражений свойства людских.
В 1-ой — любовь, воля, доброта и т. д.
Во 2-й — Времена доброты, мысли, воспоминания и г. д.

[О ЦАРСТВОВАН1И ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА II-ГО.]

(1877 г.)

(idem, стр. 360-362)

(С началом нового нынешнего царствования началось и новое царство, так называемого, общественного мнения в России.)
Правительство последнего царствования импер. Николая руководилось своими преданиями и своей личной волей, т. е. император с помощью избранных им советчиков предписывал те меры, которые он считал полезными, нужными, своевременными, и строго преследовал всякое вмешательство частных лиц, неизбранных им в дела правительства, и не допускал и наказывал выражения частных мнений и в разговорах, и тем более в литературе, всяких мнений о правительственных мерах.
Имп. Николай умер во время Севастопольской войны (Зач: несчастной, как ее стали называть тотчас же после мира, и не кончилось этой). 1 На престол вступил Александр II и, как всегда бывает, новое царствование начало действовать в духе противуположном предшествующему. Данное [?] свойство так естественно и обыкновенно, что никого нельзя упрекать в этом. Всякое управление чем бы то ни было, вступая на место предшествующего, ярче видит ошибки этого предшествующего и невольно поправляет их, клонится в противную сторону. Возьмите нового управляющего, нового доктора, нового учителя, его всегда будет тянуть делать прямо противное тому, что делали перед ним. Особенность царствования Николая была совершенная независимость и цельность власти и презрение к мнениям неправительственных лиц. Новый Император дал свободу мнениям. Может быть и не Имп[ератор] дал свободу мнениям, [а] сами люди, желавшие выражать свои мнения, столь долго лишенные этого права, с жаром принялись выражать свои мнения, и правительство не мешало им, или только весьма слабо мешало им. —
Первое, на что накинулось мнение людей грамотных, пишущих, мнение образованной толпы, (я не называю мнение этих людей обществен [ным] мнением по причинам, которые я объясню после) была та самая война, во время которой произошла перемена царствования. Насколько только возможно было в приличных формах, не оскорбляя сына Николая, осуждать его действия в этой войне, они осуждались образованной толпой в разговорах, речах, в печати. Не доставало слов, чтобы выразить всю глупую гордость и вместе тупость, нераспорядительность прежнего правительства в этой войне. Стоить вспомнить только, как бывший сиделец кабаков Кокорев, от имени Первопрестольной] Белок[аменной] Москвы приветствовал севастопольск[их] воинов и осуждал прежнее правительство. Войну прекратили, все признали и все говорили, что эта война была грубая и жалкая ошибка деспотического, одуревшего правительства, что мы начали войну без дорог, без устройства для ранены[х], для продовоольствия, и что мы опозорились этой войной, и что нам надо учиться. — Задлер украл провиант, до Севастополя не было дороги, Меньшиков проиграл Альминское сражение. Теперь (только), когда прошло 20 лет и много Европейских событий, и когда идет теперешняя война 1877 года, странно вспомнить тогдашние толки. Задлер украл, дороги не было до Севастопо[ля], раненным было дурно — это правда, но вся эта война, считавшаяся тогда несчастною и позорною, восстает теперь перед нами совсем в другом свете, и теперь, после осады и взятия Парижа и в особенности после того, как при 4-месячной войны с одной Турцией, теперь, в 77 году, после 21 года мира и приготовлений, мы чувствуем себя несравненно слабее, чем мы были тогда. Тогда мы боролись почти со всей Европой и отдали уголок Крыма и часть Севастополя и взяли Карс, а теперь мы отдали часть Кавказа одним Туркам и ничего прочно не взяли. У нас, может, не было тогда дорог и докторов, но у нас был флот, бившийся со всей Европой, были береговые укрепления, везде отбившие нападения союзных флотов, была армия, совершившая защиту 11 месячную южной стороны Севастополя, которая не была крепостью. Но тогда этого ничего не видно было. Осуждали все, что было сделано прошлым царствованием. Мы приняли постыдный мир и начали внутреннее преобразование. Одно из первых на очереди, предстоящих внутрен[них] преоб[разований], о которых громче всех говорила образованная толпа, которое, как говорят, было и всегдашней мыслью Имп. А(лександра], которое занимало и предшественников его и его отца Александра] П(авловича], б[ыло] уничтожение крепостного права.
Уничтожение крепостного права, введенного насильственной мерой в России, представлявшего бесчисленные примеры жестокости и злоупотреблений, было нравственно справедливо и потому несомненно желательно, и потому при желании Государя уничтожить его, естественно, что все самые разнообразные мнения образованной толпы слились в одно: в желание уничтожить его. По преданиям правительства мера эта считалась опасною. Почему она опасна, правительство понимало так мало, что оно боялось бунта того народа, который освобождался, но чутье правительства б[ыло] верно, мера эта, очевидно, была опасна, лишая целый класс народа — дворян — их собственности, вчера еще приобретавшейся куплею в Гражд[анских] Пал[атах] и уезд[ных] судах. Но на помощь правительству пришло мнение образованной толпы, состоящей] преимущественно из дворян, с самоотвержение[м], вследствие одних доводов нравственной справедливости, желавших этой меры. Был ли это глубокий политический расчет или случайность и совпадение, но правительство как раз в это самое время дало простор этому мнению толпы и приобрело сильнейшего союзника, без которого оно не могло бы спокойно привести в исполнение эту меру. в особенности в той революционной, крайне либеральной форме, в которой она была приведена в исполнение.

ХРИСТИАНСКИЙ КАТИХИЗИС

(1877 г.)

(idem, стр. 363-368)

‘Верую во единую истинную святую церковь, живущую в сердцах всех людей и на всей земле (Зач: и понятную для меня и вполне выражающую по слабости моего ума все таинства веры. Понимаю же это учение) и выражающуюся в знании добра моего и всех люден и в жизни людской. Выражаю же эту веру в Христианское учение православной церкви (Зач: вполне выражающей для слабого моего ума все таинства веры) и потому верую во единого Бога отца и. т. д.’
Вот символ моей веры, и потому изложение катихизиса моего и введете в него будет следующее:

О вере

В. Что есть православный катихизис?
О. Пр(авославный) кат[ехизис] есть наставление в истинной вере, для передачи каждому человеку вообще и православному христианину в частности для спасения души — т.е. для жизни, соответственной не одним потребностям тела, но и потребностям души, (в кот[орых] бы душа человека находила полное удовлетворение и соответствие своим требованиям.)
В. Чем отличаются потребности тела от потребности души? И не сливаются ли они в одно? Не есть ли то что мы называем потребностями души, только более сложные потребности тела?
О. Потребности тела имеют целью личное благо. Потребности же души имеют целью благо вообще — не только часто, но почти всегда противуположное благу личному. И потому потребности души не могут быть более сложными [чем] потребности тела.
(Примечание) Нынешняя философия, (в особенности) (матерьялисты) утверждает, что то, что называли до сих пор потребностями души, есть ничто иное как усложненные запасы тех же последствий удовлетворения матерьяльных потребностей — очень часто выражающихся в отрицании прямых — не перешедших через мозговые процессы, матерьяльных потребностей. Но утверждение это ни на чем не основано, так как сами матерьялисты признают, что проследить этот ход для них не только невозможно, но нет ни малейшего намека на тот путь, к[оторым] это может быть объяснено. — Но если бы даже и допустить, что этот процесс был бы раскрыть, то и тогда противуположность душевных и телесных потребностей оставалась бы во всей силе и точно также потребности души, имеющие целью благо вообще, противуположное благу личному, было бы точно основано только на вере в это благо.
В. Что нужно для спасения души (т. е.) или что нужно для того, чтобы знать то, что нужно для потребностей души?
О. Ясное определение того, во что мы верим (и жизнь сообразная с тем, во что мы верим.)
В. Что есть вера?
О. (По апост. Павлу ‘есть уповаемых извещение, вещей обличение неведомых’.) Вера есть несомненное знание вещей непостижимых разуму.
В. Какая разница между знанием веры и знанием разума?
О. Всякое знание разума основано на предшествующем знании. Знание же веры имеет основание само в себе.
В. Возможно ли знание разума без знания веры?
О. Невозможно, потому что всякое знание разума основано на предшествующем знании, предшествующее же тоже должно быть на чем нибудь основано. И потому самый прием разума, основывающий каждое знание на предшествующем, исключает возможность знания без какого то другого знания, не имеющего основанием разумное знание.
В. Какое же это знание?
О. Знание веры.
В. Что есть знание веры и где мы встречаем его?
О. Знание веры есть то несомненное знание смысла окружающих нас явлений, которым мы руководствуемся всякую минуту жизни и то (фраза незакончена).
В. В каких случаях жизни руководствуемся мы знанием веры, не основанным на разумном знании? ((Зачеркнуто: В. Где встречается это знание веры к[оторым] мы руководствуемся, на котором основаны все самые сложные знания наши?)
О. Когда мы рассчитываем на завтрашний день, мы верим, что взойдет солнце и мы будем жить, когда мы даем есть другому и когда мы жалеем его, мы верим, что он голоден, что ему больно, когда мы идем в другое место, зная, что там земля и люди, мы верим. Ни одно из составляющих нашу жизнь простейших действий мы не основываешь на разуме, а на вере.
В. Где в науках видно то знание веры, на кот[ором] они основываются?
О. В Астрономии мы прежде верили в существование небесных тел и небесного неизмеримого пространства и потом уже вычисляли движение тел и миры пространства. В физики и химии мы верим в бесконечную делимость, в действия сил, а потом уже вычисляем. В политических науках мы прежде всего верим в смысл жизни людей (прогресс), а потом уже изучаем явления этой жизни.
В. Возможно ли знание веры без знания разума? (Примечание: Такое знание можно вообразить в безумных и навороженных)
О. Возможно, ибо оно не нуждается ни в каком основании.
В. В чем же будет состоять наставление в истинной вере, если для знания веры не нужно знание разумное? (Зач.: В. Почему в учении при наставлении в истинной вере требуется еще знание разумное, кроме знания веры?)
О. В том, что бы показать те пределы разумного знания, при которых разумное знание останавливается и приходить к тем самым основам, на которых оно зиждется (Зач: В. Для чего же необходимо знание веры? О. Во первых, для спасении души, во вторых, для того чтобы позн[атъ] (Фраза не закончена.)

Об откровении.

В. Откуда почерпается (разумное) (выражение) знания веры?
О. Знание веры имеет основание в душе человеческой, (но выражение знания этого передается от однако человека другому.)
В. Откуда получил человек это знание?
О. От источника всего — от Бога.
(В. Если оно передается, то (где) основная причина источника его), (кто первый) из людей получили его?
О. Вопрос этот очевидно переходит в область разумного знания, так как он требует основания знания в предшествовавшем, и потому знание веры (не может) отвечать на него тем, что знание веры получено прямо от источника всего существующе[го], — Бога (и называется откровением). ((Зачеркнуто: О. Источник знания веры непостижим. Он понятен по двум причинам)
О. Одно ли это знание веры, начертанное в сердцах, имеют люди, и нет ли (другого) еще выражения этого знания, которое люди получают друг от друга ?
О. Знание веры людям передано Богом непосредственно в душе каждого человека, и посредственно через выражение и передачу того, что было открыто предшествовавшим людям.
В. Всем ли людям дал Бог одинаковое откровение?
О. В душе каждого человека одинаково открыто Богом знание веры, но передача того, что открыто было предшествовавшим людям, совершалась неодинаково, так как передача этого знамя веры была уже делом знания разума.
В. Существует ли одно истинное знание веры (общее всем людям?)
О. Существует это знание в сердце людей. То знание, которое обще всем людям, есть истинное знание веры.
В. Есть ли выражения веры Буддисткой, Еврейской, Христианской, Магометанской истинные пли неистинные?
О. Истинное знание веры одно — то, которое обще всем людям и к[оторое] открыто Богом в сердцах людей, и потому все выражения веры истинны в том, в чем они сходятся. Внешние же признаки веры суть только особенности, зависящие от исторических, географических условий, имеющих значение разумного знания, а не знания веры.
В. Истинна ли христианская вера в своем учении?
О. Истинна настолько, насколько она открывает знания веры, открытая в сердцах людей, и насколько учение не противуречит этому знанию.
В. Каким образом передается то, что было открыто предшествовавшим людям?
О. Посредством священных писаний и предания и примера.
В. Что разуметь под именем священного писания?
О. Все те книги, в которых предшествовавшие люди передавали другим то знание веры, к[оторое] б[ыло] открыто их сердцу, и то, которое имело целью спасение души.
В. Что разуметь под св[ященным] пред[анием] ?
О. Предание (idem).
В. Что разуметь под примерами]?
О. Действия, показ[ывающие] знание веры для спасения души.
В. Что разуметь вообще под свящ[енным] откровением, передаваемым писанием, преданием и примером?
О. Все то, что истинно верующие и чтящие Бога писали, говорили и делали для спасения душ[и].
В. Есть ли верное хранилище священного откровения?
О. Есть. Все истинно верующие, соединенные свящ[енным] откровение[м] совокупно составляют из себя совокупно и преемственно церковь, кот[орая] хранит священ[ое] откровение.
В. Какое отношение имеет Христианская церковь к общей Б[ожией] церкви?
О. Отношение частного к общему. Христианская церковь есть одно из выражений вселенской церкви.
В. Может ли быть Христианская церковь погрешима?
О. В духе — нет, но в букве — да.
В. Почему?
О. Дух соответствует всегда знанию веры в сердце. Буква же есть орудие передачи.
В. То ли же и с други[ми]?
О. Тоже.
В. Как относится к учению Христианство]? Где оно противуположно разуму?
О. Если учение не противуположно учению вселен(ской) церкви и сердцу, то смирять ум перед непонятным учением.
В. Если противуположно знанию сердца?
О. Отвергать его, чтобы оставаться членом вселенск[ой] церкви.

Христианский Катихизис.

В. В чем состоит первая передача откровения христи[анского]?
О. В священны[х] книгах Ветхого завета.
В. Какие?
О. Книга Бытия.
[В.] Почему она священна?
О. Сотворение

СОБЕСЕДНИКИ

(1877—1878 гг.)

(idem, стр. 369-385)

1) (Фет — Страхов — Шопенгауер — Кант — здоровый идеалист философ.) Стрем….. [послед. буквы неразобр.] Дворянин богатый, отставной поручик, 42 лет.
2) (Вирхов, Dubois Raimond, Тиндаль, Миль, естественник, признающий необходимость основ. — Теория совершенства, прогресса. —Маликов, 37 лет. Майков.
3) Позитивист — Бибиков, прогресс, но отрицание нужды в основ[ах] 35 [лет].
4) (Архимандрит) Поп умный, отрицающий знание, 56 лет. Стольнико[в].
5) Хомяков —Урусов —тонкий диалектик, джентльмен софизмами оправдывающий веру. Юновичъ, 50.
6) (Монах отец Пимен — кротость, любовь (спит) 70 л[ет].
7) Я. Иван Ильич. — 49 лет.

Ход беседы.

Стрем. доказывает невозможность веры в прот[ивность] чисто[му] разуму.
Май[ков] поддерживает эту невозможность с точки зрения опыта. Нужно наблюдать. Стольников считает невозможность эту решенным вопросом.
Юнович вводит вопрос о вере как непостижимо[сти]. (Смотри Хомяк[ова].)
О[тец] П(имен) крестится и ужасается и спит. Архимандрит с озлоблением осуждает науку.
Стрем. отрицает возможность веры.
И[ван] И(лъич) требует определения веры.
Определение каждого. — Стр. неопределенно из истории религии, [1 неразобр.] и сливает ее с философией. Возражение И[вана] И[лъича] —почему они различны. Май[ков] —как одну из форм социологич[еских].
Столъников считает тьмою рассевающейся от света знания.
Юн[овичъ]. Хомяковъ. Самарин.
О[тецъ] П[имен] просыпается — а то чтобы все честно, по божески было, мол[ь]бой [?] и крест[омъ] [?].
И[ван] И[лъич] не находит нужным определять, вера — доверие в то, что говорят и в то, что это так, и есть только два рода знаний, и другое определение знания, более тесное.
Возражение Стрем. против различения знаний, по Канту. Критика Канта, берущего абсолютный разум, а не как мы его знаем. В действительном же разуме неизбежна доля веры, и по сущности, и по громадности плодов.
Возражение Май(кова): Различия нет, а есть необходимость гипотезы объяснений, и мы им не приписываем значения.
Ответ Юновича и доказательство того, что основа всякого знания есть вера, что и основа опыта та же.
Столъников не делает различения, а основа всего впечатления совсем выносить всех из области.
Арх[имандрит]. Из Апост. Павла и И[оанна] Злат[оуста].
И[ван] И(Ильич). Я готов отказаться от деления, от названия знания, но обращает внимание на то что есть — сложно исторический итог веры и знаний — так и передается.
Столь[ников] отвергает. Перестает передаваться.
И[ван] И[льич] подтверждает общий факт и видит [?] что оно не смешивается, что философия, как в химии, мы хотели бы слить одно веще[ство] с дру[гим], так в знании хотели бы, но оно резко отличается и одно передается наукой слова, другое —чем то другим.
Ма[йков]. Что же за дело, что оно передается, когда оно противно разуму? Мы с того начали. Я не могу верить в Творц[а] и т. п.
И[ван] И[лъич] приводить отриц[ание] науки верою и отрицание веры наук[ой] и (опять подтверждайте о способе передачи.)
Юнович нападает: вы не верующий, но размышляющий.
Иван] И[лъич] объясняет различие способом передачи и поверку науки. Юн[ович] требует катег[орического] ответа. Верить или нет в эвхар[истию]?
И[ван] И[лъич] различность перемены значения слов.
Арх[имандрит] нападает тоже текст[ами].
Отец] П[имен]. Он все таки добрый. Он спасется.
Стольни(ков) твердит свои зады.
Стрем. защищает И. И., хотя и говорить, что не согласен.
Но я вижу, что согласен, защищает в смысле развития религий органически.
Юн[ович] отвергает.
Майков защищает тоже в смысле единственного этического основания.
И[ван] И[лъич] излагает другие основания, но признает — субъективно этически главн[ейшим] [?].
Май[ков] говорит, что религия есть плод разума, что прежде человек не знал экономии в своих силах, потом узнал экономию в общественных силах — это же религия.
И[ван] И[льич]. Это обман: результат религии была бы экономия, правда, но это не есть причина. Религия, по свойству своему, не практична — ‘не мир, а меч принес’. Последователям обещает муки. По сущности своей вытекает не из цели практической, а из ответа на вопрос: что я такое? (и что мне делать?)
Стольник[ов] злится и презирает.
Май[ков] увлекается социологи[ей].
Стрем. —диалектикой разума.
Арх[иманд рит] с Юн[овичем] друг другу доказывают в то, что они верят. И[ван] И[льич] робеет [1 неразобр.]и находится в жалком положении.

Следующая беседа о законах этики. Утилитаризм в законе этики. Собеседник[и] ( неразобр.)

Степа.
Осердясь на блох да шубу в печь.
20 Декабря 1878. — (К. Что такое вера-религия?
И. Не знаю. Если вы спросите у меня о моей вере, я вам все скажу, но о вере-религии вообще я ничего не могу сказать.
К. Но послушайте. (Это все таки суеверие. Ведь не можем же мы верить (в рождение девою) в божественность Христа.
И. Почему же?
К. Потому что это противно разуму (и не нужно.)
(И. Совершенно согласен почему это противно разуму (даже если позволительно подразделить для точности): рождение от девы противно опытному разуму, а божественность Христа противна отвлеченному разуму.)
К. (Хорошо, так будем спрашивать о вашей личной вере. Ну, так скажите нам, есть у вас вера?
И. Есть.
К. Что же вы под ней подразумеваете? Почему вы отличаете ее от других ваших знаний? Это ведь есть знание, если я не ошибаюсь. Или, может быть, это есть известная органическая необходимость всякого существования, подтверждаемая нам историей. 5 Признаюсь вам откровенно, что для человека находящегося на уровне образования нашего века, я никак не могу представить себе того, в что бы могло быть названо верою-религиею.)
И. Что это противно разуму, я не могу не согласиться, но что это не нужно — это еще не доказано.
К. Но вы лично верите [в то, что] подразумевается религией?
И. (Верю.) Я имею религию и потому верю во все, к чему она приводить меня.
И. Но если вы говорите, что не можете себе представить в наше время того, что может быть названо религией, то этим самым вы говорите, во первых то) что вы знаете, что такое называют религией, и во вторых то, что это самое не совместимо с состоянием науки в наше время. Для того чтобы я мог совершенно ясно ответить на ваш вопрос, мне необходимо знать то, что вы разумеете под религией. Прежде всего нужно, чтобы мы под одними словами разумели одно и тоже. И так, я готов отвечать, но прежде скажите, почему вы полагаете, что религия несовместима с нашим умственным развитием и главное, что вы разумеете под словом религия?
Пожалуйста, говорите искренно ваше мнение, я тоже буду говорить совершенно искренно, обещаю вам. Для ясности мысли и выражений], по моему убеждение, всегда мешает только неискренность.)
К. (Совершенно верно) А вот почему: понятие божества не соединяется с человеком. Оно вытекло из признания слабости и зависимости человека, понятие Божества есть только уничтожение пределов, от кот[орых] зависит слабость человека. Человек смертен — Бог бессмертен, человек порочен — Бог беспорочен, человек не знает — Бог всеведущ, человек слаб — Бог всемогущ, человек определен простр[анством] (материей) — Бог вездесу[щ]. И так мы, чтобы составить себе понятие Бога, вывели его из противуположения человеку и потом опять соединяем это понятие с человеком и потому разрушаем его для мыслящего человека, для слабомыслящего же выставляем идола вместо Бога, и Суботники совершенно правы, отрицая Христа на основании 1-й заповеди.
К удивлению моему я зам[ет]ил что И. И. (продолжение фразы оборвано)

Хотел прямо в форме беседы высказать пришедшую мне нынче мысль и запутался. Вот она:

20 д[екабря]. Вера есть то знание, на к[отором] основывается всякое разумное знание. Разумное знание само на себя основываться не может. Оно само себя разрушает. Бесконечная делимость бесскон[ечного] пространства, времени, атомы и т. п.
Где основы (этого) знания — веры? Вне (человека, вне) разума человека. В просторечии мы говорим: в сердце или в самой вере, т. е. в самом себе. Ответ на вопрос, где источник веры? — в вере, —служить главным источником недоверия к вере. В сущности же этот ответ соблазнителен только для тех, которые методы разума (разума, зиждущегося на вере) именно причинность, прилагают к вере. Я верю, потому что верю совершенно бессмысленно, в смысле всякого разумного знания, но не надо забывать, что это[т] ответ законен только по отношению к тем вопросам, которые разумом не объяснимы. Если я спрошу, почему я верю в то, что из вина делается кровь, и отвечу: потому что верю, это будет неверно, потому что вера в это основана не на том, что я верю в таинство евхаристии, а на том, что это верование связано с другим верованием, возникшим из вопроса, на который разум не может мне дать ответа (и не может не потому, что он недостаточно развит или напряжен, а прямо потому, что вопрос не подлежит ему). Такой вопрос один, вечный, у всего человечества: что я такое, зачем я живу, к чему? Я часть, но что такое все?
Основы знания разумного — в разуме со всеми его отправлениями и со всеми подразделениями приемов разума: опытного, отвлеченного, синтетического, аналитического. Если же основы знания веры находятся в сердце, как выражаются в просторечии и как должно выразиться, ибо всякий поймет нас и выражение: сердце вполне выражает главную цель этого слова — отграничение известной деятельности души человека от области разума, — то как в деятельности разумного знания мы находим различные формы, так и в деятельности сердечного знания мы найдем различные формы. И как в разумном знании, так и в сердечном мы найдем то общее обоим явление, что знание, как то, так и другое не приобретается непосредственно и единично каждым человеком, а как в том, так и в другом знании мы найдем, что каждый человек имеет в себе два отдельные источника знания и приобретает эти знания двояким путем: непосредственным познаванием и усвоением того, что было познано другими людьми. Как в знании разумения (возьмем самую точную из наук — математику), человек, имея в себе все данные для познания математики, познает несомненные законы ее благодаря способности усвоения посредством слова того, что познано другими людьми в той же области, так точно и в знании сердца —веры человек, имея все данные для познавания сердцем основ веры, познает в этой области и все то, что познано было до него другими предшествовавшими людьми. Как в той, так и другой области познания человек находится совершенно в одинаковом положении относительно (критер[иума]) проверки справедливости получаемых им от предшествующих поколений познаний. Как в разумении знаний (продолжая пример математики) всякий ученик признает справедливость: 2 х 2 = 4, потому что он узнает в этом положении закон своего разума, так точно и в познании веры всякий ученик признает положение о будущей жизни, узнавая в этом положении закон его сердца. Но точно также как нельзя найти никакой причины для того, чтобы доказать положение о том, что 2 х 2 = 4 или 1+ 1 == 2, точно также не может быть другого доказательства существования высшего и могущественне[йшего] Начала, не может иметь другого доказательства, как соответствие этого положения законам сердца, или проще — сердцу, также как в первом случае доказательством б[удет] только соответствие законам разума, или проще — разуму.
Соответствие передаваемого (основным) законам разума и сердца, есть, очевидно, главное основание восприятия человеком от предшествовав[ших] поколений, как тех так и других знаний, но знания, передаваемые человечеством последующим поколениям, так сложны и совершаются с такою ранней поры возраста, что не следует полагать, что при воспринятии знания [оно] постоянно поверялось воспринимающими и сверялось с основными законами разума и сердца.
(Я здесь высказываю не теорию, не предположение, я стараюсь держаться действительности и факта. Я говорю о том, как в действительности приобретаются человеком знания. И единственное мною делаемое подразделение этих знаний на знания сердца и разума я делаю потому, что они в действительности существуют и резко подразделяются.)
В действительности воспринятие знаний, как тех так и других, происходит не столько на основании постоянной поверки, сколько [на] основании доверия к тем результатам, которые приобретены предшествовавшими поколениями. Ребенок или взрослый ученик, также как и обращаемый в веру, должны доверять — в рассудочном, положительном знании, хоть положению в математике, что счисление 7 степенями 10 выражает вполне закон чисел, —как и обращаемый должен доверять тому, что есть Бог-творец и пророки, сказавшие то и то. Как в том, так и в другом случае, в доверии этом сознание соответствия или несоответствия передаваемого законам разума и сердца поддерживает или нарушает доверие, но несомненно, что для воспринятия как тех так и других знаний необходимы оба основания: доверие и соответственность, и что оба эти фактора служат основанием наших познаний в обеих областях знания. В передаче тех сложных знаний, которые приобрело человечество, не только в наше время, но и имело всегда (как я думаю) с тех пор как мы знаем что нибудь о людях из этих двух оснований знания, основание доверия есть без всякого сравнения то, которое служить главным источником и приобретения и удержания знания. Опять я не пишу теорию, а говорю то, что есть и что каждый может вспомнить о себе и наблюдать на детях и взрослых. — Пусть каждый вспомнит свое ученье: математику — деление, из которого как то выходит что-то, пусть вспомнит приобретение знаний исторических, в особенности космографических и физических. Все учившиеся в низших классах гимназии знают и верят в наше представление о движении земли и планет, но много ли людей из кончивших курс в унив[ерситете] могут объяснить, почему это представление более соответств[ует] законам разума, чем представление (подтверждаемое внешним чувством) о неподвижности земли. А атомы, эфир, нервная система—все эти знания за исключеньем 1 из тысячи зиждутся на доверии.
Точно тоже что в этом отношении происходит в знаниях разумных, положительных, тоже и в знаниях сердечных — веры. Причина такого доверия одинакова для обеих областей знания. В области положительного знания мы говорим себе: люди, тысячи, сотни тысяч умнейших людей, исключительно занятых теми предметами, о которых они высказывают результаты добытые этим трудом, поверяя со всех сторон эти результаты, оспаривая и подтверждая их на основаниях тех самых разумных законов, которые я знаю в себе, — в математике: 2 х 2== 4, в астрономии (правильного) наблюдения над движением солнца и светил,—приш[ли]к заключению, что а-1 == 1/a и что планеты движутся вокруг солнца, — не разбирая неизбежности этих выводов, только смутно чувствуя, что вывод б[ыл] сделан на основании разумных законов, я признаю единственный [?] вывод.
(Почти) тоже самое я делаю и в вопросах веры. Я говорю: нет только тысячи, (но) десятки тысяч людей, но все люди стремились к тому познанию сердечному, которого я сознаю в себе основания, и лучшие люди наиболее одаренные этим сердечным познаванием, наиболее жадные к этому знанию, представлявшие во все века образцы мученичества, искали этого знания и передают мне его в сложной форме, недоступной иногда моему личному сердечному знанию, и я доверяю им, чувствуя смутно, что направление их стремлений было то самое, которое и во мне.
Как в том, так и в другом случай главным внутренним основание знания представляется сознание соответствия: — внешним же — единство согласия всех людей и потому доверие к ним. Вникнув ближе в оба эти источника знания: соответствие и доверие], мы увидим, что в сущности оба источника сливаются в один—соответствия законам разума и сердца, т. е. сущности человека. Если не проверяя какого бы то ни было знания, сравнивая его с законами своего ума и сердца, мы принимаем его только потому, что все другие люди сходятся в том же познании, мы этим самым только делаем заключение о том, что данное положение соответствует законам моего разума и сердца. Если это соответствует законам ума и сердца всех людей, то оно должно соответствовать моим, хотя я и не успел проверить его. Так что даже соответствие законам нашему уму и сердцу мы весьма редко доверяем непосредственно, а всегда соединяем в одно общее согласие всех с личным соответствием. Психиатрия в лучших представителях своих признает, что сумасшествие есть только такое воззрение, кот[орое] не признается всеми. Если мы одни видим предмет красным, когда все видят его зеленым, мы, если здоровы, не станем искать почему предмет красен, а почему мы его не видим зеленым. Так что мы не имеем права сказать, чтобы какое нибудь наше знание было знанием нашим личным. Мнимый дикий, возросший в лесах Германии, не имел никаких знаний, хотя он и имел источники знания.
Знание наше, как разумное так и сердечное, немыслимо без предшествующего, окружающего нас, усвоенного и усвояемого нами знания, так что мы с нашим знанием — плоды этого всеобщего знания, результаты его, не можем судить о сущности этого знания.
Мы можем только судить о том, (из чего слагается,) откуда берется это знание и почему мы считаем его истинным, т. е. знанием. Знание это (есть плод доверия нашего,) берется от всеобщего знания, и мы считали его истинным только потому, что все, и мы в том числе, согласны в его истинности.
Поверкой знания поэтому для нас не может быть ничто иное, как знание того, что все разделяют убеждение в истинности знания. — Как ни неприятно может показаться любителям философии это положение, оно прямо бросается в глаза, и нет другого источника знания, о котором бы мы могли говорить, не переносясь в область фантазии. Таково знание в действительности, но если бы мы захотели искать другого источника знания, какого бы то ни было, разумного или сердечного, мы, если не будем обманывать себя, прямо придем, по самой сущности знания, к убеждению в невозможности отыскания каких бы то ни было основ знания. Основа знания математ[ического] есть 1 + 1 = 2. Основа знания опытны[х] наук есть впечатление. Какая основа того, что 1 + 1 = 2, или что я ощущаю холод, шероховатость, вижу движение? Основа всех этих положений суть опять самые эти положения. Какая основа знаний сердечных, знание того, что я живу и что я ищу себе места? Никакой, кроме самых этих желаний.
Знание, как положительное — разума, так и сердечное —веры, имеет своей основой всеобщее знание. Знание это в области разума есть наука, в области сердца есть вера. Поверка знания может происходить только на основания соответствия и несоответствия законам разума и сердца. И такая поверка постоянно происходит в действительности. Мы требуем, чтобы положения науки соответствовали законам нашего разума, а положения веры — законам сердца. И точно также как, видя лист красным, человек страдает, ищет возможности соеденится с общим воззрением, несогласие с к[оторым] разрушает в нем уверенность в своем знании, так точно при каждом положении науки, противуречащим разуму, человек ищет поправки своему незнанию, и при положении несоответствующем в вере его сердцу, ищет поправки и не успокаивается пока не найдет единства со всеобщим знанием.
Такого рода несогласие, противуревчие, является часто, как в науке так и в вере, и имеет (иногда) источником или невежество, незнание необходимости вывода науки или религии, или (Зач.: гениальность того, кто встречает с несогласием и вместе чувствует возможность привести в согласие несогласное. Т. е. В первом случае усвоить себе знание других, во втором случае — передать другим свое знание. Но в обоих случаях согласие всех есть главный и единственный признак истины) ложность самого положения науки или религии, т. е. несоответственность его разуму или сердцу, или, что чаще всего бывает, от перенесения поверки положений разума основаниями сердца или на оборот.
21 Декабря. Каждому вероятно не раз случалось встречаться с несогласием с наукой первого рода, т. е. несогласием вытекающим из незнания. Помню (то нетолько) недоверие, но полную уверенность в ложности этого положения, которое я, учивший физику еще по теории истечения, испытал при этом сообщении положении об эфире и его колебаниях. Я был тогда молод (Против слов: Я был тогда молод на полях написано: Два рода положений: одна как необходимые следствия, другая как необходимые основания уже выработанных и согласных с действительностью результатов. Первые: расстояния звезд, сумма прогрессии. Вторые: неподвижность солнца, эфир, мнимые величины, дифер[енциальное] и интегральное вычисление) и говоривший мне об эфире почитался мною не авторитетом, и я помню, что его слова о колебании бесконечно малых волн бесконечно малых тел показались мне просто бессмыслицей, такого если не большею бессмыслицей евхаристии, о кот[орой] и спорить не стоит. Но (желая справиться с судьями компетентными) узнав, что все люди науки признают это положение, я стал учиться физике, прочел ученых об этом предмете, и теория колебаний эфира показалась мне уже не произвольной бессмыслицей, а необходимой в положении. Тоже случалось и случается постоянно с людьми, получающими отрывочные знания. Больше всего поразительно это в космографии и с особенною очевидностью это представляется в математике. Пусть знающий хорошо арифметику попытается растолковать значение мнимых величин, и будет ясно, что разум учившегося не будет никогда в силах допустить столь противного законам разума понятия, что есть величина с знаком минус, образовавшаяся из помножения величины одинакой с одинаким знаком самой на себя, тогда как (знак) минус в произведении мог произойти только из помножения + на — . Только вследствие изучения хода мысли и результатов, к к[оторым] приводит это положение, и преимущественно [вследствие] доверия учащихся согласится с справедливостью этого положения сразу, без справок о том, как смотрят на это все занимавшиеся этим предметом, и без того чтобы не проследить выводы из этого положения не может быть принять.
В области сердечного знания по этой же самой причине незнания происходить точно того же рода сомнение. Обращаемому в Христианство говорят, что Христос, сын Божий, очеловечился (и дал людям новый [завет].) Положение это не может быть принято человеком, не видящим в этом необходимости и не имеющим доверия к учителю. Точно также, как при мнимых величинах или колебаниях эфира, человек может признать это положение только тогда, когда ему будет показано, что положение это вытекает из целого ряда сердечных знаний и имеет за собой целый ряд необходимых выводов, совпадающих с законами сердца, т. е. Выводов учения христианского, и кроме того подкреплено доверием к миллионам лиц, изучавшим это сердечное знание и пришедшим к этому самому положению.
22 Декабря. Другая причина несогласия или сомнения есть ложность самого положения науки или религии, очевидное противуречие с законом разума и сердца или с другими данными науки и религии, ничем не выкупаемое и не оправдываемое. Для Коперника положение о вращении солнца представлялось противуречащим закону движения малых и больших тел и противуречащим знанию о движении планет, и потому он отверг это положение. Точно тоже теперь можно смело сказать, что положение физиологическое о протопласонах или о том, что наши мысли и желания суть организмы, ибо это положение противно разуму, смешивая произвольно область органического и неорганического, и главное, ничем не выкупается, ничем не оправдывается. Это в области науки. В области религии положение о том, что папа может отпускать грехи, точно также совершенно законно отвергается, ибо оно противно закону сердца, чувствующего, что сознание виновности не может быть уменьшено никаким внешним средством и не соответствует тому знанию религиозному, к[оторое] вытекает из нового завета и к[оторое] говорит, что другой человек сам не властен на[д] душ[ами]). Точно тоже можно сказать и относительно всего учения искупления грехов рода человеческого смертью Христа.
Третий, наконец, и самый главный источник сомнения в истинах той и другой области лежит в смешении одной области с другою, т. е. в приложении поверки разумного знания законами сердца, и на оборот, в самом обыкновенном приеме, из которого вытекало, вытекает и б(удет) вытекать всякое неверие, есть приложение к вере, т.о. знаниям сердца, поверки законов разума 999/1000 неверующих, мнимо отвергающих положения сердечного знания-веры, отвергают его только по этой причине, и потому необходимо подробнее рассмотреть это[т] прием мыслей [?] и все доводы, к[оторые] он приводить в свою пользу.
Прием отрицания положений науки на основании веры всем известен и весьма употребителен и точно также (неразобр.) для сторонников науки и осуждается ими, как и обратный прием. Прием этот очень всем известен. ‘Ну, мы узнали, что до солнца столько то биллионов верст, — что же нам из этого? Лучше ли будет жить, добрее ли мы будем?’ Говорящие это говорят только: знания разума не удовлетворяют вопросам сердца. И они не правы. Наука и не имеет этой цели. ‘Ну, вы изучили нервы, мозговую деятельность, —что же, лучше будут люди?’ говорят они — и не правы, потому что физиолог, истинный ученый, скажет только: ‘вопрос об улучшении людей до меня не касается’. (Ученый же, который ответить: ‘да, люди будут лучше’ и будет приводить доказательства почему, будет плохой ученый и свою деятельность посадит entre deux chaise (s) le cul par terre (сидя между двух стульев), имея цели, приемы [?] и научные и религиозные, и ничего не сделает кроме болтовни. И таких много.)
Вопросы такого рода, т. е. требующие объяснения сердечных вопросов от науки, очень обыкновенны и большей частью суть плод невежества и тщеславия. Разбира[я] психологически, вопросы такого рода выражают то, что я не знаю того, о чем вы говорите, и мне не хочется признаться, что я не знаю чего нибудь важного и нужного, и потому я ищу отговорку в своем незнании и равнодушии [к] знанию, и отговорка эта основывается на искусственном, софистическом перенесения: вопроса из одной области в другую. ‘Какая же мне польза, какое мне или людям добро от этого знамя?’ Т. е. Сердцу моему ничего не дает знание разума. Но это само собою разумеется — это есть исходная точка.
Обратное совершается, не скажу — еще чаще, (в сущности оно происходить реже, если принять в расчет всех людей) но заметнее, заметнее потому, что отрицание науки на основании того, что она не удовлетворяет требования сердца, делается преимущественно людьми невежественными, не имеющими органов выражения—печати, так большинство мужиков, неграмотных людей, делают это рассуждение о ненужности и глупости науки. Обратное же делается из числа людей науки имеющими в своем распоряжении орудия распространения — слова. Поэтому хотя численность людей, делающих эту обратную ошибку, т. е. отрицание знания-веры на основании несоответствия требований разума, — именно ошибка эта более заметна, обставлена более искусно и потому требует внимательного обсуждения. Рассуждение следующее. —
Такое то положение сердечного знания-веры, положим, сотворение мира Богом, не соответствует законам разума. Почему Б[ог] сидел, сидел и вдруг сотворил мир? Как мог он сотворить из ничего? Сотворить твердь нельзя было и т. д.
Источник психологически совершенно тот же, как в случае отрицания науки верою: человеку не хочется признаться в своем незнании и в равнодушии к этому незнанию и он отрицает все знание сердца, перенося цели его в другую, чуждую область разума.
23 Декабря.
Рассмотрим данный пример: в чем состоит знание веры, в чем состоит опровержение разума и как разум мнимо исправляет ошибку веры (как он обманывает себя).— В смысле веры, что значат первые стихи библии: Ничего не было и был Бог и он сотворил мир в 6 дней, и т. д. На какой вопрос отвечает этот ответ? Вопрос, вызвавший это ответ (данный Моисеем, Зороастром, Богом, всем человечеством — кем бы то ни было) состоит не в том: когда Бог сотворил мир (на этот то вопрос разум находить ответ неправильным) не в том, как, из чего он сотворил и как последовательно во времени он сотворил, и прежде ли он сотворил твердь, а потом, — а вопрос один, вечный, лежащий в сердце каждого человека. Что я, откуда я и все меня окружающее взялось? Если вопрос не всегда мог быть выражаем, если и теперь есть люди, и между дикими, и между христианами, для которых вопрос никогда не восставал во всей ясности, то несомненно одно, что вопрос этот лежит, хотя иногда и неосознанный, в сердце каждого человека. Сколько мы знаем, прошли века прежде чем человек имел какой-нибудь ответ на этот вопрос. И вопрос на этот ответ мог быть различный и бывал различный. Можно было отвечать , — и отвечали, и отвечают, — что я есмь, потому что есмь, и все другое существует, не имея причины. Можно было сказать, что я один есмь и все остальное мое представление. Можно было сказать, что есть сила, которая сотворила меня, а другая сила сотворила другое. Но человечество [в] глубочайшей древности выработало1 на этот сложный вопрос ответ, заключающийся в том, что все силы, (движущие), ощущаемые и видимые мною, имеют один источник — силу, к[оторую] называют Богом, что эта же сила есть источник существования и источник происхождения всего. Но отвечая (словами) на вопрос человечества, тот кто отвечал на него, кто бы он ни был, должен был отвечать в понятиях людей, сообразно с теми знаниями, к[оторые] они имебют, и должен был отвечать (тем шатким слабым) словом, орудием преимущественно разумного знания. — Если тот, кто сказал это, сказал: ‘я чувствую, что я во власти одного Благого существа и он сотворил меня’. Ему бы сказали: ‘неправда, ты родился от отца матери, деда и т. д.’ Для того чтобы говорить с людьми, он должен был говорить их языком и сказать: ‘Бог сотворил всех людей, сотворив первую пару’). Подобные же соображения заставили его сказать о последовательности творения. Вся последовательность и подробность творения суть только неизбежная дань, отданная слабости орудия выражения — слова, и слабости орудия воспринимания —понимания (Далее на полях вписано другими, очень бледными чернилами: (Моисей) Он сказал бара по еврейски и это значило: сделал, потом под это слово должны были подвести понятие: сделал из ничего, теперь необходимо подставить еще более общее понятие. По моему, это понятие есть Бог или еще общее — есть, существуешь, начало всего).
Представим себе хоть Моисея, человека, углубившегося в себя, в мысли о значении человека, в те самые мысли, которые служат ответом на вопрос: ‘что я такое?’, — и вдруг понявшего единство свое с единством сил. Кто испытывал эти минуты настоятельности вопроса и мгновенной ясности мысли, тот знает это чувство. На мгновение он почувствовал Бога, почувствовал свое место. Он увидал Бога, (иначе он не мог бы выразить этого чувства). Но, желая передать это чувство, он должен был говорить словами, подыскивать понятные выражения, и он написал книгу Бытия. Он не мог непосредственно передать это чувство в книги, в личных отношениях он передал его, и оно то и дало силу книге (так делали все пророки). Теперь что же ищут в этой книге те, которые критикуют разумом подробности изложения? Они ищут ответов на то, как Бог сотворил мир. Но Моисей невольно, противувольно даже, сказал как, — он отдал этим дань слабости орудию слова, он только одно хотел сказать и говорил: то, что есть единый Бог, источник всего по времени и пространству и человек его произведение. (И теперь я, стараясь поправлять Моисея, отдаю гораздо худшую дань слабости слова, чувствуя, что каждое употребляемое мною слово неадекватно понято). Но одно ясно и несомненно это то, что центр тяжести, смысл, цель слов Моисея, не есть и не может быть изложение теории происхождения мира, но ответ на вопрос, что я такое? откуда взялся? зачем? Отрицать то, что ответил на это Моисей в Библии (Зороастр в Зендавесте) мы можем только если вопрос остался без ответа, или если ответ ошибочен, несогласен с другим, известным нам ответом на вопросы сердца. Но никак не потому, что форма подробностей ответа на вопросы сердца несогласна с совершенно другими, не имеющими ничего общего с этими вопросами, другими вопросами разума. А это то самое и делает наука, отыскивая в вере несогласия с ее положениями. Вы говорите, что тверди нет — прекрасно. Стало быть, Бог сотворил то самое, что Моисей подразумева[л] под словом — твердь. Дело не в том, что он подразумевал под твердью и не знал астрономии, а в том, что он сказал, что Бог и это тоже сотворил, т. е. что все имеет один источник. Если это есть Божеское откровение, почему оно не знало астрономии? Если бы даже и Божеское откровение в самом узком смысле, то Божеск[ому] откровени[ю] нельзя было говорить о систем[-е] Геркулевского созвездия и о Раке (созвездие) Евреям, которые видели твердь и спрашивали, откуда твердь. — (Боюсь, что и наше понятие о небесных телах лет через 10 000 покажется очень смешным и грубым, стало быть и нашим языком нельзя б[удет] говорить.
Это возражение говорит только, зачем Бог не говорил научно. Но это то и показывает, что область науки не то, что область веры. Ответ дан на вопрос сердца, а не разума, и ответ полон и ясен относительно вопроса (Слова: Боюсь что…… б[удет] говорить написаны на полях, но сноска вставлена в текст самим автором. Далее на полях вписано примечание, обведенное кругом чернилами: Передается вера не словом, а непосредственно преданием, действием, примером, на этом зиждется необъяснимое иначе распространение и из него вытекает обряд. Последние слова: и из него вытекает обряд написаны мелким почерком и другими, бледными чернилами). Если ответ не полон и неясен, как это бывает, то уясните, дополните его, но не забывайте вопрос. Все геологические изыскания не помогут ни на волос уяснению вопроса о том, один ли я сам по себе или в связи со всем миром и в зависимости от одной силы. Что я такое? А только на этот вопрос ищется ответ. Наука в этом случае делает ту же ошибку, которую делает вера на основании своих требований отрицая науку, но паука, владея словом и диалектикой, хитрит лучше чем вера. Скрывая свою ошибку перенесения вопроса из области сердечной в разумную, ложная наука часто, отрицая таким незаконным путем положения веры, делает вид, что она поправляет их, и этой мнимой поправкой сама себя обманывает. Она говорить: сотворение мира в один прекрасный день не имеет смысла. Сотворение пар животных еще меньше. Мы видим, что все существует и все развивается и из этого не имеем права заключать, чтобы было время, когда ничего не было. Но следя за развитием, мы приходим к заключению, что были низшие формы, из к[оторых] развивались высшие и в том числе человек, и потому вместо басни творения для нас является разумная и подтверждаемая опытом теория развития сил природы. И совершается та странная подтасовка, что человек, ухватившись за вопросы веры, после многих манипуляций, находит себя с полными руками всяких вопросов разума, а вопросы веры с их ответами остаются не то что отвергнутыми, а совершенно устраненными. Эшафотаж науки, подставляемый под веру, так сложен и громоздок, что очень многие даже не замечают обмана и наивно видят ответ на вопрос о том, что я такое, ответ в том, что я есмь организм, в котором развиваются неизвестные силы по известным законам. В сущности же для каждого, кто потрудится весь этот эшафодаж науки привести опять к первому вопросу веры, будет очевидно, что ответа не только нет, но и не может быть в области науки, разумного знания. Исходная точка моя была: что есмь я, т. е. что есть моя жизнь, мое обособление от других, и что такое те силы, которые я чувствую, действуя и страдая, и откуда я взялся?
Наука говорить: ты организм, ты обособлен, ты сила и на [тебя] действуют силы неизвестный в своей сущности, и ты взялся из утробы матери, а мать из утробы своей матери. Т. е. наука, желая разрешить вопросы, невольно отстранила их, что неизбежно по сущности ее разумной деятельности, и вместо ответа повторила мне слова вопроса. На главный же вопрос отвечала бессмыслицей, к чему она тоже приведена неизбежно свойством своей деятельности. На вопрос: откуда я? она ответила: ты звенчик в вечной, бесконечной цепи существ, т. е. то, что видит человек прежд[е] всего, что пугает его, и то самое, вследствие чего он начинает спрашивать.

ЛЕВ ТОЛСТОЙ

[ДВА ПУТНИКА.]

(1875—1876 гг.)

(idem, стр. 142-144.)

Два человека с котомками на плечах шли по пыльной шоссейной дороге, ведущей из Москвы в Тулу. Один, молодой человек, был одет в короткой зипун и плисовые шаровары. На глазах, под мужицкой новой шляпою, у него были надеты очки. Другой был человек лет 50, замечательной красоты, с длинной седеющей бородой, в монашеской рясе подпоясанной ремнем и в круглом, высоком, черном колпаке, которые носят служки в монастырях, надетом на седеющие длинные волоса.
Молодой человек был желт, бледен, грязно пылен, и, казалось, едва волочил ноги, старый человек шел бодро, выпячивая грудь и размахивая руками. К красивому лицу его, казалось, не смела приставать пыль и тело его не смело знать усталости.
Молодой человек б[ыл] магистр Московского университета Сергей Васильич Борзин.
Старый человек, отставной подпоручик Александр[овских] времен пехотного полка, бывший монах и за неприличное поведение выгнанный из монастыря, но удержавший монашеское одеяние. Его звали Николай Петрович Серпов.
Вот как сошлись эти два человека: Василий Сергеевич, окончив диссертацию и написав несколько статей в Московских журналах, уехал в деревню, как он говорил, окунуться в реку народной жизни и освежиться в струях бытового потока. Пробыв месяц в деревне, в совершенном одиночестве, он написал следующее письмо к своему литературному другу и редактору журнала:
‘Государь мой и друг Иван Финогенич, мы не должны и не можем предвидеть и предрешать развязку вопроса, разрешающегося в тайниках бытовой жизни строя русского народа. Необходимо глубокое изучение многоразличных сторон русского духа и его проявлений. Оторванность жизни… Петровский переворот… и т. д.’
1 Смысл и значение письма было то, что Василий Сергеевич, проникнувшись строем бытовой жизни народа, убедился, что задача определения назначения р[усского] н(арода) глубже и труднее чем он предполагал, и потому, для разрешения этой задачи, он считал необходимым предпринять путешествие пешком по России и просил своего друга подождать уяснением вопроса до окончания своего путешествия, обещая рядом длинных статей тогда выяснить все, что он узнает.
Написав это письмо, Василий Сергеевич занялся матерьяльной стороной приготовления к путешествию. И как ни тяжело это было ему, он углубил[ся] даже в подробности наряда достал зипун, сапоги с гвоздями, шляпу и, запершись от слуг, долго гляделся в зеркало. Очки он не мог снять—он б[ыл] слишком близорук. Другая часть приготовлений состояла в взятии денег по крайней мере 300 р. на дорогу. Денег в конторе не было. Василий Сергеевич позвал старосту и конторщика и, найдя в реестре 180 четвертей овса, велел продать их, но староста заметил, что овес оставлен на семена, тогда Василий Сергеевич, просмотрев графу ржи и найдя там 160 четвертей ржи, спросил, достаточно ли будет этой ржи на семена? На что староста ответил вопросом: не прикажут ли они сеять старой. Разговор кончился тем, что Ст[ароста] понял, что Василий Сергеич меньше малого дитяти знает в хозяйстве, а В. С. понял, что рожь уже посеяна и сеется обыкновенно из нового урожая и что потому 160 чет., исключая на меся[чину] 10 ч[етвертей] можно предать.
Деньги были получены и В[асилий] С[ергеевич] собрался идти на другой день, когда вечером он заслышал голос незнакомый в лакейской и к нему вошел старый отцовский слуга Степан.
— Николай Петрович Серпов, — сказал Степан.
— Кто такой Николай Петрович?
— А как же, Николай Петрович, что к папаше еще езди[ли], монахи.
— Не помню. — Что же он?
— Вас желают видеть, кажется, не в своем виде.
В комнату вошел Николай Петрович, расшаркался, топнул ногой ‘Вояжер Серпов…’ Пожал руку.
— Все невежество. Нет образования, сколько я не учу Россию. Россия дура. Мужик трудолюбец, а Россия дура. Так ли, Василий Сергеевич? Я вашего батюшку знал. Мы, бывало, с ним сидим, он и говорит: этот пойдет. — Вы зачем в костюме? Я люблю, —по суворовски. Зачем?
— Я иду путешествовать.
— Я сам путешествую. Я вояжи[рую], я был в Греции на Афоне, но лучше и праведнее мужика не видал.
Николай Петрович сел, попросил водки и лег спать. Василий Сергеевич остался в недоумении. На другой день Николай Петрович слушал, а так [как] Василий Сергеевич любил говорить, [то] Николай Петрович услыхал всю теорию Василия Сергеевича и цель его путешествия. Николай Петрович одобрил всё и предложил свое товарищество. Василий Сергеевич принял, отчасти потому что не мог отделать[ся], отчасти поточу, что Николай Петрович, несмотря на свое полусумашествие, умел льстить, отчасти, и главное, потому что В[асилий] С[ергеевич] видал в монахе проявление замечательной, хотя и спутавшейся ширины русской жизни.
Они пошли. И в то время, как мы застали их на большой дороге, они подходили к первому по маршруту ночлегу, пройдя первые 22 версты своего путешествия. —
Николай Петрович выпил рюмочку в кабаке. Он б[ыл] весел.

[ПРЕНИЯ О ВЕРЕ В КРЕМЛЕ.]

(Idem, стр. 145-150.)

I.

Я давно знал, что на святой неделе в Москве собирается в Кремль народ и что там на площади около вечерен между соборами бывают разговоры о вере. Случившись на Святой в Москве, я решился никак не пропустить этого случая и посмотреть и послушать это любопытное сборище. Приехав в Москву, я остановился у своего товарища по Московскому Университету и сотоварища по профессорству. Хотя мы были с ним профессорами совершенно разных, факультетов, я — русской словесности, он — физиологии и хотя мы с ним видались редко, мы поддерживали дружеские сношения письмами, и он просил меня, в мой приезд в Москву, остановиться у него.
Как и всегда бывает между близкими людьми, которые долго не видались, мы почувствовали, при свидании после 4-х лет разлуки, что то различие взглядов, которое и всегда было между нами, за это время очень усилилось, что мы далеко разошлись по расходящимся линиям от точки пересечения на которой мы встретились в университете. Почти каждый разговор, выходящий из области практической, тотчас же обнаруживал наше разобщение и приводил нас к несогласию и спорам. Картавцев всегда был матерьялистом и стал им еще больше, я же, подчинившись во время моего студенчества и в особенности во время поездки за границу общим тогда матерьялистическим взглядам, все более и более от них освобождался и даже начинал испытывать озлобление против того, что так глубоко обмануло меня.
Я не был матерьялистом, но и не мог бы сказать, чем я собственно был. Я не успел составить себе никаких определенных убеждений. Одно, чем я был очевидно в это время, это — врагом тех убеждений, в которых прошла моя молодость, и отрицателем их.
Разница наших с Картавцевым убеждений и частые споры не мешали хорошим отношениям.
Картавцев знал, что я очень интересуюсь Кремлевскими прениями, и хотя считал это самым пустым, ничего незначащим явлением —вымирающим остатком грубейших предрассудков, сам мне напомнил о Кремлевских сборищах и предложил вместе, вместо после обеденной прогулки пойти в Кремль. Святая была в этом году поздняя — нигде не было следов снега, деревья уже были одеты, и было так тепло, что нам было жарко даже в летних пальто.
— Вот как раз мы хорошо попали,—сказал мне Картавцев, когда мы, пройдя Соборы, вышли на площадь, — нынче довольно народа. И вот он, Пафнутий — бывший раскольничьим архиреем, теперь обращающий раскольников. Вот и Хомяков. Для вас представление нынче в полном сборе.
Издалека видна была толпа человек в сорок в чуйках, сибирках и пальто, теснившаяся около крыльца и лестницы Архангельского собора. На лестнице, на верху каменных ступеней стоял худощавый белокурый худой монах и, лежа почти на каменных перилах, горячо говорил что-то, обращая свою речь вниз. Это был отец Пафнутий. Рядом с ним и позади, как бы привилегированные лица, стояли три человека господ, один из них в цилиндре с замечательно строгим и значительным лицом.—
— Это Хомяков? — спросил я, указывая на него.
— Нет, это камергер Бунин, дурак большой, — отвечал Картавцев. — Хомяков внизу. Вон он. И я увидал маленького человечка в поддевке с золотой, выпущенной цепочкой, черного с сединой, с низким лбом, тонкими чертами плоского лица и общим выражением умной легавой собаки, сверх которого было еще выражение чего-то особенно ясного, веселого, тонкого и вместе с тем твердого. — Он стоял поодаль и прислушивался, очевидно легко не только понимая, но обсуживая все, что говорилось. Подле него стоял Москвич, господин очевидно гордившийся близостью своей с Хомяковым и только благодаря кротости Хомякова переносимый им.
Спорил с О. Пафнутьем человек в синей сибирке, белокурый, мрачный, широкий, прямой, не гибкий. И лицо, и платье его, и речь его были необыкновенно тверды и чисты. Речь шла, как я понял, о староверчестве.
Я застал еще, половину последнего возражения раскольника в сибирке.
— Потому что по тем книгам служили святые отцы. А без Святых отцов перемены делать в вере не положено.
Отчего же собору не созвали? — сказал он и отвернулся.
О. Пафнутий. Собор созывали.
Раскольник. Местный, да и то не весь. И слушать не захотели.
О.Пафнутий. Да какая же важность в этих книгах? Если бы были опечатки. Ведь сам ты понимаешь типографское дело, как печатают книги.
Раскольник. Мы очень хорошо понимаем.
О. Пафнутий. Ну, так для каждой корректуры надо собор собирать?
Раскольник. Тут не опечатки, а все дело изменили. Что ж, коли так. Ваши книги Никоновцы теперь возьмут переменять все. Разве хорошо будет?
Другой раскольник. Да что ж, ихнии книги уже менять не- чего. Они переводы поделали. Церкви прикрыли.
О. Пафнутий. В сторону не бросай. Не о церквах речь. А о книгах. Хорошо, книги. Ну, да разве в книгах вся сила? Не в книгах, а [в] Богослужении, в таинствах. А как же у вас совершаются таинства?
Раскольник. По старому закону, как у Святых Отцов.
О. Пафнутий. Вот то-то и нет. А я тебе скажу, как. Я был в Валахии и в Австрии. Совершаются тайны обманно. Литургия совершается без антиминса,. Я был сам. К ним Дьякон 6еглый пришел, принес антиминс. А потом сознался на духу, что тряпочка с щепками, а не антиминс.
Раскольник. Да, тебе говорить хорошо, когда ты к этому приставлен. . .
Раскольник нахмурился, отвернулся, запахнул халат и, оглянувшись, но избегая взглядов, пошел достойно и медленно из толпы. Другой, черный купец, занял его место и стал отвечать О. Пафнутию. Он доказывал, что это несправедливо, что если есть одна такая церковь, то большинство церквей правильны.
На это О. Пафнутий стал доказывать ему, что если и церкви правильны, то неправильно рукоположение. Хомяков вступил здесь в спор, уже обращаясь к О. Пафнутию, и блестяще опровергал его мнение в том, что церковь зиждется внешним устройством. Разговор был интересен, но было не то, чего я искал и ожидал — беседы народной. Я прислушивался и искал глазами первого купца раскольника в сибирке. В его речах было более всего того народного, чего я ждал найти. Купец этот отошел к собору, и около него собралась кучка народа и шла беседа. Я пошел к этой кучке. Какой то маленькой человечек с прямыми волосами, уже старый, в пальто, запустив руки в карманы, говорил с купцом. Он говорил тихо и робко, как бы не уверенный в своих словах.
— Известное дело, — говорил купец, — дары духа святого—любовь.
Господин в пальто. Так я и полагаю, что вопрос тут не в книгах и не в отступлении от преданий, а в том, что[бы] отказаться от царствующей церкви, признать ее дьявольским порождением, или признать ее.
Купец, с улыбкой уверенности, что он поймал его. Да как же ее признать, если она отступила?
Господин в пальто. Это будет судить Бог.
Купец. Ну, а Лютеране тоже?
Господин в пальто. Тоже. Потому что…
Господин в пальто, все более и более интересовавший и привлекавший меня по мере того, как он говорил, не мог продолжать, его перебил высокий офицер, недавно подошедший.
— А я думаю, — сказал офицер с торжествующей вперед улыбкой, входя в самую середину кучки и отъискивая достойного собеседника. Он взглянул на господина в пальто, но, очевидно, не сочтя его достойным, обратился к высокому купцу.
— А я думаю, что Богу некогда этими пустяками заниматься. Я считаю, что если человек будет работать, трудиться да никого не обижать, то он хоть ни во что не веруй, все будет хороший человек….
Купец запахнулся и, наморщив лоб, стал рассеянно смотреть за Москву реку на золотившиеся купола церквей.
— Потому, что же мы здесь собираемся? О чем толкуем?— продолжал офицер. — Один говорит — так надо креститься, другой— эдак. Один говорит —по солнцу. Ведь это одно невежество и предрассудки. Хоть никак не крестись.
Купец не слушая медленно сталь выходить из толпы, чуть заметное сокращение губ показывало презрение.
— Ведь вот он думает, что он знает, какие книги у начетчиков надо читать, он и слушать меня не хочет, — обратился офицер к господину в пальто, — когда я дело заговорил.
— То есть, если я так понял ваши мысли, — робко взглядывая на офицера, сказал господин в пальто, — вы полагаете что разговоры о вере ни к чему не ведут и что, если я так понял ваши мысли, нужны дела, а не вера.
— Ну, разумеется, — с презрением сказал офицер, обращаясь к Картавцеву, которого он, очевидно, счел более достойным беседы. — За веру старую держутся, а не понимают того, что все это одно невежество.
Благодаря представительной фигуры офицера и нашему приближению, толпа чуть стеснилась около нас.
— То есть почему же нам не судить об этих предметах? Если есть предрассудки, ошибки, то из рассуждений наших они окажутся.
Офицер. Праздное занятие.
— Извините. Вопрос, занимающий нас, самый не праздный. Мы, положим, хотим молиться Богу. И вот одна церковь, положим, тут православная, а тут староверческая — в какую мне идти?
— Ни в какую, — громко засмеявшись, сказал офицер.— Лучше заняться делом.
Господин в пальто. То есть никакой религии не нужно?
Офицер. Пожалуй, что и не нужно.
— Положим, нам с вами не нужно, а кому нужно, тем, которые воспитаны так, что без церкви нельзя, как же быть?
Офицер. Надо так воспитывать, чтобы искоренять предрассудки, а не вселять их.
Господин в пальто. А может быть это не предрассудки?
Офицер. Значит, стриженый — бритый.
Господин в пальто. Я говорю: стриженый — бритый. Я, положим, говорю, что религия — дело, вы говорите — пустяки. Но я не один говорю, со мной вместе все люди говорят и говорили.
— А, пустое, одно невежество! — сказал офицер, очевидно не зная, что отвечать. И то, что он был разбит, было замечено всеми. Картавцев, хоть и видел, что офицер плох, нашел нужным, однако, придти на помощь ему.
Картавцев. Господин офицер мог ответить вам, что на вашей стороне грубое человечество, а на его стороне наука.
Господин в пальто. Но массы.
Картавцев. Массами нельзя считать в этом вопросе. Черты резкой нельзя провести между верой и неверием.
Картавцев говорил, сначала боясь, что собеседник не поймет его, но по мере того, как он говорил, мы видели ясно, что Господин в пальто не только понимает, но умеет слушать и понимать. Он формулировал сам речь Картавцева, как бы резюмируя ее. ,
— Вы говорите, что в истории человечества происходит ход от веры к безверию, и что ход этот состоит в уничтожении предрассудков посредством науки.

РОМАНЫ ИЗ ЭПОХИ КОНЦА XVII — НАЧАЛА ХТХ В.

[‘НАЧАЛА’ РОМАНА ВРЕМЕН ПЕТРА I.]

(1870—1873, 1879 гг.)

[СЕМЬЯ АЛЕКСЕЯ МИХАЙЛОВИЧА И ПРОИСХОЖДЕНИЕ ПЕТРА I.]

(Idem, стр. 151-152.)

N.1.
Стрельцы.
17 Марта 1629 года (от Рожества Христова, а по старому счету лет от начала мира индикта 7184 года), у избранного на царство после московской смуты Царя Михаила Федоровича, родился сын Алексей. 12 июля 1645 по смерти отца воцарился Царь Алексей Михаилович. В 1648 году молодой Царь сочетался браком с девицею Марьею Ильиничною Милославской, 21 год прожил Царь Алексей Михайлович с женою, Царицею, в мире, любви и согласии. И Бог благословил их детьми. Живых было 10, все были живы и здоровы. В 1669 скончалась Царица Марья Ильинична. 4 сына и 6 царевен остались после матери. Старшему Царевичу Алексею Александровичу было 15 лет, второму, Федору, 8 лет, третьему, Симеону, 4 года, меньшему, Иоанну, 3 года. Царевне Марфе 17, Анне 14, Софье 12, Катерине 11, Марье 9, Федосье 7 лет. Наследником Царства был объявлен Царевич Алексей и (был по отцу понятлив и остер к науке) уж принимал послов и помогал отцу. Старшая сестра Марфа тоже была на возрасте. За малолетними были кому ухаживать. Были живы три Царевны — Ирина, Анна, Татьяна Михайловны, тетки, любимые сестры царские.
(Пускай и плохо деткам без родной матушки, но, казалось, надо бы Царю только Бога благодарить и, вперед загадываючи, только радоваться на свое семейство.) Сам Царь был не стар, хотя и толст брюхом и, казалось, не пойдут и ни в каком дальнем будущем не могут иметь школы, ибо одноклассн[ого] какого то разряда училища у этих быть не может.)
N 16.
Стр. 124, строка 18 св.
После слов: Для этого нужно, в ркп.: (Не тратить ни одной копейки на постройку школ, до тех пор пока не будут оставаться деньги от жалованья учителям. Крестьяне от себя могут строить школы, если того желают, но Земствам нужно стараться воздерживать их от этого сколько возможно.)

ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЯМ.

(О САМАРСКОМ ГОЛОДЕ.]

(1873 г.)

(Idem, стр. 61-70.)

Прожив часть нынешнего лета в деревенской глуши Самарской губернии и будучи свидетелем страшного бедствия, постигшего народ, вследствие трех неурожайных годов, в особенности нынешнего, я считаю своим долгом описать, насколько сумею правдиво, бедственное положение сельского населения здешнего края и вызвать всех русских к поданию помощи пострадавшему народу.
Надеюсь, что вы не откажете дать место моему письму в вашей газете.
О том, как собирать подписку и кому поручить распределение ее и выдачу, вы знаете лучше меня, и я уверен, что вы не откажете помочь этому делу своим содействием.
1871 год был в Самарской губернии неурожайный. Богатые крестьяне, делавшие большие посевы, уменьшили посевы, стали только достаточными людьми. Достаточные крестьяне, также уменьшившие посевы, стали только ненуждающимися. Прежде ненуждавшееся крестьяне стали нуждаться и продали часть скотины. Нуждавшиеся прежде крестьяне вошли в долги, и явились нищие, которых прежде не было.
В торой неурожайный год, 1872, заставил достаточных крестьян еще уменьшить посев и продать излишнюю скотину, так что цена на лошадей и на рогатый скот упала вдвое. Ненуждавшиеся крестьяне стали продавать уже необходимую скотину и вошли в долги. Прежде нуждавшиеся крестьяне стали бобылями и кормились только заработками и пособием, которое было им выдаваемо. Количество нищих увеличилось.
Нынешний, уже не просто неурожайный, но голодный год должен довести до нужды прежде бывших богатыми крестьян, и до нищеты и голода почти 9/10 всего населения.
Едва ли есть в России местность, где бы благосостояние или бедствие народа непосредственнее зависело от урожая или неурожая, как в Самарской губернии.
Заработки крестьян заключаются только в земледельческом труде: пахоте, бороньбе, покосах, жнитве, молотьбе и извозе.
В нынешний же год, вследствие трехлетнего неурожая, посевы уменьшились и, уменьшаясь, дошли до половины прежних, и на этой половине ничего не родилось, так что у крестьянина своего хлеба нет и заработков почти нет, а за те какие есть ему платят — прежней цены, как например, за жнитво, которого средняя цена была 10 руб. за десятину, нынешний год платили 1 р. 20 коп., так что крестьянин вырабатывает в день от 7 до 10 коп.
Вот причина, почему в этот третий неурожайный год бедствие народа должно дойти до крайней степени.
Бедствие это уже началось, и без ужаса нельзя видеть народ даже в настоящее время, летом, когда только начинается самый бедственный год и впереди еще 12 месяцев до нового урожая, и когда еще есть кое-где заработки, хотя на время спасающие от голода.
Проехав по деревням от себя, до Бузулука 70 верст, и в другую сторону от себя до Борска 70 верст, и еще до Богдановки 70 верст, и заезжая по деревням, я, всегда живший в деревне и знающий близко условия сельской жизни, был приведен в ужас тем, что я видел: поля голые там, где сеяны пшеница, овес, просо, ячмень, лен, так что нельзя узнать, что посеяно, и это в половине июля. Там где рожь, поле убрано или убирают пустую солому, которая не возвращает семян, где покосы, там стоят редкие стога давно убранные, так как сена было в десять раз меньше против обычных урожаев, и желтые выгоревшие места. Такой вид имели поля. По дорогам везде парод, который едет или в Уфимскую губернию и на новые места, или отыскивать работу, которой или вовсе нет, или плата за которую так мала, что работник не успевает вырабатывать на то, что у него съедают дома.
По деревням, во дворах, куда я заезжал, везде одно и то же: совершенный голод, но соложение, близкое к нему, все признаки приближающегося голода. Крестьян нигде нет, уехали искать работы, дома худые бабы с худыми и больными детьми, и старики. Хлеб еще есть, но в обрез, собаки, кошки, телята, куры худые и голодные, и нищие, не переставая подходят к окнам, и им подают крошечными ломтиками или отказывают.
Но это общее впечатление, на котором нельзя основываться. Вот расчеты крестьянских семей села Гавриловки, ближайшего ко мне. Я очень хорошо знаю, что можно, подобрав факты, составить жалостливое описание положения крестьянских семей из которого будет казаться, что все они уж на волоске от голодной смерти, и можно, с другой стороны, подобрать факты так, что- будет повод говорить то, что, к несчастью и стыду своему, так любят говорить многие из нас, — что бедствия никакого особенного нет, что всё происходит только от того, что крестьяне не работают, а пьянствуют и т. д., и потому я сделал опись каждого десятого двора в ближайшем ко мне селе Гавриловне, и верность этой описи подтверждается подписями старшин и священников,
В числе попавших под десятый нумер есть и менее бедные крестьяне, как вы увидите, но большинство в самом бедственном положении.
Гавриловка, по зажиточности крестьян, есть одна из самых обыкновенных деревень здешнего уезда. Деревни Землянка, Патровка, Антоновка, Павловка, Грековка, Корнеевка, Кульмановка, Сергеевка, Шаболовка, Лаврентьевка, Богдановка, Дмитровка, Несмеяновка, Жемчужкино, Антоновка другая, Побровка, Гришкино, Михайловка, Ивановка, Покровка одна и другая, Мясковка, Липовка, Гвардейцы, все деревни на пространстве пятидесяти верст в окружности, заключающие в себе тысяч двадцать жителей, находятся точно в таком же, если не в худшем, положении, как и Гавриловка, за исключением Патровки и Покровки на Тананыке.
Итак, вот опись и расчет каждого десятого двора села Гавриловки, начиная с края.
1. Савинкины.
Старик 65 лет и старуха, 2 сына, один женатый, 2 девочки.
Итого едоков 7, работников 2.
Скотины ничего: ни лошади, ни коровы, ни овцы. Лошади последние украдены, корова пала в падеже прошлого года, овцы проданы. Посеву было 4 десятины. Ничего не родилось, так что сеять нечем. Старого хлеба нет.
Долга подушного за две трети …… 30 руб.
За пособие прошлого года …………..10 Ґ
Частного долгу за занятый хлеб ….. 13 ‘
Итого ………. 53 Ґ
Дома старик и старуха, две девочки. Два сына и сноха у казаков, то есть в Земле Уральского войска, на жатве. В покос работали за прежний долг, так что денег ничего нет. В неделю выходит муки по два пуда, следовательно в год 104 пуда. Цена муки по 80 коп. сер. за пуд, следовательно на год до нового урожая нужно 83 руб. 20 коп. Сыновья могут выработать, при самых счастливых условиях, рублей 50. Кроме того, нужно одеться, купить соли, попу.
— Чтожь вы будете делать?
— И сами не знаем, как обдумать свои головы.
2. Кукановы.
Едоков 9, работников 4.
Скотины: 2 лошади, ценою за обе 15 рублей, 1 корова, 5 овец. Посеву было 8 десятин, собрали 2 воза, то есть недостает на семена одной десятины.
Долгу подушного……………. 40 руб.
Пособия ………………… 15 ‘
Частного долгу ……………. 60 ‘
Итого……….. 115 ‘
Дома одна старуха, все на работе. В месяц надо 13 пудов муки, в год 156 пудов, по 80 копеек — 125 рублей.
Нужно купить семян на 30, нужно заплатить часть долга. Вся скотина не стоит 40 рублей.
— Что будете делать?
— И сами не знаем.
— Может, жнитвом заработают рублей 30?
— Где 30! Дай Бог 10 рублей. Слышно у казаков по 1 р. 50 коп. жнут.
— Так как же?
— Продадим остальную скотину — кормиться будем.
3. Двор Волжанкана.
Вдова и сын с женой. Едоков 3, работник один.
Скотины: 1 лошадь, 3 овцы.
Посеву было 2 десятины, ничего не взошло.
Долгу подушного 10 рублей, частного 12 р. Если найдут место в работники, то прокормятся, но старуху бросить нельзя и баба беременна. Если оставаться дома, то в месяц надо 5 пудов муки — 4 рубля, а заработать негде, да и земля останется незасеянною, и на 1874 год будет то же.
4. Мироновы.
Едоков 6, работников 3.
Скотины: 1 лошадь, 2 коровы, 10 овец.
Посеву 8 десятин, ничего не родилось.
Долгу подушного 30 р., частного 25 рублей.
Никого дома кроме старухи. Хлеба нужно 108 пудов на 86 рублей.
Заработать могут рублей 60 при самых выгодных условиях. А земля останется незасеянная.
5. Шинканы.
Относительно богатый двор, изба не землянка, а деревянная, хорошая.
Едоков 11 и двое грудных, работников 4.
Скотины: лошадей 5, коров 2, овец 21.
Посев — 10 десятин, не сберут Ќ высеянных семян пшеницы, ржи набрали 5 пудов с десятины.
Подушного долгу 50 рублей.
Дом и хозяйство бросать не хотят, будут продавать последнюю скотину, чтобы прокормиться и посеять десятины три.
6. Егорцевы.
Едоков 8 и один грудной, работников 3.
Скотины: лошадей 2, овец 7.
Посеву 9 десятин— всё пропало. Всего долгу 89 рублей.
7. Чапраковы.
Едоков 5 и один грудной, работник один,
Скотины: 2 лошади, 2 овцы и одна корова.
Посеву 7 десятин, нечего убирать.
Долгу 39 рублей.
8. Макаровы.
Едоков 10, трое детей, работник один.
Скотины: 3 лошади, 1 корова, 4 овцы.
Посеву 2 десятины, ничего не родилось, только ржи намолотили 4 моры.
Долгу 80 рублей.
9. Фроловы.
Едоков 6, работников один крестьянин и один мальчик.
Скотины: 3 лошади, 1 корова, 3 овцы.
Посеву 2 десятины, набрали 1/2 пуда ржи, пшеницы и овса ничего.
Всего долгу 100 рублей.
10. Мамоновы, молокане.
Относительно богатый двор. Едоков 6, работников 3.
Скотины: 8 лошадей, 5 коров, 15 овец.
Посеву 20 десятин, надеются набрать на 5 десятин семян.
Долгу всего 66 рублей.
Надеются прокормиться продажею скотины.
11. Уваровы.
Едоков 8, работников один.
Скотины: 2 лошади, 1 корова, 5 овец.
Посеву 5 десятин, намолотили 3 меры ржи, ярового в не выходило.
Всего долгу 40 рублей.
12. Следковы.
Едоков 7, работник один.
Скотины: 3 лошади, 1 корова, 5 овец.
Посеву: 3 десятины пшеницы, 1/2 дес. овса и Ґ дес. ячменя.
Надеются собрать пшеницы 20 пудов, ячменя 5 пудов, овес пропал.
Всего долгу 50 рублей.
13. Чигановы.
Едоков 12 и 2 грудных, работников 4.
Скотины: лошадей 4, 1 корова, 8 овец.
Посеву: 21 десятина, надеются собрать 15 пудов.
Всего долгу 80 рублей.
14. Синичкины.
Едоков 11 и 2 грудных, работников 4.
Скотины: 5 лошадей, 2 коровы, 8 овец.
Посеву: 12 десятин ярового и 2 озимого.
Предвидится получить озимого 50 пудов, ярового 30 пудов.
Всего долгу 172 рубля 60 коп.
15. Шариковы.
Едоков 5, работников 3.
Скотины: 2 лошади, 1 корова, 4 овцы.
Посеву б Ґ десятин, надеются собрать ярового 10 пудов и озимого 10 пудов.
Всего долгу 68 рублей 90 копеек.
16. Ивлиевы.
Едоков 4, работников 2.
Скотины ничего нет. Посеву 1 десятина, не соберут и одного пуда.
Долгу 35 рублей 20 копеек.
17. Барашковы.
Едоков 9, работников один.
Скотины ничего нет. Посеву 3 десятины, ничего не родилось.
Долгу 109 рублей 38 копеек.
18. Кулянины.
Едоков 5, работников один и один ребенок.
Скотины: 4 лошади, одна корова, 11 овец.
Посеву: пшеницы 8 десятин, соберут 20 пудов, озимого же соберут 5 пудов. Долгу нет.
19. Храмовы.
Едоков 6 и один ребенок, один работник.
Скотины: 2 лошади, 3 коровы, 5 овец.
Посеву: 3 Ґ десятины, и ничего не родилось.
Долгу 28 рублей 48 копеек.
20. Дубавовы.
Едоков 8 и, один младенец, 2 работника.
Скотины: 3 лошади, 1 корова, 1 овца.
Посеву: 4 десятины, собрали Ґ пуда ржи, а более собрать ничего не предвидится.
Долгу 68 р. 53 к.
21. Пичугины.
Едоков 7, работника 2.
Скотины: 2. лошади, 1 корова, 2 овцы.
Посеву: 3 Ґ десятины, больше одного пуда не соберут.
Долгу 48 р. 67 к.
22. Матерекины.
Едоков 14 и двое детей, 3 работника.
Скотины: 3 лошади, 2 коровы, 7 овец.
Посеву: 10 десятин и соберут 10 пудов пшеницы, а ржи 3/4 дес. и собрали 1 пуд. Долгу 212 р. 41 к.
23. Дехтеревы.
Едоков 7, работник один, и один младенец.
Скотины: 2 лошади и одна корова.
Посеву: 7 десятин, собрано 3 пуда ячменю, а более ничего не соберут.
Долгу 70 р. 6 к.
Сие описание верно. Самарской епархии, Бузулукского уезда, села Гавриловки священник Михаил Соловьев.
Сельский староста Степан Бурдин по безграмотству приложил должностную печать.
Сельский писарь Ф. Афанасьев.
Для каждого, кто потрудится вникнуть в эту вполне точную опись крестьянских семей и их средств, должно быть ясно, что большая половина этих семей никак не может нынешний год прокормиться своими средствами, другая же половина, хотя, как кажется, и может прокормиться, отдав своих крестьян в работники, в сущности находится в точно том же положении, как и первая половина, так как 9/10 всех деревень должны итти в работники, а хозяева по неурожаю отпускают тех работников, которых прежде держали.
Положение народа ужасно, когда вглядишься и подумаешь о предстоящей зиме, но народ как бы не чувствует и не понимает этого.
Только как разговоришься с крестьянином и заставишь его учесть себя и подумать о будущем, он скажет: ‘и сами не знаем, как свои головы обдумаем’, но вообще кажется он спокоен как и обыкновенно, так что для человека, который бы поверхностно взглянул теперь на народ, рассыпанный по степи дощипывать по колоску чуть видную от земли кое-где взошедшую пшеницу, увидел бы здоровый, всегда веселый рабочий народ, услыхал бы песни и кое-когда и смех, тому бы странно даже показалось, что в среде этого народа совершается одно из ужаснейших бедствий. Но бедствие это существует, и признаки его слишком явны.
Крестьянин, несмотря на то, что сеет и жнет, более всех других христиан живет по евангельскому слову: ‘птицы небесные не сеют, не жнут, и Отец Небесный питает их’, крестьянин верит твердо в то, что при его вечном тяжком труде и самых малых потребностях Отец его Небесный пропитает его, и потому не учитывает себя, и когда придет такой, как нынешний, бедственный, год, он только покорно нагибает голову и говорит: ‘прогневали Бога, видно за грехи наши’. Из приложенного расчета видно, что в 9/10 семей не достанет хлеба.
‘Что же делают крестьяне?’ Во-первых, они будут мешать в хлеб пищу дешевую и потому не питательную и вредную лебеду, мякину (как мне говорили, в некоторых местах уже это начинают делать), во-вторых, сильные члены семьи, крестьяне, уйдут осенью или зимой на заработки, и от голоду будут страдать старики, женщины, изнуренные родами и кормлением, и дети. Они будут умирать не прямо от голода, а от болезней, причиною которых будет дурная, недостаточно питательная пища, и особенно потому, что самарское население несколькими поколениями приучено к хорошему пшеничному хлебу.
Прошлого года еще встречался кое-где у крестьян пшеничный хлеб, матери берегли его для малых детей, нынешний год его уже нет и дети болеют и мрут. Что же будет, когда не достанет и чистого черного хлеба, что уже и теперь начинается?
Страшно подумать о том бедствии, которое ожидает население большей части Самарской губернии, если не будет подана ему государственная или общественная помощь. Подписка, по моему мнению, может быть открыта двоякая: 1) подписка на пожертвования и 2) подписка на выдачу денег для продовольствия заимообразно, без процентов, на два года. Подписка второго рода, то есть выдача денег заимообразно, я полагаю, может скорее составить ту сумму, которая обеспечит пострадавшее население Самарской губернии и, вероятно, земство Самарской губернии возьмет на себя труд раздачи хлеба, купленного на эти деньги, и сбора Долга в первый урожайный год.
Граф Лев Толстой.
28-го июля
Хутор на Тананыке.

ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЯМ.

[О МЕТОДАХ ОБУЧЕНИЯ ГРАМОТЕ.]

(1873 г.)

(Idem, стр. 59-60.)

Прошу вас дать место в уважаемой вашей газете моему заявлению, относящемуся до изданных мною четырех книг под заглавием Азбука.
Я прочел и слышал с разных сторон упреки моей Азбука за то, что я, будто бы не зная пли не хотя знать вводимого нынче повсеместно звукового способа, предлагаю в своей книге старый и трудный способ азов и складов. В этом упреке есть очевидное недоразумение. Звуковой способ мне не только хорошо известен, но едва ли не я первый привез его и испытал в России 12 лет тому назад, после своей поездки по Европе с целью педагогического изучения. Испытывая тогда и несколько раз потом обучение грамоте по звуковому методу, я всякий раз приходил к одному выводу — что этот метод, кроме того, что противен духу русского языка и привычкам народа, кроме того, что требует особо составленных для него книг, и кроме огромной трудности его применения и многих других неудобств, о которых говорить здесь не место, не удобен для русских школ, что обучение по нем трудно и продолжительно, и что метод этот легко может быть заменен другим. Этот-то другой метод, состоящий в том, чтобы называть все согласные с гласной буквой е и складывать на слух, без книги, и был мною придуман еще 12 лет тому назад, употребляем мною лично во всех моих школах и, по собственному их выбору, всеми учителями школ, находившимися под моим руководством, и всегда с одинаковым успехом.
Этот-то прием я и предлагаю в своей Азбуке. Он имеет только внешнее сходство со способом азов и складов, в чем легко убедится всякий, кто даст себе труд прочесть руководство для учителя в моей Азбуке. Способ этот отличается от всех Других известных мне приемов обучения грамоте особенно тем, что по нем ученики выучиваются грамоте гораздо скорее, чем по всякому другому: способный ученик выучивается в 3, 4 урока хотя медленно, но правильно читать, а неспособный — не более как в 10 уроков. Поэтому всех тех, которые утверждают, что звуковой способ есть самый лучший, быстрый и разумный, я прошу сделать только то, что я делал неоднократно, что я также предложил Московскому Комитету Грамотности сделать публично, то есть сделать опыт-обучения нескольких учеников по тому и другому способу.
Дело обучения грамоте есть дело почти практическое, показать лучший и удобнейший прием обучения грамоте может только опыт. а не рассуждения, а потому всех тех, кого должно интересовать и интересует дело грамотности, я прошу до произнесения решения, сделать опыт.
Самый процесс обучения грамоте есть одно из ничтожнейших дел во всей области народного образования, как я это уже высказал и в издаваемом мною журнале 12 лет тому назад, и в наставлении для учителя в изданной недавно Азбуке, но и в этом ничтожном относительно деле для чего итти хитрым и трудным путем звукового способа, когда того же самого можно достигнуть проще и скорее?
Прошу принять уверение и пр.

Гр. Лев Толстой

С. Ясная Полява
1-го июня 1873 года.

СКАЗКА.

(Idem, стр. 135-136.)

…….и я потерял сознание. Когда я очнулся, я был уже не на песке, не в пустыне, а на постели между живыми существами. — Два такия существа сидели на скамье подле меня — одно било масло в бутыли, другое плело какое то торпище (?). Третье существо сидело у стола и что то делало.
Увидав, что я очнулся, они переговорили что-то на неизвестном мне языке и дружелюбными знаками показали мне, что я не должен их бояться. В тот же день я встал и мог ходить, на другой день я почувствовал еще больше силы и скоро совсем поправился. Я два года прожил въ этом городе неизвестной середины Африки, называемом городом Дюлей, и успел узнать их язык, характер, образ правления и жизни и их занятия. — Первое, что поразило меня в жизни Дюлеи, было необыкновенная плачевность и быстротечность их жизни. Все люди, которых я видел, носили на себе очевиднейшие зародыши смерти, и все на моих глазах с каждым днем, с каждым часом, с каждой минутой таяли или, если по правде сказать, гнили. Каждый день я замечал, как они морщились, калянили, выветривались, из них выпадали зубы, волоса, и они мерли, другие еще не выветривались и не сгнивали, подрезывались иногда в зародыше какой то невидимой рукой и мерли. Но все Дюли несмотря на это очевидно были лишены способности видеть тот закон смерти, под которым они были рождены, и наблюдали очень тонко многое постороннее, но не видели того, что они не живут, а только разными путями умирают. Когда я выучился их языку, я несколько раз хотел обратить на это их внимание, но на языке их не было для того настоящих слов. Я прожил 18 лет среди этого народа и сообразно с предположениями этно- и географов нашелъ этот народ диким, но в противность общему поверхностному мнению о дикости, я не нашел их просто дикими, т. е. с отсутствием сложности жизни, но я нашел в них жизнь весьма сложную, возникшую из вековых исторических условий. Дикими же я их считаю потому, что несмотря на то, что некоторые матерьяльные стороны жизни их были весьма и весьма усложнены, у них были только начатки понятия о науке, о философии, о религии, и начатки столь запутанные, кривотолковыя, что только с большим трудом после 10 лет жизни и изучения их языка и нравов я стал понемногу понимать их, и в настоящем сочинении попытаюсь изложить их, как они мне открывались.—
1) Браки и семьи, 2) собственность, 3) суды, 4) администрация, 5) торговля и богатство, 6) обучение, 7) наука, 8) религия. Дюли подразделяют себя на много различных подразделений, каст и сословий, имеющия каждое свой отличительные знаки. Отличие это состоит в цвете и количестве пуговиц, которых они носят на колпачках. Но подразделения эти не существенны. Одно настоящее подразделение есть следующее:
Дюли работающие, т. е. производящие что-нибудь новое, посредством труда, и дюли разрушающие, уничтожающие. — Первые преимущественно живут в деревнях, вторые в городах. В противность того, что можно бы ожидать, производители пользуются презрением, а уничтожающие—почетом и тем большим почетом, чем больше они уничтожают. Отсюда стремление производителей перейти в разряд уничтожающих, вследствие того уменьшение производ(ителей). В беседе нашей я спросил, для чего так. Мне отвечали: для того, чтобы потребителям лучше жить. Но которые скорее гниют? Потребители.

ЖИТИЕ И СТРАДАНИЕ МУЧЕНИКА ЮСТИНА ФИЛОСОФА.

(1874—1875 гг.)

(Idem, стр. 137-138.)

Юстин мученик родился в стране Сирской Палестинской, в округе Самарии, в городе по старому прозванию Сихем, по новому Неаполис Флависский. Родитель его был рода хорошего и славного и по вере Эллин и сам он, прежде чем ему просветиться верою, был идолопоклонник. —
Он смолоду был отдан в книжное учение и, будучи остр разумом, скоро понял элинскую (пре)мудрость. Навыкнув красноречию, возжелал он философии и сперва отдался в учение философу из стоиков, чтобы узнать их мудрование. Но как было в нем большое желание познать Бога, то пожимши у стоическ[аго] фил[ософа] немного времени и о Боге ничего не узнавши (для того что стоик Бога не знал и знание за ненужное почитал), перешел он к другому учителю, тоже из философов, по прозванию перипатетиков, к человеку по своему премудрому.
Учитель на первых же днях стал с Юстином уговариваться об цене, чтоб не даром учить. Увидевши его жадность, Юстинъ презрел его, как лихоимца, не стоящего и звания философа, и отстал от стоиков и перип[атетиковъ], но крепко желая прямого любомудрия, чтоб через него познать Бога, обратился он к иному славному учителю из Пифагоровых мудрецов. Тотъ велел Юстину учиться первым делом Звездочетству, Аритм[етике], Землем[ерию], Музыке и иным учениям, потому что де эти учения самые надобные в жизни. Но Юстин увидал, что в учениях тех много лет провести надо, а душе от них пользы не будет, для того, что ничего он такого от учителя не слыхал, чтобы удоволило[?] его сердечное желание, а желание его любовью к Богу со дня на день больше распалялось, и потом он оставил и того учителя и поступил к одному из Платоников, об коих тогда великая шла слава и большой им был почет, поступил для того, что Платоническая философия обещала показать ему бестелесные вещи с подобия телесных и небесные по образу земных и научить его знание Бога по разумению идей. Платоническая философия к тому и вела, чтобы от идей восходить до познания Бога. Юстин избрал этого, надеючись постигнуть Божест(венную) мудрость, чтоб знать Бога и исполниться его благодати. — И пробыл он у этого учителя довольное время и вскоре выучился платон[ическим] правилам и сделался в Греках фил[ософом] совершен[ным] и славным.
Но не мог достигнуть праваго Богопознания, потому что греч[еская] фил[ософия] Бога не как Бога славила, а изменяла славу нетленнаго Бога в подобие тленного человека, и птиц, и четвероногих, и гадов. Однако Ю[стин] утешался духом, упражняючись в Богомыслии, поучаясь в Боговедении, насколько мог (того) достигать его непросвещенный ум.
Однова прохаживаясь один (одиношенек) в отдаленном месте (за городом), у моря, разсуждая философия мудрования, увидал он незнамаго, почтеннаго и сединами украшеннаго стараго человека. И это[тъ] старец, заметив, что он пристально глядит на н[его] сказал: ‘Или ты меня знаешь, что так пристально глядишь?’ Юстин отвечал: ‘Знать не знаю, а дивлюсь, что вижу тебя на этом пустом месте, где никого не чаял видеть’.
Старец сказал: ‘Родные мои отошли в ту сторону, жду их назад и вышел навстречу, чтобы издали увидать их. А ты чего здесь делаешь?’ Юстин отвечал: ‘Люблю прохаживаться- в уединении, чтоб без помешки поучаться умом философии’. Старец спросил: ‘Какая тебе польза от философии?’ Юстин отвечал: ‘Что же больше философии на пользу?’

О БУДУЩЕЙ ЖИЗНИ ВНЕ ВРЕМЕНИ И ПРОСТРАНСТВА.

(1875 г.)

(Idem, стр. 338-339)

Есть очень мало людей — верующих и неверующих, которые, отрицая или признавая существование будущей жизни ясно понимали бы то, что мы можем подразумевать под будущей жизнью.
1) Для матерьялиста. — Орган познавания времени — (мысль), орган познавания пространства (глаз, чувство, sens — вообще) уничтожены в мертвом. Поэтому и не может быть речи о будущем существовании во времени и пространстве. Но сознание времени и пространство составляет ли все то, что мы называем жизнью? Без сомнения — нет.
2) Для идеалистов. Будущая жизнь не может быть сознательным продолжением этой, ибо сознание и память — продукты деятельности в простр[анстве] и времени — уничтожаются, но жизнь, то что есть жизнь, но не мысль, сознание и память могут продолжаться.
3) Для верующих. Будущая жизнь справедливо возвратить нас к патриархам. В будущ[ей] жизни справедливо, что души наши будут витать там, где жили, но надо понимать как. Время уничтожается с жизнью, а потому жизнь будет и прежде, и после, и потому с Авраам(ом),Яковом, и со всеми временами, и будет витать здесь, потому что вне пространства она будет везде и нигде.
Нельзя достаточно повторять это рассуждение, ибо весьма трудно дойти до него. Дойдя же до него, объясняется все прежде необъяснимое в вопросов этой и будущей жизни.
Вопрос о том, когда и где начнется будущая жизнь, не имеет смысла, ибо словами: будущая загробная жизнь мы выражаем временно и пространственно то, что по сущности своей не временно и непространственно.
Вопрос о том, есть ли жизнь для нас вне той формы, в которой мы ее понимаем? Есть ли в нашей жизни, что не подлежит пространству и времени? Если оно есть, то оно есть, а есть в этом смысле значить — будет.
Самые понятия пространства и времени сами себя уничтожают.
Если есть бесконечное время, то моя жизнь есть бесконечно малый момент времени. И вся моя жизнь здесь есть только момент (мат[ематический] смысл) и обратно, т. е. жизнь есть бесконечн[ость], составл[енная] из мом[ентов] в бесконечном ряду. Если есть бесконечно малое пространство, то мое тело обнимает бесконечно великое пространство и всякая точка (матем[атически]) включена в меня. И обратно: я — точка (м[атематнчески]) в бесконечном.
Метафизическое объяснение жизни есть объя[сне]ние пределов жизни во времени и пространстве.

[РАЗГОВОР О НАУКЕ.]

(1875—1876 гг.).

(Idem, стр. 139-141.)

4 июня. Ник[олай] Николаевич был позван к соседу. Очевидно, сосед Ив. П. Б., считая Н(иколая) Н(иколаевича) за умного и ученого человека, особенно дорожил в этот раз посещением моего принципала, п[отому] ч[то] хотел свести его с призжим професс[ором] Истории из Москвы. Он умолял не отказать. Как люди (глупые), ничтожные, И.П. находил наслаждение слушать, плохо понимая беседу умных людей. Мы поехали. Профессор с бородой за обедом б[ыл] посажен с Николаем Николаечем рядом и хозяева, очевидно, их сводили. Николай Николаевич по своему добродушию, хотя и лучше всякого другого видел смешную сторону этого турнира перед галлерее[й], как он это называет, чтобы не обмануть ожидания хозяев, готов был вступить в спор и задирал Профессора, тем более, что около обеда он всегда спорит, но Професс[ор] отмалчивался, как мне казалось, с презрением. Профессор был один из тех молодых ученых, которые говорят охотно: ничего не поделаешь, развитой барин, мне живется, честно и. т. д. Но лицо умное, твердое и спокойное. Видно, чувствует ferre a glace (хорошо подкованным), особенно —по своему предмету. После обеда начался спор об Истории, о законе прогресса.
Николай Николаевичъ говорил, что закон прогресса, к[отор]ый есть единственная руководительная нить истории, никак не доказан и более чем сомнителен.
— Какже, — повторил он несколько раз, —закон прогресса для всемирной истории, а 9/10 рода человеческогоо: Китай, Азия, Африка, идут по обратному закону.
Профессор отвечал, что закон прогресса видится во всех народах исторических, и что наука до неисторических народов не имеет дела.
Николай Николаевич замялся и сконфузился. —
— Так вы и знать не хотите про них?
Пр[офессор]: — Они не входят в область науки. —
Николай Николаевич замолчал. —
Мы ехали домой и тут, дорогой, esprit de l’escalier Николая Николаевича, (как он называет свои суждения о впечатлениях дня), особенно разыгрался. И я запомнил и за[пи]сывал этот ‘ум лестницы’, потому чт[о] выражения его мне кажутся замечательны[ми]
— Не принадлежитъ науке, не в области на[уки], —повторил он мне слова Профессора. — В[ы] слышали наш спор?
— Да, отчасти. —
— Заметьте,что забавно, — сказал он мне, с с[воей] кроткой умной улыбкой. — Забавно то, что в истории только и интересна философская мысль истории. Т. е. закон, по которому [она] живет, который они нашли в истории. Что мне за дело, кого завоевал Аннибаль или какие у Людовика XIV были любовницы. Мне интересен закон, т. е., что из этого выходить А он говорить: закон прогресса. И когда я хочу проверять этот закон, он говорит: проверяй его только по нашей науке, к[отор]ая и основана на этом законе. Т. е., я спорю, что в этой десятине нет 40 саж[енъ], он говорит: смиряй не своим, а моим саженем —ровно 40 саж[енъ]. Я сам мерял. Они говорят, прежде чем спрашивать, годна ли наука, они говорят: поверь науке, изучай ее, точно также как религиозные миссионеры. Изучи, работай над ней, посвяти ей годиков 10, пусть у тебя волоса за ней повылезут, тогда не усумнишься. И правда, не усумнишься, потому что жалко тебе будет потраченных на нее трудов и годов.
Он уж не может со мной согласиться. Ему надо отречься от 10 лет трудов. Избави его Бог.
Но главное то, что этот пием — не возражения, а устранения спора, недавно выдуман во всех науках и очень ловок. Главный интерес состоит именно в ее философском значении, т. е., мне хочется знать, какие истины доказывает история, что же выходит из того, что были Пуническия и такия то войны, и такие то законы. Мне хочется знать, что же выходит из того, — что нерв возвратно действует, и сахар вырабатывается в печени, и теория уголовного права такая и такая то.
Я спрашиваю: что же, совершенствуется или нет человечество, бессмертна ли Душа, справедлива ли смертная казнь и. т. п. Мне говорят: vous etes hors la question, cela n’est pas du domaine de la science (вы выходите за пределы вопроса, это не принадлежит к области науки). Точно как на публичном заседании общества, на к[отор]ом разговаривают о том, когда дать обед, и неосторожный член неловко спрашивает о том, что сделало общество. ‘Вы вне вопроса, вы вне науки’.
Прежде каждая наука не отстраняла от себя философских вопросов, связанных с нею, теперь История прямо говорит, что вопросы о назначении человечества, о законах его развития—вне науки. Физиология говорит, что она знает ход деятельности нервов, но вопросы о свободен или несвободе человека—вне ее области. Законоведение говорит, что оно знает историю происхождения таких и таких то постановлений, но что вопрос о том, в какой мере эти постановления отвечают нашему идеалу справедливости, находится вне ее области, и т. д. Еще хуже — медицина говорить: эта ваша болезнь вне науки. Так на чорта ли мне ваши науки? Я лучше буду в шахматы играть. Единственная законность их только в том и состоит, что они должны отвечать мне на мои вопросы. А вы все учитесь для того, что весело учиться, хотя знае[шь], что ничему не выучишься.
— Так как же быть? — спросил я.
— Да также. В этом никто не виноват. Это бессилие знания, — это запрещение человеку вкушения плода от древа познания добра и зла есть неизменное свойство человечества. Только так и говорить надо. Гордиться не надо. Чем мне гордиться, что я буду знать до малейшей подробности значения каждого иероглифа, а все таки не в силах буду понять значение иероглифической надписи. —
— Они надеются понять ее, — сказал я.
— Надеются. Пора понять, что эта надежда живет 3000 исторических лет, и мы на один волос не подвинулись в знании [того,] что справедливость, что свобода, что за смысл человеческой жизни? А в шахматы играть приятное занятие, но гордиться незачем, и еще меньше — презирать тех людей, которые не умеют играть в шахматы.
1
Толстой Лев Николаевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. О душе и жизни ее вне известной и понятной нам жизни, Толстой Лев Николаевич, Год: 1875
  2. Доклад, приготовленный для конгресса о мире в Стокгольме, Толстой Лев Николаевич, Год: 1909
  3. Удивительные существа, Толстой Лев Николаевич, Год: 1909
  4. Правила для педагогических курсов и заметки на тему народного образования, Толстой Лев Николаевич, Год: 1875
  5. Письмо революционеру, Толстой Лев Николаевич, Год: 1909
  6. Время пришло, Толстой Лев Николаевич, Год: 1908
  7. К духовенству, Толстой Лев Николаевич, Год: 1902
  8. По поводу конгресса о мире (Письмо шведам), Толстой Лев Николаевич, Год: 1899
Электронная библиотека