Сны, Майков Аполлон Николаевич, Год: 1858

 
 А. М. Майков Сны Поэма в четырех песнях ---------------------------------------------------------------------------- А. Н. Майков. Сочинения в двух томах. Том второй. М., 'Правда', 1984 ---------------------------------------------------------------------------- ПОСВЯЩЕНИЕ Уж в зелени берез есть ветки золотые, По небу рыхлые, как комы снеговые, От севера плывут грядами облака, Всё ясно говорит, что осень уж близка, Выходят старики, поля обозревая, И колос шелушат, про умолот смекая, Пытаясь вынести из годовых трудов Крупицу опыта для будущих годов... И в жизни так пора приходит: разум строгий Велит уж подводить под прожитым итоги, - И память повела его, как чародей В волшебный лабиринт, средь темных галерей, И ряд картин пред ним во мраке озаряет... На всё, что предо мной она разоблачает. Уже взираю я с спокойною душой. Уж всё так далеко, всё кажется мечтой! Фигуры движутся, как в дымке фимиама, Уже на всё легла эпическая рама, И свет таинственный, и муза в тишине Всё взором обняла и песни шепчет мне... О сын мой, милый сын, как резвый и живой Малютка розовый, играешь ты со мной! Тебе по вечерам я сказываю сказки, И вдруг ты тяжело дышать начнешь, и глазки Блеснут слезинкою... Задремлешь ли порой, Задумываться я люблю перед тобой И губок подвижных в изменчивом движенье Угадывать твои невинные виденья... И вот ты вырастешь... Быть может, для тебя Судьба не даст сказать мне сказку про себя, Вот _Сны_ тебе мои... В них всё, что хладный опыт Открыл мне, проведя чрез слезы, скорбь и ропот. Свидетель будешь ты уже поры иной: Быть может, наши Сны сочтешь уже мечтой И сказкой наш удел и наших дней страданья... Молю - да будет так!.. ПЕСНЬ ПЕРВАЯ Есть домик - он теперь глядит уж старцем сирым, Но некогда он мне казался целым миром! Уютно он стоит между берез и лип, У дома спуск крутой, а там - реки изгиб, И за рекою луч, сквозь дождевую тучу, Блестит на городке, на домах, сбитых в кучу. Веселый смех детей, как в роще пенье птиц, Звучит в том домике, в нем нет угрюмых лиц, И видимо на всем благословенье бога, Хоть бедность не чужда была его порога, Зато там был приют простых и добрых чувств И билися сердца при имени искусств. Искусства труженик, без жажды славы лживой, Отец мой там обрел приют себе счастливый. Что в жизни вынес он, каким достиг путем Житейской мудрости - не знали мы о том... Вокруг его друзья немногие сбирались, Все вместе старились... лишь смертью разлучались... Нам свято имя их: они учили нас... Но он, божественный, бывало, углубясь, Как бы исполненный душевного виденья, Он пишет в мастерской святых изображенья, - Всё из саду к нему заглядываем мы... Всё было чудно нам средь влажной полутьмы В пространной мастерской: болезненная дума В лице художника, творящего без шума, В самозабвении, статуи возле стен, Холодные как смерть, и подвижной манкен С румяной маскою, с горою кудрей жестких, Седящий как пророк на плотничьих подмостках. Но бросил кисть отец, и 'дети' крикнул нам, И мы со всех сторон бежим по цветникам, Все, даже меньшие, к нему, привстав на цыпки, Руками тянутся и ждут его улыбки... О, много я часов в той мрачной мастерской Провел потом, носясь бог знает где душой!.. Из братьев я хоть был всех старее годами, Но разум спал во мне, как озимь под снегами... Когда сбирались мы в кружок по вечерам И мать из Библии урок читала нам, Тяжелый сон меня одолевал при чтенье... Но помню, раз она о первых днях творенья Рассказывала нам по книге Бытия, - Впервые изумлен, внимал прилежно я, И после чтения, как братья шли уж в спальни, Тихонько убежал я сада в угол дальний И, взоры устремив на звездный свод небес, Казалось, понял смысл прочитанных чудес. С тех пор ума во мне господень перст коснулся, И он от праздного бездействия очнулся. И много лет потом я помнил этот миг, И посвятил ему свой первый детский стих. Когда же мать моя нашла его случайно, Я, вспыхнув, убежал, стыдясь за труд свой тайный, И плакал я, когда она меня нашла, И кудри гладила, и с лаской обняла, Стараясь мне взглянуть в потупленные очи... Я точно вышел вдруг на свет из мрака ночи, И в чудном блеске мне являются всегда И отрочества дни, и школьные года, Когда беспечно пел я солнце, моря волны, Волною на песок закинутые челны И дев невидимых, которых посвящал Я в красоты лесов, пустынь и диких скал. Но город, где я рос, мой дар считал юродством. Хоть люди в нем цвели от праздности дородством, Но праздность видели в занятиях моих И кару в худобе моей за чтенье книг, И лишь немногие и близкие знакомцы Да бурсы городской смиренные питомцы Мои творения читали - кто бранил. Кто неумеренной хвалой превозносил. Но я почувствовал, что их суда мне мало. Иное поприще мечта мне открывала. К нам быстрая молва за вестью весть несла, Что в мире поднялась борьба добра и зла, И каждое ловил я огненное слово, И жаждал искусить свой дух в борьбе суровой... Так в замке, на скале, на дне сырой тюрьмы, Вдруг слышно узнику среди глубокой тьмы, Что с моря выстрелы несутся боевые, Всё ближе... Вот дрожат граниты вековые, Вот парус как пятно в окне его мелькнул, И ветр к нему занес и дым, и криков гул, Кругом шипят в воде и бьют о камень ядры, Он слухом лишь следит, как движутся эскадры, И кинулся б к окну - да окна высоки! И, проклиная цепь, он плачет от тоски... И я решил отцу открыть свои мученья И на далекий путь просить благословенья. Спокойно выслушал слова мои старик И, помню, просиял как юноша в тот миг. 'Тебе не место здесь', - сказал он, вдохновенный, И к матери повел в покой уединенный. И говорил я ей, что гибну я в глуши, Что дар коснеет мой в бездействии души, Что славное пришло для человека время, Что новое господь на землю бросил семя, Что в душу избранных его он насадил И страждущим раздать велел, и - час пробил - Сияет и для них надежды свет любезный, Как Ною радуга над беспредельной бездной, Что зданья старого дрожит уже скелет И в трещины его уж новый блещет свет, Что некий муж, в ночи являясь, мне глаголет: 'Где посох твой? Вставай!' - и в путь идти неволит. 'Пусти, - я умолял, - я буду утешать Надеждой скорбного и добрых прославлять!' Всё выслушав, она промолвила мне строго: 'Но где же знаменье, что это голос бога? Нам сказано: не все внушенья - от небес, И образ ангела приемлет часто бес'. А я: 'Нет, не земным подвигнут я внушеньем, Его проверил я молитвой и сомненьем. Кто знает? То, над чем и старец изнемог, Нередко лепетом младенца скажет бог! О, не держи меня и дай благословенье, Да чистый шествую я ближним во служенье'. И голову склонил к ее коленам я. И, взор то на отца стремя, то на меня, Сказала дивная дрожащими устами: 'Тебе ответствовать могу я лишь слезами! Останешься ль у нас - ты будешь тосковать И скрытой скорбию мне душу надрывать!.. Уйдешь... о, для чего тебя я породила!..' Но больше говорить ей сила изменила. И плакала она, склонясь ко мне главой, И тихо молвила: 'Иди! Господь с тобой!' Досель, о дивная, мне образ твой сияет! Слеза безмолвная с ресницы упадает... Покорно говорят уста твои: 'Иди!', А руки жмут меня к взволнованной груди... Но вот отец развел твои тихонько руки, И обнял он тебя, свои скрывая муки, Мне подал знак уйти, а сам тебе шептал Слова святых надежд и в очи целовал... И я оставил сень отеческого дома. И дни прошли в пути. Душевная истома Меня лишала сил. Осенний ветер выл... Впервые понял я, как дом отцовский мил, Я всюду видел мать: душа ее болела, Всё что-то высказать, казалось, мне хотела.., Из сердца моего, бог ведает куда, Мечты умчалися, как птички из гнезда... Я на горы взошел. Долины в мгле тонули, И звезды в небесах холодные блеснули... И страшным сном в ту ночь мой дух был возмущен. То был пророческий, тревоги полный сон. Он возвестил мне всё, что после совершилось... Но поздно мне его значение раскрылось. ПЕСНЬ ВТОРАЯ Мне снилось, что я всё в горах еще бродил. Всечасно на пути мой шаг меж плит скользил. Лопух, чертополох за платье мне цеплялись, И точно духи, в них дремавшие, взвивались И били крыльями, как птицы. Грудь мою Сжимал пустыни страх. Вдруг вижу, на краю Обрыва гор стоит почтенный странник, резко Рисуясь статуей на небе, полном блеска. Я радостно, узрев живое существо, Как младший старшего, приветствовал его. Он поднял голову, как будто с неохотой Прощаясь с думою и тяжкою заботой. 'Куда стремишься ты?' - спросил он. Я в ответ: 'Ищу я истины, иду туда, где свет'. Он на слова мои так горько улыбнулся, Что я потупил взор и духом содрогнулся. Но тотчас прежний вид спокойствия приняв, Он молвил кротко мне: 'Да, юноша, ты прав. Иди за мной. Тебе я славный путь открою'. Сказав, он до меня дотронулся рукою, И полетели мы в пространстве голубом, Как два орла летят, не двигая крылом. Воздушный сей полет мне не казался странным. Дол скрылся. Месяц всплыл над облаком туманным, Как будто снежную метель в нем серебря, И дух мой весел был. Когда ж зажглась заря, Обширный увидал я город. В нем, как ленты, Шли улицы. Кругом дворцы и монументы, И башни, и мосты. Народ везде кишка, Как в муравейнике, и к площади валил, Где цельные быки на вертелах вращались, Пылали маяки и знамена качались. И стал я различать, спускаясь, звук трубы, И стон, и вой, и крик, и частый треск пальбы. У городских ворот спустились мы на землю, И я едва успел опомниться, как внемлю, Что по полю на нас толпа людей валит, Как туча черная, и дико голосит. Как пух во облаке поднятой вихрем пыли. Помчался с ними я. Они в крови все были, И я гляжу-на мне одежды не мои! Я тронул их рукой - смотрю, рука в крови, Я крикнуть к спутнику хотел, но вижу: красным Он машет колпаком и голосом ужасным Перед толпой вопит, как зверь свиреп, космат... 'То он ли?' - думал я и страхом был объят. Но он, схватив меня рукой, 'Беснуйся с ними! Кричи! - сказал. - И прочь с сомненьями пустыми!' Вбежали в город мы. Дома одни горят, Другие грудою дымящейся лежат, Повсюду битвы след. Размещены дороги, Об мертвых, что ни шаг, то путаются ноги. Там, с шпагою в руке, патриций молодой Лежит, упав навзничь, с разбитой головой. Там женщина: с одежд струею кровь лиется, А на груди ее живой ребенок бьется. За горло двое там схватясь, разинув зев, Валялись мертвые, в борьбе окостенев. Там груды целые, и мы чрез них неслися, И выбежали вдруг на площадь, где стеклися Несметные толпы и точно ждали нас, Вокруг больших костров крича и веселясь. И начали кидать в костер сокровищ груды. Со звоном лопались хрустальные сосуды. Церковной утвари расплавленный металл С костра горящими ручьями ниспадал. На куклу вздев венец и царские доспехи, Ее повергли в огнь при сатанинском смехе. 'Воспой их торжество!' - мой спутник мне вопил, Но новый шум меня сильней того смутил. Я вижу - женщину везут на колеснице И честь ей воздают, как следует царице. То полная была, румяная жена. Чело в венке из роз, до чресл обнажена, На клики и почет, что чернь ей расточала, Ругательством она и смехом отвечала. Вокруг танцовщицы шли, бубнами стуча, Жрецы, и трубачи, и вестники, крича: 'Раздайтесь! Се Любви богиня, Мать-Природа!' Как змей ползет в нору, вся вереница хода По лестнице во храм ушла. И я толпой Туда же вдвинут был. Тут дух смутился мой Иным позорищем. Весь храм сиял огнями. От верху до низу, как в цирке, ступенями, Шел помост, как цветник, толпой мужей и жен Пестрея. Посреди был идол водружен - Сатир, при хохоте вакханки богомерзкой, Срывающий покров с весталки лапой дерзкой. У ног кумира сонм жрецов стеной стоял И в пламенных речах собранью возглашал: 'Возрадуйтесь! Конец насильству и работе: Мы мир преобразить грядем во имя плоти!' В ответ, при стуке чаш, при кликах торжества, Вокруг раздался взрыв хулений божества, И с наглостью мужи и жены пред собраньем Являли свой восторг бесстыдным лобызаньем. Мой спутник тихо мне: 'Сегодня кончен бой За власть. Наутро же подымется другой. Покуда - твой черед. Мгновение приспело, И слава - твой удел, лишь что скажу я - делай!' Сказав, явился он в кругу жрецов других. Как их верховный жрец, в одеждах дорогих. Пред голосом его их крики были малы. Так пред рыканьем льва смолкают вдруг шакалы, И хор болотных жаб, и крики птиц ночных, И всякий звук в степи замрет на краткий миг. Ругаясь над трудом, над троном, над святыней, Он чернь превозносил и, призывая ныне Ее к великому свободы торжеству И наглым образом уподобляя льву, Который, цепь разбив и надышавшись волей, От гнева отдыхать улегся на престоле, Воззвал ко мне: 'Певец! Вот наше божество! - На идол указав. - Воспой же нам его!' И подал с высоты мне золотую лиру. Но, любострастному в лицо взглянув сатиру, Негодования не мог я превозмочь И лиру срамную отбросил гневно прочь. 'Свобода, - я вскричал, - не пир, не рабство крови, А духа торжество и благодать любови! От сердца песнь моя, а сердцем чужд я вам И гимна не спою разнузданным страстям!' Мой спутник с высоты меня окинул взором, И взор его блеснул, как молния, укором. Но я, трепещущий, далёко был. В тот миг Виденья чистые моих пустынь родных И профиль матери, пред образом стоящей, Мелькнули предо мной... Так путник, весь дрожащий, В грозу, при молнии увидит пред собой Вдруг церковь белую средь темноты густой. Но то был миг один. По храму гул промчался. И, точно гром в горах, ужасный крик раздался: 'В огонь его, в огонь поборника цепей!' И всё задвигалось. Жрецы от алтарей, С подмосток вся толпа, как лютых тигров стая, Рванулась на меня, всё на пути ломая... Я схвачен, поднят был и, слыша дикий вой, На зверских лицах вкруг конец читая свой, Я бился, выскользнуть стараясь на свободу, Как угорь пойманный скользит и рвется в воду Из рук детей, в весну шумливою гурьбой Пришедших на расплёс, оставленный рекой. Но, выбившись из сил, уже я помню смутно, Что с хохотом слился народа рев беспутный, И я над бездною туманною стою, И подле путник мой, личину сняв свою, Как прежде, важен, тих, и с кротостью благою 'Прощай, - мне говорит, - мы встретимся с тобою. Но помни: океан, бушуя, ил со дна Подъемлет, но потом уляжется волна, И берега цветут от брошенного ила'. Значенье этих слов тогда мне тайной было. От ужаса едва сознание храня, Я смутно понимал, что вождь мой спас меня. И он исчез. И тут от скорби и смятенья Я стал переходить в холодное забвенье. Лишь чувствовал, что мрак вокруг меня густел, Сырой, ужасный мрак... и я летел, летел... ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ Когда заблудшийся в ночи, в лесу густом, Вдруг слышит шепот струй и, слухом лишь ведом, Приходит к озеру, и вдруг на влаге спящей Увидит - огонек плывет к нему дрожащий, Поняв, что то ладьи вдоль берега кружат, Что раков ловят там иль сонных щук багрят, Он мыслит, что спасен от голода и зверя, И дышит радостно, в свое спасенье веря, - Так жизни свет в душе я снова ощутил. Еще без голоса, но очи уж открыл И, приходя в себя, был рад, что сердце билось, И всё понятнее кругом мне становилось. На лестнице дворца лежу я, недвижим, В ином уж городе. Патруль прошел. Но им Я не замечен был. Заря меж тем вставала, И бледная лазурь на небе оживала. Я встал и в путь пошел. Всё тихо. Ни собак, Ни запоздавшихся по улицам гуляк. Вот зданье - всё темно, но уж над ним зарею Сияла статуя, держа весы рукою. Там первые лучи заискрилися вдруг На буквах золотых. Прочел я: 'Храм наук'. Я дальше. Вот чертог. Уж окон верхний ярус Горит как жар. Лес мачт, кой-где алевший парус, Меркурий и Нептун мне дали разуметь, Что то торговли храм. Успел лишь оглядеть Его, как пантеон узрел я величавый 'Гражданских доблестей и дел воинской славы'. На солнце он уж весь сиял. К нему пути Уставлены людьми, литыми из меди. С гранитной лестницы, опершись о перила, Смотрел я вниз - и дух мой радость окрылила. Столб солнечных лучей забрызгал по реке, С церквей понесся звон. Вблизи и вдалеке Задвигался народ, суда пошли, обозы... 'О, вот счастливый край!' - воскликнул я сквозь слезы. Тут двинулись полки, литаврами гремя. Народ в какой-то храм бежал. За ним и я. 'Алтарь отечества', - прочел я у фронтона. Войска туда несли развитые знамена. Явился царь. Как лев, спокоен был он, тих, Как солнце он сиял средь подданных своих, Среди сподвижников цветущих и маститых, Широкой лентою через плечо повитых. С явлением его в строю блестящих рот Раздался звучный клик, и шапки снял народ. Мне в душу ясный лик царя запал глубоко, И я для сей страны стал гимн слагать высокой. Попарно уж стихи рождались в голове, Виднелась бездна рифм, как по лугу в траве Блестящие цветы, и ими прихотливо Стал мысль я убирать и стих ловить счастливый, Как праздник кончился и, говора полна, От храма хлынула народная волна. Я с нею двинулся. Но дух мой умиленный Смущен картиною нежданною мгновенно. В народе, вижу я, схватили старила. С бумагою его костлявая рука Махала высоко в толпе над головами. 'К царю, к царю!' - вопил он, скрежеща зубами. 'Что это?' - я в толпе ближайшего спросил, Но, оглядев меня, тот взоры отвратил. Когда же, стражею осилен, старец скрылся, Стоявший предо мной ко мне оборотился И, задыхайся от внутренней грозы, Сказал мне, осуша в ланитах след слезы: 'Ты, верно, здесь чужой иль вырос на безлюдье, Что смеешь говорить пред делом правосудья!' Но, умягчась потом: 'Старик тот в годы слез Всё достояние отечеству принес. Но комиссар хотел присвоить часть из дара, И жаловаться он пошел на комиссара. И как уж суд судил - не знаю до сих пор, - Но он был обвинен как казнокрад и вор, А комиссар и днесь, без всякой укоризны, Жиреет бедствием народа и отчизны'. Заметив мой испуг, он продолжал смеясь: 'Однако не всегда блаженствует у нас, Кто смело заповедь нарушит 'не укради'. Ссылают и воров, разнообразья ради. Как пес прикормленный, здесь вору друг - закон, Лишь не воруй один. Строжайший заведен Порядок у воров, и в том их самохвальство, Чтоб часть была тебе и часть бы для начальства! В всеобщем грабеже - всеобщий и дележ! А грянет свыше гром - виновных не найдешь! В начальстве - ни пятна, и честны ревизоры, А царство целое едят, как черви, воры! Старик тот ждал царя... Мы рвемся все к царю! Да свечи за него мы ставим к алтарю! Он - вечный труженик, он строг и мудр, мы знаем, - Но путь до истины ему недосягаем. Куда ни взглянет он, сам жаждой знать томим, Мгновенно вид иной приемлет всё пред ним! Стеной клевет, и лжи, и лести ядовитой И царство от царя и царь от царства скрыты. Но... боже! что со мной! - сказал он, вздрогнув весь. - Всё видеть и молчать - в том мудрость жизни здесь! Да рвется из души невольно злое горе'. Замолкши, канул он в толпе, как камень в море. Мне душу охватил неведомый испуг. Увидя вдалеке знакомый храм наук, Я в сень его спешил искать успокоенья. Тут новое меня сразило изумленье. Я вижу - юноши сидят на ступенях, С котомкою у ног, с слезами на глазах. На их одеждах пыль дороги отдаленной. Украдкой между них нырял старик согбенный И, озираясь вкруг, им книги раздавал, Меня увидя, он в отчаянье вскричал: 'Еще один! и ты, как в край обетованья, Из дальней, чай, страны пришел ко храму знанья! Увы, несчастные! закрыт для вас сей храм!' И, отойдя со мной, он волю дал речам: 'Ты старше всех, тебе за тайну я открою: Наука сражена была здесь клеветою. 'Наука - это бунт!' - твердили в слух царя... Коснулся дерзкий лом ее уж алтаря. Затушен был огонь, и, как воспоминанье, Для вида надпись лишь оставлена на зданье. Лишь избранная там вкушает молодежь В софизмы дикие обернутую ложь... Наука, вся в слезах, как скорбная Ниоба, Средь воплей чад своих, которых давит злоба, Возводит взор к царю... Но слух его закрыт!.. О, если бы ты знал, как грудь ее скорбит! Устроен трибунал под веденьем сержанта, Чтоб крылья обрезать у всякого таланта. Сломив сатиры бич и в форменный наряд Одевши резвых муз, от мзды спасли разврат, Как будто видели в его распространенье Необходимое для царства учрежденье!.. Беги от здешних мест, пока есть мощь в душе! Я - стар, и зло допью в заржавленном ковше... Был тоже молод я, был верный жрец науки... Беги, - сказал он, сжав мне крепко обе руки, - Беги, иль, оробев однажды навсегда, Не знай в душе своей ни чести, ни стыда, Не то - да будет вот, смотри, тебе уроком', - И оглянулся я: в молчании глубоком Пред нами скованных колодников вели. Солдаты с ружьями вкруг их сурово шли, Прохожие в суму монету им кидали И молчаливо их глазами провожали. Меж зверских лиц один пленил меня красой И взглядом женственным, и я, скорбя душой, Несчастному подать желая утешенье, Спросил, приблизившись: 'В чем ваше преступленье?' Один ответил тут мне с хохотом в устах Такою шуткою, что мозг в моих костях Сотрясся и душа почуяла злодея. То слыша, юноша, собою не владея, С цепями длань подняв, 'о боже' простонал И, видя ужас мой, весь вспыхнув, мне сказал: 'Не думай, что мы все безбожники такие! Мы терпим ту же казнь, но за вины другие, Хоть выше кары нет, как чувствовать весь век, Что об руку с тобой есть зверь, не человек!' 'За что ж, - спросил я, - ты страдаешь, отрок милый?' - 'О, юности моей потерянные силы! Как почки сочных роз, вы сгибли не цветя! - Воскликнул он. - Я был почти еще дитя, Почти по слухам знал отечества я раны, И - дети - строили безумные мы планы! Но в детском лепете был слышен правды глас, - И вот-с злодеями сравняли казнью нас!' 'Несчастный!' - я вскричал, ушам не доверяя И жаркие к нему объятья простирая, - Но сторож с важностью меня отсторонил И, перепуганный, вкруг взоры обводил, Старик же за руку схватил меня тревожно. 'Что ты? - он закричал. - Что ты, неосторожный! Несчастье ближнего прилипчивей чумы! О, горе нам теперь! погибли оба мы!' И, судорожно сжав мне руку, он стрелою Помчался в ужасе, влача меня с собою. Я падал, я стонал, а он вопил: 'Беги!' - Как будто гнали нас незримые враги. Вот город кончился, вот поле вкруг глухое, А всё в ушах 'беги!' звенело роковое, 'Беги!'. Но скоро я упал, изнеможен, Вцёпяся в спутника, но гневно рвался он... Так утопающий товарища хватает, Который сам терять уж силы начинает И в ужасе, презрев несчастного мольбу, В богопротивную вступает с ним борьбу... Но миг - и вырвался вожатый мой и скрылся... Широкий горизонт вкруг мраком обложился.., В тупом бессмыслии глядел я, как исчез Последний лоскуток лазуревых небес, И показалось мне, что бог во глубь эфира Уходит, отвратя лицо свое от мира, А сумрачный Князь Тьмы, с тиарой на челе, Победно шествует владыкой по земле, И с ним его сыны, как псов голодных своры, Трибуны и жрецы, клеветники и воры... И вот уж с грохотом тяжелых колесниц Всё ближе визг и вой... Я пал на землю ниц, Слова младенческих молитв припомнить тщился И только 'Отче наш' сказал - и пробудился. ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ С тех пор прошли года... Обманут верой страстной, Я в жизни изнемог... Сбылся мой сон ужасный!.. Повсюду пламенным мечтам моим в ответ В судьбах народов я читал: 'Надежды нет!' С презрением в душе к бессилью человека, Все боли разделив обманутого века, Равно я поражал насмешкою своей И веру стариков, и страстный пыл детей. Сомненье стало мне и гордостью, и мукой, И им кичился я над чернью близорукой. Лишь тот, кто слышал раз, как, падая, стучит Земля о хладный гроб, где труп любезный скрыт, Поймет, как тяжело душе, в порыве к благу, С горячей верою, терять на жизнь отвагу, Поймет, как тяжело, стуча рукою в грудь, В отчаяньи стонать: 'Всё тщетно! Кончен путь! Нет! с жизнью нечего мне больше лицемерить, В ней нечего любить, и не во что в ней верить!' Болящею душой в забвеньи потонуть Хотелось мне, и вот опять я вышел в путь... Дохнуть мне воздухом пустынных мест хотелось, Где сладко некогда мне думалось и пелось.., Я шел - и каждый миг ясней мне образ был, Каким я тот же путь когда-то проходил. Тот образ точно шел теперь со мною рядом, Как мальчик с старцем, то допрашивая взглядом Иль словом старика, то мчась за мотыльком, То лепеча с собой бог ведает о чем. И душу умилил мне спутник мой незримый, Святым неведеньем и верою водимый. Вон церковь вдалеке - и он свернул с пути Туда вечерние молитвы принести, Колодезь - там стоит крестьянка молодая, Толпятся овцы вкруг, у пойла ожидая, - Он деву мысленно Ревеккою зовет. Там жатва: труд кипит, сверкает серп, и вот - Из книги Руфи стих, как рожь, благоуханный, Твердит он, запахом колосьев обаянный... И вот на рубеже лесов и гор родных Благословенный сон коснулся вежд моих. Мне снилось: сквозь туман ищу я всё дорогу, Но вот густая мгла редеет понемногу, Долина чудная открылась предо мной, Сады цветут вдоль гор, алеющих зарей, Озера розовым вдали сияют блеском, И воды нежат слух, как арфы, звучным плеском. Прохладный ветерок на голову и грудь Порхнул мне, и едва я им успел дохнуть, Как вижу - предо мной та Муза, что слетала Ко мне в те дни, как мать нам Библию читала, И та же у нее звучала песнь в устах, И в этой пеоне всё, как в утренних лучах, Дышало свежестью - святые сердца грезы, Молитвой тихою исторгнутые слезы, И счастья, и добра высокий идеал... И, слушая ее, я тихо зарыдал. Она ж мне ласково: 'Мечтатель одинокий! Как смертный, как слепец свершил ты путь далекий! Из жизни мира ты единый видел миг: Его не обнял ты и смысла не проник! Последуй же туда, где смертных суд смолкает'. И вот - небесная мне руку простирает, И, как две горлицы, теряяся в лучах Златого утра, мы помчались в небесах. В странах заоблачных полет наш удержала Она и молча вниз рукой мне указала. Святая на земле царила тишина. Я жадно узнавал, где город, где страна, В которых я бывал, где тщетно тратил силы, Где лучших сверстников оплакивал могилы... Но - чудо! Города, которые кляня, В слезах отчаянья навек, покинул я, В которых, думал я, всё гибнет без возврата От беззакония, слепотства и разврата, - Блистают и цветут! На всем печать труда! Как чайки к ним плывут крылатые суда... Вон слышны молотов удары, вздохи машин, И рог пастушеский, и песнь с лугов и пашен, И, изумлением проникнут, я спросил: 'Какой же это мир? Откуда столько сил? Вот край. Он сдавлен злом, но рвется жизнь отвсюду, Как сочная трава сквозь каменную груду. А это что?.. Смотри: там люди строят храм... Ужель то зодчий их?.. Да, точно!.. То он сам!.. Его я видел раз... он был тогда ужасен!.. Как он задумался! Как силен! Как прекрасен!..' Она ж: 'На время дух пытливый усмири. Я трепещу сама. Все силы собери, Как бы готовяся на подвиг чрезвычайный... Я подыму покров теперь с великой тайны'. И вот, клубясь, с земли промчался фимиам, Как в арфе струнный гул, послышалося нам, Что звуки носятся по горнему чертогу. И Муза: 'То летят мольбы народов к богу! Внимай!' И, трепеща, в мольбах земных племен Услышал я слова: 'Отец! ты совершен, - Да будем, яко ты, и мы все совершенны!' Тут точно с глаз моих покров совлекся тленный, Но Муза мне: 'Молись от сердца полноты! Пред человечеством глубоко грешен ты. Знай, к свету жизнь его стремится шагом твердым. В ней страсти розные звучат одним аккордом. И слышит полноту и мощь его лишь бог. Мысль не проходит мир без жертвы и тревог, И зло в руке творца есть жезл вождя железный, Вам указующий на пропасти и бездны. Ты человечества таинственный удел Лишь жизнью смертного измерить захотел... Нет, поколенья в нем, события и люди - Как цвет один, как мысль, как вздох могучей груди. Идет она вперед, безмолвно, как судьба, Ступает на цветы, ступает на гроба, Упадших жертв в среде своей не замечая, То руша, то творя и каждый миг мужая... Безумец, подыми в веселии чело! В самом в нем сила есть, врачующая зло! Там грянет вдруг она торжественным ударом: Войной, и ужасом, и кровью, и пожаром, Здесь - всходит, как заря, в предызбранных мужах, Нередко с царскою порфирой на плечах... Ты плачешь... То слеза любви и умиленья!.. Но вижу я в тебе еще одно сомненье. Как созерцаньем звезд, ты мыслию одной О человечестве подавлен и с тоской Ты мыслишь: что же ты в безгранном этом море? Былинка, прах, ничто? Что труд твой? Слезы, горе? Из малых капель слит могучий океан: Так с человечеством, о смертный, ты слиян! Ты - часть его, ты - луч единого светила! Твой жребий с ним один, в тебе одна с ним сила'! Стремися лучшим быть, трудись, иди вперед - И веруй: чистый труд во благо всех идет... И ты, певец, блажен, - блажен, что знал страданья! Ты утвердишь на них души своей созданья! Терновый путь ведет певца до высоты, Откуда ясен мир, - ее достигнул ты, И пусть из царства зорь, из мира благовоний, И вечной юности, и света, и гармоний На землю падает святая песнь твоя, Как в знойный день роса, свежащая поля, Как лучшей жизни весть, как пенье вольной птицы, Мелькнувшей узнику в отверстии темницы. Блаженством чистых слез смягчив сердца людей, Та песнь их возродит для новых, лучших дней...' О, речи чудные!.. И я впивал их жадно, Как нива в засуху впивает дождь отрадный... Мой жребий просиял. Мгновенно новый свет Мне разом озарил событья многих лет... Как шум незримых вод, в грядущем в то мгновенье Почуял я тоску и радость вдохновенья... И, полн восторга, в путь я снова поднялся... И вот - они шумят, родимые леса! Вот старых лип верхи, и вот, меня встречая, Визжит домашний пес... Вот дом, вот мастерская, И у треножника сидит седой старик И пишет, прослезясь, Скорбящей Девы лик. Знакомым голосом встревожен, кисть бросает... от с воплем мать бежит, смеется и рыдает, И к сердцу жмет меня, и шепчет в тишине: 'На горе ты рожден... но тем и мил ты мне!' <1855> Петербург Корвет 'Баян' 1856-1858 ПРИМЕЧАНИЯ Сны. Впервые - 'Русское слово', 1859, No 1, с. 1 с цензурными купюрами (выпущено 122 ст. в 'песни третьей', от слов: 'В народе, вижу я, схватили старика' и до слов: 'Как будто гнали нас незримые враги'). Впервые текст исключенных цензурой ст. опубликован в Ежегоднике, 1974, с. 46-49. С восстановлением цензурных изъятий текст поэмы опубликован в изд.: А. Н. Майков. Избранные произведения. БП, БС. Там же приведены некоторые варианты, важные для уяснения сложной и противоречивой политической позиции Майкова в середине 1850-х годов, в том числе фрагмент чернового наброска посвящения к поэме, позволяющий предполагать, что первоначально оно было адресовано друзьям поэта из кружка М. В. Буташевича-Петрашевского, и в первую очередь, по-видимому, Ф. М. Достоевскому. Многочисленные архивные материалы свидетельствуют о том, что Майков в течение долгого времени (1855-1859) работал над поэмой, неоднократно возвращаясь к наиболее важным ее эпизодам. В октябре - ноябре 1855 г. автор читал поэму (в первоначальной редакции) близким друзьям и знакомым. 'Вы помните это прекрасное стихотворение, - писал И. А. Гончаров Е. В. Толстой 20 октября 1855 г., - но тогда была одна половина, он прибавил другую, где сильно говорит о злоупотреблениях, ворах и невежестве в нашей родной стране и о том, как внешний вид порядка и строгости прикрывает все это. Сказанное в дантовском тоне, - это выходит величаво, мрачно и правдиво' ('Голос минувшего', 1913, No 11, с. 228). А. В. Никитенко записал в дневнике 24 ноября 1855 г.: 'На днях <А. Н. Майков> читал у меня свое новое стихотворение 'Сны'. Оно написано уже в другом духе, чем последние его пьесы. Я советую Майкову не вдаваться ни в какие суетные учения или партии, а быть просто художником, к чему у него истинное призвание' (Дневник, т. 1, с. 425). Говоря о последних пьесах Майкова, А. В. Никитенко в первую очередь имел, по всей вероятности, в виду его стих., посвященные Николаю I, вызвавшие негодование демократической общественности (см. примеч. к стих. <'Коляска'>, с. 497). В поэме 'Сны', особенно в запрещенных цензурой строках, отразились совсем иные настроения автора, близкие передовой части русского общества. Позиция Майкова, впрочем, была весьма неустойчива. В декабре 1855 г. он писал, что 'грех' сборника '1854-й год' искупается 'не менее страстно, и, следовательно, опять далеко от истинной поэзии, - 'Сном' - подражание Данту...' (Ежегодник, 1975, с. 86). А 15 апреля 1857 г. в письме к П. А. Плетневу вновь говорил о важном для него значении 'Снов': '...нынешняя осень и зима были для меня самые счастливые в моей жизни авторской <...> я написал очень много, и чувствую сам, попал наконец на хорошую дорогу. И стих и приемы ?- все стало иное. Этому много виною, что в общих положениях (в моей философии) попал я на хороший Standpunkt <Сточку зрения, нем. - Ред.>, забрался на такую высоту, откуда понял значение событий и явлений, каким был свидетель в жизни, и решил инстинктивно, для себя, разумеется, многие из вопросов литературных, которые составляют предметы споров нашего пишущего мира. Следствием этого был величайший, благословеннейший мир в душе моей, полная свобода от чужих принятых и отвергаемых воззрений и новое, спокойное течение мыслей и стихов. Успокоенная насчет вопросов века, муза моя разродилась <...> целой поэмой в 4-е песни. Поэма эта развилась из тех двух видений, которые я читал Вам прошлого года. Эти видения вошли в нее. Теперь вся она, кажется, кончена... (Ежегодник, 1975, с. 92-93). Все старания Майкова опубликовать поэму полностью не увенчались успехом. После публикации 'Снов' в 'Русском слове' в искаженном цензурой виде Гончаров писал автору, интересовавшемуся отзывами о поэме: 'Я, собственно, я - не шутя слышу в ней Данта, то есть форма, образ, речь, склад <...> Но говорят о нем - скажу откровенно - мало  Причина этому, конечно, Вам понятна: поэма не вся напечатана, из нее вырезано сердце, разрушена ее симметричность, словом, она искажена и со стороны архитектуры, н со стороны мысли <....> По-моему, ничто так сильно не доказывает Вашего искреннего и горячего служения искусству, как эта. поема: Вы создавали, не заботясь о ценсуре, о печати, Вы были истинный поэт в ней и по исполнению, столько же и по намерению' (И, А. Гончаров, Собр. соч. в 8 тт., М., 1977-1980, т. 8, с, 267-268). Находясь в Ницце, Майков читал свою поэму в доценаурном варианте П. А. Вяземскому, который сообщал 6 (18) декабря 1858 г. М. П. Погодину: 'Здесь русская эскадра, при ней русская литература: Майков и Григорович <...> Майков написал прекрасную поэму 'Сны', где много поэзии и действительности' (ГБЛ). По-видимому, там же автор читал 'Сны' и семье декабриста С. Г. Волконского, в архиве которого сохранилось несколько списков этой поэмы. Посвящение. О сын мой, милый сын, как резвый и живой и т. д. - 'Посвящение' и вся поэма автобиографичны.. Здесь, вероятно, имеется в виду сын поэта, Николай, родившийся 24 января 1853 г. Песнь первая. Искусства труженик, без жажды славы лживой - отец поэта, художник Николай Аполлонович Майков (1796-1873). Речь идет о детских годах Майкова, проведенных под Москвой в поместье отца, сельце Никольском, недалеко от Троице-Сергиевской лавры. Из братьев я хоть был всех старее годами. - Братья Майковы: Аполлон (1821-1897), Валериан (1823-1847), Владимир (1826-1885), журналист и переводчик, Леонид (1839-1900), историк литературы, академик. Красным // Он машет колпаком... - Красный колпак - фригийский. Песнь третья. Явился царь и т. д. - Речь идет о Николае I. Убежденный монархист, Майков тем не менее не мог не ощущать, в каком тяжелейшем положении находилась Россия во времена николаевской реакции. Однако он склонен был объяснять все злоупотребления лишь влиянием на царя окружающих его лживых, ничтожных и презирающих народ и родину сановников (см. эпиграмму 'С народом говори, не сдержанный боязнью...' и стих. 'Окончена война. Подписан подлый мир...'). От храма хлынула народная волна. - См. примеч. к стих. 'Вне ограды Campo Santo...', т. 1, с. 526. 'Наука - это бунт!' - твердили в слух царя... и т. д. - В 1849 г. появились настойчивые слухи, вызванные постоянным ужесточением правительственной реакции, о закрытии университетов и превращении их в узкоспециальные учебные заведения. В начале Крымской войны 1853-1856 гг. начальством было инспирировано 'желание' студентов обучаться военному строю, чтобы в случае необходимости вступить в ополчение. Песнь четвертая. В черновых набросках этой 'песни' имеются строки, связанные с коронацией Александра II (26 августа 1856, Москва), - они позволяют прояснить позицию Майкова, уповавшего на решительные преобразования, которых он ожидал от нового императора, Л. Гейро