Собраніе сочиненій Каронина (Н. Е. Петропавловскаго).
Съ портретомъ, факсимиле и біографическимъ очеркомъ.
Изданіе К. Т. Солдатенкова.
Типо-литографія В. Рихтеръ, Тверская, Мамоновскій пер., с. д.
Снизу вверхъ.
(Исторія одного рабочаго).
I. Молодежь въ Ям.
II. Легкая нажива
III. Рабъ
IV. Игрушка
V. Чего не ожидалъ
На двор у Луниныхъ происходили нападеніе и оборона. Это была просто семейная непріятность. Нападалъ, имя нсколько грустный видъ, отецъ Лунинъ. Оборонялся, сверкая глазами, какъ волченокъ, припертый въ уголъ, сынъ его, Михайло. Ддушка сидлъ на порог снной двери и бросалъ на обоихъ дйствующихъ лицъ взгляды, полные негодованія. Отецъ держалъ въ рукахъ обрывокъ веревки, который долженствовалъ служить орудіемъ наказанія, и говорилъ:
— Мишка, лучше сдайся! Все одно, ухвачу же я тебя за волосья…
— Не касайся. За что ты меня хочешь бить? Не подходи!— говорилъ сынъ. Онъ стоялъ въ углу двора и держалъ обими руками колесо. Собственно у него не было намренія именно колесомъ пустить въ отца, онъ поднялъ его, какъ первую попавшуюся оборону, и держалъ для всякаго случая. Наружность его показывала, что онъ дйствительно не дастся. Лицо его поблднло. На немъ не отражалось ни тни страха, но дикость, глаза мрачно блестли.
— Мишка, не дури! Я тебя чуть-чуть только поучу! Ей-ей, парень, худо будетъ, ежели не покоришься отцу родному! Схвачу вотъ за виски…
— Не схватишь. Не подходи!— возражалъ сынъ, угрожая колесомъ.
— Мишка! да ты что это, песъ, вздумалъ? Говори, отецъ я тебя или нтъ?
— Что-жь, что отецъ?… Безъ дла не дамся… Не подходи! Не касайся!
— Да ты только дайся, небось! Я только раза два по спин, — не то грозилъ, не то упрашивалъ отецъ, ругаясь довольно вяло.
— Не дамся.
— Это отцу-то ты говоришь? Ну, ладно, погоди, дай срокъ, ухвачу я тебя.
Сынъ только еще больше озлился, не сводя глазъ съ отца и готовый во всякую минуту обороняться съ отчаяніемъ.
Ддъ не вмшивался. Онъ молчалъ. Только голая голова тряслась, какъ осиновый листъ, да нсколько безсвязныхъ словъ срывалось изъ его беззубаго рта.
— Мишка!— продолжалъ, между тмъ, отецъ, — покорись, шельмецъ, брось колесо!
— Что ты присталъ? Скажи, за что ты на меня накинулся?— спросилъ сынъ, едва переводя духъ отъ волненія.
— А не лайся — вотъ за что. Я теб слово, а ты десять. Разв такъ можно съ отцомъ разговаривать?
— Что-жь, разв я не правду сказалъ? Хорошій хозяинъ овцу со двора не понесетъ… и сейчасъ это скажу!
— Да разв я въ кабакъ овцу-то стащилъ? Что ты лаешь?— закричалъ отецъ, снова разгорячаясь такъ, какъ въ то время, когда ссора только-что началась.
— Мн нечего лаять. Я говорю правду. Хорошій хозяинъ овцу со двора не понесетъ, — упрямо твердилъ сынъ.
— Ахъ, ты, пустая голова! Да разв я овцу-то пропилъ?— кричалъ отецъ и бросилъ въ сторону веревку. Вслдъ за нимъ и сынъ оставилъ колесо, и они начали горячо спорить, забывъ, что сію минуту стояли въ угрожающихъ позиціяхъ.— Вдь надо же было отдать хоть малость сборщику, заткнуть ему ротъ!
— А ты посуди самъ: овца безъ малаго стоитъ четыре рубля, а ты провалилъ ее Трешникову за рубль…
— За рубль… какъ же мн сдлать, коли лзутъ съ ножомъ къ горлу?
— Подождалъ бы. Не очень я испугался бы.
— То-то что не ждетъ! Ужь я кланялся.
— И кланяться не зачмъ. Не отдалъ бы — и все.
— Погляжу я, какой ты дуракъ. Меня бы сборщикъ подвелъ подъ скуцію, ежели бы я не сунулъ…
— Да, конечно, ежели самъ дашься на скуцію, такъ и отхлестаютъ. А ты взялъ бы, да не давался.
— Фу, ты, Боже мой, глупая голова! Какъ же ты не дашься?
— Я бы убегъ!— сказалъ сынъ ршительно.
Отецъ развелъ руками и расхохотался.
— А, да песъ съ нимъ! Разв съ такимъ дуралеемъ можно говорить?— сказалъ онъ, обращаясь къ ддушк, и поплелся со двора.
Этимъ всегда кончались споры отца и сына. Первый каждый разъ бросалъ разговоръ и умолкалъ, увряя, что Мишку нельзя переспорить. Отецъ Лунинъ какъ бы признавалъ свое безсиліе передъ сыномъ, который во всякую минуту выглядлъ колючею травой, тогда какъ его самого жизнь сильно трогала, такъ много трогала, что въ немъ, кажется, мста живого не осталось.
Только-что описанная сцена происходила въ то время, когда отцу было слишкомъ сорокъ лтъ, а сыну безъ малаго шестнадцать. Когда споръ окончательно былъ забытъ, отецъ пошелъ выпить. Грустно какъ-то ему стало отъ упрековъ сына. Вспомнилъ онъ много нехорошаго и печаленъ показался ему этотъ день.
Но въ это же самое время сынъ принялся работать за троихъ, какъ бы желая загладить чмъ-нибудь грубость свою передъ отцомъ. Онъ скидалъ на повть возъ соломы, перетащилъ на другое мсто двадцатипудовую колоду, вычистилъ въ хлв навозъ, и когда отецъ пришелъ обдать, сынъ слъ за столъ, мокрый отъ пота, видно было, что онъ усталъ.
Съ тхъ поръ много воды утекло. Несмотря на кажущуюся тишину и досадную медленность деревенскаго прозябанья, жизнь идетъ все-таки впередъ, съ тою же неумолимостью, какъ растетъ трава или дерево, незамтно поднимаясь вверхъ. Кажется, тише деревеньки Ямы трудно и отыскать. Поистин это была ‘яма’, со всхъ сторонъ закрытая какими-то пригорками, оврагъ, лишенный воздуха и свта, не было въ ней ни торговыхъ, ни промышленныхъ заведеній, отъ ближайшаго города она стояла слишкомъ на двсти верстъ, подл нея не пролегалъ никакой трактъ, и она, повидимому, была забыта и Богомъ, и людьми. Но, существуя на свой страхъ, Яма все-таки думала же о чемъ-нибудь? Это неизвстно. Врно только то, что она измнилась и не была уже тмъ, чмъ была пять лтъ назадъ. Новый обстоятельства — новые нравы.
Эти новыя обстоятельства всего боле отразились на молодомъ поколніи, не знавшемъ крпостного права, между прочимъ, и на Михайл. Воспитаніе онъ получилъ особенное.
Какъ всякаго деревенскаго мальчика, воспитывали Мишку не люди, не родители и учителя, а природа и обстоятельства. Степь, лсъ, прудъ, дождь, снгъ, лошадь, корова — таковы были неизбжные учителя и воспитатели Мишки. Въ этомъ смысл жизнь мальчика не отличалась отъ другихъ ребяческихъ жизней. Если ребенокъ, лучше сказать, ‘пострлъ», не утонетъ въ пруду, не будетъ ушибленъ лошадью, не замерзнетъ въ буран, то останется жить. Нкоторыя изъ этихъ несчастій съ Мишкой случались. Разъ его ударилъ въ грудь, подъ сердце, поповскій козелъ, отъ чего Мишка упалъ безъ чувствъ, въ другой разъ онъ слетлъ съ воза сна подъ колесо, а еще разъ его лягнула рыжка въ затылокъ. Но Мишка остался живъ.
Но если воспитаніе природы шло обычнымъ порядкомъ, то обстоятельства, дйствовавшія на Мишку, не были тождественны съ обстоятельствами другихъ временъ и иныхъ людскихъ отношеній. Не очень счастливо было дтство Мишки. Съ самаго ранняго возраста онъ долженъ былъ видть и слышать много неправды, а еще больше непонятнаго.
Первое непонятное обстоятельство состояло въ томъ, что, несмотря на аппетитъ Мишки, ему мало давали сть. Это ему ужасно не нравилось, онъ готовъ былъ цлый день бгать съ кускомъ, а мать отказывала. Мало того, хлбъ, въ сущности, былъ въ семейств Луниныхъ только въ продолженіе полугода, остальную часть года ли какую-то выдумку, которую Мишка терпть не могъ. Онъ не иначе называлъ этотъ хлбъ, какъ ‘штукой’, и питалъ къ нему отвращеніе.
— Дай-ка, мама, мн штуки! — говорилъ онъ, показывая на хлбъ, когда бывалъ голоденъ.
Онъ не могъ любить этого, но не понималъ, почему его плохо кормятъ. И бьютъ больно, въ особенности мать, подъ-руку которой онъ постоянно подвертывался. Не видалъ онъ ласки отъ матери, ей, вроятно, самой приходилось худо. Никогда она не засмется. Черты ея лица всегда несчастныя и скоре жалкія. Жалкое горе, горе изъ-за горшковъ, изъ-за ковша муки такъ исказило женщину, что она къ дтямъ относилась равнодушно. ‘Хоть бы вы подохли!’ Но такъ какъ Мишка и тогда уже отличался неуступчивостью, то равнодушіе матери переходило часто въ жалкую несправедливость къ нему. Для него это была злая-презлая женщина. То и дло въ голову ему попадала скалка, а не скалка, такъ вникъ. Не любилъ онъ мать, въ сердц его и тогда уже воцарился холодъ. Впослдствіи онъ понялъ, что мать не виновата, — ея собственная жизнь не ласкала ее, — но сдланнаго не воротишь. Мишка не видалъ ласкъ, и сердце его замерло.
И во всемъ этомъ виновата была, пожалуй, ‘штука’.
Продолжалась она не мсяцъ и не годъ, а какъ Мишка только-что началъ помнить себя. Это не была случайность изъ ряда вонъ выходящее явленіе, а обстоятельство неразлучное съ нимъ. На глазахъ его случилось только одно необыкновенное явленіе, поразившее его ужасомъ и мало понятное ему. Тогда ему было четыре года.
Съ ранняго утра того дня въ Ям происходило необычное движеніе, говоръ, кое-гд бабій плачъ. Вс собрались на площади возл часовни, не исключая бабъ, двокъ и малыхъ, даже грудныхъ ребятъ. И Мишка, конечно, присутствовалъ, близко прижимаясь къ подолу матери. Мужики жарко о чемъ-то разговаривали, старики, мрачно потупившись въ землю, молчаливо чего-то ждали. На крыш одной избы стоялъ парень и смотрлъ въ разныя стороны, куда только направлялись дороги. Большинство съ напряженіемъ слдило за этимъ парнемъ. Вдругъ онъ благимъ голосомъ заоралъ: ‘Идутъ!’ — и упалъ съ крыши. Мишк такъ сдлалось страшно, что онъ готовъ былъ убжать куда-нибудь, но скоро любопытство его остановило. На бугр, стоявшемъ за деревней, показались солдаты. Впереди халъ верхомъ начальникъ. Мишка въ особенности его испугался. Когда солдаты спустились въ оврагъ и расположились на другой сторон площади, поднялся такой шумъ, что хоть уши затыкай. Начальникъ долго говорилъ что-то мужикамъ. Чаще всего онъ спрашивалъ: ‘Ну, что, согласны?’ — А мужики отвчали: ‘Согласія нашего нтъ’. Начальникъ сердился. ‘Ну, не сдобровать вамъ, канальи!’ — ‘Ребята!— кричалъ Мишкинъ ддушка, — будемъ помирать! Господи благослови! Ложись на земь!’ Начальникъ отъхалъ къ солдатамъ, началась ‘экзекуція’. Мужики пали на колни. Бабы съ ребятами побжали. Мишка какъ то потерялъ мать въ суматох и самъ, на свой страхъ, задалъ стрекача. Онъ прилетлъ въ себ на зады и схоронился въ сно, гд и оставался до вечера.
Впрочемъ, когда солдатъ размстили по избамъ и все утихло въ деревн, Мишка вылзъ изъ своего убжища и увидалъ, что въ ихъ изб также сидитъ солдатъ. Солдаты прожили въ деревн съ мсяцъ, въ продолженіе котораго Мишка не только пересталъ бояться Филатыча, какъ звали ихъ солдата, но близко сошелся съ нимъ. Солдатъ былъ смирный. Только онъ много лъ, — такъ много, что даже жадный Мишка удивлялся. Для Филатыча ничего не стоило выхлебать котелъ щей, състь чугунъ каши, проглотить въ самое короткое время каравай хлба. Но это былъ добродушный, работящій человкъ. Своимъ хозяевамъ онъ таскалъ на коромысл воду, рубилъ дрова, задавалъ корму скоту, а Мишк передъ уходомъ изъ деревни сдлалъ деревянную свистульку.
Посл этого воспитательное дйствіе на Мишку имло другое обстоятельство. Самъ Мишка на себ испыталъ его. Оно касалось его родныхъ, знакомыхъ и въ особенности отца. Но впечатлніе было сильное, глубокое. Одинъ разъ, играя съ другими ребятами на улиц противъ сборной избы, гд собирались мужики и куда прізжало начальство, какъ это случилось и въ этотъ день, Мишка вдругъ услыхалъ ревъ, раздавшійся со двора этой избы. Онъ захотлъ полюбопытствовать и вздумалъ-было съ пріятелями проникнуть во дворъ, полный народа. Но въ самыхъ воротахъ ему дали хорошій подзатыльникъ, посл котораго онъ убдился, что лучше всего посмотрлъ сквозь плетень. Онъ живо проковырялъ дыру въ плетн и посмотрлъ… Посреди двора лежалъ врастяжку какой-то мужикъ, котораго держали за голову и за ноги. Но Мишка скоро широко раскрылъ глаза, и сердце его ёкнуло. На мужик надтъ былъ желтый чапанъ, а на спин чапана сидла треугольная заплата, такая же самая, какъ у его отца. Онъ хотлъ крикнуть: ‘батька!’ — но голосъ у него пропалъ, Глаза его были устремлены въ одну точку, вс члены замерли. Но, чтобы не заревть, онъ впился зубами въ руку и закусилъ ее до тхъ поръ, пока отецъ не поднялся. Тогда Мишка со всхъ ногъ бросился бжать, оставивъ игру. ‘Мишка, Мишка! куда ты?’ — кричали товарищи, но онъ, не переводя духу, улепетывалъ.
Во весь этотъ день онъ боялся поднять глаза на отца. Ему казалось, что отцу стыдно, какъ было стыдно ему. Къ удивленію его, отецъ — ничего… Вечеромъ выпилъ сорокоушку и съ непонятнымъ для Мишки благодушіемъ разсказывалъ, какъ давеча его ‘отчехвостили’. Онъ не выказывалъ ни злобы, ни горечи. Этого Мишка никогда не могъ въ толкъ взять. Онъ въ эти дни съ ребяческимъ любопытствомъ наблюдалъ за отцомъ, но всякій разъ, видя его благодушіе, чувствовалъ пренебреженіе къ нему. Въ его еще нетвердую душу прокрадывалось уже недовріе.
— Послушай, батька, неужели теб не совстно? — спросилъ однажды Мишка отца, котораго только-что ‘отчехвостили’.
Отецъ сконфузился.
— Ничего, братъ Мишка, не подлаешь… И радъ бы, да никакъ невозможно!— возразилъ отецъ въ замшательств.
Никогда больше Мишка не предлагалъ отцу вопросовъ. Онъ сталъ уходить въ себя. Онъ мечталъ и думалъ одинъ, безъ всякой помощи со стороны отца, недовріе къ которому быстрыми шагами шло дальше. Мишка уже въ малолтств инстинктивно старался поступать обратно тому, какъ поступалъ отецъ. Это былъ явный признакъ разрыва сына съ отцомъ.
Время шло. Мишка росъ. Семейныя неурядицы рано поставили его въ ряды самостоятельныхъ работниковъ. Семнадцати лтъ Мишка сталъ во глав управленія домомъ. Отецъ каждый годъ уходилъ на заработки, пропадая изъ дому иногда по девяти мсяцевъ. Ддушка былъ слабъ. А больше въ семейств и мужиковъ не было. Старшій братъ его навсегда ушелъ изъ деревни, окончательно развелся съ отцомъ и жилъ при какомъ-то пивоваренномъ завод. Такимъ образомъ, Мишка почти круглый годъ оставался въ дом хозяиномъ и невольно раздумывался о томъ, что видлъ. Невольно приходили ему ни умъ самыя неожиданныя сравненія. Воля и… отчехвостили! Свободное землепашество и… ‘штука’!
Онъ длался угрюмымъ.
Что касается собственно ‘штуки’, то она отразилась на молодомъ Лунин съ явною рзкостью. Это подтвердилось въ рекрутскомъ присутствіи, куда его привезли, чтобы забрить лобъ. Старшій сынъ ушелъ годами отъ воинской повинности и солдатская доля пала на Михайлу. Родители плакали, провожая его. Отецъ былъ такъ мраченъ и въ то же время такъ ласковъ, какъ никогда. Но самъ Михайло не плакалъ. Его обычная угрюмость нисколько не измнилась. Кажется, онъ думалъ, что все равно — въ солдатахъ или мужикахъ жить. Мать и отецъ, ддушка и сестры не услыхали отъ него ни одного слова сожалнія о потер крестьянской свободы, которую, вроятно, онъ не признавалъ существующею. Онъ только сдлался за эти дни злой. Холодно онъ простился съ родными, механически снялъ шапку и перекрестился, когда они съ отцомъ вызжали за околицу Ямы. Въ конц-концовъ, оказалось, что Михайло въ солдаты не годится. Раздетый въ рекрутскомъ присутствіи, онъ обнаружилъ всю свою физическую несостоятельность. Смрили его ростъ — малъ, измряли и выслушали грудь — плоха и узка. Ноги оказались выгнутыми снаружи. Позвоночный столбъ кривой. Брюхо большое. Малокровіе. Въ другое время его взяли бы въ солдаты затмъ, чтобы варить крупу или садить капусту въ гарнизонномъ огород. Но докторъ, длавшій осмотръ, ршительно воспротивился, высказавъ мнніе, что такого бутуза лучше оставить въ поко. Во всей его фигур въ исправности были только лицо, холодное, но выразительное, и глаза, сверкающіе, но темные, какъ загадка
Отецъ Лунинъ обезумлъ отъ радости, узнавъ, что его Мишка — уродъ. Во-первыхъ, съ радости онъ напился до того, что потерялъ шапку, во-вторыхъ, цлый день лзъ къ сыну цловаться, въ-третьихъ, предложилъ ему жениться, назвавъ имена сватовъ. Михайло, въ отвтъ на это, положилъ отца поперекъ саней и похалъ домой.
Сколько было непріятностей въ семь изъ-за одной этой женитьбы! Избавившись отъ солдатчины, Михайло, однако, имлъ свое мнніе о женитьб, что сильно раздражало отца, Онъ безпрестанно твердилъ сыну о женитьб.
— Ужь это мое дло!— возражалъ сынъ.
— Какъ твое? А отца-то позабылъ?— волновался отецъ.
— Не забылъ, а говорю: не суйся въ чужое дло.
— Какъ въ чужое? Возьму вотъ я хорошую палку, да начну тебя жарить!…
Посл этого между отцомъ и сыномъ обыкновенно происходила распря, никогда не прекращавшаяся. Отецъ доказывалъ, что онъ иметъ право учить своего сына, а сынъ опровергалъ.
— Не вижу я проку въ твоемъ ученьи… Ты напередъ, скажи, учили-ли тебя-то?— глухо замчалъ сынъ.
— Меня… учили!— волновался отецъ.
— Палкой-то?
— Палкой-ли, чмъ-ли, а учили. Ужь это, братъ, сдлай милость, безъ ученья насъ не оставляли.
— Да какой-же прокъ отъ этого?— насмшливо спрашивалъ Михайло.
— Прокъ? А вотъ какой прокъ: Б-боже тебя сохрани, бывало, сказать супротивное слово отцу! Бывало, ддушка-то твой привяжетъ меня къ столбу, да и деретъ. И баловства этого духу у насъ не было!
— Слыхалъ я это. Да какой же теб-то прокъ въ бить?
— Не баловался — больше ничего!
— Ну, мало же объ васъ оббили дубья! Надо бы больше, — говорилъ сынъ, злобно смясь.
— Мишка! лучше замолчи, не гнви меня! Ей-ей, схвачу я тебя за волосья…
И такъ дале. Отецъ грозилъ, Михайло пренебрежительно отворачивался. Но когда дло заходило далеко, онъ вспыхивалъ, какъ порохъ, обнаруживая страшную свирпость.
— Разв я не правду говорю?— спрашивалъ онъ, какъ бы готовясь запустить въ отца смертельную стрлу, которая ранитъ того и заставитъ заревть отъ боли.— Разв не правда? Ну, скажи на милость, хороша-ли твоя участь? Ладно-ли живешь ты? А вдь, кажись, дубья-то получилъ въ полномъ размр!…
— Что же, хрестьянинъ я настоящій… Слава Богу, честный хрестьянинъ! — говорилъ отецъ, едва сдерживая себ отъ боли.
— Какой ты крестьянинъ? Всю жизнь шатаешься по чужимъ странамъ, бросилъ домъ, пашню… Ни лошади путной, ни вола! Въ томъ только ты и крестьянинъ, что боками здоровъ отдуваться… Пойдешь на заработки — ногу теб тамъ переломятъ, а придешь домой — тутъ тебя выскутъ!…
— Не говори такъ, Мишка! — съ страшною тоской огрызался отецъ.
— Разв не правда? Барщина кончилась, а тебя все лупятъ!
— Мишка, оставь!
Но Михайло злобствовалъ до конца.
— Да есть-ли въ теб хоть единое живое мсто? Неужели ты меня думаешь учить эдакъ же маяться? Не хочу!
— Живи, какъ знаешь, Богъ съ тобой! — стоналъ отецъ.
Тогда Михайл длалось жалко отца, — такъ жалко, что и сказать нельзя.
Такого рода разговоры происходили безпрестанно, всегда оканчиваясь тмъ, что отецъ Лунинъ опускалъ голову все ниже и ниже, сознавая, съ одной стороны, свое слабосиліе, а съ другой — пораженный непонятнымъ озлобленіемъ сына. Отецъ Лунинъ на самомъ дл не имлъ прочной точки опоры, не имлъ настоящаго дома и настоящей цли, жилъ изо дня въ день, добывая хлбъ на сегодня и не зная, будетъ-ли онъ у него завтра, жилъ безучастно, равнодушный по всему на свт, кром обыденныхъ потребностей. Собственно онъ не жилъ, а маялъ себя. Рдкій годъ онъ возвращался съ заработковъ цлымъ и невредимымъ. У него была цлая масса приключеній, всегда оканчивавшихся тмъ, что его били. Однажды на желзной дорог ему переломили ногу, и хотя онъ ее починилъ, но остался хромымъ. Въ другой разъ, подъ новостроющимся домомъ, съ высоты десяти саженей на него упали два-три кирпича, отчего онъ потомъ никогда уже не разгибался. Всякія происшествія непремнно ложились на его бока. И когда онъ возвращался домой въ Яму, его или сажали въ холодную, или скли. Чтобы найти какую-нибудь одну опредленную черту Лунина, можно сказать, что по жизни это былъ поломанный человкъ, а по характеру — межеумокъ. И поразительная его честность, и несомннный умъ, и способность безъ устали работать,— все это было развяно прахомъ.
Надъ нимъ смялись съ двухъ сторонъ: сынъ Мишка и ддушка. Ддушка называлъ его дуралеемъ, безпутнымъ человкомъ и ветошкой. Постоянная нужда въ семь еще боле вооружила старика, свалившаго всю вину на ‘ветошку’. Ддушка обыкновенно лежалъ на печк или на завалинк, если было лто и солнце припекало, и когда узнавалъ о какой-нибудь новой бд, стрясшейся надъ сыномъ, то злобно плевался. Тьфу, тьфу! Выражать инымъ образомъ свои критическія мысли онъ уже не могъ. Старикъ давно потерялъ счетъ своимъ лтамъ, живя въ безконечномъ пространств. Голова его была голая и походила на дыню, руки тряслись, ротъ уже не закрывался. Глаза постоянно дремали, ничего не видя. Кажется, все въ этомъ существ вымерло: мысли, воспоминанія, чувства и сознаніе, кром ощущенія печки или солнца, которыя давали ему теплоту. Но въ этомъ полуживомъ человк остались какія-то безсвязныя воспоминанія и всего боле раздраженіе, злоба противъ нехорошей жизни, въ которой все было для него глупо, безпутно, и противъ сына, въ которомъ онъ видлъ воплощеніе всякой бды.
Въ изб Луниныхъ жило три поколнія, положительно не понимавшихъ другъ друга.
Иногда Михайло дразнилъ ддушку.
— Ддушка!— кричалъ онъ что есть мочи. — Что ты все сердишься?
Ддушка начиналъ трясти своею дыней, приходя въ раздраженіе.
— На кого ты сердишься, ддушка?— продолжалъ Михайло.
— Уйди! Вс вы — поганцы!
— За что такъ, ддушка?
Старикъ собирался съ мыслями, что-то шепталъ.
— За все. Умй жить… Поганцы!
— Какъ же жить, ддушка? — коварно спрашивалъ Михайло.
— По-божецки!— отвчалъ старикъ гнвно.
— Не понимаю… Разскажи, какъ у васъ жили?
Старикъ припоминалъ. Дыня его тряслась. Лицо длалось энергичнымъ и гнвнымъ.
— Скажи, ддушка, какъ это по-божецки?
— У насъ поганцевъ не было! У насъ коли ты родился, такъ держись, стой, крпись!— говорилъ старикъ, мало-помалу воодушевляясь и подогрвая себя собственными словами.
— А какъ же насчетъ притсненія у васъ было?
— У насъ былъ согласъ… Коли, бывало, притсненіе — молчимъ. Стой, крпись! Грудью выноси!
— Стало быть, были же притсненія-то, — коварствовалъ Михайло.
— Мы не стали бы плакать по-бабьи. Стой грудью!… А ежели силъ нтъ терпть — помирали. Эй, ребята, ложись, помирай!
— Что же, вс помирали, которые ложились?
— Поганцевъ у насъ не было. У насъ дружба… Который слабосильный мужиченко, и тотъ не вылъ по-бабьи… У насъ, бывало…— путался старикъ, припоминая старыя времена и не подозрвая насмшки внука.
— А можетъ вы только ложились, а не помирали?
Ддушка всматривался во внука и затмъ разражался плевками. Если въ его рукахъ находился батогъ, онъ яростно стучалъ имъ.
Нечего и говорить, что Михайло не серьезно заводилъ бесды съ ддомъ. Ддушку, дожившаго до потери сознанія времени, онъ очень уважалъ, но чтобы учиться у него — это внуку и въ голову не приходило. Иногда старикъ, наскучивъ молчаніемъ, принимался безсвязно, какъ ребенокъ, разсказывать о старинныхъ временахъ, безъ всякой мры хвастаясь тогдашними людьми, но Михайло слушалъ этотъ наборъ чудесъ, какъ сказку. Онъ понималъ только, что тогда было одно мученье. Тогдашнимъ людямъ дйствительно ничего не оставалось длать больше, какъ молчать: стой! крпись! А когда притсненіе выходило заграницы человческаго терпнія, надо было ложиться и помирать, ибо это былъ единственный исходъ. Страданіе до того было непрерывно, что каждый старался выработать въ себ непрерывное терпніе. Въ конц-концовъ, страданіе стало въ одно и то же время средствомъ и апоеозомъ существованія.
Молодой Лунинъ не желалъ ни быть битымъ зря, подобно отцу, ни ложиться и помирать, подобно дду. Онъ съ теченіемъ времени совсмъ отбился отъ рукъ. Хозяйничая одинъ каждую зиму, онъ ршительно никого не спрашивался. У него были свои дла, пристрастія и друзья. Изъ семьи никто не зналъ, что онъ будетъ длать завтра.
Одно изъ его пристрастій обитало въ худой избенк, съ виду похожей на баню, гд, однако, жили дв женщины — старуха Мара съ дочерью Пашей. Самъ Михайло никогда не выражалъ словами своего пристрастія въ этой избенк и не показывалъ виду, что иметъ нкоторыя намренія на дочь Мары. Объясненіе его состояло лишь въ томъ, что раза два въ недлю онъ забгалъ мимоходомъ въ избенку и освдомлялся, не надо ли что сдлать по хозяйству? По большей части, надо было наколоть дровъ, напоить корову, которая была, если не считать избенки, единственнымъ имуществомъ двухъ сиротъ, задать ей корму, что-нибудь починить. Михайло сдлаетъ все это, вспотетъ и уйдетъ. Ни однимъ намекомъ кому бы то ни было не выразилъ онъ намренія жениться.
По воскресеньямъ онъ иногда покупалъ осьмушку чая и какого-то рыжаго сахару и относилъ къ Паш, которая поила чаемъ свою больную старуху. Вотъ вс подарки, какіе онъ длалъ Паш. Всякій другой гостинецъ онъ считалъ какъ бы обидой для нея. Какъ ни были бдны женщины, но кормились на свой счетъ. Собственно работала одна дочь, потому что старуху зиму и лто душилъ кашель. Паша была деревенская швея. Она тачала рубахи, порты, поддевки, женскія платья и т. д. И нигд не свтился такъ упорно огонекъ, какъ въ ея избушк. Пока она была еще здорова, вчное сиднье не изнуряло ее. Напротивъ, она желала больше тачать и питала мечту когда-нибудь купить такую же машину, какую ей довелось видть у попадьи смежнаго села. Объ этомъ узналъ Михайло.
Годъ онъ ломалъ голову надъ тмъ, какъ бы достать денегъ на машину. Самая плохонькая, по его справкамъ, машинка стоитъ двадцать пять рублей… даже выговорить трудно! Но Михайло былъ фанатикъ, онъ озлился и принялся сколачивать деньги. И черезъ годъ сколотилъ. Только половину онъ вычелъ изъ счета податей. Когда въ извстное время пришелъ сборщикъ, Михайло свирпо сказалъ: ‘Нтъ! —‘Какъ?’ — ‘Что же, ты оглохъ? Говорю, нтъ!’
Когда онъ принесъ машину къ Паш, то замтно было, какъ похудлъ Михайло: глаза его ввалились, лицо постарло и осунулось, во всей фигур замчалась лихорадочность, измученное состояніе нервовъ.
У этого бутуза нервы? Надо признаться, что отвтъ на этотъ вопросъ можетъ быть только утвердительнымъ. Онъ почему-то тосковалъ, ему были знакомы уже страданія, неудовлетворенность, сомннія, — словомъ, въ бутуз шла неумолкаемая работа, не позволявшая ему глядть весело. Въ двадцать два года онъ уже порядочно измучился.
Нсколько разъ по праздникамъ онъ уходилъ къ пруду на мельницы Трешникова, гд по берегу росли тощіе кусты. Туда приходила и Паша. Здсь, среди полыни, тальника и чилиги, они проводили праздники, отдыхая. Говорили мало. Паша была задумчивая, тихая двушка, не любившая шумныхъ бесдъ, а Михайло просто не умлъ говорить. Иногда ему и хотлось что-нибудь сказать повеселе, и скажетъ, но тутъ же и обозлится, — до такой степени шутка его выходила уродлива, словно, вмсто языка, у него сидлъ во рту деревянный клинъ. Ограничивался онъ самыми неизбжными словами. Спроситъ: много-ли она за недлю нашила? Естьли у нихъ со старухой дрова? Не надо-ли чего починить въ изб?
— А когда же мы съ тобой въ церковь?— спросилъ однажды Михайло, выражая на лиц своемъ волненіе.
— Когда хочешь. Только скажи — и пойду, — отвчала Паша.
— Да нтъ, нечего пока и думать объ этомъ!— вскричалъ со злобой Михайло, самъ себя перебивая.
— Отчего же?
— Да какое же у насъ теб удовольствіе? Солому-то жрать? Вдь у насъ бднота… тоска беретъ!
— Не горюй… Только скажи — и пойдемъ къ попу!— успокоивала Паша.
— Все бднота, ничего больше, какъ бднота! Такая что ни есть страшная жизнь, что даже совстно!— продолжалъ, почти не слушая, Михайло, и злоба горла въ его глазахъ.
— Что подлаешь, Миша!
— Про то и говорю… Ничего не придумаешь. Какъ жить?
— Какъ люди, Миша, замтила робко двушка.
— Какіе люди? Это наши старые-то? Да неужели же это настоящая жизнь: побои принимать, срамъ… солому жрать? Человкомъ хочется жить, а какъ? Не знаешь-ли, Паша, ты? Скажи, какъ жить?— спросилъ оживленно Михайло.
— Не знаю, Миша… Голова-то моя худая. Я могу только идти, куда хочешь, хоть на край свта съ тобой…
— Какъ же намъ быть?… Чтобы честно, безъ сраму… не какъ скотина какая, а по-человчьему…— Михайло говорилъ спутанно, съ невроятными усиліями ворочая своимъ деревяннымъ клиномъ. Но въ глазахъ его сверкали слезы.
Онъ не разъ, видно, уже задавалъ себ такой мудреный вопросъ. Но, къ несчастію его, обстоятельства такъ сложились, что онъ, какъ свои пять пальцевъ, зналъ, чего не надо длать, а когда старался придумать, какъ же надо жить, то былъ немощенъ и, чувствуя это, ненавидлъ свою жизнь.
Подъ давленіемъ этого Михайло бросался изъ одной крайности въ другую. Нердко на него находило какое-то равнодушіе. Онъ по недл ничего не длалъ, кром самаго необходимаго въ хозяйств, лежалъ въ коноплянник, глядлъ на небо, спалъ, валяясь подъ плетнемъ огорода, ходилъ мрачный. Ни съ кмъ не говоритъ, глядитъ на всхъ въ дом, какъ на лютыхъ своихъ враговъ, волосы не чешетъ, не умывается и сопитъ. Но вдругъ какъ съ цпи сорвется. За недлю, проведенную въ бездльи, онъ старался наверстать вдвое, выказывая лихорадочную дятельность, придумывалъ новыя работы и съ какимъ-то остервенніемъ работалъ.
Такъ онъ постоянно затвалъ со своими товарищами разныя предпріятія, не очень мудрыя, но хлопотливыя и новыя. Главное — новыя. Никогда съ пожилыми мужиками онъ не связывался, ибо ихъ умъ-разумъ ставилъ ниже гроша и дла ихъ вс фактически отрицалъ.
Товарищами его были такіе же безусые, какъ и онъ самъ. Между ними лучшими друзьями считались двое. Одинъ былъ Щукинъ, другой назывался Шаровъ. Съ ними онъ безпрестанно совтовался и велъ общія дла, хотя между ними было мало общаго. Въ то время, какъ Михайло выглядлъ затравленнымъ волченкомъ, молчаливый, недоврчивый и погруженный въ себя, Иванъ Шаровъ былъ живой, какъ ртуть, и болтливый, какъ балалайка. Онъ давно уже оставался самостоятельнымъ хозяиномъ въ дом, вс его родные перемерли, кром матери, и онъ, парень двадцати пяти лтъ, чрезвычайно ловко вертлся въ темной жизни Ямы. Одно время онъ завелъ-было лавочку, гд продавались лапти и сахаръ, дуги и пряники, махорка и сухой лещъ, — словомъ, все, что требовалось въ Ям. Хотя съ лавочкой ему не удалось укрпиться, но и тутъ онъ, какъ вьюнъ, ускользнулъ отъ банкротства, ловко выбравъ надлежащее время для прекращенія торговли. Изобртательный на добываніе хлба насущнаго, онъ не оставался сложа руки никогда. Нюхъ у него былъ замчательный. Прослдитъ, что за десятокъ верстъ одинъ человкъ долженъ заколоть больную свинью, которой переломалъ кто-то ноги, и уже тамъ — покупаетъ больную свинью и везетъ продавать. Какъ ни былъ далекъ отъ Ямы городъ, но Иванъ Шаровъ и тамъ завелъ пріятелей, съ помощью которыхъ всегда могъ найти себ занятіе. Онъ постоянно былъ въ разъздахъ по какимъ-то важнымъ дламъ, въ бготн и сует. Жизнь его походила на мельканіе. Еслибы мрачная судьба Ямы когда-нибудь вздумала захватить его въ свои объятія, онъ непремнно ускользнетъ, какъ кусокъ мыла. Онъ давно женился. И жена его какъ разъ приходилось ему впору. Она могла косить и жать, сидть кабатчицей, жить въ кухаркахъ — на вс руки.
Михайло питалъ родъ удивленія къ Ивану, часто сидлъ у него, выслушивалъ его, хотя самъ ршительно неспособенъ былъ вертться такимъ кубаремъ. Природа надлила его неповоротливостью и тмъ древнимъ мужицкимъ свойствомъ, которое выражается такъ: думаетъ затылокъ. Схватить на вилы копну сна, воткнуть на поларшина въ землю соху, поднять колоду — это онъ понималъ и могъ, несмотря на явное слабосиліе свое, но чтобы всю жизнь крутиться, ускользать, ловить случаи — это было не по его характеру.
— Не понимаю, какъ это ты все вертишься?— спрашивалъ онъ не разъ Шарова.
— Безъ этого нельзя, пропадешь!— возражалъ послдній.— Надо ловить случай, безъ дла сидть — смерть…
— Да разв ты работаешь? По-моему, ты только бгаешь зря.
— Можетъ, и зря, а иной разъ и подвергнется счастье, а ужь тутъ… На боку лежа ничего не добудешь. За счастьемъ то надо побгать.
Шаровъ былъ душой между своими товарищами, Михайломъ и Щукинымъ. Одинъ годъ, по его остроумной мысли, товарищи сняли нсколько надловъ несостоятельныхъ мужиковъ и посяли ленъ. Штука немудреная, но Шаровъ сдлалъ ее чрезвычайно замысловатою. Дло въ томъ, что несостоятельный мужикъ бжитъ отъ своей земли не потому, что именно земля ему наскучила, а потому, что ему надоло платить за нее, и онъ радъ, когда находится человкъ, который беретъ, вмст съ удовольствіемъ владть лишнимъ участкомъ, и непріятность платить за нее деньгами или спиной. Но Шаровъ ршилъ, что можно въ одно и то же время взять свое удовольствіе и отдлаться отъ непріятности, т.-е. взять надлы съ условіемъ платить за нихъ, но на самомъ дл не платить. Онъ разсуждалъ основательно, что если онъ и не возьметъ землю, все равно подати несостоятельный хозяинъ не уплатитъ, а, между тмъ, земля пропадетъ даромъ. На этомъ основаніи товарищи взяли нсколько участковъ на имя Щукина. Почему на имя Щукина — это также изобртеніе Ивана Шарова. Вдь ихъ потянутъ, если они не станутъ платить? Надо было прогнать силой сборщика податей, и сдлать это способенъ былъ Щукинъ. Въ деревн его боялись.
Въ обыкновенныя минуты Щукинъ былъ смирный и недалекій человкъ. Полное, круглое лицо его ничего не выражало. Уши висли, зубы торчали наружу — самый обыкновенный деревенскій парень и насмшливый человкъ. До достаточно было ничтожнаго случая, чтобы вызвать съ его стороны необузданный поступокъ. Такіе парни, въ минуты сознанія обиды или просто неудовлетворенности, дрались, бывало, въ кулачные бои, разносили въ дребезги избушку какой-нибудь вроломной солдатки и проч. Но у Щукина уже рано явилась въ поступкахъ опредленная точка, преднамренность. Онъ питалъ ненависть къ сельскимъ властямъ, но въ особенности къ Трешникову, мстному богачу, который полгода давалъ жителямъ Ямы свой хлбъ, а другіе полгода сосалъ изъ нихъ кровь. Щукинъ съ величайшимъ удовольствіемъ готовъ былъ сдлать ему какую угодно пакость.
Между другими подданными Трешниковъ владлъ и отцомъ Щукина. Въ отц это не вызывало протеста, но сынъ поступилъ иначе. Ему тогда было мене восемнадцати лтъ. Въ отместку за все, онъ выбралъ темную ночь, залзъ къ Трешникову въ конюшню и обрзалъ подъ самый корень хвостъ лучшей лошади. Позоръ былъ до такой степени чувствителенъ, что Трешниковъ взвылъ отъ боли. Щукинъ не скрывалъ, что откарналъ хвостъ именно онъ самъ, и сулилъ и на будущее время еще какое-нибудь посрамленіе. Трешниковъ, въ свою очередь, выместилъ на отц, пересталъ давать ему хлбъ, а кровь сосать продолжалъ, вслдствіе чего тотъ окончательно отощалъ и померъ гд то на чужой сторон на заработкахъ. Сына Трешниковъ не тронулъ, пугаясь его угрозы.
У Щукина былъ другой подобный случай. Нкоторое время посл смерти отца онъ служилъ ямщикомъ на станціи земскихъ лошадей. Никто изъ прозжающихъ на него не жаловался. Свое дло онъ справлялъ аккуратно, водки никогда въ ротъ не бралъ, ‘на чай’ просилъ стыдливо. Но вышло такъ, что онъ оплошалъ. халъ съ нимъ мстный становой. Дни стояли ненастные. Лилъ дождь. Дорога превратилась въ сплошное тсто, въ которомъ колеса тонули по самую ступицу. Лошади измучились. Самъ кучеръ обилъ вс руки, понукая ихъ. Немудрено было разинуть ротъ отъ изнеможенія. И Щукинъ прозвалъ. На косогор, почти подъ самою деревней, куда халъ становой, экипажъ его повернулся бокомъ, повислъ нсколько на воздух и перевернулся, увлекая пассажира, его вещи и кучера. Щукинъ воткнулся головой въ лужу, сильно расшибся, но живо выскочилъ и уже совсмъ принялся-было хлопотать вокругъ барина, какъ послдній, неистово ругаясь, създилъ ему по голов… Это значило показать быку красную тряпку или ударить по рогамъ козла. Щукинъ освирплъ. Глаза у него помутились, зубы выставились наружу, и онъ бросился на барина съ поднятыми кулаками. Тотъ счастливо ускользнулъ и пошелъ на утекъ. Щукинъ за нимъ. Къ счастью, становой черезъ недлю захворалъ, возбуждать дло было некогда, а потомъ его перевели въ другое мсто.
Съ той поры едьку Щукина всякій зналъ. Для дла, придуманнаго Шаровымъ, онъ какъ разъ годился. Дйствительно, лишь только сборщикъ явился къ нему, онъ безцеремонно выпроводилъ его вонъ. Произошло замшательство. Земля должна быть оплачена, а, между тмъ, никто не платилъ. Потянули тхъ самыхъ несостоятельныхъ хозяевъ, которые отдали Щукину свои надлы. Т опять указывали на Щукина. Эта путаница отразилась, въ конц-концовъ, на самомъ безотвтномъ мужик. Съ него неожиданно потребовали уплаты за его надлъ, но такъ какъ денегъ у него не нашли, то его выдрали безъ всякихъ отговорокъ. Чрезвычайно удивленный такою несправедливостью, онъ поочередно обошелъ всхъ трехъ товарищей, ругая каждаго на чемъ свтъ стоитъ. Щукинъ отдлался отъ него, вытолкавъ его въ шею. Шаровъ заговорилъ ему зубы. Но Михайло не могъ слова сказать.
Въ тотъ же день одинъ Михайло заговорилъ объ этомъ съ товарищами.
— А вдь жалко бднягу…— сказалъ онъ, сидя у Ивана въ изб, гд находился и Щукинъ.
— Кого жалко?— спросилъ послдній.
— Да тово… мужиченка-то, Трофимова…
— Самъ онъ дуракъ! А ты тетеревъ! — презрительно засмялся Щукинъ.
— Да вдь онъ поплатился ни за что.
— Прямой тетеревъ!— подтвердилъ Щукинъ.
Михайло все-таки стоялъ на своемъ, думая, что тотъ мужикъ безвинно потерплъ. Но, вмсто Щукина, возразилъ Шаровъ. Онъ говорилъ резонно, съ убжденіемъ.
— Видишь ли, другъ Михайло, — сказалъ онъ, — жалости онъ дйствительно достоинъ. Отчего не пожалть дурака, который не уметъ самъ защищать себя? Вреда отъ жалости нтъ. Но скажи мн, пожаллъ-бы кто насъ? Ты вотъ объ этомъ подумай. Худо нынче тому, кто самъ не уметъ обороняться. Но жалть дурака можно, — вреда отъ этого нтъ.
На лиц Михайлы появилось жестокое выраженіе. Въ душ онъ согласился съ товарищемъ.
У него на этотъ счетъ не было опредленныхъ мыслей. Ему постоянно казалось, что во всемъ мір онъ — сирота, брошенный человкъ, забитая тварь. Но это было настроеніе. Съ колыбели, когда его кормили жеваннымъ хлбомъ, набитымъ въ соску, до послдняго дня, когда онъ сталъ во глав разрушеннаго дома, онъ ни разу не испыталъ той нжности, которая смягчаетъ обозленное сердце. Мякина изуродовала его тло, безчеловчье, среди котораго онъ росъ, сдлало его жесткимъ. Умственной пищи никто не думалъ дать ему, а ту умственную мякину, которою питались его прадды, онъ не считалъ уже годной. И онъ выросъ столь же темнымъ, какъ его родители, но боле несчастнымъ, чмъ они, потому что желанія его были широки, а средства все такія же грошовыя. Онъ жаждалъ счастія и видлъ, что въ Ям никто не знаетъ его. Онъ сталъ тогда ненавидть и отрицать всю Яму. Онъ иногда желалъ убжать изъ этого бездольнаго мста. Яма, воспитавъ его, показала ему свои язвы — безчеловчье, мякину, розги, — и онъ насквозь пропитался отрицаніемъ. Мало-по-малу онъ убждался, что разсчитывать въ жизни ему не на кого, кром себя. Если желать что-нибудь получить, то это возможно не иначе, какъ силой. Въ противномъ случа останешься въ дуракахъ. Отца его били, но онъ живьемъ не дастся. На всякое притсненіе онъ станетъ огрызаться. На безчеловчье онъ отвтитъ собственнымъ зврствомъ. Онъ ничего не знаетъ, но тмъ хуже, потому что всмъ своимъ сердцемъ онъ чувствуетъ, что жить худо.
Стоитъ сказать нсколько словъ о вещественномъ наслдств, доставшемся Михайл.
Отецъ его собирался на заработки. Назначенъ былъ день его отхода. Но прежде, чмъ уйти, онъ ршилъ сдать на руки сыну все движимое и недвижимое имущество, такъ какъ сынъ сдлался настоящимъ мужикомъ. Совершилъ онъ это торжественно. Помолился Богу. Купили для такого торжества сорокоушку и сказали рчь, приличную случаю.
— Мишка! вотъ я теб препоручаю! Владай всмъ имніемъ… Живи честно, работай какъ слдуетъ, въ кабакъ не тащи…
Михайло слушалъ-слушалъ и засмялся.
— Да чмъ тутъ владать-то? Ничего нтъ!— сказалъ онъ.
Но отецъ разсердился на такое замчаніе и повелъ сына по двору съ намреніемъ показать все, что тамъ находилось. Но, въ конц-концовъ, онъ самъ, къ удивленію, убдился, что ‘владать’ нечмъ. Сараи были раскрыты, заплоты падали. Хозяйственныя и земледльческія орудія были однимъ прахомъ. Вмсто лошади подъ сараемъ стояло чучело лошади, набитое соломой. Михайло съ нескрываемымъ презрніемъ указалъ на вс эти провалы и ничтожество въ хозяйств. Отецъ заволновался. Кажется, онъ только въ эту минуту разглядлъ свое нелпое житье. Не найдя у себя въ дйствительности ничего, онъ съ чрезвычайною торопливостью принялся сочинять небылицы. Водя сына по двору, онъ показывалъ видъ, что ищетъ много вещей, которыя были, но которыя теперь куда-то запропастились.
— А гд желзная лопата?— спрашивалъ онъ озабоченно, какъ настоящій хозяинъ.
— Что ты врешь? Никакихъ лопатъ нтъ. Одно разоренье. И зачмъ ты затялъ эту канитель?— сказалъ Михайло, которому надоло слушать сочиненіе небылицъ.
— Мишка, не обижай меня! — грустно выговорилъ вдругъ отецъ.
— Да разв я самъ не знаю, что у насъ есть? Небось, не растрачу. Все сберегу въ лучшемъ вид.
— Ты укоряешь меня бднотой?— спросилъ еще тоскливе отецъ.
— Ну, пошелъ!… Ты лучше скажи-ка, сколько долженъ Трешникову?
— Трешникову? Песъ его знаетъ… Никакъ немного, — сказалъ смущенный отецъ и почесалъ животъ.
— Надо думать! Чай, и голова-то у него въ заклад?— безпощадно допрашивалъ сынъ.
Отецъ положительно затосковалъ. Такъ вдругъ внутри у него засосало, что онъ едва слышалъ колкія слова сына. Потомъ ему показалось, что онъ что-то чуетъ недоброе.
— Чуетъ мое сердце, не къ добру!— сказалъ онъ.
— Еще что выдумалъ?
— Врно теб говорю. Чуетъ сердце, что не надо бы уходить мн изъ дому.
— Что же можетъ случиться?
— Кто знаетъ… Сохрани Богъ! Либо не вернусь я, умру, либо тутъ дома какая ни на есть бда… Чую, худо будетъ!
— А ты сегодня вороны не видалъ?
Но отецъ ничего не отвчалъ на это. У него все еще сосало. Мысленно онъ уже прощался съ избой, со старухой, съ ддушкой, съ дтьми и съ буркой, и такая жалость напала на него, что на глазахъ у него показались слезы, и онъ только вздыхалъ. Чтобы потушить такое невыносимое чувство, онъ съ глубокою печалью выпилъ стаканъ изъ сорокоушки, купленной для торжества.
Бурную зиму провелъ Михайло посл ухода отца. Онъ запальчиво принялся хлопотать, чтобы поправить дла семьи, да и самому ему надоло ждать той минуты, когда онъ можетъ, безъ страха за свою участь, жениться. Прежде всего, онъ постарался привести въ извстность отцовскія дла. По отношенію къ хозяйству это не трудно было сдлать. Дло было ясное — домъ со всми принадлежностями неумолимо разваливался. Стоило-ли хлопотать вокругъ него? Сперва этотъ вопросъ Михайло ршилъ утвердительно. Онъ жарко принялся работать на поправку, надясь сначала прикупить скота, а потомъ положить на избу заплаты, другія же части выстроить заново. Первое не удалось. Какъ онъ ни горячился, изнемогая въ работахъ, изобртаемыхъ его товарищами, какъ ни крутился въ куч длъ, но денегъ на покупку скота не заработалъ, ежедневныя потребности семьи съдали вс плоды его длъ. Свою лошадь онъ возненавидлъ — его раздражалъ одинъ видъ этой барабанной шкуры, онъ пересталъ ее почти кормить. Мать съ какимъ-то страхомъ слдила за поступками сына.
Второе желаніе — положить заплаты — скоро стало еще ненавистне для него. Долгое время онъ съ утра до ночи стучалъ по дому топоромъ, пилилъ, долбилъ и наклалъ множество заплатъ.. На это у него хватило терпнія и силы. На когда онъ однажды увидалъ, что починенный имъ сарай иметъ наклонность все-таки пасть, имъ овладлъ припадокъ бшенства. Онъ схватилъ топоръ, наперся грудью и брюхомъ — и сарай палъ. На трескъ выбжали домашніе, даже ддушка, но Михайло просто объяснилъ, что надъ такою подлостью не стоитъ и мучиться. Съ этихъ поръ, что бы ни длалось на двор, онъ не обращалъ вниманія.
Михайло сталъ заботиться лишь о томъ, чтобы накормить семью, и любимое его времяпровожденіе состояло въ томъ, что онъ ложился подъ сараемъ на солому и мечталъ до поздней ночи. Странныя это были мечты! Чаще всего онъ видлъ съ какимъ-то замираніемъ сердца всеобщее крушеніе ненавистнаго для него мста. Видлъ, что вотъ эта изба, созерцаемая имъ, сію минуту хлопнется и разсыпется въ безобразную кучу. И отъ души желалъ, чтобы это такъ вышло. Пускай здохнетъ шкура… падетъ амбаръ… сгніетъ, какъ старый грибъ, погребица… пускай на этомъ мст ничего не будетъ, все мигомъ пропадетъ — лучше! Онъ снова все заведетъ. Длать заново все дочиста лучше, чмъ класть заплаты на старье. Пусть все сгинетъ, какъ сонъ. Тогда онъ новую жизнь начнетъ, и, можетъ быть, доля ему выпадетъ счастливе отцовской. Онъ бы все вотъ раскаталъ по бревну, но это гнилье — не его, а отцовское. Хоть бы громомъ и молніей спалило все это ненавистное, мучительное жилье!
Михайло зналъ, что главное его наслдство отъ отца — долги, отъ которыхъ нтъ нигд спасенья. Но приходили мимолетныя минуты, когда онъ думалъ объ отц съ сожалніемъ. Жалко и обидно становилось за этого поломаннаго человка. Мяхайло желалъ чмъ-нибудь удружить ему, помочь, усладить его горькую долю. Къ нему приблизилась уже старость, силы его видимо слабли, отъ всего сердца Михайло придумывалъ способы успокоить его на конц жизни. Въ эти мгновенія Михайло длался спокоенъ, почти нженъ, ласково говорилъ съ семействомъ, не привыкшимъ вообще слушать его разговоры. Ддушку онъ переставалъ дразнить, сестрамъ покупалъ гостинцы, въ вид платковъ. Съ матерью обходился въ особенности хорошо, старался всми силами услужить ей и разъ купилъ ей кожаные башмаки. Когда мать растрогалась отъ такой ласки, онъ почувствовалъ себя на минуту счастливымъ.
Но такія минуты улетали, какъ дымъ, разгоняемый дйствительностью. Внутри его снова поселился волкъ.
Долго онъ не могъ собраться сходить въ волость и къ Трешникову, чтобы узнать количество отцовскихъ долговъ, но, наконецъ, нашелъ время. Сперва онъ отправился въ волость. Тамъ ему показали все. Сказанная цифра была такъ велика, что даже онъ съ невольнымъ страхомъ проговорилъ: ‘Ухъ, какая прорва!’ Впрочемъ, черезъ минуту успокоился. Этотъ долгъ не очень пугалъ его и не много онъ думалъ о немъ. Выходя изъ правленія, онъ сказалъ: ‘Чортъ съ нимъ!’
Не то вышло у него съ Трешниковымъ. Михайло чувствовалъ ко всей этой семь непреодолимый страхъ, несмотря на свою смлость и негодованіе. Еще мальчишкой онъ дрался до крови съ сыномъ Трешникова, сверстникомъ своимъ. Онъ не любилъ этого плаксу, и тогда уже Гаврюшка, какъ его звали, всегда возбуждалъ въ его кулакахъ зудъ. Бывало, Мишка то дастъ ему въ носъ хорошаго тумака, то повалитъ на землю и прибьетъ. Гаврюшка былъ, однако, коварный мальчишка, онъ ревлъ, когда на него насдалъ свирпый Мишка, же, улучивъ минуту, изъ-за угла пускалъ въ голову послдняго камнемъ. Сколько разъ Мишка приходилъ отъ него съ разбитою рожей! Теперь они, конечно, не дрались, но ихъ взаимная антипатія еще боле усилилась. Михайло видть не могъ :этого выхоленнаго и наглаго сынка, державшаго себя заносчиво, съ сознаніемъ, что онъ — наслдникъ разбогатвшаго мельника. Лнтяй и шелопай, онъ уже стыдился черной работы, день-деньской слонялся по дому отца и покрикивалъ на рабочихъ. Онъ принадлежалъ къ той еще не многочисленной, но безпутной деревенской молодежи, которая въ Ям и подобныхъ ей мстахъ играла родъ золотой молодежи. Онъ былъ отлично знакомъ со всми окрестными увеселительными мстами, умлъ пить виноградныя вина, курилъ папироски и ходилъ въ смазныхъ сапогахъ. Въ праздничные дни онъ выходилъ на улицу затмъ только, чтобы показать деревенскимъ парнямъ и двкамъ свою великолпную фигуру, плисовый пиджакъ, смазные сапоги и цпочку отъ часовъ. Къ играмъ и разговорамъ молодежи онъ, конечно, не прикасался, смотря на всхъ гордо, какъ гусь. Отчего это у всякаго разжирвшаго мужика, энергіею проложившаго себ путь къ богатству, дти почти всегда выходятъ дохлыми и съ зачатками идіотизма? Несомннно, что Гаврило Трешниковъ былъ дохлый идіотъ, которому предстояло посл смерти отца наполнить окрестность скотскими поступками.
Михайло, встрчаясь съ нимъ и его отцомъ, нарочно не сдвигалъ шапки со лба. Его отецъ былъ крпко связанъ съ Трешниковымъ, но въ Михайл это возбуждало только дикія чувства, но не раболпство. Онъ явился къ Трешникову поговорить зубъ-за-зубъ. Безъ всякихъ околичностей, онъ спросилъ, въ какой сумм повиненъ его отецъ? Трешниковъ веллъ подождать на двор. Это ожиданіе продолжалось очень долго, Наконецъ, мельникъ вынесъ зажатыми въ горсти кучу замазанныхъ и рыжихъ клочковъ бумаги, изображавшихъ векселя.
— Вотъ гд сидитъ твой отецъ! Вотъ ихъ сколько, вексельковъ-то!— сказалъ Трешниковъ.
Михайло съ недоумніемъ оглядлъ горсть засаленныхъ бумажекъ.
— Да ты не хочешь-ли наняться ко мн въ батраки, можетъ, затмъ и пришелъ?— спросилъ мельникъ.
— Въ батраки къ теб я не пойду, а хочу знать, сколько на отц ты считаешь?— возразилъ Михайло.
— Ты хочешь платить за отца? Не больно-ли ты прытокъ, парень?
— А сколько годовъ ты еще будешь мучить отца?— спросилъ сдержанно Михайло.
— Ахъ, ты, молокососъ! Да ты бы долженъ въ ноги поклониться мн, что я кормилъ твоего отца! Да я и говорить съ тобой не стану, рвань ты эдакая!
Михайло дико озлился, слушая это.
— Жирный песъ!— наконецъ, проворчалъ онъ, — больше я теб ничего не скажу. Прощай, туша! Попался бы ты мн въ другомъ мст… Ну, да прощай!
Михайло вышелъ со двора, не оглядываясь. Онъ понялъ, что отецъ его пропалъ. И поправить его нельзя. Онъ воочію видлъ, какъ отецъ помираетъ, задавленный худыми длами. Тогда въ его груди появилось новое чувство, до этой поры не извданное имъ: месть.
Съ этого дня онъ уже не любилъ оставаться дома. Появляясь домой, онъ глядлъ волкомъ и вс семейные боязливо обращались съ нимъ. Достаточно было перваго случая, чтобы сдлать его окончательно чужимъ семь.
Какъ-то весной, когда со дня на день въ дом Луниныхъ ждали отца съ заработковъ, въ деревн оповстили всхъ домохозяевъ, что пріхалъ старшина изъ волости и приказываетъ всмъ собраться на съзжую. Домохозяева собрались, но молодежи собралось больше, чмъ пожилыхъ мужиковъ. Многіе еще не вернулись съ заработковъ. Пожилые стояли особою кучкой, въ ожиданіи выхода начальства. Они держали себя степенно. Ожидая нагоняя, они заране какъ бы подготовлялись къ своей участи. Въ то же время молодежь обнаруживала вс признаки недовольства и роптала, что людей безъ дла держатъ столько времени. Пожилые и смирные уговаривали ропщущихъ замолчать, потому что старшина, такъ, сказываютъ, пріхалъ сердитый и очень гнваться будетъ, если ему станутъ досаждать. Молодежь не унималась и ругала во всеуслышаніе начальника, пока тотъ не вышелъ.
Онъ, дйствительно, сердито оглядлъ собравшуюся на двор толпу, затмъ сказалъ краткую, но сильную рчь.
— Эй, вы, идолы, знаете-ли, гд я вчерась сидлъ?
Старшина замолчалъ. На лицахъ молодыхъ отразилось недоумніе. Но смирные боязливо возразили:
— Какъ же мы можемъ, ваше степенство, знать, гд вы сидли?
— ‘Какъ же мы можемъ знать!’ — передразнилъ старшина. — Въ кутузк я сидлъ вчерась — это, чай, можно сообразить!
Въ толп молодежи послышался сдержанный смхъ. Но пожилые жалостливо покачали головой.
— Сохрани Богъ!— сказали они.
— Въ кутузк сидлъ, въ кутузк, идолы! А черезъ кого?— спросилъ старшина.
— Сохрани Богъ, ежели черезъ насъ…
— Черезъ васъ. Не черезъ кого больше, какъ черезъ васъ!
Въ сред молодежи смхъ сдлался общимъ. Старшина разъярился.
— Вы надъ чмъ зубы-то скалит, а? Погоди ужо, я вамъ пропишу смхъ… Эй, ребята, заприте ворота! Не смть выходить!
Ворота заперли. Лица собравшихся вытянулись.
— Неси, ребята, хворосту! Начнемъ. Господи благослови!
Пожилые сдавались безропотно, но молодежь заволновалась, Послышались рзкія возраженія.
— Что же кто мы, ребята, глядимъ, разиня ротъ?— сказалъ это-то.
— Мы, ваше степенство, на это не согласны! — сказалъ другой.
— Взыскивайте съ отцовъ, а мы неповинны! — замтилъ Михайло.
— Руки еще коротки, ваше степенство!— сказалъ Щукинъ, ухмыляясь.
— Ахъ, вы, молокососы! Ребята, хватай сперва вотъ этихъ двухъ сорванцовъ! Слава Богу, вспомнилъ: на этого Мишку Лунина уже давно жаловался Трешниковъ. Вотъ ихъ!
Но тутъ вышло невообразимое смятеніе. Михайло съ едькой вырвались посл отчаянной борьбы и бросились къ воротамъ. Вслдъ за ними хлынула, какъ буйное стадо, остальная толпа. Ворота сшибли и бросились въ разсыпную, кто куда могъ. Черезъ мгновеніе на двор осталось пять-шесть мужиковъ, да множество шапокъ, рукавицъ и кушаковъ, въ безпамятств брошенныхъ бжавшими. Старшина не зналъ, что предпринять ему, и ршилъ хать жаловаться.
И выдался же этотъ денекъ для Ямы! Скромная, тихая, почти мертвая деревенька взволнована была неслыханными происшествіями. Посл паническаго бгства изъ съзжей избы ночь всми проведена была тревожно. И вдругъ на слдующее утро разнеслись изъ конца въ конецъ всти, одна другой изумительне. Одна касалась старшины. Онъ вечеромъ похалъ въ волость, разгнванный, но больше удивленный окончаніемъ сходки въ Ям, и ршалъ въ ум, какую награду припасти для сорванцовъ, устроившихъ ему такую пакость. Дорога его шла по кустарникамъ, продолжающимся вплоть до мельницы Трешникова. Свтила луна, виднлись звзды. Вдругъ, уже возл мельницы, изъ кустовъ, съ противоположныхъ сторонъ дороги, выскакиваютъ разомъ два страшныхъ человка. Они были одты въ вывороченные шерстью вверхъ тулупы. Лошади, увидавъ такихъ чудовищъ, рванулись въ сторону, телжка опрокинулась, кучеръ полетлъ въ одну сторону, старшина въ другую. И лишь только онъ палъ на землю, какъ почувствовалъ, что на него кто-то наслъ. Онъ безропотно ждалъ своей участи. Но разбойники помяли его немного и слзли, сказавъ: ‘Помни это. Худо теб будетъ, если эти глупости не оставишь, помяни слово!’ Вслдъ затмъ тулупники скрылись въ кустахъ.
Старшина долго не могъ придти въ себя, но, опамятовавшись, однимъ махомъ вскочилъ въ телжку и поскакалъ дальше, со страхомъ оглядываясь назадъ. Онъ сообразилъ, конечно, что сыгранная съ нимъ пакость дло рукъ кого-нибудь изъ давишнихъ сорванцовъ, и полетлъ во весь духъ домой. Прискакавъ къ себ, онъ ршительно ничего путнаго не объяснилъ домашнимъ. Всмъ было ясно, что онъ чего-то испугался, но на вопросы отвчалъ только, что теперь ничего не можетъ ршить.
Въ то же утро, но еще съ большимъ страхомъ, проснулся Трешниковъ. У него за ночь спустили прудъ. Весеннее половодье прошло, плотина была поправлена и мельница начинала ужь работу. Трешниковъ взвылъ. Онъ бросился на мельницу. Тамъ было полное разрушеніе. Одно мельничное колесо было сорвано съ вала. По берегамъ рки валялись кучи хворосту, лса, балокъ, камней. Дернъ весь уплылъ. Обширное водное пространство превратилось въ мелкій ручей, который можно было перейти съ одного берега на другой. Работники при мельниц ничего не знали. Засыпка лишился языка и ходилъ по берегу, какъ помшанный. Онъ нашелъ дв длинныя заостренныя жерди да одинъ вывороченный шерстью вверхъ тулупъ, и молча указывалъ на эти вещи. Дло было ясное. Плотину прокопали этими жердями, сдлавъ большую дыру снизу плотины, пока, наконецъ, не образовался огромный провалъ. Тогда вода съ ревомъ устремилась въ него, но, сдавленная его боками, разорвала скрпы, и вся громадная масса дерну, лса и булыжника рухнула. Трешниковъ увидлъ, что работа многихъ лтъ уничтожена.
Онъ поскакалъ обратно въ деревню и началъ созывать народъ длать плотину. Однихъ онъ умолялъ, другимъ общалъ простить ихъ долги, третьимъ сулилъ хорошія деньги. Многіе согласились. Они забыли обиды мельника, его притсненія, его жадность, видли въ немъ только человка въ несчастіи и изъявляли готовность навозить ему гору земли, камней, лсу.
Къ этому времени мало-по-малу подходили люди съ заработковъ, между прочимъ, и отецъ Лунинъ. Приходящіе, узнавъ о случившихся происшествіяхъ, покачивали головами. Никто не спрашивалъ, кто и зачмъ это сдлалъ. Большинство догадывалось и молчало. Но все-таки дло само по себ оставалось темнымъ. Надъ Ямой повисло какое-то новое преступленіе.
Черезъ нсколько дней вернулся домой Щукинъ. Раньше его пришелъ Михайло. Въ суматох ихъ не замчали. Михайло, прежде всего, побывалъ въ избенк Паши. Онъ сказалъ ей, что надо уходить вонъ изъ деревни. Та ни минуты не задумалась. Больная старуха Мара жалобно застонала, когда узнала, что дочь ее бросаетъ. Ей оставалось только поскоре умереть.
Когда Михайло появился дома, худой, какъ будто нсколько дней лежалъ въ тяжкой болзни, сестры и мать, отецъ и ддушка смутились. Но чтобы предупредить всякіе разспросы, онъ немедленно заявилъ, что уходитъ изъ деревни пока вонъ, и просилъ отца выслать ему паспортъ. Эти слова пали камнемъ на всхъ. Михайло видлъ, какъ вс замерли отъ его словъ. Отецъ сидлъ неподвижно и смотрлъ въ полъ. Ддушка свсилъ свою дыню съ печи и даже не шепталъ, остановивъ безжизненный взглядъ на внук. Сестры жались къ углу. Эта нмая сцена произвела тяжелое впечатлніе на Михайлу. ‘Мертвые!’ — подумалъ онъ. Вс сидящіе въ изб показались ему мертвецами, и это еще скоре погнало его вонъ. Пускай мертвые живутъ, какъ знаютъ!…
Ему было жалко только мать. Сутки, которыя онъ провелъ дома, онъ говорилъ только съ ней. Никогда онъ не любилъ ее, но теперь почувствовалъ стыдъ, жалость и сочувствіе къ виду этой дряхлой старухи. Онъ сознался ей во всемъ. У него своя жизнь, — зачмъ же ему связывать себ руки? Это онъ такъ прямо и сказалъ.
— А когда самъ по себ буду жить, можетъ, и придетъ мн счастье, — заключилъ онъ.
Старуха не понимала этого своеобразнаго эгоизма. Она вздыхала не о себ, а o сын. Какъ будетъ онъ жить одинъ на свт? Есть-ли у него какія средства?
Средствъ Михайло не имлъ никакихъ. Голыя руки, темная голова, полное мести сердце — вотъ все, чмъ онъ обладалъ. Но едва лишь мать напомнила ему ничтожность его силъ, онъ засверкалъ глазами. Онъ врилъ въ себя. Она прислушивалась къ его словамъ, какъ бы желая запомнить всякую мелочь въ сын, и гладила рукой по его лицу, ощупывала его голову. Михайло уговаривалъ ее не горевать, говоря, что издалека онъ врне поможетъ имъ.
Старуха уже вечеромъ отпустила его. Она вышла съ нимъ на дворъ, потомъ на улицу и смотрла и прислушивалась, стараясь понять, куда онъ пошелъ, но она ничего не видала по своей слпот и не слыхала его шаговъ, потому что была глуха. Да и безъ того надъ деревней повисла ночь.
Все благопріятствовало бгству Михайлы, когда, въ сообществ съ Пашей, онъ бросилъ свою Яму, гд ему житья не стало. Вышли они изъ деревни почти безъ денегъ, съ какими-то копйками, которыхъ не могло хватить даже до того города, куда они стремились. Предстояло побираться ради Христа — единственный и излюбленный способъ пропитанія отправляющихся на заработки мужиковъ. Но для этого Михайло былъ слишкомъ молодъ, и не въ его характер было просить и вызывать въ себ жалость. Тмъ не мене, онъ врилъ въ свое счастье и теперь всми помыслами устремился къ городу.
На первый разъ случай его выручилъ.
Въ одномъ сел, стоявшемъ на пути въ городъ, Михайл съ Пашей пришлось заночевать. Едва они поли, какъ въ избу вошелъ сотскій этого села и привязался: кто, откуда, но какимъ причинамъ? Михайло сперва грубо пробурчалъ подъ носъ, видя, что сотскій присталъ просто отъ бездлья. Но сотскій пришелъ въ азартъ и веллъ сейчасъ же казать ему виды. Къ несчастью, вида у Михайлы не было, онъ его надялся получить въ город. А пока молча осматривалъ сельскаго начальника, размышляя про себя, что лучше: поднести-ли ему косушку, на которую тотъ, очевидно, напрашивался, или дать хорошаго леща по уху, что собственно Михайл больше нравилось? Но пришедшій въ неистовство сотскій не далъ времени ршить эту задачу и повлекъ обоихъ путешественниковъ въ волость. Изъ всего этого произошла польза.
Такъ какъ старшины въ ‘присутствіи’ не оказалось, то сотскій предоставилъ пойманныхъ писарю, со словами: ‘какіе-то люди’… Посл минутнаго допроса писарь послалъ сотскаго къ чорту, а вслдъ за нсколькими дальнйшими вопросами, обращенными къ парню и двк, оказалось, что послдняя желаетъ найти мсто кухарки, которая именно и требовалась писарю. Черезъ короткое время дло сладилось. Паша сперва колебалась, — жалко ей было разставаться такъ скоро съ Михайлой, но послдній съ какою-то поспшностью подалъ ей совтъ принять предложеніе писаря, посл чего Паша безпрекословно повиновалась.
Михайл также вдругъ нашлось дло — переколоть сажени дв писарскихъ дровъ, съ платой по гривеннику за сажень, причемъ писарь уврялъ, что это даже очень дорого. Михайло и на это согласился, но тутъ же далъ себ клятву, что такими пустыми длами онъ займется въ послдній разъ и то только потому, что до города у него не хватаетъ денегъ на хлбъ. Онъ свои таланты цнилъ неизмримо дороже, съ какимъ-то фанатизмомъ вря, что теперь, бросивъ свое глупое хозяйство, онъ дойдетъ до всего.
Съ Пашей онъ на другое утро простился безъ малйшаго сожалнія, она заплакала, провожая его, а онъ стоялъ безчувственнымъ. О покинутыхъ домашнихъ въ Ям онъ давно забылъ. Теперь забылъ онъ и Пашу, положительно не зная, что ей сказать. Она ему казалась даже обузой, безъ нея въ город онъ скоре могъ сколотить капиталъ, — единственная мысль, занимавшая его во все время, пока онъ прощался съ двушкой.
Выйдя, наконецъ, изъ села, онъ былъ охваченъ восторгомъ. Ему нужны были просторъ, свобода, и, очутившись одинъ, со всми развязанный, онъ почувствовалъ необыкновенное волненіе. Вопреки своей угрюмости, онъ весело подпрыгнулъ, когда увидалъ себя на вол, подъ открытымъ яснымъ небомъ, по дорог въ городъ. Онъ какъ будто освободился отъ каторги. На Яму онъ смотрлъ, какъ на каторгу, тамъ онъ длалъ то, отъ чего не видалъ никакой пользы, пахалъ землю, которая иногда не давала и мякины, ухаживалъ за домомъ, который въ общей сложности не стоилъ ни копйки, жилъ съ людьми, которые очумли отъ нищеты, и вообще подчинялся чужой, какой-то неизвстной польз, а не своей. Каторга и есть! Главное, Михайло не понималъ, зачмъ, когда другіе подыхаютъ, и ему надо подохнуть, не понималъ этой общности несчастій, этого единства бды! Потому онъ такъ и ненавидлъ Яму, что не имлъ желанія подохнуть, а, между тмъ, Яма непремнно требовала этого отъ него.
