Смутитель, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1906

Проза
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Скачать в PDF

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.

Томъ XIX.

МЕЛКІЕ РАЗСКАЗЫ.

Изданіе А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типо-Литографія Г. Н. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ No 17, Савостьяновой.
1906.

СМУТИТЕЛЬ.

РАЗСКАЗЪ.

Въ ясный зимній день, около девяти часовъ утра, шелъ по Сртенк человкъ за шестьдесятъ лтъ, съ тщательно выбритымъ лицомъ. На немъ было длинное теплое пальто съ рыженькимъ бобровымъ воротникомъ, коричневый вязаный шарфъ на ше и форменный картузъ съ кокардой. Онъ шелъ медленно и внимательно озираясь по сторонамъ. Зачастую встрчные ему кланялись, онъ отвчалъ поклономъ, причемъ степеннымъ жестомъ только трогалъ козырекъ,— и шелъ дале. Кое-гд по дорог, главнымъ образомъ хозяева различныхъ лавокъ, и желзныхъ, и москательныхъ, и посудныхъ, кланяясь, привтствовали его:
— Наше почтеніе! Или:— Какъ изволите здравствовать? Иные изъ лавочниковъ кланялись, говоря кратко:
— Егору омичу!
Чиновникъ, кланяясь, изрдка снисходительно улыбался. Улыбка заготовлялась для боле близкихъ знакомыхъ. Поровнявшись съ одною колоніальной лавкою около Сртенскаго монастыря, онъ увидлъ хозяина ея на крыльц и остановился, подавая руку.
— Господину Пискареву всенижайшее! выговорилъ лавочникъ.— Все-ли въ добромъ здоровья?
— Слава Богу! отозвался чиновникъ.
— Какъ же, Егоръ омичъ? Что слышно? Вы тотъ разъ сказывали, что врно. А вотъ теперь въ газет опять пишутъ — войны не будетъ.
— Газету печатаютъ т же частные люди… Никому неизвстно. Никто не знаетъ, отозвался чиновникъ.
— А я такъ полагаю, что намъ неизвстно, а вотъ вамъ, въ качеств служебнаго лица, полагалось бы знать.
— Да вотъ въ скорости узнаемъ, важне выговорилъ Пискаревъ.
— Въ газет, Егоръ омичъ, печатали не разъ, что султанъ совсмъ ничего знать не хочетъ. Стало быть придется намъ его на разумъ наставить. Мн вчерась разсказывалъ капитанъ одинъ, въ отставк, что мы, видите-ли, турку лтъ триста все бьемъ.
— Это врно, отозвался Егоръ омичъ.
— Да-съ, лтъ триста, а то, говоритъ, и больше. Кажинныя сто лтъ мы его раза два-три пріймаемся бить. Капитанъ сказывалъ: прежде городъ Екатеринославъ былъ турецкій. Вонъ что!
— Это возможно… нершительно произнесъ Егоръ омичъ.
— Вы уже будьте милостивы, не оставьте. Коли прослышите — скажите. Хоть мы вотъ газетой этой самой и пробавляемся, да ничего толку не видать. Нынче печатаютъ — война, а завтра печатаютъ — никакой войны совсмъ не будетъ. А дло, знаете, такое… У меня племянникъ въ гренадерахъ. Малый, славный. Ему вдь тоже стало быть итти… Пожалуйста не откажите.
— Непремнно! Уже будьте покойны. Я все-таки, по моей должности, прежде другихъ извстенъ буду.
Чиновникъ приподнялъ картузъ, протянулъ руку лавочнику и двинулся дале.
Всякій день титулярный совтникъ Егоръ омичъ Пискаревъ въ половин девятаго, немножко раньше, немножко позже, выходилъ изъ маленькаго домика Водопьянаго переулка и шелъ къ Кремлю — на службу въ провіантскій складъ, которымъ навдывалъ. Около трехъ часовъ Пискаревъ возвращался по тмъ же улицамъ. Ни разу онъ не прошелъ въ должность позже девяти, ни разу онъ не вернулся домой позже трехъ. Совершалось это ежедневно, кром двунадесятыхъ праздниковъ и царскихъ дней. И такъ длилось оно съ 1855 года, а теперь шелъ уже 1877. Двадцать два года Егоръ омичъ Пискаревъ двигался въ должность и изъ должности домой въ вид маятника, но за эти двадцать два года много маятниковъ у хорошихъ часовъ испортились, стали, сломались. А Егоръ омичъ не портился и не сломался.
Въ должности своей Пискаревъ сидлъ аккуратно шесть часовъ въ углу небольшой горницы за столикомъ. Въ сосдней горниц сидлъ писарь унтеръ-офицеръ, его ближайшій подчиненный. Изрдка приходилось Пискареву писать на бумаг краткіе доклады, приходилось помчать ‘приходящія’ и подписывать ‘исходящія’, но случалось это разъ въ мсяцъ, не боле.
Затмъ, по крайней мр раза два въ недлю, Пискаревъ обходилъ большое зданіе, гд былъ складъ казенный. Во время своихъ обходовъ онъ больше всего служилъ отечеству не глазами, не руками, а носомъ. Проходя повсюду, онъ вдыхалъ въ себя воздухъ, чтобы убдиться, нтъ-ли сырости. Иногда ощупывалъ стны. Сырость была сильная, и съ нею насколько могъ боролся завдующій складомъ.
Разъ въ годъ Егоръ омичъ проводилъ нсколько тревожныхъ дней. Хотя не о чемъ было ему тревожиться, но уже такъ считалъ онъ нужнымъ.
Разъ въ году являлась ревизія.
Обыкновенно ревизоръ проходилъ по нсколькимъ большимъ кладовымъ, оглянувъ все, просматривалъ кое-какія бумаги и книги и затмъ исчезалъ навсегда, ибо черезъ годъ появлялся опятъ ревизоръ, но всегда кто-либо другой.
Иногда случалось Пискареву вздыхать о томъ, что у него ни разу не было такого ревизора, который бы перевертлъ весь складъ сверху до низу. Ему было бы пріятно доказать, въ какомъ у него все порядк. А между тмъ каждый ревизующій только окидывалъ все начальственнымъ взоромъ издали, поверхностно, и исчезалъ.
— Мало-ли что я могъ-бы сдлать, кабы я былъ человкъ безчестный! какъ бы обижался Пискаревъ.
Теперь, ровно въ девять часовъ по своей серебряной луковиц, которую Пискаревъ вынулъ изъ кармана, онъ вошелъ въ довольно большое казенное зданіе. Солдатъ отворилъ двери и впустилъ начальство. Пискаревъ снялъ пальто, которое другой солдатъ повсилъ на вшалку. Затмъ онъ снялъ съ себя картузъ и важно передалъ его, словно это была по крайней мр кавалергардская каска. Солдатъ, бережно держа картузъ обими руками, донесъ его до столика и поставилъ, какъ бы предметъ тяжелый и хрупкій.
— Кажись угарно немножко! выговорилъ Пискаревъ, раздувая ноздри.
— Никакъ нтъ-съ… Размшалъ хорошо! отозвался третій солдатъ, завдывавшій душниками.
Замчаніе это Пискаревъ длалъ по крайней мр раза четыре въ недлю. Ему и не казалось угарно, а говорилось это, чтобы сказать что-нибудь.
— Пакетъ, Егоръ омичъ, полученъ-съ… доложилъ унтеръ.
— Когда?..
— А вотъ сію минуточку..
— Такъ, не по почт?
— Никакъ нтъ-съ… Разъздной казакъ завезъ.
Пискаревъ сразу взволновался и прошелъ въ горницу, гд стоялъ маленькій столикъ и два стула. Большой пакетъ съ казенною печатью дйствительно лежалъ на стол.
Егоръ омичъ распечаталъ его. Хотлось ему быть достойно важнымъ, но тревога взяла верхъ — и онъ быстро разорвалъ конвертъ и развернулъ бумагу. Прочитавъ страницу, Пискаревъ отороплъ. Ему объявлялось, что черезъ нсколько дней явится для осмотра склада генералъ, и приказывалось, на случай большихъ требованій, распорядиться заготовкой ящиковъ, холста, рогожъ и веревокъ.
Егоръ омичъ тотчасъ сообразилъ въ чемъ дло. Уже давно толковали о предстоящей войн съ Турціей. Какъ въ газетахъ, такъ и въ народ война ожидалась, обсуждалась, то назначалась, то отмнялась. Увдомленіе чиновника Пискарева о прізд генерала было явнымъ доказательствомъ, что война скоро будетъ объявлена.
Егоръ омичъ слъ на стулъ и понемножку успокоился.
— Ну что-жъ, милости просимъ! выговорилъ онъ съ чувствомъ собственнаго достоинства.
Пискаревъ зналъ, что у него настолько все въ порядк, все въ цлости, какъ давай Богъ повсюду. Въ двадцать два года у него не пропало ни сориночки, ни лоскуточка.
Отсидвъ положенное число часовъ, Егоръ омичъ около трехъ вышелъ снова въ прихожую. Унтеръ снова надлъ на него пальто, такъ же въ обихъ рукахъ поднесъ ему его картузъ. Пискаревъ вышелъ на улицу, но на этотъ разъ, быть можетъ въ первый за весь этотъ годъ, онъ пошелъ нсколько быстре. Ему не терплось сообщить поскоре о важной новости единственному близкому существу на свт.

II.

Пискаревъ былъ старый одинокій холостякъ, не знавшій родни. Были у него кое-какіе родственники, но вс они разсыпались на пространств Россійской Имперіи — и не только онъ не зналъ гд они и что они, но даже хорошо не зналъ ихъ именъ и фамилій. Двадцать лтъ назадъ онъ однажды получилъ по почт письмо изъ Пензы, откуда его увдомляли, что вдова-чиновница Пояркова умерла, оставивъ посл себя круглою сиротой двочку лтъ восьми.
По бумагамъ и письмамъ покойной оказалось, что Егоръ омичъ Пискаревъ приходится ей родственникомъ, поэтому мстныя власти предложили ему взять къ себ сироту.
Сначала сорокапятилтній холостякъ испугался обязанности, которую приходилось брать на себя. Онъ за всю свою жизнь не имлъ никакихъ сношеній съ дтьми, видая ихъ только издали, а тутъ вдругъ въ дом очутится ребенокъ восьми лтъ, да еще двочка. Цлую недлю думалъ и смущался Егоръ омичъ, тревожился и чуть не захворалъ.
‘Ну, будь мальчикъ, говорилъ онъ самъ себ, — куда ни шло! Все таки хоть и маленькій, да мужчина. А тутъ вдругъ двочка! Вдь это стало быть и платьица, и юбочки, и шпильки, и булавки… Не успешь оглянуться, будетъ ей шестнадцать-семнадцать лтъ, невстой сдлается, молодежь начнетъ кругомъ дома шнырять… Смотри въ оба, чтобы бды не было. А обойдется все благополучно — еще того хуже… замужъ выдавать. А разв я могу какое приданое дать?.. Сущая бда!.. И какъ это они меня разыскали?.. И какая это Пояркова?’
Но потревожившись около недли, Егоръ омичъ сходилъ въ церковь, помолился Богу, вернулся домой и написалъ велерчивое посланіе на четырехъ страницахъ на имя узднаго предводителя. Въ своемъ посланіи онъ излагалъ, что долгъ, честь и совсть велятъ ему призрть сироту.
Черезъ мсяцъ появилась въ его квартир, привезенная какою-то купчихой, хавшею изъ Сибири въ Петербургъ, маленькая, тщедушная и болзненная двочка. По прізд она пугливо озиралась и дико глядла на Егора омича. Но самъ Егоръ омичъ пожалуй еще боле дикими глазами глядлъ на нее.
Двочка ничего не понимала. Она только устала съ дороги и все звала.
Егоръ омичъ, напротивъ, много понималъ и еще больше воображалъ. И воображалъ онъ все только одно страшное. Если бы ему дали завдывать еще десятью такими же складами, какой былъ у него, онъ бы не испугался, а завдывать восьмилтнею двочкой казалось ему дломъ мудренйшимъ.
Однако не прошло мсяца какъ Егоръ омичъ, возвращавшійся съ должности, съ удовольствіемъ ожидалъ увидть свою Любушку, услыхать ея пискливый голосъ. Оказалось, что отъ пребыванія двочки въ квартир не случилось ничего ужаснаго. Напротивъ — три горницы квартиры будто ожили, не такъ тихо и уныло стало въ нихъ.
Прошелъ годъ, и Егоръ омичъ обожалъ двочку, какъ еслибы она была его собственною. Любушка была двочка не глупая, тихая и сосредоточенная. Егоръ омичъ ясно помнилъ и всегда умилялся при воспоминаніи о томъ, что случилось во время его болзни.
Онъ вылежалъ цлый мсяцъ больнымъ въ первый разъ въ жизни, и за время этой болзни маленькая и худенькая Любушка сидла на кресл около его постели, свсивъ ноги, которыя не доставали до полу. Маленькими сренькими глазенками глядла она на лежащаго Егора омича, не спускала съ него глазъ и при малйшемъ его движеніи спрашивала тоненькимъ голоскомъ:
— Вамъ что, дяденька?
Даже наемная кухарка Степанида — и та качала головой, подпиралась рукой и говорила:
— Вотъ такъ ужъ рабеночекъ! Всю Москву пройди — такого не найдешь. Сокрушенная двочка! Сколько разъ принималась она плакать, да спрашивать: ‘что дяденька помретъ, аль нтъ’? Сокрушенная!
Прошло около двадцати лтъ — Любушка была почти та же, какъ и тогда, только видимая въ увеличительное стекло.
Любовь Андреевна была такая же худенькая, блдная, такая же тихая, съ такимъ же дтскимъ или полудтскимъ взглядомъ. Разумется, она страстно любила своего названнаго дядюшку, и онъ давно сталъ для нея ближе и дороже родного отца, котораго она не помнила. Любовь Андреевна вела, конечно, хозяйство и завдывала всми домашними длами, которыхъ было не много. Жизнь ея въ дом дяди была такова, что всякая другая на мст ея сошла бы съ ума съ тоски. Единственнымъ ея развлеченіемъ была прогулка съ дядей пшкомъ по сосднимъ улицамъ, или по Чистымъ Прудамъ.
Разумется, на Масляниц и на Святой они бывали въ балаганахъ. Лтомъ, когда появились желзныя дороги вокругъ Москвы, они здили недалеко погулять и подышать деревенскимъ воздухомъ. Любушка бывала счастлива поглядть на крестьянскія избы, на поля, на лса. Ей вспоминалось что-то давнишнее, когда-то виданное, смутно дорогое. Что касается до Егора омича, онъ ненавидлъ деревню, его начинало томить. Онъ какъ-то терялся въ простор полей, даже конфузился.
Всю свою жизнь прожилъ онъ въ маленькомъ переулк Москвы — и деревенскій просторъ дйствовалъ на него такъ же, какъ на деревенскаго парня, попавшаго на палубу фрегата въ качеств матроса, дйствуетъ морской просторъ. Съ особеннымъ наслажденіемъ возвращался всегда Егоръ омичъ въ улицы и переулки Москвы.
— То ли дло тутъ! И люди везд, и стны направо и налво. А тамъ — что же это такое?.. Того и гляди ударитъ въ тебя вихрь, подхватитъ и унесетъ.

III.

На звонокъ Егора омича дверь отворилась, и пожилая женщина сняла съ него верхнее платье. И ей точно такъ же передалъ Егоръ омичъ бережно и важно свой картузъ съ кокардой.
— А Любовь Андреевна? произнесъ онъ.
— На кухн.
Егоръ омичъ степеннымъ шагомъ, но многозначительно улыбаясь, прошелъ коридоръ, отворилъ дверь и вошелъ въ кухню, гд хлопотала некрасивая и худая двушка.
— Любушка, поди-ка сюда! выговорилъ Егоръ омичъ.
По лицу и по голосу дяди Любовь Андреевна тотчасъ же догадалась, что случилось въ ихъ сренькой жизни какое-нибудь происшествіе. По счастію, она понимала, что эти великія происшествія и событія среди ихъ существованія собственно важны съ точки зрнія дяди, но въ дйствительности они не имютъ никакого значенія.
Она хорошо помнила, какъ однажды Егоръ омичъ загадочно вызвалъ ее изъ кухни, повелъ за собой въ угольную горницу и объявилъ почти гробовымъ голосомъ:
— Бумагу, Любушка, изъ Петербурга залилъ чернилами…
— Что же вамъ за это будетъ?! воскликнула тогда двушка.
— Ничего, Любушка! Что же за это? Дло нечаянное! Рукавомъ зацпилъ чернильницу.
Между тмъ лицо дяди было тревожно. Въ его жизни и чернильница, опрокинувшаяся на казенную бумагу, была событіемъ.
Теперь, вытеревъ руки о полотенце и двинувшись за дядей въ ту же угольную комнату, Любовь Андреевна предчувствовала, что есть важное происшествіе, но оно не измнитъ ничего не только въ ихъ жизни, но даже и въ квартир.
— Сядь-ка! выговорилъ Егоръ омичъ, садясь у окошка и показывая на стулъ предъ собой.
Двушка сла.
— Приказъ, Любушка, полученъ! произнесъ Пискаревъ самымъ значительнымъ голосомъ, какимъ только владлъ.— Заготовка страшная указана. детъ генералъ.
— Какой генералъ, дядюшка?
— Генералъ! Ревизоръ!
— Куда-же-съ?
— Сюда. Встимо сюда. Ко мн.
— То-есть въ складъ?
— Ну-да, въ складъ. Не сюда же на квартиру. Ревизію производить… И должно быть требованія большія будутъ, потому что на мое разсужденіе война будетъ съ Турціей. Стало быть весь мой складъ очистятъ.
— Вотъ какъ! выговорила двушка.— Ну, что жъ? Вдь у васъ все обстоитъ благополучно?
— У меня-то!..
Егоръ омичъ улыбнулся самодовольно, потомъ вздохнулъ. Опять та же мысль пришла ему въ голову, что часто приходила.
‘Есть такіе же завдующіе, какъ онъ, воры, грабители и мошенники — и они благополучно существуютъ. А у него двадцать два года все въ полномъ порядк — и онъ тоже существуетъ благополучно. Выходитъ обидно’.
Такъ какъ сказать больше было нечего, то и чиновникъ, и племянница просидли молча другъ противъ дружки нсколько минутъ, и затмъ двушка отправилась снова въ кухню.
Посл обда Егоръ омичъ съизнова завелъ рчь объ ожидаемомъ генерал. Ввечеру за чаемъ — тоже.
На другой день, вернувшись изъ должности, онъ снова заговорилъ о томъ-же. Но племянница уже привыкла. Она терпливо бесдовала теперь объ ожидаемомъ генерал и о томъ, что онъ найдетъ все въ порядк, какъ когда-то мсяцъ цлый говорила объ опрокинутой чернильниц.
Прошло нсколько дней. Егоръ омичъ ежедневно появлялся въ должности въ девять часовъ, сидлъ до трехъ и возвращался домой. И съ часу на часъ, съ минуты на минуту онъ ожидалъ, что явится генералъ со свитой и будетъ осматривать складъ.
Но дни шли за днями, и все оставалось по-старому.
Разница была только въ одномъ. Егоръ омичъ проходилъ въ должность и возвращался снова по тмъ же улицамъ, но вс давнишніе полузнакомцы замчали въ немъ какой-то особенно важный и озабоченный видъ. Иногда Егоръ омичъ останавливался, бесдовалъ и объявлялъ, что ждетъ генерала, что, по его мннію, война непремнно будетъ. И при этомъ у него было такое многозначительное и тревожное лицо, какъ если бы онъ самъ обдумывалъ и ршалъ — объявить войну Туркамъ, или не объявлять.
Лавочники, разговаривавшіе съ чиновникомъ, посл нсколькихъ словъ сами принимали другой видъ. Лица ихъ длались тоже серьезне. Настроеніе Егора омича заразительно дйствовало на нихъ.
днажды, когда Егоръ омичъ, окруженный четырьмя сосдними лавочниками, толковалъ о прибытіи къ нему генерала, вс они имли такой видъ, что подошедшій къ нимъ сосдъ-домовладлецъ поклонился и вымолвилъ:
— Что? померъ, что-ль, кто-нибудь?..
— Нтъ. Вотъ они генерала ждутъ. Ревизія.
— Какая?
Домовладлецъ и чиновникъ познакомились, назвались и стали говорить о ревизіи.
— Ревизія ревизіи рознь, сказалъ домовладлецъ.— У насъ въ банк въ март была ревизія суммъ и въ наличности оказалось полтораста тысячъ лишнихъ, не записанныхъ, ни чьихъ…
— Это впопыхахъ переложили, усмхнулся лавочникъ-лабазникъ.
— Да-съ. А въ апрл — трахъ былъ и въ касс оказалось четырнадцать съ полтиной.
Вс разсмялись.
— У меня, благодареніе Богу, все въ цлости и сохранности, выговорилъ Пискаревъ.— Всякая казенная былинка цла.
— Пріятное это чувство-съ… самосознаніе, замтилъ домовладлецъ глубокомысленно.
— Истинно вы изволили выразиться, вступился другой лавочникъ, посудникъ.— Да-съ — самосознаніе. Я вотъ весь свой товаръ по пальцамъ перечту, сколько чего и гд въ кладовой искать, чтобы покупателя не задерживать.
— У васъ свое — а у нихъ казенное.
— Да. Сказывается такъ: казенное не горитъ, не тонетъ… а разворовывается.

IV.

Черезъ нсколько дней въ зданіи, которымъ завдывалъ титулярный совтникъ Пискаревъ, происходило что-то чрезвычайное. У подъзда стоялъ экипажъ. На крыльцо часто выбгали служившіе при склад солдаты. Во всемъ зданіи было не только всеобщее смятеніе и волненіе, но все было кверху дномъ.
Въ провіантскомъ склад находился генералъ съ двумя адъютантами и со свитой — всего человкъ семь. Происходила ревизія.
Ревизоръ-генералъ, человкъ высокаго роста, плечистый крайне угрюмый, тщательно осматривалъ все до послдней соринки. Его сумрачный видъ, несловоохотливость и даже манера говорить кратко и отрывисто — производили особенное впечатлніе. Вс были будто насторож.
Самъ Егоръ омичъ былъ смущенъ, чуя, что на этотъ разъ ревизоръ явился особенный.
‘Напади онъ на Святого Угодника, такъ и тому не сдобровать! Серьезная особа!..’ думалъ Егоръ омичъ.
Другой человкъ выразился бы проще, сказалъ-бы, что ревизоръ просто бшеная собака.
Перевертывая все кверху ногами, генералъ только изрдка обращался къ одному изъ своихъ адъютантовъ — человку уже пожилому, и говорилъ:
— Что-съ? Вамъ какъ кажется?..
Или:
— Что-съ? невозможно-съ?.. Кто правъ?..
Иногда генералъ произносилъ озлобленно:
— Да-съ, будь-моя воля, я бы…
И онъ только сжималъ кулакъ.
Егоръ омичъ, слышавшій отрывочные возгласы, какъ ни старался, ничего понять не могъ. То, чмъ хотлось ему наиболе похвастать предъ ревизоромъ, наиболе озлобляло генерала. Онъ восклицалъ:
— Красиво! Очень красиво!
И, обращаясь къ адъютанту, прибавлялъ.
— Что-съ?.. Я что говорилъ?.. Изволите теперь видть своими глазами!
Такого рода осмотръ и ревизія продолжались цлый день. Наконецъ стало темнть. Огня зажечь было нельзя. Генералъ прекратилъ осмотръ, отложивъ до слдующаго дня. Уже выходя садиться въ экипажъ, онъ обернулся къ завдующму складомъ и отрывисто проговорилъ:
— Ваша фамилія Пискаревъ?
— Точно такъ, ваше превосходительство.
— Какъ имя, отчество?
— Егоръ омичъ, ваше превосходительство.
— А чинъ?
— Титулярный совтникъ, ваше превосходительство.
— Титулярный совтникъ Егоръ омичъ Пискаревъ… Такъ-съ?..
— Точно такъ-съ, ваше превосходительство…
Генералъ обернулся къ адъютанту и прибавилъ:
— Запишите! Впрочемъ, завтра мы еще съ вами, господинъ Пискаревъ, побесдуемъ. Я пріду часовъ въ девять утра. Посл полудня кончимъ. Счастливо оставаться!
Все это было произнесено настолько рзко, что прохожіе, остановившіеся у крыльца поглазть на генерала, вс да единаго были уврены, что генералъ пушитъ чиновника и на части разноситъ. Да и самъ Егоръ омичъ, не смотря на простыя слова къ нему обращенныя, чувствовалъ себя въ такомъ положеніи, какъ если бы получалъ выговоръ. Сильно брало его смущеніе.
‘Чуденъ этотъ генералъ… Ничего понять нельзя!’
Вернувшись домой, Егоръ омичъ разсказалъ все подробно племянниц и выразилъ опасеніе.
— Чего же вамъ бояться? спросила Любушка.
— Какъ чего? Всего! Нажалуется кому слдуетъ, мн и велятъ подать въ отставку.
— Да за что-же? Вдь у васъ все въ порядк.
— У меня, Любушка, въ такомъ порядк, что завтра передъ Господомъ Богомъ на Страшномъ Суд похвастаться готовъ, а не то что какъ бываетъ у насъ сплошь и рядомъ. Но вдь онъ — генералъ, начальство, особа серьезная… Ты бы поглядла, какъ его вс съ нимъ пріхавшіе боятся! Видно, что съ дуба рветъ. Шаркнетъ — и нтъ человка. Что же, да будетъ воля Божія! Обидть маленькаго человка не мудрено, только за это отвтъ будетъ.
— Да вдь отвтъ-то на томъ свт, а по нашему времени люди перестали эдакихъ отвтовъ бояться! вздохнула двушка.
На другой день, въ восемь часовъ утра, Егоръ омичъ былъ уже въ казенномъ зданіи и ожидалъ ревизоровъ.
Ровно въ девять часовъ появился генералъ со своею свитой и началось то же самое. На этотъ разъ генералъ изрдка только произносилъ еще боле краткія выраженія. Иногда онъ говорилъ:
— Фу, Господи помилуй!
И въ голос его было нетерпніе и досада. Иногда онъ только вздыхалъ и принимался смяться, и при этомъ каждый разъ озирался на своего адъютанта. Взглядъ этотъ вс понимали. Егоръ омичъ тоже понималъ. Глаза генерала, говорили то, что вчера говорилъ языкъ:
— Что-съ? Видите? Хорошо? Красиво?
На этотъ разъ ревизія продолжалась только до полудня. Генералъ махнулъ на нсколько кладовыхъ и выговорилъ рзко:
— Нечего дальше и лазить! Не нужно!.. Я, не видавши, впередъ скажу, какъ тамъ все обстоитъ.
Затмъ генералъ обернулся къ Егору омичу:
— Пожалуйте за мной на пару словъ, произнесъ онъ.— Обождите, господа, минуту.
Онъ двинулся въ маленькую горницу, которая была нчто въ род канцеляріи, а Егоръ омичъ съ замираніемъ сердца вышелъ за нимъ одинъ.
Когда они были въ комнат, генералъ вымолвилъ:
— Заприте дверь.

V.

Генералъ слъ за небольшой столъ, за которымъ двадцать слишкомъ лтъ сиживалъ Пискаревъ, и пригласилъ его ссть тоже. Егоръ омичъ робко откланялся, какъ бы прося позволенія постоять при начальств.
— Садитесь! настолько ршительно выговорилъ генералъ, что Егоръ омичъ тотчасъ же слъ на кончикъ стула.
Генералъ сдлалъ Пискареву цлый рядъ вопросовъ, касавшихся до его службы, и только два раза переспросилъ.
— Двадцать два года завдуете?
— Точно такъ, ваше превосходительство.
— Вотъ изволите ли видть, что я считаю долгомъ вамъ объяснить, господинъ Пискаревъ. Воровство и мошенничество въ нашемъ дл, или вдомств, коего вы состоите представителемъ, есть дло обыкновенное. Такое воровство, или такое мошенничество врядъ ли гд можно встртить. Не знаю, существуетъ ли подобное въ заморскихъ земляхъ, новъ Россіи ни въ какомъ вдомств ничего подобнаго быть не можетъ. Вс чиновники вамъ подобные — голые разбойники… Имъ одно мсто — вислица. Я сдлалъ много ревизій за цлый мсяцъ, изъздилъ много сотъ верстъ — и всюду, гд я былъ, я нашелъ все въ такомъ вид, что со зла пить и сть и даже спать пересталъ. Сонъ отшибло! Повторяю: будь въ моей власти, я бы. всхъ завдующихъ перевшалъ бы… ну, хоть на фонаряхъ вдоль какой-нибудь большой улицы. Въ Сибирь сослать мало!
И вдругъ генералъ прибавилъ:
— Что вы?.. Что съ вами?!..
Егоръ омичъ, давно блднвшій понемногу, сидлъ уже предъ нимъ съ зеленымъ лицомъ.
— Ваше превосходительство, выговорилъ онъ черезъ силу.— За что же?.. Грхъ!..
— Да вы какъ же все это поняли!? воскликнулъ генералъ.
— Я чистъ передъ Богомъ и передъ царемъ… Обидть не мудрено. Но грхъ, ваше превосходительство…
Егоръ омичъ едва-едва могъ произнести слова, такъ какъ языкъ отнимался у него не столько отъ смущенія, сколько отъ кровной обиды. Явная несправедливость поразила его больше, чмъ опасеніе за себя.
— Да вы какъ же поняли? Что вы! Христосъ съ вами!
И генералъ размашисто перекрестилъ Егора омича по воздуху.
— Я вамъ сказываю, что вс завдущіе — воры и мошенники, грабители, всмъ имъ мсто по малой мр въ Сибири, а вы… понимаете: вы, одинъ, вы первый, — честный человкъ! И вы-то мн доказали, что можно вести дло, какъ оно у васъ обстоитъ. Вс эти мерзавцы еще боле виноваты стали въ моихъ глазахъ съ тхъ поръ, что я прошелся по вашему складу.
Отъ волненія, или отъ быстраго перехода отъ одного чувства къ другому, Егоръ омичъ вдругъ прослезился и ползъ за носовымъ платкомъ.
Онъ хотлъ сказать что-то, но языкъ измнилъ ему. Наконецъ онъ собрался съ силами и произнесъ:
— Покорнйше благодарю!
— Не вамъ благодарить, господинъ Пискаревъ, а мн… Вашему прямому начальству васъ надо благодарить. И будьте уврены, что это такъ и будетъ. Я этого такъ не оставлю! Я васъ поставлю въ примръ всмъ прочимъ и можетъ быть даже заду и притащу сюда за шиворотъ трехъ самыхъ отчаянныхъ грабителей, чтобы показать имъ какіе склады бываютъ. Вотъ что я имлъ вамъ сказать. Награда свыше вамъ будетъ непремнно, а пока позвольте мн имть честь пожать руку безспорно честнаго человка.
Генералъ потянулся и, взявъ Пискарева за руку, крпко стиснулъ ее.
У Егора омича мутилось въ глазахъ. Онъ почти не видалъ и не слыхалъ того, что происходило предъ нимъ. Онъ очнулся, когда генералъ былъ уже на крыльц и узжалъ,— и очнулся отъ словъ, сказанныхъ генераломъ свит:
— Господа! выговорилъ тотъ.— Если у васъ когда спросятъ, видали ли вы истинно честныхъ людей и истинно добросовстныхъ чиновниковъ, строго исполняющихъ долгъ — однимъ словомъ, видли ли вы примрныхъ слугъ царя, такъ прошу васъ не забыть отвчать: видли, молъ, въ Москв — титулярнаго совтника Пискарева.
Когда генералъ со свитой своей отъхалъ отъ зданія, Егоръ омичъ на рысяхъ бросился назадъ, заперъ собственноручно вс двери, кое-какія запечаталъ и затмъ, положивъ вс ключи въ желзный сундукъ, заперъ его, взялъ отъ него ключъ къ себ въ карманъ и вышелъ въ прихожую.
— Кажись довольны остались! выговорилъ унтеръ-офицеръ.
Егоръ омичъ только махнулъ рукой, самъ схватилъ съ подоконника картузъ и вышелъ на улицу. Къ удивленію солдатъ, провожавшихъ начальника, Пискаревъ, пройдя нсколько шаговъ, нанялъ извозчика и слъ.
Этого почти никогда не бывало. Даже осенью или зимой, когда погода, случалось, бывала скверная, Егоръ омичъ пережидалъ дождикъ или вьюгу и все-таки шелъ пшкомъ.
Дйствительно, Пискаревъ на этотъ разъ чувствовалъ, что не можетъ итти пшкомъ. Ему хотлось сократить время, поскоре повидать Любушку и разсказать ей что произошло. Въ первый разъ въ жизни и за двадцать два года строго исполняемыхъ обязанностей, онъ былъ награжденъ: высокопоставленное лицо жало его руку и, указывая на него людямъ много выше его стоящимъ, просило поглядть на честнаго человка.

VI.

Племянница ревизуемаго чиновника была дома цлый день тоже въ смущеніи. И ночь ей плохо спалось. Дядюшка отправился на должность робкій, съ тревогой на лиц.
‘Ну, вдругъ’, думалось Любови Андреевн, ‘въ самомъ дл какой-нибудь злой, безсердечный человкъ — съ тмъ и пріхалъ ревизовать, чтобы погубить дядю. Можетъ быть за тмъ, чтобы посадить на его мсто другого. Правду говоритъ дядюшка: долго ли маленькаго человка обидть!’
И все время, что Егоръ омичъ отсутствовалъ, Любушка просидла у окна въ раздумь.
Лишится дядя мста — и имъ хоть на улицу итти. Да и не это главное… Она хорошо шьетъ, можетъ зарабатывать. Будетъ на что прожить… Но если дядя лишится мста, то, очевидно, будетъ настолько пораженъ, что просто не переживетъ этого.
На иныя вещи Пискаревъ былъ такъ чутокъ, чувствителенъ, что малйшій ударъ судьбы могъ его свести въ могилу.
Случалось Егору омичу, разсказывая про какую-нибудь несправедливость, совершенную надъ совершенно чужимъ ему человкомъ, приходить въ такое состояніе, что племянница должна была успокоить дядю. У него голосъ дрожалъ, руки тряслись.
‘Что же будетъ, если надъ нимъ учинятъ несправедливость?’ думалось двушк.
Когда къ подъзду маленькаго домика подъхалъ и остановился извощикъ и Любушка увидла дядю, сходившаго съ саней, то она ахнула. Сердце замерло въ ней. Пріхавшій, а не пришедшій пшкомъ Егоръ омичъ — былъ настолько знаменательнымъ явленіемъ, что это говорило ясно о совершившемся происшествіи.
Двушка бгомъ выскочила на подъздъ, отворила дверь и уже готова была сказать:
— Перестаньте, полноте!.. Господь милостивъ, какъ-нибудь проживемъ.
Но увидвъ дядю въ лицо, Любушка остановилась. Она сразу увидла, что дйствительно произошло нчто чрезвычайное, но хорошее.
— Что?! Что?! воскликнула она.
Егоръ омичъ отчаянно замахалъ руками, но лицо было настолько счастливое, что Любушка не испугалась. Чрезъ нсколько минутъ Егоръ омичъ, сбиваясь, кое-какъ разсказалъ все происшедшее, а затмъ уже, успокоившись, черезъ, полчаса разсказалъ племянниц подробно весь свой разговоръ съ генераломъ и все, что онъ сдлалъ.
Любушка выслушала, бросилась на шею къ дяд и начала его цловать.
— Вотъ видите, дядюшка, пословица-то: За Богомъ молитва, а за царемъ служба не пропадаютъ!
— Бываетъ, бываетъ, Любушка, да не всегда! За Богомъ молитва настоящая никогда не пропадетъ, а за царемъ служба можетъ пропасть. Между Богомъ и человкомъ богобоязненнымъ никого не стоитъ, а между царемъ и маленькимъ человкомъ много народу стоитъ, пуще сотни каменныхъ заборовъ!
— Какая-же награда, дядюшка, будетъ вамъ?
— Ужъ и не знаю… Полагаю такъ — выдадутъ рублей сто, или двсти въ пособіе…
— Что-же, это-бы хорошо!
— Еще-бы не хорошо! А можетъ быть чинъ дадутъ. Только это наврядъ. Мн по должности выше чина и нельзя имть, иначе бы я теперь давно былъ коллежскимъ совтникомъ, а то и больше. Думаю, что денегъ дадутъ.
— Ну, а крестъ какой разв не дадутъ?
— Что ты! Что ты, глупая! Намъ почитай не полагается. Да притомъ коли и дадутъ, то что-же? Станислава въ петлицу. Что-же мн въ немъ на старости лтъ!
Съ этого знаменательнаго дня въ жизни Егора омича прошло около мсяца. Разумется, ежедневно въ домик между двумя обитателями только и было разговору, что о прізд генерала и ревизіи. Какъ ни терплива была Любушка, какъ ни любила дядю, но наконецъ и ей стало прискучивать ежедневно слышать одну и ту же подробную передачу о томъ, что произошло при ревизіи и что говорилъ генералъ.
Однажды Егоръ омичъ вернулся изъ должности не въ три часа, а въ часъ, и опять-таки не пшкомъ, а подъхалъ на извозчик. Любушка случайно снова увидла, снова поняла значеніе событія и опять испугалась.
Произошло буквально то же самое. Двушка выскочила, отворила дверь и воскликнула:
— Что случилось?..
Егоръ омичъ точно такъ-же замахалъ руками, но при этомъ слезы были у него въ глазахъ. Черезъ минуту, войдя въ горницы и успокоившись, Егоръ омичъ вынулъ изъ кармана конвертъ съ письмомъ и выговорилъ:
— Прочти!
Любушка быстро пробжала письмо. Оно было отъ генерала. Въ немъ повторялось все то же самое, т же похвалы, которыя когда-то ревизоръ расточалъ чиновнику лично, а въ конц письма стояло, что въ примръ прочимъ, по докладу генерала начальству Пискарева, онъ награжденъ орденомъ Станислава 2-ой степени.
Любушка обрадовалась и бросилась цловать дядю.
— Какъ-же вы говорили, дядюшка, что вамъ оно будетъ не лестно, а теперь, видите…
— Что ты! Что ты! Да разв мы это говорили? Мы говорили объ третьей степени…
— Ну да… А теперь вы и второй рады. По моему даже и первой степени вы бы рады были. Дай я тоже… Ей-Богу! Все-таки лестно…
— Да ты ничего не понимаешь! воскликнулъ Егоръ омичъ.— Да знаешь-ли ты, что это такое — Станиславъ первой степени? Это седьмая награда по старшинству. Это звзда! И только генераламъ дается. Поняла? Да нтъ — ты не понимаешь. Охъ, вы бабы, бабы! Самыхъ важныхъ вещей на свт не можете уразумть.
— Разв вторая степень выше, чмъ третья?
— Да что-жь ты дура что-ли! воскликнулъ Пискаревъ, но тотчасъ спохватился и чуть не взялъ себя за голову.
Первый разъ съ тхъ поръ, что племянница была въ его дом, онъ назвалъ ее дурой. Любушк даже забавно стало получить ‘дуру’. Оно ясно доказывало, насколько дядя взволнованъ.
Дйствительно, если памятенъ былъ день въ жизни Егора Фомича, когда генералъ показалъ на него, рекомендуя въ немъ честнйшаго исполнителя своего долга и рдкаго слугу царя, то день полученія письма отъ генерала сталъ еще боле знаменательнымъ.

VII.

Не прошло трехъ дней, какъ Егора омича не узнавали знакомые Мясницкой и Сртенки. Вс спрашивали, что случилось съ нимъ, настолько помолодлъ и похорошлъ Егор омичъ. Онъ однако отдлывался общими выраженіями и не говорилъ ни слова никому. Онъ ждалъ того дня, когда въ офиціальномъ пакет придетъ общанное.
‘Тогда нечего будетъ объяснять. Сами вс увидятъ. Да, вс увидятъ! Вся Москва увидитъ! Отъ важныхъ генераловъ, до послдняго дворника. Вс увидятъ и вс ахнутъ!’
Съ замираніемъ сердца, каждый день входилъ Пискаревъ въ свое казенное зданіе и ждалъ съ почты офиціальной посылки.
‘А если онъ зря мн написалъ… если его обманутъ… Общать общали, а дать раздумаютъ. Ужъ лучше-бы ему и не писать мн. Что-жъ по губамъ мазать! Только одно смущеніе покоя’.
Мысли эти приходили въ голову Пискарева и при сидніи въ должности, а равно и среди ночи, когда онъ просыпался въ постели.
Но генералъ не зря написалъ. Большой конвертъ со вложеннымъ въ него маленькимъ, синенькимъ, пришелъ.
Черезъ нсколько дней по Сртенк такъ же шелъ медленнымъ и особенно степеннымъ шагомъ хорошо знакомый старожиламъ обывателямъ чиновникъ въ длинномъ пальто съ рыженькимъ бобромъ и въ форменномъ картуз. Но была важная перемна…
На этотъ разъ вс встрчные знакомые, и прохожіе, и лавочники, кланялись и привтствовали Пискарева съ большою поспшностью, снимали картузъ еще издали и были особенно довольны, если онъ милостиво останавливался сказать пару словъ. Пальто его было распахнуто, и на груди, подъ воротникомъ блой накрахмаленной рубашки, красовался большой крестъ.
За всю свою жизнь, въ зимнее, а равно и осеннее время, Егоръ омичъ, будучи здоровья слабаго и постоянно подверженъ кашлю и насморкамъ, всегда носилъ шерстяной шарфъ — вязанье Любушки. При этомъ онъ плотно застегивалъ воротникъ пальто на крючокъ. По въ этотъ день, когда появился казенный конвертъ съ крестомъ, Егоръ омичъ, конфузясь, какъ молодая двушка, съ легкимъ румянцемъ на щекахъ, объяснилъ Любушк, подававшей шарфъ:
— Нынче, кажется, не свжо?
Любушка тоже сконфузилась и вымолвила:
— Да, не очень.
И дядя, и племянница чувствовали, что лгутъ другъ другу — и лгутъ въ первый разъ. Лганье хоть невинное, а все-таки будто стыдно.
И съ этого дня Егоръ омичъ, украшенный кавалеріей, уже не надвалъ своего кашне и даже не застегивалъ пальто на крючокъ. А между тмъ на двор былъ морозъ.
Прошло еще три-четыре дня — и Егоръ омичъ нсколько измнилъ свои привычки. Посл должности онъ не возвращался прямо домой. Всегда являлось у него какое-нибудь дло, хотя и не важное, но все-таки необходимое, ради котораго ему приходилось отправляться пшкомъ въ какой-нибудь дальній край Москвы. И такимъ образомъ, сдлавъ верстъ восемь десять пшкомъ, онъ являлся домой гораздо позже.
Было въ Москв три-четыре человка старыхъ знакомыхъ, которыхъ Егоръ омичъ видалъ только на Пасху, да въ Рождество. Теперь и къ нимъ явился онъ прямо изъ должности въ вицъ-мундир и съ крестомъ на ше.
Вс бесды, которыя онъ велъ со знакомыми, вертлись преимущественно на одномъ предмет,— на прізд генерала-ревизора, его незабвенныхъ словахъ и наконецъ на появленіи царской награды.
Однажды, проснувшись по-утру и собираясь въ должность, Егоръ омичъ почувствовалъ себя плохо. Ему что-то сжимало горло, явилась хрипота, грубый кашель и насморкъ. Онъ хотлъ было отправиться въ должность, но Любушка уговорила его остаться дома.
— Вдь простудились. Посидите денька два, ничего у васъ тамъ не произойдетъ.
Пискаревъ согласился и остался. Натеревшись уксусомъ со спиртомъ, привязавъ на шею носовой платокъ съ масломъ и поставивъ горчичники на спину, Егоръ омичъ въ три дня освободился немного отъ простуды. Слдовало бы еще посидть денька два дома, но онъ не могъ.
Одинъ изъ его старыхъ пріятелей, который сильно обогналъ его по служб и былъ теперь полковникомъ въ отставк, написалъ ему записку. Онъ выразилъ желаніе спрыснуть награду Егора омича и приглашалъ его вмст пообдать и выпить.
Такъ какъ оба они жили на разныхъ концахъ города, то полковникъ пригласилъ товарища явиться въ четыре часа въ Петербургскій трактиръ.
Егоръ омичъ въ условленный день и часъ надлъ свой новый черный сюртукъ, всю новую пару, припомадилъ немножко серебристые волосы и, тщательне чмъ когда-либо, обрился. Любушка, не спша, аккуратно, съ чувствомъ достоинства надла на него крестъ и завязала тесемочки подъ галстукомъ. При этомъ случилось то же, что бывало каждый разъ.
Егоръ омичъ попросилъ привязать крестъ капельку пониже, а потомъ, приглядвшись въ зеркало, попросилъ привязать капельку повыше. Сразу Любушка никакъ не могла угодить. Полюбовавшись на себя въ зеркало, Егоръ омичъ радостный собрался изъ дому, но вышелъ угрюмымъ.
На этотъ разъ, въ виду сильнаго мороза, Любушка упорно и упрямо настаивала на томъ, чтобы дядя надлъ свой шарфъ. Егоръ омичъ не соглашался. И двушка ршилась на крайнее средство: сказать дяд въ глаза то, что умалчивалось.
— Стыдно вамъ, дядюшка! Простудитесь совсмъ. Ну, что вамъ въ прохожихъ?.. Какая прибыль отъ того, что глазть будутъ?
Егоръ омичъ насупился.
— Что-жъ, я ради ротозевъ что-ли? Дурная это привычка — носить шарфъ… горло баловать… Забудешь гд-нибудь и простудишься сразу. Ну, да ужъ давай!
И онъ вышелъ на улицу нсколько не въ дух.

VIII.

Черезъ полчаса титулярный совтникъ Пискаревъ степенно входилъ въ большую залу, гд была пропасть маленькихъ столиковъ и шныряли половые въ блыхъ рубашкахъ и фартукахъ. Вс сидящіе за столиками невольно обратили вниманіе на вошедшаго. Въ его фигур было что то особенное. Не крестъ на ше, а его торжественное лицо обращало на себя вниманіе.
Найдя свободный столикъ въ углу залы, Егоръ омичъ слъ и объяснилъ половому, что будетъ дожидаться знакомаго. Не прошло нсколько минутъ, какъ въ ту же залу вошелъ высокій и худой офицеръ безъ эполетъ и безъ оружія. Это и былъ полковникъ въ отставк — Бабинъ, пріятель и однокашникъ Пискарева по училищу.
Увидя его въ углу, Бабинъ быстро подошелъ, расцловался съ нимъ, а потомъ развелъ руками, какъ бы любуясь пріятелемъ, и выговорилъ:
— Вотъ какъ! и въ парад. Ну что-жъ, отлично!… Мы вотъ и спрыснемъ кавалерію.
Пріятели услись, спросили обдъ, пива и бутылку вина. И Егоръ омичъ, по просьб стараго товарища, сталъ разсказывать то, что Любушка и нкоторые лавочники на Сртенк знали наизусть.
Егоръ омичъ сидлъ въ углу лицомъ ко всей зал. Полковникъ напротивъ — спиной къ публик. За ними за сосднимъ столикомъ сидло трое постителей. Двое изъ нихъ были въ статскомъ плать, а третій въ мундир какого то училища.
Одинъ изъ статскихъ былъ сильный брюнетъ, черномазый, съ орлинымъ носомъ, съ выбритыми, синеватыми щеками, очевидно кавказецъ или армянинъ, а можетъ быть и еврей.. Оба были съ длинными волосами, не хуже любого дьякона, и одты довольно небрежно и неопрятно.
Около одного изъ нихъ пожалъ на стул срый поношеный пледъ, въ которомъ тотъ и явился, замнивъ имъ шубу, не смотря на сильный морозъ. На студент былъ тоже очень поношеный сюртукъ съ цвтнымъ воротникомъ, смятымъ спереди и сильно полинявшимъ сзади.
Молодые люди уже кончали обдъ, но большой графинчикъ, не сходилъ со стола — и они продолжали прикладываться. Бесда ихъ длалась все шумне, особенно сильны взрывы хохота.
Полковникъ, сидвшій къ нимъ спиной, не замчалъ ничего, а Егоръ омичъ уже давно таращилъ глаза на молодыхъ людей — и въ его взгляд было легкое недоумніе.
— Чего они ревутъ баранами? выговорилъ онъ наконецъ.— Да еще поглядываютъ.
Полковникъ обернулся, оглядлъ молодыхъ людей и встртилъ ихъ насмшливо-дерзкіе взгляды. Въ лиц одного изъ двухъ статскихъ было даже что-то нахальное, вызывающее. Полковникъ быстро отвернулся, какъ бы опасаясь нажить непріятность.
— Такъ себ… подгуляли маленько! выговорилъ онъ добродушно.
Егоръ омичъ продолжалъ разсказъ о ревизіи, который безъ всякой просьбы пріятеля уже разсказывалъ во второй разъ въ малйшихъ подробностяхъ.
— Даже торжественная дурафья! долетло до его слуха.
Онъ перевелъ глаза на самаго черномазаго изъ молодыхъ людей, сидвшаго прямо противъ него, шагахъ въ пяти.
— Именно дурафья! повторилъ тотъ.
Егоръ омичъ слегка вытаращилъ глаза. Ему почудилось, что поститель говоритъ это ему. По крайней-мр онъ смотритъ прямо ему въ лицо. Такъ какъ полковникъ ничего не замчалъ, то Егоръ омичъ перевелъ глаза къ себ на тарелку, хотлъ продолжать разсказъ, но смолкъ и думалъ:
‘Привязывается, что-ли?.. Говоритъ ‘дура’, а самъ въ лицо смотритъ’.
Снова было началъ бесду Егоръ омичъ, но до него ясно долетли слова того же сизощекаго кавказца, или еврея:
— И вдь воображаетъ, что очень хорошъ! Просто не жрать, а священнодйствовать явился!… Корова въ сдл!
Егоръ омичъ робко поднялъ глаза на говорившаго и получилъ уже прямо въ лицо:
— Ахъ, душка!.. Просто фельдмаршалъ!
Двое товарищей покатились отъ хохота.
Егоръ омичъ окончательно убдился, что подпившіе постители придираются къ нему, тмъ боле, что студентъ, какъ замтилъ Пискаревъ, уже въ третій разъ усовщевалъ и останавливалъ своего пріятеля, но черномазый не унимался. Онъ крикнулъ полового и потребовалъ тесемочку.
— Слушаю-съ! сухо отозвался этотъ и нехотя пошелъ.
— Полно баловаться, замтилъ студентъ.
— Ну, что, чертъ съ нимъ! прибавилъ и третій.
Егоръ омичъ не могъ продолжать говорить и озирался нсколько смущенно. Раза два снова глянулъ онъ искоса на сосдей, но тотчасъ же отвелъ глаза въ сторону. Очевидно, подгулявшіе молодые люди хотли скандала.
Половой появился и подалъ тесемку. Черномазый взялъ ее, и несмотря на увщанья пріятелей, сталъ что-то длать на стол, а затмъ поднялъ об руки къ галстуку. Егоръ омичъ невольно взглянулъ на него и увидлъ нчто, чего сразу не сообразилъ, а потомъ, сообразивши, вспыхнулъ и отороплъ.
Черномазый на тесемочк пристроилъ пробку отъ пивной бутылки и повсилъ ее себ на шею подъ галстукомъ. Пріятели съ хохотомъ старались снять съ него пробку, но онъ не давался.
— Отстань! говорилъ онъ.— Это орденъ Баварской Затычки.
Полковникъ, сидвшій задомъ къ буянамъ, наконецъ убдился по отороплой фигур своего пріятеля, что за его спиной что-то произошло. Онъ обернулся сразу, увидалъ черномазаго молодца съ пробкой, висвшей у галстука, и сразу вообразилъ все.
Полковникъ въ отставк, Бабинъ, добродушнйшее существо на свт, былъ изъ числа тхъ людей, которыхъ по счастью много на Руси. Онъ за всю свою жизнь мухи не обидлъ, а когда случилось пробыть ему полгода при осад Севастополя, онъ изумлялъ товарищей и начальство своей дерзкою отвагой и покинулъ батарею только тогда, когда къ двумъ давно полученнымъ ранамъ прибавилась третья, почти смертельная.
Пока Егоръ омичъ сидлъ пунцовый и оскорбленный до глубины душу, Бабинъ быстро поднялся съ мста. Егоръ омичъ растерялся до безчувствія, ибо надъ нимъ насмхались въ первый разъ въ его жизни. Бабинъ шагисто подошелъ къ черномазому молодому человку, протянулъ руку и, сорвавъ съ него пробку, сунулъ ее ему подъ носъ.
— Это что? выговорилъ онъ грозно.
— Какъ вы смете! рявкнулъ черномазый и вскочилъ съ мста, собираясь ударить.
Но въ то же время два его товарища бросились къ нему и схватили его за руки.
— Гей, половой! крикнулъ Бабинъ.— Пошлите за полиціей!
Въ зал произошла сумятица. Многіе повскакали съ мстъ и приблизились къ стулу, гд начиналась непріятность. Другіе быстро разсчитывались, чтобы удалиться.
Тотчасъ появился хозяинъ заведенія, и въ нсколько минутъ все успокоилось. Молодыхъ людей выпроводили вонъ изъ трактира, а Бабинъ съ пріятелемъ, не окончивъ обда, расплатились и сумрачные вышли тоже.

IX.

Нсколько дней подъ-рядъ Егоръ омичъ чувствовалъ себя нехорошо. Легкая хрипота все еще не покидала его, но вмст съ тмъ прибавилось странное душевное настроеніе. Пискаревъ часто задумывался, и Любушка съ трудомъ приводила его въ себя. На вс ея разспросы, дядя не объяснялъ ни слова и ни разу не обмолвился ни о случа въ трактир, ни о томъ, что думалъ съ утра до вечера, что преслдовало его вопросомъ.
А все, что онъ думалъ, можно было свести къ вопросу:
— ‘Что же тутъ смшного?’
И на этотъ вопросъ Егоръ омичъ отвчать не могъ. Да и поумне его люди могли бы разъяснить этотъ вопросъ съ большимъ трудомъ.
‘Завидущій?’ говорилъ иногда чиновникъ Пискаревъ. А затмъ онъ сознавался мысленно себ самому, что черномазый нахалъ все-таки смутилъ его душевный покой, ясность его разума и мыслей. ‘Смутитель… Да! смутитель!’ кратко и печально говорилъ иногда про себя Егоръ омичъ.
Не смотря на нездоровье и угнетенное состояніе духа, Пискаревъ продолжалъ все-таки ходить въ должность. Дня четыре спустя посл глупой и странной исторіи, которая не выходила у него изъ головы, онъ собрался въ дальній конецъ города, въ гости къ пріятелю Бабину.
Тогда, посл неожиданнаго случая въ трактир, они ни словомъ не перемолвились о непріятности. Пискаревъ совершенно не зналъ, какъ разсудилъ дло Бабинъ, мнніями котораго онъ дорожилъ.
Найдя полковника дома, онъ объяснилъ свое посщеніе ‘дльцемъ’. Поговоривъ о погод, о войн, о разныхъ новостяхъ городскихъ, вычитанныхъ въ газетахъ, Егоръ омичъ приступилъ къ длу и попросилъ пріятеля ‘прямо и откровенно’ разъяснить происшедшее въ трактир.
Бабинъ только пожалъ плечами, но объяснять ничего не сталъ.
— Шалые! Скандалисты! Безобразники! Напьются и привязываются къ публик.
— Да мн, собственно, не это нужно, сказалъ Егоръ омичъ.— Я это понимаю… А вы мн объясните, почему собственно… къ чему онъ привязался? Ну, скажи онъ, что носъ у меня красный, или вся фигура не казистая… А то вдь къ чему же онъ привязался!.. Вдь не сталъ же онъ приставать къ вамъ, что вы въ мундир?
На этотъ вопросъ, поставленный прямо, Бабинъ отвчалъ цлою рчью, что времена бдовыя, народились всякіе удивительные молодые люди… Вся рчь Бабина была рчь о нигилизм.
Егоръ омичъ выслушалъ внимательно, обсуждалъ мысленно каждое слово, но когда Бабинъ кончилъ, онъ долженъ былъ внутренно сознаться себ, что не поврилъ ни слову изъ всей рчи. Или, врне сказать, рчь пріятеля не объяснила, ему его вопроса.
Наступило молчаніе, посл котораго Егоръ омичъ, слегка, смущаясь, выговорилъ:
— А вотъ что, любезнйшій! Ужъ коли такъ вышло, ужъ коли на то пошло… Вы — человкъ умный. Ну, какъ по вашему? Стало быть, не слдъ было надвать?..
— То есть это вы насчетъ вашего, креста?
— Да, да… произнесъ Егоръ омичъ, опуская глаза.
— Какъ можно! Что вы! Господь съ вами! воскликнулъ Бабинъ.— Въ извстныхъ случаяхъ необходимо, даже законъ обязуетъ.
— Я не про то… Встимо, законъ… въ извстныхъ случаяхъ… А я вотъ говорю — стало быть не всегда надвать?…
И сказавши слово ‘не всегда’, Егоръ омичъ почувствовалъ, что съ тревогой на сердц ожидаетъ отвта: неужели пріятель подтвердитъ его тайную мысль.
— Оно, конечно, другъ любезный, если всюду… Ну, хоть бы въ трактиръ, что ли… Или на улицу, что ли… на бульваръ… Оно, встимо, знаете… для статскихъ… Вотъ военные иное дло.
И Бабинъ замолчалъ.
Егоръ омичъ ждалъ нсколько мгновеній, потомъ опустилъ глаза, подавилъ въ себ вздохъ, и оба пріятеля долго молчали.
— А какъ теперь думаете весну ждать? выговорилъ Бабинъ, чтобы сказать что-нибудь.— Полагаю, поздняя будетъ…
Но Егоръ омичъ тотчасъ же отвчалъ на это:
— Какъ же-съ тогда?.. Позвольте!.. Несправедливость!— И въ голос его прозвучало негодованіе.— Человкъ по театрамъ, по зрлищамъ и по торжествамъ не таскается, знакомыхъ, которые бы вечера какіе давали, у него нту, по должности онъ одинъ, начальства никакого, все въ Петербург. Когда же тогда-съ?.. Въ Свтлую заутреню и въ Рождество?.. Два раза въ году?.. Какъ же такъ?.. И гд же такой законъ, который бы это разъяснялъ? Какъ же такъ?.. Знакъ отличія — да запереть въ комодъ! Что же это такое? Это и сообразить невозможно…
Егоръ омичъ, взволнованный, поднялся съ мста и началъ ходить но комнат. Бабинъ сталъ успокаивать его и говорить совершенно противоположное, увряя, что если Егору Фомичу желательно, то онъ можетъ всякій день съ утра до вечера ходить въ крест. Но Егоръ омичъ грустно улыбался и, наконецъ, махнулъ рукой.
— Противорчье, любезнйшій другъ!.. Разъ сказано и понято. А теперь это все такъ… въ вид поблажки, въ вид утшенія..
Пискаревъ тотчасъ же взялъ тихо картузъ, молча простился съ пріятелемъ и вышелъ на улицу печально задумчивый.

X.

Съ этого дня титулярный совтникъ Пискаревъ сталъ еще сумрачне, чмъ прежде. Ему хотлось объясниться съ единственнымъ близкимъ лицомъ — Любушкой, и вмст съ тмъ ему не хотлось касаться жгучаго вопроса.
А вопросъ этотъ былъ жгучъ. Вопросъ этотъ какъ бы застрялъ въ его голов, томилъ его, гнетомъ лежалъ на душ, сбилъ вс его соображенія, затемнилъ многія его убжденія и жизненныя правила. Вообще, все какъ-то въ жизни перевернулось, какая-то путаница и нтъ исхода. А главное — грустно и обидно…
Прошелъ мсяцъ. Егоръ омичъ ни разу не надулъ своего креста, но за то почти ни разу не улыбнулся, ни разу не поболталъ ввечеру съ Любушкой, какъ бывало прежде. Онъ казался человкомъ, у котораго случилось въ жизни если не горе, то большая бда нравственная или нчто смутившее его чистую совсть, отъ чего надо избавиться, а средствъ нтъ, или онъ не можетъ ихъ найти — придумать. Онъ даже чувствовалъ себя хворымъ, хотя ничмъ не боллъ.
Подошелъ большой праздникъ. Въ Кремл въ этотъ день ежегодно бываетъ большой крестный ходъ. Егоръ омичъ, изъ прихода котораго тоже участвовало духовенство въ крестномъ ходу, собрался съ Любушкой.
Какъ всегда, Пискаревъ надлъ вицъ-мундиръ, но на этотъ разъ надлъ крестъ.
На этотъ разъ онъ чувствовалъ ‘законность’ креста.
Любушка, по обычаю, предложила дяд вязаный шарфъ, но Егоръ омичъ отказался.
— Помилуй, голубушка, зачмъ же тогда и парадъ, коли шарфъ надвать? Все-таки крестный ходъ, все-таки торжество!
— Да вдь на двор очень холодно… Градусовъ двадцать, дядюшка.
— Не бда… Что за важность! Не надо баловать себя.
Крестный ходъ длился долго. Народу была туча. Егоръ омичъ былъ въ переднихъ рядахъ вмст съ племянницей. У него на усахъ были льдинки. Многіе кутались. Духовенство шло въ тепломъ плать подъ ризами.
А Егоръ омичъ торжественно, чинно, съ счастливымъ, почти восторженнымъ лицомъ шествовалъ съ распахнутымъ пальто, и на груди его сіялъ крестъ. Однако выраженіе лица у него изрдка омрачалось.
Егоръ омичъ длалъ то, чего прежде не длывалъ никогда. Онъ тщательно всматривался въ лица тхъ людей, которые смотрли на него. Казалось, что въ каждомъ лиц Егоръ омичъ искалъ чего-то. Онъ будто спрашиваетъ:
‘Ты какъ смотришь на меня — такъ или этакъ? Какъ чумазый нахалъ въ трактир, или иначе?’
И изрдка глянувъ на кого-нибудь въ толп, шествовавшей въ крестномъ ходу или стоявшей по бокамъ улицы, Егоръ омичъ вдругъ встрчалъ такой взглядъ, преимущественно среди людей молодыхъ, что ему вспоминался его трактирный черномазый. И тнь набгала на его лицо. Онъ опускалъ глаза, и неразршимый вопросъ снова гнетомъ ложился на. чистую, наивную совсть.

XI.

Въ этотъ день Егоръ омичъ вернулся съ крестнаго хода сильно озябши. За обдомъ ему не лось. Посл обда ему стало особенно жарко. Онъ разбранилъ прислугу за то, что черезъ мру нажарила печи, но Любушка уврила дядю, что печи чуть теплыя.
Вечеромъ, въ постели, Егоръ омичъ понялъ, что онъ сильно простудился. Его ломало, явилась дрожь, а посл нея: сильнйшій жаръ. На утро въ дом былъ уже, конечно, докторъ. Осмотрвъ больного, тщательно разспросивъ обо всемъ, докторъ сказалъ, что ничего ршить еще не можетъ.
— Черезъ сутки, а то и двое окажется…
Но онъ ошибся. Черезъ нсколько часовъ уже оказалось. У Егора омича былъ тифъ. Къ вечеру онъ уже бредилъ.. Предъ его безсознательно яснымъ взоромъ проходили черномазые молодые люди съ дерзкими ужимками, проходили пріятели Бабины, висли пробки на тесемочкахъ… Но вмст съ тмъ, все и вс хватали его за горло или за голову, или давили грудь.
Черезъ недлю титулярный совтникъ Егоръ омичъ Пискаревъ былъ ‘въ селеніи праведныхъ’.
Въ томъ, что онъ достоинъ былъ этого,— не можетъ быть и сомннія. За всю свою жизнь онъ не сдлалъ ни малйшаго зла, сдлалъ много невидимаго маленькаго добра. Самъ же за всю жизнь добра почти не видалъ.
Одинъ только разъ отплатили ему люди по заслугамъ… Одинъ разъ въ жизни человкъ умный и высокопоставленный указалъ на него какъ на примръ рдкаго исполнителя своихъ обязанностей, честнаго и добросовстнаго слугу царя и отечества. Затмъ, первый разъ въ его жизни былъ онъ отличенъ по заслугамъ, и награда стала роковою…
Любушка, конечно, выплакала вс свои слезы. Смерть дяди вліяла на все ея существованіе, такъ какъ она, въ качеств чужой, не имла права на маленькую пенсію. Но она и не думала объ этомъ.
Когда въ дом появился гробъ, Любушка, вмст съ сосдками, одвъ дядю и положивъ его въ гробъ, достала изъ комода крестъ и надла его на шею покойника.
Посл панихиды, бловолосый старикъ священникъ обратился къ плачущей хозяйк и выговорилъ добрымъ голосомъ:
— Любовь Андреевна, вы по незнанію, извините, поступили неправильно. Вы изволили орденъ надть на покойника. Вы снимите.
Любушка не выговорила ни слова, широко раскрыла глаза и съ полнымъ недоумніемъ глянула въ доброе лицо священника.
— Не полагается, Любовь Андреевна! Закономъ воспрещено…
— Какъ?! выговорила наконецъ двушка.
— Нельзя-съ…
— Что вы?!. произнесла Любушка совершенно пораженная.
— Закономъ воспрещено… А если желаете, то достаньте бархатную подушечку, положите вотъ на скамеечк, а на нее крестъ. При вынос впереди понесутъ за образами.
Любушка ничего не отвтила, поникла головой, а когда духовенство удалилось, она сла около стола, на которомъ стоялъ гробъ, и глубоко задумалась.
‘При жизни, думалось ей,— много отъ этого вамъ горькаго было… И теперь, посл смерти, когда вздумалось оставить на васъ крестъ на вки-вчные, какъ бы въ утшеніе — и этого законъ не дозволяетъ’.
Черезъ нсколько минутъ она встала и, наклонясь къ покойнику, стала снимать съ него крестъ. Но вдругъ руки ея ослабли, она опустила голову, припала къ тлу и заплакала.
Черезъ нсколько мгновеній Любушка отвязала крестъ, обернула его въ ленту и спрятала на груди покойнаго, подъ жилетомъ.
— Все-таки останется съ вами, дядюшка! проговорила она сквозь слезы, грустно улыбаясь покойнику въ лицо.
Салиас Евгений Андреевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Оборотни, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1896
  2. Са-е-ий Па-ич, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1901
  3. Двенадцать часов — воскресенье, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1906
  4. Еврейка, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1863
  5. Такие дни, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1906
  6. Теща сатаны, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1896
  7. Una Nina, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1901
  8. Три пряхи, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1896
Электронная библиотека