СМОТРИТЕЛЬ КЛАДБИЩА.
(Очеркъ).
Н. Горловскій.
‘Русское Богатство’, No 11, 1902.
Смотритель кладбища, Горловский Н., Год: 1902
Время на прочтение: 11 минут(ы)
— Ишь ты, втрище какой… такъ и рветъ, окаянный!.. Отворяй, что-ли?!
Архипъ Архиповичъ Тарасовъ, смотритель N-скаго кладбища, и дьяконъ, отецъ Петръ, стоятъ подъ крыльцомъ кладбищенской конторы и ждутъ…
Кругомъ темно, какъ въ погреб… Холодный осенній втеръ, словно испуганный близостью мертвецовъ, мечется въ сумрак глухой ночи съ какимъ-то свирпымъ отчаяніемъ и злобнымъ страхомъ. И настойчивый, упорный дождь, не обращая вниманія ни на холодный осенній втеръ, ни на продрогшихъ отъ холода Архипа Архиповича съ отцомъ Петромъ, тянетъ свой безконечный тоскливый разсказъ о томъ, какъ неуютенъ міръ, какъ мало въ немъ и свта, и тепла, и какъ однообразно-тяжела жизнь на этой грязной земл…
— Отворяй же, матушка!.. черти-бъ съли тебя!..
Архипъ Архиповичъ сердится… Впрочемъ, сердится не столько за себя, сколько за гостя своего, отца Петра, передъ которымъ онъ, хозяинъ, чувствуетъ отвтственность за это долгое ожиданіе среди непогоды, подъ холоднымъ втромъ и дождемъ.
— Заснула, разсыпалась старая песочница!.. Ты ужъ, отецъ Петръ, извини порядки наши…
Архипъ Архиповичъ обращается къ отцу Петру на короткое дружеское ‘ты’.
Отецъ Петръ тяжело вздыхаетъ, лзетъ зачмъ-то въ карманъ и, наконецъ, какъ бы вспомнивъ, что ему необходимо высказаться, нершительно произноситъ:
— Сказано въ Писаніи: толцыте и отверзется вамъ…
— Отворяй же ты, мучительница!.. Ну вотъ — воскресла! слава теб, Господи… Ползетъ… Айда, матушка!
За дверью раздаются чьи-то глухіе, слабые шаги. Весело испыхиваютъ щели, визжитъ желзный крючокъ, скрипятъ петли, и дверь ‘отверзается’.
Архипъ Архиповичъ вмст съ дьякономъ, оба измокшіе, входятъ въ маленькій корридоръ. Передъ ними въ костлявыхъ рукахъ старой старухи дрожитъ крохотная лампа, и сама старуха еле держится на своихъ столтныхъ ногахъ…
— Съ Богомъ, Степановна! ступай себ!.. не слышишь? спать ступай!..— говоритъ ей Архипъ Архиповичъ.
Старуха отдаетъ лампу и вмст съ тнями исчезаетъ гд-то въ углу.
Изъ корридора Архипъ Архиповичъ и дьяконъ попадаютъ въ небольшую комнату, оффиціально именуемую конторой. Четыре голыхъ стны, столъ, обитый клеенкой, съ большой грязной книгой на немъ, желтый стеклянный шкафъ и нсколько стульевъ — вотъ и вся обстановка этой конторы.
— Раздвайся, отче…
Отецъ Петръ съ громаднымъ затрудненіемъ выпутывается изъ своихъ широкихъ одеждъ, смахиваетъ съ мокраго лица дождевыя капли и, приведя себя въ нкоторый порядокъ, садится за столъ.
Лампа горитъ неважно. Ея тощій огонекъ притаился подъ ярко-синимъ колпакомъ и мучительно и безнадежно тянется вверхъ — на свободу и просторъ. Свту мало…
Отецъ Петръ, пока что, въ ожиданіи будущихъ событій, беретъ, по обыкновенію своему, кладбищенскуго книгу, толстую, жирную, и, раскрывъ ее на удачу, читаетъ:
‘За могилу титулярнаго совтника — 15 рублей’.
‘Купцу Егорову продано хорошее мсто противъ церковнаго алтаря для семьи его на пять человкъ — 200 (двсти) рублей’…
‘Безплатно отведенъ участокъ No 1097 арестанту исправительнаго отдленія Александру Кузьмичеву’.
Архипъ Архиповичъ, между тмъ, покинувъ гостя наедин съ кладбищенской книгой, возится съ приготовленіемъ ужина… Слышно, какъ изъ сосдняго корридора шипитъ и трещитъ на веселомъ огн бойкая сковородка, и какъ порою Архипъ Архиповичъ покрываетъ шумъ бойкой сковородки своими глубокими и равнодушно спокойными вздохами…
Отецъ Петръ, дойдя до послдняго листа и прочитавъ свжую запись о какомъ-то ‘почетномъ гражданин Павл Ожогин, доставленномъ изъ земской больницы’, начинаетъ томиться. Литературный матеріалъ исчерпанъ, любознательность пресыщена… и хочется сть… Скучно!
— Архипъ Архиповичъ! — печально обращается онъ къ смотрителю кладбища.— Кто сей усопшій… гражданинъ Павелъ Ожогинъ?
Сковородка трещитъ… Архипъ Архиповичъ не отвчаетъ на вопросъ отца дьякона, еще разъ вздыхаетъ и, съ тихой усмшкой, медленно говоритъ:
— Читаешь все?! Почитай, отецъ мой!.. Книга эта умная! Почитай, погляди сколько ихъ!.. Вс людьми были, а теперь… ежели-бъ не записать ихъ, ничего-бъ отъ ихъ человчества и не осталось. Раньше, можетъ, каждому изъ нихъ трсбовалось полцарства, а теперь… вс они на сотн листовъ умстились. Въ двухъ кулакахъ зажмешь ихъ…
Философствовать о бренности человческаго существованія и о торжеств смерти Архипъ Архиповичъ любитъ до чрезвычайности… И отецъ Петръ хорошо знаетъ эти слабыя струнки смотрителя кладбища, и хотя уже съ давнихъ поръ привыкъ къ ‘философскимъ’ наклонностямъ Архипа Архиповича, однако, на всякій случай, относится къ нимъ осторожно и сдержанно, съ какой-то глухой тревогой и подозрительнымъ опасеніемъ.
И теперь вотъ, когда Архипъ Архиповичъ упомянулъ о ‘двухъ кулакахъ’, способныхъ, по его мннію, зажать всхъ мертвецовъ N-скаго кладбища, дло принимаетъ явго угрожающій оборотъ и отецъ Петръ испытываетъ тупое чувство непонятной тоски…
— Кто сей усопшій? — снова спрашиваетъ онъ Архипа Архиповича, хватаясь за ‘усопшаго’, какъ за соломенку.
И соломенка спасаетъ погибающаго… Архипъ Архиповичъ, какъ бы уступая отцу Петру, ршаетъ, наконецъ, удовлетворить его безпокойное любопытство.
— Павелъ Ожогинъ — есть такой! — заявляетъ Архипъ Архиповичъ,— дйствительно, изъ больницы… тамъ и умеръ… умеръ отъ смерти да отъ случая. Случай случился съ нимъ слышь, какой!.. Газетчикъ былъ этотъ Павелъ Ожогинъ, по части городскихъ происшествій, что ли. И сочинилъ онъ какъ-то въ прошломъ мсяц статью съ неодобреніемъ пожарной команды… молъ, бочки не въ порядк, у лошадей — гнилое сно, брандмейстеръ кажный вечеръ занимается циркомъ, и всюду оттого опозданіе и пожарное бдствіе… Ядовитая статья!.. Прочелъ ее и брагдмейстеръ, и стало ему очень обидно… ‘Кто такой писалъ’?.. Павелъ Ожогинъ!.. ‘Тотъ самый, говоритъ, что на пожарахъ записываетъ подробности’?.. Онъ самый!.. ‘Такъ слушайте, молодцы, велитъ онъ своей команд, какъ только сунется этотъ Ожогинъ на пожаръ, лейте на него изъ кишки, да хорошенько, молодцы, хорошенько, чтобъ зналъ собачій сынъ… Отвта не бойтесь!.. лейте на него подъ тмъ видомъ, что мшаетъ, дескать, тушить пламя или по нечаянности’… Сказано — и сдлано… Недли дв назадъ загорлись рыбныя лавки… знаешь?.. Загорлись отчаянно… Прибгаетъ и нашъ газетчикъ, значитъ, по своимъ газетнымъ надобностямъ… Глядитъ на все, нюхаетъ… А его, сердечнаго, и высмотрли. Высмотрли, да и ну поливать, такъ полили его, что сухой нитки не осталось на немъ… Погодища смертная! Человкъ и заболлъ… къ тому же грудь слабая… Отвезли въ больвицу. Передъ самой смертью, сказываютъ,— прізжалъ навстить товарищъ его, такой же сочинитель… товарищъ будто бы очень жаллъ покойника, а брандмейстера будто-бъ ругалъ подлецомъ и разбойникомъ… Такъ и умеръ Павелъ Ожогинъ. Сегодня закопали, записали въ книгу — и кончено…
Архинъ Архиповичъ останавливается, какъ бы размышляя, стоитъ ли извлечь ему изъ этого сквернаго ‘случая’ съ Павломъ Ожогинымъ какую-либо полеаную и назидательную мысль…
Отецъ Петръ, немного потревоженный печальной судьбой ‘усопшаго гражданина’, ршаетъ омрачиться…
— Да-а-а!— произноситъ онъ,— дйствительно… — Затмъ дьяконъ съ робкимъ безпокойствомъ смотритъ на дверь, ведущую въ корридоръ, изъ котораго вмст съ шипньемъ сковородки доносилась только что разсказанная Архпомъ Архиповичемъ повсть о дикомъ брандмейстер… Отца дьякона безпокоитъ теперь самъ Архипъ Архиповичъ. Не придерется ли онъ къ ‘усопшему гражданину’ Павлу Ожогину и не начнетъ ли разглагольствовать о безсовстной сует и неправд жизни?.. Впрочемъ, опасенія его, повидимому, оказываются напрасными.
Архипъ Архиповичъ молчитъ. Сковородка ререстаетъ трещать. И черезъ нсколько минутъ и сковородка, и Архшгъ Архиповичъ медленно и осторожно выплываютъ изъ корридора…
Сковородка, по сосдству съ лампой, занимаетъ добрую четверть маленькаго стола… Архипъ Архиповичъ роется въ желтомъ стеклянномъ шкафу, приноситъ дв тарелки, ножи съ вилками, хлбъ и водку, и затмъ спокойно садится рядомъ съ отцомъ Петромъ. Начинаютъ ужинать.
Густое облако жирнаго пара поднимается надъ столомъ и окутываетъ своими тяжелыми, неподвижными клубами и смотрителя кладбища, и отца дьякона. Слабо дрожатъ блдно-синія пятна, падающія на нихъ отъ умирающей лампы, и кругомъ отовсюду, изъ всхъ угловъ ползутъ срыя, чуть-чуть чернющія тни.
Архипъ Архиповичъ стъ медленно и равнодушно. Отецъ Петръ уплетаетъ каждый кусокъ съ какой-то задыхающейся быстротой, тонкимъ сладострастьемъ и упоеньемъ.
Отецъ Петръ вообще представляетъ собой удивительную фигуру. Маленькій и тщедушный, онъ, не смотря на свой сорокалтній возрастъ и духовный санъ, обладаетъ наружностью, въ высшей степени легкомысленной и глубоко простоватой. Странными, какъ бы неумстными и рискованными кажутся и его комически-быстрыя движенія, и тонкій козлиный голосокъ, и безпокойно-бгающіе глаза, и это почти дтское, чмъ-то удивленное лицо. Носъ у отца Петра сильно вздернутъ кверху, щеки пылаютъ румянцемъ, усы растутъ плохо, а вмсто бороды торчитъ нсколько подозрительныхъ клочковъ жидкихъ волосъ.
Въ противоположность отцу Петру, смотритель кладбища Архипъ Архиповичъ Тарасовъ выглядитъ человкомъ крупнымъ и весьма значительнымъ. Со своей большой сдою головой, съ потухшими холодными глазами, ушедшими далеко, подъ густыя низко нависшія брови, съ худымъ, изможденнымъ лицомъ грязно-землистаго цвта и съ мрачной улыбкой, всегда готовой сползти на огромную выцвтшую, тоже сдую, бороду, онъ производитъ впечатлніе необычайное. Кажется вамъ, что эти могилы, благоустройствомъ которыхъ завдуетъ Архипъ Архиповичъ, породнились съ нимъ и наложили на него свою таинственную печать.
И эти разные, совсмъ не похожіе другъ на друга люди, отецъ Петръ и Архипъ Архиповичъ, связаны между собой не то, чтобы дружбой, а систематическимъ совмстнымъ препровожденіемъ свободнаго и ни на что ненужнаго времени… Ужъ много лтъ, чуть ли не ежедневно, отецъ Петръ ходитъ къ Архипу Архиповичу въ гости, ходить потому, что живетъ по сосдству и ходить недалеко, и еще потому ходитъ, что дома у него нтъ ничего, кром больной жены и грязныхъ дтей, а у стараго смотрителя кладбища всегда нетрудно бываетъ и закусить, и выпить. Въ свою очередь, Архипъ Архиповичъ, относящійся къ закуск и выпивк съ полнымъ безразличіемъ, дорожитъ обществомъ отца Петра, какъ терпливаго и выносливаго слушателя, передъ которымъ безъ особыхъ затрудненій онъ можетъ развивать свои любимыя темы о жизни и смерти…
Ужинъ въ разгар… Огонь открытъ: Архипъ Архиповичъ усплъ уже произнести не мало рчей и теперь опять говоритъ, и снова говоритъ. Отецъ Петръ слушаетъ его съ чувствомъ примирившейся готовности и, увлеченный, собственно, своимъ гастрономическимъ занятіемъ, пытается, тмъ не мене, заинтересоваться и изобразить на лиц должное вниманіе…
— Много въ теб, отецъ Петръ, этой радости къ жизни,— обращается къ нему Архипъ Архиповичъ:— А у людей ее еще больше!.. Не люблю я этой радости. Противна она мн, охъ, какъ противна. Примрно, живетъ человкъ и радуется. Чему онъ радуется? Я спрашиваю, чему онъ радуется? Тому, что живетъ? Эхъ-ма! Жить-то онъ, дйствительно, живетъ… да живетъ временно, попущеніемъ смерти… А смерть — слышишь? — главное… смерть больше, чмъ жизнь… она — навки, она не пройдетъ и пребудетъ во вс дни… Человкъ забываетъ себя, оттого и радуется!.. Думаетъ, что онъ господинъ всему, а посмотрть ближе — онъ все одно, что червякъ. Владычествуетъ надъ нимъ… выше него… смерть. Это онъ долженъ понять…
Отецъ Петръ еще ближе припадаетъ къ тарелк, какъ-то сжимается, и на маломъ чел его выступаютъ дв неглубокія морщины. Судя по всему, отецъ Петръ начинаетъ переутомляться…
— Не любишь ты этой правды,— говорятъ ему Архипъ Архиповичъ.— Знаю я! не любишь ты… много въ теб жадности и любви къ жизни. Хоть ты въ общемъ и смирно сидишь и есть въ теб не мало огорченія всякаго, а все же ты радуешься, и духъ твой, словно бсъ… Чему радуешься?!.
Отецъ Петръ приходитъ въ дегкое замшательство, тянется къ бутылк и хочетъ отвтить, что онъ вовсе ничему не радуется и что даже напротивъ. Но Архипъ Архиповичъ продолжаетъ свое:
— Вотъ ты водку лижешь, лижешь для утшенія своей скорбящей души, а зачмъ теб утшать душу свою, ты не знаешь. И я скажу теб: никакого утшенія не требуется!.. Не утшать душу надобно, а примирять ее со смертью. У человка должна быть впереди точка. Точка эта и есть смерть. Такъ это и знай. Такъ и живи, какъ бы готовясь къ смерти. Иди къ ней безъ злобы и боязни, не противься ей! Смирись духомъ и побори въ себ жажду жизни и пойми, что смерть…
Отецъ Петръ чувствуетъ, что его немного мутитъ… Слабо, какъ бы дорожа только принципіальной стороной дла, онъ ршаетъ, наконецъ, сопротивляться:
— Это вы, Архипъ Архиповичъ… могу сказать… напрасно. Все отъ Бога!.. и радость, и не радость, и смерть, и жизнь. Изъ праха созданы и въ прахъ…
И не доканчивая фразы и вовсе не желая ни доказывать что-либо, ни опровергать, отецъ Петръ вливаетъ въ себя рюмку водки.
— Вотъ такъ! — говорятъ онъ.
— Отъ Бога, говоришь!.. — съ невозмутимымъ спокойствіемъ возражаетъ Архипъ Архиповичъ.— Богъ создалъ человка и весь міръ — это приблизительно врно… Но кто, какъ не самъ человкъ долженъ разобрать, гд что хорошо, а гд скверно? И жуликъ, и святой праведникъ — все отъ Бога… Ты… человкъ обязанъ… несходство это… постичь… Да не въ томъ суть, голова моя!.. Я говорю теб про жизнь и смерть. Что сильнй и что выше изъ нихъ? Вотъ что ршай!..
Отецъ Петръ тяжело и безнадежно хлопаетъ глазами.
— Возьми, къ примру, меня… Что есть моя жизнь?
И Архипъ Архиповичъ въ сотый разъ, къ ужасу отца Петра, разсказываетъ ему о своей жизни. Оказывается, что когда то давно, лть тридцать тому назадъ, Архипъ Архиповичъ тоже жилъ, какъ живутъ вс люди. Былъ женатъ, ростилъ дтей, держалъ мельницу, имлъ хозяйство и домишко. Жилъ маленькой счастливой жизнью, и вдругъ всего не стало. Одно большое несчастье разомъ перевернуло всю его маленькую счастливую жизнь. Однажды лтомъ, когда Архипъ Архиповичъ здилъ куда-то на ярмарку, въ позднюю ночь сгорли и домишко его, и мельница, а вмст съ ними и жена его и пять душъ дтей, малъ-мала меньше. Остался онъ одинокимъ горемыкой, безъ угла и пріюта… Тяжко было сперва, и кормиться было нечмъ, да насчетъ пропитанія помогли благодтели. Въ газетахъ писали, сочувствовали. Самъ губернаторъ Олсуфьевъ призвалъ къ себ Архипа Архиновича и говоритъ ему: ‘Дло твое дрянь. Мы тебя устроимъ’. И устроили. Назначили смотрителемъ кладбища, того самаго кладбища, на которомъ лежатъ зарытыми шесть труповъ его сгорвшей семьи. Вотъ и вся жизнь.
Разсказываетъ Архипъ Архиповичъ холодно и безстрастно и разсказавши эту бдную, краткую біографію, снова возвращается къ философскимъ обобщеніямъ:
— Назначили смотрителемъ… Такъ и пошло… Старый я теперь. Много похоронилъ всякаго народа, а самъ живу… Зачмъ живу — не знаю… Вотъ, божій человкъ, и сообрази… Что есть жизнь человческая? Пустякъ и обманъ!.. Все въ ней не настоящее и неврное. И сгорть ты можешь, и потонуть, и задавить тебя можетъ, и брандмейстеру не трудно облить тебя на смерть изъ кишки, и болзни всякія, и черное горе стучится къ теб во вс двери… И везд, куда ни посмотришь, больше суеты и шума происходитъ, чмъ истиннаго счастья. И выходитъ, что смерть приходить къ человку, какъ бы любя его, на радость и для облегченія. И чего противятся ей и боятся ее, непостижимо уму… Это… какъ сказать?.. жадность и трусость… Трусливъ человкъ и жаденъ — это правда… Все-то ему мало, и любитъ онъ жизнь отъ той-же трусости и… боится смерти, какъ чорта… Смерть, отецъ Петръ…
Отецъ Петръ вздыхаетъ и пьетъ… Наступаетъ обычный моментъ, повторяющійся чуть ли не каждый вечеръ, когда отецъ Петръ, выпивши достаточное количество водки, вдругъ оживляется, и оставляя въ сторон разглагольствованія Архипа Архиповича, перебиваетъ его и говоритъ:
— Что… право… смерть да смерть, Архипъ Архипычъ… Вы лучше… меня, живого… разсмотрите. Сорокъ лтъ мн. Полжизни служу въ церковномъ причт. Ни въ чемъ незамченъ. Стараюсь, какъ могу… а священства не удостоенъ. По какой причин? Неподобающая, смхотворная наружность!..
— Ты брось-ка про это… Слышалъ, знаю…— мрачно протестуетъ Архипъ Архиповичъ и уноситъ со стола бутылку съ водкой. Архипъ Архиповичъ знаетъ, что, когда отецъ Петръ собирается разсказать о своихъ безуспшныхъ попыткахъ получить санъ и мсто священника, то пить отцу Петру больше не слдуетъ. А пока Архипъ Архиповичъ водворяетъ бутылку, отецъ Петръ, охваченный минутной вспышкой своихъ горькихъ воспоминаній, доканчиваетъ обычный монологъ:
— Иду къ его преосвященству… къ Кириллу… Прямо — Въ ноги ему… и плачу слезами… Сорокъ лтъ, говорю… обремененъ семействомъ, измаялся, говорю… А его преосвященчугво отвтствуютъ… гнвнымъ голосомъ: ‘како, имя ликъ младенца, пріемлешь даръ пастырской власти? Послушайся, дьяконъ Петръ!.. оставь и не тщись’… Такъ и говоритъ… оставь и… не тщись…
Посл этого краснорчіе отца Петра истощается, и самъ отецъ Петръ впадаетъ въ то безнадежное состояніе, при которомъ Архипъ Архиповичъ не можетъ продолжать невольно прерванную рчь о жизни и смерти, не рискуя утратить своего единственнаго слушателя…
— Одвайся-ка ты… сдлай милость…
Архипъ Архиновичъ наскоро помогаетъ своему гостю одться, набрасываетъ на себя свое длинное изношенное пальто, и оба выходятъ изъ конторы…
На двор злится втеръ… Отъ конторы до церковнаго дома, въ которомъ живетъ отецъ Петръ, недалеко.
— Провожу тебя… пьяненькаго человка,— сообщаетъ ему Архипъ Архиповичъ.
И они плетутся по темной алле… Деревьевъ почти не видно, и о существованіи ихъ легче заключить по рзкому свисту и шуму, который срывается съ ихъ обнаженныхъ втвей. Дождь пересталъ, и только втеръ съ прежнимъ отчаяньемъ мечется вокругъ… Съ аллеи Архипъ Архиновичъ и отецъ Петръ поворачиваютъ по узкой дорожк, извивающейся между могилъ. Кой-гд, тамъ и сямъ слабо вырисовывается крестъ, чуть-чуть блеститъ мраморная плита или ярко вспыхиваетъ на черномъ фон свтлый огонекъ теплящейся лампады. И тогда могилы, лежащія по сторонамъ, кажутся еще боле неприглядными… Дорожка, наконецъ, обрывается, и Архипъ Архиповичъ съ отцомъ Петромъ попадаютъ на открытую небольшую площадку передъ церковной папертью и затмъ подходятъ къ какой-то низкой двери,, надъ которой тускло свтятся грязныя стекла узкой рамы…
— Вотъ теб и край!..
Архипъ Архиповичъ бережно и осторожно вталкиваетъ отца Петра въ самую дверь и затмъ плетется обратно, плетется шагъ за шагомъ, медленно, не спша. Спшить и некуда, и незачмъ… И кром того, Архипъ Архиповичъ очень любитъ побродить ночью среди этихъ хорошо знакомыхъ могилъ. Здсь старый смотритель кладбища со своей самодльной философіей, принимающей смерть за конечную цль всего существующаго, чувствуетъ себя какъ-бы въ родной стихіи. Здсь, среди этихъ могилъ, передъ лицомъ торжествующей смерти, удобне, чмъ гд бы то ни было, втайн поразмыслить и о жизни…
‘Что есть жизнь’?
Могилы спятъ непробуднымъ сномъ. Втеръ злится, и Архипъ Архиповичъ слышитъ на себ его рзкіе, страстные порывы…
‘Что есть жизнь? — думаетъ онъ,— суета и обманъ!.. жизнь, какъ этотъ втеръ, кидается по всмъ сторонамъ, безъ всякаго толка и разума’…
Архипъ Архиповичъ подходитъ къ желзной калитк и останавливается. Крутомъ темно, но Архипъ Архиповичъ знаетъ отлично, что скрывается въ этой темнот. Тамъ, за оградой кладбища — широкая пустынная площадь. Съ правой стороны — голое поле, съ лвой, вдали — земская больница, ближе — анатомическій покой, и какъ разъ напротивъ — тюремный замокъ. Все здсь хорошо извстно Архипу Архиповичу… И этотъ шумъ отъ густой длинной аллеи, ведущей въ городъ, и рядъ телеграфныхъ столбовъ, убгающихъ невсть куда, и эти огоньки. Одни изъ нихъ, боле блдные и тусклые, свтятся въ больниц, другіе, поярче и сильнй, освщаютъ тюрьму. И только огоньки эти живутъ здсь и напоминаютъ Архипу Архиповичу и его могиламъ о томъ, что жизнь еще не изсякла въ своихъ источникахъ. Огоньки живутъ… Архипъ Архиповичъ смотритъ на нихъ и думаеть о той-же сует и горькой неправд человческой жизни, думаетъ о трмъ, что и огоньки, и втеръ, и тоскливое завываніе телеграфныхъ проволокъ не заключаютъ въ себ ничего хорошаго… Смерть лучше!.. Она снимаетъ съ человка его страданія и вс мелочи ежедневныхъ скучныхъ заботъ… Смерть лучше!..
Долго-долго стоитъ Архимъ Архиповичъ у желзной калитки, передъ широкой пустынной площадью…
Съ колокольни неохотно ползутъ удары церковнаго колокола. Они отрываются отъ металла съ какой-то глухой болью и, оторвавшись, плывутъ въ ночной глубин тяжело и уныло. Имъ какъ будто бы жаль разстаться съ тихой колокольней и уйти навсегда, безслдно, въ эту холодную, мокрую ночь… Они, эти печальные, больные удары церковнаго колокола также говорятъ Архипу Архиповичу о томъ, что жить человку скверно и что лучше ему ничего не знать и забыться…
И Архипъ Архиповичъ чувствуетъ боль живого металла и понимаетъ его живой внятный языкъ.
— Что есть жизнь?! — все думаетъ онъ… И съ тми-же, сочти такими-же старыми, какъ онъ самъ, мыслями, нисколько не разсянными ни этимъ ненастнымъ втромъ, ни громадой этихъ могилъ, ни жалобой колокола, вдругъ пронесшейся надъ мертвымъ кладбищемъ, съ тми-же старыми, дряхлыми мыслями Архипъ Архиповичъ идетъ, наконецъ, домой…
Походка у Архипа Архиповича тяжелая… Высокій, худой, сгорбленный старикъ ступаетъ такъ, словно несетъ на себ всю тяготу той самой жизни, которая шальнымъ огнемъ истребляетъ людей, посылаетъ на нихъ злодевъ-брандмейбтеровъ и гибелью угрожаетъ на каждомъ шагу, которая тлетъ вмст съ огоньками и мечется вмст съ холоднымъ осеннимъ втромъ тамъ,— на широкой, пустынной площади, и которую Архипъ Архиповичъ, старикъ, готовый завтра сойти въ одну изъ могилъ своего кладбища, осудилъ уже, давно и безповоротно…