Смешная любовь, Потемкин Петр Петрович, Год: 1908

Жили были два горбуна,
он любил и любила она.
Были длинны их цепкие руки,
но смешны их любовные муки,
потому что никто никому,
ни он ей, ни она ему,
поцелуя не мог подарить —
им горбы мешали любить.

Тротуар, тротуар,
каменные плиты!
Пропади спиртной угар,
пропади ты!
Пьян-то кто? Пьян-то я!
Почему я пьян-то?
Разлюбила меня,
полюбила франта.
Захочу — разлюблю…
Все вино исправит.
Любит кто? Я люблю!
А она лукавит.
Идет пьяненький,
шатается,
весь в крови,
весь румяненький,
своей любви
отомстить собирается.

Впереди
шляпа с цветочками,
боа на груди.
Он сам не свой:
‘Пойдем со мной!
‘Угощу мадерой с почками!

Подойти подошел,
пошатнулся,
да к ней
в подол
тушей всей
растянулся.
Смеется она,
покатывается.

Поднялся пьяней
вина,
пошатывается,
идет, кряхтит, отдувается,
любви своей
отомстить собирается.

Синявка Зоська —
классная дама Софья Павловна,
плачет жалобно —
умерла любимая моська.
Глаза старой девы
хоть красны — покорны и кротки.
На лбу у ней справа и слева
висят папильотки…
Ах, Тобик, мой бедный Тобик,
Обкушался ты овсянки!
В бледно-розовый гробик
положу я твои останки.
Под вербой тебя, мой милый,
в палисаднике нашем зарою —
будет сладко цвести левкою
на груди могилы.
Весенней порой, так что чудо,
разукрасится он цветами,
каждый день с зарею я буду
орошать могилу слезами.
Складки платья слезами увлажены
у Софьи Павловны.
Слезы все жалобней
льются.

У замочной скважины,
по ту сторону дверки,
смеются
пансионерки.

Ее корсаж привычно узок,
движений фижмы не стеснят,
милей, нежней небесных музык
ее слова ему звучат.
Парик напудрен цепкой пудрой,
подъем плечей нежданно крут,
и на щеке загадкой мудрой
три мушки черные зовут.
Так, над сукном склонясь зеленым,
она кием бросает шар,
и шаловливо-утомленным
звучит по комнате удар.
Удар кием в шара не стук ли,
маркиз жеманный, в сердце к вам?
Дрожать напудренные букли…
Амур грозит стрелой сердцам.

Суббота. Отзвонили
от всенощной в церквах.
Летят автомобили
в блестящих фонарях.
Давно устал татарин
‘халат, халат’, кричать.
Прислугу выслал барин
с собакой погулять.
На пуделе намордник,
на горничной бурнус…
Увидел старший дворник
лукаво крутить ус.
Направо, у калитки
уселся вместе с ней,

просил принять две нитки
поддельных янтарей…
Растаял старший дворник,
растаял у ворот…
Собака сквозь намордник
понюхает — пройдет.

Ночью серая улица…
Слепые дома…
Папироска моя не курится,
не знаю сама
с кем мне сегодня амуриться?

Барышня в синей шляпке
не смотрпт на меня.
‘Musik’ на черной папке
трепещет от огня.
На потолке плакаты —
Шапшал и Оттоман…
Рядом с ней усатый
гвардейский капитан.
Окно окутал иней…
Бежит узор теней…
Барышня в шляпке синей
не будет моей!

Скрипач и арфистка
играют на дворе.
Кокетка гимназистка
смеется их игре.
Поет гнусаво арфа
о дальней стороне,
Рыдает прачка Марфа,
Рыдает на окне.

Мальчишка в кацавейке
слезам пугливо рад…
Летят во двор копейки —
в грязи лежать.

Я бродил по улицам крикливым.
я искал в вечерней желтизне
чьих то глаз, молящих о весне,
чьих то глаз с серебряным отливом.
И, когда прозрачная вуаль
мне сулила вздохи наслаждений,
я считал истертые ступени
и ласкал, и снова видел даль.
И опять по улицам крикливым,
в темных ртах визгливых кабаков,
я искал неуловимых снов,
чьих-то глаз с серебряным отливом.

Знаю свет в окне напротив.
Ты уйдешь туда влюбленный.
Знаю я, на занавеске,
полны сладостных хотений,
будут четки, будут резки
двух целующихся тени.
Знаю, сгинет свет в окошке —
станет жарче… станет тише…
А, когда на светлой крыше
перестанут плакать кошки,
ты вернешься утомленный,
деву к ласкам приохотив.

Будут вечером витрины,
ярким светом осияны,
я пойду своей Паулины
поищу у Квисисаны.
Укачу с моей подругой —
задымится лошаденка,
под затянутой подпругой
заиграет селезенка.
Мы войдем, зажгутся свечи,
станет тусклым свет иконы,
будут ласки… руки… плечи…
Я уйду поутру сонный.
Буду ждать — проснется дворник,
буду слышать стук засова…
Нынче пятница — во вторник
я приду к Паулине снова.

Хлопья первого снега
засыпают панели.
Над Пассажем часы Омега
догорели.
Шаг между пестрых нарядов
неверен и зыбок.
Не надо кинутых взглядов!
Не надо улыбок!
Я приду в эту комнату зябкий,
отогреюсь в постели…
Оборву ненужные тряпки —
надоели!

Я шел один по тротуару,
суровый ветер и выл, и звал,
бросал на встречу за парой пару,
нарядных женщин ко мне бросал.
И был их взгляд зовущ и зорок,
стучали липко их каблуки,
из под подобранных оборок
виднелись пестрые чулки.
И дождь был сер, и мрак был жуток…
Суровый ветер и выл, и звал…
А я под выкрик циничных шуток
одну из них поцеловал.

Не видно тяжелой площади,
не видно во мгле.
Вырастают пенные лошади —
не стучать по земле.
На реке с унылыми взвизгами
изнемог пароход.
Ветер колючими брызгами
лицо бьет.
Бросает черные полосы
в небо фонарь.
Нахлынули рыжие волосы —
духи… гарь…
Подошла, за рукав ухватила,
обняла, повела:
‘Ты ли меня, я ли тебя иссушила,
‘ты ли меня, я ли тебя извела!

Сидел на окне,
ноги болтались,
на зеленом сукне
шары катались.
В уголь дуплет
упал, опрокинулся…
Бурый жилет
ближе придвинулся.
Поднял свой кий,
на пол упал —
Зеленый змий
на него напал.

Дьявол, Дьявол. Дух великий,
я нарву тебе цветов,
черных роз и павилики,
дымно-рыжых огоньков.
Я в дыму огней алтарных
лебедь черную убью.
Я в тиши ночей угарных
кровь цветами напою.
В час, когда сгорят светила,
тело жертв сожгу дотла…

‘Ты ли меня, я ли тебя иссушила
‘я ли тебя, ты ли меня извела!

Я напудрен, напомажен,
чисто на чисто обрит,
кок мой к темени приглажен
и хозяином завит.

За окошком по панели
ходит много душек дам.

Вот одна на той неделе
подошла к моим дверям.
Вздернуть носик, алы губки,
просто шик что за наряд!
Подобравши ручкой юбки
на меня метнула взгляд.
Ах, шепнул я, поцелуйчик, поцелуйчик, хоть один!

Вдруг подходит к ней поручик
и какой то господин.
Что то на ухо сказали,
показали пять рублей…
Ах когда-б вы только знали
Всю тоску души моей!

Посвящается О. Б. Г.

Забудь о том, что прежде знал
созвучья снежных снов —
весна шелками покрывал
закрыла мел снегов.
Не приходи, растаял воск,
и кукла ожила,
и сторожит пустой киоск
слепую сталь стекла.
Ты, весна,
светом своим запыленным
убила.
Пелена,
сохранявшая куклу влюбленным,
уплыла.
И напрасно ты стучишься в сердце,
и взамен
пляшешь светлой пылью scerzo
с ярких стен.
Моему не нужно сердцу
перемен,
в нем закрыл навеки дверцу
манекен.

Посвящается Юлии Т.

Как легка наша лодка:
мы две куклы из жести.
Все так ярко, так четко…
Хорошо нам вместе:
Мы не знаем где остановимся —
так туга стальная пружина!
О себе никому не обмолвимся —
все затянет зеленая тина.
Мы не скажем упругим веслам
для чего нам так нужно солнце,
для чего в камыше низкорослом
так шумит ветерок — веретенце.
Почему и когда остановимся —
Ах, любовь тугая пружина!
Никому никогда не обмолвимся —
Все затянет зеленая тина.

Посвящается Людмиле З..

В окошке с тюлевой шторой,
с горшками герани,
оставив все немощи плоти хворой
в бане,
сидит старушонка.
Платком
намокшие волосы скрыты.
Впалы глазные орбиты.
Иконка
тайком
из кофты ночной вылезает.
С озера глаз не спускает.
Чай остывает.
‘Мать Троеручица!
Озеро пучится,
вихрь завывает.
Наши то целы ли?
Эка ведь баловни,
что понаделали!
Павловне
ночью недаром
сам Серафим с Николаем
являлись,
а вечерком под амбаром
лаем
Тузик с Дружком заливались…
Мать Троеручица!’
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Озеро пучится.

Осень желтая настала,
сердце бедное взалкало.
Я грущу слепыми днями,
плачу звездными ночами.
Милый, к берегу причаль,
полюби свою печаль.
Будет сон твой тих и мирен,
прилечу я птица-Сирин.
Я крылом тебя задену,
грусть-тоской тебя одену,
сяду рядом на кровать,
буду песней песню звать.
Край родимый отдан вьюгам —
улечу с желанным другом,
злой метелицей неволи
убаюкаю до боли,
вырву сердце, выпью кровь, —
Полюби мою любовь!

Каждый вечер у порога
я стою, смотрю за ров:
раздадутся ль звуки рога,
донесется ль стук подков.
В час, когда в ночи потонут
и часовня и погост,
цепи ржавые застонут,
и падет подъемный мост.
В полночь рог разбудить стены,
донесется до меня,
и сотру я клочья пены
с ног усталого коня.
Он приехал, он со мною,
черный всадник, рыцарь мой.
Двери тяжкие открою,
заведу его в покой.
Но забрала не поднимет
и не снимет черных лат,
только ощупью обнимет,
поцелует наугад.
А когда его забрало
я насильно подниму
вместо смелого овала
я увижу только тьму.
Пес мой жалобно залает,
за окном блеснет огонь,
и в ночи опять растает
черный всадник, черный конь.

В тишине измокших сосен,
шитых золотом берез,
тихо бродить ведьма Осень,
треплет прядями волос.
Погрозила мне рукою,
замахнулась костылем,
притворилась злою, злою,
прошептала: Все умрем.

Гляжу — невольно вскрикиваю:
Старуха с костылем,
зачем ты даму пиковую
венчаешь с королем?
Судьба дарит всех сужеными,
мне карты говорят…
Глядит глазами суженными,
кладет за рядом ряд.
Дрожит рука мастиковая,
картинки шевеля.
Смеется дама пиковая
глядит на короля.

Из костра в осенний вечер
злой искрой улечу,
тучкам ласковым при встрече
робко—здравствуй—закричу.
Вместе землю мы покинем,
вместе с ними к звездам синим
в двери неба постучу.
Мне звезда моя отворит,
ключ уронит золотой,
он утонет в темном море
тверди буйной и ночной.
Он заспорит с каждой тучей
и сверкнет тебе падучей,
заблудившейся звездой.

Не прошло еще недели,
ты уехал, ты забыл…
Ах, как скучен зов метели.
шорох снежных крыл!
Рябь морозных, белых стекол
золотит фонарный свет…
Кто ты? Где ты, ясный сокол?
Ты вернешься?..