СМЕРТЬ УРОЖАЯ
СМЕРТЬ УРОЖАЯ
* * *
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Смерть урожая, Розанов Василий Васильевич, Год: 1913
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Розанов В. В. Сочинения: Иная земля, иное небо…
Полное собрание путевых очерков, 1899-1913 гг.
М., Танаис, 1994.
От 20 до 28 июля точно все стало ‘вверх ногами’, все ‘шиворот-навыворот’, будто природа ‘нарядилась в кого-то другого’ и обманывает землю и людей, показывая с небес какую-то гримасу. Что такое ’22 — 28 июля’? По Волге, бывало, гимназисты задыхаются от пёкла и сидят целый день в воде, вылезая на берег лишь отдохнуть. Улицы, поля дышат зноем, от которого некуда спрятаться, и забиваешься в лес, чтобы как-нибудь передохнуть. Люди, стада, мальчишки, бабы, мужики толпятся, вздыхают, обливаются потом, ругаются, хандрят от этого ‘солнца, от которого некуда спрятаться’, и не спрятывает его, не ослабляет ни единое облачко. Небо белесовато-голубое, ‘хоть ты тресни’.
С нами крестная сила: что же это делается, когда те же дни в Бессарабии, в 60—70 верстах от Черного моря, уже в 4 часа утра идет дождь, а когда в 8 час. утра высовываешь голову в окно, то видишь, что проходящие мальчишки и мужики ‘месят грязь ногами’, и везде мокро, мокро, — ветви каштанов висят, все вообще висит, птицы не поют и не летают, — ветер, суровость, ставни хлопают ‘с размаха’, точно пушки, и все говорят кругом: ‘Это Порт-Артур берут…’
Безнадежность.
— Каждый день срезает десять процентов урожая, — говорит печально хозяйка, отвечая на вопросы, ‘поправимо ли’, ‘может ли поправиться потом‘?
Даже утром, ‘после зари’, нет солнца. Вообще — нет зари, только есть час ее. Все вообще переменилось и извратилось. Такая погода в июле есть, конечно, извращение, и ‘неурожай’ есть извращение хозяйства, экономии, природы, земли, неба. Всего.
А еще недавно так весело ‘теребили горох’. Я поднялся ‘наверх’, в поле. Был праздник, ‘нерабочий день’ (только не воскресенье), и собрали народ на работу музыкой. У нас в Великороссии это называется
‘помощь’, у хохлов — ‘толока’, у молдаван — ‘клака’. Нанимают музыкантов, — приходят ‘скрипка’, ‘альт’, флейта, труба какая-то с большими изгибами и турецкий (здесь называют — ‘военный’) барабан. Оркестр стоит в стороне и играет музыку, песни, танцы, в то время как парни, бабы и девицы энергично (действительно — энергично! я видел) ‘убирают поле’. Так это продолжается некоторое время, когда работающие дают себе передышку: они сбегаются, музыка переменяет песню на танец, и все начинают танцевать. Отдохнув, опять начинают работу.
Работа действительно идет как не работа, а как игра, хотя она совершенно серьезна и ‘поле убирается’. Моя хозяйка обобщила эту мысль в замечательном выражении:
— Не нужно креста в работе, т.е. чтобы она чувствовалась как крест и страдание человеком. Нужна радость в работе, чтобы человек чувствовал ее как удовольствие, как необходимость для сильного тела и живого ума.
Присматриваясь (вечерело), я увидел, что как будто одна баба, с опушенным почти до носу платком на голове, явно уже не молодая, вся согнувшись, неистово теребит горох, а ноги ее топают. ‘Танцует?’ Недоумевая, я перешел край поля и приблизился.
Выпрямилась и подняла с глаз платок. Старая не старая, а совсем пожилая.
— Что же ты, баба, так танцуешь?
Молдаванка. Мотает головой. Не понимает. Опять опустилась. Музыка играет, и она в каком-то увлечении опять не только топает ногами, но буквально совершает полный ‘тур танца’, только не вокруг кавалера, а вокруг захваченной в обе руки копны вялого, повислого, блеклого, зрелого и перезрелого гороха, — уже почти повалившегося на землю (оттого и надо было торопиться убирать).
— Не баба, а король. — И все весело смотрели на нее. Даже молодежь завидовала. А когда поле убрали, все перешли на двор ‘полевой конторы’, и до глубокой ночи гремела музыка, и человек 60 всевозможное ‘отплясывали’.
— Где они учились? — спросил я одного русского или, кажется, молдаванина, говорившего по-русски.
— Нигде! — сделал он большие глаза. — От отцов идет.
Даже дети танцевали, мальчики с мальчиками и девочки с девочками. ‘Машерка с машеркой’, как у нас на танцевальных вечеринках в гимназиях младшие классы. Спросил я о танцах потому, что это как будто наши ‘образованные танцы’, парами и прочее, — отнюдь не хоровод, не присядка и вообще не ‘полная деревня’. Очевидно, ‘наши танцы’ когда-то, еще дедами, были усвоены в деревне, переменились, огрубели, ‘заросли’, но передаются от поколения к поколению, как веселость и удовольствие.
Полный урожай стоял в поле. Часть пшеницы была уже снята. Ржи и других посевов тоже. Показывая прелестные янтарные зерна на ладони, хозяйка радостно говорила:
— Вот лучше этой пшеницы уже не бывает.
Действительно, это какое-то благородное зерно, все прозрачное, с золотистым, желтоватым отливом, тогда как зерна других хлебов мутны, непрозрачны.
Все было в радости. ‘Земля родит’, как ‘женщина родит’. Все готово, все радуются. Все торопятся, страшно устают, ночи не спят: но эти 10—15 дней уборки хлеба и обмолачивания его до того нужны, великолепны, обогащают хозяина каждый час, каждый день, что, несмотря на гигантскую работу, никто не чувствует изнеможения, никто на ‘величину труда’ не жалуется, а все ‘величине труда’ радуются… ‘Сбор хлебов’ имеет в себе что-то опьяняющее, торжественное, тут ‘земля венчается с человеком’, — ‘земля-кормилица’ дает хозяину-человеку ‘дитя свое’, ‘урожай свой’, который он будет весь год есть, сыт от него будет, торговать им будет, богатеть им будет.
Венчание… И вдруг оно расстраивается.
Дожди. Опозорена земля. Небо строит ‘рожу’, показывает ‘рога’.
Дожди.
Сегодня дождь.
Завтра дождь.
Нет солнышка.
Люди едва удерживают слезы. Каждый день их разоряет. То же, что у сочинителя ‘горят книги’ или ‘цензура арестовала и уничтожила сочинение’.
Но сочинитель жалуется, проклинает, винит. Деревня имеет свое величие, свое религиозное величие. Задолго до дождей хозяйка как-то обмолвилась:
— Удивительна деревня, крестьянство. Случается, выпадает неурожай. Хлеб весь погиб. Барин обойдется, но для мужика это голод.
Лицо ее приняло одушевленное, прекрасное выражение.
— И ни е-ди-но-й жалобы вы ни от кого не услышите в деревне, ни в одной избе. Жаловаться на неурожай, они считают, — значит роптать на Бога, упрекать Бога. Они это считают страшным грехом. И молчат. Т.е. не то чтобы не говорят гнева, не говорят вслух, но и в сокровении души они не допускают самого огорчения. Потому что нельзя огорчаться на Бога. Они говорят: урожай дал Бог, а когда он не вышел, напр. его смочили дожди, то Бог взял только свое, а не отнял что-нибудь у человека.
‘Урожай’ они рассматривают как ‘милость’. Человек просил ‘Христа ради’. Но не во всяком окне подают. Под некоторыми окошками рама не поднимается, рука не протянется с хлебом, и нищий отходит к другому окну, не жалуясь на это, а иногда даже проговаривая и ‘неподавшему’ доброе слово: ‘Господь вас сохрани’ и проч. Так не каждый год и с неба ‘Господь подает хлебушко’, и тогда мужик проходит ровно, спокойно этот год, терпя. И не допуская ни единой хулы в душу.
Я был изумлен. Потом подумал:
‘А в самом деле, допусти мужик хулу за неурожай, — хулу на кого? На Бога? на судьбу? — и… он бы помешался, сошел с ума и, в общем, перестал бы работать, бросил бы землю, ‘урожаи’ и ‘неурожаи’ и погиб бы сам. Таким образом, он глубоким инстинктом, прямо мировым инстинктом, космическим инстинктом не допускает даже простого и обыкновенного огорчения на неурожай, останавливаясь на черте его как на черте гибели своей, и только этой могучей удержкой перед психологической пропастью удерживает в душе ровный ясный свет, на всю жизнь свет. В городе ‘без Бога’ можно, но в деревне ‘без Бога’ совершенно нельзя. Нельзя быть. Помешаются все люди. ‘Неурожай’? — Что такое? Случай. Как можно, чтобы ‘случай’ доводил до голода, до смерти. Значит, ‘случай’ Бог? Тогда пиши с большой буквы ‘Случай’ и поклоняйся ему, и, естественно, Случаю лучше поклоняться за картами, в трактире, на большой дороге с ножом: ситуации жизни, в которых ‘случай’ выносит. Но что такое поклоняться ‘Случаю’ в деревне, признать ‘случай’ в хлебопашестве? Нет здесь ‘случая’, не может его быть, ибо все это есть дело порядковое, законное, землепашество есть ‘закон’ и ‘законное царство’, где есть Господин и Господь, Который дает милость, и всегда почти дает милость, но иногда приходится пройтись и у закрытого окошечка’.
— Значит, не заслужили.
— Значит, грешны.
— Значит, зло в нас.
— Гневаемся.
— Сердимся.
— Надо исправиться. Не роптать. Терпеть. Молиться.
Душа не развялилась. Тело не обвисло. И на следующий год ‘как бы ничего не бывало’, ‘неурожая не было’, — мужик пашет вновь землю с надеждой, с верой, с крепкой душой.
Вот что значит ‘наша церковная вера в деревне’, без которой один неурожай, два неурожая кряду обратили бы деревню в сумасшедший дом, в кровавый дом, в мошеннический дом, полный ужасов и сейчас же гибели всего крестьянства.
Никогда не приходило на ум. Никогда так очевидно и связно.
И хозяйка говорит в другом ярусе философии, но несколько сходно с мужиками:
— Бог хочет жертвы. Что вы сделаете, — и все идеальное, прекрасное требует себе жертв. Разве терпит один хозяин, земледелец? Разве художники, ученые, разве все родители, рождая детей, не приносят жертвы, старея сами с каждыми родами и теряя красоту? Ученые заветным целям своим приносят в жертву досуг, отказываются от богатства, комфорта. Не мы одни несем жертвы ‘в неурожае’. Какое же мы имеем право роптать более, чем другие?
И, помолчав, продолжала:
— И когда мы сами не догадываемся или не хотим ‘принести жертвы’, Бог берет Сам эту жертву у людей, у земли. Был урожай, было богатство: только бы собрать.
Сделав жест рукой:
— Вот — взять в пригоршню и положить в вагон. Получить деньги и на них жить год. И все отнято. Дожди — как в здоровье болезни. Откуда они приходят? Не всегда ясно. Не всегда оттого, что не ‘поберегся’ и ‘простудился’. Но человек всегда чувствовал потребность и долг за собою ‘приносить жертву’. Может быть, мы чего-нибудь не доделали в жизни, сами не совершили ‘жертвы’ лучшему, что сами признаем. И ‘жертва’, которой мы не сделали, у нас ‘взята’, не спрашивая нас. Переменим разговор и не станем об этом думать.
Ветер, дожди. Снятый хлеб ‘прорастает’. Что такое?!! Если б его обмолотить и сложить в сухие амбары, — он был бы ‘жив’, как оказалась ‘живою’, ‘одушевленною’ пшеница, найденная в фараоновых гробницах. В сухом, подготовленном помещении (вероятно — в элеваторах) пшеница и всякий хлеб может сохраняться без малейшего повреждения века. Но для этого всякий хлеб надо немедленно обмолотить. Но мокрый, намоченный хлеб молотить нельзя. Тогда он начинает ‘прорастать’. Необпелеванный младенец собирается рождать. Зерно ‘растет дальше’, после полной ‘зрелости’. Куда же растет? Оно хочет, по законам нормальной природы, ‘до человека’ и ‘без человека’ — упасть в землю, прикрыться ее пушком и ‘прорасти’, т.е. пустить из себя корешок, дабы на следующий год дать новый из себя колос. ‘Обыкновенный кругооборот вселенной’.
— Я отрицаю человека, не хочу его, — говорит зерно — и ‘прорастает’ на новый год, в следующий из себя колос.
— Что же я буду есть? — восклицает человек. — Тысячную часть вас, зерен, я оставлю в рост на будущий год, а 999 из тысячи зерен буду есть год.
— Нечего ‘есть’, — говорят зерна. — Мы хотим все в землю. Хотим умереть сегодня, умереть эти дни, под дождичками, — для того, чтобы вырасти пышным золотым полем на будущий год. ‘Неурожай’, — причем ядущий человек остается голодным и даже может умереть, если не сберег от прежних лет запаса, — есть ‘бунт природы в свою пользу’, без обращения внимания на человека. То же явление, когда курица ‘перестает давать яйца человеку’ и сама садится на них, чтобы произвести потомство. В ‘неурожае’ природа ‘берет все свое назад’, не уделяя человеку никаких ‘остатков от себя’, ‘даров своих’: земля отдыхает полным отдохновением, зерно или вовсе не рождается, или полным составом хочет уйти опять в землю. Таким образом, то, что нам, малодушным и младенчествующим, представляется ‘рожей’ с неба, ‘рогами’ с неба, — есть какая-то необходимость в кругообороте вселенной. И, очевидно, этот ‘случай’, что июль иногда похож на сентябрь, есть вовсе на самом деле не случай, а такое же явление, как пчелы и бабочки, вмешивающиеся своим перелетом в оплодотворение цветов. Как будто приходит явление ‘со стороны’ и ‘неведомо откуда взявшись’. Ведь бабочки абсолютно чужды цветам, нимало плодородию их не хотят помогать, даже нимало не знают, что своими перелетами с цветка на цветок они опыляют их все, оплодотворяют их все. Да, бабочки не знают. Но кто-то за бабочек знает и привел в гармонию, в сочетание, в согласование бабочку и цветок, — с душами и с лучом жизни, столь далекими и несходными. Это не ‘кто-то’, но очевидный разум, заставивший сказать о себе человека: ‘Бог’. Когда ‘льют дожди’ в июле, то окажется это ‘сумасшествием природы’, а на самом деле ‘кто-то’ отстраняет ядущего, незаботливого и самонадеянного человека от лона рождающей земли и говорит:
— Подожди. Ныне она не даст тебе ничего. Ты должен был быть молитвен, заботлив, благоразумен и сберечь все нужное себе от предыдущих лет, чрезмерно обильных. Но ты поленился это сделать или даже прогулял излишек. Будешь ты голоден или совсем умрешь (а возможность не умереть была дана тебе в излишке предшествующих лет), — все равно. Ныне ты ничего не получишь, т.е. я не допущу тебя ничего взять, сколько бы ты ни усиливался, как бы ни изощрялся. Я берегу тебя, но берегу и землю. Будь на ней не хищником, выбирающим ‘последнее’ и ‘безостановочно’, а земледельцем и мудрецом. Я любил тебя, жалел тебя год, два, три, девять лет. Ныне — десятый год. Урожай этого года — ‘десятина Богу’, и ее Он оставляет Себе и земле.
Вот смысл неурожая, полный смысл. Земля не дает человеку, земля сдерживает в себе. ‘Веселая свадебка’ земли и человека расстроена, земля отказала жениху своему, и ему остается постоять у дверей до будущего года, не клевеща, не злобствуя, а вспоминая грехи свои.
Впервые статья была опубликована в НВ (1913. 6 авг.).