СМЕРТЬ РУССКОГО КАПИТАЛИЗМА
или
ЕГОР БУЛЫЧЕВ И ДРУГИЕ
СМЕРТЬ РУССКОГО КАПИТАЛИЗМА
или
ЕГОР БУЛЫЧЕВ И ДРУГИЕ
Смерть русского капитализма, Радек Карл Бернгардович, Год: 1932
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Карл Радек. Портреты и памфлеты. Том второй
Государственное издательство ‘Художественная литература’, 1934
Великий писатель Максим Горький, которого мы чествуем в эти дни по случаю сорокалетия его литературной и общественной деятельности, преподнес Советской стране великий подарок. Ни один из тех, кто видал 24 сентября постановку горьковской пьесы ‘Егор Булычев и другие’, не забудет этого вечера. Перед глазами зрителя прошла картина умирания русского капитализма, картина, полная глубочайшей символики, хотя в пьесе нет нарочитой символичности и она выдержана полностью в аспекте драмы одного человека. Герои драмы выступают без ярлыков, но, несмотря на это, слушатель и зритель видит и чувствует, что здесь погибает целый общественный строй.
Горький дает гибель русского капитализма не в многообразии его проявлений. Если бы он попытался впихнуть в свою драму всю русскую буржуазию в ее различных прослойках, начиная от кулака и кончая банкирами, членами наблюдательных советов международных банков, он многообразием типов разбил бы рамки художественного сочинения. Так можно писать только эпос или, точнее говоря, так можно было бы писать эпос, если бы тема была значительно уже, чем грандиозная по размерам и содержанию картина судорог капиталистического мира.
Никто не сумел дать до настоящего времени эпопеи мировой войны. Ни один художник не сумел охватить состязания империалистических армий от Ипра и Вердена до Кут-эль-Амара. Никто не написал до сегодняшнего дня эпопеи развала мирового капитализма, эпопеи мировой революции — от восстания петроградского пролетариата до бунтов фермеров в Иова и землетрясений на нью-йоркской бирже. Перед этой задачей опускаются руки художника. Он может дать картину смерти целого мира и рождения нового в судьбах маленькой группы, он может показать только отражение истории человечества в судьбах людей, подобно отражению солнца в капле воды. Этот путь выбрал Горький. Но очень важно, интересно, как он определил свою точку наблюдения, на чем он продемонстрировал гибель русского капитализма. Выбор он сделал по-горьковски — он дал ту среду, которую он знает великолепно, ту среду, которую он мог зарисовать, как никто. И этот выбор является одновременно глубоко правильным. Русский капитализм погиб на той своей фазе, когда он перешел в монополистический капитализм. Именно связанность его с мировыми картелями, трестами и банками повлекла его на поля сражений империалистической войны, именно через крупные капиталистические организации действовал мировой финансовый капитал не менее, чем через свою непосредственную связь с романовской династией и ее помещичье-бюрократическими организациями. Но рыба воняет не только с головы. Корнями своими умиравший русский капитализм уходил к деревенскому кулаку и ростовщику. Из простого товарного и денежного хозяйства вырастал наиболее крепкий, кряжистый тип русского капиталиста. Кулацкий капитализм представлял собою как бы сильную, каменную базу, на которую опирались синдикаты и тресты, банки с их разветвлениями и часто карточные домики спекуляции. Суметь дать картину загнивания этих основ русского капитализма — это суметь показать гибель его основных клеток. Горький, знающий великолепно Фом Гордеевых, именно в их среде наблюдает и рисует приближающуюся смерть.
Фигура Егора Булычева нарисована с тем мастерством, которое исключает всякое упрощенство, якобы долженствующее облегчить автору его дело, но в действительности убивающее художественную ценность произведения.
Чего легче дать образ мироеда, эксплоататора, пьяницы, обжоры и затем сказать: — вот тебе так и надо. Революция идет — погибай. Горький дает капиталиста, выросшего из крестьянской бедноты, пробившего себе энергией, смекалкой, кулаками путь к богатству. Булычев наживал, грабил, ибо в капиталистическом мире не может иначе бедный человек притти к достатку. Ругая своего приказчика вором, он признает законность воровства — как же, без воровства в капитализме прожить нельзя. Его очень радует плутовство трубача, обещающего за 16 рублей вылечить игрой на трубе рак печени. Но этот кулак вышел из народных масс, из крестьянства, которое в нужде искало ответа на вопрос, что такое правда, из крестьянства, которое в сектантских движениях переживало то, что европейская буржуазия XVI века пережила в реформации. И Булычев-капиталист не смог освободиться от той борьбы, которую вели крестьянские массы против крепостнически-капиталистического строя. Эта борьба все еще разыгрывается в груди Булычева.
Во время войны миллионы околевают и гибнут на фронтах. Булычев не может не понимать всего безрассудства этой войны с точки зрения народных масс. Он не может не понимать неминуемости революции. У него нет симпатии к бюрократической своре, к церковной псарне, при помощи которой капитализм гонит на поля сражения народные масс.
Семья Булычева уже дает ростки высшего этажа капитализма. Дочку он выдал замуж за кадетского адвоката-жулика, спекулирующего уже на победе революции, которая должна дать власть хозяевам. Булычев знает, что кадетским жуликам не удержать власти. И, когда, лежа на одре болезни, он слушает ‘Марсельезу’, которую по<,ют демонстранты на улице, он чувствует в февральские дни приближение Октября. Но он не был бы Булычевым, если бы верил в возможность существования власти рабочих и крестьян. Он кулаками пробивал себе путь, он наступал на головы людей, и они склоняли перед ним головы. Есть слабые и сильные, и сильные должны господствовать. Без царя народ не справится.
Булычеву надо помирать. И Булычевым надо помирать. Но Булычев хочет еще жить. Ученым врачам он не верит. Он потерял и старую веру, он не верит и знахарям, юродивым и бабкам. Все они — плуты. Но Булычев хочет жить, и Булычевы хотят жить. И поэтому в глубине души таится еще искорка надежды: а может, вылечат знахари? Когда они приходят его лечить и вокруг него йачййаетсй танец средневековых азиатских кошмаров, которыми наполнена была русская жизнь, он их гонит по очереди, чтобы звать следующих.
Булычев должен умереть, нет спасения от рака печени, и нет спасения от рака, который разъел веру в цель жизни у русского капитализма. Булычев мечется в мучениях, скандалит, озорничает не потому, что не знает, почему приходится умирать, а потому, что не знает, для чего жить. Что будет с его официальной семьей, ему наплевать. Он ненавидит свою купчиху, ненавидит дочь и ее мужа, которые в ‘цивилизованном’ виде показывают ему, как в зеркале, в какую мерзость он сам врастал. Но у него есть любимая внебрачная дочь, получившая в наследство от отца силу народного ума (‘умная как чорт’,— хвастает он) и это стремление к правде, к осмыслению жизни, которое было в народных массах. И Булычева охватывает ужас: как же будет она жить в этом мире мерзости и слякоти? Ведь он не может ей сказать, во имя чего жить.
Максим Горький показал то, что было наиболее сильного в умирающем капитализме, его низовые клетки, росшие из товарного хозяйства, игравшие еще прогрессивную роль разрушителей старых форм и созидателей новых. И эти наиболее глубокие корни оказались гнилыми, разъеденными. У Булычева был рак печени. В фигуре Булычева Горький показал не только неминуемость гибели русского капитализма, но и невозможность его восстановления. Он разъеден раком в своих наиболее здоровых частях. Даже то, чем он связан еще с народными массами, поворачивается против него. Надо быть великим художником, чтобы суметь в одну эту фигуру втиснуть великий символ умирающего мира, не только не лишая ее индивидуальных черт, не только не делая ее бледнолицей абстракцией, а наполняя ее кровью живого человека, заставляя играть всеми мускулами, смеяться смехом народа над мошенничеством религии и рычать голосом убиваемого буйвола.
Под первым впечатлением горьковской драмы, являющейся безусловно крупнейшим событием советской литературы, мы не в состоянии разобрать здесь все богатство фигур, выведенных Горьким в пьесе. Классическая жена-купчиха, рабочий скот домашнего очага и одновременно холодная, расчетливая дура, ее сестра, властная игуменья Маланья — олицетворение связей монастыря с торговым капиталом (вот радость для наших красных профессоров!), нелегальная дочь, которая, может быть, стряхнет с себя семейную грязь и станет революционеркой, а может, кончит кокоткой, ‘цивилизованные’ родственники, поп и колоритнейшие фигуры чертовщины, которая окружала жизнь истинно-русского капитализма, прислуга-любовница с простыми, чисто человеческими страстями,— все они как бы высечены из мрамора. Каждая из этих фигур говорит очень мало, но она запечатлевается глубоко в памяти зрителя.
Театр Вахтангова поставил эту пьесу так, как она этого заслуживает. Эта вахтанговская постановка принадлежит к лучшим, которые видела Москва. Она делает честь не только постановщикам и режиссерам — Захаве, Басову и Козловскому, но и всему % отборному ансамблю актеров, которые, начиная со Щукина, играющего Булычева, и Мансуровой в роли внебрачной дочери Шуры и кончая гротесковой фигурой трубача, данной Кольцовым, сумели создать яркие образы, связанные друг с другом, образы, в которых каждый актер играл не только себя, но играл пьесу. Постановка театра Вахтангова заслуживает подробной оценки специалиста, который, зная лучше, чем автор этих строк, другие постановки театра Вахтангова, сумеет оценить игру каждого из участников этого спектакля в его индивидуальном развитии.
Максим Горький выступил на 64-м году жизни, в сорокалетие своей деятельности, полный творческих сил. Драма его — первая из трилогии. Советская литература и общественность будут ждать с глубоким нетерпением продолжения. Пьеса Горького будет, наверное, предметом широчайших обсуждений с точки зрения вопросов пролетарского театра. Горький не принимал участия в литературных дискуссиях, которыми часто заполняли отсутствие художественного творчества. Горький ответил на эти дискуссии творческим актом. Этот творческий акт заслуживает глубокого и вдумчивого теоретического анализа, осмысления творческих методов, примененных Горьким. И эта пьеса Горького несомненно больше поможет разрешить вопрос о задачах и методах нашего театра, чем те дискуссии, которые развивались в последнее время.
Сентябрь 1932 г.