Габриэле Д‘Аннунцио
Габриэле Д‘Аннунцио
Смерть Кандии
Смерть Кандии
Перевод Н. Бронштейна
I
I
II
II
III
III
Смерть Кандии, Д-Аннунцио Габриеле, Год: 1910
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Донна Кристина Ламоника спустя три дня после пасхального обеда, который в доме Ламоников по традиции отличался особым великолепием и обилием званых гостей, пересчитывала столовое белье и серебро, аккуратно раскладывая все эти вещи по шкафам и сундучкам для будущего званого пира.
При этом занятии, по обыкновению, присутствовали и помогали донне Кристине служанка Мария Бизаччиа и прачка Кандида Марканда, которую звали просто Кандией. Большие корзины, наполненные тонким полотном, стояли рядами на полу. Серебряная посуда и прочие принадлежности сервировки ярко блестели в большой плоской корзине, все вещи были массивные, грубо сработанные деревенскими кустарями и напоминали церковные сосуды. Видно было, что серебро это принадлежало богатой провинциальной семье и переходило из рода в род. В комнате стоял свежий запах вымытого столового белья.
Кандия вынимала из корзин скатерти, салфетки, она показывала госпоже каждую штуку и передавала ее Марии, которая наполняла бельем ящики, в то время как госпожа насыпала в складки ароматные травы и вела счет белью в особой книге. Кандии было около пятидесяти лет. Это была высокая, худая, костлявая женщина, спина ее была несколько сгорблена от долголетнего занятия своим ремеслом, руки очень длинные, а на черепашьей шее сидела голова хищной птицы. Мария Бизаччиа была ортонка, с лоснящимся лицом молочного цвета и светлыми глазами, она сопровождала свою мягкую речь медленными и гибкими жестами, видно было, что она постоянно возилась с пирожными, сиропами, консервами и вареньем. Донна Кристина, тоже ортонка, воспитанница бенедиктинского монастыря, была маленького роста, с несколько выдающимся вперед торсом, у нее были рыжеватые волосы, усеянное веснушками лицо, длинный толстый нос, скверные зубы, прекрасные невинные глаза. Вся фигура ее напоминала священника, одетого в женское платье.
Три женщины были поглощены своей работой, затянувшейся далеко за полдень.
Когда Кандия ушла с пустыми корзинами, донна Кристина, пересчитывая столовые приборы, заметила, что не хватает одной ложки.
— Мария! Мария! — закричала она почти в ужасе. — Сосчитай! Не хватает одной ложки… Сосчитай сама!
— Как так? Не может быть, сударыня, — ответила Мария. — Посмотрим.
Она начала громким голосом пересчитывать серебро. Донна Кристина смотрела, качая головой. Серебро издавало чистый звон.
— Правда! — воскликнула наконец Мария с жестом отчаяния. — Что тут делать?
Она была вне всякого подозрения. Ее честность и преданность семье были испытаны в течение пятнадцати лет. Она приехала из Ортоны вместе с донной Кристиной, когда последняя вышла замуж, и была как бы частью ее приданого. Под покровительством госпожи Мария всегда пользовалась в доме известным авторитетом. Она была очень суеверная, предана святому патрону своей родины и своей церкви и чрезвычайно хитра. Со своей госпожой она как бы заключила тесный союз против всего, что делалось в Пескаре, и в частности — против святого покровителя Пескары. При всяком удобном случае она упоминала о своей родине, о прелестях и богатствах родных мест, о великолепии ортонской базилики, о сокровищах святого Томазо, о пышности религиозных обрядов в честь него, по сравнению с жалким святым Четтео, у которого была лишь одна маленькая серебряная рука.
— Осмотри хорошенько все углы, — сказала донна Кристина.
Мария вышла из комнаты. Она обшарила все закоулки кухни и террасы, но напрасно, вернулась с пустыми руками.
— Нет! Нигде нет!
Тогда обе женщины начали думать: они напрягали свою память, теряясь в догадках. Потом обе вышли на террасу, которая была обращена ко двору и прачечной, чтобы обыскать ее в последний раз. Так как они очень громко говорили между собой, то из окон соседних квартир стали выглядывать кумушки.
— Что случилось, донна Кристи? Скажите! Скажите!
Донна Кристина и Мария поделились с ними новостью, не жалея слов и не скупясь на жесты.
— Иисусе! Иисусе! Неужто у нас завелись воры?
И вмиг слух о краже стал перелетать от соседа к соседу по всей Пескаре. Мужчины и женщины принялись строить предположения и догадки, кто бы мог быть вором. Новость, дойдя до последних домиков Сант-Агостинского предместья, приняла внушительные размеры: речь шла уже не о простой ложке, а о всем серебре дома Ламоников.
Была чудная погода. На террасе расцветали розы, и два чижика в клетке громко пели, кумушки высунулись из окон, чтобы поболтать о прелестной теплой погоде. Из-за вазочек с васильками показывались женские головки, напоминая своей болтовней мяуканье котов на крыше.
— Кто бы это мог быть? — то и дело спрашивала донна Анна, сложив руки.
Донна Изабелла Сертале, которую прозвали куницей за ее вкрадчивые манеры, придающие ей сходство с этим хищным зверьком, спросила своим пронзительным голосом:
— Кто был только что у вас, донна Кристи? Если не ошибаюсь, я видела, как уходила от вас Кандия…
— А-а-а! — воскликнула донна Феличетта Маргазанта, прозванная сорокой за свою беспрерывную болтовню.
— А! — повторили другие кумушки.
— И вы не подумали?
— И вы не заметили?
— Разве вы не знаете, кто такая Кандия?
— Разве мы не говорили вам, кто такая Кандия?
— Я уверена.
— Белье-то стирает она хорошо, что и говорить. Она — лучшая прачка в Пескаре, что и говорить. Но у нее цепкие пальцы… Разве вы не знали об этом, кума?
— Я как-то недосчиталась двух скатертей.
— И я — одной.
— А я — рубахи.
— А я — трех пар кальсон.
— А я — двух наволочек.
— А у меня исчезла новая нижняя юбка.
— А у меня вечно чего-нибудь не хватало.
— И у меня.
— И у меня.
— Я не прогнала ее: в самом деле, кого я возьму вместо нее? Сильвестру?
— Ах! Ах!
— Анджелантонию? Бибашетту?
— Одна хуже другой!
— Приходится терпеть.
— Но ложка — это…
— Это уж слишком!
— Вы не спускайте ей, донна Кристи, не спускайте этого!
— Кто спускает, а кто — нет, — многозначительно произнесла Мария Бизаччиа, хотя у нее было спокойное и добродушное лицо, но она не упускала удобного случая выставить в дурном свете других слуг дома.
— Мы-то уж подумаем, донна Изаббэ, мы подумаем!
Так болтали без конца кумушки у окон. И обвинение, переходя из уст в уста, распространялось по всей местности.
На следующий день рано утром, когда Кандия Мерканда перетирала щелоком белье, на пороге прачечной появился полицейский Биаджо Пеше, прозванный Капральчиком.
— Тебя сейчас же требует в управу господин голова, — заявил он прачке.
— Что ты говоришь? — спросила Кандия, нахмурив брови, но не переставая стирать.
— Тебя сейчас же требует в управу господин голова.
— Меня требует? Для чего? — продолжала спрашивать Кандия немного грубым тоном, не зная, чему приписать это неожиданное требование, и упираясь, как упрямое животное, пугаясь своей тени.
— Не могу знать для чего, — ответил Капральчик. — Я получил приказание.
— Какое приказание?
Женщина из природного упрямства не переставала задавать ему вопросы. Она не могла понять, в чем дело.
— Меня требует голова? Для чего? Что я сделала? Не хочу идти. Я ничего не сделала.
— А, так ты не хочешь идти? Берегись же! — сказал Капральчик, потеряв терпение.
Он ушел, придерживая рукой эфес старой шпаги и бормоча угрозы.
В это время соседи, слышавшие этот разговор, вышли из своих квартир и стали смотреть на Кандию, которая продолжала стирать белье. Так как они знали о пропаже серебряной ложки, то начали пересмеиваться и перебрасываться двусмысленными шутками, которых Кандия не понимала. Их усмешки и намеки вселили беспокойство в душу женщины, ее тревога усилилась, когда снова появился Капральчик в сопровождении другого полицейского.
— Марш! — решительно сказал Капральчик.
Кандия молча вытерла руки и пошла. Прохожие останавливались на площади. Роза Панара, недолюбливавшая Кандию, крикнула с порога лавки:
— На расправу! — И засмеялась жестоким смехом.
Испуганная прачка, не подозревавшая причины этого преследования, не знала, что ответить на него.
Перед управой толпилась кучка зевак, которые хотели видеть, как ведут Кандию. Бедная женщина, едва сдерживая приступ гнева, быстро поднялась по лестнице и в смущении предстала перед головой.
— Чего вам нужно от меня? — спросила она.
Дон Силла, миролюбивый человек, был удивлен гневным голосом прачки и с недоумением взглянул на двух верных охранителей достоинства городской управы. Затем, взяв щепотку табаку из роговой табакерки, сказал:
— Садитесь, дочь моя.
Кандия продолжала стоять. Ее кривой нос вздулся от гнева, а сморщенные щеки дрожали.
— Скажите же, дон Си.
— Вы приносили вчера белье донне Кристине Ламоника?
— Да, но что же? Что такое? Недостает чего-нибудь? Все в целости, каждая вещь… Все есть. Что ж такое?
— Погодите минутку, дочь моя! В комнате было серебро…
Кандия, догадавшись, в чем дело, нахохлилась, как рассвирепевший сокол, который собирается броситься на добычу. Ее тонкие губы дрожали.
— В комнате было серебро, и донна Кристина недосчитывается одной ложки… Понимаете, дочь моя? Не захватили ли вы ее… по ошибке?
Кандия подпрыгнула, как саранча, услышав незаслуженное обвинение. Она и в самом деле ничего не брала.
— Как, я? Как, я? Кто говорит это? Кто это видел? Вы удивляете меня, дон Си! Вы удивляете меня! Я воровка? Я? Я?
Ее негодованию не было границ. Ее тем более задевало это несправедливое обвинение, что она чувствовала себя способной на поступок, который ставился ей в вину.
— Так, значит, вы не брали? — прервал ее дон Силла, усаживаясь в свое судейское кресло и благоразумно отодвигаясь в глубь комнаты.
— Удивляюсь вам! — снова затараторила женщина, размахивая, словно палками, длинными руками.
— Ну, идите. Там будет видно.
Кандия вышла не поклонившись и стукнулась о косяк двери. Она была вне себя и даже позеленела вся. Выйдя на улицу и увидев собравшуюся толпу, она поняла, что общественное мнение против нее, что никто не поверит в ее невинность. И все-таки она стала кричать о своей невинности. Толпу это забавляло, и все начали смеяться над ней. Рассвирепев от гнева, она в полном отчаянии вернулась домой и на пороге разразилась рыданиями.
Дон Донато Брандимарте, живший рядом, встретил ее насмешками.
— Плачь сильнее, громче: пусть соберется народ.
Так как нужно было стирать грязное белье, то она наконец успокоилась, засучила рукава и принялась за работу. Работая, она думала о своей невиновности, строила планы защиты, искала в своем хитром женском мозгу какой-нибудь ловкий способ доказать свою невиновность, она изобретала самые тонкие комбинации, прибегала ко всем приемам красноречия народного диалекта, чтобы усилить аргументы, которые убедили бы этих недоверчивых людей.
Окончив работу, она ушла, ей хотелось предварительно зайти к донне Кристине.
Но донна Кристина не вышла к ней. Мария Бизаччиа выслушала Кандию, покачивая головой и ничего не отвечая, и удалилась с сознанием собственного достоинства.
Тогда Кандия обошла всех своих клиенток. Всем рассказывала она о происшествии, всем доказывала свою невиновность, присовокупляя каждый раз все новые аргументы, усиливая красноречие, разражаясь гневом и падая духом перед общественным недоверием, но все было напрасно. Она чувствовала, что недоверие к ней возросло до последних пределов. Мрачное отчаяние овладело ее душой. Что еще предпринять?! Что еще говорить?!
Между тем донна Кристина Ламоника велела позвать крестьянку Чиниджию, которая с большим успехом занималась чародейством и врачеванием простыми травами. Чиниджия не раз разыскивала украденные вещи, поговаривали, что она входила в сделки с мелкими воришками.
— Разыщи мне ложку, и я не постою за хорошим вознаграждением, — сказала ей донна Кристина.
— Что ж, пожалуй. Для этого мне довольно двадцати четырех часов, — ответила Чиниджия. И, спустя двадцать четыре часа, она принесла ответ: — Ложка должна быть в помойной яме, во дворе близ колодца.
Донна Кристина и Мария спустились во двор, начали искать и, к величайшему удивлению, нашли ложку.
Новость с быстротой молнии облетела Пескару.
Тогда торжествующая Кандия Марканда принялась бегать по улицам. Она словно выросла, голову держала прямо и улыбалась, смотря всем в глаза, как будто говоря: ‘Видите? Видите?’
Лавочники, завидя ее, бормотали какие-то слова, прерывая их многозначительными усмешками. Филиппо Ла-Сельви, который пил водку в кофейне Анджеладеа, подозвал Кандию.
— Рюмочку для Кандии, вот сюда!
Женщина, которая не прочь была выпить, жадно облизнула губы.
— Ты этого заслужила, что и говорить, — прибавил Филиппо Ла-Сельви.
Перед кофейней собралась кучка зевак. У всех был насмешливый вид. Пока женщина пила, Филиппо Ла-Сельви обратился к маленькой аудитории со следующими словами:
— А ведь ловко подстроила, правда? Старая лиса… — И фамильярно хлопнул по костлявому плечу прачку.
Все рассмеялись.
Какой-то шутник, маленький горбун, глупый заика, сцепив указательные пальцы обеих рук, проговорил:
— Ка-ка-ка-Кандия… Чи-чи-Чиниджия.
И начал жестикулировать и что-то бормотать с плутовским видом, очевидно желая намекнуть на то, что Кандия и Чиниджия — кумы. Услышав это, все покатились со смеху.
Кандия на миг застыла с рюмкой в руке. Но вдруг она поняла… Они не верили в ее невиновность! Они обвиняли ее в том, что она, желая избавиться от ответственности, сама запрятала серебряную ложку, столкнувшись с этой ведьмой.
Тогда охватил ее приступ слепого гнева. У нее не нашлось даже слов. Она накинулась на самого беспомощного, на маленького горбуна, и начала его бить кулаками и царапать. Зеваки, большие охотники до зрелищ, обступили их тесным кольцом, словно перед боем животных, и начали словами и жестами поддразнивать дерущихся.
Заика, испуганный этим неожиданным нападением, стал семенить ногами, как обезьянка, его крепко держали сильные руки прачки, и он вертелся с возрастающей быстротой, как камень в праще, пока всей тяжестью не свалился ничком.
Некоторые подбежали, чтобы поднять его. Кандия ушла домой, провожаемая свистками, там она заперлась и бросилась на постель, рыдая и кусая себе пальцы от невыносимых страданий. Новое обвинение терзало ее больше первого, тем более что она чувствовала себя способной прибегнуть к этому средству.
‘Как обелить себя? Как восстановить истину?’ Она приходила в отчаяние, видя, что у нее нет никакой физической возможности оправдать себя и помешать распространению столь правдоподобного слуха. Доступ ко двору был очень легок: на первой площадке большой лестницы находилась никогда не закрывавшаяся дверь, через которую свободно входило и выходило много людей для уборки мусора и для иных надобностей. Значит, она не могла заткнуть рты обвинителям возражением: ‘Каким образом я могла войти туда?’ Удобных способов выполнить до конца задуманное было много, на этом удобстве и строилось общественное мнение.
И вот Кандия стала подыскивать аргументы, могущие убедить недоверчивых людей, ее хитрый мозг работал вовсю, она отправилась в несколько домов, чтобы объяснить, каким образом очутилась ложка в помойной яме двора, свой рассказ она оснащала всяческими хитросплетениями, она фантазировала с необыкновенным остроумием. После этого она пошла кружить по лавкам, по домам, пытаясь всяческими способами победить недоверие земляков, те выслушивали ее остроумные соображения и улыбались.
— Н-н-да! Н-н-да! — в конце концов говорили они, но таким тоном, что Кандия чувствовала себя уничтоженной.
Так, значит, все ее старания были напрасны: никто не верил! Никто не верил! Но с удивительным упорством она все-таки возвращалась к тому же приему. Целые ночи напролет она не смыкала глаз, подыскивая новые доказательства, строила новые планы, преодолевала новые препятствия. И мало-помалу от непрерывного напряжения рассудок ее стал слабеть, в ее мозгу засела лишь одна мысль об этой ложке, и Кандия перестала сознавать, что кругом нее делается. С течением времени людская жестокость довела бедную женщину до настоящего сумасшествия.
Пренебрегая своими обязанностями, Кандия впала почти в нищету. Она стала скверно стирать белье, теряла его, рвала. Когда она спускалась к реке под железный мост, где сходились другие прачки, то часто выпускала из рук белье, которое уносилось течением. Она не переставала говорить, твердила без устали одно и то же. Чтобы не слушать ее, молодые прачки начинали петь, сочиняя в ее адрес насмешливые импровизации. Она кричала и махала руками, как безумная.
Никто больше не давал ей работы. Некоторые из ее старых клиенток иногда посылали ей что-нибудь поесть. Мало-помалу она приучилась просить милостыню. Жалкая, она бродила по улицам вся в лохмотьях, растрепанная. Уличные мальчишки кричали ей вслед:
— Ну-ка, расскажи историю с ложкой, — мы не знаем ее, тетка Кандия.
Она останавливала незнакомых прохожих, чтобы рассказать эту историю и доказать свою невиновность. Бессердечные парни зазывали ее и за грош заставляли ее рассказывать историю три-четыре раза, они нарочно опровергали ее доказательства или же выслушивали все до конца, чтобы сразить ее одним словом. Она качала головой, шла дальше, присоединялась к другим нищенкам и говорила с ними все время, без устали, ни на минуту не умолкая. Особенно любила она говорить с глухой и хромой на одну ногу женщиной, кожа которой была изъедена проказой.
Зимой 1874 года ее свалила злокачественная лихорадка. За ней ухаживала прокаженная. Донна Кристина Ламоника прислала ей лекарства и ящичек углей.
Больная, лежа в постели, бредила о ложке, она поднималась на колени, пыталась размахивать руками, чтобы придать большую убедительность защитительной речи. Прокаженная брала ее за руки и кротко укладывала в постель.
Во время агонии, когда уже расширенные глаза подернулись тусклой пеленой, она все еще бормотала:
— Это — не я, сударыня… видите… ведь… ложка…