Смерть Измаила-Аги Ченгича, Мажуранич Иван, Год: 1870 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОЭЗЯ СЛАВЯНЪ

СБОРНИКЪ
ЛУЧШИХЪ ПОЭТИЧЕСКИХЪ ПРОИЗВЕДЕНЙ
СЛАВЯНСКИХЪ НАРОДОВЪ

ВЪ ПЕРЕВОДАХЪ РУССКИХЪ ПИСАТЕЛЕЙ

ИЗДАННЫЙ ПОДЪ РЕДАКЦЕЮ
НИК. ВАС. ГЕРБЕЛЯ

САНКТПЕТЕРБУРГЪ

1871

СЕРБО-ХОРВАТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА.

И. МАЖУРАНИЧЪ.

Иванъ Мажураничъ, извстный хорватскй поэтъ и одинъ изъ самыхъ горячихъ приверженцевъ иллирйской идеи на юг, родился въ 1813 году въ мстечк Новомъ. Окончивъ гимназическй курсъ и пройдя курсъ философи, Мажураничъ выступилъ, въ начал тридцатыхъ годовъ, на литературное поприще съ нсколькими стихотворенями, написанными еще во время студенчества и напечатанными въ ‘Денниц’. Затмъ, въ 1841 году онъ издалъ, при содйстви своего друга Узаревича, ‘Нмецко-иллирйскй Словарь’, въ 1844 — ‘Османа’ Гундулича, причемъ присочинилъ къ нему 14-ю и 15-ю псни, которыя были затеряны еще въ XVII столти. Этими двумя пснями Мажураничъ положилъ основане своей будущей славы. Въ 1846 году была напечатана въ загребскомъ альманах ‘Искра’ знаменитая его поэма ‘Смерть Измаила-аги Ченгича’, гд она была напечатана по иллирски, т. е. латинскими буквами. Иванъ Суботичъ перепечаталъ ее, въ 1853 году, въ Блград, въ своемъ ‘Цвтник Сербской Словесности’, по сербски — кирилловскими буквами, наконецъ, Ткалацъ издалъ ее еще разъ въ 1859 году, въ Загреб, кирилловскими же буквами. Указываемъ на это, какъ на образчикъ сближеня враждебныхъ литературъ, сербской и иллирйской, стремлене къ которому начинаетъ теперь проявляться съ обихъ сторонъ. Появлене поэмы въ печати было встрчено самыми восторженными похвалами всего южно-славянскаго литературнаго мра. Вскор молва о ‘Ченгичь-Аг’ достигла и другихъ славянскихъ земель и всюду возбудила понятное любопытство. Поэма переведена на языки русскй (М. П. Петровскимъ и В. Г. Бенедиктовымъ), польскй (Кондратовичемъ-Сырокомлею) и чешскй (I. Коларомъ). Первый изъ этихъ переводовъ помщенъ въ нашемъ издани. Съ наступленемъ бурнаго 1848 года, Мажураничъ издалъ въ Карловц замчательную брошюру на хорватскомъ и мадьярскомъ языкахъ, подъ заглавемъ: ‘Хорватамъ-Мадьярамъ’. Затмъ, онъ принималъ дятельное участе въ составлени и отправлени адреса на имя императора Франца-осифа, а въ слдующемъ году, по усмирени мадьярскаго возстаня, находился въ числ депутатовъ отъ Хорвати и Славони, здившихъ въ Вну. Въ 1850 году онъ былъ сдланъ генеральнымъ прокураторомъ Хорвати и Славони, а въ 1861—канцлеромъ хорватско-славонско-далматскимъ. Эту важную должность Мажураничъ занимаетъ и въ настоящее время.

СМЕРТЬ ИЗМАИЛА-АГИ ЧЕНГИЧА.

ПОЭМА.

Смаилъ-ага *) слугъ сзываетъ

Въ укрпленьи сильномъ, въ Стольц,

Въ глубин Герцеговины:

‘Гей! скоре выводите

Брдянъ, мною полоненныхъ

На студеной на Морач. **)

Пусть придетъ сюда и Дуракъ,

Что совтовалъ мн, шельма,

Всхъ ихъ выпустить изъ плна.

Влахи ***) люты, говорилъ онъ,

И отмстятъ мн, будто, смертью

За погибель этихъ плнныхъ:

Будто хищный волкъ боится

Исхудалой горной мыши!’

Побжали тотчасъ слуги

И плненныхъ притащили.

На ногахъ у нихъ оковы,

На рукахъ большя цни.

Увидавъ ихъ, грозный ага

Подалъ знакъ воламъ тяжолымъ —

И воламъ и хищнымъ рысянъ —

Палачамъ — и всхъ плненныхъ

По-турецки награждаетъ:

Острый колъ даритъ юнакамъ,

Или колъ, или веревку,

Или саблю назначаетъ.

‘Вы дары мои по-братски

Раздлите межь собою!

Ихъ про васъ я, турокъ, приготовилъ,

И про васъ, и про свободныхъ брдянъ:

Что для васъ, то и для цлой Берды.’

*) Предлагаемые разсказъ иметъ историческую основу: Измаилъ-ага Чеогичь былъ убитъ дружиной дробняковъ и черногорцевъ въ 1840 году. Потомки его и теперь живутъ въ Сараев.

**) Берданами называютъ жителей горъ въ сверо-восточной части Черногорьи, которая и называется Брда.— Рка Морача, отличающаяся низкою температурой воды, впадаетъ въ Скадрское озеро.

***) Влахомъ турокъ называетъ каждаго христанина въ Босн, Герцеговин и Черногори.

Ага подалъ знавъ… но трудно ль

Для бойца за христанство

Упирать за крестъ, за вру?

Скрипнулъ волъ, вонзаясь въ мясо,

Свистнулъ ножъ, палашъ турецкй,

Задрожалъ и зашатался

Перемтъ между столбами,

А не слышно воплей черногорцевъ:

Хоть бы пискъ! хоть зубъ заскрежеталъ бы!

По полян кровь уже бжала —

Хоть бы пискъ! хоть зубъ заскрежеталъ бы!

Ужь все поле трупами покрылось —

Хоть бы пискъ! хоть зубъ заскрежеталъ бы!

Лишь иной изъ нихъ воскликнетъ: ‘Боже!’

А другой прошепчетъ: ‘исусе!’

Такъ легко на-вкъ прощались съ свтомъ

Умирать привыкше герои.

Бровь бжитъ ркою но полян.

Молодежь турецкая глазетъ

Съ любопытствомъ, съ тихимъ наслажденьемъ

На мученья христанъ поганыхъ,

Старики же смотрятъ молча,

Потому-что ожидаютъ

И себ такой же мести

Отъ руки проклятыхъ влаховъ.

Мрачно смотритъ лютый ага:

Удивляется невольно

Левъ могучй горной мыши.

Отомстить юнаку невозможно,

Если онъ не поддается страху.

Погубилъ юнаковъ столькихъ ага,

Гибла плоть, но духъ былъ бодръ — не падалъ:

Вс они предъ нимъ безъ страха пали.

Берегись того, кто можетъ

Безъ тревоги свтъ оставить.

Видитъ ага эту силу

И въ груди ужь чуетъ холодъ,

Словно жало ледяное

Ледянымъ концомъ вонзилось

Въ душу аги-господаря.

Не отъ жалости ль къ юнакамъ,

Такъ напрасно умерщвленнымъ?

Турокъ жалости не знаетъ

Въ христанамъ. Не отъ страха ль?

Не за голову ль боится?

То въ душ его таится.

Иль не видишь, какъ желаетъ

Храбрый воинъ пересилить

Холодъ, отъ малйшей раны

Пробгающй по тлу?

Посмотри, какъ гордо къ небу

Голова его подъята,

И чело свтло, и око

Такъ и искрится, взгляни лишь

Хоть на эту крпость тла:

Зная силу за собою,

Какъ оно спокойно страждетъ —

И тогда скажи, ну есть ли

Въ немъ хоть легкй признакъ страха?

А теперь послушай рчи

Аги къ цлому собранью,

Какъ онъ трусовъ укоряетъ:

‘Дуракъ, ты старикъ безмозглый,

Что теперь? куда ты хочешь?

Нтъ мышей вдь горныхъ больше.

Въ горы? тамъ вдь много бердянъ,

Въ поле? спустятся и въ поле.

Не уйдти теб отъ нихъ живому!

Лучше бъ было къ облакамъ подняться:

Мышь грызетъ, но на земл вертится,

Лишь орелъ подъ небеса стремится…

И его на вислицу эту:

Пусть узнаетъ онъ за трусость плату.

Если гд еще найдется турокъ,

Что боится этихъ жалкихъ влаховъ,

Такъ и онъ поднимется туда же,

На добычу вороньямъ голоднымъ.’

Молча рабская прислуга

Исполняетъ приказанье

И свою добычу тащитъ.

‘Аманъ, аманъ!’ *) проситъ старецъ,

И Новица, сынъ Дурака,

Тоже молитъ о пощад:

‘Аманъ, аманъ!’ восклицаетъ.

Ага смотритъ лютымъ звремъ

И стоитъ какъ столпъ, какъ камень.

Лишь рукою знакъ онъ подалъ —

Старика какъ не бывало.

Лишь ‘медетъ!’ старикъ промолвилъ,

Ужь палачъ накинулъ петлю:

Дуракъ вскрикнулъ — все замолкло.

*) Аманъ — помилуй, турецкое слово. Медетъ — то же что и аманъ.

Солнце скрылось, мсяцъ показался.

Но кто тамъ въ ущелье изъ ущелья

Крадется на западъ — къ Черногорью?

Въ ночь бредетъ и днемъ лишь отдыхаетъ.

Онъ юнакомъ бравымъ былъ когда-то,

А теперь ужь не юнакъ онъ больше,

А тростникъ отъ втерка дрожащй.

Бросится ль змя съ его дороги,

Или заяцъ изъ травы высокой —

Онъ, когда-то бывшй зле змя,

Струситъ чуть ли не побольше зайца —

И, бдняжка, думаетъ, что волка

Повстрчалъ, иль — что еще опаснй —

Что набрлъ на бердскаго гайдука.

Онъ боится, что какъ разъ погибнетъ,

Прежде чмъ до цли онъ достигнетъ.

То гайдукъ, или шпонъ турецкй,

Что слдитъ за стадомъ мягкорунныхъ,

Иль воловъ тяжолыхъ, виторогихъ?

Не гайдукъ онъ, не шпонъ турецкй,

Онъ кавасъ надежный Ченгичь-аги,

Злой Новица, ворогъ Черногорья,

Старому и малому извстный.

И его не пронесли бы Вилы,

А тмъ меньше собственныя ноги,

Въ Черногорье при сяньи солнца.

На плеч его виситъ винтовка,

Ятаганъ за поясомъ засунутъ,

Съ ятаганомъ пара пистолетовъ.

Этихъ гадовъ принакрылъ онъ струкой. *)

На ногахъ его одни опанки, **)

На юнацкой голов лишь феска,

О чалм нтъ даже и помину —

Безъ чалмы плетется бдный турокъ.

Онъ должно-быть умереть боится:

Знать, есть цль, къ которой онъ стремится*

*) Струка — пледъ изъ грубой шерстяной матери.

**) Опанки — обувь черногорцевъ изъ цльнаго лоскута блой кожи, нчто въ род башмаковъ.

Онъ оставилъ Цуцы за собою,

Пробрался чрезъ храбрые Блицы

И подходитъ ужь въ Чекличамъ горнымъ —

Къ нимъ подходитъ, а самъ Бога молитъ,

Чтобъ помогъ Онъ миновать и этихъ

Тайно, тихо, никому не зримо.

Умереть, какъ видно, онъ боятся:

Знать, есть цль, къ которой онъ стремится.

Лишь вторые птухи пропли

На Цетинскомъ пол — ужь Новица

Красовался на пол Цетинскомъ,

А пропли третьи на Цетинь,

Ужь стоитъ Новица у Цетинья,

И съ привтомъ къ страж приступаетъ:

‘Богъ на помочь, стража!’ говоритъ онъ,

А цетинскй стражникъ отвчаетъ:

‘Здравствуй, добрый молодецъ! зачмъ ты?

Ты откуда, изъ какого края?

Что за нужда къ намъ тебя загнала?

Что пришолъ такъ рано ты въ Цетинью?’

Хитрый турокъ — хоть ему неловко —

Хитрый турокъ ловко отвчаетъ:

‘Я теб скажу всю правду, стражникъ!

Знай: юнакъ съ студеной я Морачи,

Изъ Тисины, небольшой деревни

У подошвы Дормитора — знаешь?

У меня есть на-сердц три горя:

Первое, что гложетъ это сердце,

То, что Ченгичь погубилъ морачанъ,

А другое, что мн гложетъ сердце,

То, что Ченгичь погубилъ злодйски

Моего родителя, а третье,

Что такъ больно сердце это гложетъ,

Горе всхъ другихъ страшне, глубже —

То, что лютый врагъ мой еще дышетъ.

Ну, такъ ради Бога, умоляю,

Допусти меня ты въ господарю

Твоему и моему съ тмъ вмст:

Можетъ-быть, онъ въ гор мн поможетъ.

Стражъ ему на это отвчаетъ:

‘Скинь сперва, юнакъ, свое оружье,

И ступай куда теб угодно.’

Входитъ онъ во дворъ черезъ ворота —

И звзда, померкшая послдней

Въ небесахъ — была звзда Ченгича.

Поднялась чета-дружина

На Цетинь въ Черногорьи,

Не велика, но отважна:

Въ ней всего-то сто юнаковъ,

И юнаковъ не отборныхъ

По наружности, но виду,

Но но храбрости геройской.

Каждый радъ изъ нихъ ударить

На двоихъ., за-то наврно,

А не на десять, чтобъ посл

Отступить, бжать съ позоромъ.

Вс они погибнуть рады

За священный крестъ, которымъ

Знаменать себя привыкли,

И за крестъ, и за свободу.

Удивительное дло!

Та чета не собиралась,

Какъ сбираются другя,

И не слышалось, какъ прежде:

‘Кто юнакъ, впередъ, въ ущелье!’

Кто юнакъ, впередъ, въ ущелье!

Эхо горъ не повторяло.

Словно гласъ духовъ неясный,

Словно говоръ безтлесныхъ

Разносился Черногорьемъ

Отъ скалы къ скал, и — диво —

Въ мрак чудилось, что дышетъ

Жизнью даже мертвый камень,

Что дрожитъ, ползетъ и въ верху

Даже голову вздымаетъ,

Изъ скалы недвижной кажетъ

Онъ могучую десницу,

Ногу крпкую, сказалъ бы,

Что въ его холодныхъ жилахъ

Кровь кипитъ и бьтъ потовомъ.

Видишь длинную винтовку

Вверхъ направленную дуломъ,

Что же въ пояс хранится,

То отъ всхъ скрываетъ струка,

И того чужя очи

Не увидятъ. Тьма густая

Закрываетъ тайны ночи,

Голосъ водитъ всхъ — не очи.

Часъ глухой и темной ночи…

Свтлыхъ звздъ не видно въ тучахъ,

Ни блестящаго оружья

Въ тьм ночной подъ грубой струной.

Такъ идетъ чета ночная,

Передъ ней юнакъ безстрашный:

Въ тихомъ шопот другъ другу

Каждый звалъ юнака Мирвомъ.

Такъ идетъ чета! Куда же?

Тщетно ты ее спросилъ бы.

Тщетно спрашивалъ бы молньи,

Тщетно спрашивалъ бы громы,

Далеко ль они несутся?

Вс на это отзовутся:

Знаетъ то лишь Громовержецъ,

Тотъ, Кому мры подвластны.’

Такъ идетъ чета! Куда же?

Знаетъ только Онъ, Всевышнй.

Врно, тотъ великй гршникъ,

На кого Онъ насылаетъ

Эту силу съ звздной выси,

Судъ своей предвчной правды.

Тихо, глухо вс ступаютъ

Въ этой тьм глухой и тихой.

Говоръ, шопотъ, смхъ и псня

Тамъ не слышались, изъ сотни

Голосовъ не слышенъ голосъ.

Словно туча градовая,

Страшный бичъ въ себ скрывая,

Приближается неслышно,

Угрожая горемъ краю,

Надъ которымъ вдругъ нависнетъ:

Такъ и храбрая дружина,

Подъ покровомъ темной ночи,

Походила на десницу Божью,

Тихо шла, чтобъ преступленье знало,

Что оно еще не безопасно,

Если громъ не вдругъ ударитъ съ неба,

Чмъ поздне, тмъ онъ бьтъ сильне.

Не звучитъ нигд оружье,

Не звенитъ и стволъ ружейный,

Не звучатъ литые токи *)

При походк тихой, легкой,

Словно зная кто ступаетъ,

Подъ опанками юнаковъ

Шумно зыблется стремнина,

Опускается пригорокъ.

Вс другъ съ другомъ ровно идутъ,

Неразлучно, врно, твердо,

Словно близнецы свтила

По закат тихомъ солнца.

Вотъ ужь Комляне, Загорачь,

Блопавличи — вс были

Далеко за ними, въ Ровцамъ

Каменистымъ ужь подходятъ,

А за Ровцами къ разсвту

Прибыла чета къ Морач,

Къ той Морач, отъ которой

Цлый край названье принялъ.

Храбрая чета на дневку

Избрала Морачскй берегъ.

Кто, склонившися къ росистымъ

Травамъ, сномъ желаетъ силы

Подкрпить, другой же смотритъ

На замокъ ружейный, или

Счетъ ведетъ своимъ зарядамъ,

Или ножъ булатный точитъ,

Кто, добывъ огнивой искру

И подъ сушь огонь засунувъ,

Богатырскимъ дуновеньемъ

Быстро пламя раздуваетъ,

А иной, взявъ часть барана,

Даръ незлобиваго стада,

Жарилъ весело на прут

Изъ оршника, другой же

Изъ своей походной сумки

Доставалъ кусочекъ сыру.

Пить захочетъ? вотъ Морача возл.

Чашу нужно? есть на это руки.

*) Токи — тсные ряды серебряныхъ или мдныхъ пуговицъ, нашитые впереди на куртк, надваемой сверху.

Вотъ и день ужь наступаетъ,

И ужь слышится въ сосдств

Голосъ пастыря, который

Гонитъ стадо, колокольчикъ

На вожд-баран громко

Вторитъ пастырской свирли.

Рядомъ съ нимъ другой смиренный пастырь

Шолъ навстрчу собственному стаду.

Не украшенъ онъ сребромъ и златомъ,

Онъ украшенъ доблестью во взор,

И въ простую мантю одянъ,

Нтъ за нимъ проводниковъ блестящихъ,

Нтъ ни свчь, ни факеловъ зажжоныхъ,

И не слышно звона съ колокольни,

Свтитъ только на закат солнце,

Да звенитъ бубенчикъ на баран.

Храмъ его — безоблачное небо,

А алтарь — утесы и долины,

имамъ — луговъ благоуханье,

Что гор возносится на небо

Отъ цвтовъ, растущихъ безъ призора,

Отъ цвтовъ и крови христанской,

Пролитой за честный Крестъ, за Вру.

Подойдя къ чет, служитель врный

Своего небеснаго Владыки

Говоритъ юнакамъ: ‘Богъ на помощь!’

И на камень старецъ становится,

И ведетъ такую рчь къ собранью:

‘Чада, чада врныя отчизны!

Вотъ земля, въ которой вы родились,

Хоть она скалиста, но безцнна.

Дды ваши родилися здсь же,

И отцы у васъ родились здсь же,

Да и сами вы родились здсь же:

Нтъ земли для васъ на свт лучше.

За нее кровь лили ваши дды,

И отцы кровь лили за нее же,

За нее вы льте кровь и сами:

Нтъ земли для васъ дороже въ свт.

И орлы вьютъ гнзда на вершин:

Не найти свободы на равнин!

‘Вы, которые привыкли

Жить умренно и трезво,

Не заботитесь, даютъ ли

Виноградный сокъ утесы,

Не заботитесь, даютъ ли

Вдоволь хлба ваши скалы,

Не заботитесь, даютъ ли

Ваши горы шолкъ, покуда

Есть вода въ ручьяхъ холодныхъ

И мычатъ волы въ долинахъ,

Да блеятъ въ ущельяхъ овцы!

‘Порохъ есть, да и свинцу довольно,

И сильна десница у юнака,

И соколье око подъ рсницей,

А въ груди кипитъ-стучится сердце,

И тверда, неколебима вра,

Побратимъ за побратимомъ смотритъ,

Врный мужъ любимъ супругой врной..

Нтъ оружья?— турокъ вамъ приноситъ

Вотъ и все, что сердце ваше проситъ.

‘Но всего прекраснй въ этихъ скалахъ

Это крестъ, воздвигнутый надъ ними.

Онъ одинъ васъ въ гор укрпляетъ,

Онъ одинъ вамъ открываетъ небо.

Еслибъ вс народы остальные

Изъ своихъ равнинъ необозримыхъ

Этотъ крестъ всесильный увидали,

Крестъ никмъ еще не побжденный,

Что стоитъ на Ловчен высокомъ,

Возносясь къ сяющему небу,

Еслибъ вс народы эти знали,

Какъ его хотлъ нечистый турокъ

Поглотить своею алчной пастью,

Тщетно зубъ ломая здсь о скалы:

О! они, сложивъ спокойно руки,

Не смотрли бъ такъ на ваши муки,

И за-то, что вы же умирали,

Сторожа ихъ мирный сонъ — едва ли

Васъ они за дикихъ бы считали!

‘Вы за крестъ тотъ умерть готовы,

Свято гнвъ небесный исполняя.

Кто жь идетъ служить всмъ сердцемъ Богу,

Тотъ Ему служить всмъ сердцемъ долженъ,

Чьей души ничто ужь не тревожитъ —

Судъ небесъ лишь тотъ исполнить можетъ.

‘Кто изъ васъ обидлъ словомъ брата,

Кто убилъ слабйшаго на схватк,

Осквернивъ поступкомъ этимъ душу,

Затворилъ передъ прохожимъ двери,

Не сдержалъ лукаво общанье,

Отказалъ голодному въ трапез,

Не призрлъ израненаго брата:

Вотъ дла грха и осужденья!

Лишь въ одномъ раскаяньи прощенье.

‘Кайтеся, пока еще есть время!

Кайтеся — еще не поздно, дти! ¹

Кайтеся, покуда ваши души

Не стоятъ передъ престоломъ божьимъ!

Кайтеся: теченье этой жизни

Незамтно движется къ закату.

Кайтесь, кайтесь: можетъ-быть денница

Многихъ васъ уже не встртитъ завтра.

Кайтесь же!’ Но въ горл старца

Рчь уже остановилась,

И на бороду упала

Горяча-слеза, блистая

Словно жемчугъ въ блеск солнца.

Можетъ-быть, онъ вспомнилъ время

Юныхъ лтъ, не безъ укора

Проведенныхъ имъ, и, язвы

Въ юномъ стад исцляя,

Боль почуялъ въ старыхъ ранахъ.

Добрый пастырь!— правъ онъ въ слов смломъ:

У него не споритъ слово съ дломъ.

И растроганные доброй

Рчью праведнаго старца,

Вс въ безмолви стояли,

Агнцы кротке вдругъ стали

Изъ могучихъ львовъ тхъ! Чудо!

Такъ всесильно Божье слово всюду.

Но кто онъ, представшй грозно

Предъ четой, теперь смиренной,

И заставившй схватиться

Сотню рукъ за ятаганы?

Непонятное явленье!

Сто сердецъ въ одно мгновенье

Отвратилъ онъ вновь отъ неба,

И къ чему стремилась сотня

Самыхъ пламенныхъ желанй —

Онъ разрушилъ, уничтожилъ!

То заклятый врагъ, Новица,

То Новица — весь свобода —

Подойдя къ святому мсту,

Приступаетъ ближе къ старцу

И свой голосъ возвышаетъ:

‘Ради Бога, братья черногорцы,

Не хватайтесь за свое оружье!

Я Новица, по уже не прежвй —

Не на васъ иду, иду я съ вами,

Чтобъ въ крови турецкой вымыть руки.

Все что прежде я имлъ у турокъ,

У меня все отнялъ лютый турокъ,

У меня осталась лишь десница,

Да и та принадлежитъ отнын

Ужь не мн, а братьямъ черногорцамъ.

Любъ юнакъ крещеный христанамъ —

Такъ скорй меня крестите, братья!

Часъ насталъ: не въ силахъ больше ждать я!’

Сто десницъ при этомъ слов

Мигомъ бросили оружье,

И сто глазъ сквозь слзы видятъ

Только радугу — не солнце.

Старецъ подалъ знакъ — и мигомъ

Ужь несутъ съ водою чашу.

‘Вруй, чадо, въ Трисвятого Бога,

Вседержителя, Отца и Сына

И Святого Духа! вруй, сынъ мой.

Вруй, вруй, и спасетъ тя вра!’

И сказавъ то, старецъ вылилъ воду

На главу неврнаго… Лишь гори,

Да внизу ихъ дти, черногорцы,

Были тамъ свидтелями тайны.

И потомъ, подъявши къ небу очи,

Кроткя, незлобивыя очи,

И сухя руки, старецъ пастырь

Отпустилъ юнакамъ согршенья

И смиренно пробщилъ ихъ Богу:

Каждому юнаку далъ частицу

Тайной пищи, неземного хлба,

Каждому юнаку далъ по капл

Тайнаго небеснаго напитка.

Смотритъ солнце на такое диво:

Слабый старецъ подкрпляетъ слабыхъ

Для того, чтобы земная сила

Божьей вол правдой послужила.

И когда имъ старецъ подалъ силы —

Вс поцаловались до едина.

И стоитъ, исполнена Всевышнимъ,

Та чета, ужь не какъ ножъ кровавый,

Наносящй смерть своимъ ударомъ —

Какъ перо святое, золотое:

Имъ же небо пишетъ для потомства

Подвиги отцовъ и ддовъ. Солнце

За горой далекой потухало.

Тихо въ церковь шолъ старикъ убогой,

И дружина шла своей дорогой.

Поле Гацкое *) родное,

Какъ бы ты привольно было,

Еслибъ съ голодомъ не зналось,

Съ злой неволей не встрчалось!

На теб сегодня пиръ кровавый,

Палачи повсюду, да оружье,

Боевые кони, да палатки,

Тяжкя оковы, да фелеки. **)

Что же тамъ за палачи таке?

Для чего тамъ свтлое оружье?

Что за кони? и зачмъ шатры тамъ,

Тяжкя оковы и фелеки?

Смаилъ-ага тамъ сбираетъ подать

И на Гадкомъ нол и за Гацкомъ.

Середь поля онъ шатры раскинулъ,

Разослалъ онъ сборщиковъ удйлыхъ,

Сборщиковъ — зали бы ихъ волки!

Хочетъ онъ съ души взять по дукату,

Со двора по жирному барану

И добыть себ красотку нб ночь.

*) Гацкое поле находитса въ Герцеговин, на сверозападъ отъ Черногорья.

**) Фелеки — оруде, которымъ сдерживаютса ноги при извстномъ наказани по пятамъ.

дутъ турки-сборщики съ востока,

За собой ведутъ нагую раю,

Показались сборщики съ заката,

За собой ведутъ нагую раю,

дутъ, зми, съ свера и юга,

За собой ведутъ нагую раю.

По слдамъ коней ступаетъ рая,

Связаны у рай бдной руки,

За спиною связаны веревкой.

Боже, въ чемъ же рая провинилась?

Въ томъ ли, что нужда подъла турокъ?

Въ томъ ли, что ихъ нбчисть одолла?

Провинилась — въ чемъ же? Въ томъ, что дышетъ,

А не можетъ, по желанью турка,

Дань давать ни золотомъ, ни хлбомъ.

Предъ шатрами Ченгичь-ага

На кон лихомъ кружится

И копье далеко мечетъ,

Упражняя зоркй глазъ свой

И могучую десницу.

То обгонитъ всадника на скачк,

То метнетъ копье свое всхъ дальше.

Да, онъ могъ бы добрымъ быть юнакомъ,

Еслибъ былъ онъ добрымъ человкомъ!

Но увидвши добычу,

Ту, что сборщики тащили,

Онъ стрлою къ нимъ помчался

На кон и замахнулся

На бгу копьемъ-джилитомъ.

Вотъ, копье поднявши кверху,

Онъ прицлился во влаха,

По, видать, и у юнака

Измнить десница можетъ.

Такъ и здсь случилось съ аroft.

Легкй вонь его споткнулся,

И копье хоть засвистло,

По въ своемъ кривомъ полет

Вмсто агнца поразило волка,

И Саферу, что привелъ тхъ влаховъ,

Прямо въ глазъ оно вонзилось. Выпалъ

Глазъ съ копьемъ на мураву, а турокъ

Облился своею чорной кровью.

Зашипть онъ ядовитымъ змем^.

Вспыхнутъ Ченгичь-ага, словно пламень.

Просто срамъ подобному юнаку

Дань сбирать и не собрать той дани,

Въ цль копье свое метать и цли

Не достигнуть: вмсто бдной рай,

Выбить глазъ у преданнаго турка,

Словно на смхъ злобнымъ христанамъ!

Вспыхнулъ Ченгичь-ага, словно пламень:

Боже, что жь отнын будетъ съ влахомъ,

Если влахъ и прежде не былъ правымъ!

‘Гей, Гассанъ, Омеръ, Яшаръ, скоре,

На коней скоре, вы, собаки!

Пронеситесь вы широкимъ полемъ:

Поглядимъ, какъ бгаютъ т влахи!’

Заревлъ онъ какъ сердитый буйволъ.

Вняли слуги грозному приказу,

Понеслись лихе кони полемъ,

Крики слугъ съ коней лихихъ несутся,

Топотъ конскй слышенъ подъ слугами,

Вопли рай слышны за конями.

Въ первую минуту, какъ посмотришь,

Рая носится быстрй, чмъ кони,

Во вторую разобрать ужь трудно:

Кони ль, рая ль бгаетъ быстре,

Въ третью — кони напередъ несутся,

Отстаетъ измученная рая —

Мигъ — и рая падаетъ на землю,

И волочатъ кони раю

По грязи, въ пыли, по камнямъ,

Словно Гектора подъ Троей,

Лишь забыли боги Трою.

Турки смотрятъ на ристанье

И тмъ зрлищемъ ужаснымъ

Услаждаютъ чувство зрнья,

Насыщаютъ жажду крови —

Влашской крови, мукой влаховъ.

Иногда, развеселившись,

Дружный хохотъ подымали,

Увидавъ, какъ эта рая,

Эти псы вдругъ падали на землю.

Такъ могли лишь демоны смяться,

Видя муки гршниковъ въ геенн.

Не устали злые турки,

Утомились только кони,

Той живою бороною

Заборанивая поле,

Утомились — спотыкались.

‘Гей, вы слуги! вскрикнулъ лютый ага:

Полно здить — умираетъ рая,

Такъ скорй мн раю воскресите,

Чтобъ моя добыча уцлла!’

Злые слуги злйшаго владыки

Соскочили вс съ коней на землю

И, держа въ рукахъ бичи тройные,

Бросились на чуть живую раю,

Чтобъ пришли въ себя собаки-влахи.

Свищетъ бичъ въ рук проворной,

Разская мертвый воздухъ:

Плоть грызетъ тройное жало,

Источая токи крови.

Если жь бичь порою оплошаетъ,

То на тл страшную картину

Чорно-синихъ лютыхъ змй напишетъ,

А подъ ними жертва еле дышетъ.

‘Ну, вставай скоре, рая!

Эй, вы на ноги, собаки!’

. Раздаются крики турокъ.

Рая въ страх собираетъ

Угасающя силы:

Кто сильне, потихоньку

Привстаетъ и становится

На израненныя ноги.

Кто слабе, тотъ какъ-будто

Сквозь свой сонъ тяжолый, вчный,

Слыша страшныя проклятья,

Чуя боль отъ злого жала,

Удержать въ себ желаетъ

Отлетающую душу —

И ползетъ на четверенькахъ.

Не одинъ, какъ видно, голосъ трубный

Пробудить отъ сна усопшихъ можетъ

Въ день суда послдняго, но даже

Бичь тройной способенъ вызвать къ жизни.

Лишь съ шатрами поравнялась

Рая, кровью облитая —

Ага страшный, словно призракъ,

Зарычалъ предъ бдной раей:

‘Подавай мн подать, рая!

Подать, или худо будетъ!’

Вседержитель птицамъ отдалъ воздухъ,

Дупла далъ, спокойныя далъ гнзда,

Рыбамъ воду, глубины морскя,

Свтлые, кристальные чертоги,

Зврю далъ лса, крутыя горы,

Тнь пещеръ и шолкъ луговъ зеленыхъ,

Бдной ра не далъ корки хлба,

Чтобъ ее слезами оросила.

Нтъ! и ей онъ далъ удлъ отрадный,

Да все отнялъ турокъ кровожадный!

‘Подать, подать! о Гд взять ра подать?

Гд взять злата, если нтъ и крова,

Подъ которымъ голову склонила бъ?

Гд взять злата, если нтъ и поля,

Лишь чужое потомъ орошаешь?

Гд взять злата, если нтъ и стада,

На скалахъ же лишь пасешь чужое?

Гд взять злата, если нтъ одежды?

Гд взять злата, если нтъ и хлба?

— ‘Голодъ, холодъ, господарю!

Подожди пять-шесть денчковъ —

Соберемъ мы Христа-ради!’

— ‘Подать, подать подавайте!’

— ‘Хлба, хлба, господарю!

Мы давно уже безъ хлба!’

— ‘Погодите, псы, лишь только

Ночь съ небесъ сойдетъ на землю,

Будетъ мясо вмсто хлба!

Гей, ребята! эти влахи босы,

Такъ подкуйте ихъ, чтобъ имъ издохнутъ!’

Отвчалъ онъ и вошолъ въ шатеръ свой.

Тотчасъ слуги бросилися къ ра,

И при этомъ одноглазый Саферъ

Веселе всхъ засуетился:

Въ общей пущей радости онъ хочетъ

Вымстить на ра глазъ пропавшй.

То раздастся скрипъ фелековъ,

То рыкане Сафера:

‘Подать, подать подавайте!’

То отвтъ несчастной рай:

— ‘Хлба, хлба, господарю!

Мы давно уже безъ хлба!’

— ‘Погодите, псы, лишь только

Ночь съ небесъ сойдетъ на землю,

Будетъ мясо вмсто хлба!’

Повторялъ злодй слова злодя.

Но опишетъ ли кто врно

Эти тяжкя страданья?

Да и кто же равнодушно

Могъ бы слушать эту повсть?

Минулъ день, сошолъ на землю сумракъ,

А за нимъ и ночь сошла на землю.

Небеса усялись звздами,

Только западъ былъ ещр во мрак,

Полумсяцу шолъ по полунебу,

Освщая грустную картину.

Средь пустого поля липа

Вковчная стояла,

Окружонная шатрами.

Между ними наилучшй,

Наилучшй, наибольшй,,

Возвышавшйся надъ всми,

Былъ шатеръ Ченгича-аги,

Словно блый стройный лебедь *

Въ голубиной блой ста.

Въ тихомъ, кроткомъ лунномъ свт

Ставки блые бллись,

Какъ могилы въ грудахъ снга,

Надъ которыми въ полуночь

Грозно вьются злые духи

И прохожаго ночного

Привидньями пугаютъ*

Или ухо оглушаютъ

Лаемъ псовъ, рыканьемъ львовъ нагорныхъ,

Воплемъ душъ страдающихъ за гробомъ.

Мнилось, здсь лежитъ кладбище

Славныхъ праотцевъ славянскихъ,

Тхъ славянъ, которыхъ слава

Разносилася далеко,

И вокругъ которыхъ турокъ

Извивался днемъ и ночью,

Долго голову ломая,

Чмъ и какъ задать бы страху,

Чтобъ несчастные потомки

Славныхъ предковъ въ злой невол

Молча ждали лучшей доли!

Слышно лишь, какъ львомъ рыкаетъ турокъ,

Или псомъ голоднымъ завываетъ.

Слышны лишь стенаня страдальцевъ,

Крики ихъ, мучительные вздохи,

Страшный звукъ оковъ, цпей тяжолыхъ,

И за нимъ мольбы, призывъ на помощь…

Слушай, братъ, ужели вопли — призракъ?

Слушай, братъ… да нтъ, не призракъ Это…

Вижу я, какъ тяжело ты дышешь…

Плачешь ты? о, нтъ, не призракъ это:

Вдь бы ты предъ призракомъ не плакалъ.

Разведенъ огонь передъ шатрами,

И вокругъ его мелькаютъ турки.

Тотъ въ огонь подкладываетъ хворостъ,

Тотъ, надувшись точно мхъ кузнечный,

Понемногу раздуваетъ пламя,

Тотъ сидитъ, поджавши ноги, возл,

Надъ огнемъ вертя баранье мясо,

На угляхъ шипитъ баранье мясо —

И огонь его какъ-будто лижетъ,

Освщая потъ, который градомъ

По лицу изъ-подъ чалмы струился.

И когда баранъ ужь былъ изжаренъ,

Онъ былъ тотчасъ снятъ съ тяжолой жерди,

Цликомъ на длинный столъ наваленъ

И ножомъ огромнымъ весь разсченъ.

Тутъ орда турецкая къ трапез

Подошла, какъ-будто волчья стая,

И руками стала рвать добычу.

Первымъ былъ межъ ними Ченгичь-ага,

А за нимъ Наукъ и остальные:

Зври такъ кидаются на падаль.

Захвативъ и раки, и хлба,

Стала сть орда та мясо съ хлбомъ

И притомъ не забывала жажду

Заливать палящей, жгучей водкой.

Утоливъ свой голодъ и удвоивъ

Злость свою палящей, жгучей водкой,

Какъ огонь вдругъ вспыхнулъ Ченгичь-ага:

Просто срамъ подобному юнаку

Дань сбирать и не собрать той дани,

Въ цль копь свое метать и цли

Не достичь, а вмсто жалкой рай,

Выбить глазъ у преданнаго турка,

Словно на смхъ злобнымъ христанамъ.

Какъ огонь вдругъ вспыхнулъ Ченгичь-ага,

И сказалъ слугамъ: ‘Довольно мяса!

Кости вы голодной ра бросьте,

Кости лишь, а мясо приберите:

Какъ скажу, такъ чтобъ готово было.’

Проревлъ онъ и ушолъ въ, палатку.

Тотчасъ слуги бросили свой ужинъ

И пошли готовить все въ веселью:

Крпкя веревки и солому,

Чтобы раю обкурить порядкомъ,

Привязавъ ее въ кудрявой лип,

Головою внизъ, ногами вверху,

Обкурить, чтобъ тотчасъ выжать злато

Изъ несчастной, неодтой рай,

У которой не было и хлба.

Что же рая?… что же ра длать?

Мать земля жестка, далеко небо,

Плачетъ сердцемъ, видя что съ ней будетъ,

Плачетъ сердцемъ, хоть не плачутъ очи.

И когда все было ужь готово,

Ждали, не могли дождаться слуги,

Всхъ же больше одноглазый Саферъ,

Скоро ли имъ крикнетъ Ченгичь-ага:

‘Ну, теперь и съ липовымъ народомъ *)

Намъ пора, ребята, разсчитаться,

Ужь пора его на липу вздернуть!’

*) Липовый человкъ, липовый христанинъ — слабый, недятельный славянинъ на язык турка.

Между-тмъ ага сидлъ въ палатк,

Съ нимъ — Баукъ лукавый, воевода,

Мустафа, его совтникъ врный,

И друге старше изъ турокъ.

На полу ковры повсюду

Разноцвтные лежали,

И на нихъ везд подушки

Предлагали тлу нгу,

Нгу сладкую и отдыхъ.

А въ углу на огоньк трещала

Только-что отсченная втка,

И трещала, словно псню пла,

Пла съ плачемъ, плакала съ припвомъ.

А въ средин, на высокой жерди,

Около которой разстилалась

Гордая палатка Ченгичь-аги,

Пышное оруже блестло:

Ружья и холодное оружье.

Тамъ клинки дамасске сяли

Сотни разъ точивше изъ влаховъ,

Изъ собакъ нечистыхъ, кровь ручьями,

Возл нихъ виднлись ятаганы

И ножи булатные безъ счета,

Много тамъ и длинныхъ ружей было,

Съ золотой изящною насчкой

И безъ счета цнныхъ пистолетовъ.

Но что тамъ склонилось къ шестоперу?

Никогда невиданное диво!

Возл волка агнецъ непорочный,

Рядомъ съ змемъ — призрачная вила!

То склонились гусли въ шестоперу!

Видишь ихъ, мой братъ? но не пугайся:

Шестоперъ т гусли не расщепитъ,

Струны ихъ не превратитъ въ вериги,

А смычокъ невинный въ лукъ ужасный

И въ коня удалаго кобылку.

Знай, славянки-вилы не боятся

Шума битвъ и грохота оружья:

Гд молчитъ винтовка боевая,

Тамъ молчитъ и псня удалыя!

Небо, чистое въ то время,

Все одлось чорной мглою.

И когда бы кто сквозь тучи

Могъ смотрть, то увидалъ бы

Какъ дрожали тамъ плеяды,

Эти маленькя звзды,

Надъ палаткой Ченгичь-аги,

И какъ мсяцъ виторогй

Выступалъ передъ звздами,

Какъ баранъ-вожакъ предъ стадомъ.

Ночь глухая наступила,

Не слыхать нигд ни звука,

Лишь роса спускалась тихо

На цвты, какъ слзы неба.

Страшный мракъ, сгущавшйся все больше,

Такъ одлъ и горы и долины,

Что руки нельзя увидть было,

А куда ужь разглядть тропинку!

Горе тмъ, кого въ дорог

Ночь такая заставала,

Если нтъ вблизи привала.

Расходился, разыгрался втеръ,

Засверкала молня, бичуя

Воздухъ, землю пламенемъ небеснымъ.

То предъ взоромъ свтъ невыносимый,

То опять однется все тьмою —

Тьмою большей чмъ казалось прежде.

Вотъ и громъ послышался внезапный,

Громъ глухой, гремвшй въ отдаленьи.

Вотъ все ближе, громче и страшне

Отдается грохотъ по ущельямъ.

Гулъ глухой идетъ гор и долу,

По доламъ, ущельямъ слышно эхо:

Быть бд, не обойдтись безъ бури!

Горе тмъ, кого въ дорог

Ночь такая заставала,

Если нтъ вблизи привала!

Еслибъ ты спиною къ втру

Сталъ въ тотъ мигъ, какъ молня блеснула,

И внимательно взглянулъ бы

Прямо по втру въ равнину —

Увидалъ бы тамъ толпу народа:

Вмст вс, лишь мракъ ихъ раздляетъ.

То гроза покажетъ имъ дорогу,

То вдругъ тьма опять ее отниметъ,

Но они походкой легкой

Ближе все подходятъ къ стану.

Ночь черна! хотятъ чрезъ тьму продраться,

Чтобъ скорй къ ночлегу лишь добраться.

Но вотъ снова молня блеснула,

И людей вблизи ужь освтила —

И теперь нетрудно было видть,

Кто ихъ вождь и кто идетъ съ нимъ рядомъ.

Знать, одинъ изъ нихъ глаза дружины,

А другой надежный ихъ вожатый,

Знаетъ онъ вс долы и вс горы

И во тьм ведетъ свою дружину.

Посмотри, какъ онъ легко ‘ступаетъ,

Словно втеръ мчитъ его въ пространств.

Что жь его влечетъ? чего послушно

По его слдамъ еще проходятъ

Двсти ногъ? Быть-можетъ, темной ночи

Онъ боится, любитъ сонъ и нгу

И теперь торопится въ ночлегу?

Блескъ грозы, мелькнувшй въ ту минуту,

Указалъ дружину за шатрами,

Какъ она въ три ряда становилась,

На три части храбрая длилась.

И стоитъ чета ночная,

Словно туча громовая,

Или лава, что несется

Съ горъ высокихъ и ключемъ кипящимъ

Льтся съ ревомъ на головы спящимъ.

Вотъ чета прислушиваться, стала:

Разузнать ей хочется гд ага.

Долетаютъ до нея ужь крики:

То Саферъ съ достойною дружиной

Напередъ безстыдно издвался

Надъ страданьемъ горемычной рай.

А въ палатк ага возсдаетъ,

Буритъ онъ и тянетъ чорный кофе.

Ясное чело Ченгича

Было въ этотъ мигъ въ морщинахъ,

Быстрый взоръ его какъ-будто

Былъ подернутъ мрачной тучей.

Онъ хранитъ глубокое молчанье,

Въ голов его кружатся мысли

О крас двичьей, объ оружь,

О своей охот соколиной,

О войн, о золотыхъ дукатахъ,

О кровавыхъ казняхъ, черногорцахъ,

О метаньи въ цль копьемъ-джилитомъ.

Снова вспыхнулъ ага, словно пламень:

Просто срамъ подобному юнаку

Дань сбирать и не собрать той дани,

Въ цль копье свое метать и цли

Не достичь, а вмсто жалкой рай,

Выбить глазъ у преданнаго турка,

Словно смхъ злобнымъ христанамъ.

Какъ огонь вдругъ вспыхнулъ Ченгичь-ага,

Но когда ага замтилъ гусли,

На столб висвшя съ оружьемъ,

Бшенство въ крови его утихло,

Усладилась горечь чорной крови,

Словно онъ гармоней небесной

Тронутъ былъ, и жажда крови въ аг

Превратилась въ жажду псни —

Такъ могуча сладость звуковъ!

Говоритъ Бауку Ченгичь-ага:

‘Гей, Баукъ, почтенный воевода!

Удальство твое, я слышалъ, хвалятъ,

Ну, а что, когда бъ на насъ напали

Эти мыши горныя нежданно,

Сколько бъ ихъ одинъ ты искалчилъ?’

— ‘Да съ шестерку, господарь, побилъ бы.’

— ‘Просто дрянь ты, баба! а я думалъ,

Что и вправду ты юнакъ удалый!

Пусть ударятъ два десятка бердянъ,

Да поможетъ мн святая вра,

Я одинъ бы всхъ ихъ обезглавилъ.

Знаешь, я чуть-чуть не впалъ въ сомннье:

Я курилъ, а самъ все время думалъ,

Что гроза забав помшаетъ,

Прокоптить намъ не позволитъ влаховъ.

Знаю я, что ты пвецъ искусный,

Я жь охочь до псенокъ подъ гусли —

Такъ запой, потшь меня, прятель!’

Всталъ Баукъ, снялъ съ полки гусли

И, поджавши снова ноги,

Слъ на прежнее онъ мсто,

И на мягкую подушку

Положилъ живыя гусли.

Вправо, влво онъ смычкомъ проводитъ,

Поправляетъ тонкую кобылку —

И вотъ звуки гуслей раздалися,

Зазвучалъ затмъ могучй голосъ,

И пвецъ искусный и лукавый

Затянулъ подъ звуки гуслей псню:

‘Правый Боже, что за чудный воинъ

Былъ Ризванъ-ага, владыко сильный!

Какъ искусно онъ владлъ оружьемъ,

Острой саблей и копьемъ булатнымъ,

И ружьемъ, и лютымъ ятаганомъ,

И конемъ своимъ лихимъ, удалымъ!

Ага сходитъ на Босово поле,

Собираетъ онъ цареву подать,

Хочетъ онъ съ души взять по дукату,

Со двора по жирному барану,

На-ночь онъ добыть красотку хочетъ.

Собираетъ онъ цареву подать,

Злая рая платитъ и не платитъ.

Гд съ души онъ хочетъ по дукату,

Тамъ не видитъ часто мдной пары,

Хочетъ съ дома жирнаго барана,

А возьметъ — на перечетъ вс ребра,

А гд на ночь онъ красотку ищетъ,

Не находитъ и сморчка-старухи.

Запираетъ ага злую раю,

А потомъ ее выводитъ въ поле,

Въ пол ставитъ онъ ее рядами,

На кон черезъ нее онъ скачетъ:

Первый рядъ перескочилъ удачно,

И другой перескочилъ удачно,

А когда хотлъ скакнуть чрезъ третй,

Дикй вонь его встряхнулся диво,

Лишь скакнулъ онъ, лопнула подпруга,

Сильный ага на траву свалился.

И немного времени минуло,

А изъ устъ въ уста уже несется

Смлый шопотъ по Босову полю.

Чмъ онъ дальше, тмъ сильне шопотъ,

Посл смхъ, потомъ насмшки рай,

А потомъ сложилась пснь подъ гусли —

И поютъ слпые на Босов:

‘Просто дрянь былъ Ризванъ-ага сильный!’

Эта пснь еще звучала,

А ужъ каждый могъ бы видть,

Кто смотрлъ на Ченгичь-агу,

Что въ лиц его виднлись

Боль, досада, злоба, ярость

И другя злыя страсти,

И кровавыми когтями

Раздирали сердце аги

При язвительныхъ намекахъ.

И кровавый пламень грозно вспыхнулъ

Въ гнвномъ сердц противъ злобной раи,

Противъ влаховъ, христанъ поганыхъ,

Противъ тхъ собакъ нечистыхъ, скверныхъ,

Что живутъ въ сосдств правоврныхъ.

Цпи, ядъ, веревка, сабля,

Ножъ, котелъ съ кипящимъ масломъ,

Колъ, огонь и сотни пытокъ

Вдругъ припомнилися аг,

Чтобъ изгладить слдъ насмшекъ

И сберечь нетронутую славу,

Имя въ псни подъ бряцанье гуслей.

Брови аги сдвинулись, какъ тучи,

Загорлись очи, словно пламя,

По лицу огонь зловщй бгалъ

И отъ гнва расширялись ноздри,,

На устахъ, ужь вспненныхъ отъ злости,

Выраженье ада показалось.

И легко въ немъ каждый прочиталъ бы:

‘Такъ скорй погибнетъ эта рая,

Чмъ меня погубитъ псня злая!’

Не усплъ Баукъ окончить псни,

Какъ у аги мысль уже мелькнула,

Что и тутъ свидтелемъ позора

Не одна лишь злая рая будетъ,

И что очи и уста не только

Ра злой даны природой щедрой:

Рая зла, а турки вс лукавы:

Всхъ души — и не уронишь славы!

Эти злые помыслы злой ага

Хочетъ скрыть въ душ своей лукавой —

И черты лица онъ укрощаетъ,

Но на немъ все ярче и видне

Выступаетъ пламя дикой злобы.

Хочетъ онъ казаться всмъ спокойнымъ,

А межь-тмъ дрожитъ онъ какъ осина.

Наконецъ, безсильный скрыть ту злобу,

Поднялся онъ въ ярости и вскрикнулъ:

‘Ужь пора покончить съ этой раей!

Палаши, ножи, огонь и колья!

Распустить сейчасъ вс силы ада!

Я юнакъ, отъ псни жду я славы,

Для того задамъ имъ пиръ кровавый.’

Не усплъ домолвить ага,

Какъ раздался мткй выстрлъ

И затьмилъ другое око

У Сафера, что всхъ прежде

Подскочилъ на голосъ аги,

Что отъ древка началося,

То окончилось отъ пули.

‘Влахи!’ всюду слышны криви.

Въ ту минуту часть дружины

Залпъ дала по всмъ палаткамъ.

‘Влахи! влахи!’ слышны крики.

‘Гей, коня мн!’ голосъ аги.

Тутъ другая часть дружины

Залпъ дала. ‘Повсюду влахи!

Ружья, ружья, ятаганы!

Гей, коня, Гассанъ, коня мн!’

Вотъ и третй залпъ раздался.

Ужь Гассанъ коня выводитъ,

На коня садится ага,

Но сверкнула словно молнья —

И винтовочная пуля

Агу вновь свела на землю.

Ночь мрачна, не знаешь, чья та пуля,

Но вблизи стрлялъ въ то время Мирно,

И во тьм порхнула безъ одежды

Та душа, безъ мира и надежды…

Ага палъ, еще дерутся турки,

Но отъ всхъ сокрыто было мракомъ,

Что въ борьб геройство совершало.

Ничего не разберешь во мрак.

Лишь когда сверкнетъ огонь небесный,

Или вдругъ мелькнетъ огонь ружейный —

Предъ собой вдругъ видитъ турокъ влаха

Въ двухъ шагахъ, межь-тмъ какъ прежде думалъ,

Что стоитъ онъ отъ врага на выстрлъ.

И летятъ въ желзныя объятья,

И звучатъ желзныя лобзанья,

И летятъ сцпившись на земь оба:

Такова кипитъ въ душ ихъ злоба.

Подъ покровомъ чорной ночи’

Ходитъ смерть, бросая слдъ кровавый,

Очи смерти свтятся какъ молньи,

И сквозь кости ветъ втръ холодный,

Словно громъ гремитъ она: то ‘горе!’

То ‘медетъ!’ то ‘помоги намъ, Боже!’

И вздыхаетъ, и хрипитъ, и стонетъ,

И беретъ то сербина, то турка,

Очи ихъ смежая безпробудно.

Тутъ погибъ совтникъ аги, Муя,

Яшаръ злой, Гассанъ, Омеръ и тридцать

Мусульманъ изъ свиты Ченгичь-аги,

Мракъ ночной отъ смерти спасъ Баука

И другихъ, бжавшихъ съ поля битвы.

Но кто тамъ лежитъ на труп аги?

Самъ мертвецъ, да трупъ онъ свалитъ зубы.

Тотъ мертвецъ — Новица. Онъ Гассаномъ

Былъ убитъ въ тотъ мигъ какъ въ жажд мести

Подскочилъ къ поверженному зврю,

Чтобъ его добить и обезглавить.

Стихъ свинцовый градъ: пошолъ небесный —

И дружина скрылась подъ шатрами.

Ночь страшна, облита чорной кровью,

Ночь темна… дружина же довольна:

На ночлег новомъ ей привольно.

М. Петровскй.

СБОРНИКЪЛУЧШИХЪ ПОЭТИЧЕСКИХЪ ПРОИЗВЕДЕНЙСЛАВЯНСКИХЪ НАРОДОВЪ

СЕРБО-ХОРВАТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА.

И. МАЖУРАНИЧЪ.

Читайте также:

СБОРНИКЪ
ЛУЧШИХЪ ПОЭТИЧЕСКИХЪ ПРОИЗВЕДЕНЙ
СЛАВЯНСКИХЪ НАРОДОВЪ