Смерть Гулливера, Андреев Леонид Николаевич, Год: 1911
Время на прочтение: 11 минут(ы)
—————————————————————-
Оригинал находится здесь: Библиотека. Леонид Андреев.
—————————————————————-
…Наконец, после коротких, но мучительных страданий, Человек-Гора
(так сам Гулливер передавал лилипутское слово Куинбус Флестрин) с сильным
шумом испустил последнее дыхание, но друзья покойного, ученые, придворные,
врачи и простой народ долго еще не решались приблизиться к трупу, так как
не были уверены в смерти и боялись, что резкое движение руки или ноги,
какими сопровождается агония, может причинить увечье и даже нанести смерть
неосторожному смельчаку. Лишь безрассудная чернь, пожираемая любопытством,
настойчиво стремилась к умершему, и сильному караулу стоило большого труда
сохранить порядок. Но по прошествии двух часов полная неподвижность
огромного трупа убедила присутствующих, что опасности нет, и ученые врачи
по немедленно приставленной лестнице взобрались на грудь Гулливера, чтобы
составить формальное свидетельство о смерти. Впоследствии это свидетельство
было опубликовано, и вот какие несомненные признаки смерти установили
ученые: грудь Гулливера, ранее при его дыхании колебавшаяся так сильно, что
у многих лилипутов это вызывало припадок морской болезни, теперь оставалась
неподвижной и холодной, как мраморный пол в главном храме столицы, равным
образом прекратился и тот страшный шум, стук и хрипы, которыми
сопровождалось биение огромного сердца Человека-Горы. Расположившись на том
самом месте груди, под которым должно было находиться сердце Гулливера,
если допустить, что он был создан по тому же образу и подобию, как и
лилипуты, ученое собрание не услыхало ни малейшего звука и не ощутило
колебаний почвы.
Весть о смерти Человека-Горы всю страну Лилипуты одела в глубокий
траур. Его многочисленные враги и завистники, осуждавшие его за слишком
большой, вредный для государства рост, умолкли, удовлетворенные смертью:
наоборот, все с удовольствием вспоминали его силу и кротость, и
исключительно его доблести приписывали победу над флотом враждебного
острова Блефуску. И кучка друзей, вначале весьма небольшая, с каждым днем
заметно росла, пока наконец весь народ Лилипуты не превратился в
искреннего, громко плачущего друга Гулливера. Исключение составлял только
генерал-адмирал Скайриш Болгалам, продолжавший хранить злобу и после смерти
своего врага и предложивший для опозорения Гулливера не предавать его
погребению, а оставить труп в добычу хищным птицам. Однако это предложение
было с негодованием отвергнуто в Государственном совете, что, тем не менее,
нисколько не разрешало страшного затруднения, вытекавшего из вопроса о том,
как хоронить Человека-Гору.
Противники генерал-адмирала горячо возражали, что если оставить
Человека-Гору без погребения, то разложение такого громадного трупа может
вызвать чуму в столице и заразу во всем королевстве. В то же время все
спорившие находили невозможным перевозить Гулливера на кладбище, так как
всякое кладбище оказывалось для него тесным, при провозе же трупа пришлось
бы разрушить целые улицы и кварталы в великолепной столице Лилипуты. При
этом все вспоминали, как Гулливер, во время дозволенных ему прогулок по
городу, свободно перешагивал через городские ворота, в отверстие которых
едва проходила его рука. Положение стало уже казаться безвыходным, когда
покровитель Гулливера, Рельдресэль, главный секретарь по тайным делам,
предложил вырыть яму тут же, возле трупа, и при посредстве рычагов свалить
туда умершего. Это предложение было одобрено, и три тысячи лилипутов,
вооруженных лопатами и кирками, в ту же ночь, при свете факелов, приступили
к исполнению тяжелой работы. Математиками было вычислено, что при таком
количестве людей яма, необходимая для сокрытия трупа, равного по объему
1724 лилипутам, будет вырыта в течение суток.
Свободный день, оставшийся до погребения, было решено, по предложению
того же Рельдресэля, посвятить чествованию памяти Человека-Горы. На
основании этого предложения впоследствии создалась клевета, обвинявшая
уважаемого Рельдресэля, секретаря по тайным делам, в том, что он находился
в тайных сношениях с партией тремексенов (высоких каблуков), враждебной
правительству. Мы с большим удовольствием можем опровергнуть эту клевету,
так как сами, принадлежа к партии ‘низких каблуков’, знаем из вполне
достоверных и несомненных источников, что г. Рельдресэль был настолько
убежденным человеком, что даже своим выездным лошадям делал низкие подковы
без шипов, хотя это неоднократно на крутых заворотах подвергало опасности
его драгоценную жизнь. Означенное же предложение имело своей целью
увеличить блеск и славу королевства, одним из подданных которого был и
Человек-Гора, а также избавить страну от беспорядков и смуты, так как
беспокойная чернь, наивно обожавшая Гулливера за его непонятный ей рост,
уже выражала свое нетерпение криком, свистками и даже непристойными
песнопениями.
С утра столица разукрасилась черными флагами, а к полудню, когда
назначено было торжество, огромные толпы лилипутов устремились к городским
воротам на дорогу, ведущую к жилищу Гулливера (как известно, Гулливер жил в
полумиле от городских ворот, в покинутом храме). По вычислениям
математиков, около трупа собралось 121 223 человека, не считая детей,
принесенных на руках матерями-плебейками. Ораторов, желавших в своих речах
похвалить заслуги покойного, записалось, по вычислениям тех же математиков,
15 381 человек, что снова создало немаловажные затруднения. Первоначально,
чтобы не обидеть ораторов, было предложено бросить жребий и самой судьбе
предоставить выбор, но нашлись скептики, не верившие в судьбу, опасавшиеся,
что жеребьевка может привести к плохим результатам и выдвинуть даже
глухонемых ораторов (так как среди записавшихся были и такие). Гораздо
справедливее, казалось им, выбрать ораторов по росту и по силе голоса,
сделав исключение лишь для ученых, рост которых, ввиду их привычки
держаться с согнутой спиною, определить было очень трудно. Голоса же они не
имели никакого, так как говорили шепотом. Так и было решено: из толпы
ораторов, заметив наиболее крикливых, выбрали 500 человек, в свою очередь,
эти 500 были размещены группами по росту, и самые высокие в количестве 60
были приглашены на трубуну. К сожалению, двух пришлось удалить, так как
один совсем не знал, в чем дело, а другой был его товарищем. Достойно
сожаления и то, что мудрый порядок к концу дня был нарушен, и явились
новые, никому не ведомые ораторы, слишком восторженные хвалители покойного,
призывавшие к беспорядкам беззаботную и легко воспламеняющуюся чернь. Но о
них не стоит говорить.
Нельзя достаточно похвалить великолепие и пышность торжественного
празднества. Чернь в ее грубых, но ярких одеждах была отодвинута на дальнее
расстояние, вблизи же, около самого трупа, неподвижной холодной горою
вздымавшегося над головами, расположились лилипуты в дорогих и строгих
костюмах, гарцевали всадники на гордых конях, и пышно одетые лилипутские
солдаты, гвардия и гусары торжественным маршем двигались взад и вперед,
очищая пространство. Тут же, в среде близких Гулливеру друзей, находился и
тот знаменитый лилипут, которого толпа, вследствие его большого роста (он
на целый ноготь превышал ростом всех остальных лилипутов), предназначала в
преемники Человеку-Горе. Провожаемый любопытными и завистливыми взорами, он
гордо расхаживал возле трупа на своих высоких каблуках, делавших его рост
еще более значительным, и, как свой человек, садился отдыхать на бледном и
холодном мизинце Гулливера. Но так как с другой стороны трупа его не было
видно, то он, пользуясь правами своей признанной силы и роста, влез на
самый труп и в независимой позе расположился на колене. Отсюда его было
видно всем, и его заметили даже в самых дальних рядах лилипуты, обладавшие
острым зрением. Трибуна для ораторов была устроена на груди Человека-Горы и
украшалась флагами и зеленью, а также наскоро сделанным бюстом покойного.
Талантливому скульптору удалось вложить в черты лица Гулливера столько мощи
и благородства, что видевшие бюст вблизи уверяли в его несомненном
превосходстве над оригиналом и шепотом говорили о лести. Налево от трибуны,
на животе Гулливера, были расположены места для почетных гостей, с
презрением избранников поглядывавших на болтливую чернь, которая, в свою
очередь, с восторгом и жадностью рассматривала их дорогие, всем знакомые
лица. Лилипуты, копавшие могилу для Гулливера, были ограждены от взоров
черни высоким, наскоро сколоченным забором, и только в редкие минуты тишины
лязганье железа о камень, шорох осыпающейся земли выдавали их таинственную
и мрачную работу. Но с высоты трибун хорошо видна была глубокая яма, и в
ожидании, когда начнется праздник, почетные гости с интересом следили за
работой и обменивались глубокомысленными замечаниями, восхваляя
государственный гений лорда Рельдресэля.
Наконец, по знаку церемониймейстера, начались речи.
Первыми пустили на трибуну ученых. Они взошли все вместе и говорили
все сразу, говорили они одно и то же, и все говорили шепотом, почему их все
равно не было слышно. Но это не имело значения, так как их речи,
исправленные и обработанные дома, должны были появиться в ‘Ежегоднике’
лилипутской академии наук, где их прочтут все остальные члены означенной
ученой корпорации. Тем временем, пока они говорили, воспользовались господа
и чернь для завтрака, ибо время уже было позднее и многие устали от долгого
ожидания. С разрешения церемониймейстера для господ во время завтрака играл
оркестр музыки, причем, ввиду скорбности момента, исполняемые вещи
отличались крайнею меланхоличностью.
Содержание речей ученых, как видно из ‘Ежегодника’, в главных чертах
сходилось к следующему. Человек-Гора был замечателен тем, что обладал очень
большим ростом и соответствующей силой, — здесь учеными были представлены
самые точные таблицы и вычисления роста Гулливера, объема его тела и
предполагаемого веса. Но причина такого роста, по заключению ученых, была
неизвестна, и такой останется навсегда. Равным образом остается неизвестною
и цель, ради которой природа произвела столь чудовищный феномен. Что же
касается силы, то здесь мнения ученых несколько расходились: одни
утверждали, что сила есть просто сила, другие же искали для нее оправдания
в тех постройках, переноске камня и тяжестей, которые были поручены
Гулливеру. Но в результате все опять сошлись на том, что и сила остается
необъяснимою и, как таковая, враждебною и вредною для человечества. Наука
же, в лице ее лучших представителей, просто не признаёт Гулливера за факт и
выражает сильные сомнения в самом его существовании. По единогласному
заключению ученых, Гулливер не что иное, как миф, легенда, созданная
простым народом ввиду его склонности к чудесному и необыкновенному.
Гулливер не существовал никогда, а тот, кто утверждает обратное, лишается
звания ученого, навсегда изгоняется из академии и предается проклятию в
‘Ежегоднике’.
По окончании своих речей, при громе аплодисментов, ученые толпой
спустились вниз с трупа Гулливера, причем уже внизу, на самой земле, между
двумя маститыми представителями корпорации произошла потасовка, вызванная,
как оказалось впоследствии, коренным разногласием в их взглядах на
Гулливера: что такое Гулливер — миф или же легенда? Другие же ученые тем
временем жаловались, что, несмотря на принятые меры, теплую одежду и обувь,
они боятся простуды, так как от огромного трупа идет невыносимый холод,
способный не только охладить, но и заморозить самого пылкого оратора. Самую
же выдумку — устроить трибуну на трупе — они считают издевательством над
наукой: едва ли безрассудная и невежественная чернь оценит всю силу их
доказательств мифичности Гулливера, если ее глазам в то же самое время
легкомысленно представляется труп. Впрочем, по знаку церемониймейстера,
волнение среди ученых немедленно улеглось, а те двое, все еще продолжавшие
драться, были вместе посажены в темную, без окон, карету и отправлены
обратно в академию.
Вторая очередь была за многочисленными друзьями Гулливера, которые,
среди слез и воздыханий, передали свои воспоминания о почившем. Первый из
ораторов, имени которого, к сожалению, нам не удалось узнать, был самый
близкий друг Человека-Горы и сам обладал звучным, мужественным голосом и
исполненной достоинства внешностью. Дрожащим от любви голосом он подробно
рассказал, как однажды Гулливер на целых два дня позабыл его в своем
кармане. С изумительным красноречием оратор передал взволнованным
слушателям свои мучения от голода, жажды и темноты, и, наконец, радость
Гулливера, когда на третий день, полезши в карман за табакеркой, он нашел
там своего лучшего друга. По скромному признанию оратора, его советам и его
неусыпному наблюдению обязан Гулливер развитием своей силы и благородством
души.
Второй оратор, обладавший необыкновенно сладким голосом, оказался
также первым другом Гулливера. Но как друг, обязанный быть правдивым из
уважения и любви к покойному, он должен был отметить некоторые дурные
стороны в его характере. Так, сознавался он, Гулливер был жаден,
корыстолюбив и зол, склонен к тщеславию, почему и друзей для себя выбрал из
людей знаменитых, способных отблеск своего величия бросить и на его голову.
Сам по себе ничтожный, Гулливер искусственно увеличивал свои размеры, делая
для сапог толстые подошвы. Как раз перед смертью Гулливер задумывал
грандиозную измену относительно приютившего его государства Лилипуты, в чем
и сознавался со слезами оратору. По грустному признанию оратора, только его
благотворному влиянию народ обязан тем, что весь его не перетоптал Гулливер
своими сапожищами. Нет сил описать ту жалкую завистливость, ту мрачную
злобу, которую Гулливер питал ко всем своим истинным друзьям, признавая
только подхалимство…
Здесь с оратором, к сожалению, случился припадок какой-то странной
болезни, вызванной волнением. На губах его показалась пена, а плавная речь
перешла в дикие и невнятные выкрики. Впрочем, по знаку церемониймейстера,
припадок быстро прекратился и при громе аплодисментов оратор торжественно
слез на землю. Но наибольших оваций удостоился третий оратор, также первый
друг Гулливера, сумевший своей искусной речью зажечь в лилипутах пламя
горячего патриотизма. Он доказал, что сам по себе Гулливер не мог бы
значить ничего, если бы не те тысячи лилипутских баранов, которых он
поглощал ежегодно. ‘Бараны, именно наши лилипутские бараны, — восклицал
оратор, — претворяясь в мясо, кровь и мозги, составляют силу и славу
Человека-Горы. Кто победил враждебный остров Блефуску? Человек-Гора? Нет.
Остров Блефуску победили наши лилипутские бараны, ибо сам Человек-Гора есть
не что иное, как только совокупность баранов!’
Здесь оратор в трогательных и живых красках дал незабвенный образ
лилипутского барана, кроткого, послушного, всю жизнь готового к
самопожертвованию во имя высших интересов королевства, этого незаметного
героя, шерсть которого создает блеск, а мясо — могущество королевства
Лилипуты. Рискуя порвать голосовые связки, оратор пропел экспромтом
сочиненную оду в честь лилипутского барана.
Восторг слушателей уже достигал крайней степени, когда, по знаку
церемониймейстера, пение внезапно прекратилось. Дело в том, что всякое
пение, даже самое патриотическое, в некоторых случаях считалось опасным,
так как чернь, плохо понимавшая язык высших классов, с готовностью
подхватывала пение, но употребляла совсем другие, нежелательные слова.
Кстати, в назидание следующим ораторам, церемониймейстер указал на те
пункты, которых не должны касаться ораторы: нельзя говорить о новой
монетной системе, нельзя трактовать вопроса о канале на юго-востоке
Лилипуты, нельзя касаться угреватого носа генерал-адмирала (составлявшего
обычный предмет шуток для уличных демагогов), нельзя вспоминать того
неприличного способа, каким Гулливер потушил пожар, и проч. и проч. Чтение
запрещенных пунктов заняло около часа, каковым временем воспользовались
лилипутская гвардия и гусары и трижды торжественным маршем продефилировали
перед трупом.
Новый оратор оказался, к несчастью, человеком желчным и даже
неприличным, что редко встречается между лилипутами. К потехе
развеселившейся черни, он доказал, что первые три лучшие друга
Человека-Горы не только никогда не были его друзьями, но даже не имели
чести быть с ним знакомыми, и тот из них, который провел два дня в темном
кармане, попал туда совершенно случайно, во время обыска Гулливера, и что
Гулливер не только не выразил радости, когда вытащил его из кармана, но,
наоборот, наказал его весьма жестоко и непристойно. Сам же он, оратор, даже