Ад. П. Берже
Ад. П. Берже
Смерть А. С. Грибоедова
Смерть А. С. Грибоедова
Редакция ‘Русской Старины’
Примечания
Примечания
Смерть А. С. Грибоедова, Берже Адольф Петрович, Год: 1874
Время на прочтение: 47 минут(ы)
Берже Ад. П. Кавказская старина
Пятигорск: СНЕГ, 2011.
Подробности трагической кончины бессмертного творца ‘Горя от ума’ до сих пор весьма мало известны, поэтому читатели ‘Русской Старины’ не без интереса прочтут обязательно доставленную нам председателем Кавказской Археографической Комиссии А. Берже настоящую статью, она вся состоит из документов, именно из нот, депеш, и донесений высших правительственных лиц России, Персии и Англии об этом роковом событии — и все эти важные материалы впервые являются в печати.
Туркменчайский трактат, заключенный с Персией, положил конец неприязненным отношениям между нами и этой державой, ознаменовавшим первое двадцатипятилетие русского владычества на Закавказье. Вслед за восстановлением дружественных сношений наших император Николай, указом правительствующему сенату от 25 апреля 1828 года, учредил пост полномочного министра при тегеранском дворе и генерального консула в Тавризе. В звание министра был тогда назначен статский советник Грибоедов, а консулом Н.С. Амбургер: оба они были уже более или менее знакомы с Персией. В июне того же года Грибоедов оставил Петербург. На пути через Тифлис, он женился на княжне Нине Александровне Чавчавадзе, а 30 января следующего, 1829 года сделался жертвой неожиданной катастрофы, разразившейся над нашим посольством в Тегеране: почти в целом составе оно было умерщвлено разъяренной толпой персидской столицы. Столь неслыханное происшествие не могло не нанести сильного удара достоинству России, в отношении которой так явно были нарушены международные права, но помимо политического значения событие это должно было невыразимо тяжело отозваться и среди всего образованного русского общества, которое в лице Грибоедова безвозвратно утратило творца бессмертной комедии, служащей лучшим украшением и родной литературы, и родной сцены. Вот почему известие о трагической его смерти произвело у нас самое грустное и тяжелое впечатление. Между тем факт этот и по сию пору остается не вполне разъясненным. Более подробные сведения о происшествиях, предшествовавших и сопровождавших события 30 января 1829 года, заключаются в сделанных Ев. Серчевским извлечениях из ‘Северной Пчелы’ (1829 г., No 34), прибавлениях к ‘Сыну Отечества’ и ‘Северному Архиву’ (1830 г., IX т., No 1) и в переведенном им же рассказе персиянина, помещенном в издании сочинений Грибоедова. Рассказ персиянина не лишен интереса, но, к сожалению, переведен крайне небрежно, в особенности же искажены имена собственные. Все другие попавшиеся мне сведения сводятся к стереотипной фразе: ‘Грибоедов погиб жертвой неистовства тегеранской черни’, а подробности о его смерти и вовсе проходятся молчанием. Официальных сведений относительно данного события, сколько мне известно, в нашей печати до сих пор не появлялось. А это, по моему мнению, составляет довольно важный пробел в нашей литературе, тем более важный, что он непосредственно касается такой личности, как Грибоедов. Восполнение этого-то пробела служит целью настоящей статьи. Я обращу в ней прежде всего внимание на правительственные документы, а затем сообщу и те данные, которые успел собрать в Грузии, равно и в самой Персии, где я провел 1853—1855 годы. Но, пользуясь источниками отечественными, с целью всестороннего разъяснения истины, не могу не последовать известному изречению: ‘Audiatur et altera pars’ (‘Выслушай и другую сторону’ — Ред.), к чему побуждает меня еще и то важное обстоятельство, что занимающее нас событие совершилось на почве Персии. Итак, начнем с источников персидских.
Лучшим и более достоверным источником в этом случае может послужить история Персии, известная под именем ‘Роузетуссефа’20 (‘Сад удовольствия’), составленная Ризой-Кули по повелению ныне царствующего Наср-эддин-шаха. Риза-Кули описывает дело таким образом: ‘Было условлено, чтобы заключенный между обеими державами (туркменчайский) трактат был передан через доверенных посланников двум государям: Фетх-Али-шаху и великому императору Николаю. На сей конец выбор со стороны российского правительства пал на генерала Грибоедова, племянника, по сестре, генерал-фельдмаршала Паскевича, главнокомандующего в Грузии и на Кавказе, с наименованием его полномочным министром высокого российского двора. Министр этот принимал участие в войне (с Персией) и находился при заключении трактата. До прибытия в Тегеран он ездил в Петербург по вопросу о дополнительных статьях трактата и там получил настоящее назначение, с поручением доставить императорские подарки, состоявшие в хрустальном канделябре и разной посуде из яшмы. По прибытии Грибоедова из Петербурга в Тифлис, наследный принц (Аббас-мирза) назначил к нему михмандаром Назар-Али-хана, Авшара Урмийского, который и сопровождал его оттуда до Тавриза с большими почестями. Там он имел аудиенцию у наследного принца, прожил в этом городе с месяц, назначил консула и секретаря, и, не спросив согласия у персидского правительства, отправил также консула в Гилян, после чего, в сопровождении михмандара, выехал в Тегеран. Подъезжая к столице 5 реджеба 1244 (1828) года, он был встречен Мирза-Мухаммед-Али-ханом Кашанским, визирем принца Зилли-султана, и Мухаммед-Вели-ханом Авшаром Касумлинским, посланным к нему навстречу по велению шаха. В сопровождении названных сановников, он въехал в город и остановился в доме, отведенном ему близ Шах-Абдул-азимских ворот. Несколько времени спустя к нему явились, по приказанию шаха, с визитом: министр иностранных дел Мирза-Абуль-Хасан-хан Ширазский, Аллах-Кули-хан Каджар и Мирза-Фезл-Уллах-Мустоуфи. После обычного приветствия они выразили ему радость по случаю согласия и дружбы, установившихся между обеими державами. Спустя два-три дня Грибоедов, согласно этикету, соблюдаемому при представлении шаху турецких и европейских посланников, был введен к его величеству, причем до вступления в аудиенц-залу его пригласили на несколько минут в кешик-ханэ (палатка телохранителей), со всей при этом вежливостью и приличием. Но обряд этот рассердил Грибоедова, который, приписав его непочтительности к сану посланника, стал выражаться дерзко и высокомерно.
Я, составитель настоящей книги, хотя и находился тогда в Фарсе и не был свидетелем этих происшествий, но слышал и читал в разных рукописях, что Грибоедов, увлекшись успехами русского оружия в Адербейджане, начал держать себя непомерно гордо и неблагопристойно обращаться с шахом, превышающим достоинствами китайского хакана и владетелей туркестанских. Благоразумные и проницательные люди объясняли ему, что счастье изменяет нередко и царям, причем указывали на неудачи Петра Великого против турок и Карла XII, и что ввиду этого именно обстоятельства посланникам подобает сохранять к венценосцам вежливость и почтительность. Но советы не принимались, и Грибоедов не переменил поведения, вельможи же молчали и его дерзости скрывали от шаха. Я слышал, что он однажды, идя к его величеству, не снял галош даже на том священном месте, на котором совершается лобызание великих царей, забыв, что в Коране говорится Моисею: ‘Скинь сандалии, ибо ты в священном месте’.
В переговорах Грибоедов также был дерзок. Несмотря на все это, шах, превышающий достоинством Афрасиаба, а мудростью Пирана21, не переставал обходиться с ним кротко и благосклонно. Сановники несколько раз и наедине высказывали Грибоедову, что его обхождение с шахом неприлично, но все это было тщетно. Шах же, во внимание к тому, что он министр русского императора и принимал участие в заключении трактата, что он гость высокого двора и, наконец, в виду изречения пророка: ‘Чтите ваших гостей, хотя бы они были и гяуры’, не обращал внимание на предосудительное поведение Грибоедова.
Спустя несколько дней случилось, что один из евнухов шахского гарема, Якуб, задолжавший казне знатную сумму, желая избавиться от требований правительства и основываясь на XIII статье мирного трактата (туркменчайского), по смыслу которой все пленные должны быть возвращены, отдался под покровительство русского посольства. Названный Якуб, из эриванских армян, был взят в плен персиянами. Считая себя, на основании приведенной статьи, свободным, он начал сообщать министру имена грузинских пленников и пленниц, из последних многие состояли в замужестве с разными лицами и имели детей. Несмотря на это, равно и на то, что возвращение их не только было трудно, но по правилам ислама даже позорно, некоторые жены были выданы Грибоедову. В числе прочих он задержал двух грузинок, перешедших в мусульманство и живших в доме Аллах-Яр-хана Асиф-уд-доулэ22, которые, не желая возвратиться к христианству, подали в этом смысле жалобу тегеранским улемам. Но, не ограничиваясь этими (женщинами), Грибоедов посылал Якуба со своими людьми в разные дома отыскивать пленниц и забирать их силой. Такая мера возбудила в народе сильное волнение. Улемы же и муджтехиды23, к которым беспрестанно поступали жалобы, видя равнодушие правительства к действиям Грибоедова, заподозрили шаха в потворстве. Тогда у них и у казиев, шейхов и сеидов24 заговорило чувство религиозной ревности, и было положено идти против министра. Они послали сказать ему, что если они и не имеют права вмешиваться в мирные соглашения обоих правительств, то обязаны нарушить молчание, когда дело касается основных начал шариата, основы же ислама поколеблены, коль скоро результат трактата состоит в том, чтобы плененные в Грузии женщины были силой отбираемы у мусульман. ‘Мы, — говорили они, — как представители нашей религии, согласно ее велениям, не можем оставаться равнодушными к мере, которая впоследствии повлечет за собой народное восстание’. Когда посланные явились к Грибоедову с подобными доводами, он вспыхнул, и, осыпав их бранью и угрозами, отпустил, не дав удовлетворительного ответа.
После того улемы и сеиды собрались в Тегеранской соборной мечети, где к ним присоединился муджтехид Хаджи-Мирза-Месих, и с общего согласия решили восстать против министра. К ним примкнула большая часть городского населения, и скоро толпа недовольных, увеличившаяся прибывшими из окрестностей поселянами, достигла нескольких тысяч, так что дальнейший ход дела был уже вне власти правительства и улемов. Первому трудно было бороться против 100 тысяч сборища, которое, постоянно усиливаясь, приняло грозный вид и, наконец, хлынув к дому Грибоедова, окружило его. Принцы и другие вельможи, посланные шахом, чтобы уговорить толпу не предпринимать ничего опасного, возвратились без успеха, она решительно объявила, что если правительство станет ей препятствовать, она обратится против самого шаха. Между тем, посланник со всей миссией, в числе около 200 человек, заперся и взялся за оружие, некоторые же взобрались на крышу и начали стрелять, причем убили из толпы 14-летнего мальчика. Увидев это, народ с оружием в руках осадил посольский дом. Тогда Грибоедов приказал Якубу выйти к толпе, которая тут же его изрубила и отрезала ему голову. Затем высланы были две грузинки: их тотчас же возвратили в гарем. Из мусульман было убито 80 человек. Когда же некоторые из толпы бросились на крышу посольского дома, принц Зилли-султан и другие снова обратились к народу с увещеванием, но все было тщетно. Грибоедов, с 37-ю товарищами, был убит, а дом разграблен и разрушен, толпа же разошлась в разные стороны, и никто не знал, откуда она взялась и куда скрылась, из зачинщиков же и убийц никто не был открыт. Секретарь Мальцов, при самом начале дела, скрылся у одного мусульманина и спасся. Он был призван к шаху и осыпан его милостями.
Правительство начало размышлять об этой страшной катастрофе, причем распорядилось о предании земле убиенных на кладбище тегеранских церквей, а секретаря Мальцова, в сопровождении Назар-Али-хана Авшара и с почестями, отправило в Тавриз. Там он лично подтвердил наследному принцу (Аббас-мирзе) все ошибки Грибоедова’.
Так повествует об умерщвлении нашего посольства персидский историк. Не вдаваясь в критическую оценку подробностей, заключающихся в приведенном отрывке, так как это отвлекло бы нас от прямой нашей задачи, заметим лишь, что, судя по сущности рассказа, причины постигшего нашу миссию несчастья сводятся: во-первых, к отсутствию знакомства Грибоедова с требуемым этикетом и незнанию им местных обычаев, во-вторых, к участию, принятому в евнухе Якубе, и, в-третьих, к укрывательству у себя женщин.
Последние два обвинения, о которых будет сказано ниже, справедливы. Что же касается первого, то оно вполне опровергается, сколько личными качествами Александра Сергеевича, столько же и тем близким знакомством его с языком, нравами и обычаями Персии, изучению которых он посвятил многие годы. Но беспристрастное изображение событий настолько же мыслимо в каждом персидском повествователе, сколько всем вообще персиянам присуще самохвальство и хвастовство, — врожденные качества этой нации.
Обратимся к нашим документам.
Умерщвление русского посольства совершилось, как известно, 30 января 1829 года. Кроме Александра Сергеевича, в числе убитых были: 2-й секретарь, протоколист Аделунг, штабс-капитан Шахназаров, канцелярист князь Кобулов, переводчик князь Соломон Меликов, ординатор эриванского госпиталя Мальмберг, грузин Ростом, Дадаш-бек, камердинер Александр Дмитриев, повар Яков Захаров и пр., всего с казаками 37 человек. Спасся только 1-й секретарь, титулярный советник Мальцов.
Известие о злополучной участи русской миссии быстро распространилось по Персии, откуда слухи не замедлили проникнуть и в Закавказье. В некоторых провинциях они принимались недоверчиво, как вымысел, или, вернее, сплетня, столько свойственная увлекающемуся воображению восточного человека. Так военно-пограничный начальник в Кахетии генерал-майор Раевский, от 26 февраля, доносил командиру отдельного кавказского корпуса графу Паскевичу:
‘Честь имею донести вашему сиятельству, что в Дагестане распространились слухи о разрыве Персии с Россией и об умерщвлении нашего посланника в Тегеране. Я еще не знаю, если сии известия нечаянно распространились, или намерением распущены муллами и хаджиями25. Я обратил все свои старания, чтобы уничтожить сии ложные слухи перед выступлением наших войск за границу, и дабы они не препятствовали набору лезгинского ополчения’.
В других же местах слухи передавались в преувеличенном виде: ‘Из-за границы, — доносил графу Паскевичу управляющий Карабагом майор Калачевский, — беспрестанно привозятся сведения, что полномочный наш министр при дворе персидском казнен по приказанию шаха’.
В таком виде слухи доходили и до Тифлиса. Первое, более подробное и обстоятельное донесение о событиях 30 января граф Паскевич получил от нашего генерального консула Амбургера, который от 8 февраля писал:
‘Сегодняшнего утра прибыл сюда человек Миза-Муса-хана, который привез известия из Тегерана о случившемся там ужасном происшествии. Кажется, что духовенство тегеранское было главною причиною возмущения, сделавшего нашего министра жертвой ожесточенной черни, ибо в главной мечети провозглашали сбор правоверных. Злополучный Александр Сергеевич сделался жертвой своей храбрости. Услышав шум, выбежал с обнаженной саблей в руке, и в то самое мгновение был поражен брошенным камнем. Он пал от удара, ворвавшаяся толпа совершила его ужасную участь! Покой душе его! Все люди тут бросились к нему и все пали жертвой остервенелой черни.
Все имущество ограблено кровопийцами, и дом, данный министру шахом, совершенно разрушен26.
Сам шах заперся в арке и окружился своим войском. Чернь целый день носилась по городу и еще неизвестно, какие другие неистовства произвела. Али-шах только с величайшим усилием мог пробиться до дома министра, несколько феррашей и насакчиев его при сем были убиты. От Мальцова все еще нет сообщений и до получения оных, как происходящих от очевидца, невозможно ручаться за справедливость получаемых известий. Наиб-султан27 в отчаянии, при первом после сего неимоверного злодейства свидании со мной, сказал он мне: ‘Не знаю, какая злополучная судьба преследует меня! Только что успел я чрезвычайными стараниями и жертвами восстановить дружбу между Россиею и Персиею, сие ужасное смертоубийство, Иран навсегда запятнавшее, разрушает то, чего с таким трудом достиг. Да будет проклят Иран и самовольные жители его! Клянусь тем Богом, в которого мы оба веруем, ибо Он един, что я был бы рад заменить пролитую кровь кровью моих жен и детей. Что мне сказать про шаха? Бранить его не смею, молчать же о его слабости не могу. И это шах? Не выходит из своего гарема и не думает о приведении в послушание и в порядок своих подданных! Я не знаю, куда мне деться от стыда’.
Каймакам Мирза-Безюрг также глубоко чувствует ужас происшедшего. Он сам вызвался с Мамед-Мирзой ехать в Тифлис, говоря, что оба они готовы смыть своей кровью пятно, сделанное Персии сим неимоверным злодеянием. Он показывал мне письма, в которых Аббас-мирза пишет к Али-шаху, чтобы он немедленно настаивал у шаха приказать схватить главных зачинщиков и прислать их в Тифлис.
Я настаивал, чтобы тела министра и чиновников, падших жертвой кровопийц, были высланы в Тифлис, и о сем было писано в Тегеран.
Супругу министра я успел уговорить, не открывая ей о несчастной участи ее супруга, следовать в Тифлис, к чему немало способствовало полученное ею письмо от своей родительницы, которая ее приглашает к себе’.
Одновременно с донесением Амбургера граф Паскевич получил из Тавриза письмо от Макдональда, английского посла в Персии, помеченное тем же числом, следующего содержания:
‘Из полученного мною вчера от его королевского высочества (Аббас-мирзы) письма, с коего у сего прилагается копия, я впервые известился об ужасах в Тегеране и имею честь выразить вам мое глубокое и искреннее соболезнование по случаю этой неслыханной катастрофы, события, обильного несчастиями, ввергшего в глубокую скорбь несколько уважаемых семейств и лишившего его императорского величества слуги даровитого, ревностного и достойного, а ваше превосходительство, а равно и меня, любимого и уважаемого друга.
По случаю отдаленности места и за неполучением доныне подробных сведений, я не могу представить других разъяснений обстоятельств, вызвавших такое ужасное нарушение международного права, кроме полученных уже вами или имеющих получиться от г. Амбургера и от его превосходительства каймакама, немедленно отправляющегося в Тифлис. Но как неясно ни представлялось бы мне дело это, я, не колеблясь, выскажу мнение свое, основанное на знании шахского нрава и на результатах моих расследований о поводах к этому грустному событию, что ни шах, и никто из его министров не причастны делу, которое всецело должно быть приписано свирепой и внезапной вспышке народного неистовства, которое правительство не могло вовремя утушить, дабы предупредить преступление, которое навсегда и неизгладимо обесчестило национальный дух и доказало несостоятельность их правительства.
Что касается Аббас-мирзы, то я не допускаю, что его кто-либо мог заподозрить, не исключая и тех, которые составили себе о нем самое дурное мнение. Расстояние между Тавризом и Тегераном, его скорбь и изумление, его поспешность при отправлении в качестве депутатов, старшего его сына и каймакама, для представления вашему августейшему монарху всевозможных удовлетворений, суть сильные и неотразимые доказательства его полной невинности. Но как г. Амбургер без сомнения уже довел до вашего сведения, еще задолго до получения настоящего письма, обо всех подробностях этого грустного события, то, по моему мнению, было бы бесполезно, и я переступил бы границы усердия, если бы более останавливался на предмете, к которому никто не может отнестись без омерзения и ужаса.
Бедная г-жа Грибоедова, не ведающая еще о невознаградимом несчастии, которое она понесла с потерею мужа, имеет пребывание у нас, где, как ваше превосходительство, так и скорбящие родители ее могут быть уверены, не оставят приложить все заботы и все внимание до устройства будущего ее положения.
Если я буду так счастлив, что успею убедить ее отправиться вместе с г. Амбургером в Тифлис (что в ее положении есть самое спасительное средство, какое она может избрать), то в предупреждение всякой случайности в теперешнем ее положении, не оставлю поручить одному из состоящих при мне медиков иметь за нею неослабное наблюдение до сдачи ее на руки родным или тем, кому будет поручено озаботиться о доставлении ее к ним.
Чтобы открыто и разительнее выразить ужас и безграничную печаль мою по случаю означенной катастрофы, я изъяснил членам моей миссии и всем пребывающим ныне в Персии великобританским подданным мое желание, дабы они наложили на себя траур на два месяца. Затем я счел долгом открыто и формально протестовать против поступка, одинаково враждебного интересам всякой цивилизованной нации.
Испытывая некоторое опасение относительно безопасности г. Мальцова, я намерен отправить капитана Макдональда в Тегеран, дабы избавить г. Мальцова от всякой могущей ему приключиться обиды или дальнейшего оскорбления и сопровождать его в Тавриз. Мера эта, я надеюсь, будет одобрена вашим превосходительством, она принята с согласия и при содействии г. Арбургера’. (Перевод с французского — Ред.).
Но все эти известия исходили из источников персидских, и потому их надо было принимать с большой осторожностью. Ближе всего должны были разъяснить происшествие показания Мальцова, но он мог представить их только по прибытии в Нахичевань, откуда от 18 марта и доносил гр. Паскевичу:
‘Наконец, достиг я границы нашей и могу иметь честь донести вашему сиятельству об участи российского посольства, при персидском дворе находившегося. Доселе не имел я никакой возможности исполнить сию обязанность, ибо в Тегеране был содержим, в течение 3-х недель, под караулом и потом с конным конвоем провожаем до самой границы, я не имел при себе цифири и следовательно не мог вверить бумаг своих какому-нибудь персидскому курьеру.
В Тегеране посланник наш был принят с такими почестями, которых никогда не оказывали в Персии ни одному европейцу. После первой аудиенции у шаха, при которой соблюдены были все постановления существующего церемониала и великолепных угощений, деланных нам по приказанию шаха тамошними вельможами, посланник имел приватную аудиенцию у его высочества. Шах обошелся с ним весьма ласково, говорил ему: ‘Вы мой эмин, мой визирь, все визири мои ваши слуги, во всех делах ваших адресуйтесь прямо к шаху, шах вам ни в чем не откажет’, и много подобных вежливостей, на которые персияне щедры в обратной пропорции скупости своей на все прочее.
Все, что посланник требовал, было без отлагательства исполнено, а именно: последовал строжайший фирман Яхья-Мирзы, воспрещающий в Реште все притеснения, делаемые там нашим промышленникам, о которых ваше сиятельство изволили писать к посланнику, и такой же на имя казвин-ского шахзаде28, повелевающий ему освободить всех пленных, находящихся в доме бывшего сердаря эриванского Хусейн-хана. Шах прислал посланнику подарки и орден Льва и Солнца 1-й степени, а прочим чиновникам тот же орден 2-й и 3-й степени. Грибоедов сбирался ехать в Тавриз, а для сношений с министерством шаха и для представления его высочеству подарков от нашего двора оставлял меня в Тегеране, он имел прощальную аудиенцию у шаха, лошади и катера были готовы к отъезду, как вдруг неожиданный случай дал делам нашим совсем иной оборот и посеял семя бедственного раздора с персидским правительством.
Некто Ходжа-Мирза-Якуб, служивший более 15-ти лет при гареме шахском, пришел вечером к посланнику и объявил ему желание возвратиться в Эривань29, свое отечество. Грибоедов сказал ему, что ночью прибежища себе ищут только воры, что министр российского императора оказывает покровительство свое гласно, на основании трактата, и что те, которые имеют до него дело, должны прибегать к нему явно, днем, а не ночью. Мирза-Якуб был отослан с феррашами в дом свой, с уверением, что персияне не осмелятся сделать ему ни малейшего оскорбления.
На другой день он опять пришел к посланнику с той же просьбой, посланник уговаривал его остаться в Тегеране, представлял ему, что он здесь знатный человек, занимает второе место в эндеруне30 шахском, между тем как у нас он совершенно ничего значить не может и т. п., но, усмотрев твердое намерение Мирзы-Якуба ехать в Эривань, он принял его в дом миссии, дабы вывезти с собой в Тавриз, а оттуда, на основании трактата, отправить в Эривань. Грибоедов послал человека взять оставшееся в доме Мирзы-Якуба имущество, но когда вещи были уже навьючены, пришли ферраши Манучехр-хана31, которые увели катеров и вьюки Мирзы-Якуба к своему господину.
Шах разгневался, весь двор возопил, как будто бы случилось величайшее народное бедствие. В день двадцать раз приходили посланцы от шаха с самыми нелепыми представлениями, они говорили, что ходжа (евнух) то же, что жена шахская, и что следовательно посланник отнял жену у шаха из его эндеруна. Грибоедов отвечал, что Мирза-Якуб, на основании трактата, теперь русский подданный, и что посланник русский не имеет права выдать его, ни отказать ему в своем покровительстве. Персияне, увидев, что они ничего не возьмут убедительной своей логикой, прибегли к другому средству, они взяли огромные денежные требования на Мирзу-Якуба и сказали, что он обворовал казну шаха и потому отпущен быть не может. Для приведения в ясность сего дела, Грибоедов отправил его вместе с переводчиком Шах-Назаровым к Манучехр-хану. Комната была наполнена ходжами, которые ругали Мирзу-Якуба и плевали ему в лицо. ‘Точно, я виноват, — говорил Мирза-Якуб Манучехр-хану, — виноват, что первый отхожу от шаха, но ты сам скоро за мной последуешь’. Таким образом, в этот раз, кроме ругательства, ничего не последовало.
Шаху угодно было, чтобы духовный суд разобрал дело, посланник на это согласился и отправил меня, чтобы я протестовал в случае противозаконного решения. С Мирзой-Якубом и переводчиком приехал я в дом шаро (духовного суда) и объявил Манучехр-хану, что если кто-либо позволит себе какое-нибудь ругательство в моем присутствии, то я этого не стерплю, кончу переговоры, уведу с собой Мирзу-Якуба, и они более его никогда не увидят, что я, со своей стороны, ручаюсь ему, что Мирза-Якуб также не скажет никому обидного слова. ‘Мирза-Якуб должен казначею шахскому несколько тысяч туманов, — сказал мне Манучехр-хан. — Неужели теперь эти деньги должны пропасть?’ Я отвечал ему, что Мирза-Якуб объявил посланнику, что он никому не должен здесь гроша, и что следовательно должно представить законные документы, и если есть действительные векселя, т. е. засвидетельствованные в свое время у хакима, он принужден будет удовлетворить Зураб-хана. Манучехр-хан сказал: ‘Таких документов нет, но есть расписки, свидетели’. ‘На основании трактата, — сказал я, — известно вашему высокостепенству, что такие расписки и словесные показания, если сам должник не признает их справедливыми, в денежных делах не имеют никакой силы, точно, Мирза-Якуб получал деньги от Зураб-хана, но он был казначеем в эндеруне и имел от шаха различные поручения, на каковые и издерживал получаемые деньги. Он говорит, что может это доказать имевшимися в его доме бумагами и расписками, но ваше высокостепенство послали людей своих, которые силой проникли в его дом, когда он уже находился под покровительством нашей миссии, которые унесли вещи, увели катеров и лошадей его, а может быть, и выкрали означенные бумаги, вам следовало описать вещи и бумаги в присутствии русского чиновника, а не насильственно и самовольно захватить все, что попало, и, следовательно, вся ответственность за нарушение прав русского подданного падает на вас, каким образом суд может приступить к справедливому решению, когда Зураб-хан имеет при себе документы, между тем, как бумаги Мирзы-Якуба у него отобраны и, может быть, теперь уже уничтожены’. ‘Хорошо, — сказал Манучехр-хан, — но в трактате вовсе нет того, что вы говорите’. В ответ ему я приказал переводчику прочесть некоторые отмеченные мной статьи коммерческой конвенции, и все присутствовавшие после прочтения оных остолбенели от удивления. ‘Если так, — сказал Манучехр-хан, — то духовного суда по этому делу быть не может, пусть все останется как есть’.
На другой день посланник был у шаха и согласился на предложение его высочества разобрать дело Мирзы-Якуба с муэтемедом32 и Мирза-Абуль-Хасан-ханом, но сие совещание отлагалось со дня на день, до тех пор, пока смерть посланника и Мирзы-Якуба сделали оное невозможным.
Между тем, посланник прилагал неусыпное старание об освобождении находившихся в Тегеране пленных. Две женщины, пленные армянки, были приведены к нему от Аллах-Яр-хана. Грибоедов допросил их в моем присутствии, и когда они объявили желание ехать в свое отечество, то он оставил их в доме миссии, дабы потом отправить по принадлежности.
Впрочем, это обстоятельство так маловажно, что об оном распространяться нечего. С персидским министром об этих женщинах не было говорено ни слова, и только после убиения посланника начали о них толковать. Я это представил в Тавризе каймакаму, утверждавшему, что женщины были главной причиной убиения посланника. ‘Ваше высокостепенство, — сказал я ему, — имеет в руках своих всю переписку посланника с тегеранским министерством, там много говорено о Ходжа-Мирзе-Якубе, но есть ли хоть одно слово о женщинах?’ Он отвечал: ‘Точно, о женщинах нигде не упоминается, но они были удержаны вами насильственно против своей воли’. ‘Смею уверить вас, — сказал я ему, — что при мне объявили они посланнику желание возвратиться в свое отечество, а лучшим доказательством, что посланник никогда насильно не брал тех, которые не имели желания отсюда ехать, может служить происшествие, известное вам, которому весь Казвин был свидетелем. Там находились в доме одного сеида две женщины, из коих одна армянка, а другая — немка, из принадлежавших к Тифлису колоний. Они были приведены к посланнику, и когда объявили, что желают остаться в Кавзине, то немедленно же были отпущены к сеиду’.
Между тем дошло до сведения муджтехида Мирзы-Месиха, что Мирза-Якуб ругает мусульманскую веру. ‘Как, — говорил муджтехид, — этот человек 20 лет был в нашей вере, читал наши книги и теперь поедет в Россию, надругается над нашей верой, он изменник, неверный и повинен смерти!’ Также о женщинах доложили ему, что их насильно удерживают в нашем доме и принуждают будто бы отступиться от мусульманской веры.
Мирза-Месих отправил ахундов к Шахзадэ-Зилли-султану, они сказали ему: ‘Не мы писали мирный договор с Россией, и не потерпим, чтобы русские разрушали нашу веру, доложите шаху, чтобы нам непременно возвратили пленных’. Зилли-султан просил их повременить, обещал обо всем донести шаху. Ахунды пошли домой и дорогой говорили народу: ‘Запирайте завтра базар и собирайтесь в мечетях, там услышите наше слово!’
Наступило роковое 30-е число января. Базар был заперт, с самого утра народ собирался в мечети. ‘Идите в дом русского посланника, отбирайте пленных, убейте Мирзу-Якуба и Рустема!’ — грузина, находившегося в услужении у посланника. Тысячи народа с обнаженными кинжалами вторглись в наш дом и кидали каменья. Я видел, как в это время пробежал через двор коллежский асессор князь Соломон Меликов, посланный к Грибоедову дядей его Манучехр-ханом, народ кидал в него каменьями и вслед за ним помчался на второй и третий двор, где находились пленные и посланник. Все крыши были уставлены свирепствующей чернью, которая лютыми криками изъявляла радость и торжество свое. Караульные сарбазы (солдаты) наши не имели при себе зарядов, бросились за ружьями своими, которые были на чердаке и уже растащены народом. С час казаки наши отстреливались, тут повсеместно началось кровопролитие. Посланник, полагая сперва, что народ желает только отобрать пленных, велел трем казакам, стоявшим у него на часах, выстрелить холостыми зарядами, и тогда только приказал заряжать пистолеты пулями, когда увидел, что на дворе начали резать людей наших. Около 15-ти человек из чиновников и прислуги собрались в комнате посланника и мужественно защищались у дверей. Пытавшиеся вторгнуться силой были изрублены шашками, но в это самое время запылал потолок комнаты, служившей последним убежищем русским: все находившиеся там были убиты изверженными сверху каменьями, ружейными выстрелами и кинжальными ударами ворвавшейся в комнату черни. Начался грабеж: я видел, как персияне выносили на двор добычу и с криком и дракой делили оную между собой. Деньги, бумаги, журналы миссии — все было разграблено (я полагаю, что бумаги находятся в руках персидского министерства).
В это время пришел присланный от шаха майор Хади-бек с сотней сарбазов, но у сего вспомогательного войска не было патронов, оно имело приказание против вооруженной свирепствующей черни употреблять одно красноречие, а не штыки, и потому было спокойным свидетелем неистовств. Также прислан был визирь Мирза-Мамед-Али-хан и серхенг (полковник). Увидев серхенга, с которым я был довольно коротко знаком, я просил его к себе. Он сказал мне, что посланник и все чиновники миссии убиты, что он не понимает, как мог я спастись, приставил к комнате моей караул и обещал вечером посетить меня. За час до захода солнца, когда в разоренном доме нашем оставались одни только сарбазы, пришел шахский чиновник, который четырем стенам прочел громогласно фирман, повелевающий народу, под опасением шахского гнева, удалиться спокойно из нашего дома и воздержаться от всякого бесчинства.
В 9 часов вечера пришел серхенг с вооруженными гулямами, нарядил меня и людей моих в сарбазские платья и повел во дворец Зилли-хана.
Всего убито в сей ужасный день 37 человек наших и 19 тегеранских жителей’.
Из донесения Мальцова оказывается, что причиной убиения Грибоедова послужили евнух Мирза-Якуб и две женщины из гарема Аллах-Яр-хана, в чем показания его в общих чертах совершенно согласны с рассказом персидского историка. Но что же вынудило Грибоедова так горячо за них вступиться? Руководствовался ли он в этом случае исключительно статьей туркменчайского трактата, без какого-либо иного побуждения, или же здесь была замешана и посторонняя интрига? Вот, по моему мнению, те вопросы, разрешением коих могут объясниться действия нашего министра, повлекшие за собой избиение всей нашей миссии. Постараюсь ответить на них, руководствуясь данными и сообщениями, так сказать, непосредственного местного изыскателя, предпоставившего себе целью всестороннее разъяснение занимающего нас события и обстоятельств, предшествовавших ему и за ним последовавших.
Грибоедов на пути в Персию, как известно, остановился в Тифлисе. Здесь он принял к себе на службу несколько туземцев, из армян и грузин, людей неблагонадежных, чуждых всякого образования, и вдобавок, весьма сомнительной нравственности. В этом отношении из среды их особенно выделялись личности Дадаш-бека и Рустем-бека. Тут невольно напрашивается возражение, что Грибоедову, обладавшему столь глубоким знанием человеческого сердца, людских страстей и пороков, никто не мешал быть осмотрительнее в выборе чиновников. Но при этом не следует упускать из виду, что в данном положении Грибоедову выбирать было не из кого, а познание людей с их характером и наклонностями достигается долгим непосредственным наблюдением той среды, из которой они вышли. А тифлисская общественная среда, особенно не аристократическая, Грибоедову мало была известна, притом же на него могли повлиять рекомендации и указания новой родни, которую он приобрел вследствие своей только что совершившейся женитьбы. Итак, чего же можно было ожидать от соприкосновения подобных упомянутых личностей с народом, с которым мы только что успели покончить наши расчеты, достигнув необыкновенно блестящих в нашу пользу результатов, и который ни по нравам и обычаям, ни по вере, — словом, ни с какой стороны нам не мог симпатизировать? Недружелюбное настроение персиян против посольства обнаружилось еще во время следования его из Тавриза в Тегеран. Обязанные нести все расходы по переезду и продовольствию нашей миссии, сельские жители нередко подвергались со стороны вышеупомянутых закавказских туркменцев, а главным образом, со стороны Рустем-бека всевозможным поборам и другим притеснениям, которые в Кавзине, по случаю попытки освободить из неволи увезенную из Эривани немку, жену какого-то сеида, едва не имели трагического исхода. С прибытием в Тегеран они еще более начали буйствовать, так что нередко в пьяном виде, с обнаженным оружием и с криками ходили по улицам, предаваясь открытому разврату, что само собой противоречило основным правилам шариата, задевая и без того возбужденную щекотливость жителей столицы. Чаша терпения персиян должна была переполниться, когда названные лица, в своем неразумном ослеплении, успели склонить Грибоедова действовать по их видам в деле освобождения их родственниц и друзей, плененных персиянами при нашествии Ага-Мамед-хана на Тифлис (1795 г.) и в последующих войнах России с Персией за обладание Закавказьем. Высказываясь таким образом, я, само собой разумеется, далек от мысли объяснять действия Грибоедова в этом случае исключительно влиянием одних только лиц, взятых им на службу из закавказских уроженцев, что было бы недостойно нашего посланника, — нет, он в своем образе действий руководствовался точным смыслом туркменчайского трактата, считая себя вне всякой опасности. Дело только в том, что, подчинив себя влиянию людей, о которых здесь идет речь, и действуя в их родственных интересах, он зашел слишком далеко, простирая иногда свое покровительство на тех из пленниц, которые находились в гаремах лиц, слишком влияние шаха было совершенно парализовано неожиданностью вспыхнувшего народного мятежа, мгновенно возбужденного внушениями фанатичного духовенства. Всякая попытка его сдержать силой волнение народа угрожала бы опасностью собственной его жизни. В этом случае действительное влияние могла оказать только одна личность — муджтехид тегеранский, мулла Месих, но как отъявленный изувер и враг христиан, а в особенности русских, он подлил в огонь масла и одним сигналом ‘джехад’33 погубил небольшую нашу колонию.
Что до наследника престола, Аббас-мирзы, то обстоятельства дела заставляют признаться, что он не только не участвовал в этом гнусном деле, но напротив того, содействовал спасению Мальцова, единственного члена нашей миссии, избегшего смерти. ‘Из всех бумаг видно, — писал граф Паскевич к графу Нессельроде, от 29 марта, — Аббас-мирза, дабы не увеличить произведенного в Тегеране злодеяния умерщвлением Мальцова, к чему персидское правительство, по предположению его, было уже наклонно, в отчаянии от такого преступления, дал совет сохранить жизнь его’. К тому же Аббас-мирза, как свидетельствовал Мальцов, находился в явной немилости у шаха, который считал его изменником своего отечества. А при таких обстоятельствах он не мог не желать мира с Россией, ибо знал, что без покровительства императора никогда не удалось бы вступить на шахский престол.
Но пусть лучше говорят документы, мы приводим вслед за сим точные переводы с фирмана Фетх-Али-шаха к Аббас-мирзе и с писем сего последнего к императору Николаю и к графам Нессельроде и Паскевичу34.
Фирман Фетх-Али-шаха на имя наследника престола Аббас-мирзы:
‘Не знаем, как и описать превратности света! Аллах, Аллах, какие случаются происшествия! По прибытии российского полномочного министра Грибоедова в Тегеран мы приняли его, как посредника для укрепления дружбы между двумя великими державами. Ему были оказаны должные почести и ласки, прием сделан благосклонный, мы осыпали его разного рода милостями и удостоили разрешением возвратиться. Но он остался здесь еще на некоторое время, и вот с ним случилось столь неожиданное и постыдное происшествие, какого по сие время не было ни видано, ни слышно в Персии. И могли ли мы предвидеть, чтобы тегеранцы решились на это? Мирза-Якуб, по прибытии к посланнику, был отправлен к эшик-агаси-баши (обер-церемониймейстеру) с переводчиком Мирза-Нариманом для объявления, что его берут с собою. Некоторые из товарищей Мирзы-Якуба по службе доложили нам, что он, как заведующий казначейством, состоит казне должным, по крайней мере, 40 или 50 т. туманов35, и что потому необходимо удержать его до окончания счетов, а потом уже поручить его посланнику. Но мы из уважения к Грибоедову приказали не задерживать Якуба и отправить его обратно, дабы счеты были приведены в известность с ведома посланника.
Наконец, было решено разобрать дело Мирза-Якуба в суде, куда он и явился на другой день с людьми посланника и где начал ругать закон и веру мусульманскую. Ругательства его сильно огорчили чернь и почетных людей, и все подняли ропот, но, видя наши милости и наше расположение к посланнику, замолчали. В это время посланник начал требовать двух мушских куртинок, издавна находившихся в плену и которых он называл караклисскими уроженками. Когда же хозяин тех пленниц стал доказывать, что они караклисскими жительницами не были, тогда мы, единственно в угоду посланнику, велели отвезти их к нему для личного разбирательства. Грибоедов, убедившись, что они не русские подданные, тем не менее, удержал их, причем не обратил никакого внимания на то, что они несколько лет как мусульманки и что одна из них была даже беременна. Вопль упомянутых женщин и нежелание их остаться в доме посланника взволновали городских жителей, но они, из опасения быть наказанными, ни на что не отважились. В тот же самый день люди посланника обругали какого-то сеида на базаре, а ночью затащили к себе женщину. На следующее утро жители, презирая жизнь, бросились к посольскому дому с целью выручить удерживаемых в нем женщин, но люди посланника и караул оказали сопротивление, причем четверых или пятерых человек из толпы убили и несколько переранили. Увидев убитых, народ, не обращая ни на что внимания, ни даже на увещевания духовных, бросился к дому посланника и начал бросать в него палками и каменьями, причем участвовали даже дети. Стоявшие в карауле сарбазы открыли в это время перестрелку и убили несколько человек, со стороны посланника также некоторые поплатились жизнью, и в числе их Мирза-Сулейман, племянник эшик-агаси-баши, который был послан к министру с поручениями. Как только донесли о сем бунте, сыновья Зилли-султана и начальник караула, с дворцовою стражею, тотчас были отправлены для его прекращения. Но народ до такой степени был ожесточен, что ничего нельзя было сделать, поносили даже самого Зилли-султана. Людям его и сарбазам удалось спасти, и то с большим трудом, одного только первого секретаря министра с шестью людьми. Мы удивляемся, как могло случиться такое происшествие, когда не оставили приложить все старание к сохранению взаимной дружбы. Подобного происшествия в нашем государстве никогда не бывало. Когда нам приходилось слышать, что в том или другом государстве взбунтовался народ, что такого-то министра сменили, что в государственных делах случились перемены, то мы удивлялись и говорили: ‘Как при таких случаях мог удержаться порядок в государственных делах?’ В то время, когда Хаджи-Халиль-хан, наш посланник, был убит таким же образом в Индии, мы не хотели верить, чтобы это было сделано народом, но когда убедились в добром расположении английского правительства, то узнали, что это произошло не намеренно, а случайно.
Мы не может описать печали и того неудовольствия, какое нам причинило это происшествие, да и к чему их описывать? Мы лучше вас умеем ценить дружбу двух государств, и более чем вы опечалены, ибо происшествие это опозорило Персию, хотя не только ни один благоразумный не припишет его благоразумному, но даже безумный безумному, но мы, тем не менее, сочли нужным сообщить вам обо всем происшедшем. Объясните все это подробно Амбургеру. Мы не различаем двух держав (Россию и Персию) и для нас все одно — случилось ли описанное несчастие в Петербурге или в Тегеране, пусть представят себе, что оно случилось в Петербурге и пусть объяснят, что сделали бы нам, дабы мы, согласно с правилами и обычаями обеих держав, учинили должное наказание и распоряжение. Конечно, мы употребим все усилие к упрочению дружбы и союза между обеими державами и смоем позор, нанесенный нашему правительству. Все убитые с должною почестью преданы земле. Мы утешаем первого секретаря, виновников же не замедлим наказать. Для окончания этого дела мы ожидаем от вас известий, согласных с мнением Амбургера. Старшего секретаря, как очевидца и могущего рассказать все как было, мы через два дня отправим к графу Паскевичу вместе с Назар-Али-ханом.
Для уничтожения и заглажения сего посрамления мы ожидаем вашего совета’.
Письмо Аббас-мирзы к государю императору:
‘Восслав прежде всего хвалу Всевышнему, коему известны все тайны и принадлежит весь мир, во власти которого простить все грехи и ниспослать могущество государям, затем, изъявив покорность нашу его отличным святым, направляющим на истинный путь, и пророкам, ведающим божественные тайны и ходатайствующим за нас в день общего воздаяния, доношу вашему императорскому величеству, лишающему и дарующему, подобно Дарию, царства, одаренному похвальными качествами, достойнейшему, известному добротою и милосердием во всем мире, любезнейшему дяде моему и самодержцу всея России, что, хотя стыд, коим по изменчивости судьбы покрыла себя, выше всякого описания, Персия, но я полагаюсь на милость и великодушие вашего императорского величества.
В прошлом году Персия, душою и сердцем, купила дружбу высокой российской державы: она не пощадила в сем случае ни трудов, ни достояния, доколе по милости Аллаха и по великодушию вашего императорского величество не приобрела себе того, чего столь сильно желала.
В нынешнем году я намеревался для укрепления этой дружбы и по некоторым другим делам отправиться в путь, чтобы удостоиться свидания с вашим императорским величеством. Между тем, с российским полномочным министром случилось такое происшествие, какого в Персии никогда не бывало и которого предупредить не представлялось возможности. Творец мира, ведающий всякую тайну, свидетель, что я предпочел бы скорее погибнуть со всеми братьями и сыновьями, чем видеть на Персии такое бесславие. Все вельможи и знатные особы персидского двора, вследствие такого несчастного события, наложили на себя ныне траур, его высочество шах находится в великой горести. Не подлежит сомнению, что Персия не желает лишиться всех понесенных ею в прошлом году беспокойств, трудов и убытков. Я сам, желая ехать для свидания с вашим императорским величеством, никогда не соглашусь отправиться в настоящем положении, народ же персидский, как вельможи, так и чернь, неоднократно испытывал горечь вражды и сладость дружбы с Россиею, и потому быть не может, чтобы он пожелал променять хорошее на худое, тишину на беспокойство. Клянусь всемогущим Творцом и венцами всеавгустейших государей, что это гнусное и постыдное происшествие имело источником возмущение простого народа. В городах, чуждых порядка и благоустройства, подобные возмущения невежественной черни, особенно же в Константинополе, столице Турции, случаются весьма часто, но до минувшего года в персидских городах этого никогда не бывало. Когда же по причине прошлогодней войны нашей с Россией невозможно было заниматься другими делами, в некоторых городах Персии произошли подобные беспорядки и возмущения, за которые правительству нельзя было учинить взыскание, по поводу же настоящего случая в Тегеране оно приложит всевозможное старание Для наказания бунтовщиков и зачинщиков. А я потому единственно желал иметь свидание с вашим императорским величеством, дабы с помощью Аллаха укрепить между двумя державами сердечное единодушие и расположение, и чтобы, благодаря высоким качествам вашего императорского величества, снова расцвело все потерпевшее расстройство чрез вражду с Россией, впоследствии же милостью Аллаха, через внимание вашего императорского величества, в Персии прекратятся все беспорядки. Лучшее средство для поправления ныне случившегося события, — это предоставить его вполне благоугодному распоряжению вашего императорского величества. В заключение дерзаю просить ваше императорское величество удостоить меня высочайшим вашим на этот счет повелением, чтобы Персия смыла с себя позор, а что до меня, то я поспешу предстать пред вашим императорским величеством’.
Письмо Аббас-мирзы к графу Нессельроде:
‘Аллах и те, кои здесь были, ведают, какие труды перенесли мы в эти два месяца для заключения мира между двумя державами. Мы не имеем нужды описывать их, ибо они, конечно, уже известны во всей подробности вашему сиятельству и донесены его императорскому величеству. Мы надеялись в начале текущего года удостоиться узреть государя императора и загладить приличными извинениями прежнюю вину, но его императорское величество изволил отправиться в путь. Потом, когда по возвращении его в столицу, мы с величайшим удовольствием начали готовиться в дорогу, за два дня до отправления получаем известие из Петербурга, чтобы отложили на время поездку, но, вслед за тем, по определению небес, случилась несчастная смерть российского полномочного министра, против воли и желания Персии, которую это происшествие крайне огорчило, так как подобного в ней никогда не случалось. Но по беспредельной благости Всевышнего, по высокому духу двух государей, по благонамеренности чиновников обеих держав и по требованию существующей между ними дружбы, мы вполне надеемся и твердо уверены, что печальное событие будет предано забвению по чувству приязни России к Персии, которая после всех понесенных ею потерь для приобретения той дружбы, не пожелала бы, чтоб труды и издержки ее оказались напрасными, и что она всецело должна быть признана непричастною гнусному поступку, нанесшему ей вечное бесславие. Равным образом очевидно, что всеобщее возмущение и стечение народа в Тегеране, несмотря на существующий в душе каждого страх жестокого наказания, не были без причины. Впрочем, как об этом, так и о поступках народа, собравшегося около министров, будет впоследствии сообщено вашему сиятельству, но за всем тем, мы, кроме извинения, ничего лучшего представить не можем’.
Письмо Аббас-мирзы к графу Паскевичу:
‘Удивляясь превратности настоящего света и будучи покрыт стыдом по случаю несчастного происшествия (с Грибоедовым), не знаю, как его описать и каким образом открыть с вашим сиятельством двери разъяснений, г. Амбургер, видевши наше положение, конечно, донесет вашему сиятельству, как велико наше прискорбие. Мы предпочли бы лучше со всеми братьями и сыновьями смерть, лишь бы только на Персии не лежало это вечное бесславие, ваше сиятельство сами можете судить, что никто этого не ожидал, и что не было возможности предпринять что-либо заблаговременно. Происшествие это случилось вдруг, от необузданности народа, а бесчестие остается за нами, и потому все чиновники нашего двора и управляющие делами здешнего края наложили на себя траур. Сам шахиншах чрезмерно опечален. Ныне, в день 17 шаабана, я получил от его высочества шаха фирман, коим повелевает мне просить у вашего сиятельства инструкции, каким образом уведомить об этом происшествии государя императора, почему и отправляем к вам высокостепенного Мирза-Масуда, которому мы предписали переговорить о сем с вашим сиятельством. Если вы заблагорассудите, то отправьте его курьером с моим письмом к государю императору, а равно и с извинительным письмом шаха, которое вслед за сим к вам будет доставлено с особым чиновником и с секретарем министерства г. Мальцевым. Одним словом, повеление шаха состоит в том, что его высочество ни за что не изменит дружбе великого российского двора с двором персидским, купленной сердцем и душой, и что Тегеран и Петербург он считает за одно и то же. Если бы подобное происшествие случилось в Петербурге, то, конечно, министры российского двора сделали бы должное распоряжение и дали бы необходимые наставления, а потому мы просим сообщить их, дабы мы совершенно согласно с теми наставлениями могли приступить к наказанию виновников происшествия и к испрошению извинения, и тем избавить Персию от бремени лежащего на ней позора’.
Между тем, еще за месяц до получения приведенного выше донесения Мальцова, граф Паскевич, от 20 февраля, писал графу Нессельроде:
‘С истинным живейшим прискорбием поспешаю препроводить при сем полученную мною от генерального консула нашего в Персии, надворного советника Амбургера, на имя вашего сиятельства депешу под открытою печатью, в коей описывается вероломное убийство в Тегеране полномочного посланника нашего, статского советника Грибоедова и всей его свиты, исключая секретаря Мальцова и с ним еще двух человек, спасшихся от неистовства злодеев.
Обязанностию поставляю приложить при сем также (в переводе) выписку из письма к Аббас-мирзе брата его Зилли-султана, генерал-губернатора тегеранского, в котором ужасное происшествие, в Тегеране случившееся, описывается почти в том же виде, как и в депеше Амбургера.
Поелику все известия об убийстве посланника нашего, не исключая и депеши г. Амбургера, основаны на сведениях, доставленных персиянами, коих нельзя отнюдь принять за достоверные, то и должно ожидать дальнейших верных уведомлений о сем печальном случае, в особенности же все происшествие объяснить могут показания Мальцова, который один из всех чиновников, бывших при посольстве, остался жив. За всем тем, зная характер персиян, я позволю себе некоторые предположения о причинах столь вероломного поступка и неслыханного нарушения прав народных.
Усомниться можно, чтобы причины сии были точно таковы, как они изложены в депеше Амбургера и письме Зилли-султана, и, вероятно, многие обстоятельства представляются персиянами не в том виде, для собственного их оправдания, в особенности в письме Зилли-султана, повторяемые обвинения против Мирзы-Яхьи или Якуба, служившего прежде при шахе, а потом прибегшего под покровительство посланника нашего, заставляют предполагать, что все сие происшествие было предуготовлено прежде, и как начало самого возмущения, коего Грибоедов сделался жертвою, произошло от Аллах-Яр-хана, который был главною пружиною предшествовавшей войны и признается всегда явным неприятелем Аббас-мирзы и сильнейшею опорою враждующих к нему братьев, то с некоторою правдоподобностью заключать должно, что сие горестное событие было обдуманным последствием самого вероломного коварства, и что поводом к тому есть намерение вовлечь опять шаха и Аббас-мирзу в войну с нами, на тот конец, дабы истребить совершенно династию каджаров, или же отдалить от наследства персидского престола Аббас-мирзу в пользу кого-либо из его братьев, партия коих, как выше сказано, подкрепляется Аллах-Яр-ханом.
Насчет причины убийства Грибоедова я спрашивал муджтехида Ага-Мир-Фетта, коему известны все дела и интриги двора персидского, он полагает, что оно учинено с умыслом, дабы показать народу, что правительство персидское не так боится русских, как полагают.
Если полагаться на персидские известия, то Фетх-Али-шах не только не участвовал, но и не предвидел возмущения, против Грибоедова случившегося, ибо он сам лично приехал для укрощения оного вместе с сыном своим, генерал-губернатором тегеранским, в подтверждение сей мысли может служить и то, что из числа сарбазов, находившихся в карауле при посланнике нашем, четыре человека убито, его защищая, и тридцать человек ранено из войск Зилли-султана.
Аббас-мирза, сколько можно судить по его поступкам и в особенности по письму каймакама к Мирзе-Салеху36, в коем живо описывается, сколько он был поражен известием о смерти Грибоедова, по-видимому, вовсе не причастен сему гнусному злодеянию, тем более, что не далее, как за десять дней утверждено им разграничение по новому трактату и весьма недавно прислано в Аббас-Абад 8 тысяч туманов, в счет 8 курура (курур — два миллиона рублей серебром. — Ред.).
При неизвестности настоящих обстоятельств, выводя разные заключения, можно предполагать, что англичане не вовсе были чужды участия в возмущении, вспыхнувшем в Тегеране, хотя, может быть, они не предвидели пагубных последствий оного (ибо они неравнодушно смотрели на перевес нашего министерства в Персии и на уничтожение собственного их влияния), доказательство неискренности их к нам я нахожу в рапорте ко мне бывшего при разграничении комиссаром полковника Рененкампфа, который, между прочим, меня уведомил, что после уже подписания акта о границах персидским комиссаром Мирзою-Максудом, сей последний получил копию с туркменчайского трактата, за подписью английского министра Макдональда, в котором с умыслом границы показаны были неправильно и названия написаны неверно, но разграничение, как выше сказано, было тогда подписано, и потому происки английского посланника остались тщетными.
Впрочем, в каком бы виде ни были представлены причины убийства посланника нашего в Персии и обстоятельства, оное сопровождавшие, достоинство российской империи требует разительного удовлетворения за столь зверский поступок и неслыханное нарушение прав народных. Но при настоящей войне с Турциею и при тех значительных силах, которые собирает она в Азии, дабы остановить и даже уничтожить успехи наши, в прошлую кампанию приобретенные, при нынешнем числе войск, за Кавказом находящихся, совершенно невозможно начать новую войну с Персиею’.
Предположение графа Паскевича об участии англичан в событиях 30 января не лишено основания.
С тех пор, как мы переступили за главный хребет Кавказа, английская политика, всемерно сохраняя в интересах индийской компании доброе согласие с Персией, из-под руки старалась поддерживать неприязненное настроение этой державы к России. В 20-х же годах быстро развивавшаяся транзитная европейская торговля через наши закавказские владения с Персией до того встревожила сен-джемский кабинет, что он, для окончательного уничтожения ее одним разом, вовлек Персию в открытую войну с нами. Вынужденное блистательными успехами нашего оружия на крайне невыгодный мир, персидское правительство видимо стало охладевать к своим коварным друзьям, которые, в свою очередь, не будучи в состоянии равнодушно глядеть на решительный перевес нашего влияния, должны были быть замешаны, хотя косвенно и неприметно, в событиях 30 января.
Чтобы этот вывод не показался голословным, не могу не привести здесь рассказа, слышанного мной от генерала Арцруни, старожила и хорошего знатока Персии, состоявшего в чине поручика лейб-гвардии уланского полка при генерал-адъютанте князе Николае Андреевиче Долгорукове, преемнике Грибоедова.
Прибыв в Персию и остановившись в Тавризе, князь Долгоруков решительно объявил, что в Тегеран, где убит его предшественник, он не поедет, а пусть Фетх-Али-шах назначит ему по усмотрению другое место в государстве, где он и не замедлит ему представиться. Шах в то время отправлялся в Шираз, откуда и обещал сообщить о месте аудиенции. По прошествии некоторого времени, князь Долгоруков получил приглашение прибыть в Испагань, куда он немедленно и выехал, в сопровождении Мамед-Хусейн-хана, адъютанта Аббас-мирзы, назначенного к нему в качестве михман-дара. Во время этого переезда генералу Арцруни случилось как-то разговориться с Мамед-Хусейн-ханом.
— Скажите, хан, — начал он, — из-за чего затеяли вы войну с Россией, войну, не обещавшую вам ничего, кроме новых и невозможных потерь?
Михмандар отвечал:
— Аллах, Аллах! Стоит ли об этом говорить: разве не известно целому миру, что мы были вовлечены в нее происками англичан?
— Но как же вы, — спросил снова генерал Арцруни, — могли решиться на такой ни с чем несообразный поступок, как истребление русского посольства?
— По этому предмету, — возразил хан, — я расскажу вам следующее: ‘Однажды чертова жена со своим ребенком сидела неподалеку от большой дороги, в кустах. Вдруг они завидели идущего по направлению к ним крестьянина с тяжелою ношею на спине. Поравнявшись с местом, где сидели черти, он споткнулся о случившийся на дороге большой камень и упал, а когда приподнялся, с сердцем произнес: ‘будь ты, черт, проклят!’ Слова эти были услышаны чертенком, который тут же, обратясь к матери, сказал: ‘Как люди несправедливы: они бранят нас там, где нас нет, мы так далеки от камня, а все же виноваты’. ‘Тс, молчи, — отвечала мать, — хотя мы и далеки, но хвост мой спрятан там, под камнем…’
— Так, — заключил Мамед-Хусейн-хан, — было и в деле Грибоедова: англичане хотя и жили в Тавризе, но хвост их все же был скрыт от русской миссии, в Тегеране.
Вообще нужно заметить, что предположение о поддержке англичанами нерасположения персиян к русским было в то время значительно распространено в Персии и подтверждалось некоторыми весьма убедительными фактами. Майор Калачевский в февраля 1829 года писал к военно-окружному начальнику наших закавказских мусульманских провинций, генерал-майору князю Абхазову: ‘Мнение основательных людей в Персии есть то, что происшествие сие случилось от сыновей шаха (не без участия англичан) и что первые домогаются расторгнуть покровительство императора нашего к Аббас-мирзе, который, по их мнению, с тем домогается отправиться в С.-Петербург, чтобы испросить войска для уничтожения не только их, но и самого шаха’.
4 июня того же года Мальцов доносил графу Паскевичу из Тавриза:
‘…Я достоверно узнал, что по прибытии сюда тела покойного нашего посланника никто из англичан не выехал ему навстречу. По их настоянию тела не ввезли в город Тавриз, а поставили в маленькой загородной армянской церкви, которой также никто из англичан не посетил. От Наиб-султана не было оказано телу покойного Грибоедова никаких почестей, даже не был приставлен почетный караул. Аббас-мирза так поступил в угодность Макдональду, признаюсь, что я такой низости никогда не предполагал в английском посланнике, неужели и в этом находит он пользу для ост-индской компании, чтобы мстить человеку даже после его смерти’.
Но как бы враждебно ни относилась английская политика к возраставшему влиянию нашему в Персии, нельзя отрицать, что англичане не могли предвидеть всех пагубных последствий тегеранского возмущения. Приют, данный у себя Макдональдом супруге Александра Сергеевича и принятое в ней участие, факт не слишком-то убедительный: это была простая вежливость европейца и притом дипломата, обусловливаемая положением женщины в семье цивилизованных наций, соблюдение весьма понятного приличия к супруге своего собрата по званию и деятельности. Более убедительным доказательством неожиданности для самих англичан умерщвления нашего министра может служить помещаемое здесь письмо Макдональда к министру иностранных дел Мирзе-Абуль-Хасан-хану, из Тавриза, от 21 февраля:
‘С чрезвычайным ужасом и неудовольствием нижеподписавшийся получил от его королевского высочества Аббас-мирзы официальное извещение об убийстве российской миссии в Тегеране. История народов не представляет подобного случая, самые варварские правительства, о которых есть только сведения, признают необходимостью как в мирное, так и в военное время уважать и покровительствовать посылаемых от государств представителей и не станут оправдывать нарушения сего постоянного и непременного правила. В особенности отнести сие должно к настоящему случаю, происшедшему посреди совершенно мирных расположений, в столице самого государя, который из дворца своего мог слышать шум, смятение и вопли жертв, но, несмотря на то, миссия дружественной нации погибла в присутствии всех тех властей, которые, по праву народному и по закону гостеприимства, обязаны были защищать ее.
Если всякая доверенность разрушается, то напрасно было бы думать, что представитель какой-либо нации мог быть безопасен в Персии: или правительство персидское не хочет, или не в состоянии оказывать ему своего покровительства. Когда даже оное не имеет внимания к собственной славе и существованию (reputation or existence), при всем том оно обязано заботиться о предохранении своего достоинства от нареканий, каковым ныне подверглось. Не довольно того, что правительство должно сделать полное и совершенное удовлетворение, кроме того, нужно, чтобы были выданы зачинщики и участники убийства и чтобы ни звание, ни постороннее предстательство, ни приводимые предлоги не укрыли их от заслуженного наказания. Малейшая в сем предмете нерешительность со стороны правительства сочтена будет наклонностью защитить их, и если оное не докажет совершенно неприкосновенности своей к учиненному преступлению, то навлечет себе не только вражду со стороны России, но и от всех образованных государств.
Посему нижеподписавшийся просит персидских министров и особенно ваше превосходительство доставить ему по вышеозначенному обстоятельству подробнейшее объяснение для представления британскому правительству, которое сообразно с тем сделает положение насчет продолжения настоящих сношений своих с тегеранским двором. Нижеподписавшийся искренне желает и надеется, что в полном и удовлетворительном объяснении насчет неприкосновенности правительства не будет предстоять затруднения, хотя с неудовольствием и сожалением замечает, что не принято еще никаких мер к наказанию виновных или к аресту их.
Капитан Макдональд, который вручит вам сию ноту, отправлен в Тегеран для принятия тех доказательств (documents), которые представит персидское правительство. Нижеподписавшийся надеется, что оные не подадут ему повода к прерыванию сношений своих с министрами его шахского величества’.
Но какое же впечатление произвели события 30 января на наш двор, и как Россия думала рассчитаться за смерть своего представителя? На это мы ответим словами графа Нессельроде, который от 16 марта писал к графу Паскевичу следующее:
‘Ужасное происшествие в Тегеране поразило нас до высочайшей степени. Отношения вашего сиятельства ко мне по сему предмету государь император изволил читать с чувством живейшего прискорбия о бедственной участи, столь внезапно постигшей министра нашего в Персии и всю почти его свиту, соделавшихся жертвою неистовства тамошней черни.
Достоинству России нанесен удар сильный, он должен быть торжественно заглажен явным признанием верховной персидской власти в совершенной ее невинности по означенному случаю.
При сем горестном событии его величеству отрадна была бы уверенность, что шах персидский и наследник престола чужды гнусному и бесчеловечному умыслу и что сие происшествие должно приписать опрометчивым порывам усердия покойного Грибоедова, не соображавшего поведение свое с грубыми обычаями и понятиями черни тегеранской, а с другой стороны, известному фанатизму и необузданности сей самой черни, которая одна вынудила шаха и в 1826 году начать с нами войну.
Сопротивление мятежникам, сделанное персидским караулом, бывшим у министра Грибоедова, немалое число людей из сего караула и из войск, присланных от двора, погибших от народного возмущения, письмо тегеранского губернатора к Аббас-мирзе, наконец поведение сего последнего, наложившего у себя общий траур по сему несчастному случаю, служат, по-видимому, достаточным доказательством, что двор персидский не питал никаких против нас враждебных замыслов. Опасение, однако, мщения России может заставить оный приготовиться к брани и внять коварным внушениям недоброжелателей каджарской династии. Принимая все сие в соображение, его императорское величество соизволил в полной мере одобрить мнения наши и данные Амбургеру наставления.
При настоящем положении дел нельзя не ограничиться казнью главных виновников возмущения и приездом сюда Аббас-мирзы или сына его с письмом к государю императору от шаха, в коем бы объяснена была невинность персидского правительства в гибели нашей миссии и последовавшее наказание за то преступников.
Если бы от персиян, при получении вашим сиятельством сего отношения моего, не был еще сделан решительный шаг касательно отправления сюда какого-либо из принцев крови, то его императорскому величеству угодно, чтобы вы отозвались к Аббас-мирзе, что по самым сильным доводам, вами изъясненным высочайшему двору, сколь далеко персидское правительство от малейшего участия в злодеянии, свершившемся в Тегеране, и во внимании к вашему предстательству государь император соизволяет удовольствоваться только приездом сюда Аббас-мирзы или сына его, с письмом от шаха, как выше уже сказано, дабы в глазах Европы и всей России оправдать персидский двор. Коль скоро кто-либо из сих особ прибудет к нам, то его величеству благоугодно, дабы поспешнее был отправлен в С.-Петербург самым приличным образом, между тем, вы пришлете сюда расторопнейшего курьера с предварительным о том уведомлением и с ним же известите губернаторов по сему тракту о приуготовлении нужного числа лошадей для посольства.
Отсрочку платежа 9 и 10 курура государь император совершенно предоставляет благоразумию вашему’.
Но не так думали в Персии. Амбургер еще от 4 апреля доносил графу Паскевичу:
‘…Уверяют, что шах писал Аббас-мирзе, что он достоверно узнал, что государь император не оставит смерть своего министра без наказания и что Россия, будучи занята войною с турками, может быть, теперь не обратит внимания на Персию, но что по окончании мира надобно ожидать войны.
Также пишут, что значительное число ружей в дороге из восточной Индии’.
В таком же смысле писал к нему, двумя месяцами позже, и Мальцов:
‘…Надежда возвратить при теперешней войне нашей с турками, потерянные в прошлую кампанию провинции, Эриванскую и Нахичеванскую, побуждает шаха к враждебным против нас замыслам. Он полагает, что мы, по окончании войны с турками, или завладеем Адербейджаном, или будем требовать с него, сверх двух последних курур, штраф за кровь Грибоедова, и потому рассчитывает, что ему выгоднее теперь, соединившись с турками, дать два курура войскам и отнять у нас потерянные провинции. Он приказывал неоднократно Аббас-мирзе напасть на пограничные наши области и угрожал, в случае неповиновения, лишить его Азербейджана…’
И действительно, персияне продолжали собирать войска и соединили весьма значительные силы в Тавризе. 23 марта граф Паскевич писал в Петербург: ‘К войне делаются все приготовления, и я должен теперь же принять все предосторожности, дабы сколько можно удержать персиян с самого начала от разорения соседственных с ними наших провинций, но главные силы свои я непременно должен иметь на турецкой границе, ибо турки не замедлят открыть кампанию и собирают весьма большое число войск со всех провинций, и потому я в необходимости нахожусь повторить, ваше сиятельство, что я не могу поручиться за совершенную безопасность вверенных мне областей до присылки просимых мною подкреплений, которые во всяком случае признаю я необходимыми.
…Словом, опасения насчет явного разрыва с Персией возрастают и ни за что нельзя ручаться’.
Но начать войну с Персией не было в планах России. К тому же и сами обстоятельства при тогдашней войне с Турцией, и ненадежное положение наших закавказских владений, как это видно из помещаемого здесь отношения графа Паскевича к графу Нессельроде, от 30 марта, были далеко не в нашу пользу:
‘По всем соображениям, хотя шаху персидскому и были известны приготовления к возмущению, жертвою коего сделался полномочный министр наш в Тегеране, но что цель возмущения сего состояла не в том, чтобы учинить неслыханное над Грибоедовым злодеяние, а последовало оное собственно для истребления Мирзы-Якуба, который, находясь при шахе евнухом весьма долго, знал все его тайны и все происшествия его гарема.
Известно мне, что достоинство России требует возмездия за убийство нашего посланника и что явное нарушение прав народных не может быть оставлено без удовлетворения, но, зная совершенно положение наше и обстоятельства здешнего края, считаю себя обязанным объяснить следующее:
Если поступок шаха признан будет неизвиняемым никакими оправданиями и если он представлен будет таковыми пред лицом всей Европы, то необходимо должно, дабы правитель Персии собственно в своем лице был наказан за неслыханное злодеяние, над посланником нашим свершенное, и для сего должно будет объявить ему войну непримиримую. Но при теперешней войне с турками предпринять оную с надеждою успеха нет никакой возможности. Для нанесения шаху персидскому решительного удара надобно вторгнуться в его владение и не только занять Адербейджан, но даже перейти Кафлан-кух, но какие способы мы для сего имеем?
Войск, находящихся в сем крае, недостаточно даже для ведения оборонительной войны с обеими державами и просимые мною подкрепления не прежде могут прийти, как к исходу сентября. Начав наступательную войну с Персией, надобно вести с собою огромные запасы провианта, артиллерийских зарядов и проч. в сердце самой Персии, но здешний край с 1826 года находится в военном положении, и потому все способы снабжения войск и в особенности транспортировки истощены совершенно до того, что и при теперешней войне с турками с большими усилиями едва могу поднять все тягости, нужные мне для наступательных движений.
Если же, начав теперь же военные действия против персиян, вести оные оборонительно до окончания войны турецкой, то сим мы дадим им наилучшее средство приготовиться к отчаянному сопротивлению, вторжение наше в Персию при наступательных действиях усилит внутренние раздоры партий, что дознано прошедшею войною, но оборонительная война соединит все партии против общего неприятеля, против коего их будет подстрекать и собственная защита и действие фанатизма, имеющего неограниченное влияние на народ персидский. Тогда война сделается нескончаемою и будет продолжаться без всякой цели, между тем провинции наши будут разорены совершенно и собственными поставками для войск, и набегами неприятельскими.
Итак, рассматривая положение наше с сей точки, представляется вопрос: не признается ли возможным принять те извинения, которые персидский шах насчет убийства посланника нашего принести намерен? Нет никакого сомнения, что бунт в Тегеране был начат не против посланника, но собственно для того, дабы исторгнуть от него евнуха шахского, удержать коего при себе или истребить вовсе шах имел весьма важные причины, опаснее всего доводить персиян до совершенного отчаяния. Словом, настоящие обстоятельства по делам Персии требуют самых внимательных соображений и от разрешения вопроса ‘Война или мир с сею державою?’ зависит безопасность закавказских наших провинций. Не должен я умолчать также, что при войне с Персией нельзя никак ручаться, чтобы не возобновились те же бунты и смятения, которые происходили в 1826 году во всех почти областях наших, и теперь уже по первому известию о вооружениях персиян горцы оказывают непослушание. На сей раз персияне, конечно, не пощадят ни усилия, ни денег для возбуждения мятежников, и если бунт возникнет и разольется даже в Дагестане, то, имея двух неприятелей на границах и повсеместно врагов внутренних, с трудностью можно будет нам удержаться по полуденную сторону Кавказа, ибо если придут секурсы, и число войск увеличится, то при общем бунте неминуемо последует голод и прокормить их будет нечем. Словом, в сем крае вести войну с Турцией и Персией в одно время невозможно.
О сем я прошу покорнейше ваше сиятельство довести до сведения его императорского величества’.
Но еще за четыре дня до отправления этой бумаги в Петербург, граф Нессельроде в двух письмах, от 26 марта, писал:
В первом: ‘Невзирая на беспокойные слухи, доходящие к нам беспрерывно из Персии, государю императору приятно еще верить, что ни Фетх-Али-шах, ни Аббас-мирза не причастны злодейскому умерщвлению нашего министра в Тегеране. Если правительство персидское доселе приступает с какою-то нерешимостью к мерам удовлетворения, то сие должно приписать борению и проискам партий, раздирающих и двор, и государство персидское, и замедляющих стремление шаха и наследника укрепить узы дружества с Россией. Турецкие козни, может быть, также замешаны в сем деле. Между тем пересылки Аббас-мирзы с Эрзерумом и воинские приготовления, заметные в пограничных нам персидских областях, кажется, можно скорее отнести к страху нашего мщения за убийство посланника, нежели к наступательным замыслам против нас со стороны персиян.
Итак, вернейшее средство удержать сей народ в мире есть показать немедленно и ясно, что мы не только далеки от мести, но твердо уверены в невинности персидского правительства и готовы принять его торжественное оправдание. Потому его величество вполне соизволяет, чтобы Мирза-Масуд37, если пожелает сюда ехать, был с приличием без задержания отправлен, как равно и принц, когда таковой прибудет к вам, дабы явиться сюда для объяснения (ибо приездом одного сановника, какого бы достоинства он ни был, наш двор не может себя признать удовлетворенным). Ваше сиятельство справедливо рассуждаете, что, во всяком случае, мы через то выиграем время и приобретем себе заложника…
В заключение необходимым нахожу я присовокупить, что, несмотря на все старания наши сохранить тишину в Персии, враждебная нам партия легко может, при настоящих смутных обстоятельствах, восторжествовать и ввергнуть Персию в бездну междоусобий, которых семена там давно зреют. Братья наследного принца могут овладеть слабым умом шаха и не только пресечь Аббас-мирзе путь к престолу персидскому, но и покуситься на жизнь его. В таком случае государю императору угодно, чтобы вы предложили у себя прибежище сему принцу, ибо не предстоит ни малейшего сомнения, что сам шах душевно будет радоваться всему тому, что будет клониться к спасению преимущественно перед всеми любимого им сына’.
Во втором: ‘…Поведение Аббас-мирзы, объяснения его и самого шаха должны, кажется, служить достаточным доказательством, что двор персидский не принимал участия в злодеянии тегеранском, но сии самые объяснения заставляют заключать, что оное злодеяние учинено не случайно, по буйству черни, но есть последствие злобы и мести Аллах-Яр-хана и партии ищущих гибели наследника престола и отца его. Опасность, грозящая Персии, была крайне прискорбна его императорскому величеству, ибо хотя с вероятием не должно теперь ожидать разрыва с персидским двором, опасаться можем войны, могущей возродиться от междоусобных раздоров в том государстве, коими руководствуют лица, нам враждебные, и сия война озаботит нас много по последствиям своим, которые, чем далее, тем более могут соделаться для нас затруднительными. Чтобы избегнуть такого положения, должно желать, дабы Аббас-мирза успел ниспровергнуть замыслы врагов своих и восторжествовать над ними.
Для достижения сей спасительной цели достаточны ли будут одни у сего принца имеющиеся силы? И в противном случае, не требуют ли собственные наши выгоды дать ему подкрепление, если средства ваши представляют к тому возможность?
Государь император мысль сию вверяет совершенно соображению вашему, уполномочивая вас решиться на то, что по местным обстоятельствам покажется вам выгоднейшим для дел наших. Чтобы не останавливать далее отправление экстрапочты, я должен ограничиться тем, что выше изложено, с отъезжающим же на днях генерал-майором князем Долгоруковым, который по высочайшей воле едет к вам для употребления или при Аббас-мирзе или по вашему усмотрению, я буду иметь честь пространнее вам писать по разным статьям сегодня мною полученных депеш ваших.
В заключение остается мне еще по повелению государя императора сообщить вашему сиятельству, что по предмету доставления вам нужного подкрепления учинены уже должные распоряжения’.
Но дело до войны, как известно, не дошло, и смерть Грибоедова осталась неотомщенною. Все ограничилось приездом принца Хосров-мирзы, сына наследника персидского престола, в Петербург, где он от лица шаха просил императора предать вечному забвению события 30 января38.
На другой или на третий день после умерщвления русского посольства, изуродованные трупы убитых были вывезены за городскую стену, брошены там в одну кучу и засыпаны землей. Все это, конечно, не могло сопровождаться никаким религиозным обрядом. Спустя немного времени, тело Александра Сергеевича было отрыто, положено в простой гроб и через Тавриз отправлено в Тифлис.
16 апреля 1829 года Амбургер доносил из Нахичевани графу Паскевичу:
‘Узнав, что на днях привезут сюда тело покойного нашего министра, без всякого приличия сану его, я почел своею обязанностью приготовить здесь гроб, балдахин и все потребности для приличного сопровождения тела его в Тифлис. Я полагаю, что распоряжение мое необходимо, и надеюсь, что ваше сиятельство одобрите оное. Что же касается до издержек на все приготовления, то я употребляю потребное число денег из суммы, присланной мне вашим сиятельством. Я почитаю своею обязанностью довести до сведения вашего сиятельства, что генерал-майор Мерлини всегда способствовал мне во всем, как равно исправляющие должность бригадного адъютанта Павлоцкий и Греков, которые взялись с охотою исполнить подробности сей порученности’.
30 апреля покойника привезли в Гергеры, где гроб его видел A. C. Пушкин, упоминающий об этом в своем ‘Путешествии в Арзерум’, а 4 мая Амбургер писал графу Паскевичу:
‘1 мая, которое всегда приносит с собою радость и веселье, было для нас днем грусти и печали. В этот день, наконец, тело покойного нашего полномочного министра в Персии было переправлено через Араке. Генерал-майор Мерлини, полковник Эксан-хан и многие чиновники поехали на встречу оного, вперед был послан из Аббас-Абада священник, один батальон тифлисского пехотного полка с двумя боевыми орудиями, как и здесь приготовленный балдахин.
Когда встретили мы тело, батальон выстроился в два ряда. Гроб, содержащий бренные останки покойного Грибоедова, находился в тахтиреване, сопровождаемом 50-ю конными, под начальством Кеиб-Али-султана, который остановился посередине. Когда вынули гроб из тахтиревана и уверились, сколько возможно, что он содержит тело покойного министра, отдали ему воинскую честь и отпели вечную память, после чего положили его в гроб, здесь приготовленный, и поставили на дроги под балдахин. Скомандовали ‘на погребение’, и тихо и величественно началось траурное шествие при звуках печальной музыки.
Дроги, везомые шестью лошадьми, накрытыми черными траурными попонами и ведомые людьми в траурных мантиях и шляпах, которых было, кроме сих, 12 человек, шедшие с факелами по обе стороны гроба, балдахин, хорошо убранный, — все это произвело на всех сильное впечатление, даже на персиян. Кроме священника русского, выехало навстречу покойному все духовенство армянское, под начальством архиерея Парсеха, что еще более придавало величия печальному шествию. Таким образом достигли Аланджи-чая, где назначен был ночлег.
2-го числа мая шествие продолжалось. Когда достигли нахичеванчайского моста, сделали привал, люди оделись, и духовенство облеклось в ризы, русский священник отслужил панихиду, отпели вечную память, — и шествие продолжалось. Когда начинали приближаться к городу, то вышли навстречу генерал-майор Мерлини, полковник Эксан-хан, подполковник Аргутинский, майор Носков, я и переводчик Ваценко, и все военные и статские чиновники, которые находились в Нахичевани, и все уже следовали за гробом до церкви. Здесь офицеры сняли гроб с дрог, внесли в церковь, откуда по отслужении панихиды и отпетии вечной памяти все удалились.
Народу было неимоверное множество, мужчины и дети, все, кажется, принимали живейшее участие в злополучной участи покойного и нередко слышны были между ними громкие рыдания. Женщины до самого вечера не отходили от церкви, только надобно заметить, что это по большей части были армяне, и такое участие, конечно, делает честь сему народу.
На другое утро, 3 мая, все, которые участвовали прошедшего дня в церемонии, опять собрались в церковь, отслужили обедню, после которой архиерей армянский Парсех говорил речь, по окончании оной отслужил панихиду, и отпели вечную память. Тут офицеры Тифлисского пехотного полка попеременно со всеми присутствующими вынесли гроб, пронесли оный посреди в двух рядах выстроенного войска, которое отдало воинскую честь, и поставили на дроги, и шествие опять тихо подвигалось вперед. Стечение народа было еще большее, нежели 2-го числа, трудно было верить, что Нахичевань содержит в себе такое огромное народонаселение.
Все находившиеся в церкви, генералы, штаб- и обер-офицеры провожали покойного до второго источника по эриванской дороге. Здесь сняли гроб с дрог, войско сформировало каре вокруг оного, и священник русский отслужил панихиду и отпели вечную память, после чего мы все простились с покойным, прикладываясь ко кресту на гробе его. Исполнив таким образом последний долг и отдав последнюю честь покойному, все возвратились в город.
Приятно и трогательно было видеть живое участие, которое все принимали в несчастной кончине покойного Грибоедова, и это ясно доказывает, что кто хотя только один раз с ним встретился, уже не мог забыть его.
Долго еще толпы народа с печальными лицами стояли на высотах, окружавших город, и весьма медленно рассыпались.
С сожалением должен упомянуть, что при открытии гроба тело покойного Александра Сергеевича не имело почти никаких признаков прежнего своего изображения, оно, по-видимому, было ужасно изрублено и закидано каменьями и перешло в сильное тление, а потому и законопатили гроб и залили нефтью.
Тело препровождается отсюда через Эчмиадзин на Гумри и так далее, с командой, следующей в Джелал-Оглу, и прапорщик Тифлисского пехотного полка Макаров провожает оное до Тифлиса.
Большое утешение, что последнее желание Грибоедова исполнилось, а именно, чтобы тело его не оставалось в Персии’.
Желание Грибоедова, не раз высказанное им жене, чтобы, в случае смерти, останки его были вывезены из Персии и преданы земле в церкви святого Давида, — ‘этой поэтической’, по собственному его выражению, ‘принадлежности Тифлиса’, было исполнено. Граф Паскевич, из лагеря близ Ахалкалакской крепости, от 21 мая, писал к экзарху Грузии митрополиту Ионе:
‘Покойный министр наш в Персии, статский советник Грибоедов при жизни изъявлял желание быть погребенным в Тифлисе, в церкви святого Давида.
Тело статского советника Грибоедова везется в Тифлис. Желая исполнить волю покойного министра, я обращаюсь к вашему высокопреосвященству с покорнейшею просьбою разрешить погребение тела в церкви святого Давида и о том уведомить тифлисского военного губернатора, которому ныне же, согласно с сим, дано мною предписание’. (Грибоедов предан земле 18 июля 1829 года).
На препровождение тела Грибоедова из Тегерана в Тифлис и на погребение его при церкви святого Давида по распоряжению графа Паскевича было израсходовано 210 червонцев и 2366 рублей 90 копеек серебром. Сумма эта, по высочайшему повелению, была принята на счет государственного казначейства (письмо графа Канкрина к графу Паскевичу от 27 февраля 1830 г.).
Что касается трупов остальных членов посольства, сделавшихся жертвами события 30 января, то они оставались за городской чертой до 1836 года. В этом же году полномочный министр наш граф Симонич, из Фируз-Кух, от 3 августа, писал к главнокомандующему на Кавказе, барону Розену, следующее:
‘С тех пор, как я с товарищами живу в Тегеране, мы неоднократно вспоминали с грустью, что останки наших несчастных соотечественников, павших жертвою страшного покушения 1829 года, находятся сложенными под земляною грудою вне города, вблизи большой дороги, которую мы, к несчастью, часто должны были проезжать. Я имел еще в прошедшем году мысль распорядиться о перенесении их в более приличное место, но ряд непредвиденных обстоятельств воспрепятствовал ее осуществлению. В нынешнем году я был более счастлив, и предположение мое исполнилось, прежде чем я присоединился к свите шаха. Заручившись добрым расположением знатнейшего городского духовенства, а в особенности дружбою имама-джум’э, мне было легко, при посредничестве министра иностранных дел, испросить разрешения его высочества шаха. Имам-джум’э, которому я сообщил о своем намерении, одобрил и похвалил его. Затем, по принятии должных мер, вечером 12-го числа текущего месяца, барон Боде отправился на место, где все было приготовлено для отрытия останков несчастных жертв. При этом, для поддержания должного порядка, присутствовали со стороны имама-джум’э два сеида, а со стороны беглербега шесть феррашей, но в толпе зрителей не только не проявилось никакого волнения, но даже не замечено и малейшего неудовольствия. Армянский священник, в полном облачении, читал молитвы во все время производства работ. Останки на десяти дрогах были перевезены в город и сложены в заранее приготовленный склеп. По отслужении панихиды, при которой находились оба сеида, около 11-ти часов ночи, все разошлись.
Не могу не заметить при этом, что персияне, допустив перенесение тел в город, победили предрассудок, которого настойчиво придерживаются. Я сам удивляюсь, не встретив в настоящем случае и малейшего затруднения. Армянская церковь, в которой сложены останки, находится около ворот Шах-Абдул-Азима и вблизи места ужасного события’. (Перевод с французского).
В продолжение всего пребывания Грибоедова в Тегеране супруга его оставалась в Тавризе. Сначала от нее скрывали злополучную кончину ее мужа, тем более что она в ту пору находилась в интересном положении, и столь неожиданное известие могло поразить ее как громом и иметь весьма пагубные для нее последствия. 10 февраля 1829 года Амбургер писал графу Паскевичу: ‘Удерживая Нину Александровну в настоящем неведении о ее несчастии, я с помощью супруги английского посланника уговорил ее ехать в Тифлис. Английский доктор, г. Кормик, ее сопровождает, и я считаю обязанностью следовать с нею, о чем она меня просила, до нашей границы, где, я надеюсь, она встретит отца своего, которого я предупредил’.
Кроме молодой жены, из ближайших родственников Грибоедов оставил после себя мать, Анастасию Федоровну, которая в то время проживала в Москве. Не говоря уже о той невознаградимой потере, какую обе понесли в нежно любимом и выше всего дорогом для них человеке, положение их было тем более грустно, что Грибоедов не оставил после себя никакого состояния, а то немногое, что он имел при себе, было разграблено и расхищено в Тегеране. Но в судьбе молодой вдовы принял теплое участие император Николай. Вслед за получением в Петербурге известия об убиении Грибоедова, граф Нессельроде, от 6 апреля, писал к графу Паскевичу: ‘Государь император, сохраняя глубокое чувство сожаления о преждевременной и бедственной смерти министра нашего в Персии Грибоедова, изволил принимать тем живейшее участие в судьбе его вдовы, столь рано и столь ужасным образом лишенной своего супруга. Побуждаемый таковыми милосердными чувствами, его императорское величество желал бы найти средство облегчить горестную участь госпожи Грибоедовой, сколько сие возможно.
Непременным долгом поставляя уведомить ваше сиятельство о сем великодушном намерении государя императора, обращаюсь к вам с покорнейшею просьбой почтить меня извещением о том, какие монаршие щедроты находили бы вы приличными настоящему положению госпожи Грибоедовой’.
Сообщение это вызвало со стороны графа Паскевича ответ, от 15 мая, следующего содержания:
‘Ваше сиятельство уведомить меня изволили, что его императорскому величеству благоугодно знать мнение мое касательно вознаграждения жене бывшего посланника нашего при персидском дворе, статского советника 1 ри-боедова за имущество его, разграбленное в Тегеране при его убийстве.
Вместе с отношением вашим по сему предмету, получил я письмо от московского губернского предводителя дворянства. Из оного вы усмотреть изволите, что мать Грибоедова, употребив большую часть имущества на воспитание единственного сына, дабы сделать его полезным для службы, впала в неоплатные долги и расстроила до того состояние свое, что в последние годы покойный уделял ей часть своего жалованья. Со смертью его лишилась и сей малой помощи, при болезни и старости, она остается без всяких средств к содержанию.
Жена Грибоедова находится в положении, не менее плачевном. Получив пагубное известие о его смерти, она разрешилась раньше времени младенцем, который жил только несколько часов. Таким образом, потеряв все и не имея никакого средства, она должна испытывать все нужды, с бедностью сопряженные.
Движимая собственность Грибоедова, наличные деньги и банковые билеты разграблены в Тегеране, все, в чем состояло имущество покойного, составляло около 60 т. руб. ассигнациями. Четвертая часть сего имения принадлежала бы по закону вдове его, а остальные три части сестре Грибоедова, ближайшей по нем наследнице.
Во исполнение вышеизъявленного высочайшего соизволения, уведомляя о сем ваше сиятельство, по милосердному вниманию всемилостивейшим государем в память покойного Грибоедова оказываемому, и по заслугам его, которые в полной мере вам известны, осмеливаюсь думать, что справедливо бы было, сверх удовлетворения наследников Грибоедова за помянутое имущество, в Тегеране неистовою чернью расхищенное, оказать особенное пособие двум ближайшим по родству к покойнику лицам — вдове его и матери, в крайнем положении находящимся, назначив первой из них пожизненный пенсион в 1000 червонцев в год, что составляет 6-ю часть жалованья, получаемого ее мужем, последней же для заплаты хотя некоторой части долгов и во уважение того, что из предполагаемого вознаграждения наследникам Грибоедова за разграбленное имущество по закону она не может воспользоваться никакой частью, единовременно 30 тысяч ассигнациями.
Всемилостивейшее воззрение его императорского величества на судьбу родственников статского советника Грибоедова и собственное выше благорасположение, коим пользовался всегда покойный, обнадеживают меня, что вы не откажете благосклонным содействием вашим к облегчению участи жены его и матери, в самом горестном состоянии остающимся’.
Ходатайство графа Паскевича было небезуспешное: в январе следующего, 1830 года получено уведомление графа Нессельроде о назначении вдове и матери Грибоедова, каждой по 5000 руб. асс. ежегодно пенсии и, сверх того, единовременно по 30 т. руб. асс. Спустя почти двадцать лет, а именно в августе 1849 года, пенсия Нины Александровны, благодаря ходатайству тогдашнего наместника Кавказского князя М.С. Воронцова была увеличена на 570 р. 50 к., так что она с этого времени вместо 5000 асс. получала 2000 р. серебром, (письмо графа Вронченко к князю Воронцову от 19 августа 1849 г.).
Нина Александровна, верная первой любви и драгоценной памяти первого своего супруга, осталась вдовой до самой смерти, последовавшей летом 1857 года. Она скончалась от холеры и погребена при церкви святого Давида, рядом с мужем.
Выше мы упомянули, что из всех членов нашего посольства удалось спастись одному только Мальцову, состоявшему при Грибоедове в качестве первого секретаря. Для полноты рассказа считаем не лишним прибавить несколько слов, как он мог избежать неминуемой смерти в описанном поголовном избиении посольства.
Будучи еще молодых лет и одарен весьма счастливыми способностями, Мальцов познакомился в Тегеране с неким ханом, жившим в смежности с домом, который занимал Грибоедов, и часто его навещавшим. Рассказывают, что, хан этот до того полюбил и привязался к Мальцову, что, предупрежденный об опасности, угрожавшей русскому посольству, решился спасти своего приятеля. С этой целью ему удалось уговорить Мальцова, в самый день убиения Грибоедова, перелезть через крышу и укрыться в его доме. Предложение было принято, и Мальцов избег роковой участи.
Фетх-Али-шах думал было удержать Мальцова в Тегеране и просить государя назначить его полномочным министром, ‘но английский посланник, — писал Аббас-мирза к Мирза-Салеху, — и Амбургер предпочли лучше его не удерживать, почему и просил я шаха оказать ему все почести и отправить сюда’ (в Тавриз).
По прибытии в Тифлис, Мальцов до окончания войны нашей с Турцией был оставлен в распоряжении графа Паскевича (письмо графа Нессельроде от 23 апреля 1829 года). Когда же Амбургер, вследствие настоятельных просьб, вызванных его болезнью, был уволен к Кавказским минеральным водам для пользования, ему было поручено исправление должности генерального консула в Тавризе, где он и оставался до возвращения Амбургера в конце марта 1830 года. Затем Мальцов навсегда оставил Персию и, уехав в Петербург, продолжал службу при министерстве иностранных дел.
20 Под этим названием известна история Персии, написанная Мирхондом, а Риза-Кули есть только ее продолжатель.
21 Афрасиаб — царь Турана. Пиран — визирь Афрасиаба, прославившийся своею мудростью.
22 Аллах-Яр-хан, один из первостепенных ханов Юхари-баша, — колена каджарского племени, к которому принадлежат ныне царствующие в Персии династии, ведущие свой род от Ашага-баша, другого колена того же племени. Он был родной дядя (по матери) Мамед-шаха, сына Аббас-мирзы и преемника Фетх-Али-шаха.
23 Высшее духовное лицо в шиитской иерархии.
24 Казий — судья, шейх — старец, лицо, пользующееся уважением по своим летам и образу жизни, староста при мечети, сеид — потомок Мухаммеда.
25 Хаджи — мусульманин, совершивший путешествие в Мекку.
26 В бытность мою в 1853 г. в Тегеране, в доме, где жил Грибоедов, помещалась верблюжья артиллерия.
27 Наследник престола.
28 Принц крови.
29 Якуб — житель города Эривани, из фамилии Маркарьян.
30 Внутренне покои у мусульман.
31 Из тифлисских армян, из фамилии Ениколоповых, впоследствии правитель Испагани. Он был взят в плен персиянами при Эривани, во время управления Закавказьем князя Цицианова, привезен в Персию и оскоплен в Тавризе.
32 Собственно муэтемед-иддоулэ, то есть опора правительства, — титул Манучехр-хана.
33 Джехад — слово арабское, в переводе: священная война, война против неверных.
34 Фирман и письма мы воспроизводим по старым их переводам на русский язык, позволяя себе сделать лишь некоторые исправления в слоге переводов, а подлинных текстов мы, к сожалению, не имели под рукою.
35 Туман равен 3 рублям серебром, а в то время 4 с лишком рублям серебром.
36 Чиновник особых поручений при Аббас-мирзе и один из первых персиян, получивших образование в Париже.
37 Мирза-Масуд — секретарь и переводчик Аббас-мирзы.
38 Весьма интересно было бы знать, почему первоначальное предположение Аббас-мирзы ехать самому в Петербург, равно как и позднейшее намерение отправить старшего сына своего Мамед-мирзу с каймакамом в Тифлис — было оставлено?