Смена поколений, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1897

Проза
Время на прочтение: 160 минут(ы)
Скачать в PDF

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ПЯТНАДЦАТЫЙ.

Приложенія къ журналу ‘Нива’ на 1905 г.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА
1905.

СМНА ПОКОЛНІЙ.

РОМАНЪ.

Andre Zeiten, andre Voegel!
Andre Voegel, andre Lieder!
Sie gefielen mir vielleicht,
Wenn ich andre Ohren haette!
H. Heine.

I.

Вс приживалки въ обширномъ деревенскомъ дом старой помщицы, княгини Марьи Никоновны Строниной, урожденной княжны Волховской, были сильно возбуждены и шипли, какъ встревоженныя въ мирномъ логов зми. Въ этомъ шипньи однако было что-то злорадно-торжествующее. И постоянно сокрушительно вздыхающая ‘чревоугодница гршная’,— какъ она сама звала себя,— едва двигающаяся отъ тучности бродячая монахиня мать іонилла, и, какъ доблестью, чванящаяся тмъ, что она ‘своихъ крпостныхъ двокъ по щекамъ бивала’, длинная и тощая старая два Олимпіада Павловна Воротилова, вульгарно прозванная дворовыми Марьи Никоновны ‘осиновою жердью — самъ Іуда на ней повсился’, и вчно старавшаяся казаться ниже своего роста, несмотря на то, что онъ и такъ былъ не великъ, ежеминутно прикладывающаяся съ подобострастными улыбочками къ ручк Марьи Никоновны, растерянно хихикающая сплетница Хіонія,— по пренебрежительному прозвищу Марьи Никоновны ‘фитюлька’,— вс одинаково торжествовали въ душ и злорадно чувствовали, что нынче на ихъ улиц праздникъ, что ихъ исконные враги, дворовые Марьи Никоновны посрамлены, что этимъ хамамъ и хамкамъ ‘обломали рога’, что теперь хамы и хамки, и самъ ‘индюкъ’, дворецкій Илья Ивановичъ, и ‘коровница рогатая’, ключница Лукерья Петровна, и ‘лупоглазый сорванецъ’, двнадцатилтній казачокъ Тришка, Лукерьинъ выкормокъ, однимъ словомъ вс-вс ‘опустили носы’ и ‘поджали хвосты’, а уже о ‘выскочк Дашутк’, горничной Марьи Нисоновны, и говорить нечего, та прямо ‘блугой реветъ’.
— Очень ужъ возмечтали о себ хамы, благородными людьми чуть не помыкали!— шипла Олимпіада Павловна, сидя въ просторной столовой помщичьяго дома и нетерпливо выводя вязательнымъ крючкомъ петли вывязываемыхъ ею круженъ (другихъ работъ, какъ неприличныхъ благородной двиц, она не знала), и по нервному движенію ея костлявой руки было ясно видно, какая буря клокотала въ ея вытянувшейся палкою, тощей фигур со вздернутой кверху полуплшивой, слегка прикрытой фаншономъ, головой.
— Смиренія и благочестія, матери мои, нтъ въ сердцахъ загрублыхъ! Все отъ этого и происходить: и прекословія, и безчинства, и безобразія разныя,— сокрушительно вздохнула дебелая мать іонилла и, искоса, жадными глазами взглянувъ на стоявшій посреди комнаты столъ, уже приготовленный къ завтраку, спросила, ни къ кому въ особенности не обращаясь:— Благодтельница-то, чай, хоть сегодня, матери мои, выйдетъ къ завтраку? Или все недужится?
— Сокрушается, ангелъ… чувствую, что сокрушается она!.. а только по гордости своей виду не подаетъ… Боюсь, ангелъ, какъ бы изъ-за всей этой исторіи серьезно не заболла, здоровье-то ея хрупкое, деликатное,— слащаво заговорила Хіонія, длая по обыкновенію уморительныя гримасы и ужимки своимъ гуттаперчевымъ лицомъ, вертя во вс стороны головой съ завернутой свинымъ хвостикомъ косичкой на затылк и торопливо надвязывая старый, засаленный до отвратительности, чулокъ.
— Изъ-за хамокъ-то да еще болть благороднымъ людямъ… Много чести имъ будетъ!— опять рзко произнесла Олимпіада, вздергивая еще выше голову на жиловатой ше.
— Сердце отходчивое, матери мои, быстро распаляется, а потомъ сокрушается! вздохнула снова и опять заговорила о завтрак мать іонилла.— А и впрямь не захворала ли серьезно благодтельница, что нейдетъ къ завтраку и сегодня… Бда сущая… Жарища-то какая стоить. Притомила совсмъ! Теперь бы, матери мои, заморить червячка да отдохнуть… рано я больно встала на молитву…
Мать іонилла, давно уже чувствовавшая наступленіе ‘адмиральскаго часа’, возбудила и въ двухъ другихъ приживалкахъ аппетитъ. Казалось, он не ли уже нсколькотдней. Благодтельница же не появлялась и, что было хуже всего, такъ это то, что въ столовую не появлялась и Варвара, бойкая и смлая девятнадцатилтняя внучка Марьи Никоновны, пріхавшая погостить къ бабк, такъ что приживалкамъ не у кого было даже спросить о здоровь благодльницы, кром тхъ самыхъ хамовъ и хамокъ, про которыхъ только-что судачили эти паразитки. Но къ хамамъ и хамкамъ обращаться было не особенно пріятно даже и въ обыкновенное время, когда т не были такъ раздражены, какъ сегодня… Минуты между тмъ шли за минутами и голодъ трехъ женщинъ разрастался. Наконецъ, мать іонилла не выдержала и обратилась мягкимъ пвучимъ голосомъ іъ своему злйшему врагу, лупоглазому казачку Тришк, вошедшему въ столовую:
— Тришенька, а Тришенька… ты что это хочешь длать?
— Приборъ старой барыни убираю,— отвтилъ грубо Тришка, даже не взглянувъ въ ея сторону.
— Да вдь матушка благодтельница еще не завтракала…
— А я убираю…
— Разнедужилась, что ли?
— А вы подите спросите у нея самой
Въ отрывистыхъ отвтахъ Тришки послышалась насмшка. Вс знали, что къ Марь Никоновн безъ зова никто не смлъ заходить на ея половину. Казачокъ, особенно сильно стуча сапогами и громыхая тарелками, вилками, ножами и ложками, убралъ приборъ старой барыни и затмъ принялся убирать другой приборъ. Мать іонилла окончательно всполошилась.
— Тришенька, ты что же это длаешь?— снова начала она уже совсмъ пугливо.
— Приборъ барышнинъ убираю.
— Да разв и барышня не будетъ сегодня завтракать?
— Врно, что не будетъ!..
— Какъ же такъ?— спросили разомъ вс женщины, растерявшіяся теперь не мене матушки іониллы.
Тришка хихикнулъ, понявъ, что приживалки боятся остаться безъ завтрака. Однако въ эту минуту появилась какая-то третьестепенная служанка изъ дворовыхъ, состоявшая въ барскомъ дом при кухн, рябая и некрасивая, и, ставя на столъ блюдо съ какой-то дой, грубо сказала:
— шьте!
— Какъ собакамъ, прости Господи!— смиренно вздохнула іонилла.
— Вс черти заодно взбеленились!— замтила Олимпіада Павловна.
— А вотъ какъ узнаетъ про его ихъ озорство благодтельница и еще имъ хуже будетъ, не такъ еще осатанютъ, ангелъ,—произнесла Хіонія, видимо собираясь при первомъ удобномъ случа, съ поцлуями ручекъ и робкимъ хихиканьемъ, насплетничать на грубость дворовыхъ благодтельниц.
Приживалки торопливо услись за массивный обденный столъ изъ темнаго дуба съ художественной рзьбой, накрытый блой, какъ матовое серебро, скатертью и заставленный дорогими хрусталемъ, фарфоромъ и серебромъ, и у нихъ тотчасъ же начались разговоры о злоб дня, о послднихъ происшествіяхъ въ дом. Происшествія эти были выходящими ивъ ряду вонъ среди монотонной жизни въ помщичьемъ дом. Третьяго дня случилось совершенно неожиданное событіе: Марья Ннконовна, въ припадк неодолимой вспыльчивости, приказала обрзать косу Даш — своей любимой, избалованной горничной, сегодня же выскли на конюшн Данилу Иванова, молодого франтоватаго парня, проживавшаго уже нсколько лтъ на оброк въ Петербург и пріхавшаго на три мсяца на побывку въ деревню. Ничего подобнаго въ этомъ дом уже давно не бывало.
— Да и стоитъ, и стоитъ, ангелъ,— говорила, гримасничая, Хіонія.— Какъ его еще въ солдаты не приказала отдать благодтельница—уму непостижимо… Шутка ли, что надлалъ,— соблазнилъ горничную самой благодтельницы! Да вчера, ангелъ, наша матушка-благодтельница путь въ обморокъ не падала, какъ вспомнится ей, что Дашутка все это время волосики своими подлыми ручищами ей расчесывала, да чулочки на ея ножки блыя натягивала, а сама въ это время… Тьфу ты мерзость какая!
— Ужъ чего хуже… Горничная—и вдругъ съ какимъ-то хамомъ связалась… Да Марья Никоновна, по своей благородной брезгливости, обда не станетъ сть, если онъ мужчиною приготовленъ, а тутъ вдругъ какая-то распутница около ея благородной особы каждый день обращалась… наглость-то какая! И это посл всего, что для ихъ отродья Марья Никоновна длаетъ… Какъ у Христа за пазухой, живутъ въ благородномъ дом… Нть, хамы хамами всегда и останутся, что ни длай!..
— Развращенность нравовъ, матери мои,—вставила свое слово мать іонплла, торопливо набивая ротъ остатками ды, и спросила, чавкая замасленнымъ ртомъ:—Еще-то что-нибудь подадутъ?
— Дашутка-то, ангелъ, въ ярость пришла, какъ косу-то ей обрзали, осатанла совсмъ. Не ждала, истинно нс ждала такого афронта! Тоже и вся свора родни за нее надулась. Какъ индюки ходятъ. Зарзать, ангелъ, готовы матушку-благодтельницу,—сказала Хіонія, ворочая глазами.
— Ну, готовы не готовы, а Данилу-то все же выпороли сегодня… Сама, своими ушами, слышала, какъ пороли на конюшн,—заявила торжествующимъ тономъ Олимпіада.— Имъ теперь поблажку дать, такъ они на голову сядутъ благороднымъ людямъ, слушая, разиня ротъ, что смутьяны разные о вол толкуютъ… Данилка, поди, тоже изъ столицы, какъ многіе иные прочіе, эти злодйскіе слухи о вол занесъ… Вотъ ему сегодня вольную-то я прописали… Если бы не мое благородное положеніе, да не двичество — сама, ей-Богу, сама, пошла бы поглядть, какъ этому ферту-то столичному волю прописывали… Ей-Богу!.. Такъ ужъ я рода… такъ рада… и сказать не могу!..
Олимпіада громко захохотала злораднымъ смхомъ.
— По грхамъ и воздаяніе,— вздохнула мать іонилла и опять перешла въ вопросу о д: — И съ чого это Варенька-то не пришла къ завтраку? Безъ нея да безъ матушки-благодтельницы хамы-то и совсмъ съ голоду уморятъ… и вчера-то кое-какъ накормили… мороженаго такъ н не дали за обдомъ, а я своими глазами видла, какъ вертли его…
Хіонія вдругъ вся точно умалилась, съежилась и заговорила шопотомъ:
— Вотъ тоже, ангелъ, испытаніе Господь послалъ на благодтельницу… точно втромъ надуло…
Она пугливо осмотрлась вокругъ, видимо боясь шпіоновъ, но тмъ не моне удержать свой языкъ не смогла и стала судачить про Варвару:
— И откуда эта отвага у ныншнихъ двицъ петербургскихъ берется, ангелъ? И учиться женщинамъ надо, и даромъ небо коптить стыдно, и рабовъ не слдуетъ имть… не переслушаешь всего, что тарантятъ… И все это голову передъ нами вздергиваетъ, все въ нашъ огородъ мтитъ… и дармодки-то мы, и землю-то мы коптимъ… вотъ ужъ поистин сказать, даромъ что дворянскаго происхожденіи, а съ хамками заодно…
— Гордыня!—вздохнула мать іонилла.
— Меня учить вздумала, зачмъ благороднымъ рукодліемъ занимаюсь—кружева все вяжу,—вставила Олимпіада Павловна.— Не нужная, видите ли, эта работа!..
— Еще слава Богу, ангелъ, что матушка-благодтельница крылья-то ошибать уметъ. ‘Не тобой, говоритъ, все это началось, не тобой и кончится. Волтерьянцы да фармазоны и до тебя были’… Тоже, ангелъ, скажетъ, какъ отржетъ. Ровно безъ языка посл ея-то словъ человкъ останется.
— Все умъ, матери мои!—ршила мать іонилла.
— О себ бы думала гордячка,—презрительно отозвалась Олимпіада Павловна.—Вс у нея дармоды, вс лизоблюды, благородныхъ людей въ грязь втоптать рада, а сама зачмъ пріхала сюда, въ Втрищево, позвольте спросить? Бабушку повидать? Очень ей нужна бабушка, которую отъ рожденія не видала. Нтъ, не то загнало ее сюда. А мать либо отецъ подослали,—поживиться хотятъ. Видно, въ Петербург-то все профинтили, бабушка и занадобилась. ‘Ты, молъ, молода, тебя старуха полюбитъ, изъ-за тебя и съ нами помирится’. Недаромъ въ послдніе годы Вра Васильевна къ Марь Никоновн все чаще и чаще писать стала,—вдругъ мать вспомнила, нжностью воспылала…
— Корысть, матери мои!— вставила мать іонилла.
Та же рябая служанка принесла второе блюдо и торопливо вышла, хлопнувъ дверью.
— Аспиды!— чистыхъ тарелокъ даже не дали, на грязныхъ заставляютъ благородныхъ людей сть, — замтила Олимпіада.
— На нихъ за это, матери мои, взыщетъ Господь, на нихъ, а намъ что?— убытку не причинится людскою злобою, все равно въ одну утробу пойдетъ питаніе!—смирно пояснила іонилла, принимаясь опять за ду и накладывая мясо на ту же тарелку, на которой только-что ла рыбу.
Маленькіе глазки Хіоніи какъ-то особенно усиленно заморгали, подвижное лицо приняло глубокомысленное выраженіе, и она опять таинственно начала судачить о дочери Марьи Никоновны, Вр Васильевн, и внучк Варвар.
— А знаете, ангелъ, что я подозрваю. Недаромъ все это длается… стремленіе-то это самое примириться съ благодтельницей… врно, почуяла Вра Васильевна бду какую-нибудь близкую и спшитъ призвать къ себ мать на подмогу,— Вареньку-то и прислала сюда для переговоровъ…
— Да и я же это говорю,—подтвердила Олимпіада.
— И думаю я, ангелъ,— продолжала соображать Хіонія:— что если станутъ крестьянъ на волю отпущать, то станутъ, врно, тоже и въ служащихъ умаленіе длать… Мн вотъ одинъ приказный сказывалъ: ‘по шапк, говорилъ, всхъ турнутъ’… И чмъ держаться-то тогда все будетъ? Свтъ-то какъ стоять будетъ?
— Охъ, послднія времена!— вставила свое слово іонилла.
И вдругъ вс разомъ смолкли, услыхавъ на господскомъ двор необычайное движеніе: послышался конскій топотъ, заржала одна изъ лошадей, по песку зашуршали колеса. Вс три женщины разомъ бросились отъ стола къ окнамъ, по-лтнему, затянутымъ отъ комаровъ и мухъ кисеей, и вскрикнули:
— Варенька узжаетъ! Смотрите, смотрите, совсмъ собралась въ дорогу и чемоданчикъ на козлахъ. И совсмъ одна… Благодтельница, ангелъ, и проводить не вышла… Дашутка-то, Дашутка-то стриженая заливается, ручки цлуетъ… Тьфу, смотрть мерзко, — благородная барышня : хамку, какъ ровню, обнимаетъ да цлуетъ… вотъ такъ, вотъ такъ!.. Ужъ лучше бы взяла да сама хамк ручки начала лизать… Экія времена, матери мои!.. И съ чего детъ? Куда? Узнать-то не у кого! Да что же это такое?
Приживалки говорили наперебой, волнуясь и недоумвая. На двор же, залитомъ яркими лучами лтняго солнца, происходила безмолвная, но тяжелая сцена прощанія дворовыхъ женщинъ съ молодой, высокой и стройной двушкой, отиравшей невольно навертывавшіяся на ея глаза слезы…

II.

Въ то время какъ приживалки вкривь и вкось толковали о происшествіи, случившемся въ дом,— на половин самой княгини Марьи Никоновны Строниной происходила настоящая семейная драма. О сущности этой драмы не могъ знать никто изъ постороннихъ людей, потому что Марья Никоновна строго и неизмнно придерживалась извстныхъ прописныхъ, всосанныхъ ею съ молокомъ матери, правилъ: ‘свои собаки грызутся — чужая не приставай’, ‘всякъ сверчокъ знай свой шестокъ’, ‘не суй своего носа, гд тебя не спрашиваютъ’, ‘свое блье нужно перемывать дома’, и т. д.
Марья Никоновна была человкомъ характернымъ и оригинальнымъ. Уже входя къ ней въ домъ, по его обстановк, по его порядку, вс чувствовали, что тутъ устроено не по-деревенски, не по провинціальному, а на столичный, на европейскій ладъ, и притомъ на большія деньги. Княгиня принадлежала къ числу большихъ суровыхъ барынь и уже однимъ своимъ величественнымъ видомъ и строгимъ выраженіемъ лица внушала людямъ если не уваженіе, то страхъ. Хотя она прожила много лтъ безыздно въ деревн, но деревня и провинція не наложили никакой печати на ея вншность и не стерли ни одной черты изъ того вншняго лоска, который получился ею въ двушкахъ, въ юности въ лучшихъ салонахъ столицы. Высокая и стройная до старости, съ поразительно сохранившимися срыми глазами, съ антично-правильнымъ профилемъ, неизмнно носящая чепецъ изъ блыхъ блондъ на сдыхъ, какъ серебро, волосахъ, причесанныхъ гладко, съ двумя буклями съ обихъ сторонъ продолговатаго лица, подхваченныхъ тонкими черепаховыми гребенками, она смотрла всегда серьезно, рдко улыбалась, и только иногда ея тонкія губы, чуть-чуть подергивались не то насмшливою, не то язвительною улыбкою. Прекрасно образованная, отличавшаяся когда-то замчательной красотой, избалованная богатствомъ и поклоненіемъ, долго вращавшаяся, ребенкомъ и двушкой въ большомъ свт въ столиц, въ первые годы ныншняго столтія, когда у многихъ людей ея круга, длавшихъ исторію, чувствовался особый подъемъ духа, и при воцареніи императора Александра Благословеннаго, и во время отечественной войны двнадцатаго года, и во время столкновенія цлой Европы русскою кровью, когда кони ‘дикихъ скифовъ’ паслись въ садахъ блестящаго Парижа,— она подъ старость стала отличаться массой странностей и чудачествъ, уже трудно сказать, чего было больше въ ея характер — добраго или злого: вншность сохранилась чисто-е<испорчено>ская, въ поступкахъ же часто стало прорываться свойство не культурнаго человка.
Прежде всего она считала себя обиженной, потому два ея родные брата изъ блестящихъ гвардейцевъ попали въ число другихъ сосланныхъ въ Сибирь декабристовъ, ея любимый мужъ, уже длавшій завидную карьеру, долженъ былъ посл процесса декабристовъ волей-неволей хать на Кавказъ, гд и былъ убитъ. Она, не умя и не желая изъ гордости играть роль достойной сожаленія участія жертвы, сочла нужнымъ посл смерти мужа удалиться съ крошечною дочерью въ деревню, въ которой н прожила безвыздно боле тридцати лтъ, будируя на всхъ и все и въ душ все боле и боле, безсознательно и незамтно для себя самой, кичась тмъ, что она сметъ и можетъ будировать, вести мелкую войну съ провинціальными властями, командовать бдными и приниженными сельскими попами того времени и держать бразды правленія надъ крпостными, дворовыми и всякой челядью, несшими въ ту пору ярмо рабства покорне, чмъ когда-нибудь.
— Да что это за вдовствующая царица астраханская!— досадливо воскликнулъ про нее одинъ изъ провинціальныхъ помпадуровъ, котораго она не приняла у себя въ дом, сказавъ, что она слишкомъ стара для новыхъ знакомствъ и въ то же время замтивъ при нсколькихъ сплетникахъ, что она удивляется нахальству разныхъ ныншнихъ выскочекъ, желающихъ попасть въ гостиныя тхъ домовъ, въ которыхъ они могутъ стоять разв только въ прихожей.
Съ этой поры шутники изъ прихвостней помпадура прозвали ее ‘вдовствующей царицей астраханской’, находя фразу очень остроумной и даже не понимая, что старуха дйствительно принадлежала къ вымиравшей уже тогда пород тхъ женщинъ, которыя н въ обществ, и на сцен, какъ княгини Дашковы или Семеновы, походили именно на царицъ. Узнавъ объ этомъ, она только усмхнулась и на своемъ своеобразномъ лаконическомъ язык замтила:
— Врно, зеленъ виноградъ.
Сперва ея удаленіе изъ высшаго петербургскаго общества въ глухую деревню было совершенно естественно и просто, какъ вызванное глубокими чувствами невзгодъ и утрать, но, спустя нкоторое время, когда поулеглось острое чувство скорби и печали и осталась только одна не столько трогательная, сколько досадная и смшная привычка похороннаго настроенія, недовольства и будированья — въ ея характер начало появляться какое-то, часто уже ни на чемъ не основанное, озлобленіе противъ всего и всхъ, и стали все сильне и сильне высказываться черты ничмъ не сдерживаемаго самодурства. Благородный посвъ, сдланный весною жизни, такъ сказать, заглушался въ дни ненастной осени сорными травами.
Это сдлалась особенно замтнымъ со времени самовольнаго выхода замужъ ея единственной дочери Вры Васильевны за молодого офицера Пантелеймона Семеновича Чупруненко. Дочери шелъ уже двадцать четвертый годъ, когда она влюбилась въ Чупруненко, и потому заставить ее силой не выходить замужъ было невозможно, а добровольно отказаться отъ этого брака сама Вра Васильевна вовсе не желала. Она жаждала вырваться изъ деревенской глуши, гд увядала ея жизнь ‘по капризу матери’, какъ говорила она, давно уже возненавидвшая ту обстановку, въ которой ее держала мать. Малороссъ-офицеръ прельщалъ свжестью молодости, отлично плъ еще не осипнувшимъ отъ вина голосомъ малороссійскія псни и умлъ очаровать нжными словами любви двушку, терявшую уже надежду на замужство въ деревенской трущоб, вдали отъ свта, который она любила, еще не зная его, и который теперь казался ея матери, уже не знавшей его, состоящимъ сплошь изъ какихъ-то выскочекъ, ренегатовъ и писарьковъ, вышедшихъ въ люди. Ходили анекдоты, что имя одного сановника, котораго звали Іаковъ, Марья Никоновна вчно умышленно перепутывала съ именемъ Іуды и что при упоминаніи другого, котораго звали Шлехтманомъ, она, играя словами, всегда замчала:
— Да ужъ это плохое дло, когда иные такъ и зовутся ‘скверными людишками’, а все же играютъ роль.
Разумется, нечего было и думать ей о томъ, чтобы прибгать къ помощи этихъ ‘скверныхъ людишекъ’ съ цлью воспрепятствовать ея браку дочери, съ которою она но могла справиться сама, какъ справлялась съ приказными, попами и крпостными. Вслдствіе этого, она просто заявила дочери:
— Ты совершеннолтняя и можешь сдлаться, если теб хочется, Чепушенкою или чмъ угодно, но, надюсь, что ты избавишь меня отъ какихъ бы то ни было сношеній съ этими господами Чурбаненками, Остолопенками или какъ ихъ тамъ зовутъ…
Такимъ образомъ, Вра Васильевна изъ княжны Строниной превратилась въ госпожу Чупруненко, и лтъ девятнадцать-двадцать Марья Никоновна два-три раза въ годъ получала въ письмахъ немного хвастливыя, умышленно прикрашенныя извстія о томъ, что дочь очень счастлива, что она уже живетъ въ Петербург, что у нея родятся чудныя дти, что ея дорогой мужъ переименовался въ гражданскій чинъ, ждетъ генеральства и состоитъ гд-то казначеемъ.
— Гд-то въ приказныхъ овецъ стрижетъ!— мелькомъ съ гримасой замчала Марья Никоновна, когда ее спрашивали объ ея зят.
Распространяться больше и о немъ, и о своей дочери она не считала нужнымъ.
Теперь она уже окончательно пріобрла славу чудачки и почти не имла знакомыхъ. Ее обгали, какъ не совсмъ пріятную женщину, съ которой было не всегда удобно говорить, особенно когда она насмшливо задавала вопросы о томъ, на какой новый постъ назначенъ Алексй Петровичъ Ермоловъ, и все ли еще считаютъ сумасшедшимъ Петра Чаадаева… Ее окружали только цлыя своры дворовыхъ да ихъ. враговъ-приживалокъ. Несмотря на всю ея вспыльчивость и привередливость, дворовымъ у нея жилось очень хорошо, они примирялись даже съ тмъ, что вс служившія у нея въ комнатахъ или на ея кухн двушки не смли и думать о замужеств, подъ страхомъ разжалованья въ поломойки или прачки, мужчины въ дворн допускались только старые, пятидесяти— и шестидесятилтніе старики, или мальчуганы лтъ до четырнадцати. Подчиняясь вполн этой причуд брезгливой барыни или ловко пряча всякія свои незаконныя связи, эти служанки-двушки отлично обдлывали свои любовныя дла, по ихъ протекціи, на барскомъ двор то и дло появлялись безродныя дти въ род Тришки, катавшіяся, какъ сыръ въ масл, а сами двственницы исправно копили имъ и себ копейки на черный день. Совершенно естественно, что он ненавидли лишніе рты, лишнія уши, лишніе глаза, могущіе многое подсмотрть, подслушать и выболтать Марь Никоновн. Такими же лишними ушами, лишними глазами и лишними ртами дворовые по праву считали всхъ тхъ странницъ и приживалокъ, которыя, за неимніемъ другого общества, забавляли и развлекали хандрящую старуху, когда та уставала перечитывать книги и вести безконечную, таинственную для всхъ постороннихъ переписку съ двумя-тремя друзьями изъ врныхъ прошлому лицъ. Она же, при всемъ своемъ природномъ ум, даже не замчала, что въ сущности она мало-по-малу завела при себ штатъ шутихъ, съ которыми нельзя было обмняться ни одной живой мыслью, надъ которыми можно было только издваться и которыя переносили отъ нея изъ-за куска хлба вс обиды и улыбались заискивающими улыбками даже тогда, когда она рзко и брезгливо длала имъ замчанія въ род того, какъ она сказала разъ цлующей ея ручки Хіоніи:
— Смотри, фитюлька, не вздумай укусить… Собачонки тоже иногда лижутъ-лижутъ руки да вдругъ и укусятъ!
Она глубоко презирала ихъ въ душ и не выгоняла отъ себя только потому, что инстинктивно боялась остаться уже совершенно одинокой.
Совсмъ неожиданно въ этой затхлой атмосфер, въ одинъ изъ ясныхъ весеннихъ дней, пахнуло струею свжаго воздуха, такъ какъ въ Втрищево, въ этотъ прекрасный весенній день, пріхала старшая внучка Марьи Миконовны.
Вра Васильевна въ послдній годъ писала матери все чаще и чаще, что ея старшая дочь — вылитый портретъ бабушки!— оканчиваетъ курсъ ученья въ пансіон, что доктора совтуютъ милой двочк провести лто въ деревн для поправленія расшатаннаго наукою здоровья, и, наконецъ, дождалась того, что Марья Никоновна, правда, довольно сухо и холодно, но все же дала свое согласіе принять у себя на лто внучку…
Съ перваго же дня прізда своего въ домъ бабки, рослая, стройная и красивая Варвара произвела на старуху довольно благопріятное впечатлніе. Марья Никоновна дйствительно увидала въ ней отчасти само себя въ молодости: тотъ же высокій ростъ, почти тотъ же строго классическій овалъ лица, т же горящіе жизнью темно-срые глаза, кажущіеся порою черными, та же склонность живо интересоваться всмъ, критически относиться къ окружающимъ явленіямъ и, главное, никакой слащавости, много твердости въ характер и стойкости во взглядахъ. Правда, манеры двушки были боле угловаты, чмъ манеры самой Марьи Никоновны въ молодости, рчи боле откровенны и несдержанны, чмъ рчи бабки въ былыя времена. Но нельзя же двочку винить за это: выросла въ сред глупой матери и какихъ-то… какъ ихъ тамъ зовутъ?.. Чепушенко, Турбаненко?.. Зятя старуха презирала черезъ двадцать лтъ такъ же, какъ въ первые дни знакомства съ нимъ.
— Да ты совсмъ не смотришь больною,— замтила въ первый же день по прізд Варвары въ Втрищево Марья Никоновна, удивленная и румянцемъ двушки, и здоровымъ видомъ всей ея стройной двственной фигуры.
— Да съ чего же мн смотрть больною?.. Молода, условія жизни хорошія,— сказала Варвара, съ выраженіемъ удивленія взглянувъ на бабку.
— Твоя мать въ каждомъ письм писала, что теб нуженъ деревенскій воздухъ, для поправленія расшатаннаго здоровья, посл усиленныхъ занятій науками,— замтила бабка чуть-чуть насмшливо.
— А — а! теперь я все понимаю!— усмхнулась Варвара.— Мама такъ боится наукъ, что, кажется, готова все сдлать, чтобы у меня только не было книгъ въ рукахъ.
— Эта книгобоязнь у нея и прежде была,— вставила презрительно старуха.
Варвара продолжала:
— Она, доказывая ненужность книгъ, только и твердитъ, что намъ не въ гувернантки идти, что намъ не синими чулками быть…
Она засмялась, вспомнивъ что-то, и тотчасъ же пояснила причину своего смха:
— Мама разъ нанимала гувернантку и добивалась только одного, чистый ли парижскій у нея выговоръ, а потомъ оказалось, что эта съ чисто-парижскимъ выговоромъ гувернантка едва уметъ писать… И что-жъ вы думаете, бабушка? мама едва согласилась отпустить эту парижскую горничную, говоря, что другой гувернантки съ такимъ выговоромъ, пожалуй, не найдешь…
Бабка не удержалась и хмуро вставила:
— Умъ природой дается, а не на базар покупается…
Дочь она всегда презирала за недалекій умъ.
Заговорили о томъ, какимъ образомъ удалось получить боле или мене сносное образованіе Варвар. Варвара пояснила, что она самостоятельно отвоевала себ право поступить въ иностранную школу при нмецкой церкви, гд и пробыла почти пять лтъ и гд учили хорошо. Правда, у нея немного хромаетъ французскій языкъ: она его хорошо знаетъ теоретически, но практически — стсняется иногда говорить. Нмецкій же языкъ знаетъ отлично. Но особенно хорошо преподавалъ свой предметъ учитель русской словесности Николай Ивановичъ Нащокинъ. Ему она и ея подруги обязаны хорошимъ знакомствомъ съ русской литературой, особенно современной. Бабка сдлала гримасу. Что теперь пишутъ и какіе писатели! Варвара загорячилась. А Тургеневъ, а Достоевскій, а Левъ Толстой, а Некрасовъ? Бабк понравилась эта горячность. Сама она любила и уважала представителей мысли своего времени и цнила эти чувства въ другихъ. Мать,— какъ говорила Варвара,— напротивъ того, сердилась, что она много учится и читаетъ. Но она, лично, будетъ вчно благодарна своей бывшей старой гувернантк, посовтовавшей ей поступить въ пройденную ею школу. Мать же была настолько противъ этого, что даже выгнала старуху-гувернантку, говоря, что та сбиваетъ съ толку ея дтей, не понимая, что они не какіе-нибудь нищіе, не какія-нибудь дти мастерового, а дти чиновника. Теперь же, когда у нея, у Варвары, есть университетскій дипломъ, она чувствуетъ себя вполн счастливой и ни отъ кого не зависящей: она ни на минуту не задумалась бы и учительницей сдлаться, и въ гувернантки пойти. Добывать хлбъ трудомъ — честное дло. Остальные же ея сестра и два брата, къ несчастію, такъ недорослями и растутъ: умютъ болтать по-французски, плохо зная грамматику, танцуютъ, брянчатъ польки и вальсы на фортепіано, а правильно письма по-русски не напишутъ. Впрочемъ, самый младшій ея братъ и того не знаетъ — ничего не знаетъ. Странный онъ у нихъ — добрый, но странный.
— Салонные таланты развиваютъ,— презрительно вставила бабка, выслушавъ о томъ, чему учатъ дтей въ семь ея дочери.
— Да, но во всякомъ случа въ размрахъ, пригодныхъ только для салоновъ дурного тона,— докончила Варвара.
Старуха усмхнулась.
Внучка ей положительно нравилась. Давно уже ни съ кмъ не говорила она такъ по душ, какъ съ Варварой.
Оставшись одна въ своей комнат, Варвара невольно съ упрекомъ подумала про мать, зачмъ послдняя писала бабк о ея нездоровь, тогда какъ она и не думала вовсе хворать? Никогда она еще не хворалаі Бабка, пожалуй, станетъ думать, что она великое одолженіе длаетъ, позволяя внучк жить и поправлять здоровье у нея лтомъ въ деревн, свысока еще станетъ относиться къ ней… Иди мать писала старух о нездоровь дочери только для того, чтобы старуха легче согласилась на приносимую ей внучкою жертву, такъ какъ два-три мсяца прожить въ глухой деревн, безъ общества,— это вдь жертва. Мать это знаетъ, недаромъ же она сама бжала когда-то изъ деревни… Хотя такія деликатныя отношенія не въ характер матери, но все же, можетъ-быть, въ данномъ случа, она и солгала изъ деликатности, зная, какъ горда старуха. Она говорила, что старуха въ письмахъ все чаще и чаще жалуется на невыносимую скуку и усердно проситъ отпустить къ ней одну изъ внучекъ…
Но какъ же возмутилась Варвара, когда и тутъ открылась ложь Вры Васильевны!
Узнавъ черезъ нсколько дней, что у бабки, кром приживалокъ, никого но бываетъ въ гостяхъ, Варвара замтила:
— Да, теперь я вполн понимаю, какъ вы скучаете здсь!
Марья Никоновна, точно ее задли за больное мсто, вспылила и рзко, надменнымъ тономъ, отвтила:
— Я еще въ дтство не впала, чтобы нуждаться въ паяцахъ и арлекинахъ. Скучать — значитъ быть глупой и лишенной всякаго внутренняго содержанія, недостаточной самой для себя, а я, слава Богу, не изъ этой породы людей.
— Но вы же писали мам…— начала Варвара.
— Что скучаю?— перебила ее тмъ же тономъ старуха.— Что за вздоръ говоришь! Никогда и не думала ничего подобнаго писать. Если бы и скучала, такъ не написала бы, особенно ей, потому что, слава Богу, во всю жизнь еще никого не смшила своими жалобами, а глупыхъ людей и подавно…
— Но вдь вы потому, что вамъ скучно, и желали, чтобы кто-нибудь изъ насъ пріхалъ сюда,— чистосердечно продолжала пояснять Варвара, все боле и боле недоумвая.
Бабка сдлала гадливую гримасу.
— Не дурно придумано!— сказала она презрительнымъ тономъ, сразу понявъ теперь планы своей дочери.— Хоть бы и умному, такъ впору! Бабка полюбилъ бдненькую внучку, которая зачахла бы безъ деревенскаго воздуха, внучка отнесется нжно къ бдной бабк, которую будетъ спасать отъ смертельной скуки! Люди вдь къ паршивымъ щенкамъ привязываются, если имъ удалось спасти этихъ паршивыхъ щенковъ… И, скажи, вс у васъ, въ Петербург, теперь такъ изолгались и исподличались?— рзко добавила старуха.
— Но какая цль такъ лгать? какая цль?— воскликнула вспыхнувшая до корней волосъ и возмутившаяся Варвара, уже не слушая Марью Никоновну.
— А, можетъ-быть, не познакомившись съ тобою, я оставила бы наслдство кому-нибудь чужому,— сказала съ ироніей бабка.— Предусмотрительные люди должны все предвидть.
Варвара вдругъ выпрямилась, точно выросла, и съ заблествшими глазами какъ-то вызывающе откинула голову.
— Ваше наслдство?.. Да именно эта ложь прежде всего заставитъ меня это всего отказаться… Нтъ это возмутительво… лгать родной дочери, лгать систематически цлые мсяцы… это такая подлость… Недаромъ же мн не помазывались ваши письма подъ предлогомъ, что въ нихъ есть вещи, которыхъ не должна знать молодая двушка… И точно она не знала моего характера? Точно не могла предвидть, что я все въ первые же дни выведу наружу?
Она волновалась, ходя по комнат и, кажется, даже не замчая присутствія бабки. Марья Никоновна слдила за ней и видимо любовалась ею, вспоминая свою молодость. Она была такая же ‘скоропалительная’, такая же ‘кипятилка’. Правда, она никогда не была въ молодости такою рзкою на словахъ, такою угловатою въ движеніяхъ. Воспитаніе было другое. По какимъ-то школамъ мщанскимъ но бгала. Миссъ Ланъ, ея гувернантка, сейчасъ бы сказала ей, что это ‘неприлично’. Ея ‘choking’ останавливало отъ многаго…
— Ну, что сдлано, то сдлано!— наконецъ проговорила она успокоительно.
— Понятно, что прошлаго не вернуть,— коротко и сквозь зубы отвтила Варвара, продолжая раздумывать о поступк матери.— Но она отравила наши будущія отношенія.
— Я же не длаю отвтственными людей за чужія пошлости и низости,— пояснила старуха.
— Да я-то никогда не въ силахъ буду относиться къ вамъ безъ мысли о томъ, что вы можете подумать про меня: ‘наслдства домогается’!— сказала Варвара.
— А ты все же порядочной молочницей меня считаешь,— пошутила старуха.
— Ничмъ я васъ не считаю. Мы просто вовсе не знаемъ другъ друга,— почти холодно и грубовато отвтила Варвара.— Вдь вы имете полное право думать, что я вотъ даже я теперь роль благородной двушки разыгрываю…

III.

На первыхъ же порахъ, отношенія бабки и внучки посл этого объясненія стали нсколько натянутыми. Об родственницы невольно смотрли одна на другую какъ-то подозрительно, слдя за каждымъ своимъ шагомъ, боясь искреннихъ порывовъ, и вспыхивали при самыхъ ничтожныхъ неосторожныхъ фразахъ. Этимъ, и безъ того не особенно дружескимъ, отношеніямъ помогали по мр возможности и окружающіе люди и событія.
При вид новаго врага, приживалки шипли противъ Варвары, насколько могли и смли, незамтно вооружая противъ нея старуху тмъ,— что съ умышленной слащавостью восхваляли до небесъ простоту Вареньки по отношенію къ мужикамъ и дворовымъ, къ которымъ она относится ‘совсмъ, какъ ровня’. Въ конецъ бы избаловала и мужиковъ, и дворовыхъ голубушка, если бы свое-то имніе было. Во все-то входитъ, всхъ-то разспрашиваетъ, всмъ-то соболзнуетъ. Ужъ такой сердечный она человкъ.
— Ни дать, ни взять, матери мои, какъ наша мать-казначея была, пока ее игуменьей не сдлали, вздыхала простодушная мать іонилла.
Не съ меньшимъ ехидствомъ вставляла Олимпіада свое замчаніе:
— Молодое-то сердце доврчиво и готово всякимъ сказкамъ поврить, которыя эти хамы про благородныхъ людей разсказываетъ…
Хіонія одна, казалось, не ехидничала и только на всякія рчи, захлебываясь отъ восторга, повторяла:
— Ангелъ! ангелъ!
Казалось, что, ради Варвары, она уже лишила всхъ другихъ этого званія…
Дворовые, сразу искренно полюбившіе добрую и ласковую петербургскую барышню, въ сущности, не имвшую никакого понятія о настоящихъ деревенскихъ отношеніяхъ господъ къ мужикамъ и крпостной дворн того времени, тоже безсознательно злили старуху излишней заботливостью о барышн, излишней ласковой фамильярностью въ обращеніи съ ней. Иногда старуха сердилась даже на себя, когда въ ея голов, помимо воли, мелькала злая мысль о томъ, что ‘Варвара, заране, преданную дворню и преданныхъ холоповъ себ готовить’. Она знала, что въ дйствительности нтъ и не можетъ быть ничего подобнаго, что Варвара, не имвшая понятія о деревн, просто старается изучать новый для нея мірокъ, что это показываетъ въ ней большую любознательность, чмъ у ея тупой и неразвитой матери, а злая мысль все же мелькала и мелькала въ мозгу. Старуху это раздражало: не любила она въ себ мелочныхъ чувствъ и еще боле не любила тхъ, кто былъ причиною ихъ появленія въ ней.
Наконецъ, подливался ядъ въ отношеніи бабки и внучки самими событіями. Везд громко говорилось тогда о приближеніи воли, такъ какъ назрвшее событіе не было уже ни для кого тайною. Говорить объ этомъ уже не значило быть неблагонамреннымъ или чуть не бунтовщикомъ, какъ было какой-нибудь десятокъ лтъ передъ этимъ временемъ. Не сегодня, такъ завтра освобожденіе крестьянъ отъ крпостной зависимости должно было сдлаться совершившимся фактомъ.
— Еще кулаками будутъ утирать слезы! — шипли приживалки, не то опасаясь, что ихъ погонятъ изъ помщичьяго дома посл объявленія воли, не то думая, что этимъ шипньемъ можно угодить хозяйк дома.
— Воля-то еще выгонитъ въ поле! Съ сумой на вол-то нашляются безъ поильцевъ да кормильцевъ своихъ,— пророчествовали он.
— Что бы тамъ ни было, а все же люди не будутъ рабами ближнихъ!— задорно протестовала Варвара, возмущаясь пророчествами этихъ паразитокъ.— Какъ вьючныя животныя, не будутъ безропотно длать то, что прикажутъ!
— Да ужъ тогда и намъ, господамъ, станетъ легче, не будешь трусить, сколько Ивановъ умретъ съ голоду: десять умретъ, десять другихъ новыхъ наймемъ,— вставляла язвительно бабка изъ духа противорчія.
— Неужели, бабушка, наши братья и ихъ друзья только ради одного этого и толковали тоже когда-то объ освобожденіи крестьянъ?—спрашивала простодушнымъ тономъ, но не безъ ехидства, Варвара, зная, что въ сущности бабка до старости хранила въ душ вс взгляды и убжденія, за которые, между прочимъ, когда-то поплатились ея братья.
Старуха бросала на нее недобрый, выразительный взглядъ и, казалось, говорила ей: ‘двочка, не играй съ огнемъ!’
Она не привыкла или, лучше сказать, давно отвыкла отъ противорчій, отъ неподобострастныхъ отношеній къ ней со стороны окружающихъ. Ей были уже не дороги правда и справедливость, а дорого право везд и всюду поступать по-своему, хотя бы даже наперекоръ своему собственному голосу совсти. Въ душ она чувствовала такое же презрніе къ окружавшимъ ее приживалкамъ, какъ и Варвара: въ душ такъ же желала счастія народу, какъ и ея внучка, въ душ готова была баловать и баловала дворню, какъ и эта дерзкая двочка, но изъ духа противорчія, изъ самодурства, она все боле и боле раздражалась, когда Варвара презрительно обрывала приживалокъ, вступалась за дворовыхъ и говорила, что счастіе крестьянское — въ освобожденіи…
Особенно обострились взаимныя отношенія бабушки и внучки въ тотъ памятный день, когда простодушная Даша, въ тяжелую минуту созналась, какъ священнику на духу, доброй барышн въ своемъ ‘грх’. Варя прежде всего до глубины души возмутилась тмъ, что бабка запрещаетъ дворовымъ выходить замужъ и сама толкаетъ ихъ на ‘грхъ’. Она никогда не воображала прежде, что что-нибудь подобное возможно. И гд же? У ея бабки, которая хвалилась тмъ, что она осталась врна памяти своихъ погибшихъ родныхъ! Только теперь она узнала, что вс дти въ дворн — и Дуняшка-косая, и Тришка-озорникъ, и едька-горбунокъ — незаконныя дти разныхъ дворовыхъ двокъ, ухитрявшихся рожать гд-то на сторон. Вс эти дти брались потомъ, иногда спустя долгое время, во дворъ, какъ безродныя. Барыня, можетъ-быть, и знала сущность дла, но глядла на это, по большей части, сквозь пальцы. Варя была возмущена. Потомъ, обсудивъ вопросъ съ Дашей, она посовтовала послдней тоже скрывать возможно дольше свое положеніе, такъ какъ воля близка, очень близка. Даже странно, что дло, уже ршенное, все еще тянутъ…
Но — увы!— разговоры двухъ двушекъ были подслушаны Хіоніей, свиданія Даши съ ея возлюбленнымъ Данилой Ивановымъ подсмотрны зоркою сыщицею Олимпіадой, а мать іонилла, конечно, по своему простодушію, какъ-то ‘совершенно нечаянно’,— какъ она каялась и божилась,— такъ толкнула Дашу, что та вскрикнула и въ забывчивости сдлала такой жестъ, какъ будто защищала кого-то подъ своимъ сердцемъ, при чемъ мать іонилла заботливо и простодушно спросила ее:
— Да ты, двушка, тяжелой, что ли. ходишь?
Даша поблднла, какъ полотно.
Съ этой минуты можно было уже безъ страху сплетничать и вооружать благодтельницу противъ Даши. Начался строжайшій допросъ Даши, и затмъ послдовала ссылка любимой горничной въ прачечную, хотя только одна Даша умла чесать барыню. Даша побжала къ барышн, прося вступиться за нее. Варвара вступилась, вступилась горячо, дажо и не подозрвая, что подливаетъ масла въ огонь. Марья Никоновна и безъ того уже была сама на себя не похожа отъ одной мысли о томъ, какими руками и какъ будетъ новая горничная чесать ея волосы и надвать на нее блье.
— Ты молода еще, чтобы и знать-то о такихъ вещахъ,— сухо замтила бабка, хмуро выслушавъ внучку.— Въ наше время, мы о подобномъ разврат и понятія не имли.
— Да отчего же происходитъ этотъ развратъ,— какъ вы называете любовь,— если не отъ того, что вы имете право запрещать выходить замужъ?— рзко сказала Варвара.— Вдь это же тиранія…
— Ты думаешь, что мое имніе и точно уже перешло къ теб?— язвительно спросила бабка дрожащимъ голосомъ и обозлилась на себя за сорвавшееся съ языка слово, тмъ не меве еще боле жесткимъ тономъ она продолжала:— Нтъ, оно еще мое и мои люди принадлежатъ мн. Я еще не умерла и отъ своихъ правъ въ твою пользу не отказалась. Ты это вотъ сегодня же увидишь.
Въ ея дрожащемъ голос было что-то зловщее…
И въ тотъ же вечеръ, Даша рыдала на груди Варвары, въ комнат послдней, оплакивая свой позоръ — свои остриженные волосы. Варвар казалось, что она сама помшается отъ горя. Дйствительно, она была готова руки цловать у этой несчастной, утшая и лаская ее. Ничего подобнаго она еще не видала въ жизни.
— Да гд же въ васъ Богъ? гд въ васъ душа человческая?— страстно, совершенно не помня себя, упрекала Варвара бабку, ворвавшись въ ея кабинетъ безъ всякаго предупрежденія.— И это вы, вы, которая когда-то хвалилась любовью къ народу, поступаете, какъ самая ярая крпостница! Да Богъ…
— Ты съ ума сошла, дрянная двчонка!— остановила ее старуха, никогда не слыхавшая ни отъ кого ничего подобнаго и отвыкнувшая за послдніе годы даже отъ осторожныхъ возраженій.— Или ты хочешь, чтобы я и теб обрзала косу, какъ послдней холопк?
— Вы съ ума сошли, а не я!— вн себя крикнула Варвара, гордо выпрямляясь передъ старухой.— Да я не позволю пальцемъ никому дотронуться до себя… Я завтра же узжаю изъ этого проклятаго ада. Мн горько только, что еще не положенъ конецъ вашему самодурству, что вы еще можете злодйствовать надъ людьми… что же длаютъ другіе, если вы…
— Вонъ!— крикнула, поднимаясь съ кресла, старуха.
Варвара вышла, задыхаясь отъ злобы, отъ слезъ, отъ сознанія своего безсилія, Марья Никоновна была взволнована не меньше ея. Она даже удивлялась потомъ, что не умерла тутъ же на мст отъ удара. Сознаніе своей неправоты, сожалніе о томъ, что она обидла Дашу, горькая обида, нанесенная внучкой, досада, что у нея порвалась послдняя связь съ этой внучкой: какая-то безумная ярость Богъ всть на кого и на что,— все его перемшивалось на ея душ. И все это вышло изъ-за негодяя Данилы Иванова, петербургскаго франта, соблазнившаго Дашу! Думаетъ, что онъ купцомъ уже сталъ, благо цпочку да часы завелъ. Нтъ, не купецъ еще, а мужикъ, простой холопъ, ея крпостной. Его еще надо проучить,— проучить прежде, чмъ удетъ эта негодная двчонка. Пусть знаетъ и чувствуетъ!.. Молоко еще на губахъ не обсохло, а учаьъ старшихъ, бунтуютъ… Не проучить ихъ теперь — посл поздно будетъ…
И молодого парня, петербургскаго франта, Данилу Иванова проучили, выпоровъ на конюшн, прежде чмъ ‘негодной двчонк’ подали экипажъ для отправки ея въ ближайшій городъ…
Въ этотъ же день пришлось пригласить доктора къ Марь Никоновн…

IV.

Въ начал августа Варвара была уже опять въ Петербург, опять въ родительской квартир съ ея рыночно-глазастой, мщански-пестрой обстановкой, съ явнымъ желаніемъ блеснуть роскошью поддльной бронзы, поддльнаго бархата и поддльнаго золота. Тяжелъ и душенъ показался молодой двушк затхлый воздухъ столицы, посл аромата и простора приволжскихъ лсовъ и полей, противно показалось ей убогое щегольство ихъ домашней обстановки, посл характерной и цнной простоты убранства въ палатахъ бабки, и какою-то маленькою и мизерною показалась ей фигурка ея матери по сравненію съ фигурой бабки,— даже голосъ матери рзалъ ей теперь ухо своими визгливыми нотами.
Вра Васильевна Чупруненко была поражена, какъ громомъ, извстіемъ о неожиданномъ прізд въ Петербургъ Варвары и невольно, въ порыв сильнаго негодованія на ‘негодницу-дочь’, забывъ даже свою напускную чопорность и стремленіе играть роль ‘тонной дамы’, впервые рзко и грубо проговорилась о томъ, что тщательно скрывала отъ дочери, устраивая ея поздку въ бабк.
— Мы вовсе не въ такомъ блестящемъ положеніи находимся, чтобы пренебрегать наслдствомъ сумасбродной старухи, у которой и прежде-то ума не было, а теперь и подавно смысла нтъ,— запальчиво произнесла она, услыхавъ отъ дочери короткій разсказъ о томъ, почему та ухала изъ Втрищева.— И тоже пришла теб охота за какую-то холопку вступаться! Нечего сказать, достойное благородной и образованной двицы дло! Дочь статскаго совтника, чуть не генерала уже, а со всякими хамами обниматься и цловаться готова. Это все твоя школа проклятая,— гд ты съ разными дочерьми булочниковъ да сапожниковъ на одной скамь сидла да дружилась,— такою тебя сдлала, что самолюбія у тебя на грошъ нтъ.
Варвара едва замтно усмхнулась. Ее всегда то смшили, то злили глупыя выходки безалаберной матери.
— Можетъ-быть, въ томъ-то и бда, что самолюбія у меня слишкомъ много,— замтила Варвара вскользь:— иначе я, вроятно, сошлась бы съ бабушкой, цлуя ей руки, и сдлалась бы ея приживалкой ради полученія наслдства… Вотъ вамъ я удивляюсь, мама, какъ вы могли не понять, что все, что вы лгали мн и бабушк…
— Не смй такъ говорить со мною!— крикливо оборвала ея рчь Вра Васильевна, въ безсильной злоб топнувъ ногой.— Грубіянка! Смешь мать называть лгуньей. Тоже тонъ какой приняла. Скажите!.. Понять не можетъ, что я только о васъ, о папочк да о своихъ дтяхъ, и пекусь, что другой-то такой жены и матери днемъ съ огнемъ не сыщешь. А ты смешь мн грубить! Иныя-то жены да матери распутничаютъ на сторон, вмсто того, чтобы о дом да о семь думать… Смешь упрекать, что я лгала… Ну да, лгала, лгала, а для кого?.. Скажи-ка я теб заране, что я насильно заставила свою почтенную матушку согласиться на твой пріздъ къ ней, да ты руками и ногми стала бы отбиваться. Я тебя знаю. Тоже не хуже своей бабки сумасбродка… А ты бы подумала, чего мн стоило это дло устроить. Не я ли тебя просила-молила, чтобы ты со старухой-то поласковй да попокладистй была. А ты — на, поди, что надлала!.. Теб вдь и дла нтъ до того, что мы наслдство проморгать можемъ. Ну, и пришлось для пользы всхъ васъ сочинять, что моя милйшая матушка ждетъ но дождется твоего прізда… Вы пока вс, какъ сырь въ масл, катаетесь, такъ васъ не безпокоитъ, что, можетъ-быть, завтра случится, а я-то… сердце у меня изнываетъ… кровью, можетъ-быть, обливается отъ мысли, что насъ впереди ждетъ… отецъ-то для васъ все длалъ, всмъ жертвовалъ, а теперь… проклятыя времена настали,— за одну минуту нельзя ручаться…
Варвара, съ видомъ утомленія и скуки слушавшая по обыкновенію безалаберную, непослдовательную рчь матери, теперь, съ выраженіемъ удивленія, широко открыла глаза и спросила:
— Что же можетъ съ нами случиться?
— Много будешь знать, скоро состаришься — уклончиво отвтила мать, и опять, вкривь и вкось начались жалобы и обвиненія.— Одно скажу, что дожили до послднихъ временъ: у однихъ крестьянъ скоро силой отберутъ, тутъ дти отъ рукъ родителей отбиваются, тамъ… ты бы хоть отца пожалла: изводится на твоихъ глазахъ человкъ, а теб и дла мало, хоть онъ въ гробъ ложись… Ты думаешь, ему сладко при новыхъ-то порядкахъ служить, къ новой-то прилаживаться? Не мальчишка какой-нибудь, а человкъ на линіи генерала…
— Васъ, мама, никогда не поймешь, что вы говорите,— сказала Варвара, пожимая плечами и отходя прочь.
— Покорно васъ благодарю, покорно благодарю! Одолжили!— кричала вдогонку мать, хотя дочь уже скрылась за дверью ея пестраго, обитаго французскимъ ситцемъ, будуара.
Недалекая по уму, не умющая ясно выражать своихъ мыслей, вульгарная въ минуты волненія и гнва, Вра Baсильевна никакъ не умла точно и опредленно высказать то, что ею руководило при посылк дочери къ своей матери. Варя все время, молча, съ тоскливымъ выраженіемъ на лиц слушала немного визгливый голосъ матери и поняла только то, что дйствительно мать думала черезъ нее, свою дочь, задобрить Марью Никоновну и мало-по-малу заставить послднюю сдлать распоряженіе насчетъ наслдства въ пользу семьи Чупруненко. Но что побудило ее къ этому? Ея скупость? ея алчность? Разгадать это было трудно. Дти Вры Васильевны вчно слышали, какъ мать хвастала передъ посторонними полною обезпеченностью своей семьи, видя въ то же время, что мать усчитываетъ каждый грошъ у прислуги, и заключили изъ этого, что мама богата, но очень скупа. Неужели же скупость заставила ее даже переломить себя настолько, чтобы заискивать у нелюбимой ею Марьи Никоновны? гд же ея самолюбіе, которымъ она такъ любитъ передо всми хвалиться?..
Вра Васильевна вовсе не была такой гордой, какъ ея мать, но зато она отличалась какимъ-то мщанскимъ чванствомъ, какою-то вульгарною хвастливостью. Фраза ‘мы не кто-нибудь’ — не сходила съ ея языка. Долгіе годы скитанія по разнымъ провинціальнымъ городамъ, необходимость вращаться въ сред провинціальнаго купечества, чиновничества и полковыхъ дамъ, въ качеств жены небогатаго армейскаго офицера, мало-по-малу, стерли съ нея послдніе слды всего того, что такъ тщетно старалась привить къ ней воспитаніемъ ея разносторонне образованная мать,— тщетно уже потому, что Вра Васильевна съ самыхъ юныхъ дней враждебно смотрла на мать и на все, что рекомендовалось матерью, сознавая только одно, что та ‘изъ самодурства’ лишила ее въ лучшіе годы общества и хотла похоронить въ деревенской глуши ея молодость. Располагая очень ограниченными средствами, она привыкла утягивать копейки въ дом у прислуги, и въ то же время пускать пыль въ глаза своими нарядами, чтобы вс считали ее богатою, она въ душ завидовала одтымъ въ шлкъ и бархатъ чванымъ купчихамъ и старалась какъ можно чаще высокомрно давать имъ понять, что они, Чупруненко, не изъ какихъ-нибудь сермяжниковъ, что они столбовые дворяне, что вся ихъ родня — князья, что они чиновные люди, что и дти ихъ не въ лабазники готовятся, не аршинниками будутъ. Видя распущенность гуляющихъ купчиковъ и купчихъ, армейскихъ забулдыгъ и ихъ развращенныхъ женъ, которыхъ тогда еще не разъ, какъ лермонтовскую героиню, ставили на каргу при игр въ банкъ, она все боле и боле гордилась своимъ ‘папочкой’, какъ она звала своего мужа, и собою, такъ какъ они были примрными супругами: она была долго влюблена въ него до неприличія,— ‘какъ кошка’, по вульгарному выраженію провинціальныхъ сплетницъ,— а онъ, по своей лнивой хохлацкой натур, склонной не столько къ страстности, сколько къ сладострастію, если и не былъ до такой степени увлеченъ ею, то все же скоро пришелъ въ заключенію, что съ него довольно и одной жены, могущей замнить ему всякихъ любовницъ. Человкъ съ хитрецой, разсчетливый до крайности, скопидомъ въ сущности, онъ былъ неподвижнымъ и мшковатымъ любителемъ халата, туфлей и возможности, потягивая наливочку, пососать безъ думъ, безъ размышленій, трубку, уставивъ какъ-то безсмысленно въ пространство большіе круглые глаза, съ выраженіемъ человка, опьяненнаго отчасти крпкимъ табакомъ и наливкою, отчасти же блаженствомъ бездлья. Вра Васильевна не нарушала ни одного изъ этихъ вкусовъ своего ‘папочки’, который, говоря съ широкой улыбкой о своей счастливой супружеской жизни, повторялъ: ‘мн сапогъ по ног пришелся’. Онъ даже не очень каялся въ томъ, что, женихомъ, не умлъ ‘обломать’ во-время свою будущую тещу и сорвать съ нея значительной кушикъ въ приданое, вмсто какихъ-то тряпокъ и грошей. Впрочемъ, если бы онъ и сталъ громко, выражать неудовольствіе на тещу, то и въ этомъ случа не разошелся бы во взглядахъ съ женою: она при каждомъ удобномъ случа сама язвительно отзывалась о своей ‘почтенной матушк’ и вообще о своей ‘хилой роденьк’, которая туда же ‘бунтовать вздумала’ и изъ-за которой она ‘чуть не зачахла въ захолустной деревн среди мужичья, да и зачахла бы, не подвернись ей папочка, который спасъ ее’. За это спасеніе она и обожала его. Она, его, ‘мамочка’, отстраняла отъ него все непріятное, заботилась обо всемъ — сама слдила, чтобы не крала прислуга, сама же скла — всегда въ его отсутствіе — дтей,— оберегая его спокойствіе, и даже не жаловалась мужу на денщиковъ, предпочитая собственноручно бить ихъ по щекамъ, не тревожа ‘папочку’. Съ теченіемъ лтъ, когда ‘папочка’, растолстлъ и облыслъ, онъ предпочелъ изъ военной службы перейти въ гражданскую, такъ какъ полученное имъ новое мсто было ‘и спокойне, и хозяйственне’, какъ онъ выражался. Теперь уже Вра Васильевна имла полное право на каждомъ шагу повторять, что она, ея мужъ и дти, ‘не кто-нибудь’, не лабазники, не сапожники, и что ‘въ нашъ кругъ’ съ втру человка не примутъ. ‘Нашимъ кругомъ’ назывались чиновники изъ тхъ, которые уже состоятъ въ генеральскихъ чинахъ или скоро будутъ генералами.
Младшія ея дти,— сынъ Евгеній и дочь Евгенія,— пошли отчасти въ мать и, несмотря на то, что ихъ драли до шести-семилтняго возраста, уже на десятомъ году кричали то на того, то на другого слугу: ‘хамъ этакій, подать платья не умешь’, швыряли слугамъ въ лицо не хорошо вычищенные сапоги, и отвшивали денщикамъ пощечины за малйшее неуваженіе къ нимъ. Несчастнымъ выродкомъ,— если не считать тринадцатилтняго Данилы, котораго вс въ дом считали за ‘блаженнаго’,— вышла только старшая дочь Вры Васильевны, Варвара, и то потому, что когда-то Вра Васильевна, еще принужденная экономить каждый грошъ, изъ жалости ‘призрла’ какую-то старушонку-гувернантку ‘изъ колбасницъ’, и эта призрнная ею старушонка, которую обували, одвали и кормили изъ милости и вся обязанность которой состояла въ томъ, чтобы обучать всему Варвару, обмывать и обшивать ея младшихъ.братьевъ и сестру, смотрть за хозяйствомъ, разливать чай и чинить блье да штопать носки папочки,— отплатила Вр Васильевн черною неблагодарностью. Она внушила Варвар всякія ‘мщанскія бредни’, внушила, что будто бы вс люди передъ Богомъ равны, что никакой трудъ не унижаетъ, что образованіе — великое счастье для человка, длая его самостоятельнымъ, и, наконецъ, указала ей, что въ Петербург есть такія иностранныя школы, для двочекъ, гд учатъ и иностраннымъ языкамъ, и русской исторіи, и литератур, и рукодлью… однимъ словомъ, сбила всякими бреднями съ толку двочку, и та, по свойственнымъ ей настойчивости и упрямству — ‘бабушкину наслдію’ — настояла, чтобы ее отдали въ такую школу.
— Счена не была, потому и вышла такой вольницей!— говорила про Варвару Вра Васильевна, глубоко сожаля, что съ тринадцатилтпей двочкой было уже невозможно или, по крайней мр, трудно справиться безъ помощи папочки и прислуги, какъ она всегда справлялась съ двумя Женями и Данилой, попросту зажимая ихъ головнки между своими колнами и ловко нашлепывая ихъ по голому тлу ладонями, линейкой или розгой, однимъ словомъ, чмъ понало.
Несчастная двочка, дйствительно, была выродкомъ въ семь и принесла не мало огорченій горячо любящей матери. Она заводила подругъ ‘не изъ нашего круга’, она приглашала къ себ въ гости какихъ-то дочерей булочниковъ и башмачниковъ, она мирволила всякимъ холопкамъ, она держалась волчнкомъ въ порядочномъ обществ, предпочитая всему книги.
— Тебя бы съ моей почтенной матушкой, свести, стали бы вы другъ другу разныя рацеи разсказывать!— говорила презрительно Вра Васильевна, журя дочь.— У той тоже надъ разными Вольтерами да Руссо умъ за разумъ зашелъ…
И эта фраза навела ее на истинно несчастную мысль послать именно Варвару къ своей матери, чтобы подготовить исподволь осуществленіе задуманнаго ею плана примиренія съ матерью. Планъ этотъ оказался вполн неудавшимся.

V.

— Ты еще, папуля, конечно, не знаешь всхъ нашихъ новостей,— съ особенной, но то иронической, но то злобной, ноткой въ голос обратилась Вра Васильевна къ толстому, совершенію лысому господину съ изборожденнымъ мелкими морщинами лбомъ, входившему въ спальню съ широчайшей двухспальной кроватью по середин комнаты и со множестисмъ образовъ въ серебряныхъ и вызолоченныхъ ризахъ въ угольномъ кіот краснаго дерева съ теплящейся передъ ними лампадою.
Вошедшій господинъ былъ Пантелеймонъ Семеновичъ Чуируненко. Въ его обрюзгломъ и преждевременно состарившемся лунообразномъ лиц не было и слдовъ той былой прелести, которая когда-то такъ очаровала княжну Вру Васильевну Стронину. Черные, кудрявившіеся въ былое время, волосы вылзли, оставивъ совсмъ голымъ некрасивый, плоскій и изрытый какими-то впадинами черепъ, отъ свжаго румянца не осталось и слдовъ, черты лица огрубли, разбухъ и покраснлъ носъ, кожа пожелтла, одряблла и подъ нею, казалось, текла уже не кровь, а какая-то мутная, грязная жидкость, мелкія-мелкія морщины избороздили обвиснувшія щеки и лобъ, и даже красота старости — слды серьезной мысли, проницательность взгляда и сознаніе своего достоинства — не украшала этого чисто-животнаго лица, ничмъ не одухотвореннаго и пзпосившагося, подобно старому стоптанному башмаку, въ теченіе многихъ лтъ безсмысленнаго сиднья за скучными бумагами, за картами, за настоечкой, за сосаньемъ трубки, въ отуцломъ положеніи безцльнаго созерцанія.
— У меня, мамочка, у самого цлый коробъ новостей одна, другой хуже, такъ и безъ чужихъ тошно,— отвтилъ мрачнымъ тономъ Пантелеймонъ Семеновичъ, начиная раздваться.— Ревизія на будущій мсяцъ назначена!
— Господи!— вырвалось восклицаніе изъ груди Вры Васильевны.— Этого только недоставало! Опять разбойника Нури придется призывать.
— Нури, Нури!— раздражительно повторилъ Пантелеймонъ Семеновичъ.— Говорилъ я уже съ этимъ проклятымъ англійскимъ жидомъ. Заломался. ‘На день — говорю — нужны вдь деньги, сами знаете, чтобы во время ревизіи все налицо было. Слава Богу, не въ первой разъ выручаете, не въ первый разъ за одинъ день жидовскіе проценты берете’. Такъ нтъ, и слушать не хочетъ. ‘Теперь, говоритъ, новыя времена — новые порядки. Обревизуютъ, найдутъ все въ порядк да деньги-то, пожалуй, и отберутъ, а васъ попросятъ въ чистую отставку выйти. Тогда изъ чего вы мн отдадите’. Я ужъ, было, и на наслдство Марьи Никоновны сослался, налгалъ съ три короба, гонору даже на себя напустилъ,— такъ нтъ, не вритъ проклятая — жидовская морда’..
Вра Васильевна вспылила:
— И правъ, и правъ! Какое тамъ наслдство, когда эта подлая двчонка съ моей почтенной матушкой разругалась.
— Ты это про кого? Про Варвару?— спросилъ мужъ, раздвшись и надвая свергъ нижняго блья халатъ и туфли.
Онъ всегда обдалъ въ этомъ костюм.
— Про кого же, какъ не про нее?— отвтила Вра Васильевна.— Ее послали, чтобы задобрить дуру-сгаруху, а она не сумла ничего лучшаго сдлать, какъ разругаться со старой сумасбродкой изъ-за какой-то хамки. Вотъ ужъ истинно наказаніе Господне съ такими мамашей и дочкой! И я-то, дура, нашла кого послать,— вообразила, что он душа въ душу сойдутся, благо об все только книги читаютъ да бреднями разными занимаются и отъ порядочныхъ людей сторонятся, а он об осатанли точно.
— Варвара писала, что-нибудь?— хмуро спросилъ Чупруненко.
— Чего писать? сама она здсь. Прикатила самолично!— пояснила Вра Васильевна.
Онъ заходилъ по комнат, тяжело шагая по паркету коротенькими ногами, обутыми въ шлепанцы-туфли. Въ его заплывшихъ свиныхъ тусклыхъ глазахъ появилось какое-те выраженіе дикой трусости, выраженіе затравленнаго звря, окруженнаго псами.
— Надо прямо пойти и сказать начальству,— ршилъ онъ съ тупымъ выраженіемъ въ лиц, какъ бы во сн, говоря вслухъ о томъ, о чемъ думалъ:— снисхожденіе дадутъ ради добровольнаго искренняго раскаянія… скажу, ‘жена, дти, ограниченность средствъ’… въ ногахъ вываляюсь…
У него медленно потекли по пухлымъ, дряблымъ щекамъ слезы. Плшивая голова покрылась мелкими капельками лота. И вдругъ, прервавъ свою рчь, онъ обернулся въ жен и заговорить жалобнымъ тономъ:
— Мамочка, голубушка, припрятать надо, что есть боле цннаго… золотыя вещи, серебро, брильянты тамъ, что ли… Куда только? Къ близкимъ знакомымъ нельзя… выдадутъ, подлецы… истинно подлецы. Друзья-то до чернаго дня…
— Еще бы! отъ зависти лопадись прежде, глядя на наше счастье, а теперь рады будутъ лягнуть,— согласилась съ мужемъ насчетъ друзей Вра Васильевна.
— Да, не привелъ Господь мирно житіе дожить,— вздохнулъ мужъ:— времена тяжелыя настали, все новшества, все новшества…
— Не новшества, а разбой… чистый разбой.
Онъ промолчалъ, тяжело вздыхая.
— Старой дур Амальк не поручить ли?— начала изобртать Вра Васильевна, кому бы поручить спрятать вещи.— Я ее на-дняхъ кстати встртила… лупила куда-то на урокъ въ куцомъ пальтишк… Ей только сказать, что надо спрятать вещи ради Варвары — она въ огонь и въ воду ползетъ. Друзья съ нею!.. Ну, а украсть — не украдетъ, за это поручиться можно…
— Что-жъ, Амальку за бока, такъ Амальку, мн все равно. Надо только скоре ковать желзо,— сказалъ Пантелеймонъ Семеновичъ.
— Да ужъ ты не безпокойся, я въ долгій ящикъ не отложу,— успокоила она его.
Въ это время дверь въ спальню съ шумомъ отворилась, и въ комнату съ недовольнымъ выраженіемъ на лиц вошелъ щеголеватый молодой человкъ. Это былъ Евгеній Пантелеймоновичъ Чупруненко. Ему было лтъ восемнадцать, но, коренастый, широкій въ кости, съ мускулами хорошаго гладіатора, онъ казался гораздо старше: старили его слишкомъ раннее физическое развитіе и нахмуренное выраженіе немного уже помятаго, хотя и красиваго,— несмотря на узкій лобъ,— смуглаго, съ легкимъ блднымъ румянцемъ, лица. Сдвинувъ свои, и безъ того чуть не сросшіяся, густыя черныя брови, онъ, почти не разжимая ровныхъ ослпительно-блыхъ зубовъ, грубовато спросилъ:
— Что же мы сегодня разв не будемъ обдать?
— Сегодня-то будешь, а вотъ будешь ли завтра обдать — это вопросъ!— такъ же рзко отвтила сыну Вра Васильевна.
— Завтра, можетъ-быть, и свтопреставленіе будетъ — я этого не знаю, не будучи пророкомъ, но что теперь я голоденъ, какъ собака, и что давно вс кушанья перепрли — это я въ точности знаю,— отвтилъ Евгеній Пантелеймоновичъ, длая насмшливую гримасу.
— Слова просто не скажетъ, все съ язвой,— ворчливо вставилъ сквозь вубы Пантелеймонъ Семеновичъ и минорнымъ тономъ, какъ притсняемый и угнетаемый, обратился къ жен:— Пойдемъ, мамочка, потомъ потолкуемъ…
Оба они — мужъ и жена — смотрли озабоченно.
Въ столовой уже собрались вс домашніе: Варвара, Евгеній, Евгенія, Данила и mademoiselle Жуберъ,— сорокалтняя двица-гувернантка, жившая въ дом для практики французскаго языка съ шестнадцатилтней Евгеніей и для учебныхъ занятій съ тринадцатилтнимъ Данилой. Евгеній, длая ей постоянно гримасы и показывая тайкомъ кончикъ языка, очень развязно и откровенно говорилъ, что отецъ и мать взяли ее не потому, что она хорошо говоритъ по-французски, а потому, что она ‘рожа’ и не можетъ прельстить его, Евгенія, даже въ дни карманной чахотки. Евгенія говорила съ ней неизмнно въ пренебрежительномъ тон, приподнимая при этомъ выше, чмъ слдовало, свою кукольную блокурую головку, чтобы смотрть свысока, сверху внизъ, на свою собесдницу. Данила же, называемый въ семь то ‘блаженнымъ’, то ‘мужикомъ’, грубилъ гувернантк напропалую, обличая ее, что она ничего не знаетъ, и, по своему обыкновенію, закидывалъ ее своими ‘почему это такъ?’ — требуя часто доказательствъ. Почему стеариновая свчка называется стеариновой свчкой, а не валкой или мыломъ. Если несчастная гувернантка еще не сошла съ ума въ этой семь, такъ этимъ она была обязана исключительно своему легкомыслію, заставлявшему ее воображать себя чуть не красавицей, считать удивительно эффектными разныя мелочи, тряпочки и бантики, которыми она постоянно украшалась, предполагать, что ея бронзовыя брошки и такіе же браслеты всми считаются за золото, и за вс невзгоды утшать себя мечтами когда-нибудь попасть въ свою прекрасную Францію и получить право восклицать тамъ съ трагически-широко открытыми черными глазами: ‘oh, ces familles russes s’est quelque chose d’horrible’.

VI.

— Что это у насъ съ мамахенъ и папахенъ случилось— ты не знаешь?— спросилъ, недлю спустя, у Варвары Евгеній, входя въ гостиную, гд она сидла за работой.— Лазаря разучиваютъ пть и чернй осенней ночи ходятъ… въ душ негра, ей-Богу, свтле… Или совсмъ дотанцовались?
— Ты знаешь, я твоихъ иносказаній не понимаю,— отвтила Варвара сухо.
Она не любила пошловатой развязности брата, его манеры выражаться съ претензіей на остроуміе и глупо иронизировать въ разговорахъ объ отц и матери.
— Ахъ, я все забываю, что ты родная сестра Данилы,— съ презрительной усмшкой на губахъ проговорилъ Евгеній.
Имя Данилы для него было синонимомъ непонятливости, тупости и глупости.
Варвара промолчала, не желая браниться и ссориться съ братомъ.
— Мамахенъ куда-то все рыщетъ, что-то возитъ подъ бурнусомъ, точно украла что-нибудь и тащитъ тайкомъ закладывать,— началъ онъ передавать свои наблюденія.— Закладывать открыто — это вдь fi-don! Ну, и надо воровскимъ манеромъ… Тоже мой Алексашка, одвая меня утромъ сегодня, сообщилъ: ‘а я, баринъ, сегодня уже третье на этой недл письмо отъ барыни снесъ на почту… въ Втрищево все… врно, бабушка захворали’… Оселъ помнить, что я ему общалъ на водку дать, если бабка окачурится!.. Но что значить эта усиленная корреспонденція? Не за твои ли выходки у grande maman прощенья на колняхъ просятъ, чтобы та подачку дала?.. Оно и стоитъ просить прощенья! Я, признаюсь, самъ за тебя красню. Точно десятилтняя соплячка-двчонка натворила глупостей… Конечно, мамахенъ сама виновата: не сообразила, что такихъ, какъ ты, ни съ какими дипломатическими порученіями посылать нельзя… Поручила бы мн обломать старую каргу, такъ я бы ее живо обтесалъ…
Онъ заходилъ по комнат, совсмъ сдвинувъ густыя брови и насвистывая что-то, лотомъ сталъ отрывисто разсуждать, какъ бы думая вслухъ. Это была одна изъ его привычекъ въ минуты неожиданныхъ затрудненій и тревогъ, унаслдованная, быть-можетъ, отъ отца, въ этихъ, случаяхъ онъ длался боле, чмъ когда-либо, откровеннымъ, какъ люди бываютъ откровенны только наедин съ самими собою.
— Не по средствамъ жили, а теперь, кажется, готовимся пожинать плоды своей глупости… все расточили и начнутъ закладывать дорогія вещи за гроши. И какая подлая манера! Сперва носъ передо всми поднимали: ‘мы, молъ, не кто-нибудь, наши дти не въ мастеровые пойдутъ’, а теперь только и слышишь: ‘еще хлбъ съ водой будемъ сть и за то благодарить будемъ, нечего хихикать-то,— какъ бы не пришлось кулаками слезы утирать’. Покорно благодарю, это вовсе не симпатичная для меня перспектива!.. Кто провинился, тотъ пусть и питается хлбомъ съ водой и утираетъ кулакомъ слезы… А за себя — нтъ, ужъ, merci, я этого не желаю!.. И съ чего таинственничаютъ, обиняками говорятъ? Слушаешь эти прелести и только бсишься, потому что понять ничего не можешь, какъ прежде все длали шито-крыто отъ насъ,— няня подъ кочнемъ-де капусты братца нашла,— такъ и теперь шушукаются одни между собой тайкомъ, а дти не должны и мшаться не въ свое дло. А позвольте спросить, кто отвчать будетъ, если они надурятъ?.. Я думаю, не худо бы и дтямъ знать заране, пойдутъ ли они завтра по задворкамъ съ шарманками пть ‘про тотъ погибельный Кавказъ’, или должны будутъ ко двору представляться въ роли старшихъ придворныхъ чиновъ… Я ужъ начинаю бояться, не хотятъ ли нашего папахена турнуть изъ службы. Очень ужъ часто онъ въ созерцательномъ положеніи находится… трубочка за трубочкой, чарочка по чарочк, а глядишь, въ результат — и осовлъ. Ну, а это состояніе не очень-то способствуетъ развитію умственныхъ способностей, которыхъ ему и отъ природы было не очень много отпущено… Мозгами не можетъ похвастать!.. Теперь же такихъ умовъ, такихъ созерцателей не. требуется, все новыхъ людей ищутъ… орловъ изъ такой породы, чтобы съ налету хватали, что плохо лежитъ… Скверно, если его сковырнуть, какъ негодный прыщъ, прежде чмъ я поступлю на службу…
Варвара съ презрніемъ пожала плечами.
— Ты лучше доучился бы, а ужъ тогда говорилъ бы о служб,— замтила она.
— А ты думаешь, легко доучиться съ такими милыми субъектами, какъ твой Николай Ивановичъ?
— Какое право ты имешь говорить пошлости, называть его моимъ?.. Почему онъ мой?.. Он женатый человкъ!— вспылила Варвара, раскраснвшись, и даже на минуту оставила работу.
— Ахъ, виноватъ-съ!— засмялся Евгеній.— Я и забылъ, это вы платонически вздыхаете.— Такъ вотъ я и говорю, что съ такими субъектами, какъ онъ, каши но сваришь… Я ему говорю: ‘сдлайте, чтобы я получилъ свидтельство о выдержаніи экзамена’, а онъ говоритъ: ‘а вы учитесь’- Болванъ! да я найду и безъ него сколько угодно учителеі, которые за извстную сумму денегъ даже и не потревожатъ меня, а свидтельство о выдержаніи экзамена добудутъ…
— То-есть, какъ же это?— спросила Варвара.
— Подставятъ за меня какого-нибудь зубрилу Еремку или Ермошку, онъ за деньги и сдастъ экзаменъ, а мн выдадутъ свидтельство. На каждомъ шагу такъ длается!..
— Круглому невжд выдадутъ свидтельство?
— А вы, почтенная двица, думаете, что въ жизни вообще, и мн въ частности, очень нужно знать, какими издліями отличается главный городъ въ какой-нибудь Чухляндіи или какую побду до Рождества Христова одержалъ хотя бы царь Никита, извстный только тмъ, что онъ имлъ двнадцать дочерей…
Онъ опять захихикалъ.
— Съ тобой нельзя говорить… Ты даже для балагановъ не пригоденъ,— сказала она и встала, сложивъ свою работу.
Пройдя изъ гостиной въ свою комнату, она невольно задумалась о томъ, что такъ или иначе подмтилъ Евгеній. Мать, дйствительно, стала все чаще и чаще говорить какія-то угрожающія фразы о возможности нищеты, о хлб съ водой, объ утираемыхъ кулаками слезахъ. Не была ли и посылка ея къ бабк ничмъ инымъ, какъ послдней попыткой избжать какого-то тяжелаго бдствія, которое именно теперь грозитъ семь. Въ сущности, она ничего не знала, что касалось ихъ матеріальнаго положенія. И отецъ, и мать были и хвастливы, и скупы въ одно и то же время: то пускали пыль въ глаза, какъ богачи, то сквалыжничали, какъ нищіе, то съ попреками усчитывали гроши изъ выдаваемыхъ Евгенію карманныхъ денегъ, то стыдили его, если онъ шелъ въ театръ въ раекъ, гд однимъ писарямъ прилично сидть. Дти видли только эту непослдовательность и могли только осуждать за нее родителей, не зная причины ни расточительности, ни скряжничества. У нихъ въ семь, дйствительно, принято было за правило, чтобы дти не совали носа въ денежныя дла отца и матери, хотя при дтяхъ и не стснялись говорить обо всемъ и часто ребята знали такую грязь, о какой они не должны бы были имть и представленія по своему возрасту. Тмъ не мене, яснаго понятія о средствахъ отца и матери, о томъ, какъ добываются эти средства, не имлъ никто изъ дтей. Если что-нибудь и узнавалось послдними, то узнавалось только случайно отъ сплетниковъ-слугъ, судачившихъ на досуг про господъ и, не всегда остерегавшихся господскихъ дтей. Эти слуги и проговаривались часто ‘о нагрваньи’ ихъ господами кого-то, объ умньи ихъ господъ набивать свои карманы, объ уженьи ими рыбы въ мутной вод и тому подобномъ. Но это ничего не объясняло дтямъ и только развивало въ нихъ убжденіе, что ихъ родители имютъ много денегъ. Въ этомъ убжденіи росли вс Чупруненко, и только теперь ясно почуялось нчто недоброе это предчувствіе чего-то недобраго подтвердила еще боле наивная старуха-дитя Амалія Карловна Лустигъ, бывшая гувернантка Варвары. Эта тощая и всегда небрежно одтая двушка, съ вчно выбившимися изъ-подъ старомодной шляпки бловатыми волосами, давно уже не переступала порога дома Чупруненко, а теперь неожиданно появилась въ немъ и,— что удивительне всего,—появилась не въ комнат Варвары, а въ спальн самой Вры Васильевны, которая ласково называла ее теперь ‘голубушкой’ и ‘родной’, о чемъ-то таинственно совщаясь съ нею. Амалія Карловна, разумется, не удержалась — на минутку забжала и къ своей любимиц Варвар въ первый же свой визитъ къ Вр Васильевн.
— О, meine liebe Варуша, какъ я радъ за тебя, что ты кончала курсъ и дипломъ имешь съ универзитетъ,— замтила, между прочимъ, старуха, коверкая смшно и нелпо вс слова. Это твой клэбъ насушеный… Онъ не погибайть ни въ какомъ нужды…
— Милая Амалія Карловна, да что же такое случилось?— спросила встревоженная Варвара, цлуя ее въ дряблую худую щеку.
— О, это большой Geheimniss… Никому, mein armes Kind, это я не можетъ говорить. Но ты совсмъ спокойна будь, совсмъ… до тебя это не косайтъ… Я тоже бдній двушекъ, а всю жизнь прожиль… и мой altes Mtterchen…— всегда-всегда накормилъ, пока она не умеръ… O, das war ein wahres Glck meiner Lehen!
Она вздохнула, вспомнивъ о своей матери, дожившей до восьмидесяти лтъ на ея попеченіи. Когда она ушла, Варвара невольно задумалась: тайна такъ и осталась тайною, а утшеніе, высказанное Амаліей Карловной, едва ли могло успокоить, жить такъ, какъ прожила Амалія Карловна,— это была незавидная перспектива. Вчно нуждающаяся и вчно работающая нмка служила мишенью для насмшекъ. Не смялись надъ нею разв только чуть не идіоты въ род Данилы. Ея заношенный, коротенькій отъ ежегоднаго подшиванья, вылинявшій салопчикъ, ея старомодная засаленная шляпка, ея много разъ подрзавшійся и потому на нсколько пальцевъ не достигавшій до земли подолъ платья, ея ненапомаженные скшіеся волосы льняного цвта, ея обвтренное отъ шатанья по улицамъ лицо съ красноватыми жилками на щекахъ, ея худощавость отощалаго человка,— все служило предметомъ насмшекъ. Смялись люди даже надъ тмъ, что эта голодная учительница нмецкаго языка и музыки даетъ еще даровые уроки и помогаетъ бднымъ: самой сть нечего, а хочетъ накормить обглодками другихъ. Но разв всхъ учительницъ ждетъ подобная доля? Участь ихъ гувернантки, mademoiselle Жуберъ, не такова. Но разв сладко ей, этой mademoiselle Жуберъ, у нихъ въ дом? Ею не помыкаетъ только тотъ, кому лнь помыкать. Чего стоятъ одн насмшки Евгенія надъ ея некрасивымъ лицомъ и съ какимъ цинизмомъ говорить онъ, что не сдобровать бы ей, если бы она была красива… Варвара даже не могла ршить, чмъ лучше быть — Амаліей Лустигъ или mademoiselle Жуберъ, гувернанткой-уродомъ или гувернанткой-красавицей… А, между тмъ, если точно семью постигнетъ разореніе, то ей не останется другого выбора, какъ сдлаться учительницей или гувернанткой. И кого ей придется кормить, сколько ртовъ! Никто изъ домашнихъ не уметъ работать. Вс будутъ нуждаться въ поддержк. Во всякомъ случа, что бы ни случилось, она не броситъ безъ помощи Данилу… Впрочемъ, что же предупреждать событія, печалиться о томъ, чего еще нтъ, а, можетъ-быть, и не случится? Она стала упрекать себя въ непослдовательности: прежде все храбрилась, говорила о самостоятельности, о готовности идти и въ учительницы, и въ гувернантки, чуть явилась черная тучка на горизонт — у нея и тревоги, и сомннія появляются. Что за малодушіе! А всему причина — привычка быть барышней!..

VII.

Почти всю ночь провели безъ сна на своей мягкой двухспальной постели Пантелеймонъ Семеновичъ и Вра Васильевна Чупруненко наканун того дня, когда онъ ршился идти къ начальству съ объявленіемъ рокового ‘добровольнаго’ признанія…
До этого дня было сдлано не мало обоими супругами: Вра Васильевна перетаскала сама и передала Амаліи Карловн Лустигъ цлую массу золотыхъ и серебряныхъ вещей, которыя, какъ говорила Вра Васильевна, могутъ ‘ограбить злоди’ у несчастныхъ ея дтей за долгъ, Амалія Карловна не разспрашивала, какой и кому долгъ, и только понимала одно, чо надо спасать вещи ‘для дтей’ отъ какихъ-то невдомыхъ грабителей. Предпринимая эти предосторожности, Вра Васильевна не скупилась и на писаніе писемъ къ своей матери о томъ, что дла ея семьи пошатнулись, что у семьи могутъ, за долги, сдланные на нужды семейной жизни, описать все имущество, причемъ она не могла не похвалиться тмъ, что была примрною женою и матерью и ничего не жалела для семьи. Когда же на эти письма получались холодные и сухіе отказы помочь живущимъ не по средствамъ людямъ, съ откровенными замчаніями, что Марья Никоновна понимала и прежде по нжному тону всхъ послднихъ писемъ дочери о плохомъ ход ея денежныхъ длъ,— тогда въ Втрищево полетло письмо, гд уже прямо говорилось, что Пантелеймона Семеновича могутъ разжаловать въ солдаты или лишить всякихъ правъ, такъ какъ онъ, ничего не получивши за женою, спасая свою родную семью отъ голода, затратилъ казенныя суммы, на это письмо получился жесткій отвть о томъ, что съ ворами и казнокрадами Марья Никоновна не желаетъ имть и не иметъ ничего общаго, такъ какъ въ ея родн мошенниковъ, слава Богу, еще не бывало. Пантелеймонъ Семеновичъ, съ своей стороны, сдлалъ еще нсколько попытокъ уговорить содержателя банкирской конторы Джорджа Нури за большіе проценты ссудить ему необходимую сумму денегъ на день ревизіи, но Нури отказался наотрзъ, тогда Пантелеймонъ Семеновичъ заявилъ ему, что если Нури топитъ его, такъ и онъ не будетъ щадить Нури и на допросахъ заявить, что Нури, зная вс обстоятельства дла и помогая ему, Чупруненко, обманывать начальство, нсколько разъ выручалъ его за большіе проценты, пополняя его кассу во дни ревизій, всучивая ему при этомъ чуть не насильно билеты польской и другихъ лотерей, которые не были разршены правительствомъ и которыми онъ все же торговалъ, угроза сильно испугала англійскаго еврея и, черезъ нсколько времени, разнесся слухъ объ исчезновеніи Нури и о крах его конторы, были еще попытки Пантелеймона Семеновича со слезами простъ о помощи тхъ людей, которые когда-то были причастны къ сдланнымъ имъ хищеніямъ, но эти люди изъ ‘порядочнаго круга’ были уже теперь особами важными, стояли по своему положенію какъ бы вн закона и не сморгнули даже глазомъ, когда ‘этотъ дуракъ’,— какъ они называли Пантелеймона Семеновича,— отъ унизительныхъ слезъ въ объясненіяхъ съ ними перешелъ къ жесткимъ, но никого не испугавшимъ угрозамъ. Посл этихъ объясненій, не было и соломинки, за которую можно было бы ухватиться. Оставалось только ‘добровольное’ сознаніе.
— Ну, мамочка, мы все, со своей стороны, сдлали, что могли,— говорилъ онъ ночью наканун дня, избраннаго для этого добровольнаго сознанія въ растрат, цлуя Вру Васильевну уже впотьмахъ.— Не на насъ грхъ, если эти ироды, и твоя мать, и Нури, и Бархатниковъ, и вс другіе щелкоперы изъ его компаніи, затянувшіе меня въ долгъ, толкаютъ насъ въ бездну и не хотятъ даже нодать рукы помощи…
— Да, ужъ хорошъ Бархатниковъ, отъ котораго ты и наслдовалъ первый казенный долгъ, покрывая его самого, но еще лучше моя милйшая матушка,— заявила съ ожесточеніемъ Вра Васильевна.— Сметъ еще съ презрніемъ писать, что съ казнокрадами не иметъ ничего общаго, что у нея въ роду мошенниковъ не было. Бунтовщики у нея въ роду были, а не только-что мошенники, не въ тюрьм отсиживали, а въ каторг гнили,— такъ не ей бы насъ попрекать. Ужъ молчала бы лучше! А кто и навелъ-то насъ на грхъ, если не она. Меня она разв для нищенской жизни воспитывала? Теб она разв десятки тысячъ отвалила за мною, чтобы ты могъ меня и дтей прилично содержать? Отъ великаго богатства, что ли, ты тратилъ казенныя суммы?..
— Мамуля, не осуждай! Помни правило: ‘не судите да не судимы будете’,— сталъ въ минорномъ тон уговаривать раздражившуюся жену Пантелеймонъ Семеновичъ.— Да проститъ имъ всмъ Господь Богъ. Я же съ чистой душой иду на судъ. Да, я бралъ, бралъ, но часть растраты сдлана до меня, Бархатниковъ первый тронулъ казенный сундукъ, я же если и бралъ еще, то по нужд: семью нужно было содержать, шутка ли тоже,— то родины, то крестины, то похороны, безъ денегъ ничего тутъ не подлаешь,— тоже, пополняя деньги въ извстные сроки, еще боле запутывался… процентовъ однихъ сколько переплатилъ этому жиду Нури. А вдь вотъ выиграй я въ польскую лотерею — и все было бы покрыто!
— Нтъ, ужъ гд намъ? мы такіе несчастные. Думали: вотъ выиграемъ, вотъ выиграемъ! Нтъ, не тутъ-то было. И во всемъ такъ! Матери-то моей вотъ который годъ, а все живетъ, и себ, и людямъ въ тягость… Умри она безъ духовной, все намъ бы досталось: другихъ наслдниковъ нтъ,— все еще такъ же раздражительно проговорила Вра Васильевна.
— Богъ съ ней, мамуля, Богъ съ ней, пусть себ живетъ! На все это Божья воля. Намъ же чужого не надо.
— Не чужое, а наше!— запротестовала Вра Васильевна.
— Не хочетъ отдавать намъ, ну, и значитъ чужое,— сокрушительнымъ тономъ настаивалъ Пантелеймонъ Семеновичъ.
У Пантелеймона Семеновича была такая тишина и покорность на душ, онъ былъ такъ настроенъ, какъ будто завтра непремнно долженъ былъ умереть и, покорившись Божьей вол, взявъ безропотно возложенный на него крестъ, онъ теперь долженъ только проститься съ тми, кого любилъ, и простить всмъ, кто его обидлъ. На первомъ план была мамуля. Вся эта ночь, въ послдній разъ проводимая ими вмст, въ сущности была однимъ трогательнымъ прощаньемъ. Когда настало утро, Пантелеймонъ Семеновичъ, не облачаясь, какъ бывало прежде, въ халатъ до чаю, началъ сразу приготовлять парадную форму. Довольно долго простоялъ онъ еще въ одномъ бль на колняхъ передъ кіотомъ и, широко крестясь, длалъ земные поклоны. Въ спальн слышался только отрывочный шопотъ: ‘Господи, помяни царя Давида и всю кротость его’… ‘и остави намъ долги наша, яко же и мы оставляемъ должникомъ нашимъ’… Потомъ, одвшись, тщательно снявъ съ парадной одежды малйшую пушинку и еще не выходя изъ спальни, онъ обнялся и расцловался съ Врой Васильевной, набожно перекрестившею его, смахнулъ слезу и вышелъ въ столовую.
— Ба! во всемъ парад и при регаліяхъ!— воскликнулъ шутливо Евгеній, увидавъ отца.
— Все шутки, все шутки у тебя, Женюща!— не то съ сожалніемъ, не то съ ласкою вздохнулъ Пантелеймонъ Семеновичъ, по обыкновенію подставляя дтямъ руку для цлованія и съ особеннымъ чувствомъ цлуя ихъ въ щки.— И я былъ молодъ, и я любилъ пошутить. Мать еще помнитъ, какой я шутникъ былъ. Душой общества слылъ, и каламбуришь, бывало, и вышучиваешь старушенцій разныхъ. Всего бывало! Кто Богу не гршенъ? Съ лтами это проходитъ. Съ лтами начинаешь понимать, что все прахъ и тлнъ, что все суета суетъ.
— Да, смолоду всмъ бы надо быть гусарскими корнетами, а подъ старость длаться проповдниками-монахами, вставилъ Евгеній.
— Подъ старость,— не обращая на него вниманія, продолжалъ Пантелеймонъ Семеновичъ:— видишь, какъ коротка жизнь, какъ мало остается прожить съ ближними, и начинаешь всхъ ихъ любить больше, при каждой встрч только и думаешь: ‘а, можетъ-быть, завтра я вотъ и этого человка ужъ не увижу’…
Евгеній захихикалъ:
— Вотъ-то было бы счастье, если бы всегда можно было успокаивать себя этимъ при встрчахъ съ кредиторами…
Пантелеймонъ Семеновичъ пропустилъ, повидимому, и это замчаніе мимо ушей и снова вздохнулъ.
— Да, а вотъ когда чувствуешь, что, можетъ-быть, никогда не увидишь дтей и жены…— началъ онъ тмъ же тономъ.
Онъ не кончилъ фразы, опять смахнулъ рукою слезу съ дряблой щеки и, не допивъ кружки чаю, сталъ прощаться. Онъ прощался такъ, что Варвара вдругъ мимовольнымъ движеніемъ двинулась къ нему и спросила съ очевидной тревогой въ дрогнувшемъ голос:
— Да разв ты надолго?
— Вс мы подъ Богомъ ходимъ, вс подъ Богомъ ходимъ, Варюша,— уклончиво отвтилъ Пантелеймонъ Семеновичъ и заботливо перекрестилъ ее.— Береги мать, братьевъ, сестру…
Она нахмурилась и крпко стиснула зубы, точно стараясь подавить какую-то страшную внутреннюю, чисто физическую боль. Она, не зная вовсе, что совершается вокругъ нея, почувствовала, что вотъ-вотъ сейчасъ разразится какая-то роковая гроза.

VIII.

Однако неизвстность происходившаго вокругъ продолжалась еще не долго для семьи Чупруяенко. Истиннаго положенія длъ уже нельзя было скрывать дальше. Тотчасъ же посл ухода Пантелеймона Семеновича, Вра Васильевна начала распространяться о томъ, что никто о родителяхъ и не думаетъ, что отецъ вотъ всю жизнь изъ кожи лзъ, а его никто и не пожалетъ, что отецъ хоть погибни, никому до того и дла нтъ. Отъ дтей-то благодарности нечего ждать: они, какъ ихъ ни корми, все въ лсъ глядятъ, какъ волчанки, прости Господи! Потомъ, кончивъ эту, высказанную жалующимся и въ то же время придирчивымъ тономъ, прелюдію объ отцахъ и дтяхъ вообще и ни къ кому въ особенности не обращаясь, она уже боле опредленно и ясно сообщила своимъ дтямъ, что съ ихъ папочкой вотъ несчастіе случилось — казенныя деньги у него пропали и что-то съ нимъ, голубчикомъ, будетъ, одному Богу извстно… Это извстіе для всхъ было нежданнымъ ударомъ грома… Она сама не могла бы опредлить, что заставляло ее и Пантелеймона Семеновича до послдней минуты скрывать отъ дтей настоящее положеніе длъ: неодолимый ли стыдъ за свои проступки, или только вкоренившаяся въ плотъ и кровь привычка не позволять дтямъ вмшиваться въ ихъ жизнь, совать носъ въ дла родителей. Но такъ или иначе, а все же признаніе теперь поразило всхъ своею неожиданностью. Это было уже не простое разореніе, а нчто похуже, не простое оставленіе за штатомъ, а отдача подъ судъ съ позорящимъ приговоромъ впереди. Вс были подавлены и молчали.
— Да вдь казенный сундукъ запечатанъ и стража при немъ есть? Какъ же могъ воръ украсть?— первый подалъ свой голосъ Данила, готовый, какъ всегда, недоумвать и требовать объясненій.— Никакъ воръ этого не могъ сдлать,— ршилъ онъ.
— Ахъ, держи хоть ты-то за зубами свой глупый языкъ!— раздражительно прикрикнула на сына Вра Васильевна..— Вотъ ужъ истинно послалъ Господь наказаніе…
— Я что же?.. я только говорю, какъ можно было украсть, когда и печати, и замки, и сторожа,— упрямо настаивалъ Давила на томъ, что онъ вполн правъ, доказывая невозможность воровства денегъ изъ казеннаго сундука.
— Говорятъ теб: замолчи, не надрывай мн сердца!— опять прикрикнула на него мать, перемывая чашки.— Отца ужъ, можетъ-быть, арестовали, а ты пристаешь съ глупостями…
Евгеній молча заходилъ по комнат, засунувъ въ карманы панталонъ руки, насупивъ густыя брови и что-то насвистывая, несмотря даже на присутствіе матери, въ обыкновенное время не допускавшей, чтобы свистали въ комнат: ея мать Марья Нихоновна тоже не допускала этого, считая свистъ въ комнат неприличнымъ и говоря, что ‘комната не конюшня, а свищущій не кучеръ’. Вра же Васильевна не любила свиста въ комнат, ради какого-то суеврнаго страха — свистя, человкъ накликаетъ несчастіе на домъ. Теперь же она не замчала, свищетъ или нтъ Евгеній. Варвара сидла, не шевелясь, погруженная въ думы. Она въ душ никого не обвиняла, ни на кого не сердилась въ эту минуту: ей было просто страшно и совстно за семью и до боли жаль всхъ, она только сознавала одно,— что теперь ей нужно поддерживать семью. Какъ? чмъ? уроками, какъ Амалія Карловна содержала свою мать? идти въ гувернантки, какъ mademoiselle Жубебъ? много ли все это дастъ?
Она не замтила даже, какъ Вра Васильевна домыла чашки и вышла изъ комнаты, и только вздрогнула, неожиданно услышавъ голосъ Евгенія.
— Дотанцевались, почтенные жизнедавцы!— сквозь зубы, хрипло проговорилъ онъ, думая. вслухъ.— Теперь спасайся, кто можетъ… Безъ министерства финансовъ жить нельзя, ни одно государство этого не можетъ, а наше министерство финансовъ, какъ видно, окончательно лопнуло… самимъ надо будетъ изыскивать средства.
Онъ щелкнулъ пальцами.
— Эхъ, кабы найти какую-нибудь дойную корову! Безъ дойной коровы никакъ тутъ не вывернешься. Говорилъ я сотни разъ отцу, что надо было бросить лишнихъ сотни рублей, чтобы добыть мн свидтельство объ окончаніи курса ученія и найти хлбное мсто… Такъ нтъ, жаль было денегъ, жаль было единовременно значительную затрату сдлать,— ну, и заставлялъ тянуть канитель ученья у разныхъ Николаевъ Ивановичей. А будь у меня свидтельство о выдержаніи экзамена — давно бы я на штатномъ мст состоялъ. Были прежде и протекціи, а теперь гд ихъ найдешь? Ищи втра въ пол… Грошевики!— по грошамъ готовы были десять лтъ платить за уроки, а разомъ нсколько сотъ рублей жаль было выдать. Вотъ я теперь и продавай слоновъ… Нечего сказать, славное и прибыльное занятіе! Точно не все равно ему было, сколько онъ украдетъ изъ казеннаго сундука — десять или двнадцать тысячъ.
— Такъ это, значитъ, онъ сцапалъ?— проговорилъ почти радостно Данила.— Я такъ и говорилъ, что никто чужой не можетъ украсть: на сундук замки, печати, часовой сторожитъ…
Въ его широкомъ скуластомъ лиц, съ большими, немного торчащими въ сторону, ушами и со стоявшими щетиной густыми коротко остриженными волосами на голов, отразилось выраженіе торжества.
— Ужъ что и говорить: уменъ, все сейчасъ сообразишь,— подшутилъ надъ нимъ презрительно Евгеній.
Затмъ, не обращая боле вниманія на брата, онъ обернулся къ Варвар:
— И тебя точно пришибло,— сказалъ онъ.— Видно, и дипломъ не радуе. Прежде-то только и носилась съ нимъ… ‘Я, молъ, нигд не пропаду, у меня права есть, съ дипломомъ я всегда могу быть самостоятельной’… Нтъ, матушка, ты хоть тысячи дипломовъ имй, а волкомъ завоешь, какъ спутаютъ тебя канатами по рукамъ и ногамъ, ну, вотъ хоть такіе геніи, какъ нашъ смтливый Данила или вотъ сія двица…
Онъ съ насмшкой обернулся къ Евгеніи, облокотившейся обими руками на столъ и, поддерживая ими голову, читавшей французскую книгу:
— А вы, барышня, совсмъ зачитались романчикомъ, такъ вамъ и дла нтъ, что вашъ папаша воромъ объявился?
Евгенія звнула, равнодушно взглянула на брата и неспшно поднялась съ мста, закрывъ томикъ, лежавшій передъ нею.
— Что-жъ… разв дти за отцовъ отвтчики? я выйду замужъ за Василія Артемьевича,— промолвила она.
Братъ захихикалъ:
— Да нашъ жандармъ, милочка, вамъ затылокъ теперь покажетъ, какъ только узнаетъ, что вы нищая…
— Василій Артемьевичъ меня не разлюбитъ!— съ увренностью возразила она.— Что папа попался, такъ это только заставитъ Василія Артемьевича ускорить свадьбу. Онъ и на мои лта не посмотритъ. Для него, по протекціи, все сдлаютъ. Не оставитъ же онъ меня терпть нужду.
— А вотъ увидимъ, какъ-то вы еще потомъ поскачете!..
— Ты только и умешь всхъ вышучивать и обижать… Я и слушать-то тебя не желаю…
Она раздражительно и, чуть не плача, ушла съ книгой въ свою комнату.
— Вотъ и еще одинъ изъ канатовъ, отъ которыхъ волкомъ будешь выть при своемъ диплом,— сказалъ Евгеній Варвар, указывая на удалявшуюся Евгенію.
Варвара продолжала молчать и передумывала свои скорбныя думы. Она вообще обращала мало вниманія на болтовню Евгенія, всегда уснащенную разными пошлыми шуточками и гаерствомъ. Евгеній захихикалъ, видя, что сестра упорно молчитъ:
— Да, голубушка, у тебя вотъ, еще ничего не видя языкъ отнялся, а потомъ и совсмъ подавишься, когда имъ однимъ закусывать воду придется. Это не сладкіе и не питательные завтраки и обды…
Въ эту минуту, въ столовую вошелъ какой-то посторонній человкъ средняго роста, не особенно красивой наружности, въ золотыхъ очкахъ на довольно толстомъ короткомъ носу. Онъ былъ уже далеко не юноша. Его неправильное и уже не. отличавшееся юношеской свжестью чисто русское лицо поражало только выраженіемъ ума и добродушія, сказывавшихся и въ пристальномъ взгляд ясныхъ глазъ, и въ слегка иронической улыбк, скользившей но его губамъ. Варвара, увидавъ его, вся зардлась до корней волосъ и быстро встала къ нему навстрчу.
— У насъ несчастіе, дорогой Николай Ивановичъ!— проговорила она, здороваясь съ нимъ и крпко пожимая его широкую руку съ короткими пальцами.— Отецъ растратилъ казенныя деньги… это ужасно!..
У нея брызнули слезы изъ глазъ.
— Ахъ, вы, бдная!— просто проговорилъ онъ мягкимъ, ласковымъ голосомъ, не сразу выпустивъ ея руку изъ своей мягкой руки.
Это былъ Николай Ивановичъ Нащокинъ, явивщійся, по обыкновенію, на утренній понедльничный урокъ къ Евгенію.

IX.

— Сегодня, Николай Ивановичъ, вы ужъ меня отъ урока увольте! Если у меня что и было въ голов, то все выскочило, какъ шарахнули меня этой новостью,— заявилъ тотчасъ же Евгеній, съ видомъ фамильярности здороваясь, въ свою очередь, съ Нащокинымъ.
Нащокинъ насмшливо отвтилъ:
— Горе въ радость обратить хотите?… Ну, да Богъ съ вами. Теперь, вроятно, и совсмъ придется ученье бросить… хлбъ нужно будетъ трудомъ добывать.
Онъ началъ участливо разспрашивать у Варвары и у Евгенія подробности: за что арестовали Пантелеймона Семеновича? велика ли растрата? какъ все случилось? когда обнаружилась растрата? Ни Евгеній, ни Варвара не могли отвтить ничего опредленнаго. Они ровно ничего не знали. Отъ нихъ скрывалось и скрывается все. Точно спустилась на нихъ страшная туча и стоятъ они впотьмахъ, не видя ни входа, ни выхода.
— Знаемъ только, что крахъ пришелъ,— сказалъ насмшливо Евгеній:— вверхъ тормашками полетимъ.
— Васъ и это, кажется, больше забавляетъ, чмъ печалитъ,— рзко сказалъ Нащокинъ.
— За себя лично, Николай Ивановичъ, я не боюсь: у меня свои планы,— бойко отвтилъ Евгеній.
— Должно-быть, великіе,— усмхнулся Нащокинъ, хорошо знавшій легкомысленныя отношенія Евгенія ко всему.
— Великіе — не великіе, а все же знаю, что длать,— сказалъ Евгеній, сердито насупивъ брови: онъ былъ изъ тхъ, которые подшучиваютъ надъ другими и не терпятъ шутокъ надъ собой.— Слава Богу, не куриный мозгъ! Вотъ какъ-то другіе вывернутся…
— У кого руки есть, тотъ и вывернется,—увренно проговорилъ Нащокинъ.— Работать будутъ, какъ милліоны людей работаютъ… Это только баклушниковъ горсть, а работниковъ — массы…
Варвара обратилась къ нему съ серьезнымъ лицомъ.
— Вотъ этотъ вопросъ о работ меня больше всего и заботить… Что длать и какъ взяться на первыхъ порахъ за дло?.. Растерялась я. До сихъ поръ все масленица была…
— А вы, Варвара Пантелеймоновна, раньше времени не думайте объ этомъ,— посовтовалъ Нащокинъ.— Все равно, ничего не ршите, а только даромъ волноваться будете. Надо выждать, какъ повернется дло вашего отца, и тогда будетъ ясно, что длать… или — врне сказать — какъ приняться за дло. У васъ вдь выбора въ профессіяхъ нтъ, дорога одна лишь открыта: учительствовать только и можете. Но какъ? Вопросъ весь въ этомъ, а его-то теперь, не ршите никакъ… Я бы на вашемъ мст боле всего напиралъ за открытіе школы… трепаться по урокамъ не сладко вообще, а двушк вашего круга, вашихъ привычекъ, въ особенности, жить въ гувернанткахъ еще того хуже: къ какимъ-нибудь вислоухимъ да толстокожимъ попадете — задятъ!.. Школа же — разлюбезное дло: школъ у насъ мало, добросовстно поставленныхъ еще меньше, лучше сказать — совсмъ нтъ…
— А вы думаете, что я непремнно, добросовстно поставила бы школу?— спросила она.
— Что мы пустыя-то рчи будемъ съ вами говорить?— коротко и чуть-чуть недовольнымъ тономъ замтидъ онъ, и, не обративъ вниманія на смущеніе Варвары, вызванное его замчаніемъ, продолжалъ:— Но, конечно, школа потребуетъ затрать на первое время, а объ нихъ можно говорить только тогда, когда выяснится, въ какомъ положеніи останется ваша семья, будетъ ли хоть что-нибудь на первое время…
— То-есть какъ это: будетъ ли хоть что-нибудь на первое время?— спросила Варвара, недоумвая.
— Да вы же говорите, что вашъ отецъ затратилъ казенныя деньги,— значитъ, у васъ все отнимутъ и возьмутъ въ казну,— пояснилъ Нащокинъ.
У Варвары, даже не подозрвавшей ничего подобнаго, брызнули слезы, и она сквозь зубы отрывисто проговорила:
— Ничего не знаю, ничего не понимаю, точно дура я въ практической жизни…
Нащокинъ поспшилъ дружески пожать ей руку и откланяться, сказавъ, что онъ завернетъ къ нимъ на-дняхъ же узнать, какъ пойдутъ дла. Въ дверяхъ ему встртилась Вра Васильевна. Она заговорила въ минорномъ тон:
— Вы слышали, Николай Ивановичъ, у насъ несчастіе?
— Да, да,— отвтилъ онъ, торопясь уйти.
— Такъ вы ужъ извините насъ и не притсняйте, если мы позадержимъ деньги за послдніе уроки,— начала она извиняться.
— Да разв я когда-нибудь притснялъ васъ?— спросилъ онъ и, пожавъ плечами, раскланялся.
Едва онъ скрылся за дверью, какъ она заговорила въ раздраженіи, уже совсмъ инымъ тономъ:
— Не притснять, не притснялъ. Еще бы! Богаты были, уроками-то нашими дорожилъ, такъ и не смлъ притснять. А теперь пороги обобьетъ, если не заплатимъ…
— Какъ вамъ не грхъ, мама, такъ говорить?— упрекнула Варвара.
— А ты думаешь, не станетъ теперь ломаться надъ нами каждая мразь?— сказала мать.— Вс, вс, каждый оселъ лягнетъ копытомъ, благо мы нищими стали… всего еще насмотришься да натерпишься, матушка!..
И, не дожидаясь отвта, она, брюзжа на подлыхъ людей, вышла изъ комнаты.
— Вотъ такъ фунтъ!— проговорилъ Евгеній, насмшливымъ взглядомъ провожая мать.— Славную шутку отмочилъ Николай Ивановичъ: отбирать все будутъ. Такъ, значитъ, для предупрежденія этого, мамахенъ все и припрятывала. А я-то думалъ, что закладываетъ…
Онъ посвисталъ:
— Значитъ, дло — табакъ! И какое счастье, что у меня точно нарочно на черный день разныя монеты старинныя скоплены. Вотъ ужъ не думалъ никогда, что сей металлъ пригодится мн на бгство отъ убогихъ Лазарей…
— Отъ какихъ убогихъ Лазарей?— почти безсознательно спросила задумавшаяся Варвара.
— Отъ нашихъ… вдь ты слышала сейчасъ, какъ мать убогаго Лазаря поетъ… Такъ это еще цвточки, а погоди, что за ягодки будутъ… оскомину набьютъ. На край свта убжишь, только бы не слышать этого нытья и жалобъ… Хорошо еще, что твой Николай Ивановичъ кстати сказалъ, что все могутъ обобрать… хоть мры и намъ можно будетъ принять,— съ озабоченнымъ видомъ перешелъ онъ къ другой тем.— Надо будетъ поскорй припрятать кое-что, а то, пожалуй, доберутся и до меня… отецъ воровалъ — сына грабить начнутъ… Ну, а безъ денегъ вс мои планы — тю-тю!.. Прибрала бы и ты свои белендрясы… пригодятся!..
Онъ пошелъ въ свою комнату собирать свои золотыя монеты, часы и разныя бездлушки, чтобы припрятать все это въ надежное мсто.
Варвара не тронулась съ мста. Она точно замерла, стоя у окна и тупо глядя въ пространство. Впереди ее ждалъ трудъ,— трудъ изъ-за куска хлба, трудъ не ради одной себя, а и ради всей семьи, такъ какъ ни мать, ни сестра, ни Данила не умли работать. Что же за жизнь ожидаетъ ее впереди? Достанетъ ли физическихъ силъ, достанетъ ли умнья работать? Прежде, когда было не нужно работать изъ-за куска хлба, трудъ манилъ, какъ какая-то увеселительная прогулка, теперь, когда нужно добывать имъ хлбъ и притомъ не для себя одной, а для нсколькихъ ртовъ, онъ пугаетъ, какъ страшное бремя, которое непремнно нужно поднять и навалить на себя, а внутренній голосъ подсказываетъ: не поднимешь, не снесешь этого бремени. ‘У кого руки есть, тотъ и вывернется!’ — мелькнула въ ея голов фраза Николая Ивановича. Счастливый человкъ — никогда не унываетъ, всегда ровенъ и спокоенъ, а работаетъ, какъ волъ. Она не знаетъ хорошо его жизни,— очень ужъ не любить онъ говорить о себ, да и съ ней онъ точно боится говорить, точно сторонится,— а все же по двумъ-тремъ, сорвавшимся у него съ языка, фразамъ она узнала, что ему приходится черезчуръ много работать — давать уроки, писать статьи по разнымъ вопросамъ, работать въ какихъ-то комиссіяхъ. ‘Очень ужъ много денегъ мн нужно’, какъ-то разъ вырвалось у него признаніе, и въ голос послышалась горечь. На что ему нужно много денегъ? Кажется, не пьетъ онъ, не кутитъ… Одвается просто, ходить всегда пшкомъ. Можетъ-быть, жена… Что у него за жена? Подруги школьныя ее видли, говорили, что очень красивая…
И вдругъ, какъ-то раздражительно тряхнувъ головой Варвара почти вслухъ проговорила:
— Да что мн-то за дло? У самой несчастіе, а я о другихъ думаю!
И она опять перешла къ подавляющимъ думамъ о несчастіи своей семьи. Но она и представить еще не могла всхъ размровъ этого несчастія.

X.

— Не знаешь ли, любезный, какъ пройти въ квартиру господъ Чупруненко?— спрашивалъ Нащокинъ дворника, подметавшаго дворъ.
— Вотъ туда ступайте,— указалъ дворникъ на дверь въ нижнемъ этаж надворнаго флигеля, не выпуская метлы изъ рукъ.
Дворъ былъ довольно просторный и между двумя строеніями — деревяннымъ двухъэтажнымъ домомъ съ мезониномъ, выходившимъ на улицу, и точно такимъ же другимъ строеніемъ, стоявшимъ на двор,— было разбито нчто въ род садика, послдніе пожелтвшіе листья съ деревьевъ безшумно падали теперь на миньягюрныя его аллеи, усыпанныя толченымъ кирпичомъ, и на булыжную мостовую двора. Осень уже близилась къ концу. Домъ находился въ одной изъ ротъ Семеновскаго полка. Воздуху здсь было въ т времена еще много, такъ какъ большихъ каменныхъ домовъ въ этихъ ротахъ насчитывалось мало, особенно въ конц улицъ, примыкавшихъ къ Обводному каналу. По берегу канала тянулись сплошь длинные заборы и кое-гд виднлись деревянные домишки. Между деревянными домами ротъ шли тоже или длинные заборы, или виднлись то тутъ, то тамъ сады и палисадники съ группами густыхъ, часто чуть не столтнихъ, деревьевъ.
— Да гд же тутъ лстница къ квартир господъ Чупруненко?— спросилъ Нащокинъ, выходя снова во дворъ изъ темнаго коридора, указаннаго дворникомъ.
— Какая лстница? никакой лстницы къ нимъ нтъ,— отвтилъ дворникъ, сгребая сметенные листья въ одну кучу.— Вотъ ихъ окна въ подвал…
— Въ подвал! почти крикнулъ удивленный Нащокинъ.
Но въ эту же минуту послышался за его спиной голосъ Данилы. Онъ спрашивалъ Нащокина:
— Вы не насъ ищете, Николай Ивановичъ? Мы вотъ живемъ!— и совсмъ радостно пояснилъ:— Я увидалъ васъ. Вижу, ходите по двору, съ дворникомъ говорите, и думаю: ‘чего глазетъ во вс стороны? Врно же, насъ разыскиваетъ’. Оно такъ и вышло. Я сейчасъ понялъ.
— Къ вамъ можно пойти?— спросилъ Нащокинъ, дружески пожимая ему руку.
— Съ чего-жъ нельзя? Голову только наклоните при вход, дверь низенькая… такъ хлопнуться можно, что искры изъ глазъ посыплются… Нашъ вонъ баринъ, чернобровый Евгенъ-то, разъ лобъ здорово расквасилъ, шишку набилъ себ на лбу, а потомъ кланяться дверямъ не захотлъ и ухалъ… спесивъ тоже…
Онъ засмялся, вспомнивъ о шишк на лбу брата Евгенія.
— Мн такъ удобно, не доросъ еще до притолоки… хожу, не кланяясь ей…
Онъ былъ бодръ и веселъ.
Они вошли въ темный коридоръ и, нащупавъ дверь на лвой сторон его, очутились въ довольно свтлой и просторной подвальной квартир. Ея полъ, впрочемъ, былъ не особенно много ниже уровня двора, нижняя часть оконъ, въ четыре довольно большихъ стекла, возвышалась надъ землею слишкомъ на четверть аршина. Чтобы попасть въ комнаты, нужно было пройти черезъ кухню съ огромной русской печкой. Снявъ пальто въ кухн, Николай Ивановичъ прошелъ въ комнату и столкнулся лицомъ къ лицу съ Варварой, поспшно накидывавшею на себя большой платокъ. Выраженіе ея сильно похудвшаго лица было смущенное и сконфуженное. Оно заливалось теперь яркимъ румянцемъ, но Николай Ивановичъ все же сразу былъ пораженъ тмъ, насколько измнилась Варвара. Поражали особенно ея чудесные темно-срые глаза: они сильно впали и, казалось, сдлались глубже и темне. Двушка какъ будто выросла и сдлалась старше на нсколько лтъ.
— Эхъ, вы, упрекнулъ онъ ее: перехали и не написали… я же просилъ хоть Евгенія, чтобы онъ далъ знать о длахъ…
— Евгеній ухалъ,— тихо отвтила она.
— А вы не xoтли и слова черкнуть!
— О чемъ писать? Да я и нездорова была…
Онъ быстро спросилъ:
— Что-нибудь серьезное? Теперь, надюсь, здоровы?
— Лихорадка еще осталась… впрочемъ, маленькая…
Онъ оглядлся.
— Вы, кажется, одн съ Данилой?
— Да, мать почти цлый день не бываетъ дома… то у арестованнаго отца, то по разнымъ присутственнымъ мстамъ ходитъ,— пояснила она.— Евгеній куда-то ухалъ… а Женя… молода она, тяжело ей здсь… гоститъ то у одной подруги, то у другой.
— Молода она!.. А вы?— сорвалось восклицаніе съ языка у Николая Ивановича.
Онъ взглянулъ на Варвару и испугался. Она сидла, понуривъ голову, и по ея лицу текли неудержимыя слезы. Она плакала беззвучно, тихо, въ какомъ-то безсиліи, въ сознаніи своей полной безпомощности. Въ этомъ сказывались полный упадокъ силъ, полная безнадежность.
— Нервы расходились…— какъ бы оправдываясь, прошептала она.— Болзнь эта несносная…
— Голубушка, полноте!— съ особенной нжностью проговорилъ Нащокинъ.
До этой поры онъ никогда не говорилъ съ ней такимъ тономъ.
— Заплачешь тутъ!— произнесъ сердитый голосъ Данилы.— Все обобрали, какъ собакъ, выгнали на улицу. А разв мы воровали? Мы даже не знали, что отецъ крадетъ… Никто не зналъ, что онъ воръ, а всхъ затаскали. Амальхенъ наша чуть съ ума не сошла. За всхъ насъ поплатилась. Мщанка она простая, такъ съ нею не церемонятся. Вы думаете что: ее, говорятъ, скли, допрашивая.
— Данила, что вы говорите!— остановилъ мальчугана Николай Ивановичъ.
— Да, вотъ же вамъ крестъ!— перекрестился Данила.— Она стала сама на себя не похожа… краше въ гробъ кладутъ… Теперь выслали ее на мсто родины…
— Да, все это такъ ужасно, такъ ужасно! Разсказать этого нельзя, пережить это надо, чтобы понять,— прошептала Варвара, въ отчаяніи рыдая.
Было что-то надрывающее сердце во всемъ ея, полномъ безнадежности, существ, въ ея неутшныхъ слезахъ. Казалось, въ ней не осталось и тни прежней бойкой и смлой Варвары.
Боле часу просидлъ около нея Николай Ивановичъ, стараясь успокоить и ободрить. Онъ точно преобразился. Всегда сдержанный, немного сухой и даже рзкій въ разговорахъ съ ней, онъ былъ теперь и ласковъ, и нженъ: говорилъ, точно съ милымъ сердцу, совсмъ больнымъ ребенкомъ. Впрочемъ, эту перемну въ его отношеніяхъ к ней было легко объяснить. То, что онъ услышалъ въ этотъ день отъ нея, было вполн неожиданно и надрывало душу. Ему и въ голову не приходило до этой минуты, до какихь размровъ, могло дойти несчастіе этой семьи ничтожнаго казнокрада.

XI.

То было время всякихъ великихъ упованій, неутомимой ожесточенной борьбы съ царившимъ въ обществ зломъ. То было время горячихъ, безпощадныхъ обличеній, того, что вс знали давно, можетъ-быть, задолго до временъ ‘Ябеды’ Капниста, и о чемъ поневол молчали въ теченіе десятковь и десятковъ лтъ. Пришла пора, про которую врно сказалъ поэтъ-публицистъ:
Слава вамъ! Въ поганой луж
Мы давно стоимъ
И чмъ дале, тмъ хуже
Все себя грязнимъ…
Наивные и недалекіе идеалисты мечтали о честныхъ Пановыхъ, о безсребренникахъ-чиновинкахъ, объ истребленіи посредствомъ газетныхъ обличеній взяточниковъ и казнокрадовъ. Люди, попавшіеся въ эту пору подъ судъ за поползновеніе очистить карманы стригомыхъ ими овецъ-просителей и ввренные ихъ надзору казенные сундуки, длались козлищами отпущенія новыхъ вяній, жестоко преслдовались для того, чтобы человкъ ‘не баловался’ или, по крайней мр, прилежно и толково учился на будущее время съ большею ловкостью обдлывать свои темныя длишки и прятать концы. Понятливые, конечно, и научились.
Понятно, что и пострадавшій, то-есть пойманный за казнокрадство. Пантелеймонъ Семеновичъ Чупруненко сдлался козлищемъ отпущенія для разыскивателей лихоимствъ, мздоимствъ и тому подобныхъ, вышедшихъ тогда на время изъ моды, способовъ наживы. Его арестовали и стали доискиваться, не припрятала ли чего-нибудь его семья, не скрыла ли капиталовъ движимаго и недвижимаго имущества.
Розыски не остались безплодными. Было дознано, что въ послдніе дни передъ арестомъ Пантелеймона Семеновича его жена часто выносила изъ дому что-то подъ бурнусомъ, дале узнали, что изъ квартиры Чупруненко еще выносились какія-то вещи неизвстной небогато одтой женщиной, оказавшейся, посл допроса слугъ, ревельской мщанкой Амаліей Карловой Лустигъ. Взялись за мщанку Амалію Карлову Лустигъ, допрашивали и въ сыскномъ, и въ третьемъ отдленіяхъ. Начались отношенія одного высокоблагородія къ другому высокоблагородію съ просьбами сдлать распоряженіе ‘о наисекретнйшемъ дознаніи о всхъ лицахъ, къ коимъ возила укрываемыя вещи вышепоименованная мщанка города Ревеля, Амалія Карлова Лустигъ’. Наисекретнйшія дознанія запутали въ дло десятокъ лицъ и, въ конц концовъ, разныя высокоблагородія добились того, что разыскали укрывателей золотыхъ, серебряныхъ и другихъ драгоцнныхъ вещей, принадлежавшихъ семь Чупруненко. Не могли только узнать, куда двались деньги, вырученныя за мсяцъ до катастрофы отъ продажи коляски и пролетки Чупруненко, а также двухъ лошадей. Этого не зналъ никто и въ семь Чупруненко, быть-можетъ, за исключеніемъ Вры Васильевны да ея стараго тюфяка, который она часто переворачивала позднимъ вечеромъ, замкнувшись предварительно въ комнат…
Чмъ больше находилось свидтельствъ о скрытіи имущества, тмъ строже были допросы, тмъ ужасне было положеніе такихъ непривилегированныхъ лицъ, какъ мщанка Амалія Карлова Лустигъ, съ которою не церемонились, которой говорили ‘ты’, которую стращали даже тлеснымъ наказаніемъ, а, можетъ-быть,— какъ ходили слухи,— не только стращали, но и подвергли ему.
Среди извстныхъ кружковъ петербургскаго общества, любящаго ловить и раздувать всякіе сенсаціонные слухи, начались самые преувеличенные толки о дл Чупруненко, и нкоторые все знающіе, и притомъ знающіе непремнно изъ первыхъ источниковъ, люди разсказывали о размрахъ кражи чуть не въ милліонъ, о причастности къ этому длу чуть не коронованныхъ лицъ Европы, о принадлежности бжавшаго Нури къ тайнымъ политическимъ агентамъ Англіи, получавшимъ субсидіи одновременно и отъ Франціи, однимъ словомъ, говорилось все, что могутъ говорить ‘достоврно знающіе’ обстоятельства дла и притомъ глубокомысленные люди, трактуя даже о выденномъ яйц. Тогда еще ничего не приписывали Бисмарку: за все еще отвчали Наполеонъ III и Пальмерстонъ.
Семья Чупруненко, жившая до этого времени на казенной квартир, была,— какъ выразился Данила,— выброшена на улицу съ оставленнымъ ей хламомъ, кроватями, поломанными стульями и табуретками, однимъ словомъ, со всмъ тмъ, что было строго необходимо для спанья, сиднья и приготовленіи себ пищи, если только такъ сильно пострадавшіе люди имли еще волможность спать и сть.
Среди этого разгрома не растерялась одна Вра Васильевна. Она грызлась съ какимъ-то остервенніемъ и каждую вещь и отстаивала свои права на все припрятанное съ такимъ ожесточеніемъ и упорствомъ, точно надъ ней не было ни властей, ни законовъ, точно она была совершенно права въ своихъ поступкахъ. До этой катастрофы, даже зная, какъ она скла дтей и какъ била по щекамъ денщиковъ, нельзя было и предполагать въ ней столько энергіи, сколько она проявила теперь, отстаивая свое имущество, обивая пороги всхъ канцелярій, засыпая просьбами разныхъ должностныхъ лицъ, являясь раннимъ утромъ съ прошеніемъ и бросаясь на колни передъ самимъ государемъ на Зимней канавк во время его обычныхъ утреннихъ прогулокъ. Набгавшись, она находила еще силы ежедневно относигь судки съ дою ‘заключенному’ папочк, котораго она питала очень сносно даже тогда, когда морила чуть ли голодомъ своихъ дтей. У ней не прорывалось ни слова упрека папочк, ни одной жалобы, за него, главнымъ образомъ, нападала она на дтей, попрекая ихъ за неблагодарность, за безсердечіе, и эта грызня, это ‘подомъ стъ’, какъ выражался Данила,— съ каждымъ днемъ длались все ожесточенне и ожесточенне, по мр того, какъ терялись все боле и боле надежды сберечь хоть что-нибудь изъ скрытаго имущества и облегчить хоть немного участь папочки. Слушая, до какихъ униженій доходила мать, какія испытанія перенесла изъ-за ихъ семьи Амалія Карловна, Варвара иногда приходила положительно въ отчаяніе.
Къ счастію Варвары и Данилы, Вра Васильевна теперь почти никогда не бывала дома. Безъ нея дышалось легче.
— Ну, ушла, наконецъ!— грубовато говорилъ Данила, какъ только за матерью закрывалась дверь.
Варвара, съ трудомъ преодолвшая свою лихорадку, начавшуюся со дня катастрофы, даже не пробовала останавливать брата, понимая, что и ему тяжело, какъ всмъ въ дом, и чувствуя признательность къ нему за то, что онъ является главнымъ ея тлохранителемъ и помощникомъ въ ихъ новой неказистой обстановк. Онъ таскалъ со двора ведра воды, выносилъ помои, онъ кололъ дрова и, когда она начинала мыть посуду, отталкивалъ ее отъ лаханки, грубо говоря,.
— Ужъ гд теб, блоручка!..
Потомъ, перемывая тарелки, ножи и вилки, съ перекинутымъ черезъ плечо полотенцемъ, какъ настоящій кухонный мужикъ, отирая засученнымъ рукавомъ рубашки потъ со лба, онъ продолжалъ ворчать:
— Вотъ все дуракомъ да мужикомъ ругали за то, что я плохо учусь да все на кухн сижу, а на что бы мн ваши географіи да лопотанье по-французски пригодились, когда и дрова наколоть надо, и полы вымести, и посуду вымыть?..
— Милый, это и безъ тебя сдлали бы!— отозвалась Варвара.
— Это не ты ли? Нашлась тоже помощница!
— Ты же ворчишь, что теб тяжело!
— Оглупла ты! Разв я тебя ругаю, а вотъ они… Чего они хотли изъ меня ученаго сдлать, когда нищими мы должны были остаться? И охоты у меня не было къ ихъ ученью, и на какой чортъ оно мн пригодилось бы теперь?
У него была своя грубая логика недалекаго практика-мальчугана, и онъ стоялъ за нее съ непобдимымъ упрямствомъ. Впрочемъ, Варвара даже и не пробовала съ нимъ спорить въ эти дни несчастій и совсмъ измучившей ее лихорадки. Неожиданно обрушившееся на семью несчастіе сбило ее съ толку. Покуда у нихъ были слуги, она и понятія не имла о томъ, сколько нужно хлопотъ и заботъ, чтобы ежедневно была выметена квартира, приготовленъ обдъ, вымыта посуда и блье, вынесены помои, принесена вода, куплены и наколоты дрова, затоплена печь, закуплена на рынк и въ лавк провизія, свчи, мыло… Она видла, что все это длалось въ дом, но не останавливалась на мысли, насколько это трудно и хлопотливо. Теперь она видла, что безъ помощи Данилы они насидлись бы въ грязи и въ холод, можетъ-быть, даже безъ свчей и хлба, если бы онъ не напоминалъ, что нужно сбгать въ лавку, купить то-то и то-то… Что-жъ было спорить съ этимъ главнымъ помощникомъ въ семь? Кром того, ей было больно хоть чмъ-нибудь раздражать этого своеобразнаго мальчугана, привязаннаго къ ней, несмотря на всю вншнюю грубость, какъ можетъ быть привязанъ только врный сторожевой песъ.
Она же такъ нуждалась въ привязанности теперь, когда она съ Данилой въ сущности остались одни на свт: отецъ сидлъ подъ арестомъ, мать отсутствовала почти постоянно, являясь домой всегда раздраженною, Евгеній куда-то ухалъ, коротко объявивъ дома, что не такое теперь время, чтобы сидть на ше у семьи, Евгенія же, длая гримасы на окружавшую ее обстановку и постоянно повторяя, что она не привыкла къ такой грязи, гостила въ чужихъ домахъ, у подругъ, даже не замчая, что ею иногда тяготятся, что она становится приживалкой…
Скорбныя подробности всей этой исторіи еще не были вполн переданы Николаю Ивановичу, когда вернулась домой Вра Васильевна. Нащокинъ не узналъ бы ея, встртивъ ее на улиц,— до того она осунулась въ одинъ — въ два мсяца. Ея лицо обвтрилось отъ постоянной бготни по улицамъ, давно не помадившіеся волосы выбивались сухими, прядями изъ-подъ заношенной шляпки. Всегда франтовато и нсколько пестро одтая, теперь она смотрла салопницей въ слишкомъ короткомъ ситцевомъ плать и какой-то кацавейк на легкой ват. Какъ прежде въ ея наряд сказывалось желаніе ‘пустить пыль въ глаза’, такъ теперь въ ея костюм не трудно было подмтить желаніе разжалобить людей, отстранить подозрніе въ томъ, что у нея есть хоть грошъ за душой. Казалось даже, что она, исхудавшая и осунувшаяся, стала ниже ростомъ…
—Что, батюшка, понавдаться пришли?.. полюбуйтесь, полюбуйтесь, до чего довели насъ добрые люди,— сказала она съ горькой ироніей.
Онъ пожалъ ей руку, не говоря ни слова. Она ожесточенно начала ругать людей. Все злоди и аспиды, по-міру семью пустили, издыхать съ голоду заставили. Николай Ивановичъ слушалъ и молчалъ, и, видя скорбное выраженіе лица Варвары, прислушивавшейся молча къ рчамъ матери, ждалъ только удобной минуты, чтобы откланяться, какъ вдругъ произошла неожиданная сцена. Среди жалобъ Вры Васильевны на людей, раздалось невольно сорвавшееся съ языка, но обыкновенію, рзкое замчаніе Данилы:
—Извстно, воровъ по головк не гладятъ!— проворчалъ онъ, не удержавшись.
— Да ты это кого воромъ-то называешь, мерзавецъ?— крикнула Вра Васильевна и, прежде чмъ кто-нибудь усплъ опомниться, въ комнат раздались звуки двухъ пощечинъ.
Данила какъ-то отчаянно тряхнулъ головой, крякнулъ и проговорилъ:
— Здорово!
Мать начала ругаться, какъ базарная торговка…
Варвара только стиснула зубы и опустила безпомощно руки съ судорожно сжатыми кулаками.

XII.

— Ну, а что же ваши планы относительно занятій? Остановились вы на чемъ-нибудь опредленномъ или все на точк замерзанія? Начата работа?— допрашивалъ черезъ нсколько дней Нащокинъ Варвару, сидя у нея утромъ въ воскресенье, когда не было дома Вры Васильевны.
Варвара покраснла.
— Работы много, едва успваемъ съ Данилой справляться,— глухо отвтила она.
— Ради этой работы не стоило и учиться… за три рубля въ мсяцъ ее любая деревенская баба исполнитъ,— сказалъ Нащокинъ.
Варвара не стала спорить съ его замчаніемъ и только вздохнула.
— Во мн все точно перевернулось со дня этой катастрофы! Точно руки отнялись!— пояснила она коротко.
— Отъ опусканья рукъ дло не поправится,— замтилъ онъ серьезно, почти строго.— Теперь-то и нужна энергія. Теперь руки отнялись съ отчаянья, а потомъ не будутъ дйствовать отъ привычки къ праздному нытью… Оно съ теченіемъ времени въ плоть и кровь всасывается… Встряхнуться надо, благо вы можете покуда распоряжаться сами гобою, такъ какъ ваша мать думаетъ не о васъ, а вся поглощена заботами объ отц: хоть въ прачки идите — не обратитъ вниманія… Теперь-то я бы на вашемъ мст и открылъ приготовительную дешевую школу. Скоро наступитъ зима, станутъ отдавать дтей въ школы, учениковъ нахлынетъ много, если плата будетъ дешева да ученье хорошо. Вопросъ объ ученьи входитъ въ моду, а вы можете сразу открыть школу да еще притомъ и съ учителями.
— Съ учителями?— спросила въ недоумніи Варвара.— Безъ денегъ-то?
— Ну да, говорю я вамъ, что вопросъ объ образованіи, объ обученіи — модный вопросъ. Это вамъ и на руку. У меня найдутся разные знакомые изъ молодятины, которые охотно пойдутъ въ даровые помощники вамъ… браковать, пожалуй, придется, столько ихъ явится… Наконецъ, я самъ удлю нсколько часовъ въ недлю на помощь доброму дду,— пояснилъ Николай Ивановичъ.
— На благодяніе бдной семь?— начала съ горечью Варвара.
Ее еще колола мысль, что ей, какъ нищей, могутъ помогать ближніе.
— Что вы глупости говорите!— перебилъ отрывисто Нащокинъ.— Не на благодяніе бдной семь, а на доброе дло — на устройство хорошей дешевой школы для небогатыхъ дтей. Хорошихъ первоначальныхъ школъ такого рода мало, почти вовсе нтъ, а вы съ помощью преданной своей иде молодежи можете поставить свою школу дйствительно хорошо, если не сложите рукъ…
— Поставлю хорошо безъ средствъ…— начала опять Варвара.
— Да вы совсмъ не знаете или но хотите понять сущности положенія, сущности вопроса! опять перебилъ онъ.— И сродства, и помощники найдутся, только бы вы сами проявили энергію въ дл. Увидятъ потомъ, что вы плохо ведете дло, что вы не умете приносить пользы длу дешеваго и толковаго обученія дтей — ну, понятно, тогда и помощники оставятъ васъ одну эксплоатировать чужіе карманы для наполненія своего! А что касается первоначальной организаціи дла, то въ этомъ случа вс вамъ помогутъ, за это я ручаюсь.
Онъ ни словомъ не обмолвился о томъ, что имъ за послдніе дни была уже подготовлена почва и матеріалы для предлагаемаго дла.
— Отчего же помогутъ именно мн?— спросила она и едва удержалась отъ вопроса: ‘не оттого ли, что я ужъ очень жалка?’
— Ну, хоть бы оттого, что вы имете дипломъ на право открытія школы, оттого, что вы нуждаетесь въ труд, а не по прихоти беретесь за него, и потому можно боле или мене надяться на вашу добросовстность въ отношеніи къ своему длу…
И уже совсмъ раздражительно, точно сердясь на то, что онъ долженъ высказаться поневол, закончилъ:
— Наконецъ, оттого, что я поручусь за васъ…
Она подняла на него глаза, въ которыхъ выразилась признательность.
— Какой вы добрый человкъ!— сердечно сказала она.
— Не сентиментальничать нужно, Варвара Пантелеймоновна, а дло длать!— проговорилъ онъ, поймавъ ея взглядъ.— Я поручусь за васъ, я обхлопочу устройство дда, потому что вопросъ устройства дешевой и въ то же время порядочной приготовительной школы мн лично близокъ къ сердцу: мн же приходится биться въ гимназіяхъ съ поступающими туда, ничего не вынесшими изъ первоначальныхъ школъ олухами, созидать зданіе, подъ которое не заложили фундамента, а только нелпо исковыряли еще нетронутую почву… Научатъ дтей съ азбуки ненавидть науку, какъ страшное пугало, а ты изволь превращать эту ненависть въ любовь. Это зло искоренить надо. Надо искоренить въ дтяхъ самую мысль о томъ, что корень ученія горекъ, а сладки только его плоды. Вотъ о чемъ я хлопочу. Васъ же я знаю за хорошо-подготовленную въ хорошей нмецкой школ двушку — недаромъ же я былъ тамъ тоже въ числ вашихъ наставниковъ въ теченіе нсколькихъ лтъ,— пошутилъ онъ:— и думаю, что вы не только по своей подготовк, по усвоенной вами со школьной скамьи аккуратности и добросовстности, но даже вслдствіе вашего тяжелаго настоящаго положенія вложите въ свой трудъ всю душу, вотъ почему я готовъ хлопотать за васъ, Варвару Пантелеймоновну, а не за какую-нибудь неизвстную мн Матрену Сидоровну или Соломониду Савишну, однимъ словомъ. за первую встрчную…
Онъ говорилъ грубовато, стараясь отклонить малйшій поводъ къ изліянію благодарностей, стараясь выяснить только то, почему онъ хлопочетъ объ устройств школы, почему надется на помощь другихъ этому длу: помогать будутъ не ей, Варвар Пантелеймоновн, а самому длу. Онъ нсколько разъ повторилъ, между прочимъ:
— Бдныхъ очень много, но за добросовстность ихъ въ труд можно поручиться изо ста за одну. Если же дло попадетъ на первыхъ порахъ въ недобросовстныя руки — это будетъ значить, что мы губимъ ради глупой филантропіи святую идею — губимъ ее въ самомъ зародыш. Только отдавшись всею душою этому длу, ставъ лицомъ къ лицу съ несчастной дтворой всхъ этихъ мелкихъ чиновниковъ, купцовъ и мщанъ, вы вполн оцните все значеніе взятыхъ вами на себя обязанностей,— я говорю ‘несчастной дтворой’, потому что она дйствительно несчастна: она рано узнатъ всю грязь жизни, ее рано губятъ физически, губя въ то же время нравственно, ее рано отупляютъ нелпымъ началомъ ученья, длая неспособной къ дальнйшему развитію. Кто не стоялъ къ ней близко, кто не вникалъ серьезно и съ любовью въ ея жизнь, тотъ и представить не можетъ, каково ея положеніе. Если кому удастся устранить хоть частицу золъ, опутывающихъ ее въ дтств, то и это сознаніе дастъ ему въ награду глубокое святое чувство удовлетворенія. Меня лично съ дтскихъ дть боле всего трогали — трогали до слезъ кроткія слова Спасителя: ‘не гоните отъ меня дтей’. Это и до сихъ поръ любимое мое мсто въ евангеліи. А мы ихъ гонимъ и гонимъ…
Онъ на минуту смолкъ, взволнованный, съ навернувшимися на глаза слезами. Варвара никогда еще не слыхала, чтобы онъ говорилъ такъ нжно, глубоко растроганно, безъ малйшей шутливости въ тон.
Варвара дослушала его горячую и взволнованную рчь уже почти молча. Ее волновали различныя чувства — необычайный подъемъ духа въ виду возможности примнить къ длу свои силы и доказать своимъ трудомъ, что на нее недаромъ возлагаетъ крупныя надежды этотъ человкъ, а въ то же время она ощущала такое глубокое и нжное чувство къ этому человку, что, кажется, въ эту минуту она пошла бы за него въ огонь и въ воду, сложила бы свою голову. Въ душ она давала себ клятву употребить вс усилія, чтобы отплатить за его довріе къ ней, чтобы не заставить его никогда раскаиваться въ томъ, что онъ поврилъ въ ея силы и выбралъ именно ее для исполненія того дла, которое было такъ дорого ему.
— Такъ какъ же ршите?— прервалъ онъ ея думы неожиданнымъ вопросомъ.
— О, я все, все сдлаю, чтобы вы не краснли за меня!— горячо воскликнула она.
— Ну, вотъ и молодецъ!— весело и бодро проговорилъ онъ, пожимая ея руку.— Съ этого и надо было начать!
Она, съ горящими румянцемъ щеками, молча отвтила рукопожатіемъ на его рукопожатіе и въ ей голов мелькнула мысль:
‘Какъ счастлива его жена, имя возможность опираться на эту твердую, мужественную руку’.

XIII.

Не мало толковъ, переговоровъ и хлопотъ пришлось пережить Варвар, прежде чмъ окончательно выработались программа и условія, на которыхъ возникнетъ школа, прежде чмъ получилось разршеніе открыть ее. Во всемъ этомъ дл явился дятельнымъ помощникомъ молодой двушки Николай Ивановичъ. У него были и знакомства, и связи, чтобы не затормозилось дло. Не щадили своихъ языковъ и какіе-то молодые люди изъ новоиспеченныхъ учителей, и три-четыре барышни изъ скучающихъ богатыхъ институтокъ, только-что сошедшихъ со школьной скамьи. Все это были люди непрактичные, неопытные, но горячіе, желавшіе длать что-то полезное обществу, Споры вкривь и вкось, казалось, не кончатся никогда и, въ конц-концовъ, отъ вопроса о маленькой школ въ Петербург заведутъ чуть ли не къ вопросу о переустройств всей Европы. Эта говорливая компанія задавалась самыми высокими планами и цлями, и мечтала поставить школу на самую широкую ногу. Отъ первоначальной приготовительной школы, видимо, ждали чего-то такого, что если не изумитъ міръ, то все же сразу подвинетъ общество на десятокъ лтъ впередъ. Кто-то предлагалъ, не шутя, даже създить сначала въ Англію и Швейцарію, чтобы лучше ознакомиться съ положеніемъ первоначальнаго обученія въ цивилизованномъ мір.
— Что намъ за указъ гнилая Европа! Въ Америку надо махнуть, увидть новое дло въ новыхъ мстахъ!— храбро ршилъ кто-то.
— То-есть, сперва собрать повсемстно справки при помощи свдущихъ людей, потомъ просмотрть ихъ отчеты и сдать ихъ въ комиссію для составленія по этимъ отчетамъ проекта школы, при чемъ строго разработать правила для комиссіи, чмъ она должна руководствоваться при составленіи проекта школы, затмъ разсмотрть ея докладъ въ общемъ собраніи и избрать новую подкомиссію для составленія смты суммъ, какихъ потребуетъ предпріятіе…
Говорившій это насмшливымъ тономъ Николай Ивановичъ коротко закончилъ:
— Лтъ черезъ десять, когда пропадетъ охота къ длу и выйдутъ вс средства, проектъ школы будетъ, вроятно, утвержденъ.
Затмъ, когда перешли къ вопросу о томъ, кто будетъ учить,— желающими отдать свой трудъ на пользу ближнихъ явились чуть но вс.
— По два и по три учителя на каждый часъ назначимъ,— опять проговорилъ Нащокинъ:— тогда хоть надежда будетъ, что, по крайней мр, кто-нибудь не окажется манкирующимъ.
— Если съ этого начинать, такъ ни за какое дло и браться нечего!— раздалось чье-то недовольное замчаніе.
— То-есть, съ чего ‘этого’?— спросилъ, щурясь, Нащокинъ.—Съ манкировки?
— Нтъ, не съ манкировки, а съ твоего убжденія, что никто ничего не будетъ длать!— пояснилъ дко говорившій.
— Я въ этомъ вовсе не убжденъ, а просто боюсь этого,— спокойно пояснилъ Николай Ивановичъ:— боюсь, чтобы мы не оказались крыловскими ‘синицами’…
И онъ началъ говорить о томъ, что дло, затянное ими, повсе не такъ легко и забавно, какъ кажется, а напротивъ того, довольно скучно и, главное, незамтно, совсмъ незамтно. Если кто-нибудь хочетъ поиграть въ школу, какъ дти играютъ въ папу и маму,— тотъ лучше и не берись за дло: броситъ его на первыхъ порахъ.
— Игра выйдетъ плохая,— продолжалъ онъ.— Говорятъ, что первый блинъ всегда выходитъ комомъ. Я несогласенъ съ этимъ. Неудачный первый блинъ въ попыткахъ подобнаго рода просто заставляетъ вовсе не приниматься за печенье второго блина: изъ этого, молъ, тста, кром комьевъ, ничего не выйдетъ… Повторяю: кто хочетъ только поиграть въ школу, тотъ лучше не берись за это, тмъ боле, что и завдующая школой, Варвара Пантелеймоновна, я надюсь, будетъ, несмотря ни на какіе соображенія и расчеты, подтягивать учащихъ еще строже, чмъ учащихся,— закончилъ онъ, улыбаясь:— чтобы оказаться ‘на высот своего призванія’, выражаясь высокимъ слогомъ… Нтъ, шутки въ сторону,— я серьезно буду очень настаивать, чтобы дло наше не превратилось въ пустую игру, а стало твердо на ноги, этого же можно достигнуть только самымъ строгимъ отношеніемъ къ своимъ обязанностямъ всхъ участниковъ дла — такимъ отношеніемъ, какъ будто бы каждый изъ насъ сознавалъ, что онъ лишится куска хлба и умретъ съ голоду, если дло лопнетъ.
Варвара покраснла: ей показалось, что это было сказано именно для нея. Онъ еще не вполн увренъ въ ней. Онъ хочетъ помочь ей, но боится, что она можетъ не оправдать его доврія. Но она докажетъ ему, что омь не ошибся въ выбор.
Однако, такъ или иначе, и матеріальныя средства школы, то-есть, плата за квартиру, за полгода, и деньги на покупку необходимой школьной мебели, были обезпечены, и явились надежды, что помощниковъ, хотя на первое время, будетъ не мало.
Варвара возвращалась совсмъ радостная съ послдняго собранія молодежи, когда вопросъ о школ былъ окончательно ршенъ, и даже не воображала, что ей придется еще выдержать дома какія-нибудь сцены изъ-за желанія открыть школу. Однако, буря разразилась на другой же день утромъ, когда вс сидли за чаемъ. Первою возстала мать, услышавъ о школ.
— Совсмъ по-міру насъ хочешь пустить, что ли!— заговорила она.— Коли есть еще ложка да плошка, такъ и тхъ не будетъ, когда въ долги залземъ. Ужъ это тебя не Николай ли Ивановичъ подбиваетъ. Уроковъ мало, такъ новые изобрсти хочетъ. Ужъ, врно, онъ надоумилъ это. Недаромъ у меня никогда не лежало сердце къ этому грабителю.
— Мама, что вы говорите!— воскликнула Варвара, не выдержавъ.— Онъ — грабитель!
— Да какъ же не грабитель?— загорячилась мать.— Бралъ, бралъ деньги за ученье Женьки, а что тотъ знаетъ? никакого диплома не получилъ.
— Да разв Николай Ивановичъ виноватъ, что Евгеній не хотлъ учиться!— возмутилась Варвара.— Николай Ивановичъ двадцать разъ отказывался отъ этихъ уроковъ, и вы же говорили прежде, что Евгенію спшить некуда…
Въ разговоръ вмшалась неряшливо одтая въ юбку и кофту Евгенія, которую съ каждымъ днемъ одолвала все большая и большая лнь, когда дло шло о штопань какой-нибудь дыры на чулк или подшивк обившагося подола. Она уже съ недлю дулась на Варвару за то, что та гд-то пропадала два-три вечера и потому некому было даже разливать чай.
— А куда же мы днемся? Или вы наймете отдльную квартиру для своей школы?— спросила она, ‘изъ колкости’ говоря Варвар ‘вы’, то-есть сердясь на нее.— Я впередъ говорю, что я не намрена вставать для вашихъ мальчишекъ или двчонокъ въ шесть часовъ утра и слушать ежедневно ихъ пискъ и визгъ.
— Это ужъ будетъ вполн зависть отъ мамы, вмст ли мы передемъ, или мн придется перехать одной,— сказала Варвара.
— Да кто же теб позволитъ отдльно-то отъ матери жить?— воскликнула Вра Васильевна.— Сперва выйди замужъ, а потомъ ужъ и живи отдльно. Кто же тутъ безъ тебя прибирать и смотрть за всмъ будитъ? Данила, что ли? У меня и безъ хозяйственныхъ хлопотъ заботъ полонъ ротъ.
— Ну, значитъ, передемъ вмст,— сдержанно сказала Варвара.— Я уже присмотрла подходящее для школы помещеніе…
— Хначитъ, мн бжать изъ родного дома надо, у чужихъ людей спокойствія искать!— жалобно заговорила Евгенія.— Хорошо будетъ житье, когда своего угла спокойнаго не будетъ. Принять никого нельзя будетъ, когда это столпотвореніе вавилонское въ квартир будетъ.
— Кого намъ принимать-то?— спросила Варвара, пожимая плечами.
— Ахъ, Боже мой, вы думаете, что, кромъ вашего Николая Ивановича, такъ-таки никто къ намъ и не заглянете? Я на-дняхъ Василія Артемьевича видла и, конечно, если бы у насъ не въ подвал жилище было — онъ сейчасъ же навстилъ бы насъ по первому приглашенію…
Варвара невольно усмхнулась.
— Ну, вотъ, значить, и къ лучшему. Когда мы передемъ, можешь пригласить его!
— Это чтобы онъ въ школу-то нищенскую сталъ ходить, гд будутъ десятки головорзовъ орать, а у насъ угла не будетъ, куда уединиться?— воскликнула Евгенія.— Ни за что!
— Длай, какъ знаешь, меня твои соображенія не интересуютъ,— холодно отвтила Варвара.— Вчно сидть, сложа руки, въ нашемъ положеніи нельзя… такъ съ голоду умереть можно…
Казалось, вопросъ былъ исчерпанъ, какъ вдругъ раздался строгій вопросъ Вры Васильевны:
— Да ты прежде всего скажи мн, гд ты деньги-то взяла, чтобы школу открывать? А… говоришь: школу открываю, квартиру присмотрла, а объ главномъ — объ деньгахъ — ни слова.
— Мн даютъ на это дло деньги!— коротко отвтила Варвара, не желая распространиться боле.
— Кто даетъ?
— Не все ли равно вамъ?
— Нтъ, матушка, не все равно, далеко не все равно! Я мать, я должна знать все. Или ты думаешь, что матери-то все равно, если дочь опозоритъ ея сдую голову?
Варвара сдлала рзкое движеніе.
— Ужъ боле опозорить себя трудно, чмъ мы опозорены,— глухо проговорила она и вышла изъ комнаты.
— Ай да дочь, ай да дочь!— воскликнула ей вслдъ Вра Васильевна.— Спасибо, матушка, спасибо… и за себя, и за папочку благодарю!.. Мы для нихъ все сдлали, всмъ жертвовали, а она — вотъ чмъ отплачиваетъ!
Таскаясь ежедневно въ переднихъ разныхъ канцелярій и милостивцевъ, среди профессіональныхъ просительницъ и черносалопницъ, она падала все ниже и ниже, теряя всякіе слды порядочнаго воспитанія и пріобртая вульгарныя привычки, вульгарныя манеры. Она ежедневно находила причины для жалобъ всякимъ старушонкамъ на ‘ныншнихъ’ дтей, на старшаго сына, который, какъ только ихъ погубили люди, какъ въ воду канулъ, пропалъ, Богъ всть куда, на старшую дочь, которая все ‘въ свой носъ дуетъ’, на младшую дочь, которая только привередничать уметъ да отъ дому отбилась, все по гостямъ шляется, на младшаго сына, который выросъ мужикъ-мужикомъ. Вотъ вдь наказаніе-то Божіе! И за что? Ужъ она ли съ мужемъ не жертвовали всмъ для дтей, жили, какъ у Христа за пазухой, ни въ чемъ не нуждаясь: и няньки, и гувернантки, и учителя, все у нихъ было, птичьяго молока разв недоставало… Затмъ, исчерпавъ вопросъ о дтяхъ, она быстро переходила къ жалобамъ на свою мать.
— Вдь бываютъ же такія изуврки!— восклицала она про Марью Никоновну, и затмъ лились уже потоки страшныхъ жалобъ на эту изуврку, лишающую ее, свою единственную дочь всякой помощи…

XIV.

Открытое на Вознесенскомъ проспект, близъ Большой Садовой улицы,— то-есть въ довольно густо населенной бдняками мстности,— приготовительное училище Варвары почти сразу наполнилось учениками, такъ какъ плата за ученье была ниже той, которая въ то время взималась въ другихъ мелкихъ школахъ, и дло обученія сразу было поставлено лучше, чмъ въ этихъ школахъ. Эти школы со стереотипными вывсками — ‘Школа, Ecole, Schule’ — помщались въ нищенскихъ квартирнкахъ съ запахомъ кухни, съ угарными печами, брали въ нихъ обыкновенно съ учениковъ но три рубля въ мсяцъ и обучали крайне плохо, не имя никакихъ лишнихъ средствъ, ихъ содержательницы не могли сдлать даже приличной обстановки для училища: тутъ не было ни удобныхъ школьныхъ столовъ, ни скамеекъ, объ географическихъ атласахъ, картахъ и глобусахъ, о какихъ-нибудь картинахъ по исторіи и картинахъ по естествознанію нечего было и думать, такъ какъ по самымъ этимъ предметамъ не давалось никакихъ даже элементарныхъ свдній, учила только сама содержательница той или другой школы, зарабатывая при этомъ недостающія на прожитіе деньги и швейной работой, и вышивками, и волей-неволей во время уроковъ то и дло заботясь о стряпн въ кухн, такъ что ученики и ученицы по цлымъ часамъ оставались одни, якобы занятые списываньемъ съ книгъ или прописей, или ршеніемъ задачъ, почти единственными помощниками содержательницъ школъ являлись батюшка и танцмейстеръ — первый часто только на бумаг изъ благодушнаго состраданія къ ‘мадам’, а второй, получая грошевую плату за уроки, являлся довольно аккуратно, если былъ несовсмъ ужъ горькій пьяница, сами ‘мадамы’ были положительно отребьемъ человчества, неудачницами-гувернантками, старыми двами, съ романами въ прошломъ или даже въ настоящемъ, обремененными семьей, то-есть древними матерями, младшими сестрами, пропойцами-братьями и такими же любовниками-дармодами, нкоторыя изъ нихъ успли уже ‘прогорть’ на содержаніи меблированныхъ комнатъ, другія подъ конецъ жизни, уже разорившись на содержаніе школы, пошли въ таперши въ веселые дома. Держались эти школы ‘мадамами’ не ради призванія, не ради надежды на доходъ, а лишь бы не умереть съ голоду. Но что и за участь ждала ихъ. Ихъ обманывали родители, не доплачивая за ученье дтей, ихъ третировали, какъ нищихъ, какъ служанокъ, иногда гораздо даже хуже, при первомъ столкновеніи, и ломаться надъ ними считалъ своимъ долгомъ каждый лавочникъ. Чего можно было насмотрться и наслушаться въ этихъ школахъ,— это трудно представить. Присмотръ за этими вертепами былъ тогда, въ сущности, только на бумаг, и теперь человку, незнакомому съ этимъ вопросомъ практически и всесторонне, плохо врится въ то, что длалось въ нихъ въ т времена.
Школа Варвары сразу стала въ иное положеніе: люди, приводившіе въ нее дтей, видли, что тутъ есть и обстановка порядочная, и учителя-мужчины, и барышни-помощницы и, можетъ-быть, боле всего вліялъ тотъ тонъ, которымъ разговаривалъ Нащокинъ съ людьми, приходившими по воскресеньямъ отдавать своихъ дтей въ школу.— Въ другіе дни, кром воскресеній, о пріем новыхъ учениковъ переговоровъ не велось.
— Здсь не толкучій рынокъ и потому здсь не торгуются,— сухо замчалъ Николай Ивановичъ при первой попытк родителей выторговать хоть грошъ изъ назначенной за ученье платы.
— Да вдь деньги-то мои, такъ вотъ я и хочу торговаться,— отвчалъ какой-нибудь мелкій бородачъ-купецъ изъ Апраксинскаго рынка.
— А я повторяю, что здсь не торгуются и времени у насъ для праздныхъ разговоровъ нтъ. Дорога цна за ученье вамъ кажется — идите въ другую школу. Вдь мы васъ не зазывали къ себ, а вы сами пришли.
Нсколько разъ Николай Ивановичъ слышалъ сопровождаемыя вздохомъ восклицанія:
— А ужъ и упрямъ же ты, ваше благородіе!
Его благородіе былъ серьезенъ и строгъ. Онъ являлся всегда утромъ въ воскресные дни, когда велись переговоры съ родителями о пріем учениковъ въ школу, въ форменной одежд, ‘съ ясными пуговицами’, какъ выражался онъ. Эты ‘ясныя пуговицы’ производили свой эффектъ: простоватые люди чувствовали, что тутъ есть что-то офиціальное, и не мало робли.
— Этотъ народъ тоже себ на ум,— шутилъ про своихъ постителей Николай Ивановичъ.— Ему пальца въ ротъ не клади — откуситъ, а держи его въ решпект, чтобы всегда о смертномъ час помнилъ и на шею теб не садился… Посмотрите на этихъ же людей передъ директорами казенныхъ гимназій: шелковые тамъ, въ поясъ кланяются! Ужъ такой это народъ: либо самъ на тебя верхомъ сядетъ, либо тебя возить станетъ, а о простыхъ человческихъ отношеніяхъ и понятія не иметъ…
Большинство и чувствовало особенное уваженіе и къ вицмундиру съ ясными пуговицами, и даже къ очкамъ Нащокина.
Приходилось объясняться, хотя и рдко, и въ другомъ род съ родителями дтей изъ привилегированныхъ классовъ общества. Такъ, баронъ Нольде, очень милый флотскій капитану отдавая въ школу Варвары своего сына, ужасно стснялся тмъ обстоятельствомъ, что рядомъ съ его мальчикомъ будетъ сидть какой-нибудь сынъ лабазника.
— Можетъ-быть, даже старшаго дворника, капитанъ,— невозмутимо пояснилъ Нащокинъ.— Спшу васъ предупредить заране объ этомъ…
— Да, да… Вотъ это-то, знаете, меня и смущаетъ,— добродушно согласился морякъ.— Вы бы хоть особые стулья какіе-нибудь для привилегированныхъ приставляли…
— У насъ классная мебель вся одного типа, капитанъ,— серьезно проговорилъ Николай Ивановичъ.— Выбрали такой, какой нашли боле удобнымъ для дтей извстнаго возраста… Условія гигіены и педагогики… объ этомъ теперь говорятъ…
— Да, да… Это такъ, но, знаете, для привилегированныхъ…— засмялся морякъ.
— Мы принимаемъ въ расчетъ только возрастъ,— послышался серьезный отвтъ.
— Конечно, конечно…— теперь объединеніе сословій, но мальчикъ-то у меня такой молодецъ.
— Ну, вотъ и отлично, онъ, по крайней мр, будетъ всемъ примромъ служить… привилегированнымъ будетъ…
Баронъ помялся-помялся и ршилъ все-таки отдать своего сына въ эту школу, гд вс сили вмст.
Больше возни, чмъ съ родителями учениковъ, было съ помощниками. Учителя, изъ недавно окончившихъ курсъ студентовъ, оказались серьезными помощниками Николая Ивановича и Варвары, такъ какъ вс они еще во времена своего студенчества уже привыкли учить. Но ученье — ученью рознь: они учили не въ школахъ, а давали частные уроки на дому, по большей части въ боле или мене интеллигентныхъ семьяхъ, здсь же въ школ у каждаго учителя была подъ рукою цлая группа самыхъ разношерстныхъ дгей и нужна была привычка, чтобы справиться съ ними. Юныхъ учителей приходилось часто сдерживать относительно излишней раздражительности и невыдержки, то-есть полнаго неумнья обращаться разомъ съ цлой толпой малолтнихъ учениковъ, по большей части изъ простонародья, приходилось придерживать и отъ высказыванья нкоторыхъ взглядовъ во время субботнихъ чтеній по русской исторіи и естествознанію, входившихъ по программ въ число учебныхъ занятій по субботамъ. Не то было съ барышнями-помощницами изъ институтокъ: он сразу внесли извстныя пристрастный отношеніе къ однимъ дтямъ, въ ущербъ другимъ, раздливъ мысленно и, можетъ-быть, помимо своей воли, дтей на ‘душекъ’ и ‘противныхъ’, кром того, он чаще всего оправдывали справедливость опасеній Нащокина насчетъ манкировки и то страдали мигренями, длавшими невозможнымъ посщеніе классовъ, то бранили ужасную погоду, мшавшую имъ являться въ назначенные часы въ школу, то ихъ задерживали неожиданно явившіеся гости,— женщинъ-служакъ тогда еще почти не было, развлекавшихся же отъ скуки работой былъ уже непочатой уголъ, институты не могли пріучить барышень къ работ вн дома, не взирая ни на погоду, ни на состояніе здоровья, ни на назойливыхъ праздношатающихся гостей, не умющихъ понять, что у людей дла, въ извстные часы, можетъ быть ‘служба’.
Не могъ Николай Ивановичъ пожаловаться только на Варвару: она, дйствительно, работала такъ, какъ могъ работать человкъ, сознающій, что онъ останется безъ куска хлба и умретъ съ голоду, если его дло лопнетъ. Тутъ былъ скоре пересолъ въ энергіи, чмъ недосолъ.
— Для нихъ вдь это игра въ занятія, а не вопросъ о жизни и смерти, какъ для меня,— замтила она какъ-то Нащокину, разсердившемуся на двухъ институтокъ-помощницъ, манкировавшихъ въ теченіе цлой недли изъ-за какого-то флюса.
— Э! что вы мн говорите?— рзко отвтилъ онъ, еще не остывшій отъ раздраженія на плохихъ работницъ.— И для васъ не только свту въ окошк, что школа… Лопнетъ она, явится другое дло.
Она отрицательно покачала головой.
— Вы ошибаетесь.— сказала она.— Это пробный камень для меня: ужъ если на этомъ дл я окажусь неспособной, обману довріе ко мн, то, значите, ни на. что не гожусь.
— Вотъ какъ!— какъ-то неопредленно замтилъ онъ, взглянувъ на нее пристально черезъ очки.
— Сюда же я душу свою положила,— закончила она.
Ей хотлось сказать много — хотлось сказать, что она душу положила на это дло, потому-что оно — любимое его дло, потому-что это дло такъ тсно связало ихъ. Но она не сказала ничего. Не смла даже намекнуть на свои чувства къ нему. И для чего нужны были какія-нибудь признанія, когда оба были довольны своею судьбою, тою близостью, которая возникла между ними? Цлые часы въ свободное время проводили они вмст, и передъ Варварой точно новый міръ открылся. Пришлось ей пораздумать о цломъ ряд общественныхъ вопросовъ, о взаимныхъ людскихъ отношеніяхъ, о больныхъ мстахъ нашей тогдашней жизни. Вокругъ нея шла ломка стараго и созиданіе чего-то новаго, и все это наводило на новыя мысли, какъ навело ее на мысль о положеніи крпостныхъ время ея пребыванія у бабки, какъ навело ее на мысль о семейномъ стро несчастіе, постигнувшее ея семью. По поводу всего этого много переговорено было ею съ Николаемъ Ивановичемъ, и эти бесды породили между ними такую духовную связь, какая рдко бываетъ даже между самыми близкими родными. Ей казалось, что боле ничего и не нужно, боле ничего и не можетъ быть.

XV.

Какъ-то разъ Николай Ивановичъ завернулъ въ субботу вечеромъ по дламъ школы къ Варвар. Ни Вры Васильевны, ни Евгеніи не было дома, и Варвара сидла вдвоемъ съ Данилой за чаемъ.
— Ну, вотъ и хорошо, что чай засталъ, хоть горло промочу у васъ и отдохну съ полчаса,— проговорилъ Нащокинъ, дружески здороваясь съ Варварой и Данилой, который, несмотря на разницу ихъ лтъ, развитіе и положеніе, сошелся съ нимъ просто и безцеремонно, совершенно на пріятельскую ногу и даже покровительственно одобрялъ его: ‘сейчасъ видно, что не прохвостъ’.
— Совсмъ, какъ почтовую лошадь, загоняли,— замтилъ Николай Ивановичъ, усаживаясь къ чайному столу.— Только кончилъ уроки, на засданіе пришлось хать. Едва перекусить сегодня удалось…
— Да, вы черезъ силу, кажется, работаете,— замтила Варвара.
— Да теперь, почитай, вс такъ работаютъ. Дла много, а привычныхъ къ работ мало… вотъ и работаетъ каждый за двоихъ.
— Ну, а вы, кажется, за троихъ работаете…
— Денегъ, денегъ надо, такая ужъ утроба у меня ненасытная,— по обыкновенію пошутилъ онъ.
Она взглянула на него серьезнымъ взглядомъ и спросила:
— Зачмъ вы всегда клевещете на себя?
— Да въ самомъ дл, мн прорва денегъ нужна!— подтвердилъ онъ.
— Вамъ?— спросила она съ особеннымъ удареніемъ и прибавила:— Зачмъ шутить такими вещами?
Въ ея голос слышался дружескій укоръ.
— Ну, если не мн лично,— началъ онъ:— то… какъ вамъ это попонятне объяснить, Варвара Пантелеймоновна?.. Ну, положимъ, что я всю жизнь дорого плачусь за то, что она дала мн урокъ… дорогой она учитель…
Онъ оборвалъ самъ себя и съ досадой закончилъ:
— И чего тутъ прибгать къ иносказаніямъ! Не умю я обиняками говорить! Да къ тому же мы настолько дружески связаны вмст, что передъ вами нечего скрываться. Плачусь я за опрометчивый свой бракъ, за то, что связалъ свою судьбу или, врне сказать, связалъ съ собою судьбу другого человка, совсмъ не понимающаго ни моего положенія, ни моихъ интересовъ, надлъ на этого человка тяжелые кандалы и таскаю его за собою, какъ каторжника, не умя даже ршить, кому изъ насъ тяжеле,— мн ли, пріученному съ дтства ко всякимъ горестямъ и невзгодамъ, или этому человку, испытавшему только сладость баловства и привередничанья?
Въ разговоръ, къ величайшей досад Варвары, развязно вмшался Данила.
— А вы, должно-быть, здорово натерплись въ юности?— спросилъ онъ.
— Да, пріятель,— ласково отвтилъ Нащокинъ, называвшій всегда этимъ прозвищемъ Данилу.— Какъ и ты, я и, дрова таскалъ, и помои выносилъ въ твои годы.
— Ну, теперь-то я этого не длаю. Это только тамъ, въ подвал, приходилось… и то не долго… А вотъ мать все еще плюхами кормитъ… Правды ей не говори!— сказалъ Данила.— Чуть сказалъ — сейчасъ въ морду… А разв я виноватъ, что лгать не умю?..
— Ну, моя мать и отецъ меня не били,— пояснилъ Николай Ивановичъ.— Чуть не молились на меня старики… И это-то хуже всякихъ брани и попрековъ заставляло работать… Изъ кожи лзъ…
И, угадывая, что Данила несовсмъ понимаетъ его, спросилъ:
— Ты вотъ, пріятель, поди, въ огонь и въ воду ползъ бы за Варвару Пантелеймоновну?
— Еще бы!— отвтилъ Данила съ гордостью.
— Ну, вотъ такъ и я за отца и мать готовъ былъ въ петлю лзть! И ужъ какъ же я былъ радъ каждый разъ, когда удавалось тмъ или другимъ способомъ дать имъ возможность отдохнуть…
— Померли, врно, теперь?— спросилъ Данила.
— То-то и бда, что померли,— отвтилъ Нащокинъ.
Варвара спросила:
— Посл ихъ смерти и женились?
— Ну, да! Одиноко, пусто, холодно показалось житье — и женился. Трудно передать, что приходится испытывать человку, привыкшему жить съ семьей, жить душа въ душу, когда онъ вдругъ останется одинъ. Я спшилъ съ уроковъ домой, потому что хотлось скорй подлиться съ матерью впечатлніями дня, разсказать, какіе успхи длаютъ мои ученики и ученицы, услышать отъ отца какія-нибудь новости по части того, что новаго затваетъ министерство народнаго просвщенія… Я вдь жилъ только этими интересами, и ими же жили они… хорошіе старики были… У насъ, знаете, песъ старый въ дом долго жилъ, такъ вотъ онъ, когда мои отецъ и мать на одной и той же недл умерли, заболлъ нарывомъ на печени и издохъ… Я не издохъ, не запилъ даже, а взялъ да и женился…
Онъ перевелъ духъ, потомъ продолжалъ:
— Взялъ миленькое личико, веселенькій характеръ, ребенка по развитію,— пояснилъ Нащокинъ.— И вотъ уже восемь лтъ ребенокъ такъ и остается ребенкомъ, веселенькій характеръ превращается въ легкомысленное капризничанье, миленькое личико все боле и боле желаетъ нравиться всмъ и каждому.
Данила, на правахъ пріятеля, перебилъ разсказъ глубокомысленнымъ замчаніемъ:
— Я, Николай Ивановичъ, никогда не женюсь!
— И отлично сдлаешь,— разсянно замтилъ Нащокинъ.
— Во-первыхъ, вс барышни — это дрянь порядочная,— ршилъ Данила.
— Ого!— усмхнулся Нащокинъ.— Ршительный приговоръ!
— А, во-вторыхъ, по нашему столярному длу тоже не очень разбогатешь, если не станешь мошенничать, а имъ хоть умри — давай тряпки да шляпки…
Данила, ршительно не желавшій продолжать свое ученье, былъ пристроенъ Нащокинымъ въ качеств ученика въ одну изъ мастерскихъ, гд молодые люди начали на артельныхъ началахъ заниматься производствомъ школьной мебели, фребелевскихъ игръ и тому подобнаго. Изъ-за этого поступленія Данилы въ ученики мастерской происходило не мало сраженій между Варварой и Врой Васильевной. Долженъ былъ воевать и Николай Ивановичъ. Эта словесная война, въ сущности, была похожа на сказку о бломъ бычк. Начиналось съ того, что доказывалась неспособность Данилы изучать какія-нибудь науки. Вра Васильевна соглашалась, что онъ, извстно, дуракъ. Тогда ей начинали толковать, что надо научить его хотя ремесленному труду. На это Вра Васильевна начинала кричать, что ея сына ‘мужикомъ хотятъ сдлать’. Приходилось опять доказывать, что онъ все равно ни латыни, ни греческаго языка, ни высшей математики не изучитъ. Слдовало опять полное сознаніе насчетъ его тупости, а затмъ шелъ вопросъ о ремесленномъ образованіи и упреки за то, что Данилу мужикомъ хотятъ сдлать. ‘До седьмого пота измучила’, говорилъ про Вру Васильевну въ этихъ случаяхъ Николай Ивановичъ и ругалъ барыню ‘Коробочкой’. Но, какъ бы то ни было, побда осталась не за Коробочкой, а за покровителями Данилы, и онъ ‘записался въ мужики’, какъ выразилась Вра Васильевна… Мастерство пришлось по вкусу мальчугану, и онъ очень гордился тмъ, что ‘у насъ,— какъ онъ говорилъ про артельную мастерскую,— дла идутъ здорово. Видятъ люди, что не жуль дло длаетъ. Наклейку за чистый орхъ не продаетъ’.
— Да ужъ, пріятель, шляпки да тряпки — послднее дло. На эту помойную яму не напасешься хламу, какъ на кабакъ для нашего брата,— согласился Николай Ивановичъ съ Данилой, осуждавшимъ барышень.— Это то же женское пьянство, какъ кабакъ у мужчинъ.
— Да мужчина хоть работаетъ,— замтилъ авторитетно Данила.
— Ну, и женщины иногда… Вонъ Варвара Пантелеймоновна работаетъ же?..
— Такъ сестра потому работаетъ, что вы научили…
— Ну, сморозилъ тоже!
Варвара серьезнымъ тономъ вступилась за Данилу:
— Нтъ, онъ это правду сказалъ. Вы и въ школ первый научили меня любить науку и трудъ, а потомъ, посл несчастія въ нашей семь, вы же первый пробудили во мн снова энергію къ труду, вывели изъ позорной спячки, охватившей меня тогда… Этого я никогда, никогда не забуду…
Нащокинъ нахмурился, спша перебить ее.
— Одного я не сумлъ сдлать,— пробормоталъ онъ.— Склонности къ чувствительностямъ не могъ истребить въ васъ… Чуть что — и расчувствуетесь… Ну, пріучилъ васъ къ труду, пробудилъ энергію, пріучилъ гнуть горбъ, сохнуть надъ работой, экое диво! Вдь вонъ не изливается же въ чувствительностяхъ Данила за то, что онъ по моей милости научится мозоли наживать столярною работою.
— А что вы думаете, я ужъ и натеръ ихъ!— похвалился Данила и показалъ свои руки.— Вонь ладони-то какія!
— И отлично! Еще поработаешь еще больше будетъ мозолей!— пошутилъ Нащокинъ и сталъ торопливо собираться домой.
Когда онъ ушелъ, Варвара долго не могла успокоиться…
‘Такъ вотъ въ чемъ несчастіе его жизни,— думалось ей,— вотъ почему ему надо столько денегъ. Господи, чего бы я не сдлала, чтобы облегчить ему жизнь! Но что же я могу? Я не смю высказать ему даже участія. Онъ такъ не любитъ этого! Да почему же? Почему онъ сердится при малйшемъ выраженіи моей признательности къ нему? Вдь мы же друзья? Вдь радъ былъ бы онъ, если бы были живы его отецъ и мать, и еслибы въ ихъ сердцахъ нашелъ онъ сочувствіе къ своимъ печалямъ, участіе въ постигнувшей его злой дол? И что за дурная должна быть эта женщина, его жена, не умющая цнить и беречь такого мужа!..’

XVI.

Евгенія Пантелеймоновна принадлежала къ той пород барышень, которыя будутъ дуться, ныть и жаловаться цлые дни, цлыя недли, на то, что у нихъ ‘проклятый’ рукавъ отпоролся или ‘несносный’ корсетъ изломался, но все же пальцемъ о палецъ не стукнуть, чтобы вшить этотъ ‘проклятый’ рукавъ или починить этотъ ‘несносный’ корсетъ. Он будутъ съ плаксивымъ раздраженіемъ швырять грязное блье и платки, хныкать о томъ, что ‘у другихъ’ половики чище, но не сдлаютъ шага къ корыту, чтобы выстирать это грязное блье. Он рождены для того, чтобы кто-нибудь ихъ кормилъ и поилъ, одвалъ и обувалъ, эти обязанности выпадаютъ обыкновенно на долю ихъ родителей, старшихъ родственниковъ и потомъ мужей. Безъ поильцевъ и кормильцевъ, он погибаютъ въ лохмотьяхъ, въ грязи и съ голоду. Какъ бы то ни было, отъ нихъ мене всего можно ждать благодарности, такъ какъ ихъ тяготятъ какія бы то ни было ‘обязанности’. Отличаясь тмъ физическимъ, чисто животнымъ здоровьемъ, которымъ такъ часто цвтутъ выросшія на булкахъ и пирогахъ дочери разныхъ лабазниковъ, Евгенія Пантелеймоновна, вылитая въ отца въ этомъ отношеніи, была флегматична и лнива. Спать до полудня, грться безцльно на солнц, читать вяло романъ, ходить изъ угла въ уголъ, жалуясь на скуку,— въ этомъ проходили ея дни, на которые она жаловалась за то, что имъ конца нтъ. ‘Опара хорошая’,— говорилъ про нее когда-то Евгеній, и выраженіе было довольно врное. Это была медленно и широко поднимавшаяся въ тепл рыхлая опара, но стоило дать ей толчокъ, поставить ее въ холодъ — и она могла опасть.
Измненіе въ положеніи семьи повліяло на молодую двушку удручающимъ образомъ: дома все опротивло,— и нищенская обстановка, и недостаточное питаніе, и все усиливавшаяся сварливость матери. Но Евгенія ровно ничего не сдлала для того, чтобы все это улучшилось: она, правда, не говорила такъ цинично-откровенно, какъ сбжавшій куда-то изъ родного дома братъ Евгеній: ‘корабль тонетъ — спасайся, кто можетъ’, но тмъ не мене она, чтобы не видть, что длается дома, пропадала по цлымъ днямъ у боле счастливыхъ подругъ, гд были уютне комнаты, гд была слаще да и не было слышно брюзжанья матери, раздраженной бдностью. Въ этихъ домахъ на двушку, быть-можетъ, косились, но она не замчала этого, пока ей прямо не говорили, что она въ тягость. Съ нкоторыхъ поръ Варвара стала даже замчать, что Евгенія возвращается домой то въ новой кружевной пелеринк, то въ новомъ плать изъ тарлатана, муслинъ-де-линя или барежа. Какъ-то разъ, она спросила:
— Откуда это платье у тебя, Женя?
— Маруся Фокина подарила!— отвтила небрежно Евгенія.
— Съ чего это?
— Господи, съ чего! потому что мое люстриновое по швамъ стало разлзаться, ну, она и подарила это: все же оно нове!
Варвара только вздохнула.
— Я бы ужъ лучше въ заплатахъ ходила!— сказала она.— За эти обноски дорого платить приходится… Сегодня подарятъ, завтра подарятъ, а тамъ и станутъ смотрть, какъ на салопницу и приживалку…
— Это вы не нравоученія ли хотите мн читать? Мало одной maman, которая подомъ стъ!— обидчиво сказала Евгенія и надулась.
Но особенно сильно была она возбуждена, когда Варвара ршила открыть школу. Нечего было и думать уговорить ее принять хоть какое-нибудь участіе въ дл, хотя бы обучать первоначально азбук малыхъ ребятишекъ. Отвть былъ одинъ: ‘Ваша школа у меня вотъ гд сидитъ’ и при этомъ проводилось рукой по горлу. На школу слышались жалобы за все: мальчики рано собираются и не даютъ спать, кричатъ такъ, что голову разломило. Иногда происходили непріятныя сцены. Въ стоптанныхъ туфляхъ, въ неряшливо надтой юбк, въ плохо застегнутой кофт, Евгенія Пантелеймоновна врывалась въ школьныя комнаты, чтобы прикрикнуть на расшалившихся во время рекреаціи шалуновъ. Варвара останавливала ее. Какъ ей не стыдно неряхой такой ходить? Вдь это отвратительно. Наконецъ, мальчики вовсе не такъ малы, чтобы ихъ не стсняться! И какой это примръ для нихъ? Двушка, не имющая средствъ, только и можетъ быть привлекательна своею опрятностью.
Евгенія раздражалась:
— Прописи-то я и безъ васъ знаю. Очень мн нужно для вашей дряни одваться! Это вы только съ ними обнимаетесь. Для меня они — дрянь и больше ничего… Для какихъ-то оборванцевъ, подумайте, лучшія дв комнаты отвели.
— Да ты же пойми, что мы только тмъ и живемъ, что приносить школа — эти самые оборванцы, какъ ты ихъ называешь!— пояснила— Варвара.— Если бы въ кухн пришлось всмъ намъ жить, то и за то спасибо!
— Ну, нтъ-съ, покорно благодарю за это!— проговорила, стараясь быть колкою, Евгенія.— Вотъ Василій Артемьевичъ прошлый разъ зашелъ въ кои-то вки и то удивился, какъ у меня тсно… ‘Неужели,— говоритъ,— у васъ своего будуара нтъ’…
— Ты бы ему и сказала, что у тебя нтъ средствъ жить просторне…
— Такъ бы онъ и поврилъ, когда у васъ тамъ кагалъ былъ: вамъ вдь просторно, когда вы въ классахъ вечера свои да сходки устраиваете.
— Какія сходки?— спросила Варвара хмуро.
— Извстно, какія! Студенты теперь ничего не длаютъ, а только сходки устраиваютъ. Гордо драть привыкли. Василій Артемьевичъ сейчасъ догадался. ‘У васъ,— говоритъ,— что же это за бурная сходка? Государственные вопросы ршаютъ въ школ?..’
— Глупъ твой Василій Артемьевичъ!— оборвала ее строптиво Варвара.— И удивляюсь я теб, какъ ты принимаешь этого человка Пока жили мы въ подвал — нога его не была у насъ, перехали мы въ квартиру съ параднымъ ходомъ — сталъ онъ чуть не каждый день бывать… ради квартиры, врно, ходитъ…
Евгенія перебила ее:
— А вамъ завидно?
— Что за пошлости ты говоришь!— сказала Варвара.
— Я же не такая ученая, какъ вы, гд же мн умныя рчи говорить… Я только знаю, что ко мн съ чистыми и благородными намреніями ходитъ человкъ, а не какъ къ другимъ какой-нибудь соблазнитель…
— Соблазнитель?— переспросила, хмурясь, Варвара.— Какой соблазнитель и къ кому?
— Ну да, ты думаешь, я не понимаю, что недаромъ Николай Ивановичъ, несмотря что женатъ, содержитъ тебя.
Варвара вспылила:
— Какая ты гадкая, гадкая двчонка!— воскликнула она.
— Какъ ты смешь ругаться? какъ смешь?— закричала Евгенія, раскраснвшись до корней своихъ блокурыхъ волосъ.— Я вотъ еще maman пожалуюсь, тогда теб достанется… Василій Артемьевичъ мн говорилъ, что ныншняя молодежь гражданскій бракъ выдумала — сойдутся между собою и хвастаютъ: ‘мы въ гражданскомъ брак живемъ’… Этакъ-то хоть по семи женъ и мужей заводи, все можно… Врно, и вы этого желаете… Maman такой гражданскій бракъ вашему Николаю Ивановичу покажетъ, что…
— Замолчи, если не хочешь, чтобы я тебя выгнала!— крикнула Варвара.
— Очень я васъ боюсь!
— Что-жъ, ты умереть съ голоду на улиц хочешь, что ли? Вдь, если я не стану содержать тебя своимъ трудомъ, у тебя угла не будетъ,— сказала Варвара и стиснула зубы, досадуя на себя за эту скверную выходку.
Однако, Евгенія не унялась.
— А ты думаешь, что maman позволитъ вамъ кого-нибудь изъ ея дтей вышвырнуть изъ ея дома? Вотъ вашего Николая Ивановича она вытолкаетъ, какъ только ей глаза откроютъ на дло.
— Ты сама не знаешь, что говоришь!— коротко сказала Варвара, уже недоумвая, чего больше въ сестр — злобы или глупости.
По ея губамъ даже скользнула улыбка, такъ какъ въ голов мелькнула смшная, напоминавшая вопросъ о томъ, что было прежде: яйцо или курица, ходячая фраза того времени: ‘оттого ли мы бдны, что глупы, или оттого мы глупы, что бдны’?..
Разговоръ кончился, но душевное спокойствіе Варвары было нарушено.
Варвара смутно чувствовала какую-то еще невдомую грозу, уже собиравшуюся надъ ея головою. ‘Сходки?’ Дйствительно, не слишкомъ ли часто собираются въ квартир участники школы и не много ли они говорятъ о вопросахъ, вовсе не касающихся школы? Для чего многіе изъ нихъ приводятъ и своихъ знакомыхъ на эти собранія? А фраза Евгеніи о гражданскомъ брак?.. По глупости сказала это Евгенія или точно кто-нибудь подозрваетъ, что она, Варвара, живетъ съ Николаемъ Ивановичемъ? До этой поры ей и въ голову ничего подобнаго не приходило…

XVII.

— Николай Ивановичъ, вы на меня не разсердитесь, если я, быть-можетъ, покажусь вамъ… ну, трусихой или не въ мру мнительной, что ли?— обратилась какъ-то особенно несмло Варвара къ Нащокину, въ одну изъ первыхъ удобныхъ минутъ посл разговора съ Евгеніей.
— Ого, съ предисловіями говорить начинаемъ!— пошутилъ онъ дружески.— Врно, дло первостепенной важности…
— Я вдь давно привыкла ничего не скрывать отъ васъ,— пояснила она:— а потому должна и теперь сказать, что меня тревожитъ…
Она передала ему сущность разговора, который имла съ сестрой о шумныхъ сходкахъ, о замчаніи знакомаго сестры насчетъ стремленія современной молодежи устраивать сходки, говорить о не касающихся ея государственныхъ вопросахъ.
— Я сама, со своей стороны, замчаю, что у насъ говорится много лишняго, не идущаго къ нашему прямому длу, что вс говорящіе и шумящіе на нашихъ собраніяхъ на дл являются самыми плохими помощниками, съ которыми дло едва ли пойдетъ хорошо. Поставлено оно было отлично, но теперь рвеніе къ нему, за исключеніемъ ваъ, меня да, пожалуй, Ануфріева и Мельникова, во всхъ значительно охладло, а это можетъ сильно повредить,— пояснила Варвара и вдругъ, какъ бы вспомнивъ что-то и почти испугавшись своихъ словъ, закончила:— но, ради Бога, не думайте, что вс эти сомннія и опасенія пришли мн въ голову только ради того, что я боюсь за свой кусокъ насущнаго хлба…
— Что вы выдумали!— воскликнулъ нетерпливо Николай Ивановичъ.— Не знаемъ мы другъ друга, что ли!..
Онъ до этой минуты все время въ раздумья ходилъ не комнат, съ серьезнымъ выраженіемъ на лиц слушая и не прерывая Варвару. Теперь, ласково положивъ свою руку на ея руку, онъ сталъ разъяснять свои думы, бродившія въ его голов при ея объясненіи.
— Знаете ли что?— началъ онъ.— Вы сказали то, что уже давно безпокоитъ меня, и безпокоитъ гораздо боле, чмъ васъ, можетъ-быть, видящую въ школ только кусокъ насущнаго хлба…
Въ его голос послышалась легкая добродушная иронія.
— Вы-то кусокъ хлба съ гибелью школы потеряете, а я — все… послднее свое прибжище потеряю…
Онъ закончилъ это раздражительнымъ тономъ, точно сердясь на какую-то невдомую силу, заставлявшую его высказаться противъ воли. Тмъ не мене, онъ продолжалъ:
— Я, какъ пьяница, втянулся въ это дло… въ эту квартиру… гд я толковалъ объ этомъ дл съ вами… Вы вдь видите, что даже усталый отъ каторжнаго труда, бготни по урокамъ къ какимъ-то чуждымъ мн по душ людямъ — бготни только изъ-за денегъ, я иду отдыхать къ вамъ… Нельзя же изъ часу въ часъ, изо дня въ день, изъ года въ годъ, все камень бить на большой дорог ради денегъ, денегъ и денегъ… нужна же хоть какая-нибудь, ну, грошевая, гармоника, что ли, для своего утшенія… для душевнаго отдыха, для удовлетворенія неодолимой внутренней потребности проиграть или пропть ту жалкую ‘лучинушку’, которую лютая свекровушка водой залила… Глупо это, безсмысленно, сентиментально… Да, чортъ возьми, чмъ же виноваты люди, что они люди, а не псы!
Онъ говорилъ отрывисто, страстно, нервно и вдругъ круто закончилъ:
— Ну, вотъ, моя гармоника — это школа…
— Вмст со мною?— тихо и ласково закончила вопросомъ Варвара.
— Вмст съ вами!— какъ эхо, отозвался онъ глухо и отрывисто, стараясь не глядть на нее.
Она вдругъ оживилась, заговорила смле, бодрымъ тономъ:
— Такъ будемъ же спасать вашу и мою гармонику. Я на вс жертвы пойду, себя лишу всего, лишь бы выкупить школу въ нашу собственность. Иначе ей не сдобровать. Вы вдь знаете, съ какимъ трудомъ разршили намъ и дешевую плату взимать, и наши субботнія чтенія устраивать… Вдь намъ никогда бы такой программы не утвердили, если бы добрйшій Андрей Степановичъ не доврялъ вамъ… Но вдь Андрей Степановичъ не вченъ, сегодня на мст, завтра въ отставк,— и не всемогущъ,— первое подозрніе, которое падетъ на школу, заставитъ его потребовать у насъ измненія программы…
Общими силами они стали придумывать, много ли потребуется денегъ для ‘выкупа’ школы. Въ томъ, что участники дла согласятся на выкупъ, не могло быть сомнній. Во-первыхъ, большинство, за какіе-нибудь два-три года, сильно охладло къ длу, такъ какъ малолтніе ученики — это текучая вода и не даютъ возможности видть какіе бы то ни было блестящіе результаты хорошаго обученія, не даютъ возможности учителю гордиться очевидными плодами своего дла, а, во-вторыхъ, многихъ, еще не охладвшихъ къ школ, участниковъ дла можно было подцпить и на иную удочку — объяснить имъ, что, поставивъ на ноги одну школу, слдуетъ на деньги, полученныя отъ ея выкупа, создать другую и такъ дале, чуть не сотни подобныхъ школъ…
— Покривимъ душой, а свое дло отстоимъ,— сказалъ Нащокинъ.
— Да въ сущности и кривить душой не придется: если выкупимъ школу — у нихъ будутъ деньги для открытія другой,— замтила Варвара.
— Только едва ли теперь на это обратятъ они деньги… Мелко ужъ очень это дло кажется… Больно широкія мы натуры… Хватаемся горячо за все, быстро охладваемъ и не додлавъ начатаго, требуемъ все большаго и большаго…
— Вчное повтореніе сказки о золотой рыбк: ‘не хочу быть столбовою дворянкой, а хочу быть вольною царицей’,— закончила Варвара.
— А бодливой коров Богъ и не даетъ рогъ,— сказалъ онъ.
Никогда не чувствовали они себя такъ хорошо, такъ спокойно…
Былъ уже довольно поздній часъ. Нащокинъ взглянулъ на часы, поморщился и проговорилъ:
— А теперь пора и домой. Еще нужно будетъ апробовать, хорошо ли сшито новое платье жены…
Онъ усмхнулся.
— Я вдь хоть надорвись надъ работой, хоть съ ума сойди отъ непріятностей и горя, а она все же придетъ въ новомъ плать пожаловаться мн на портниху за дурной фасонъ или сообщить мн свою радость по доводу удачно сдланной шляпки… и если бы вы видли, какъ это наивно длается, съ какимъ отсутствіемъ сознанія, что я живу вовсе не этимъ, что мы бы подохли съ голода, если бы я жилъ этими интересами, а не затягивался въ каторжномъ труд.
Вмсто всякихъ выраженій участія и сожалнія, Варвара ласково проговорила ему съ привтливой, ободряющей улыбкой:
— Да, да, намъ, во что бы то ни стало, надо отстоять вашу гармонику!
Они невольно разсмялись и крпко пожали другъ другу руки на прощанье.
— А ты засидлась сегодня со своимъ Николаемъ Ивановичемъ,— язвительно замтила Евгенія, когда Варвара вошла въ ихъ общую спальню и стала раздваться.— Недаромъ его жена бгаетъ справляться, часто ли онъ у насъ бываетъ и долго ли сидитъ.
— Что за глупости ты выдумываешь!— отозвалась Варвара.
— Спроси у нашей Аксиньи или у швейцара. Скажутъ, что какая-то блокурая дама ходитъ справляться. Ну, а кому же охота, кром жены, слдить за нимъ,— насмшливо пояснила Евгенія.
— И пусть слдитъ, если есть свободное время,— спокойно сказала Варвара, ложась спать.
Она была такъ хорошо настроена въ этотъ вечеръ, что ее даже не взволновала эта новость.

XVIII.

Для Варвары и для Николая Ивановича стало совершенно яснымъ безъ всякихъ любовныхъ объясненій, что они взаимно любятъ другъ друга,— любятъ не со вчерашняго дня, а давно.
Варвара въ душ ясно сознавала, что нтъ такой жертвы, которой бы она не могла принести ради этого человка, и была, повидимому, совершенно спокойна, не задавая себ никакихъ вопросовъ о томъ, какъ дло пойдетъ дальше, что скажетъ ея мать, что скажетъ его жена. Не то было съ нимъ: онъ сталъ неровенъ въ обращеніи съ нею, иногда точно сердился на нее за что-то, и только ея безмятежное спокойствіе, ея всегда ровное, ни въ чемъ не измнившееся и теперь, обращеніе съ нимъ приводили его снова въ себя, заставляли сдерживаться и не показывать, какія пытки переживалъ онъ въ борьб, съ самимъ собою. Неоткровенный и несообщительный. прежде, онъ теперь откровенничалъ съ нею, можетъ-быть, даже, больше, чмъ нужно, посвящая ее въ тайны своей жизни, и словно хотлъ запугать ее тмъ положеніемъ, которое она можетъ создать при малйшемъ неосторожномъ шаг.
— Да, вотъ часто мы слышимъ, какъ ужасно положеніе каторжниковъ, скованныхъ вмст на всю жизнь, а представить себ настоящій ужасъ этого положенія все-таки никакъ не можемъ, не испытавъ его. Зубную, вотъ, боль такъ нельзя представить, пока не болятъ у самого зубы,— говорилъ онъ какъ-то, сидя съ Варварой.— А я вотъ отчасти это понимаю,— положеніе каторжника этого, скованнаго съ другимъ, понимаю, потому что самъ нахожусь въ такой каторг: добровольно сковалъ себя цпью со своей Марьей Алексевной или, если хотите, сковалъ ее съ собою, и оба не знаемъ, когда смерть освободитъ одного изъ насъ.
— Ну, не такъ же ужъ мрачно ваше положеніе… конечно, тяжело жить вмст, если нтъ любви, но…— начала Варвара.
— Нтъ, нтъ, Варвара Пантелеймоновна,— торопливо перебилъ онъ.— Тутъ дло не въ томъ, что мы ужо не любимъ другъ друга, а, въ томъ, что мы говоримъ на разныхъ языкахъ, что у насъ, все разное: привычки, вкусы, развитіе, стремленія… ни одной точки соприкосновенія… Я готовъ жить съ послднимъ негодяемъ, только бы онъ не притворялся святымъ: негодяй — такъ негодяй, такъ и сознавайся, такъ и будемъ знать, а у нея лицемріе везд и всюду, шагу безъ лицемрія не сдлаетъ… считай, молъ, меня за святую мученицу, да и баста!.. Я люблю людей, и черненькихъ, и бленькихъ люблю, просто потому, что знаю, что они такіе же точно люди, какъ и я, а не безсловесныя животныя, и что, я, можетъ-быть, боле или мене лучше нкоторыхъ изъ нихъ только по одной счастливой случайности, не боле того, а она любитъ только одну, себя — и молоко дойныхъ коровъ.
— Не слишкомъ ли сгущаете вы краски?— замтила Варвара, съ сомнніемъ качая головой.
— Ахъ да, вы воображаете, что я хочу изобразить злодйку изъ кровавой мелодрамы? Нтъ, вы ошибаетесь, я вамъ изображаю просто безпомощную дурочку изъ обнищавшихъ институтокъ-недоучекъ, и не боле того. Закричите на нее — она расплачется, потомъ будетъ длать то же, за что ее сейчасъ бранили, но уже тайкомъ, обманнымъ образомъ, то-есть еще хуже, еще больше заслуживая брани. Я ей выяснилъ разъ, что не могу тратить много денегъ на ея щегольство,— тогда она надлала тайкомъ долговъ по магазинамъ, я разбушевался и за это,— тогда она…
Онъ оборвалъ на минуту рчь и стиснулъ зубы.
— Какой-то мерзавецъ въ теченіе полугода дарилъ ей золотыя вещи,— отрывисто закончилъ онъ: — можетъ-быть, даже не одинъ мерзавецъ, а нсколько…
— Это возмутительно!— вырвалось у Варвары восклицаніе.
— Она валялась у меня въ ногахъ, чтобы я простилъ ее… цловала полы моего платья…
Онъ всталъ и заходилъ по комнат, взволнованный и раздраженный.
— Вы попробуйте избить собаку, которая будетъ вамъ во время побоевъ лизать руки и длать жалкіе глаза, виляя хвостомъ…
Онъ опять перевелъ на минуту духъ.
— Я пробовалъ разъзжаться съ нею: она ходила везд и всюду, и плакала, плакала у всхъ знакомыхъ, прося ‘помирить’ меня съ нею, объясняя, что ей не такъ страшенъ голодъ, какъ то, что я ‘поссорился’ съ нею,— и добрые люди старались ‘помирить’ насъ, признавая меня въ душ извергомъ… Еще бы! ангела кротости и невинности обижаю!.. О, если бы вы слышали, какъ сладко говоритъ эта ходячая глупость и какъ жалобно плачетъ эта воплощенная ложь… Я голоса ея не могу слышать, для меня каждая его сладенькая нотка говоритъ: ‘слышите ли, какъ я хорошо лицемрю и лгу’.
Онъ снова перевелъ духъ и продолжалъ:
— До встрчи съ нею я не воображалъ, что совсмъ глупые люди могутъ лгать. Я думалъ, что на это все же нуженъ умъ. Я не задумывался до женитьбы о врожденности, о наслдственности лжи… Теперь я сдлалъ не мало наблюденій надъ этимъ вопросомъ, мн удалось даже найти цлую семью, гд ложь является повальной болзнью всхъ членовъ семьи: умные и глупые, молодые и старые, еще бдные и уже разбогатвшіе ея члены, вс лгутъ повально, безъ цли, безъ нужды… Живя съ Марьей Алексевной, я убдился, что лгунами и лгуньями, и даже довольно ловкими, могутъ быть и круглые дураки, такъ какъ ума здсь не нужно… Она разъ даже разыграла комедію самоубійства черезъ утопленіе, чтобы сильне разжалобить меня и постороннихъ людей. Правда, избранныя ею мсто и время дня были не таковы, чтобы можно было утонуть безъ помощи, и ее, разумется, спасли,— спасли, даже не замтивъ впопыхахъ, что и спасать-то ее было не отъ чего, и, конечно, приложили вс старанія, чтобы облегчить участь спасенной ими жертвы… Вдь самою любимою собачонкою бываетъ та, которую мы избавили отъ голодной смерти или вытащили еще слпымъ щенкомъ изъ помойной ямы…
Варвара слушала его серьезно, не прерывая. Но тутъ у нея вырвалось невольное восклицаніе:
— Изъ какой же ямы вытащили вы ее?
— Посл смерти отца и матери,— сталъ разсказывать Нащокинъ:— я столовался у какой-то не то нмки, не то польки, содержавшей меблированныя комнаты и кухмистерскую въ томъ самомъ дом, гд я жилъ… У нея была хорошенькая шестнадцатилтняя племянница, не окончившая курса въ институт по болзни… вс лнтяи не кончаютъ курса ‘по болзни’… Я познакомился съ нею или, лучше сказать, она познакомила меня съ собой во время моихъ обдовъ у ея тетки… Черезъ недлю или черезъ дв мы были уже друзьями, то-есть она называла блымъ то, что я признавалъ блымъ, и находила пятна тамъ, гд видлъ ихъ я, такъ какъ соглашаться со всмъ и со всми ей ровно ничего не стоило, но главное, что меня тронуло, такъ это то, что она уже черезъ недлю не иначе, какъ со слезами на глазахъ, говорила мн: ‘А вашъ папочка былъ старенькій?.. не тотъ ли это милый старичокъ съ сденькой французской бородкой, что всегда по нашей лстниц ходилъ?.. Я его помню, онъ всегда кланялся со мною… И привтливый, привтливый такой былъ вашъ старичокъ, и глаза голубые, ясные — ясные… вамъ тяжело, я думаю, теперь возвращаться въ свою квартиру, зная, что ни мать, ни отецъ не ждутъ васъ’… И мн захотлось перемстить ее въ свою квартиру, гд теперь уже никто не ждалъ меня и гд въ будущемъ меня будетъ ждать это прелестное дитя, готовое интересоваться всмъ, чмъ интересуюсь я, готовое безъ конца разспрашивать и слушать о моихъ отц и матери… Тогда я еще могъ жалть, что болзнь помшала ей доучиться въ институт, не подозрвая, что она всегда болла одной только лнивой лихорадкой, тогда я еще могъ считать ее не круглой дурой, а только наивной двочкой съ чудесными задатками, такъ какъ ея взгляды и вкусы сходились съ моими взглядами, съ моими вкусами, тогда я еще могъ предполагать въ ней доброе, мягкое сердце, не замчая безграничнаго лицемрія и лживости, той врожденной лживости, которая граничитъ съ наслдственномъ умопомшательствомъ…
Онъ остановился и рзко прибавилъ:
— Иногда теперь мн хочется просто убить ее…
— За то, что вы ее погубили?— строго спросила Варвара
Онъ опустилъ голову и не возражалъ. Прошло нсколько минутъ, прежде чмъ онъ снова заговорилъ. Видимо, ему трудно было высказать то, чего онъ ршился коснуться теперь:
— Какъ вс глупые и лицемрные люди, она воображаетъ себя вчно ни въ чемъ не виноватою и ищетъ везд тхъ, кто, по ея мннію, виноватъ во всхъ ея несчастіяхъ, шпіонитъ за каждымъ моимъ шагомъ, подозрительно смотритъ на всхъ мн знакомыхъ женщинъ, длаетъ изо всего свои умозаключенія и…
Варвара закончила недоговоренную имъ фразу:
— Уже ревнуетъ васъ даже ко мн?
Онъ едва слышно, подавленнымъ голосомъ, отвтилъ:
— Да, вы угадали.
Варвара подняла голову и ршительнымъ взглядомъ взглянула прямо ему въ лицо.
— Мн все равно… За себя я ничего и никого не боюсь,— отвтила она.
— Но вы не знаете, на что способна эта женщина,— началъ Нащокинъ.
— Въ жизни вчно приходится бороться,— твердо отвчала Варвара, перебивая его.— Радости и счастье рдко даются даромъ.
Она была совершенно спокойна и безмятежна. Не желая еще боле волновать его, она даже не сказала ему, что его жена уже и теперь, не имя еще никакихъ поводовъ, шпіонитъ за ними, справляется у кухарки, швейцара и дворника, какъ часто и подолгу ли бываетъ онъ здсь въ школ.
Онъ взялъ ея руку и горячо прижалъ къ своимъ губамъ.
— Дорогая моя, если бы вы знали, какъ я счастливъ съ вами!— вырвалось у него невольное восклицаніе.
— А я — разв я не счастлива?— горячо проговорила она.
— Я такъ долго боролся со своими чувствами,— сказалъ онъ тихо.
— Я это знаю,— отвтила она.— Сперва не понимала, теперь понимаю…

XIX.

Для семьи Чупруненко настало тяжелое время всякихъ тревогъ и волненій.
Долго тянувшееся дло Пантелеймона Семеновича приходило къ концу и, несмотря на то, что Вра Васильевна везд и всюду обивала пороги, везд и всюду валялась въ ногахъ,— конецъ ожидался нехорошій. Прежде всего, вроятно, угадалъ этотъ нехорошій конецъ самъ подсудимый и поспшилъ ускользнуть изъ рукъ правосудія: онъ умеръ чуть не наканун ршенія дла, почти внезапно. Въ извстныхъ кружкахъ въ город по поводу этой смерти ходили смутные, нелпые толки, какъ это всегда бываетъ при неожиданныхъ смертяхъ, случившихся какъ нельзя боле кстати: одни изъ проницательныхъ, практиковъ предполагали, что этотъ недалекій по уму, совсмъ уже облысвшій и оплывшій жиромъ, похожій на резиновый мячъ, чиновникъ изъ бурбоновъ совершилъ подвигъ самопожертвованія — ловко отравился— ради того, чтобы не оставить безъ всякихъ правъ, безъ всякой пенсіи семью, другіе изъ числа романтиковъ, подозрвающихъ везд таинственность и злодяніе, разсказывали за достоврное, что онъ наканун смерти имлъ съ ‘кмъ-то’ крупное объясненіе и грозилъ выдать головою ‘кого-то’, если его разжалуютъ и лишатъ всякихъ правъ, и будто бы этотъ ‘кто-то’ предательски ршился навсегда зажать этотъ опасный для него ротъ, третьи, изъ вчно даже и не по разуму протестующихъ крикуновъ, просто-напросто объявляли, что его убили ‘наша милая медицина’ и ‘наши чудесные тюремные порядки’, и радовались возможности, придравшись къ счастливому случаю — къ чужой смерти, покричать и противъ положенія подсудимыхъ въ Россіи, и противъ современнаго устройства тюремъ, и противъ врачебныхъ средствъ въ нашихъ больницахъ. Никто не говорилъ только о томъ, что съ такимъ короткошеимъ человкомъ при сидячей жизни въ тюрьм легче всего могъ случиться ударъ. Такимъ образомъ, воруя всю жизнь, Пантелеймонъ Семеновичъ Чупруненко былъ почти никому не извстенъ, но, скончавшись почти скоропостижно, чуть не наканун ршенія дла, тотъ же Пантелеймонъ Семеновичъ Чупруненко сдлался на время чуть не знаменитостью.
Какъ и слдовало ожидать, Вра Васильевна была совершенно убита горемъ и ежеминутно твердила дтямъ:
— Голубчикъ-то нашъ лапочка всю жизнь для насъ жилъ и умеръ-то до конца слдствія, точно нарочно для того, чтобы мы несовсмъ безъ правъ, несовсмъ нищими остались… Я вотъ справлялась, говорятъ: ‘что-жъ, онъ былъ не лишенъ еще правъ состоянія, вамъ, врно, часть пенсіи дадутъ, хлопочите. Это только съ Политковскаго посл смерти мундиръ срывали да орденовъ всхъ лишили, такъ это самъ государь Николай Павловичъ приказалъ, а вашъ мужъ не разжалованнымъ умеръ’.
И совсмъ озлобленнымъ тономъ она добавила:
— Да, теперь и подлецъ Бархатниковъ на радостяхъ, что папочка уже не выдастъ его,: станетъ о насъ хлопотать. Теперь онъ отъ меня не увильнетъ, заставлю его хлопотать о семь, по его же милости чуть не по-міру ходившей… У него, у подлеца, теперь въ рукахъ сила и связи громадныя, такъ его и нужно за бока… Попляшетъ еще по моей дудк.
Вра Васильевна не ошиблась: Бархатниковъ, чувствуя ли себя точно виновнымъ въ дл этого ‘дурака’, какъ онъ называлъ покойнаго Чупруненко, или просто, не чувствуя особеннаго удовольствія вооружать противъ себя эту ‘торговку съ Снной’, какъ онъ называлъ Вру Васильевну, поплясалъ по дудк послдней, то-есть приложилъ вс старанія, чтобы семья не осталась нищей. Ей была дана небольшая, но приличная пенсія, несмотря на то, что отецъ семьи растратилъ довольно большую сумму казенныхъ денегъ, и прежде всего, посл полученія пенсіи Врой Васильевной, она совсмъ новымъ тономъ заговорила о перемн квартиры.
— Я, матушка, не намрена цлый день пискъ да визгъ слушать здсь!— заявила Вра Васильевна Варвар.— Прежде-то меня по цлымъ днямъ не было, у папочки, бывало, все сижу или о его длахъ хлопочу… Это, вдь, вы только для него пальца о палецъ не стукнули, да и навщали-то его въ кои вки разъ, и то на минуту… Такъ вотъ теперь и покой мн нуженъ, слава Богу, не двчонка, а здсь голову разломило… да и жаться намъ троимъ въ одной комнат не сладко… ты вонъ сестру подомъ шь, зачмъ въ юбк да въ кофтъ распустихой ходитъ, зачмъ не при корсет спозаранку, можетъ, еще и отъ меня потребуешь, чтобы я въ разныя фурофурми съ самаго ранняго утра наряжалась. Такъ я, матушка, стара стала для этого и ради твоихъ поросятъ себя стснять не буду…
— Да я, мама, и не требую,— начала Варвара.
— Не требую! не требую!— загорячилась Вра Васильевна.— Да кто это и позволилъ бы теб чего-нибудь требовать отъ матери. А я просто говорю теб, что стара я стала, чтобы, жить въ этомъ вертеп…
Она говорила все такъ же вульгарно, какъ привыкла говорить въ дни несчастія, но въ ея тон уже слышались нотки той Вры Васильевны, дтямъ которой не въ учителя и не въ гувернантки предстояло идти, потому что ихъ отецъ не кто-нибудь, а на ‘линіи генерала’ стоитъ.
— У насъ же лишней комнаты негд взять,— отвтила ей Варвара:— а перевести школу въ другое мсто — значитъ потерять разомъ множество учениковъ.
— Ну, ужъ ты какъ знаешь, такъ и ршай, а я теб сказала, что такъ жить, какъ мы въ эти годы жили, я не могу.
Варвара обрадовалась: представлялся удобный предлогъ разъхаться и не быть подъ надзоромъ домашнихъ шпіоновъ.
— Вамъ придется пріискать квартиру для себя и Жени,— сказала она.— Данила можетъ остаться при мн.
Евгенія сидла тутъ же и была блдна, какъ приговоренная въ смерти.
— Да ты что это выдумала? Такъ я и позволю теб, двушк, безъ матери жить!— воскликнула Вра Васильевна
— Мама, вы забываете, что я давно совершеннолтняя,— спокойно, но твердо замтила Варвара.
— А какъ я на тебя-то, на совершеннолтнюю, жалобу куда слдуетъ подамъ,— пригрозила Вра Васильевна.
— Жалобу?— усмхнулась Варвара и пожала плечами.
— Ну да, жалобу! Смяться-то, да плечами пожимать нечего! Меня этими фокусами не смутить! Ты думаешь, я не вижу и не слышу ничего? Ты школу-то держишь, а что въ ней творится? Ты полагаешь, что никто ничего не замчаетъ? Ты бы послушала, что Василій Артемьевичъ намъ говорилъ, противъ разныхъ негодяевъ меня предостерегая… разбой нынче среди бла дня идетъ… и жгутъ, и ржутъ… все изъ вашихъ, изъ умниковъ… Когда это онъ говорилъ-то?..
Вра Васильевна съ этимъ вопросомъ обратилась къ Евгеніи. Та сидла, потупившись, и молчала.
— Женя, я тебя спрашиваю. Когда онъ былъ-то у насъ въ послдній разъ?
— Не помню!— коротко отвтила Евгенія, не поднимая своей кукольной блокурой головы.
— Надулась-то чего, какъ мышь на крупу?— опросила Вра Васильевна и, по своему обыкновенію, ворча и жалуясь безъ толку и смысла, продолжала:— Тоже и про шлянье къ теб твоего Николая Ивановича стоитъ сказать кому слдуетъ, такъ и школу твою прикроютъ! Ты полагаешь, жена-то его пороговъ не обиваетъ, справляясь о насъ?
— Оставьте вы эту грязь,— сказала Варвара.— Николай Ивановичъ ходить въ школу по обязанности и никому до этого дла нтъ. Я, слава Богу, не ребенокъ. Да вдь и не говорили же вы, да и теперь не говорите о томъ, зачмъ, напримръ, зачастилъ ходить къ намъ Василій Артемьевичъ, когда мы сюда перехали…
— Василій Артемьевичъ человкъ молодой и холостой, такъ онъ, матушка, можетъ-быть, съ благородными цлями ходитъ,— проговорила Вра Васильевна.— Да и не обиваетъ онъ ежедневно пороговъ. Вонъ, почитай, что мсяца два уже не былъ… Ну, что, все еще не вспомнила, когда онъ былъ въ послдній разъ?— обратилась Вра Васильевна къ Евгеніи.— Врно, не вспомнила… Все еще дуешься… Сердце-то по миломъ болить… Или повздорили, такъ давно не бывалъ?
Наворчавшись, накричавшись вволю, она вышла.
Варвара, все время слдившая не столько за безсвязной рчью матери, сколько за страннымъ, подавленнымъ состояніемъ всегда задорной сестры, прямо и неожиданно спросила послднюю:
— Ты больна?
Евгенія закрыла лицо руками, и изъ ея груди, помимо ея воли, вырвался точно стонъ:
— Ахъ, Господи, что я буду длать… передемъ одн — все она узнаетъ, все узнаетъ тогда!
У Варвары опустились руки.
Она участливо и со страхомъ стала разспрашивать: что случилось, какъ, когда?
Евгенія не могла даже объяснить толкомъ, какъ она пала: была она мсяца три тому назадъ гд-то въ гостяхъ, танцовали, играли въ фанты, ужинали, посл ужина Василій Артемьевичъ предложилъ отвезти ее домой, дурачились, цловались они во время дороги, и оба безъ всякаго повода смялись до слезъ. Потомъ она сама не знаетъ, куда захали, для чего захали, долго ли были вмст, какъ она ‘пала’… ничего, ничего не знаетъ и не помнитъ. А онъ — онъ съ тхъ поръ и глазъ не кажетъ. Пересталъ бывать въ тхъ мстахъ, гд они встрчались прежде. Она ему нсколько разъ писала, онъ не отвчаетъ. Разъ встртила она его у знакомыхъ, онъ какъ будто едва узналъ ее и, когда на минуту они остались вдвоемъ, сказалъ ей:
— Я просто красню за нашу послднюю встрчу. Это что-то невозможное, чудовищное! Напились по-мальчишески, какъ послдніе хамы, до невмняемости. Я не помню даже, какъ я потомъ домой дохалъ.
И больше ни слова.
— А я… я чувствую, что я беременна!— воскликнула Евгенія, съ рыданіями заканчивая разсказъ.
— Какъ предупредить мать, какъ объяснить ей!— задумчиво, дрогнувшимъ голосомъ, проговорила Варвара.
Ей было жаль сестру, жаль мать. О себ она вовсе не думала въ эту минуту.
— Что ты! что ты! Ни за что я не скажу матери,— вскричала Евгенія въ ужас.— Я какъ-нибудь все сама устрою… уду куда-нибудь, будто бы къ подруг гостить… Ахъ, зачмъ я и теб-то сказала! Разболтаешь еще? Вотъ-то несчастіе!
— А ребенокъ?— воскликнула Варвара.
— Куда-нибудь отправятъ… въ Воспитательный домъ, что ли!.. Только бы скоре все это кончилось… не узнала бы мать… Ты, ради Бога, не говори ни слова… Ахъ, зачмъ я и теб-то сказала!— повторила она снова въ отчаяніи.
— Несчастная двочка!— пожалла сестру Варвара.

XX.

— Варя, голубка, что съ тобою?— озабоченно, шопотомъ допрашивалъ Варвару Николай Ивановичъ, оставшись съ нею на нсколько минутъ, въ сторон отъ класса у черной доски, стоявшей въ углу комнаты.
Это было дня черезъ три посл ея разговора съ Евгеніей.
Онъ, въ эти три дня, встрчаясь съ нею только во время школьныхъ занятій, тревожно приглядывался къ ней, ясно замчая въ ней необычайную перемну. Она видимо только машинально исполняла свои обязанности по классамъ, думая совсмъ о другомъ. Всегда бодрое выраженіе ея лица исчезло, она смотрла теперь то разсянной, то подавленной, очевидно, переживая какія-то тяжелыя минуты. Съ нимъ, когда ей нужно было перекинуться дловыми фразами, она была сдержанна и почти холодна. Къ величайшей досад его, онъ, вн классныхъ занятій, не могъ провести съ нею вдвоемъ ни одной минуты: и Евгенія, и Вра Васильевна, какъ мелькомъ сообщила ему Варвара, проводили эти вечера, какъ нарочно, дома, а при нихъ, сидя въ общей комнат, нечего было и думать объ откровенныхъ разговорахъ. Наконецъ, Варвара на его, шопотомъ сдланный во время занятій, вопросъ о томъ, когда можно увидать ее вечеромъ, мелькомъ, тоже шопотомъ, сказала:
— Наши перезжаютъ сегодня.
— Перезжаютъ? Какъ? Куда?— удивился онъ и заговорилъ даже громко въ забывчивости.
— Посл, посл, вечеромъ!— тихо отвтила она, немного нетерпливымъ тономъ, и отвернулась.— Нельзя же объясняться здсь въ класс. ,
Онъ не зналъ, что длать до вечера, сгорая отъ нетерпливаго желанія скоре выяснить все. Что съ нею случилось? Отчего перезжаетъ ея семья? Куда перезжаетъ? Не узнала ли мать ихъ отношеній? Не подняла ли какой-нибудь исторіи Марья Алексевна? Отъ нея можно ждать всего! Ворвалась въ домъ и насплетничала Вр Васильевн, и та подняла бурю. Что вынесла Варвара? Старуха вдь не изъ тхъ, которые деликатничаютъ и щадятъ!.. Вопросы хаотическіе лзли ему въ голову, а отвтовъ приходилось ждать до вечера.
Наконецъ, желанный вечеръ насталъ, и Нащокинъ чуть не бгомъ отправился къ Варвар и, встртившись съ нею, засыпалъ ее вопросами. Прежде всего ему пришла въ голову мысль о томъ, что Вра Васильевна дйствительно подмтила связь съ нимъ Варвары и, сдлавъ ей дикую сцену, разругавшись съ нею и проклявъ ее, выхала вонъ изъ квартиры дочери. На эту мысль наводила и пустота въ комнат, которую до этого дня занимала семья Чупруненко. Вра Васильевна, перезжая отъ дочери, обобрала все, что могла, и оставила Варвар только кровать, столъ и два стула изъ мебели, находившейся въ ихъ общей комнат, заявивъ, что если дочь хочетъ непремнно жить одна, то пусть и обзаводится всмъ сама. О нкоторыхъ вещахъ она даже забыла, что он куплены Варварой, и укладывала ихъ къ себ въ сундуки и ящики, благо Варвара не спорила, не останавливала, желая только одного скорйшаго перезда матери и сестры. Николай Ивановичъ ршилъ сразу, что именно этотъ перездъ матери и этотъ раздлъ скарба такъ удручающе подйствовалъ на Варвару, и даже попробовалъ утшить ее:
— Голубка, вдь этого надо было ожидать. Всегда вы на разныхъ берегахъ стояли… Такъ даже лучше, ты хоть вздохнешь свободне…
Она покачала отрицательно головою.
— Меня вовсе не это мучило вс эти дни!— сказала она.
— Такъ что же?— спросилъ онъ съ видимымъ недоумніемъ.
— Жизнь боле тяжелый урокъ дала,— серьезно отвтила она ему.— И еще хорошо, что не совсмъ поздно… не тогда, когда было бы поздно и обдумывать…
Она стала разсказывать ему подробно, что случились съ сестрой.
— А еще негодяй упрекалъ ныншнюю молодежь, что она какіе-то гражданскіе браки выдумала,— обругалъ Николай Ивановичъ Насилія Артемьевича.
— Что-жъ, онъ и правъ, если дло можно упростить,— замтила Варвара брезгливо.
И перешла къ главному вопросу:
— Меня точно кипяткомъ обварило, когда я услыхала отъ Жени, въ какомъ она положеніи, и когда она сказала, что скроетъ и броситъ своего ребенка. Я цлую ночь заснуть не могла, мучась мыслью, что будетъ съ этимъ маленькимъ существомъ, обреченнымъ матерью на гибель еще до своего появленія на свтъ, мучась угрызеніемъ совсти за себя. Вдь и мы все перекупали, все обсудили, прежде чмъ сойтись, о разныхъ испытаніяхъ и жертвахъ своихъ толковали, все вынести ршились… и забыли только одно: задать себ вопросъ и отвтить на него, что мы будемъ длать, если и у насъ будутъ дти? Своихъ дтей я не брошу, конечно, не скрою, что я мать…
— Голубка, да разв можетъ быть иначе!— воскликнулъ онъ.— Ни я, ни ты не откажемся отъ нихъ…
Она подняла на него глаза.
— А школа?— серьезно спросила она.
— Что же школа?— растерянно переспросилъ онъ.
— Какъ что? Не придется ли мн разстаться съ нею. Ты знаешь, что ей грозятъ со всхъ сторонъ. Толки такихъ болтуновъ, какъ Василій Артемьевичъ, безтактности самихъ нашихъ компаньоновъ, возможные доносы на насъ со стороны моей матери и твоей жены…
— Ты, врно, уже слышала, что она шпіонитъ за мной?— перебилъ онъ ее.
— Давнымъ-давно!— отвтила Варвара.
— И ты ни слова не сказала объ этомъ?
— Мало разв у тебя неудовольствій и безъ меня?.. Ну, такъ вотъ при этомъ-то положеніи школы недостаетъ только того, чтобы ея содержательница-двушка сдлалась матерью… и чтобы это дошло, куда слдуетъ, черезъ мою мать или твою жену… Вотъ что въ эти дни, какъ кошмаръ, давило мой мозгъ…
Нащокинъ глубоко задумался въ свою очередь. Ему тоже не приходилъ въ голову вопросъ о томъ, что у нихъ могутъ быть дти, или, врне сказать, онъ скользилъ по этому вопросу: ‘будутъ, Богъ дастъ, дти,— они, онъ и Варвара, будутъ няньчить ихъ, сдлаютъ все, чтобы дти не пострадали за свою незаконнорожденность, дадутъ имъ самое тщательное и разностороннее образованіе,— главное: разностороннее, чтобы посл была возможность выбора профессій,— вырастятъ ихъ добрыми и честными, способными ко всякому труду’. Вс эти благія намренія, общія мста благородныхъ помысловъ, пустыя фразы желаній добра вытсняли и заслоняли собою чисто-практическія соображенія, какъ исполнить вс эти прекрасныя мечтанія. Такъ бдняки утшаютъ себя размышленіями о томъ, что они сдлаютъ, сколько добра натворятъ, сколькихъ облагодтельствуютъ, если будутъ богаты, и обходятъ одинъ только вопросъ: какимъ образомъ они сдлаются богатыми? Николая Ивановича, если что и мучило до этой минуты, то только мысль, что онъ, женатый, испортитъ жизнь Варвары, поставить ее въ ложное положеніе въ семь и въ обществ, заставитъ ее перенести не мало непріятностей и отъ ея матери, и отъ своей жены, сойдясь съ ней безъ возможности жениться на ней, безъ возможности ввести ее въ общество на законномъ основаніи, какъ свою жену, безъ всякихъ оговорокъ, не кривя душой, не скрывая сущности дла,— и это заставляло его долго бороться съ собой. Но какъ только Варвара дала ему понять, что ни ея мать, ни его жена, ни разные толки и сплетни постороннихъ людей, ни ложность положенія въ обществ, ни необходимость отказаться отъ нкоторыхъ, можетъ-быть, и очень хорошихъ, но слишкомъ пуританскихъ знакомствъ въ тхъ домахъ, гд нейдутъ ни на какіе компромиссы въ вопросахъ о внбрачныхъ сожительствахъ, не смутятъ ее и не помшаютъ ей быть счастливой съ нимъ, такъ тотчасъ же кончились въ немъ вс колебанія. Эгоистичная жажда неизвданнаго счастія любить и пользоваться взаимной любовью взяла верхъ надъ всмъ въ его душ, какъ и въ душ Варвары. Только теперь передъ ними всталъ новый вопросъ, забытый въ мечтахъ о счастіи, и съ языка невольно сорвалось пугливое восклицаніе:
— Что же длать?
— Я тотчасъ же сама откажусь отъ шкоды, какъ только это будетъ неизбжно нужно,— сказала Варвара.— Я это теперь ршила. Скрывать свое дитя, лгать и притворяться, хотя временно, я не стану. Пусть мн будетъ страшно тяжело, но все же я ни на минуту не откажусь отъ правъ матери, и не стану въ то же время ставить на карту общее дло — ждать, когда у меня отнимутъ право содержать школу… не допущу, чтобы изъ-за меня набросили тнь и на другихъ… вс, молъ, он такія, ищутъ самостоятельнаго труда, чтобы съ женатыми сходиться…
— Варя!— остановилъ онъ ее.
— Ахъ, разумется, скажутъ, именно это скажутъ!— раздражительно проговорила она.— Потому я и ршила бросить школу, какъ только это будетъ нужно… Я знаю, что это ршеніе грозитъ мн чуть не нищетою, но…
— Варя, ты совсмъ оставляешь меня въ сторон въ дл заботъ о теб и ребенк!— упрекнулъ ее Николай Ивановичъ.
— Я думала только о себ, потому что мн было нужно знать заране, на что я должна ршиться, что именно я должна сдлать,— твердо заявила Варвара.— О теб я не говорю, потому что ты будешь, само собою разумется, помогать мн, насколько можешь и пока можешь… Намъ же нечего уврять въ чемъ бы то ни было другъ друга… Мн надо было только выяснить программу своихъ собственныхъ дйствій… это я и сдлала… и успокоилась… А до тхъ поръ — будь, что будетъ…
— Будемъ пользоваться счастіемъ подъ дамокловымъ мечомъ?— сказалъ Николай Ивановичъ съ горечью.
— А разв и вся жизнь протекаетъ не подъ дамокловымъ мечомъ смерти? Однакоже, люди наслаждаются ею, не ходятъ, повся носъ, отъ сознанія, что ихъ ждетъ смерть?— сказала, Варвара.— Я теб сообщила все, что тревожило меня вс эти дни, сообщила только для того, чтобы ты не удивлялся, что я теперь отказываюсь выкупать школу и что я могу вдругъ вовсе отказаться отъ нея… деньги придется копить, чтобы не остаться въ тяжелую минуту на мостовой или только на твоей ше съ ребенкомъ.

XXI.

Никогда не смотрла такою бодрою и энергичною Варвара, какъ теперь. Въ ея характер не трудно было подмтить одну черту: она не выносила неопредленности положенія, ненамченной цли, неиринятаго ршенія, во время разныхъ сомнній и колебаній она чувствовала, что у нея какъ бы исчезаетъ изъ-подъ ногъ почва, и это смущало ее боле, чмъ смутило бы самое большое, но опредленное несчастіе. Но, разъ принявъ то или другое ршеніе, она становилась спокойною и энергичною, хотя бы само принятое ею ршеніе и сулило впереди много труда и хлопотъ и не общало особенныхъ удовольствій. Теперь она знала, какъ она поступитъ, если ей судьба велитъ быть матерью, и не боялась, что ее застанетъ врасплохъ эта участь, готовясь встртить ее во всеоружіи.
Кром школьныхъ занятій, она нашла себ нсколько частныхъ уроковъ, зная, что можетъ настать для нея время, когда пригодится каждый грошъ. Ея трудовая жизнь пошла теперь правильне и ровне: утромъ занятія въ школ, потомъ два-три часа частныхъ занятій посл обда и, наконецъ, вечеръ въ обществ Николая Ивановича, тихій, спокойный, безъ дрязгъ съ матерью, съ сестрою. Если что и огорчало Варвару, такъ это то, что мать не позволила Данил остаться у сестры: это было со стороны Вры Васильевны мелочное желаніе досадить непокорной дочери, лишивъ ее общества любимаго брата. Но Данила былъ не изъ тхъ людей, которые покоряются кому бы то ни было, мать могла его ‘здорово’ нахлестать по щекамъ, но заставить перемнить принятое имъ разъ ршеніе было невозможно. Перехать съ матерью онъ перехалъ, но рдкій день не забгалъ къ Варвар посл занятій въ артельной мастерской. Въ квартир матери онъ только спалъ, говоря, что спать-то ему все равно гд, хоть въ конюшн. Это былъ уже совсмъ взрослый, широкоплечій молодой человкъ съ коротко остриженными темными волосами, съ загорлой кожей на широкомъ лиц, съ здоровенными красными кулаками, ходившій постоянно въ рабочей срой или черной блуз, подпоясанной ремнемъ. Онъ все попрежнему былъ грубоватъ и тупо прямолинеенъ, если можно такъ выразиться: для него не существовало, при его сужденіяхъ о людяхъ, поступкахъ и событіяхъ, смягчающихъ обстоятельствъ, роковыхъ случайностей, историческихъ причинъ: кто укралъ — тотъ подлый воръ, кто пьетъ — тотъ негодный пьяница. Что довело до воровства, до пьянства,— ему до этого не было дла. Станешь разбирать — всхъ оправдывать станешь, а станешь всхъ оправдывать — вс подлецами сдлаются, честнымъ не для чего будетъ быть. Въ этомъ онъ былъ твердо убжденъ, и это убжденіе длало его иногда довольно жесткимъ, по крайней мр на словахъ. Онъ, напримръ, серьезно негодовалъ, когда прощали и миловали разныхъ преступниковъ, и говорилъ: ‘Все подлецовъ милуютъ да снисхожденія имъ даютъ, а честнымъ-то что же?’ Тмъ не мене Варвара очень любила его за его безусловную искренность и честность, за его поразительную выносливость и нетребовательность. Иногда ее просто поражала его способность безропотно длать самую черную работу и довольствоваться самой скудной обстановкой и пищей, говоря, что мужикамъ еще хуже живется. Онъ былъ тоже сильно привязанъ и къ ней, и къ Николаю Ивановичу, относясь къ нимъ съ тмъ оттнкомъ простодушнаго покровительства, съ которымъ онъ относился ко всмъ людямъ, называя всхъ ‘слабхами’, пренебрежительно замчая про нихъ: ‘силнки ни на что нтъ, а все имъ сладкіе пироги подавай!’ Объ отношеніяхъ Варвары къ Николаю Ивановичу онъ догадывался, но никогда даже не задумывался объ этихъ отношеніяхъ, такъ какъ ‘это ихъ дло, чего тутъ другимъ свой носъ совать’.
Забгая къ Варвар ‘полакать’ чаю, какъ онъ говорилъ, онъ приносилъ иногда изъ дому всти, здоровы ли мать и сестра Евгенія, хорошо ли они помстились на новой квартир… Только черезъ него и узнавала Варвара, что длается въ дом матери, разъхавшейся съ нею съ грубою бранью и дикою ссорой.
— Тебя костятъ,— разсказывалъ онъ: — благо нашлась такая подлянка, которую хлбомъ не корми, а только тебя ругай!
Варвара пожимала плечами.
— И у меня тоже враги нашлись!
— Еще бы! Кусокъ пирога у нея отняла. Жена Николая Ивановича это.
Варвара удивилась. Какъ могла мать познакомиться съ нею?
— Сплетницы на навозной куч и то споются. А тутъ кофеи да чаи — лапочи за чашечкой сколькко въ душу влзетъ, благо языкъ безъ костей. Теперь же матери не съ кмъ особенно ругаться да судачить, скучно тоже: тебя нтъ, я цлый день за своимъ дломъ, а сестра дохнетъ, еле ноги волочитъ, только и бредитъ о томъ, что весной къ какой-то подруг лчиться подетъ, а не то зачахнетъ здсь…
Среди этихъ разсказовъ, самой сенсаціонной новостью было совершенно неожиданное сообщеніе Данилы:
— А у насъ новый гость проявился — съ того свта Евгенъ свалился.
— Да неужели?— воскликнула Варвара.— Вс эти годы не только пропадалъ Богъ всть гд, но почти и не писалъ мальчишка и вдругъ явился.
— Мальчишка! толкуй тоже!.. Вчера онъ, что ли, ухалъ? Посчитай-ка, сколько времени прошло!.. За это время вонъ и у меня усы и борода показались, а онъ… Посмотрла бы на него, не то бы сказала: баринъ чернобровый первый сортъ, женатъ, ребенокъ, говоритъ, уже есть…
Данила сдлалъ презрительную гримасу.
— Фертъ онъ. Бахвалится, ломается и ужъ больно рчистъ сталъ… и все съ вывертами… Послушала бы, какъ онъ бабку, матери подпвая, ругаетъ — животы надорвешь отъ смху.
Варвара не знала, чему больше удивляться — неожиданному ли возвращенію почти потерявшагося изъ виду брата, ранней ли женитьб его, или тому, что онъ почему-то ругаетъ бабку. Разв онъ ее знаетъ? Не былъ ли онъ у нея? Не потому ли и скрывалъ свое мстопребываніе, что жилъ у нея? Съ какой цлью?
Вс эти вопросы разршились скоро.
Евгеній, узнавъ отъ Данилы адресъ сестры, навстилъ ее. Онъ немного выросъ и сильно возмужалъ. Его загорлое румяное лицо было очень красиво, хотя почти сросшіяся на перенось густыя черныя брови немного портили его и придавали выраженію лица немного суровый, жсткій оттнокъ. Маслившіеся черные глаза, смотрвшіе съ выраженіемъ наглости и плотоядности, и не въ мру крупныя алыя губы, изъ-за которыхъ виднлись здоровенные блые зубы, ясно говорили о его животныхъ, сластолюбивыхъ наклонностяхъ. Одтъ онъ былъ франтовато и пестро, говорилъ крайне цвтисто, еще съ большимъ апломбомъ, чмъ прежде, и видимо не стснялся высказывать свои воззрнія, какъ бы ни возмущали они другихъ своимъ откровеннымъ цинизмомъ.
— Когда погрызешься съ людьми не на животъ, а на смерть за право существованія, такъ миндальничать съ ними не станешь,— объяснялъ онъ Варвар, развалившись у нея на дешевенькомъ рыночномъ диван, пріобртенномъ ею на Никольскомъ рынк, и играя массивной золотой цпочкой.— Я вдь, матушка, посл погрома-то нашего направилъ свои стопы прямо къ бабк. Слава Богу еще, что было нсколько скопленныхъ грошей въ карман, да мозги въ голов. Сообразилъ я, что ее тронетъ смазливый дворянчикъ-внучокъ, оставшійся безъ крова, безъ хлба, изъ-за воровства своего недостойнаго родителя, котораго, кстати ненавидла и она. Не ошибся. Тронулась фразами о томъ, что не идти же мн по стопамъ отца воровать и не налагать же рукъ на свою цвтущую жизнь. Ей вдь, какъ я сообразилъ, только и нужно было, чтобы я не одобрялъ своихъ отца и мать и глубоко скорблъ о томъ, что они пошли противъ ея воли. Хотя и на эту удочку ее было не легко поймать. Ехидная тоже была баба! Раза два даже замтила съ ироніей: ‘да, не пошли бы они противъ моей воли, не имла бы я удовольствія и тебя видть здсь’… Я вдь не дуракъ и тоны-то разные понимаю,— понялъ, что никакого удовольствія въ моемъ пребываніи она не видитъ, а терпитъ меня покуда у себя, боясь, что я, чего добраго, у окна ея спальни повшусь. Ну, и сталъ я оріентироваться въ своемъ мстопребываніи, и нашелъ, что можно будетъ такъ или иначе извлечь пользу изъ пребыванія у бабушки въ, деревн въ качеств ея главнаго наслдника… Она ужъ и тогда на ладанъ дышала. Твой отъздъ уходилъ ее. А потомъ подбавилось недуговъ отъ извстія, что нашъ отецъ проворовался.
— Ты говоришь такъ, какъ будто ея уже нтъ на свт,— сказала Варвара.
— Ахъ, я и забылъ сообщить, что она отошла къ праотцамъ,— проговорилъ небрежно Евгеній.— Я ради этого и пріхалъ сюда. Хочу хлопотать о непризнаніи дйствительнымъ ея духовнаго завщанія. Доказать можно, что она не въ своемъ ум завщала все, помимо прямыхъ наслдниковъ, своимъ крестьянамъ. Еще хорошо, что я усплъ въ это время, до ея смерти, подцпить жену съ деньгами и теперь могу вести процессъ изъ-за наслдства, а то вдь вышелъ бы изъ ея дома на палочк верхомъ… Кстати она и надъ тобой въ своей духовной подшутила: завщала значительный капиталъ на устройство для крестьянъ богадльни и больницы во имя св. великомученицы Варвары. Мать обрадовалась, какъ я сказалъ, что хочу вести процессъ… Совсмъ она у насъ ‘того’ стала.— изъ ума выжила: радуется не тому, что деньги большія можно добыть, а тому, что… смхъ просто!.. говоритъ: ‘вотъ увидитъ, каково законныхъ наслдниковъ лишать наслдства, каково говорить, что съ ворами у нея нтъ ничего общаго’… точно бабка изъ земли-то узнаетъ, кто получилъ ея капиталы и земли!..
— Твоя жена здсь съ тобою?— спросила Варвара, которую коробилъ весь этотъ разсказъ.
— Разв она можетъ хоть одн сутки пробыть безъ своего Женюши!— отвтилъ онъ съ пренебрежительной гримасой.— Я тебя съ нею не знакомлю — ты вдь эмансипированная барышня, а сіе тло для васъ, современныхъ двицъ, интереса не представитъ. Да, признаюсь, и она… какъ теб сказать это… брезгливо она смотритъ на барышень, которыя не то среди студентовъ въ университет толкаются, не то по урокамъ да акушерствамъ треплются…
Варвара безмолвно улыбнулась.
— Значитъ, ты-то самъ захалъ ко мн только изъ личнаго родственнаго чувства…
Онъ развязно отвтилъ:
— Ну, конечно…
И уже какъ-то мене самоувренно прибавилъ:
— Да и мать, знаешь, просила захать, поговорить съ тобою… Впрочемъ… я вполн согласенъ въ этомъ съ Данилой… въ сущности, какое мн дло, какъ ты живешь?.. Мать, конечно, любитъ носъ везд совать, а мн что?.. Слава Богу, ты великовозрастная… не вковать же въ старыхъ двахъ… Ну, живешь съ Николаемъ Ивановичемъ, такъ и живи съ Николаемъ Ивановичемъ, а не съ Иваномъ Николаевичемъ… Конечно, было бы удобне, если бы онъ былъ не женатъ и съ благословенія церкви скрутилъ бы… Ну, да это дло ваше… Конечно, скверно, что нужно будетъ ребятишекъ…
Варвара встала.
— Пожалуйста, ни слова боле объ этомъ!— рзко сказала она.
— Да чего ты кипятишься?.. Я вдь самъ человкъ безъ предубжденій… всего тоже попробовалъ… Я только заговорилъ, потому что мать просила. Говоритъ: ‘прокляну, если узнаю, что у нея дти будутъ’.
Варвара пошатнулась, блдная, какъ-полотно, точно ее ножомъ кольнули.
— Да ты плюнь на это!— проговорилъ онъ съ гримасой.— Во-первыхъ, для ребятъ Воспитательный домъ есть, а во-вторыхъ, вс эти материнскія проклятія яйца выденнаго не стоятъ.

XXII.

Настало время, когда Варвара оставила школу…
Оставляя ее ради того, что она готовилась быть матерью, она даже и не подозрвала, что невольное удаленіе изъ знакомаго кружка было, въ сущности, ея избавленіемъ отъ многихъ непріятностей. Задолго до наступленія весны, отказавшись отъ школы, она перебралась въ одинъ изъ маленькихъ захолустныхъ городовъ Петербургской губерніи: побудило ее къ этому переселенію желаніе скрыться на время отъ всхъ знакомыхъ и, главнымъ образомъ, отъ Вры Васильевны, манила также и дешевизна жизни въ захолустномъ городк, дававшая возможность просуществовать нсколько мсяцевъ безъ работы на скопленныя деньжонки и на т гроши, которые могъ удлять ей Николай Ивановичъ. Нащокинъ сначала возсталъ противъ этого переселенія, противъ этой разлуки изъ-за ребенка, но Варвара настойчиво и твердо доказала ему, что ея здоровье и здоровье ихъ будущаго ребенка нуждаются прежде всего въ спокойствіи, а объ этомъ нечего было и думать въ Петербург, гд, съ одной стороны, идетъ вчная сутолока и бготня другъ въ другу разныхъ праздныхъ болтуновъ, и гд, съ другой стороны, ежеминутно можно бояться появленія и дикихъ выходокъ Вры Васильевны, и не меньшихъ непріятностей отъ его жены. Кром того, въ маленькомъ городишк, при дешевой жизни, она можетъ дольше безъ посторонняго заработка продержать ребенка подъ своимъ неусыпнымъ надзоромъ.
— Правда, мы лично немного поскучаемъ, немного погорюемъ, но вдь нельзя же вчно только и думать, что о двоихъ удобствахъ и удовольствіяхъ,— замтила, между прочимъ, она и тутъ же шутливо прибавила: — Зато какой я здоровой и бодрой вернусь. Вдвое больше прежняго любить будешь!
Онъ смотрлъ, однако, не весело.
— Врь, голубчикъ, что я знаю, какъ теб тяжело остаться безъ меня,— сказала она заботливо и ласково:— и я никогда не ухала бы изъ Петербурга, если бы нужно было ухать только для себя… но я боюсь за свое дитя…
Она точно предчувствовала, что здсь, въ Петербург, ей и ея ребенку грозитъ что-то, и она не обманулась.
Начиналось у насъ то лихорадочное время, когда многіе люди теряютъ голову и одни бросаются въ одну крайность, другіе въ другую, негодуя на обычное поступательное теченіе жизни — одни за то, что она не превращается во всесокрушающій Ніагарскій водопадъ, другіе за то, что она ни на минуту не течетъ вспять и иногда смываетъ въ своемъ теченіи всякую гниль. Не прошло и полугода посл переселенія Варвары изъ Петербурга, какъ исчезло нсколько сотрудниковъ школы, а вскор прекратила свое существованіе и самая школа, посл ареста новой ея содержательницы. Такъ какъ дла, послужившія поводомъ къ этимъ арестамъ, и взысканіямъ, были въ сущности ничтожны и относились только къ послднимъ днямъ существованія школы, въ которой за это время длались сходки по вопросамъ, уже нисколько не касавшимся дла обученія, то Варвара и не была потревожена кмъ бы то ни было. Ее даже не разыскивали. Узнала она обо всемъ случившемся только изъ писемъ Николая Ивановича, котораго разъ пять призывали къ допросу. Первое полученное отъ него письмо, гд сообщались печальныя новости, настолько сильно встревожило ее, что она готова была хать въ Петербургъ со своей новорожденной Зоей. Но Николай Ивановичъ, получивъ ея тревожное письмо, поспшилъ ее успокоить. Онъ написалъ ей, что все дло — пустяки, выденнаго яйца не стоить, и потому тревожиться и волноваться нечего. Онъ даже описалъ юмористически свою случайную встрчу со своимъ ‘своякомъ’, какъ онъ назвалъ шутливо Василія Артемьевича Иванова, и не безъ комизма описалъ, какъ, встртившись на допрос съ этимъ господиномъ, онъ неожиданно спросилъ его: ‘Давно ли тотъ имлъ извстія о Евгеніи Пантелеймоновн Чупруненко?’ и еще боле неожиданно заставилъ его поблднть, какъ полотно, заявивъ ему: ‘Ея старшій брать какое-то громкое дло въ суд поднять собирается’.
‘Я не добавилъ, что дло поднимается о наслдств,— заканчивалъ Нащокинъ:— а блудливый котъ уже вообразилъ и скандалъ, ожидающій его, и, можетъ-быть, потерю мста, и чуть не упалъ въ обморокъ. Картина вышла презабавная’…
Это письмо, пересыпанное шутками и пустячками, достигло своей цли и отлично обмануло Варвару относительно настоящаго положенія длъ.
А между тмъ въ Петербург, среди знакомаго Варвар и Николаю Ивановичу кружка, попадались то т, то другія личности, кто за какіе-то неосторожные разговоры, кто за держанье запрещенныхъ книгъ, кто за участіе въ какихъ-то сходкахъ и зловредныхъ планахъ. Не только закрылась школа — любимое дтище Николая Ивановича,— но и онъ самъ не отдлался одними призывами къ допросамъ, а нсколько времени находился даже подъ арестомъ. Правда, арестъ былъ не дологъ и было вполн признано, что Нащокинъ не можетъ быть привлеченъ за что бы то ни было къ суду, но дома Николая Ивановича ждала не лучшая участь, чмъ въ тюрьм.
— Я предвидла, я предвидла, что эта негодница погубитъ тебя!— рыдала, бросаясь къ нему на шею, Марья Алексевна.
Несмотря на то, что они были давно чужими другъ другу, она при каждомъ удобномъ случа разыгрывала сцены врной и нжной супруги.
— Не смй говорить ни слова о томъ, чего не знаешь!— прикрикнулъ на нее Николай Ивановичъ, отталкивая ее отъ себя, и закашлялся отъ волненія.
Этотъ раздражавшій его за послднее время кашель мучилъ его уже недли дв.
— Она мало что отняла у меня твою любовь, она загубить тебя самого хотла!— слезливо жаловалась, не унимаясь, Марья Алексевна.— Негодница! змя!..
— Я теб говорю: замолчи! Не смй рта открывать объ этой женщин, у которой ты недостойна развязать ремень у сапога,— крикнулъ онъ и, крпко стиснувъ ея крошечную ручку, съ силой отшвырнулъ плачущую женщину въ сторону, какъ гадину.
Она дйствительно, какъ гадина, возбуждала въ немъ теперь даже физическое отвращеніе, несмотря на свое херувимское, замчательно моложавое личико съ наивными голубыми глазами и сладкимъ голоскомъ. Почти съ омерзніемъ и ненавистью слдилъ онъ за каждымъ ея шагомъ и съ ужасомъ думалъ, что она вчно будетъ стоять на его дорог, не брезгуя никакими средствами, чтобы жить у него на содержаніи, чтобы не отрываться отъ своего законнаго поильца и кормильца.
Не успло успокоиться волненіе, вызванное въ немъ его женою, какъ неожиданно нагрянула въ его домъ Вра Васильевна. Это была все та же ‘торговка съ Снной’, какъ ее прозвалъ Бархатниковъ, но торговка въ шлковомъ плать и въ шляпк съ перьями. Она явилась спеціально къ Николаю Ивановичу и заговорила ехидно вжливымъ тономъ:
— А я къ вамъ, достоуважаемый Николай Ивановичъ,— начала она.— Потрудитесь сообщить мн, что вы сдлали съ моей дочерью и гд изволите укрывать ее? Я, кажется, мать и имю полное право требовать отчета…
Николай Ивановичъ съ трудомъ собрался съ силами, чтобы говорить спокойно.
— На вашъ вопросъ я могу не отвчать,— сказалъ онъ:— такъ какъ я не знаю, желаетъ ли сама Варвара Пантелеймоновна, чтобы ея адресъ былъ сообщенъ вамъ.
— Что же, вы хотите, чтобы я черезъ полицію или черезъ третье отдленіе дйствовала?— дкимъ тономъ спросила Вра Васильевна.
— Это ужъ какъ вамъ будетъ угодно,— сдержанно отвтилъ онъ, хотя сердце его сжалось.
— Да ужъ, конечно, какъ мн угодно, а не такъ, какъ вамъ было бы угодно… Только помните, что вы у меня еще попляшете…
Началась безобразная сцена безчисленныхъ угрозъ глупой и вульгарной женщины, которая никакъ не могла понять, что она готова заварить кашу, которую придется расхлебывать ни въ чемъ неповиннымъ людямъ. Она приплела кстати и школу, въ которой будто бы только вывска школы была, а въ сущности происходили ‘заговоры’, она перешла тутъ же и къ ни въ чемъ неповинной артельной мастерской, гд работалъ Данила и гд, по ея словамъ, будто бы уже обыски были, такъ какъ тамъ не работаютъ, а разбойниковъ-бунтовщиковъ готовятъ, въ род ея ‘милаго сынка-мужлана’. Было невозможно услдить за логикой этой женщины и добиться опредленно, чего она собственно хочетъ Отрывки слышанныхъ ею въ разныхъ мстахъ толковъ, свои собственныя измышленія, фразы, подсказанныя злобою, все перемшалось въ ея голов и приводило къ какимъ-то дикимъ выводамъ. ‘Перехватать васъ всхъ надо, на цпь посадить!’ — кричала она и даже испугала Марью Алексевну, слушавшую все въ сосдней комнат и отчасти науськавшую Вру Васильевну на своего мужа. Едва успла она уйти, какъ начались рыданія Марьи Алексевны: — Погубитъ она, всхъ погубитъ! И, дтей своихъ, и тебя! Ей ничего не стоить на всхъ донести. Что я-то тогда буду длать?
Сжимая голову руками и глухо кашляя, Николай Ивановичъ скрылся въ свой кабинетъ отъ этого ‘ада’. Этихъ пытокъ онъ не предвидлъ, не ожидалъ. Въ его голов мелькала одна мысль о томъ, какое великое счастье, что всего этого не знаетъ, не видитъ Варвара…

XXIII.

— Коля, голубчикъ! Вотъ неожиданный сюрпризъ!— вскричала Варвара, бросаясь съ раскрытыми объятіями навстрчу Николаю Ивановичу.
И тотчасъ же, почти въ ужас, взглянувъ на его лицо, отступила съ вопросомъ:
— Да что съ тобой?.. Ты хворалъ?.. И ни слова не написалъ объ этомъ!.. Не грхъ ли?
Онъ самъ не замчалъ до этой минуты, насколько онъ измнился, похудлъ, осунулся, посдлъ.
— Ничего, ничего, голубка,— успокоивалъ онъ ее, слегка покашливая.— Зоя гд?
— Спитъ! сейчасъ покажу!.. Да ты еще и кашляешь? Съ чего? Простудился? Что сказалъ докторъ? Вдь ты, врно, совтовался съ кмъ-нибудь?
Онъ засмялся, обнимая и цлуя ее.
— Ахъ. ты, хлопотунья! Кашель… докторъ! Да кто же въ Петербург не кашляетъ? Такой ужъ климатъ чудный!.. Гриппъ у всхъ… Вотъ погощу здсь и все, какъ рукой, сниметъ…
Онъ былъ счастливъ, какъ никогда. Его тшило все: и черноглазая Зоя, которая, но его мннію, чутьемъ узнала, что онъ ей отецъ, и потому не боится его, и маленькія комнатки Варвары съ хозяйскими украшеніями изъ лубочныхъ картинъ на стнахъ и съ дешевыми жасминами и гераніумами на окнахъ, и Алена Митревна, ея квартирная хозяйка-мщанка необъятныхъ размровъ и такой же необъятной добродушной простоты и, главне всего, то, что впервые въ жизни онъ можетъ прожить съ Варварой нсколько дней, какъ настоящій мужъ съ женою, подъ одной кровлей, никого не боясь, ни отъ кого не прячась.
— Хоть день да мой.— повторялъ онъ весело, въ сильномъ нервномъ возбужденіи ходя по комнат и радостно потирая руки.— А это что за песъ?— спрашивалъ онъ Варвару, указывая вахластую, толстоногую, рыжую собаку, безъ церемоніи отворившую широкою мордой дверь и подошедшую къ нему, привтливо виляя огромнымъ хвостомъ съ всклоченною, какъ войлокъ, шерстью.
— А это Валетка — нашъ другъ и сторожъ,— отвтила Варвара.
— Валетка, Валетка! молодецъ ты!
Онъ началъ ласкать собаку.
— Ты и представить не можешь, до чего я счастливъ!— вырвалось у него невольное восклицаніе.
— Милый мой!— растроганно проговорила Варвара, цлуя его.
И никогда еще на крошечную Зою не сыпалось столькихъ поцлуевъ, какъ теперь. Отецъ положительно осыпалъ ее ими, и тутъ же мимоходомъ цловалъ Варвару. Никогда она не думала, что о:іъ такой нжный и страстный человкъ, точно впервые влюбленный юноша. Она была гораздо сдержанне его, не проявляла такихъ бурныхъ порывовъ теперь, когда для нея уже существовала въ мір не одна привязанность къ нему, а привязанность и къ нему, и къ Зо. Тмъ не мене, ее не тяготили его радостныя ласки, и она была довольна, тронута до глубины души тмъ, что могла дать малйшею своею ласкою, однимъ нжнымъ словомъ столько счастья человку. Онъ забылъ даже о своемъ проклятомъ кашл и смялся, когда она спрашивала, чмъ онъ лчится, что принимаетъ: да какихъ же еще лкарствъ нужно ему, если около него она?
— И Зоя,— добавляла она.— Ты зачмъ Зою пропускаешь?
— Ну, да, да, и Зоя, и вс, вс добрые простые люди, и Алена Митревна, и Валетка!— какъ мальчикъ, смялся и шутилъ онъ.— Ахъ, Варя, Варя, какъ хороша иногда бываетъ жизнь!
Только мало-по-малу, обрывочно, мимоходомъ, точно что-то ничтожное и не заслуживающее вниманія, передалъ онъ все то, что произошло съ нимъ и около него за время ихъ разлуки и о чемъ онъ не говорилъ совсмъ или говорилъ только вскользь въ своихъ письмахъ къ ней. Она ужасалась, возмущалась и, понимая, съ какой заботливостью онъ оберегалъ ея спокойствіе, въ порыв благодарности сжимала его руки, подносила ихъ къ губамъ, со слезами на глазахъ. Разсказывая объ угрозахъ ея матери, онъ разсказалъ ей, что ему съ трудомъ удалось образумить безумную старуху:
— И то, знаешь ли, при помощи кого? При помощи Евгена. Не вмшался бы онъ,— наварила бы она каши! Еще какъ бы удалось расхлебать… Спасибо, онъ уладилъ все! Это теперь ея кумиръ и оракулъ. Что онъ сказалъ, то и свято. Прежде папочка, теперь онъ. И все это ради того, что онъ ведетъ процессъ по поводу завщанія бабки. Это ея мститель! Онъ за тебя вступился по моей просьб. Ты вдь знаешь его терпимость — чтобы не сказать больше — по нкоторымъ вопросамъ. ‘Я, говоритъ, либеральныхъ взглядовъ держусь по вопросу объ отношеніяхъ: мужчинъ и женщинъ. Слава Богу, самъ прошелъ эту школу, недаромъ же рыломъ вышелъ, отъ бабъ отбою не было. Такъ до этого и дла никому нтъ. Великовозрастные люди тутъ сами за себя отвчаютъ. Нельзя же требовать, чтобы мужчины и женщины двственниками и двственницами оставались. Это анормально!’ Шутъ гороховый, туда же новыя слова гд-то не то подслушалъ, не то понадергалъ: анормальность, негигіеничность, атрофированье… Ну, да все же спасибо ему — остановилъ мать отъ жалобъ и доносовъ на тебя и меня. А то бы такую кашу шальная баба могла заварить…
Онъ воздержался передать ей, что Вра Васильевна отказалась отъ доносовъ на дочь, но пригрозила, ей заочно, что ‘умирать будетъ, а дочь на глаза не пуститъ, завщаетъ, чтобъ въ церковь на похороны матери ее не пускали’.
— Вотъ Евгенію, такъ ту онъ не одобряетъ!— шутливо продолжалъ Николай Ивановичъ.
— А кстати, что она?— спросила Варвара.— Я и не спросила…
— Второй разъ хать собирается, опять лчиться къ подруг!— сказалъ Нащекинъ.
— Разв помирились съ Василіемъ Артемьевичемъ?— удивилась Варвара.
— Нтъ, теперь юнкеръ какой-то на улиц познакомился,— коротко объяснилъ онъ.
— Ну, и что же мать?
— Мать жалетъ, что у нея Женюша стала такая слабенькая…
— Господи! что же ждетъ ее впереди?..
— Что?.. Это только Данила и ршается говорить откровенно вслухъ,— проговорилъ Нащокинъ.
— Онъ все такой же, какъ былъ? Вотъ кого хочется поскорй увидать!
— Да, вотъ еще увидишь его… если не прідешь скоро въ Петербургъ, онъ собирался весной къ теб придти пшкомъ… Странный человкъ онъ!.. Будь онъ уменъ, образованъ, начитанъ, я бы не такъ удивлялся въ немъ всему, что въ немъ есть… Людей опростлыхъ по принципу, смшно противорчащихъ самимъ себ на каждомъ шагу, ходящихъ въ смазныхъ сапогахъ и валяющихся въ нихъ на бархатныхъ диванахъ, много и теперь, и прежде не мало бывало… говорятъ какой-то графъ или князь въ ямщицкомъ костюм еще при Никола Павлович здилъ, пока какой-то фельдегерь не избилъ его за плохую зду… А у Данилы все это не надуманное, не навянное книгами, а такъ отъ природы, точно врожденное… и, присмотрвшись къ нему, видишь во всемъ логичность, послдовательность.
Казалось, Варвара и Николай Ивановичъ не наговорятся, если бы ихъ оставить вдвоемъ однихъ на десятокъ дней: то и дло вспоминались мелочи и крупныя происшествія, бывшія во дни разлуки, дорогія и враждебныя имъ личности, шутки чередовались съ серьезнымъ,— и надъ ними во все это время не пролетло бы ни облачка, если бы не этотъ кашель, начинавшій уже серьезно безпокоить Варвару.
Она встревожилась бы еще сильне, если бы узнала, что отъ времени до времени у Николая Ивановича стала показываться горломъ кровь…
Праздники, однако, летли быстро, и Николаю Ивановичу приходилось все чаще и чаще возвращаться въ тяжелой мысли: ‘скоро пора и въ Петербургъ’.
— Не только тебя и Зою жаль оставить,— говорилъ онъ:— а даже полногрудую Алену Митревну жаль, и виляющій рыжій войлокъ Валетки жаль покинуть.
Онъ по обыкновенію шутилъ или, врне сказать, уже ‘старался’ шутить. Онъ строилъ вмст съ Варварой планы насчетъ того, что въ близкомъ будущемъ тронется отсюда въ Петербургъ и Варвара съ Зоей, такъ какъ пора ей и за свою работу приниматься. Мечтали опять о школ. Какъ только Зоя будетъ отнята отъ груди, такъ тотчасъ же Варвара и вернется въ Петербургъ. Нельзя же вчно проживать, какъ здсь, на гроши, или добывать достаточно денегъ какими-нибудь вязаньями да шитьемъ, какъ это она длаетъ тутъ. Наконецъ, и здсь, какъ ни дешева жизнь, а все же скопленныя деньжонки уплываютъ незамтно. Да, да, скоро они встртятся!
— Вотъ только бы теперь не разставаться ни съ Аленой Митревной, ни съ Валеткой,— шутилъ Нащокинъ:— а то ужъ больно я привязался къ нимъ… И вдь что въ нихъ такого особеннаго? Люди, какъ люди…
— Это Валетка-то?..— смялась Варвара.
— Умный ужъ очень онъ, чуть не говоритъ,— шутилъ Николай Ивановичъ:— потому и смшиваю его съ людьми… Тоже и подлецъ-человкъ, только позволь ему — сейчасъ разсибаритничается… не хочу, молъ, больше работать, хочу, задравши ноги вверхъ, на пуховикахъ валяться. Прежде это я только теоретически зналъ, а теперь — вотъ дай мн волю, сложилъ бы ручки на живот и пальца о палецъ не стукнулъ бы. Ей-Богу!
И хотя онъ шутилъ — Варвара чутьемъ угадывала, что ему серьезно тяжело опять приниматься за обычную работу, что у него надорваны силы, что отдыхъ былъ слишкомъ кратковременный, что и кашель, и легкіе приступы лихорадки не только не прошли во время его кратковременнаго пребыванія у нея, но, пожалуй, и усилились, хотя онъ, все время радостно возбужденный, и не обращалъ на это никакого вниманія, даже смялся, когда она спрашивала:
— А у тебя, Коля, лихорадка?
— Еще бы, когда влюбленъ въ тебя, какъ мальчишка,— пояснялъ онъ.— Это любовная лихорадка!
— Да ты, милый, не шути этимъ!..
— Сохрани меня Богъ, чтобы я шутилъ такимъ святымъ чувствомъ, какъ любовь къ теб…
— Нтъ, ты просто невозможенъ!
— Съ ума сошелъ отъ счастья, что-жъ мудренаго.
‘О, если бы хоть годъ, хоть полгода онъ могъ прожить вн Петербурга, безъ обязательныхъ занятій, безъ домашнихъ дрязгъ’,— мелькало въ ея голов, и тутъ же съ горечью она сознавала, что объ этомъ нечего и мечтать, что этого никогда не будетъ.
Честные труженики, какъ почтовыя лошади, должны затягиваться въ работ, работать черезъ силу вплоть до той минуты, когда подломятся ноги и когда настанетъ пора умереть. Въ ея сердц пробуждалась глубокая жалость къ нему, къ себ, ко всмъ обездоленнымъ, и, разстроенная, она становилась еще нжне съ нимъ, точно инстинктивно желая вознаградить его за невзгоды жизни. И на всю жизнь потомъ сохранились въ ея памяти звуки его голоса, шептавшаго ей:
— Ты и представить не можешь, сколько счастья дала ты мн въ жизни… Да, да, ты не въ состояніи даже и представить, какъ я благодаренъ теб за все… Ты вознаградила меня за все, что переносилось въ жизни…
И она всю жизнь почерпала силы въ этомъ воспоминаніи, гордясь тмъ, что онъ, ея мужъ, не унесъ изъ союза съ ней въ душ ничего, кром любви и благодарности къ ней. Въ этомъ было не только ея счастье, но и сила, и гордость.
Слушая его теперь, она бывала тронутою до слезъ выраженіемъ его признательности, но у нея не было въ голов даже подозрнія, что все это слышится ею въ послдній разъ, что этотъ милый ей голосъ уже никогда не назоветъ ее ласкательными именами.

XXIV.

— Береги себя, Коля! Когда прідешь въ Петербургъ, сейчасъ же или къ доктору! Такъ шутить своимъ здоровьемъ — грхъ!
Этими словами напутствовала Варвара Николая Ивановича, а вслдъ ей необъятная Алена Митревна напутствовала его благимъ совтомъ:
— Свиной жиръ съ медомъ, батюшка, варите да кушайте по чайной ложечк, да сальной свчкой грудку на ночь растирайте, и всякій кашель, какъ рукой, сниметъ!
— Хорошо, хорошо, Варя, всхъ докторовъ на консиліумъ созову,— уврялъ Николай Ивановичъ Варвару и утшалъ Алену Митревну.— Цлый пудъ сальныхъ свчей съмъ и весь медомъ со свинымъ жиромъ намажусь!
— Ты все шутишь!— качала съ упрекомъ головой Варвара, а Алена Митревна добродушно улыбалась и отстаивала свое средство:
— Да, да, смйтесь, Миколай Ивановичъ! Ужъ только длайте, какъ я сказала, а тамъ спасибо скажете. У меня свекоръ-то съ этого самаго лченья до девяноста дть жилъ, ажно опостыллъ всмъ!..
Не улыбались и не шутили только петербургскіе доктора, когда, въ конц-концовъ, Нащокинъ ршился обратиться къ нимъ: для нихъ сразу стало ясно, что у человка злая чахотка, при которой теченіе болзни считается не годами, а мсяцами и недлями. Они не сказали ничего самому больному, но не скрыли положенія дла отъ его жены. Этого было довольно, чтобы начались слезы и причитанія.
Если бы кто пожелалъ умышленно уморить своего ближняго, тотъ могъ бы только дйствовать такъ, какъ дйствовала Марья Алексевна, и результаты оказались бы блестящими. А между тмъ, она боялась именно его смерти, зная, что у нея, въ случа его смерти, не будетъ никакихъ средствъ къ жизни: ни умнья работать, ни умнья даже пріобртать деньги беззастнчивымъ развратомъ — два-три раза во время супружеской жизни она уже заводила легкія интрижки и всякій разъ ее обманывали въ денежныхъ отношеніяхъ ‘противные мужчины’. Тмъ не мене, просто вслдствіе своей глупости, она сама изводила своего мужа, то плача въ его присутствіи, какъ по покойник, то причитая— о томъ, что она теперь, несчастная, будетъ длать, то скрывая приходившія къ нему отъ негодяйки Варвары, какъ она догадываюсь по почтовому штемпелю, письма, то уничтожая его письма, адресованныя подъ извстными литерами въ провинцію до востребованія…
Онъ волновался, сердился и бранился ежедневно, страдая отъ разстройства нервовъ, сознавая, что онъ слабетъ съ каждымъ днемъ…
Прекратилось это тягостное положеніе незнанія, что длается съ милыми сердцу людьми, только тогда, когда по письменной просьб Варвары къ Николаю Ивановичу зашелъ Данила.
Съ свойственной ему прямотою, онъ выяснилъ Николаю Ивановичу суть дла: Варвара безпокоится, такъ какъ не получаетъ писемъ отъ Николая Ивановича, хотя она уже нсколько разъ писала ему. Больной взволновался. Онъ позвалъ служанку:
— Вы куда отправили письма, которыя я давалъ вамъ? Вы мн отчего не подавали письма, которыя приносилъ ночталіонъ?
— Барыня… барыня,— начала, заикаясь, служанка, испуганная видомъ больного.
— Я и васъ, и барыню… вонъ! вонъ отсюда!
Нащокинъ сдлалъ усиліе, поднялся во весь ростъ съ большого кресла, въ которомъ онъ полулежалъ въ халат, и изъ его горла хлынула кровь. Онъ безъ силъ, съ широко открытыми глазами, опустился на мощныя руки Данилы.
— Уходили!— сквозь зубы проворчалъ Данила и бережно понесъ умирающаго больного на кровать.

XXV.

Для Варвары настали тяжелые дни…
Ее постигло не одно сердечное горе, но и застала врасплохъ та нужда, при которой не приходится разбирать, за какое дло желательно взяться, къ чему лежитъ душа, а нужно только справляться, какая работа есть въ данную минуту, и браться за нее, хотя бы къ ней не было никакой любви и призванія. Это и есть то положеніе, когда говорится, что человкъ готовъ хоть камни ворочать, лишь бы не умереть съ голоду. Шить, вязать, длать искусственные цвты, разные абажуры, давать уроки музыки, учить дтей у себя на квартир и бгать по урокамъ въ чужіе дома,— она все готова была длать, лишь бы не лишать никакихъ удобствъ свою двочку. Тысячу разъ благословляла она въ душ нмецкую школу, гд не только развили ея умственныя способности, но и сдлали рукодльницей. Иногда какой-нибудь затйливый абажуръ приносилъ ей больше выгоды, чмъ какая-нибудь серьезная работа. Ей удалось достигнуть не только того, что ея двочка не нуждалась ни въ чемъ, но лтъ въ восемь упорнаго труда и всякихъ лишеній удалось даже прикопить кое-какія деньжонки, съ которыми она могла уже безъ особеннаго страха перебраться въ Петербургъ и начать хлопотать о дозволеніи открыть здсь снова школу — самую обыкновенную приготовительную школу, со взиманіемъ по три рубля въ мсяцъ съ каждаго ученика. Объ устройств школы, выдающейся по дешевизн, о какихъ-нибудь сотрудникахъ, о назначеніи часовъ на чтеніе популярныхъ статей по исторіи и географіи — не могло быть и помину. Надо было благодарить Бога, если ей разршать открыть школу съ самой обыкновенной программой. Она знала только одно, что она всю свою душу вложить въ свое дло, лишь бы оно поставилось добросовстно, лишь бы никто не могъ упрекнуть ее за небрежность. Школу открыть разршили. Этой удачей, какъ и всми другими удачами, она была обязана не одной себ,— по крайней мр, въ этомъ была твердо убждена она сама,— а людской доброт, людской снисходительности. Вообще людскую доброту и людскую снисходительность она встрчала везд! Во-первыхъ, какъ она сама говорила, ни одна мать родная не могла отнестись къ ней лучше, чмъ отнеслась къ ней Алена Митревна въ трудные дни потери Николая Ивановича. Во-вторыхъ, никто не швырнулъ въ нее, двушку съ ребенкомъ, грязью, а, напротивъ того, вс принимали въ ней участіе, то-есть давали ей въ тяжелые для нея дни работу, какая была у нихъ подъ руками, и не только не дали ей умереть съ голоду, а даже помогли выбиться изъ крайней нужды.
Со времени постигшаго ее горя,— съ того времени, когда появились на ея лиц преждевременныя морщины, а въ темныхъ волосахъ заблестли серебряныя нити сдыхъ волосъ,— въ ея характер произошла сильная перемна, какія происходятъ въ людяхъ только вслдствіе сильныхъ нравственныхъ потрясеній: ея энергія къ труду не только не пропала, но даже усилилась, пропала только молодая самоувренность, пропала гордость собою, и на смну этихъ чувствъ явилось, можетъ-быть, преувеличенное сознаніе всхъ своихъ прошлыхъ вольныхъ и невольныхъ ошибокъ, покорно перенося всякія невзгоды и обиды, какъ нчто заслуженное ею, она везд и всюду видла и цнила теперь только участіе людей къ ней цнила его выше всего, такъ какъ именно оно было ей теперь нужне всего,— цнила его, ни на минуту не задумываясь о томъ, что, можетъ-быть, это участіе оказывается ей потому, что она вполн заслужила его своими личными достоинствами, что люди не отказываютъ ей въ работ вовсе не по своей доброт, а потому, что она превосходно работаетъ и беретъ самую ничтожную плату, боясь назначить высшую изъ страха потерять работу…
Потомъ, спустя долгіе годы, уже въ Петербург, имя опять школу, находясь около своего милаго Данилы, грубо разругавшагося съ матерью изъ-за сестры, не принятой ею, и жившаго теперь съ Варварой, когда Варвар приходилось почему-либо вспомнить прошлое, все то, что когда-то пережилось ею — она никогда не могла опредлить, какъ могла она пережить время смерти Николая Ивановича, не сойти съ ума и не наложить на себя рукъ. Иногда ей казалось даже, что нкоторое время она страдала тихимъ умопомшательствомъ, и люди не замчали этого только по своей снисходительности, да потому, что она сохраняла еще способность работать, какъ машина, какъ автоматъ. Не будь добрыхъ людей,— она не пережила бы этого времени. Она не могла опредлить даже того, думала ли она въ то время о Зо, которую оставила на нсколько недль на попеченіи Алены Митревны, какъ чужую, какъ собачонку, ускакавъ неожиданно въ Петербургъ при первой страшной всти, полученной отъ Данилы,— всти о томъ, что Николай Ивановичъ очень плохъ. ‘Дочь даже могла забыть, вотъ до чего дошла!’ — мысленно упрекала она себя потомъ и, какъ бы искупая этотъ грхъ передъ ребенкомъ, удвоивала свои заботы о немъ… Можетъ-быть, впервые въ жизни Данила тогда покривилъ душой, не сказалъ правды,— не сказалъ, боясь убить сестру роковой встью о томъ, что Николай Ивановичъ не плохъ, а уже умеръ на его рукахъ. Она совсмъ смутно помнила, какъ пріхала въ Петербургъ, въ какомъ мст ее встртилъ поджидавшій ее Данила, куда онъ повелъ ее на ночь, не пустивъ сразу въ Николаю Ивановичу, и какъ, уложивъ ее на постель и гладя по голов и по щек мозолистою рукою, какъ больного ребенка, подготовлялъ постепенно къ роковой всти о томъ, что завтра утромъ назначены похороны Нащокина… Врзались въ ея память только дв сцены, бывшія въ это роковое утро: первая, какъ какая-то женщина чуть не около ея уха у гроба покойника ршилась шипящимъ тономъ назвать ее, рыдавшую надъ прахомъ и чуть не потерявшую разсудка, ‘безстыдницей’, и какъ въ этомъ голос съ ужасомъ она узнала голосъ родной своей матери, и вторая — это внезапное умиленіе, охватившее ее, когда гробъ дорогого друга понесли плачущія двушки, его бывшія ученицы, никому не позволившія тратиться на его похороны и хоронившія его на свой счетъ, и это умиленіе заставило ее на время забыть и злобу матери, и свое положеніе незаконной жены, и вспомнить только одно, что этотъ, такъ горячо любимый сотнями молодежи, покойникъ былъ счастливъ только ея ласками, черпалъ силы на свою дятельность только въ ея привязанности…
Разсказъ объ этихъ похоронахъ былъ любимымъ ея разсказомъ, и часто потомъ она повторяла его своей Зо, показывая той на кладбищ роскошный блый мраморный крестъ съ лаконической надписью позолоченными буквами:
‘Дорогому учителю благодарныя ученицы’.
Съ какой гордостью говорила она:
— Такой почести удостоивается одинъ изъ тысячи!
И при вопрос дочери, разсянно смотрвшей по сторонамъ и скучавшей на кладбищ:
— Мама — мы теперь домой пойдемъ?
Она тихо вздыхала и прибавляла какъ бы въ раздумь:
— Какое великое несчастіе, что ты его не знала!
И затмъ много-много говорила о томъ, какъ онъ любилъ свою крошечную Зою,— теребившую его густые волосы и тянувшуюся за его очками,— любилъ, серьезно воображая, что она — еще безсмысленное дитя въ то время — уже сознатъ, что онъ ея отецъ.
— Это, мама Варя, было, когда мы еще у той толстой бабы жили?— спрашивала Зоя разсянно.
— Да, Зоечка, у Алены Митревны,— отвчала мать.— Но зачмъ ты со зовешь всегда толстой бабой?.. Точно выражаешь этимъ пренебреженіе или насмшку…
— Ахъ, мама Варя, вдь она же и точно баба!— говорила Зоя.
— Это добрйшее существо… и я, и ты такъ много обязаны ей,— поясняла мать.
— Да ты же, мама Варя, всмъ считаешь себя обязанной,— вскользь замчала дочь.
— Она положительно выходила тебя,— поясняла опять Варвара.
Зоя не возражала: она съ самыхъ раннихъ лтъ поняла, что у доброй мамы Вари есть одна слабость — сентиментальность и, какъ слдствіе ея, склонность преувеличивать разныя людскія добродтели, видть чуть не во всхъ людяхъ своихъ помощниковъ и благодтелей, точно въ мір не идетъ вчная борьба за существованіе, точно человкъ человку — не волкъ! Мама Варя — такая труженица, такая самоотверженная, и потому, конечно, съ нею нечего спорить но этому вопросу, нечего ее огорчать… Хотя это иногда и бситъ: все кажется, что у нея нтъ чувства собственнаго достоинства или что вс ей какія-то милости оказываютъ.
— Финтитъ она у тебя очень!—замчалъ Данила, отдыхая съ Варварой въ маленькой уютной гостиной за вечернимъ чаемъ, посл цлаго дня работы, и слдя глазами за граціозной фигуркой черноокой красавицы Зои, удалявшейся изъ комнаты, напвая себ подъ носъ что-то веселенькое, какъ весенняя псня беззаботной птички.
— То-есть, какъ это финтитъ, голубчикъ?— съ ласковой улыбкой спрашивала въ недоумніи Варвара.
— Да такъ: двчонк едва четырнадцать лтъ, а она взрослую барышню разыгрываетъ,— пояснялъ Данила:— ходитъ — бедрами вертитъ, подумаешь, испанка какая-нибудь, говорить станетъ — все приговоры…
— Да вдь и ты самъ въ этомъ гршенъ,— замчая? Варвара.
— Такъ я, слава Богу, пожилъ, говорю о томъ, что знаю,:— возражалъ онъ.— А у нея твое молоко на губахъ не обсохло…
Онъ оскорблялся за Варвару, когда съ ней спорила Зоя.
Впрочемъ, Зоя спорила рдко: изречетъ свой приговоръ и замолчитъ, не то щадя, бдную маму Варю, не то признавая вообще всякіе споры излишними.
— Одна росла — развилась рано, самостоятельно,— поясняла Варвара Данил.— Я все за работою, я все въ хлопотахъ, ну, она и… развилась рано, по-своему… Горько вспомнить иногда: придешь, бывало, вечеромъ, она ласкается, а я ни рукъ, ни ногъ, ни головы не чувствую отъ усталости, говорю: ‘Зоечка, спать, милочка, пора!. Мама Варя устала’… А ребенку, можетъ-быть, поболтать о чемъ-ни-будь хотлось, тоже мыслишки разныя въ голов бродили, разв она была виновата въ томъ, что я устала?
— А ради кого же уставала-то?— спрашивалъ Данила рзко.
— Ради себя… ради себя, Данила,— торопливо говорила Варвара.— Не ей же было, платиться за то, что и я хотла когда-то быть счастливою… я насладилась счастіемъ, ну, мн слдовало и платиться за это…
Варвара въ смущеніи путалась, не зная, какъ объяснить, что ея двочка иногда смотритъ ужъ черезчуръ самостоятельной для своего возраста. Впрочемъ, вдь это такъ просто, она и физически развилась очень рано, вс принимаютъ ее чуть не за семнадцатилтнюю двушку, балуютъ похвалами ея красот, мальчишки разные на улиц, когда она изъ гимназіи идетъ, поджидаютъ, засматриваются… И что нынче за молодежь: ни увлеченія добромъ и правдою, ни возвышенныхъ стремленій, ни великихъ задачъ, одна чувственность, одно желаніе насладиться жизнью для себя, и только… Впрочемъ, ихъ осуждать не приходится, сами мы во всемъ виноваты… да потомъ, и дурная это привычка у отживающихъ — бранить всхъ, кто начинаетъ жить. Это первый признакъ старости. Въ нихъ, въ этихъ юнцахъ, можетъ-быть, въ сущности ничего нтъ дурного, а просто: въ нихъ естественная заносчивость молодости, а мы — говорить мы съ ними, не умемъ, все хотимъ менторствовать… Варвара конфузилась, все больше и больше путаясь въ своихъ объясненіяхъ.
— Набаловала ты ее, вотъ и финтитъ!— рзко и коротко объяснялъ Данила.
— Ужъ очень не сладко ей жилось,— горячо вступалась за дочь Варвара:— такъ нельзя же было иногда и не побаловать!.. По опыту мы знаемъ съ тобою, каково жить безъ радостей въ жизни, да еще и безъ любви матери…
— Ну, мн-то на это наплевать!— вставлялъ Данила.— Матери же хуже, если злоба на родныхъ грызетъ, а у меня совсть чиста… мн что?
Но Варвара, не слушая его, продолжала защищать Зою:
— Я рада, что у Зои, по крайней мр, сердце доброе… задоръ же пройдетъ…
— Ну, да, нищимъ готова отдать послдній твой грошъ,— вставилъ Данила:— чтобы не надодали ей нытьемъ… звали ее доброй барышней.
— Она же знаетъ, что все, что мое, то ея… слава Богу, мы не считаемся грошами,— кончала тревожившій ее разговоръ о дочери Варвара.
Это были легкія облачка въ ея жизни, и они набгали на свтлый горизонтъ этой трудовой будничной жизни только потому, что у Данилы были ужъ такіе странные прямолинейные взгляды. Чмъ старше становился онъ, тмъ нетерпиме относился къ людямъ, особенно къ молодежи, точно вс могли такъ жить, какъ онъ. ‘Финтятъ’, ‘носъ задираютъ’, ‘пустозвонные хлыщи’, ‘накостники развратные, развратить ребенка каждаго готовы, лишь бы удовлетворить свое сластолюбіе’, ‘за новые штаны да модные галстучки не то, что отца съ матерью, а Бora продадутъ’, ‘кто не пьяница, да не развратникъ, тотъ, но ихъ мннію, смшонъ и глупъ, потому что жизнью не уметъ пользоваться’,— всь эти приговоры слетали съ его губъ все чаще и чаще. Тамъ же онъ жилъ попрежному столярной работой, неприхотливо, сводя свои потребности чуть не къ нулю. ‘Меньше нужно человку — меньше у него горестей’,— пояснялъ онъ…
— Это кто у васъ въ дом мужчина?— спрашивали знакомые гимназисты и гимназистки у Зои, видя сторонившагося отъ нихъ и угрюмо проходившаго въ свою каморку Данилу въ его неизмнной рабочей блуз.
— Это маминъ молочный брать!— находчиво отвчала Воя, красня до ушей.
— Изъ крпостныхъ?— спрашивали ее.
— Теперь же нтъ крпостныхъ,— отвчала она, уклоняясь отъ прямого отвта.

XXVI.

Красавица Зоя очень рано,— съ той поры, какъ она начала помнить себя и сколько-нибудь ясно сознавать окружающее — поняла, что ея мама Варя,— милая, добрая, бдная мама Варя,— длаетъ глубокую ошибку: благодарить тхъ. кто наваливаетъ на нее работу, и надрывается надъ добросовстнымъ исполненіемъ этой работы, которую оплачиваютъ грошами.
Трудно сказать, что впервые навело юную головку на эти мысли.
Можетъ-быть, испытываемая ею въ дтств скука одиночества, когда она оставалась по цлымъ часамъ на попеченіи глупой ‘толстой бабы’ во время отсутствія матери, дававшей въ город уроки, и до звоты разсматривала книжечки съ глупыми картинками, какими-то небывалыми добрыми феями и такими же небывалыми волшебными дворцами, тогда какъ кругомъ въ плоскомъ, не живописномъ русскомъ уздномъ городишк, какъ она знала, нигд не было ни фей, ни дворцовъ, а были только толстые, малоподвижные купцы и купчихи, жалкіе, обтерханные мужики и бабы, убогіе, покосившіеся на бокъ, домишки и длинные-длинные деревянные заборы, окаймлявшіе грязныя улицы со свиньями, курами и дворняжками, сжившимися съ этой родной грязью?.. Можетъ-быть, вздохи этой же глупой ‘толстой бабы’, нердко жалостливо говорившей, что ‘наша-то голубушка Варвара Пантелеймоновна ночей не доспитъ, а работу свою исполнитъ, только люди-то этого цнить не умютъ, сколько ни бейся — спасибо не скажутъ, недаромъ говорится, что отъ трудовъ праведныхъ не наживешь палатъ каменныхъ!..’ Можетъ-быть, горькое чувство, закрадывавшееся въ душу ребенка при вид того, какъ дорогая мама Варя дни и ночи корпла надъ шитьемъ какого-нибудь наряднаго платьица неуклюжей купеческой дочери къ предстоящему храмовому празднику и, вырабатывая этимъ каторжнымъ трудомъ гроши, не могла сдлать своей собственной дочери даже простенькаго наряда къ тому же празднику, чтобы и ея дочь появилась въ новомъ платьиц у обдни рядомъ съ этой расфуфыренной лабазницей?.. Можетъ-быть, раздражительныя слова двнадцатилтняго Ваньки-лоботряса, племянника глупой ‘толстой бабы’, который озлобленно ‘жалился’ ей, маленькой барышн, на то, что ‘толстопузый это, то-есть его хозяинъ-лавочникъ, лопнуть отъ жиру готовъ, а ихъ, мальчиковъ да подручныхъ, впроголодь держитъ иродъ и хоть бы въ церковь, а не то что погулять или въ бабки поиграть, когда-нибудь отпустилъ,— такъ нтъ и того?.. Можетъ-быть, сладкія рчи того гимназиста, покручивавшаго пальцами около того мста, гд впослдствіи должны были вырасти у него усы,— рчи о томъ, что она Зоя — счастливица, можетъ одноў своей красотой затмить всхъ нарядныхъ барышень, при чемъ онъ даже пояснилъ, что онъ лично промняетъ сотни расфуфыренныхъ красавицъ на одну Венеру Медицейскую?.. Трудно разобраться въ сложныхъ жизненныхъ вліяніяхъ, формирующихъ съ дтства тотъ или другой характеръ. Можно было сказать только одно, что Зоя уже на пятнадцатомъ году говорила матери, работавшей въ своей школ:
— Мама Варя, вдь ты убиваешь себя, распинаясь такимъ образомъ за всю эту мелкоту!
— Да разв можно, Зоечка, кое-какъ свое дло длать?— возражала Варвара.— Это мой святой долгъ…
— А ты помнишь, что сказалъ инспекторъ училищъ, когда ты, по своому обыкновенію, волновалась и возмущалась тмъ, какъ трудно искоренять дурные привычки и пороки, развившіеся въ дтяхъ дома въ жалкой сред?— спрашивала Зоя, щуря свои большіе, черные, чуть-чуть близорукіе глаза.— ‘Ваша школа,— сказалъ онъ тогда, какъ ты сама потомъ говорила дяд,— отлично идетъ, она лучшая въ моемъ участк, но напрасно вы хотите придать ей воспитательное значеніе: ваши ученики — текучая вода. Сегодня здсь, завтра — въ другомъ мст. Вы только измучите себя, исправляя ихъ нравы’…
— Ну, и Богъ съ нимъ,— отвчала Варвара.— Сотню не исправлю, такъ хоть одинъ скажетъ мн спасибо потомъ за мое вліяніе. Да, и своя совсть спокойна будетъ.
— А здоровье?— спрашивала Зоя.— Ты забываешь, что твое здоровье нужно и теб, и мн?
Варвара умилилась.
— Милая, ты все о моемъ здоровь безпокоишься! Я обтерплась, я оббилась! А, знаешь, битая посуда два вка живетъ!..
Она цловала свою прелестную Зою.
— О, если бы ты знала, какъ я ненавижу всхъ людей, заставлявшихъ и заставляющихъ тебя работать, отнимавшихъ и отнимающихъ у меня маму Варю!— произносила Зоя страстно.
Мать даже не упрекала ее за это, зная, что эти горькія фразы вырываются изъ груди дочери только ея горячею любовью къ матери. Вдь и точно трудъ всегда отвлекалъ ее отъ дочери. Сколько разъ въ теченіе цлаго дня он не могли провести вдвоемъ какого-нибудь часа времени. Но что же длать, если он не могутъ жить безъ этого уютнаго труда? Трудъ цнится такъ дешево, оплачивается такъ скудно, а сколько нужно денегъ, чтобы хорошо, гигіенично обставить ребенка и обучить его такъ, чтобы онъ потомъ могъ быть полезнымъ работникомъ! Бдная двочка не знаетъ, какъ дорого стоитъ жизнь, и ея любящее сердце требуетъ только одного, чтобы ея мама Варя была всегда съ нею! Ахъ, если бы это было возможно! Какое это было бы счастіе. Но бднымъ счастье дается только на минуты за долгіе дни лишеній. И она большею частью благодарятъ судьбу за эти минуты… Ей вспомнился тогда ея незабвенный другъ. Какъ онъ ликовалъ, когда и ему судьба дарила эти минуты счастія!.. Какая дтски-чистая радость наполняла тогда его душу!..
Можетъ-быть, она умилилась бы еще боле любовью къ ней Зои, если бы узнала, что однажды, уже на пятнадцатомъ году, возвращаясь съ матерью съ кладбища, Зоя задумалась надъ однимъ обстоятельствомъ: почему ея отецъ носилъ фамилію Нащокина, а она носитъ фамилію Чупруненко, какъ и мама Варя, и дядя Данила? Неужели мама Варя — двица? Неужели она, Зоя — незаконная дочь? Смутно, крайне смутно начали ей вспоминаться слова глупой ‘толстой бабы’ о томъ, ‘что у мамы Вари и пенсіи-то нтъ’, что и пенсію-то ‘та, другая, подлянка’, получаетъ даромъ, что ‘она убила мужа’. Что это бредъ или дйствительность? Не воспоминанія ли это о какомъ-нибудь сн, виднномъ въ дтств? Нтъ, не можетъ быть. Чмъ боле напрягала она память, тмъ ясне воскресали въ ней вс эти фразы ‘толстой бабы’. Наконецъ, она поняла вполн, что дйствительно ея мать — двушка, что она. сама — незаконнорожднная. Это открытіе сильно поразило ее. Но состраданіе къ матери заставило ее промолчать объ этомъ и, не шокируя мать разспросами, только мысленно повторить нсколько разъ:
— Жалкая, жалкая мама Варя!
Она окончательно почувствовала, что она стоитъ выше бдной и жалкой мамы Вари. Та, врно, и всегда была такою… она не могла сразу подыскать подходящаго выраженія: въ голов вертлись смутно какія-то опредленія, какіе-то эпитеты, но изъ этого ничего не выходило…

XXVII.

Зоя ни слова не проговорилась матери о томъ, что она догадывается, что мать никогда не была замужемъ,— не проговорилась даже и тогда, когда случайно при ней зашелъ щекотливый разговоръ о Вр Васильевн.
Какъ-то разъ Данила, вернувшись съ работы домой и сидя за чаемъ, проговорился неосторожно при Зо, которая сидла въ уголк, на маленькомъ угловомъ диванчик за отдльнымъ столикомъ, читая при свт лампы книгу и по глотку прихлебывая чай:
— Сейчасъ Евгена встртилъ: говоритъ, что мать очень больна… Исповдывалась и пріобщалась…
— Ахъ, Боже мой! Неужели и теперь не пустятъ къ ней,— воскликнула взволнованная Варвара.
— Ну, чего тамъ!.. Не зачмъ и идти, разстраивать себя,— сказалъ Данила.— И я-то глупъ, что некстати проговорился…
— Но ты-то вдь пойдешь къ ней?— спросила Варвара.
— Завтра передъ работой общалъ зайти,— неохотно отвтилъ онъ.— Хотя, признаюсь, охоты большой нтъ: Господь ее знаетъ — обрадуется ли приходу, или только еще пуще раздражится да еще, чего добраго, хуже ей станетъ… Кто ихъ знаетъ, взбалмошныхъ-то людей!
Варвара стала разспрашивать, чмъ больна мать. Она уже насколько лтъ не видалась со своими родными и не знала почти ничего, что у нихъ длается. Слышала только мелькомъ, что Евгеній хотя и проигралъ дло о духовномъ завщаніи, но сдлался банковскимъ дльцомъ и живетъ припваючи со своей богатой женой. Евгенія сперва раза три здила къ никому невдомой подруг поправляться отъ невдомой болзни, а потомъ, должно-быть, окрпла и уже не имла надобности здить для поправленія здоровья, а просто веселилась, то съ офицерами, то съ юнкерами, и это, очевидно, уже но приносило вреда ея здоровью. О матери Варвара старалась совсмъ не говорить, чтобы не бередить сердечныхъ ранъ. Теперь ее удивило и опечалило извстіе о серьезной болзни матери. Она спросила:
— Да чмъ же она больна?
— Ракъ въ печени, что ли, или въ желудк, не знаю хорошенько… Пьянство-то до добра видно не доводитъ,— пробормоталъ онъ.
— Пьянство? что ты говоришь!— воскликнула она въ ужас.— Ты мн ничего прежде объ этомъ не говорилъ!
— Чего-жъ судачить про мать?.. Давно это началось… сперва тайкомъ… пивко тянула… потомъ водочку отъ желудка… Дло извстное, какъ привыкаютъ къ этому безобразію: одн съ горя, другія съ радости, третьи для поправленія здоровья… Не она первая, не она послдняя…
— Я никогда этого прежде не замчала,— замтила Варвара.
— Да это посл тебя началось… какъ разъхались, тогда и началось,— пояснилъ онъ.
— Посл меня?.. Господи, еще, можетъ-быть, я была причиною… я никогда этого не прощу себ!..— воскликнула Варвара, блдня,
— Ну, вотъ еще, выдумывай!.. Мало горя — изобрти новое… Съ такой-то жизни, какъ ея жизнь была, сопьешься… Однако, мн и на боковую пора… завтра пораньше встать придется, чтобы къ нашимъ забжать до работы… или во время работы… рабочихъ-то часовъ ради болзни матери не убавятъ…
Когда Данила ушелъ, Варвара совсмъ забылась. Тысячи скорбныхъ думъ проходили въ ея голов. Опустивъ голову, вспоминая прошлое, то горько упрекая себя, то признавая себя правой и съ горечью обвиняя мать, она водила по подносу чайной ложкой, по пролитой на него вод, и даже не замчала, что по ея морщинистому лицу текутъ одна за другой обильныя слезы. Ставя на столъ свою чашку и видя, что лицо матери все въ слезахъ, Зоя мелькомъ спросила:
— О комъ это говорилъ дядя, что кто-то умираетъ?
— Твоя бабушка!— грустно сказала Варвара.— Моя родная мать!
— Я даже и не знала, что она еще существуетъ!— замтила Зоя.
— Сердита на меня была… Противъ ея воли я поступила…— начала Варвара и смутилась еще боле: ‘не настала ли тяжелая минута исповди и покаянія передъ дочерью?. Господи, какъ начать?’ Всю жизнь она старалась обходить этотъ вопросъ…
Но, прежде чмъ она успла открыть ротъ, Зоя проговорила:
— Ты, мама Варя, еще чайную посуду перемывать будешь… а я пойду спать… Устала сегодня что-то.
И, совершенно спокойная, равнодушная къ слезамъ матери о какой-то невдомой ей бабк, она поцловала мать и направилась въ спальню.
‘Слава Богу, слава Богу, что она ничего не знаетъ, не понимаетъ и не можетъ интересоваться мамой, которую никогда не знала и о которой я ничего ей прежде не говорили,— думалось Варвар.— А то ужъ я чуть не созналась во всемъ… Господи, одну ошибку сдлаkа, а годы цлые плачусь за нее… не тмъ плачусь, что самой тяжело, а тмъ, что Зоя упрекнуть можетъ, что она несчастлива отъ этого’…
На третій день, у Варвары было неожиданное свиданіе съ Евгеніемъ Пантелеймоновичемъ по поводу смерти Вры Васильевны. Онъ пріхалъ не только извстить сестру о смерти матери, о чемъ она могла узнать наканун и отъ Данилы, но и сказать ей, что онъ ршилъ пригласить ее на похороны. Онъ, съ обычной своей развязностью, небрежно объяснилъ ей:
— Она, положимъ, запретила пускать тебя на похороны къ ней…
— Господи, уносятъ ненависть даже въ могилу!— воскликнула Варвара.
— Но это пустяки, вс эти посмертныя воли, материнскія проклятія,— ршилъ Евгеній.— Я же стою выше всего этого, и потому ты можешь зайти сегодня на панихиду и завтра на похороны.
Варвара не удержалась и заплакала.
— Неужели даже за гробомъ мы будемъ врагами?— вырвалось у нея стономъ.
— Все это предубжденія и предразсудки!— замтилъ онъ, длая гримасу и пожимая плечами.— А что твоя дочь! говорятъ, уже большая! Ты меня извини, что я не бывалъ у тебя… Но вдь ты знаешь, у меня столько дла, въ трехъ банкахъ въ правленіи числюсь… потомъ и думскія дла, и дла по своему дому… Конечно, я могъ бы познакомить тебя со своею женою, но, право, это обимъ вамъ не пришлю бы особеннаго удовольствія… разныхъ полюсовъ люди… Ты волей-неволей гнешь горбъ надъ глупйшей работой, а она — ей нужны вызды, общество…
Въ комнату вошла Зоя и въ недоумніи остановилась въ дверяхъ, видя плачущую мать и незнакомаго ей, небрежно развалившагося въ кресл, богато одтаго и очень красиваго господина.
— Бабушка вчера умерла,— наконецъ, пояснила сквозь слезы мать, замтивъ Зою, стоящую въ дверяхъ.— Это твой дядя Евгеній!
Зоя сдлала чуть замтный церемонный реверансъ и слегка наклонила головку. Въ ея манерахъ было много граціи и сознанія своего догтотгостча….
— Ого, портретъ почтенной Марьи Никоновны,— сказалъ Евгеній Пантелеймоновичъ, разглядывая, замаслившимися глазами племянницу съ ногъ до головы.— Ея портретъ, снятый съ нея масляными красками въ дни молодости, я видлъ у нея въ дом… Позвольте же съ вами познакомиться, прелестная племянница! Онъ протянулъ Зо руку.. Та протянула свою и, поднявъ скромно опущенныя до сихъ поръ густыя черныя рсницы, взглянула на Евгенія Пантелеймоновича и съ улыбкой спросила:
— А кто же эта Марья Никоновна, на которую, по вашимъ словамъ, я такъ похожа?
— Вы не знаете Марьи Никоновны, прелестная племянница? возможно ли это? Это ваша прабабка, покойная княгиня Стронина, урожденная княжна Волховская.
Зоя пожала плечами, съ пренебрежительной гримасой на лиц.
— Мама Варя никогда не считала нужнымъ знакомить меня съ кмъ бы то ни было изъ своихъ родныхъ.
Это было сказано спокойно, совершенно равнодушно, какъ подтвержденіе простого существующаго факта, безъ какого бы то ни было оттнка одобренія или неодобренія этому факту, но въ сердц Варвары въ этихъ словахъ по? слышался упрекъ. О, если бы Зоя знала, почему она, Варвара, избгала говорить ей о своихъ родныхъ. Вдь ея родные — вовсе не родные Зо, каждый изъ нихъ могъ отказаться отъ родства съ этой незаконнорожденной!..

XXVIII.

Зоя была на одной изъ вечеринокъ, въ кружк знакомой зеленой молодежи — выпускныхъ гимназистовъ и гимназистокъ — и десятка тхъ людей, перешедшихъ предлъ среднихъ лтъ, которые кокетливо желаютъ молодиться и, жалко лакействуя и лицемря, панибратствуютъ съ безусыми юнцами, подсмивающимися исподтишка надъ ними, какъ подсмиваются цвтущія молодостью и здоровьемъ двушки надъ втирающимися въ ихъ кружки, подрумянивающими свои морщины, старыми двами.
Какъ во всякомъ слишкомъ юномъ обществ, уже причисляющемъ себя, по покрою сшитаго имъ отцами платья, къ интеллигенціи, къ привилегированнымъ людямъ, къ соли земли,— кром бойкихъ танцевъ, легкой выпивки и флирта, въ боле или мене позволительныхъ въ обществ предлахъ. Тутъ шли неизбжные въ томъ возраст, когда еще идтъ броженіе мысли, толки и споры вкривь и вкось чуть не о міровыхъ вопросахъ, поражавшіе той смлостью, которою поражаютъ и пугаютъ дти, безпечно готовыя тянуться за цвтами, растущими надъ пропастью, и пуститься въ оставленномъ на берегу дырявомъ челнок въ открытое море. Съ годами, эта, пугающая взрослыхъ, ребяческая отвага проходитъ вмст съ другими дтскими болзнями, въ род скарлатины, коклюша и кори. Она часто уступаетъ мсто такой удручающей и въ то же время комической старческой запуганности, глядя на которую чувствуешь, что пуганая ворона и куста боится. Эта болзнь уже неизлчима. Одни изъ безусыхъ крикуновъ ршали, что и вся европейская, и наша литературы ни къ чорту не годятся, такъ какъ не и он состоятъ изъ перепвовъ и пересказовъ старыхъ буржуазныхъ взглядовъ и прописной морали, другіе приканчивали однимъ безапелляціоннымъ приговоромъ безсодержательную живопись, держащуюся условныхъ, давно отжившихъ свой вкъ формъ, третьи осуждали на смерть въ одинаковой степени и стоящихъ за теорію: ‘держи и не пускай’, и стоящихъ за теорію: ‘ломай все, и пусть созидается все снова’, отъ четвертыхъ одинаково доставалось и Дарвину, и Шопенгауэру, и Виктору Гюго, и Эмилю Золя. Со всхъ сторонъ такъ и сыпались фразы: ‘узкость взглядовъ’, ‘буржуазная нравственность’, ‘банальность содержаніи’, ‘отсутствіе настроенія’, ‘недостаточность образности’. Каждый старался щегольнуть чмъ-то новымъ и оригинальнымъ, и никто не подозрвалъ, что онъ только повторялъ старый глупости. Среди этой безтолковой болтовни дтей безъ опыта, безъ знаній, безъ серьезной мысли, но съ запасомъ большей беззастнчивости и храбрости, чмъ беззастнчивость и храбрость дикарей, лзущихъ нагишомъ на заряженныя армстронговы пушки,— скучавшая отъ шума и гама Зоя, за которой въ этотъ вечеръ еще не ухаживалъ ни одинъ гимназистъ, тихо, но съ убжденіемъ вполн взрослой, замтила сидвшему около нея, попавшему не въ свое общество и потому тоже скучавшему, молодому человку:
— Мн лично боле всего жалки только одн тафтяныя души, которыя линяютъ и съеживаются, какъ тафтяные искусственные цвты, попавшіе подъ первый ливень.
Словечко ‘тафтяныя души’ пришлось по вкусу собесднику. и онъ усмхнулся. О ‘кисейныхъ барышняхъ’ онъ уже слышалъ, о ‘тафтяныхъ душахъ’ ему не приходилось еще говорить. Теперь надо было только разузнать, какіе это такіе люди съ тафтяными душами, чтобы имть возможность кстати примнять словечко въ разговорахъ. Это былъ господинъ, недавно соскочившій со школьной скамьи высшаго привилегированнаго учебнаго заведенія и уже начинавшій удачно длать карьеру при помощи денегъ и связей, безшабашныхъ кутежей у татаръ съ нужными людьми и благоговйнаго цлованья сморщенныхъ ручекъ вліятельной бабушки.
— А вы много встрчали подобныхъ тафтяныхъ душъ?— спросилъ онъ, щуря глаза на красивую собесдницу.
— Встрчала неособенно много, но слышала о нихъ до звоты… Моя мать такъ много говорила мн о шестидесятыхъ годахъ,— отвтила Зоя.
Разговоръ завязался.
Зоя съ милой ироніей передавала, что она слышала объ этихъ людяхъ, хотвшихъ все создать для другихъ, забывая о себ, когда многіе дворяне распинались за то, чтобы крестьяне были вольными, когда многіе привилегированные хлопотали о равенств всхъ предъ закономъ, когда многіе мужчины сражались за равноправность съ ними женщинъ,— не малое число этихъ людей потерпло на разныхъ поприщахъ фіаско, разочаровалось во многомъ и опустило, въ конц концовъ, крылья.
— Тутъ пришлось только полинять и сморщиться,— закончила она:— а между тмъ своя жизнь была испорчена, изломана, явились ‘охи’ и ‘вздохи’ о прошлыхъ промахахъ и ошибкахъ, не столько печальные, сколько смшные’ потому что, право, смшно плакать по волосамъ, когда снята голова…
— Время такое было тогда — вс увлекались разными идеями,— неопредленно отвтилъ молодой человкъ, вертя въ рук золотое pince-nez.
Онъ любилъ и умлъ отвчать неопредленно, ни за, ни противъ, ни да, ни нтъ, такъ какъ у него былъ умъ дипломатическій. Такъ его вліятельная бабушка Татьяна Петровна всмъ объясняла.
— Смшне всего, что эти люди говорили о реализм, проповдывали крайній эгоизмъ, а сами, въ сущности, мене всего были и реалистами, и эгоистами… Напускное все это — заботы о какомъ-то Иван, голодающемъ гд-то въ настоящую минуту, или объ Иванахъ, которые будутъ голодать черезъ тысячу лтъ посл насъ въ какомъ-то невдомомъ царств…
— Вы, значитъ, сами объ этомъ никогда не думаете?— спросилъ онъ.
— Думаю, но это не мшаетъ мн заботиться только о томъ, чтобы не быть самой въ положенія и этого Ивана, и этихъ Ивановъ,— съ гримасой отвчала Зоя.— Да вдь и вс поступаютъ такъ, и вы, и другіе, если не напускаютъ на себя блажи, не юродствуютъ… Мы вотъ здсь вс веселимся, а вдь наврное даже въ этомъ дом есть какая-нибудь семья, погибающая отъ разныхъ общественныхъ или семейныхъ неурядицъ и голода, но мы не пойдемъ же сейчасъ выручать ее, бросивъ танцы? Это очень печально, но это — фактъ.
— Вы съ характеромъ!— процдилъ сквозь зубы молодой человкъ, не то одобряя, не то не одобряя: она поняла въ первомъ смысл: другіе, слыша этотъ разговоръ, могли понять въ томъ смысл, въ какомъ имъ было по вкусу.
Они заслышали музыку и стали на свои мста, чтобы участвовать въ кадрили. Среди танцевъ случайно заговорили о разныхъ знакомыхъ лицахъ, и Зоя какъ-то мелькомъ замтила, что у ноя въ Петербург есть дядя Евгеній Пантелеймоновичъ Чупруненко. Говорить объ этомъ дяд было не стыдно: это не Данила!
— Это хорошій знакомый моего отца. Мой отецъ состоитъ юрисконсультомъ въ банк, гд вашъ дядя директорствуетъ.— сообщилъ молодой человкъ.— Можетъ-быть, еще когда-нибудь встртимся у почтеннаго Евгенія Пантелеймоновича на четвергахъ?
— Я у дяди бываю очень рдко… была два-три раза въ этотъ годъ, коротко сказала Зоя, умолчавъ, что до этого года она не была у него ни разу.
— Счастливцы иногда даже въ благотворительныхъ лотереяхъ выигрываютъ,— сказалъ онъ, улыбаясь.
— А вы себя причисляете къ нимъ?— спросила она, свысока взглянувъ на него.
— Иногда удавалось желаемое…
Она въ душ назвала все это ‘банальностями’ — любимое ея словечко — и перемнила разговоръ…
Она, дйствительно, посл смерти бабки была у дяди всего два-три раза, и то по настоятельной его просьб. Его жена, Олимпіада Кирилловна, чопорная и въ то же время легкомысленная женщина, сразу пришлась не по вкусу Варвар, и та неохотно соглашалась на настоянія брата, просившаго отпускать къ нему племянницу и безцеремонно заявлявшему, что ее, Варвару, онъ и не приглашаетъ къ себ, такъ какъ ей и длать-то у нихъ нечего среди всякихъ денежныхъ тузовъ, а Зоя, все же свтъ увидитъ и — кто знаетъ?— можетъ-быть, еще партію приличную сдлаетъ… У него уже явилось желаніе., покровительствовать хорошенькой племянниц, при вид которой у него разгорались глаза.
Возвращаясь съ гимназической вечеринки, Зоя только на минуту задумалась о молодомъ Кривскомъ-Долинин, который бесдовалъ съ нею въ этотъ вечеръ. Онъ былъ довольно красивъ, молодъ, развязенъ, достаточно баналенъ,— и она съ гримасой подумала:
‘Карьеру сдлаетъ, благо и деньги, и связи есть’.
И тотчасъ же ея мысли вернулись къ разговору, который они вели съ Кривокимъ-Долининымъ. ‘Тафтяныя души’ — это выраженіе совершенно случайно подвернулось ей на ея бойкій языкъ, какъ подвертывалось на него и многое другое, ей теперь показалось, что это именно тотъ эпитетъ, который она напрасно искала въ разговор съ матерью,— разговор, посл котораго она назвала въ душ маму Варю ‘жалкою’. Да, мама Варя именно такая тафтяная душа — полинявшая и сморщившаяся посл жизненнаго ливня. Точно провинилась она передъ всмъ міромъ, точно люди только изъ милости ее не добиваютъ. И вдь что обидне всего, такъ это то, что она продолжаетъ умло работать, что она остается неутомимою, даже энергично хлопочетъ за какихъ-то мальчишекъ, пристраивая ихъ въ корпуса и гимназіи. Вся бда въ томъ, что прошлыхъ ошибокъ она забыть не можетъ: и о прежней школ вздыхаетъ, и о ссор съ матерью слезы готова проливать и, кажется, ежеминутно дрожитъ, что дочь спроситъ: ‘почему я незаконнорожденная?’
‘Да, у мамы Вари именно тафтяная душа… и, Боже мой, сакъ она жалка мн, бдная!’ — закончила Зоя.

XXIX.

— Я правду говорилъ, что счастливцы даже въ благотворительныхъ лотереяхъ выигрываютъ!— весело замтилъ Владиміръ Александровичъ Кривскій-Доливинъ, встрчая Зою, посл гимназической. вечеринки, на первомъ же изъ слдующихъ четверговъ у Евгенія Пантелеймоновича Чупруненко.
— Да, если имъ поблаговолятъ дамы-патронессы,— отвтила развязно Зоя.
— А-а!— протянулъ онъ и, кажется, сейчасъ же понялъ значеніе ея словъ.
Но, должно-быть, для того, чтобы ‘глупый мальчишка’ не возмечталъ много, Зоя въ теченіе всего этого вечера относилась къ нему довольно небрежно и кокетничала съ какимъ-то пожившимъ и покутившимъ на своемъ вку биржевикомъ, у котораго изсиня-красный носъ очень напоминалъ зрлый и уже засыхающій плодъ стручковаго перца. Она вычитала въ какимъ-то послднемъ прочитанномъ ею французскомъ роман, что такъ поступаютъ барышни, когда хотятъ, чтобы ‘онъ’ былъ у ихъ ногь: подать чуть-чуть надежду, немного вскружить голову, потомъ длать небрежный и безразличный видъ и кокетничать съ какимъ-нибудь богатымъ чучелой. Держать себя въ большомъ обществ она только могла по романамъ да но пьесамъ, видннымъ ею въ Александринскомъ и Михайловскимъ театрахъ: мама Варя никуда не вызжала сама и не вывозила ее. У Евгенія же Пантелеймоновича Чупруненко собиралось если не ‘высшее’, то во всякомъ случа многолюдное и ‘пестрое’ общество, совершенно подходящее къ построй роскоши его квартиры, переполненной и старой бронзой, и саксонскимъ фарфоромъ, и Айвазовскими, и Клеверами, купленными на аукціонахъ разныхъ ломбардовъ. На такихъ неопытныхъ людей, какъ Зоя, эта пестрая роскошь дйствовала подавляющимъ образомъ и заставляла теряться, придумывать, какую героиню романа принять за образецъ…
Впрочемъ, Зоя не всегда подражала въ обществ какой-нибудь героин прочитаннаго романа или пьесы, а иногда, съ досадою чувствуя, что она почему-либо конфузится и смущается, раздражалась и длалась самой собою, то-есть бойкою вчерашнею гимназисткой, отбрасывала ‘допотопныя китайскія церемоніи’ и ‘банальныя условности’, становилась рзкою, заносчивой’ и несдержанною, какъ избалованная дочь, любимица матери, какъ слишкомъ рано развивавшаяся барышня-красавица, которая давно привыкла смотрть сверху внизъ на своихъ безусыхъ ухаживателей и командовать гимназистами, уже находящими наслажденье въ бганьи за женскими юбками. Пренебрежительно вздергивая плечиками, она сыпала направо и налво фразами: ‘Что вы за глупости говорите!..’ ‘Отъ васъ только и можно услышать пошлыя банальности!’ Она была твердо уврена, что она — человкъ вполн самостоятельный, опытный и практичный, во всякомъ случа боле практичный, чмъ мама Варя, которая готова распинаться за работой, воображая, что если она не будетъ этого длать, то он насидятся безъ хлба.
Къ ея счастію, въ этомъ случа у нея явился единомышленникъ, и притомъ очень авторитетный единомышленникъ: дядя Женя держался тхъ же реалистическихъ взглядовъ, какіе были у нея. Онъ смялся одинаково и надъ дядей Данилой, и надъ мамой Варей. Надъ Данилой — потому, что тотъ проповдуетъ благоглупости въ род того, что жизнь у насъ отъ того дорого стоитъ, что мы ее будто бы слишкомъ усложнили, завели цлую прорву якобы потребностей — обда намъ мало, такъ выдумали завтраки и ужины, домотканный холстъ грубымъ нашли, такъ голландское полотно да батистъ придумали, свои ноги есть, а мы нанимаемъ извозчика и трехъ улицъ пройти не можемъ. Надъ мамой Варей дядя Женя шутитъ потому, что она воображаетъ, что за трудъ только тогда и платятъ, когда онъ хорошо исполненъ. А дядя Женя говоритъ:
— За трудъ платятъ хорошо только тогда, когда казовымъ концомъ умешь его людямъ показать, когда и свое дло, и свое значенье взмылить умешь! Кто самъ о себ кричитъ, только тотъ и славенъ. За добросовстность же гроша ломанаго не дадутъ, такъ какъ она — дло условное. У одной сынъ идіотъ, а она тебя недобросовстной везд ославлять будетъ за то, что ты его геніемъ не сдлала, у другого сынъ провалился на экзамен, потому что экзаменаторъ былъ пьянъ и провалилъ его, злясь на свое пьянство, а родитель будетъ ругать тебя, что ты его сына приготовить не умла. Вотъ теб и добросовстность твоя хваленая!
Дядя Женя всегда находчивъ и оригиналенъ. Недаромъ дядя Женя и богатъ! Зоя на вс лады раздумывала о дяд Жен, находя все боле и боле общаго въ своихъ взглядахъ съ его взглядами. Какъ бы она была рада, если бы и ей такъ повезло въ жизни, какъ ему!
Нигд онъ не получилъ образованья, ничего не изучалъ, а богатъ. И о чемъ, о чемъ онъ ни говоритъ, и какъ еще смло говоритъ, хотя не читалъ ничего, а если и читалъ что, то разв только газеты да заглавія книгъ.
— Дарвинъ,— говоритъ,— только подтверждаетъ то, что народъ своимъ трезвымъ умомъ подмтилъ давнымъ-давно и даже въ побаснкахъ выразилъ, какъ въ природ все и вс пожираютъ другъ друга: зайчикъ — капусту, зайчика — волки, борьба за существованіе везд!
О Спенсер даже недавно говорилъ:
— Вс эти вопросы соціологіи — глубокіе и великіе вопросы. Со Спенсеромъ можно, конечно, спорить, но нельзя оспаривать то, что онъ многое прочелъ и взвсилъ… Къ сожалнію, какъ бы ни были велики и глубоки эти вопросы, они не даютъ опредленной программы дйствій въ данную минуту. А мы, русскіе, нуждаемся именно въ программахъ дйствій въ данную минуту. Не страсбургскіе мудреные пироги намъ теперь нужны, какъ бы они ни были вкусны, а хлбъ — простой ржаной хлбъ нуженъ!
И можно голову прозакладывать, что дядя Женя не только не читалъ, но даже не видалъ ни сочиненій Дарвина, ни трудовъ Спенсера: заглавія книгъ только въ газетахъ вычиталъ, вотъ и все. Она же, Зои, не только сходилась въ мнніяхъ съ дядей Женей, но и читала и Дарвина, и Спенсера, а потому имла право считать себя даже выше дяди Жени: у него только здравый природный умъ, у нея же и здравый природный умъ, и большая начитанность. Вс удивляются, какъ она много успла прочитать. Мама Варя говоритъ: ‘ты не читаешь, а глотаешь книги’, и ужъ, конечно, у нея сейчасъ начинаются какія-то опасенія на этотъ счетъ… Неужели же это все не поведетъ ни къ чему? Съ бою она, Зоя, можетъ взять у судьбы счастье…
Недаромъ же дядя Женя оцнилъ и полюбилъ ее сразу.
— Ты, моя волшебница, далеко пойдешь, только не надо зарывать въ землю данные теб природою дары,— еще надняхъ говорилъ онъ, чисто по-родственному, цлуя ее въ кокетливо подставленную щеку.
Онъ, кажется, немного влюбленъ въ нее. Что-жъ, это не опасно и мило…
Это она замтила посл того, какъ за нею увивались и тотъ биржевикъ съ красносизымъ носомъ, и Владиміръ Александровичъ Кривскій-Долининъ. Дядя Женя все слдилъ за нею, а у самого такъ и горли глаза. Ужасно много мужчинъ ухаживаетъ за нею!..
Владиміръ Александровичъ все приставалъ къ ней, бываетъ ли она гд-нибудь въ обществ, кром дяди, гуляетъ ли въ какіе-нибудь опредленные часы, и гд именно? Она необдуманно сказала, что по воскресеньямъ иногда гуляетъ въ три часа по Большой Морской, и ей теперь было досадно вспомнить, какъ она смутилась и покраснла, высказавъ сгоряча эту невинную ложь. Ей тотчасъ же пришло въ голову, что ей одной въ три часа дня въ воскресный день было бы неловко гулять по Большой Морокой,, кром того, у нея нтъ даже приличнаго костюма для подобной прогулки. Правда, мама Варя давно общала заказать ей новый весенній нарядъ. Но у нихъ вышла размолвка по поводу этого. Мама Варя высказала тутъ вполн свою непрактичность. Она требуетъ, чтобы нарядъ былъ сдланъ изъ прочной, добротной матеріи, но попроще фасономъ. А между, тмъ Зоя стояла именно за самый модный покрой, не придавая никакого значенія добротности матеріи. Во-первыхъ, самая добротная матерія не иметъ виду, если покрой не модный. Кром того, нельзя же десять лтъ носить одну и ту же верхнюю одежду, ожидая, когда она износится. Фасоны же одежды мняются гораздо скоре, чмъ успваетъ Износиться даже самый плохой матеріалъ, употребленный на эти наряды. Мама Варя ничего этого не понимаетъ и носитъ даже лтомъ свою фетровую шляпку, превознося ее за прочность: ‘дорогой матеріалъ, зато непрочно’. А между тмъ такого фасона фетровыя шляпки даже зимой уже никто не носитъ!.. Мам Вар, конечно, это все равно… въ ней ужасно много общаго съ Данилой… Теперь придется еще серьезнй повоевать съ нею изъ-за того, чтобы нарядъ былъ сшитъ по мод…
— Тогда можно будетъ идти на прогулку въ Морскую, взявъ съ собой хоть Колю. Все же буду не одна,— ршила Зря.
Коля былъ одинъ изъ трехъ пансіонеровъ Варвары, сирота, остававшійся въ пансіон даже на праздники и потому часто гулявшій съ Зоей. Но эти прогулки ограничивались площадью церкви Николы Морского, кусочкомъ Екатерингофскаго проспекта и Екатерининскимъ каналомъ и никогда не простирались до Большой Морской или Невскаго проспекта. Теперь ршено было при первой возможности, то-есть тотчасъ но приготовленіи новаго наряда, прогуляться по Большой Морской…

XXX.

— Что это вы сегодня такъ загулялись?— спрашивала Варвара Зою и Колю.— Ужъ я безпокоиться начала,— думала, не случилось ли чего. Все къ обду перепрло и пережарилось…
— А мы все по Большой Морской сегодня гуляли,— отвтилъ мальчикъ.— Зо знакомый господинъ попался, такъ все ходилъ съ нами… Хорошо въ Морской….
— Охота было такъ далеко идти,— сказала Варвара и мысленно съ горечью ршила:— ‘бдная двочка,— хочется пофрантить, вотъ и пошла новый нарядъ показывать, молода еще, интересовъ особенныхъ теперь въ обществ нтъ — тяжело жить’…
И вслухъ мелькомъ спросила дочь:
— Изъ моихъ бывшихъ учениковъ кто-нибудь попался?
Знакомыхъ у нихъ было мало, вс наперечетъ.
— Нтъ, у подруги на вечеринк да потомъ у дяди познакомилась… Владиміръ Александровичъ Кривскій-Долининъ,— отвтила Зоя.— Отецъ его вмст съ дядею служитъ…
Они уже сидли за столомъ и интересовались больше дою,— чмъ разсказами о томъ, кого встртили на улиц, что это за человкъ, долго ли съ нимъ гуляли. Мелькомъ, уже за вторымъ блюдомъ, Варвара сообщила Зо, что безъ нея и Николая заходила одна знакомая старушка, учительница музыки, и говорила, что ей поручили найти въ одинъ домъ на лто гувернантку,— такъ вотъ она хотла предложить это мсто Зо.
— Только я за тебя отвтила, что въ гувернантки ты не пойдешь ни въ какомъ случа и что вообще до осени отдыхать будешь, и только осенью за школьныя занятія примешься,— пояснила Варвара.
— Да ужъ въ гувернантки-то я ни за какія блага не пойду!— горячо воскликнула Зоя.— Ни за что!
— Да я такъ и сказала,— спокойно отвтила Варвара.
Но Зоя уже не могла унять душевнаго волненія. Кончивъ обдъ, она заходила по комнат, раздумывая и передумывая о будущемъ. Осенью кончится ея годовой отдыхъ: въ прошломъ году весною она доучилась сама, въ ныншнемъ году осенью придется приняться за ученье другихъ. Быть гувернанткой или учительницей? Не все ли равно? И въ томъ, и въ другомъ случа придется вчно возиться съ чужими дтьми. Будь они физическіе или нравственные уроды, а ты все-таки учи ихъ. Разбирать нельзя. Да если и выпадетъ на долю счастье — хорошія дти попадутся, то что-жъ изъ этого? Привяжись къ нимъ всею душою, а они все-таки уйдутъ, какъ только доучатся у тебя,— потому что ты имъ чужая. Платятъ деньги, пока нужна, будешь не нужна — и уходи. Ты только наемница изъ бдныхъ! Такъ на тебя будутъ смотрть и ихъ родители, и окружающіе. Богатые не возьмутся за этотъ каторжный трудъ, за него берутся только бдные, изъ нужды… И это на всю-то жизнь: вставай съ птухами, повторяй изо-дня въ день одни и т же зады, приноравливайся сегодня къ одному характеру, завтра къ другому, надрывай грудь и горло, сперва запасайся школьнымъ горловымъ катаромъ, потомъ медленной чахоткой — и такъ до могилы, вплоть до могилы!..
Безсознательно взглянула она на мать: та сидла и исправляла ошибки въ дтскихъ тетрадяхъ. Худая, малокровная, съ лицомъ, покрытымъ сткою мелкихъ-мелкихъ морщинъ, съ посеребренными ранней сдиной волосами, она казалась уже совсмъ старухой и ни въ ея дрябломъ лиц, ни въ ея согнутой фигур съ ввалившеюся грудью, нельзя было подмтить слдовъ былой красоты, былой бодрости.
— Ахъ, бдняга, бдняга этотъ Фокинъ! Никакъ не можетъ привыкнуть отличать букву к отъ буквы т. Какъ говоритъ, такъ и пишетъ. Опять написалъ: ‘солнце зататывается’… ‘тутлы пляшутъ’,— разсуждала сама съ собой Варвара, не замчая даже, что она говоритъ уже вслухъ.— На экзамен въ гимназіи за одно это провалятъ.
‘Бдная, бдная мама Варя!’ — вздохнула Зоя, мелькомъ взглянувъ на забывшуюся мать.
— Ты что это вздыхаешь?— очнулась Варвара, ласково глядя на дочь.
— О теб, мама!— сказала Зоя.
— Обо мн?.. Да почему же обо мн, дточка?— растерянно взглянула на дочь Варвара, видимо недоумвая.
— Да вдь это же убійственно тяжело и скучно… весь вкъ биться изъ-за того, чтобы одинъ не писалъ ‘тутлы’ вмсто ‘куклы’, другой не говорилъ ‘гадость’ вмсто ‘радость’, а третій отучался отъ выраженій ‘евойный’ и ‘евойная’… и такъ весь вкъ, весь вкъ…
— Всякая работа затягиваетъ… привыкаешь къ ней постепенно,— конфузливо пояснила Варвара.
— Въ машину человкъ обращается?— горько усмхнулась Зоя.
— Пожалуй, что отчасти и такъ, что касается выносливости,— согласилась Варвара.— Перестанешь даже сознавать, что это и скучно, и мелко… Ты вотъ увидишь…
— Никогда! никогда!— страстно воскликнула Зоя.
‘Бдная двочка,— мелькнуло въ голов Варвары.— Слишкомъ тяжело ей было смотрть на эту оборотную сторону медали, такъ сказать, на прозу учительскаго труда, на наши недостатки, на однообразіе нашей жизни, на неустанный мой трудъ… Радостей же моихъ, душевнаго моего спокойствія, моего сознанія своей независимости… молода она, чтобы все это видть, понимать, оцнить’.

XXXII

Владиміру Александровичу Кривскому-Долинину предстояло скучное лто: вс люди его круга разъхались, кто въ деревню, кто за границу, кто куда-нибудь подальше отъ Петербурга на дачу. Его собственная семья — мать, отецъ и сестры — тоже отбывали изъ столицы: женщины въ свое имніе, отецъ за границу лчиться,— ‘отъ скуки у французскихъ кокотокъ’,— какъ язвительно пояснилъ крайне недовольный легкомысленнымъ поведеніемъ своего отца Владиміръ Александрович.
Самому же молодому человку приходилось прожить все лто въ Петербург. Не имя права на отпускъ,— толочься днемъ по нскольку часовъ въ министерской канцеляріи, а вечера коротать гд-рибудь въ загородныхъ кабачкахъ, слушая избитыя оперетки и шансонетки съ разными безголосыми diseuses и смотря, какъ на краснорчивыя иллюстраціи къ фривольному тексу, на прівшееся подниманье ногъ выше головы. Онъ захандрилъ отъ одного предчувствія, каково будетъ это лто, и бріозжалъ и на министра, оста, вавшагося на все лто ‘на болот петербургскихъ острововъ’ и державшаго, даже не подозрвая этого, точно на привязи при своей особ, его, младшаго чиновника особыхъ порученій, стремившагося, сдлать карьеру и потому старавшагося ‘быть на виду’, на своего отца, проявлявшаго всегда особенную скупость, передъ своими поздками ‘лчиться’ и особенно строго,— вроятно, вслдствіе разстройства печени,— осуждавшаго молодежь за швырянье денегъ на шалопайство и безпутства.
— Вы жалуетесь, точно капризный мальчикъ, наказанный безъ третьяго блюда!— небрежно смялась Зоя надъ брюзжаньемъ Владиміра Александровича, гуляя съ нимъ, въ сопровожденіи Кода, въ одно изъ весеннихъ воскресеній по Большой Морской.— Что же остается длать намъ, остающимся каждое лто въ Петербург?..
— Да разв вы никуда не дете на лто!— изумился онъ.
— У моей же матери и лтомъ занятія,— небрежно пояснила Зоя.
— Хоть это утшеніе остается — надежда на встрчи съ вами у Евгенія Пантелеймоновича. Онъ вдь, по обыкновенію, перебирается на Каменный островъ.
— Да, но я не знаю, буду ли я бывать у дяди лтомъ.
— Можетъ-быть, на мое счастье!
— Зачмъ эти пустыя банальности? Никакого счастья вамъ нтъ въ томъ, буду ли я бывать у дяди, или нтъ.
— Вы не врите мн?
— Не сердите меня общими мстами любезностей! Это и приторно, и пошло!
Онъ вздохнулъ и замолчалъ.
Тмъ не мене, общія мста любезностей, несмотря на свою приторность и пошлость, продолжались и лтомъ…
Евгеній Пантелеймоновичъ перезжалъ на Каменный островъ на свою дачу и наканун своего перезда захалъ пригласить свою ‘волшебницу’ бывать у него. Варвара немного сухо поблагодарила его за приглашенія, но тутъ же прибавила, что едва ли ея двочка будетъ бывать у него на дач: это такъ далеко и неудобно — по вечерамъ возвращаться двушк одной.. Евгеній Пантелеймоновичъ объяснилъ, что у него домъ большой и всегда можно переночевать, и, наконецъ, всегда найдется кто-нибудь, кто проводитъ Зою, если ужъ ей такъ необходимо ночевать дома. Разговоръ кончился ничмъ, и Варвара ршила въ душ, что Зоя лтомъ не подетъ къ дяд.
— Дядя Женя всегда милъ и всегда вспомнитъ обо мн!— сказала, не подозрвавшая ничего о ршеніи матери, Зоя, когда Евгеній Пантелеймоновичъ ухалъ.— Я на будущей же недл воспользуюсь его приглашеніемъ…
— Ну, Богъ съ нимъ!— коротко отвтила Варвара.— У Олимпіады Кирилловны, говорятъ, лтомъ на дач дымъ коромысломъ идетъ…
— Я же не на нее и ея селадоновъ поду смотрть, а подышать, хотя немного, свжимъ воздухомъ,— замтила, уже раздражаясь, Зоя и выяснила матери ея непослдовательность.— Ты вотъ, мама, такъ много говоришь и читаешь и о педагогик, и о гигіен, а не можешь понять, что весь вкъ дышать одной известкой человку нельзя… то-есть, правда, можно, но только въ томъ случа, если человку очень хочется пораньше покончить со своею жизнью…
— Зоя, что за мелодраматическій тонъ!— остановила ее недовольнымъ тономъ Варвара.— Въ Петербург на лто остается, вроятно, не мене трехъ четвертей его населенія… нельзя хать на дачу и не дутъ. И отъ того, что одинъ день въ недлю ты побываешь на островахъ,— твое здоровье не сдлается ни лучше, ни хуже…
Въ это время вернулся съ работы Данила, и вс услись за чай. Варвара, между прочимъ, сообщила брату, что зазжать Евгеній, завтра на дачу перезжаетъ.
— Да, теперь на островахъ хорошо, благораствореніе воздусей,— сказалъ Данила.— Мы вотъ съ дтворой изъ мастерский тоже собираемся въ воскресенье на лодк на Крестовскій създить.
Зоя сдлала насмшливую гримасу.
— Вотъ даже такіе аскеты считаютъ позволительнымъ желаніе подышать воздухомъ,— замтила она, мелькомъ взглянувъ на мать.
— Это ты меня, что ли, хочешь чмъ-нибудь уколоть?— спросилъ Данила, вопросительно взглянувъ на нее.— Такъ ты говори просто. Я обиняковъ не понимаю.
— Я мам Вар сказала, а не теб…— отвтила Зоя строптивымъ тономъ: — потому что вотъ мама Варя находитъ, что мн вовсе не нуженъ свжій воздухъ и что вовсе безполезно, если мн имъ только разъ въ недлю можно подышать…
— Что за чепуху городить!— спросилъ Данила и обратился въ сестр.— Съ чего ты это? Какъ не нуженъ свжій воздухъ?
Зоя, не дожидаясь отвта матери, вышла.
Варвара начала объяснять:
— Раздражилась двочка. Я это понимаю. Не о свжемъ воздух тутъ рчь, а не хочу я пускать Зою къ Евгенію… Не могу же я ей всего говорить, Олимпіада Кирилловна окружена всякой дрянной молодежью, она развратничаетъ, Евгеній самъ ведетъ но лучшую жизнь.
— Два сапога пара,— вставилъ Данила.
— Что же за общество тамъ для молодой двушки?— продолжала Варвара.— Зимой еще на ихъ четверги я пускала три-четыре раза ее, а лтомъ… на тони они ночью здятъ, какъ я слышала, и Богъ знаетъ, что тамъ творятъ…
— Гнать его спервоначалу надо было, Евгена-то,— рзко сказалъ Данила.— Я тогда же совтовалъ теб, когда мать умерла: не ходи!.. Поревть и дома могла бы…
Варвара вспомнила, что Данила, дйствительно, совтовалъ ей не ходить даже на похороны матери, мотивируя свой совтъ тмъ, что она только себя разстроитъ, увидавъ и Евгенію, и Евгенія, и Олимпіаду Кирилловну. Онъ тогда даже прибавилъ:
— Да и Зо чего ихъ видть?.. Меньше видитъ, меньше бредитъ.
Зою она и не взяла тогда на похороны, а сама похала, не послушавшись его. Оказалось, что онъ былъ нравъ.
— Не знала никого изъ нихъ и слава Богу, а теперь…— началъ онъ и сурово закончилъ:— Вонъ еще Зоя спроситъ, пожалуй: ‘а гд тетя Женя?..’ Поди, разсказывай ей, что вчера тетю Женю въ больницу свезли?
— Въ больницу? Что съ ней?— воскликнула Варвара.
— Что съ ней! А то, чего и надо было ждать. Допрыгалась до чахотки!— угрюмо пояснилъ Данила.
Варвара закрыла лицо руками и заплакала. Данила всталъ, махнувъ рукою.
— Ты мн завтра утромъ вынь пять рублей изъ моихъ денегъ, что спрятать я теб далъ,— коротко сказалъ онъ, выходя изъ комнаты.

XXXIII.

Май мсяцъ въ тотъ годъ былъ жаркій и душный, весна была изъ раннихъ и замчательно хорошихъ.
Въ Петербург начинались починки мостовыхъ, ремонтъ старыхъ домовъ, постройка новыхъ. Это вчная работа Сизифа, длающая такой неприглядной, такой неуютной жизнь въ Петербург, который постоянно не то достраивается, не то разрушается. Въ узенькихъ, похожихъ на коридоры, многолюдныхъ улицахъ, въ центр города, въ род Вознесенскаго и Екатерингофскаго. проспектовъ, воздухъ становился невыносимо тяжелымъ. Людямъ, неимющимъ средствъ для перезда на дачи, волей-неволей приходится дышать этимъ воздухомъ, запахомъ извести, дымомъ насыпаннаго въ котлы асфальта, копотью пароходиковъ, бороздящихъ грязную жидкость, называемую водою петербургской Фонтанки и Екатерининскаго канала. Особенно тяжело въ эту пору взрослымъ смотрть на любимыхъ ими дтей и на цвтущую молодость, обреченныхъ дышать этимъ воздухомъ, вдали отъ душистыхъ лсовъ и полей, ютясь гд-нибудь въ пятомъ этаж каменной громады съ дворами въ вид глубокихъ вонючихъ колодцевъ.
Варвара положительно изнывала, гляди на Зою, по цлымъ днямъ сидвшую у окна съ книгой въ рукахъ и нердко не читавшую ни строки, часто, можетъ-быть, даже и не видвшую буквъ.
— Ты бы пошла погулять!— совтовала она Зо.
— Куда, мама? По улицамъ, гд все чинятъ и красятъ?— говорила Зоя, пожиная плечами.— По тротуарамъ и десяти шаговъ не пройдешь — везд баррикады, а по нашимъ проклятымъ булыжникамъ въ тонкихъ ботинкахъ просто больно ходить… Да и жарко днемъ. А вечеромъ везд пьяная мастеровщина… чуть не ночи проводитъ на улиц… И то сказать, нужно же когда-нибудь пользоваться жизнью и этому люду…
И Зоя опять длала видъ, что читаетъ…
‘А когда же она будетъ пользоваться жизнью?— спрашивала себя Варвара, глядя на дочь.— Это послднее лто ея отдыха. Хорошъ отдыхъ, нечего сказать!.. Хороша мать, но могла скопить настолько денегъ, чтобы дочь перевезти хоть на дачу… любити умла, а предусмотрть, какъ-то будетъ жить ребенку, не потрудилась… А потомъ еще съ осени настанутъ для Зои дни труда… И какого труда! Бдная моя двочка не любитъ учить дтей, а безъ любви къ этому длу — это каторжный трудъ… Для меня это наслажденіе слдить за каждымъ успхомъ дтей, чувствовать ихъ умственный ростъ, видть, какъ они развиваются,— для нея это будетъ пытка, безъ призванія-то къ длу… И придется тянуть эту лямку, можетъ-быть, всю жизнь… Замужъ разв выйдетъ… на чужой ше сидть…’
А дни шли за днями, ясные, солнечные, душные… Какъ-то разъ Варвара нашла на полу скомканное письмо. Она подняла его, узнала почеркъ брата Евгенія и прочла. Онъ писалъ къ Зо, что ее съ нетерпніемъ ждутъ на дач, что сирень, пожалуй, отцвтетъ, если она не прідетъ скоро, теперь же воздухъ удивительный’.
— Ты получила письмо отъ дяди Жени?— спрашивала Варвара дочь.
— Да,— отвтила она.
— Что же ты мн не сказала?
— Да вдь дядя ровно ничего не пишетъ новаго!
— Напоминаетъ, врно, чтобы пріхала къ нимъ?
— Конечно…
— Надо будетъ собраться.
Зоя слегка пожала плечами.
— Какая ты странная, мама Варя: то не слдуетъ здить, то надо собраться! Я вовсе не желаю огорчать чмъ бы то ни было тебя: не слдуетъ здить — я и не зжу!
— Голубчикъ, зачмъ ты принимаешь этотъ тонъ угнетенной дочери! Ты знаешь, я для тебя длаю все, что могу,— ласково проговорила Варвара.
— Разв же я на что-нибудь жалуюсь?— почти съ удивленіемъ проговорила Зоя.— Я сыта, одта, обута! Мн ничего больше и не надо…
Зоя опять принялась за книгу.
— Ты, Зоя, дуешься,— тихо сказала Варвара, и въ тон, ея голоса чувствовалось, что она задта за самое больное мсто.— Ты знаешь, я не люблю этого. Я сама — прямой и откровенный человкъ.
— Теб непріятно, мама, что я читаю?— спросила Зоя, оставляя книгу и глядя пристально на мать.— Да? Я должна длать что-нибудь другое? Скажи, что — я готова…
— Я теб сказала: не дуться я быть откровенной со мною!— отвтила Варвара съ легкимъ раздраженіемъ.— Вотъ все, чего я желаю…
Зоя пожала плечами.
— И это все изъ-за того, что я, не желая огорчать тебя, не показала письма дяди!.. Другой разъ буду сжигать письма, чтобы нельзя было поднять ихъ съ полу и прочитать.
— Это упрекъ?
— Ахъ, оставимъ, ради Бога, этотъ разговоръ! Мы же не какія-нибудь старыя двы, придирающіяся къ каждому слову и срывающія другъ на друг мелкую злобу посредствомъ разныхъ колкостей и шпилекъ… Когда я по цлымъ днямъ молчу и читаю, удовлетворяя хоть эту свою страсть,— думаютъ, что я дуюсь, когда же я, не будучи истуканомъ, сильно взволнуюсь — будутъ упрекать меня за рзкость… Ну, да, я говорю откровенно, что мн душно, тяжело здсь въ город, смотрть на растерзанныхъ кухарокъ, перекликающихся изъ оконъ на. двор съ ухаживающими за ними мастеровыми, и слушать заунывное нытье или. безцеремонную брань маляра, висящаго въ своей, люльк подъ кровлей… Но разъ ты полагаешь, что я насмотрюсь у дяди на что-нибудь боле неприличное, чмъ, на этомъ двор, и потому не желаешь, чтобы, я хоть разъ въ недлю отдохнула на свжемъ воздух,— то что же мн длать?.. Кричать, капризничать, топать ногами, биться въ истерик, настаивая на своемъ?.. О, Боже, недоставало только этого семейнаго ада!.. Я говорю теб это потому, что притворяться не умю и не хочу… Говорить, что я очень довольна и этимъ дворомъ, и разговорами этихъ кухарокъ, и пніемъ этого маляра, и его бранью,— это было бы уже слишкомъ нагло и глупо… а роптать… Кажется, я тебя-то никогда не огорчала никакими упреками за то, какъ ты находила нужнымъ поступать въ своей жизни…
Послднія слова были сказаны такимъ тономъ, что Варвара совершенно безсознательно вздрогнула. У нея чуть не вырвалось восклицаніе: ‘да ты и не имла на это права’, и тутъ же мелькнула мысль: ‘что если она давно подозрваетъ или даже знаетъ, что я никогда не была замужемъ?’
На слдующій же день вечеромъ она замтила Данил:
— А мы сегодня одни… Зою я отпустила къ Евгенію…
Данила только промолвилъ, тономъ упрека и сожалнія:
— Эхъ, Варвара! Варвара!
И прибавилъ грубовато:
— Ты бы хоть, какъ мать, разъяснила ей сперва, чтобы она не очень позволяла ему въ щеки ее цловать!
— Голубчикъ, что ты!— упрекнула она его.
— А то, что будь у меня едва умющая ходить дочь — я и къ той не позволилъ бы ему прикоснуться,— объяснилъ онъ.— Не самъ погубитъ, такъ другихъ натолкнетъ.
— Ты слишкомъ не любишь его.
— А чего любить-то его? Ты вотъ часто говоришь, что Олимпіада — разгульная баба, а кто же ее довелъ до этого… Онъ! Надоло ему ее любить, захотлось смны, онъ ее оттолкнулъ въ сторону, благо капиталы ея уже прибралъ къ рукамъ.
— Что ты говоришь?
— А то, что понимаю! Не желалъ бы онъ этого, не говорилъ бы такъ весело о томъ, что она пошаливаетъ теперь. О своемъ позор такъ не говорятъ! И что за слова такія: пошаливаетъ!.. Да за такое-то пошаливанье въ народ мужья бабъ въ гробъ заколачиваютъ, ножами въ бокъ пыряютъ тхъ, кто сметъ съ ихъ жнами такъ пошаливать. А тутъ, на-те, мужъ самъ радуется, что ему руки развязали… тоже пошаливать…
Варвара вздохнула.
— Развратъ-то везд!— замтила она.
— Знаю, что среди людей на земл живемъ, а не на неб среди ангеловъ безтлесныхъ,— отвтилъ Данила.— Только ужъ больно вы, барыни, боитесь говорить о немъ прямо, предостерегать-то противъ него стсняетесь: лзь, молъ, на стну — разобьешь лобъ, тогда и узнаешь, что это стна, а не перина пуховая…
Она промолчала. Она очень любила Данилу, но разговоръ съ нимъ всегда въ конц концовъ волновалъ и тревожилъ ее. Очень ужъ прямолинеенъ и несложенъ этотъ человкъ. Но понимаетъ онъ никакихъ сложныхъ чувствъ, никакихъ щекотливыхъ положеній, никакихъ психологическихъ тонкостей.

XXXIV.

— Ты на конк вернулась?— спрашивала Варвара у Зои, когда та прізжала домой отъ дяди Евгенія.
— Нтъ, Владиміръ Александровичъ проводилъ,— коротко и просто отвчала Зоя.— Ему по дорог. Въ конк неудобно хать вечеромъ одной… съ гуляній много детъ подозрительныхъ личностей…
И Варвара успокаивалась. О Владимір Александрович, за исключеніемъ этихъ случаевъ, Зои никогда не говорила… Очевидно, онъ ее очень мало интересовалъ, какъ заключала Варвара, никогда не видавшая этого человка. О тхъ людяхъ, которые интересуютъ насъ почему-нибудь, мы говоримъ постоянно, не можемъ не говорить, потому что ихъ имена всегда вертятся у насъ на язык… ‘Мам Вар вовсе не слдуетъ говорить о Владимір, а то и этого единственнаго наслажденія лишишься’, ршала въ то же время Зоя, знавшая натуру своей мнительной мамы Вари, готовой сдлать изъ каждой мухи слона и ‘притомъ преогромнаго’, какъ шутливо заканчивала свои размышленія Зоя. И чмъ глубже начинало испытываться это единственное наслажденіе, чмъ чаще мечтала Зоя уже не о Владимір Александрович, даже не о Владимір, а просто о Волод, тмъ упорне она хранила свою тайну…
‘Кто не испыталъ любви — тотъ еще не жилъ. Онъ пилъ, лъ, спалъ, но не жилъ. О д, пить и спань не мечтаютъ, а дятъ, чувствуя голодъ, пьютъ, чувствуя жажду, ложатся спать, когда клонитъ ко сну, нался, напился, выспался человкъ, и у него прекращаются позывы къ удовлетворенію этихъ потребностей, любовь же поглощаетъ все существо человка — и душу, и сердце, и умъ, и не только въ то время, когда онъ еще не испыталъ любви, не насладился ею, но и тогда, когда уже вполн извдалъ ее: только-что услышавъ послднюю клятву любимаго лица, хочется слышать еще и еще новыя клятвы, только что сорвавъ съ любимыхъ устъ жгучій поцлуй, начинаешь мечтать о новыхъ и новыхъ, еще боле жгучихъ поцлуяхъ, и представляешь себ новыя, еще неизвданныя ощущенія, которыя принесутъ они съ собою’.
Если не этими словами, то въ этомъ смысл, безконечно варьируя одну и ту же тему, говорилъ Владиміръ Александровичъ, гуляя съ Зоей по Каменному и Елагину островамъ или отвозя ее домой, точно соперничая съ соловьями острововъ, которые тоже пли одн и т же псни, и тоже разнообразили ихъ безчисленными варіаціями. ‘Вы удивительно начитались разныхъ банальностей современныхъ поэтовъ, не умющихъ воспвать ничего, кром любви и неизмнныхъ ея спутниковъ,— соловьевъ, луны, звздъ и вздоховъ. Все это ужасно однообразно и потому ужасно надоло’.
Опять-таки, если не этими словами, то въ этомъ смысл насмшливо бравировала она, глумясь надъ нимъ, когда онъ длался особенно краснорчивымъ, и въ ея голос слышалась все чаще и чаще нервность, чуть не истеричность.
Но когда онъ однажды, въ глухомъ уголку Елагинскаго парка, неожиданно обнялъ ее и осыпалъ жгучими поцлуями, а она, не успвъ увернуться, гнвно вскрикнула: ‘какъ вы смете?’ — и онъ же рзко, почти злобно отвтилъ: ‘Вы не понимаете, что въ порыв страсти убить можно и себя, и другого, а не то что осмлиться поцловать любимую двушку’,— тогда она вдругъ совсмъ присмирла, дошла съ нимъ молча до Каменнаго острова, до дачи дяди, и почти съ ужасомъ начала думать о томъ, какъ они подутъ вечеромъ домой одни.
— Вы на меня сердитесь?— холодно спросилъ онъ ее, провожая вечеромъ съ дачи и сидя съ нею въ наемной колясочк.
— Мн только обидно, что вы такъ, безцеремонно воспользовались моею безпомощностью,— тихо отвтила она.
— Вамъ, можетъ-быть, будетъ еще обидне, когда вы доведете меня своею холодностью до самоубійства,— съ ироніей проговорилъ онъ.
— Что же, вы думаете запугать меня?— спросила она.
— О, чего уже вамъ бояться за человка, который говорить вамъ только банальности, и для старой, какъ Божій міръ, любви не находитъ какихъ-то новыхъ модныхъ словечекъ!— воскликнулъ онъ, и что-то холодное, равнодушное и насмшливое послышалось въ его тон.
Она испугалась, что уже потеряла его любовь, что сама оттолкнула его, что, можетъ-быть, дйствительно навела его даже на мысль о самоубійств — это такъ часто бываетъ! Вдь въ нее же такъ нетрудно влюбиться! За нею ухаживаетъ все больше и больше мужчинъ. Ей, кажется, даже завидуетъ легкомысленная и всмъ доступная Олимпіада Кирилловна. Да, наконецъ, не доказываетъ ли увлеченья ею, Зоею, что Кривскій-Долининъ проводитъ цлые дни на дач у дяди Жени, когда бываетъ тамъ она? Не увлекался бы ею, проводилъ бы время гд-нибудь въ Аркадіи или Акваріум съ кутящей компаніей… И на этотъ разъ ей на языкъ не подвертывалось ея любимое словечко. Она даже и не подозрвала, что именно сегодня весь разговоръ Кривскаго-Долинина, все его поведеніе съ нею было сплошною банальностью — самымъ нехитрымъ способомъ ухаживанья, если и не очень изобртательнаго, не очень умнаго, то все же весьма опытнаго Донъ-Жуана.
Въ ней были задоръ и самомнніе двочки, а рядомъ съ этимъ — неопытность и доврчивость двочки.
Владиміръ Александровичъ промучилъ ее дв недли: въ первую недлю тмъ, что не явился къ дяд Жен въ четвергъ, а во вторую — своей ледяной и изысканной вжливостью въ т минуты, когда ея губы уже горли отъ жажды поцлуевъ,— тхъ страстныхъ мужскихъ поцлуевъ, которые она впервые испытала дв недли тому назадъ. Онъ это чувствовалъ и думалъ:
‘Вотъ вдь и съ норовомъ эта двочка, а вс он, въ конц концовъ, на одинъ ладъ… каждая готова разыграть роль вороны изъ крыловской басни ‘Ворона и лисица’… Только ужъ рдко такую красоту встртишь… Эхъ, если бы она не изъ порядочныхъ барышень была!’
Послднее обстоятельство усложняло ухаживанья, внушало опасенія. Его колебанія и нершительность истолковывались ею тмъ, что онъ все еще сердится на нее, и она была готова броситься ему на шею, только бы онъ пересталъ сердиться на. нее… Такъ любитъ ее — и дуется! Это вдь невыносимо!..

ХXXV.

Приближалось время осени — той осени, съ которой должны были начаться скучныя школьныя занятія Зои: Варвара не видала другого исхода для дочери, какъ занятія въ ея школ — привыкнетъ сначала къ длу при ней, при Варвар, подъ ея руководствомъ, а потомъ, если Варвара умретъ, ей уже не трудно будетъ продолжать начатое дло въ насиженномъ гнзд, съ прочно установившейся репутаціей. Школу госпожи Чупруненко зналъ весь околотокъ. Ей покровительствовали офиціальныя лица, наблюдавшія за ходомъ школьнаго дла и признававшія ее за одно изъ лучшихъ учебныхъ заведеній этого рода… Какъ ни трудно это занятіе, но все же оно облегчается сознаніемъ приносимой пользы, все же это не трудъ какой-нибудь портнихи, не трудъ человка-машины, все же тутъ нтъ зависимости отъ какихъ-нибудь столоначальниковъ, командующихъ писцами. Такъ разсуждала Варвара, но все же она не безъ боязни думала о тхъ дняхъ, когда Зою нужно будетъ окончательно усадить за занятія въ классахъ. У Варвары дло велось правильно, умло и даже немного педантично, согласно съ указаніями новйшихъ педагоговъ, за произведеніями которыхъ усердно слдила Варвара.
‘Мама такъ учитъ азбук, точно міръ спасти думаетъ этимъ!— пренебрежительно шутила Зоя надъ излишнею щепетильностью и требовательностью матери.— Бдная, бдная, ей такъ хотлось бы быть дятельницей, приносить кому-то пользу, что она старается обмануть себя, черпая ршетомъ воду! Вдь вотъ, сдлайся я богатой — она и тогда не бросить своего ‘святого’ дла — обученія дтей лавочниковъ, какъ мошенничать на счетахъ’…
Варвара ясно сознавала, что ей, не отступавшей ни на іоту отъ своихъ правилъ, на первыхъ порахъ придется ‘повоевать’ со своей двочкой и что та не скоро еще ‘втянется’ въ дло, а потому ее, волновавшуюся уже отъ одного предчувствія предстоящей войны съ дочерью, не мало удивляли полное спокойствіе и даже какая-то небывалая веселость Зои, несмотря на приближеніе учебныхъ дней.
— Ты, Зоя, не боишься, что скоро нужно будетъ зассть за дло?— спросила какъ-то мелькомъ Варвара у дочери.
— Зассть за дло?.. Ахъ, это мы про школу? я теперь вовсе объ этомъ и не думаю!— весело воскликнула Зоя и, охваченная ощущеніемъ счастія, не удержавшись, разоткровенничалась:
— Ахъ, мама Варя, какъ я счастлива, какъ я счастлива, какъ меня любитъ Володя!
— Любитъ? Володя? Какой Володя?— изумилась Варвара, останавливая недоумвающій взглядъ на дочери.
Она не была бы такъ удивлена, такъ поражена, если бы при вполн безоблачномъ неб грянулъ громъ.
— Видишь ли, мы до поры — до времени не хотли ничего говорить,—начала докторально разъяснять Зоя.— Любовь теряетъ всю свою прелесть, когда она выставляется напоказъ всмъ…
— Но…— начала Варвара.
— Я знаю, знаю, милая мама Варя, ты скажешь, что ты не вс,— ласково перебила слова матери Зоя, какъ взрослая, знающая впередъ все, чт’ можетъ сказать ей ребенокъ.— Я согласна съ этимъ вполн, но позволь и мн хоть въ этомъ случа быть эгоисткой! Ты бы сейчасъ начала разспросы: ‘достойный ли это человкъ, богатъ ли онъ, кто его родители, гд служитъ, какихъ взглядовъ’?.. Когда на аршины и на фунты начнешь мрять и взвшивать человка, тогда ужъ прости всякое чувство, всякая страсть, всякая беззавтная любовь… Вмсто поэзіи является простое прозаическое опредленіе: ‘у него дв руки, одна голова, одно сердце, такое же, какъ у всхъ’…
— Но кто же онъ?
— Мой Володя? мой Владиміръ Александровичъ? Ты же не разъ слышала о немъ, о Кривскомъ-Долинин… Онъ служитъ младшимъ чиновникомъ особыхъ порученій при министр… Ахъ, если бы ты знала, какъ онъ меня любить, какъ онъ меня любитъ!.. Мн иногда совстно, стыдно длается: до того онъ мой рабъ. Я прежде никогда и не воображала, что можно до такой степени любить… Его отецъ и мать теперь не здсь и повнчаться мы покуда не можемъ… Но онъ мн найметъ покуда квартиру…
— Что? квартиру? Постой, постой, Зоя!— едва переводя духъ, въ ужас остановила ее Варвара, длая знаки рукою, чтобы дочь замолчала.
Казалось, что Варвара увидала страшный призракъ и отмахивается отъ него руками.
— Ну, да!— совершенно просто, почти удивляясь ужасу матери, пояснила Зоя.— Нельзя же ему поселиться здсь, въ школ, или мн жить у него до прізда его отца и матери…
— И ты ршаешься мн говорить объ этомъ? Перехать вмст съ чужимъ молодымъ человкомъ до свадьбы!— вскричала Варвара, сжимая крпко ея руку около локтя.
Зоя съ недовольной гримасой освободила свою руку и проговорила:
— Ахъ, мама Варя, какая ты странная: вдь жила же ты съ папой, не внчанная.
Варвара поблла, какъ полотно. Этого оборота бесды она не ожидала. Такъ вотъ когда настала расплата за прошлое! У нея опустились руки.
— Ты… ты знаешь?— обрывающимся голосомъ прошептала она.
Зоя пожала плечами.
— Разв же это можно было скрыть? ты и, по твоей просьб, mademoiselle Сикаръ — назвала она начальницу гимназіи, гд училась,— прятали отъ меня уже слишкомъ заботливо всякія офиціальныя бумаги, всякіе документы, но я же читала когда-то фамилію отца на могил… и знаю твою и свою фамилію… Я тебя, дорогая мама Варя, никогда не упрекала за это и не упрекаю. Люди живутъ, какъ имъ удобне, какъ позволяютъ обстоятельства… Это въ порядк вещей и нужно быть большой буржуазкой, чтобы осуждать за это. Я тоже беззавтно отдалась Волод…
Варвара совсмъ похолодла. Нечего было и разспрашивать дальше. Нечего было предостерегать. Все кончено, ршено: всякія предостереженія и наставленія будутъ напрасными, запоздалыми. Упавшимъ голосомъ она заговорила:
— Но разв ты могла сравнивать свое положеніе съ моимъ? Я теб говорила сто, тысячу разъ, что за человкъ былъ твой отецъ…
— При живой жен, онъ не могъ даже общать жениться на теб,— равнодушно вставила Зоя.
— Ты и это знала!— простонала Варвара, сжимая болзненно руки.— Неужели Евгеній ршился?..
— Ахъ, оставь въ поко дядю Женю!— остановила ее Зоя.— Ты и Данила готовы всякую грязь вылить на дядю Женю…
Она пояснила дло.
— Еще тамъ, въ нашемъ захолусть, та глупая толстая баба разсказывала мн, ребенку, что-то о законной жен моего отца… Тогда, конечно, я ничего не понимала… Потомъ я все уже вспомнила и, мало-по-малу, поняла все,— сказала Зоя.— Такъ ты даже не могла разсчитывать на замужество… А Володя сказалъ, что онъ пулю въ лобъ пуститъ себ, если бы отецъ или мать воспротивились нашему браку… или принудили его жениться на какой-то кузин, которую ему прочили въ жены…
— Негодяй! нашелъ чмъ подкупить глупую двочку!— воскликнула, не выдержавъ, Варвара.— Пулю въ лобъ пуститъ…
— Ахъ, мы правду говорили съ Володей, что не слдуетъ ничего разсказывать теб, мама Варя, до поры до времени,— видимо раздражилась Зоя, задтая за самое больное мсто.— Кром брани и обидныхъ словъ, нечего было и ожидать отъ тебя.. Еще не видавъ его, не поговоривъ съ нимъ, ты уже зовешь его негодяемъ… Что же было бы, еслибъ теб такъ назвали моего отца?.. Или твоя мать тоже называла моего отца негодяемъ, а тебя — глупой двчонкой… Не оттого ли вы и разошлись съ нею на всю жизнь?..
Варвара поднялась съ кресла, на которомъ сидла, открыла ротъ, чтобы сказать что-то рзкое, зашаталась и, какъ подкошенная, упала во весь ростъ на полъ.
— Ахъ, Боже мой, и зачмъ это люди вмшиваются въ чужія дла!— раздражительно бормотала Зоя, въ то же время заботливо приводя въ чувство и лаская маму Варю.— Только счастье другъ другу отравляютъ… Правду говорилъ Володя, что любовь не терпитъ соглядатаевъ. Милая мама Варя, очнись же… Ахъ, какое горе!..

XXXVI.

Долго не знала Варвара, какъ сообщить Данил, что Зоя перехала на отдльную квартиру. Но лгать, что Зоя осталась погостить на дач у Евгенія, можно было только день или два — не боле, да и не легко было Варвар скрывать отъ Данилы опухнувшіе отъ слезъ глаза и эти слезы, постоянно навертывавшіяся противъ ея воли на глаза. Жить съ человкомъ въ одной квартир, жить душа въ душу и притворяться, лгать,— это было выше силъ для Варвары. Наконецъ, она ршилась заговорить:
— У меня, Данила, большое горе… Зоя… ушла моя Зоя..
Слезы прервали ея слова.
— Куда ушла? врно, Евгенъ негодяй?..— сжимая кулаки, спросилъ Данила и не кончилъ фразы.
— Нтъ, нтъ… встртила одного молодого человка… влюбилась. Ну, общаетъ жениться, когда отецъ и мать прідутъ откуда-то… Къ нему ушла. На колняхъ я ее просила не уходить… руки ей цловала… Но что же я могу сдлать… мать-двушка, мать, жившая съ женатымъ человкомъ? Ушла… къ нему ушла… Да не женится онъ на ней… такіе никогда не женятся.
— Ну, это посмотримъ еще!— сказать мрачно Данила.— Я его своими руками задушу, если вздумаетъ улизнуть, подлецъ… Эхъ, Варвара, Варвара, говорилъ я!
Онъ заходилъ тяжелой поступью по комнат, взволнованный, огорченный за любимую сестру. Варвара беззвучно рыдала. Ей вспомнилось все. На колняхъ она молила Зою не уходить, руки ей цловала. Ничего не послушала ея двочка. Чуть начинала мать бранить его,— этого негодяя,— Зоя точно тигрицей длалась, грудью защищая человка, котораго она, поймите вы,— выкрикивала Зоя,— она любитъ’. Никогда не знала Варвара, что ея двочка такъ самолюбива. Кажется, если бы она и видла, что онъ негодяй, то и тогда бы защищала его, не потому что онъ достоинъ защиты, а потому, что она его любитъ. Чуть заводилась рчь о позор, на который идетъ двушка, живя съ постороннимъ мужчиной,— начинались колкости насчетъ того, что она, Варвара, жила же съ постороннимъ мужчиной, да еще съ женатымъ, не имя никакихъ основаній даже и думать о брак съ нимъ. И сколько безсердечности, безжалостности было въ этихъ словахъ, точно она, Зоя, даже и не замчала, что ея слова ржутъ мать по сердцу. И то сказать, разв мать не заслужила этого? Когда же, вспыливши на минуту за оскорбленіе памяти Николая Ивановича, она, Варвара, рзко говорила, что его, этого человка, тайкомъ обольстившаго двушку, и сравнивать нельзя съ покойникъ Николаемъ Ивановичемъ,— благороднйшимъ и честнйшимъ человкомъ, Зоя насмшливо спрашивала о томъ, съ разршенія ли бабушки, или безъ ея разршенія сошелся ея отецъ съ Варварой, и опять кипятилась, защищая благородство и честность своего возлюбленнаго. Мать не знаетъ его и потому не иметъ права говорить о томъ, что онъ мене благороденъ и честенъ, чмъ ея отецъ. Можетъ-быть, онъ въ тысячу разъ благородне и честне всхъ этихъ женатыхъ людей, обольщающихъ молодыхъ двушекъ, зная наврное, что они ничмъ не рискуютъ при этомъ… Нужно было много силы воли, много горькаго сознанія своей собственной виновности, чтобы вынести всю эту бурю и сохранить къ дочери хоть каплю любви.
— Полно, Варвара, снявши голову, по волосамъ не плачутъ!— раздался надъ ней голосъ Данилы, и грубая мозолистая рука коснулась ласково ея волосъ.
Онъ подслъ въ ней и, какъ тогда, во время смерти Николая Ивановича, неловко и неуклюже, гладя ее мозолистой рукою по голов и по лицу, какъ малаго больного ребенка, сталъ говорить:
— Я вотъ сегодня въ сестр Евгеніи заходилъ… не пускаютъ туда не въ пріемные дни и часы… Конечно, будь я баринъ, можетъ, и поврили бы, что я братъ, и пустили бы… Ну, да я не къ тому, а вотъ ты сходи къ ней… все же, какъ-ни-какъ, а сестра намъ… У тебя большое горе, ну, вотъ и пособолзнуешь ей, безъ попрековъ встртитесь… денегъ-то я ей пять рублей тогда просилъ тамъ передать… ты, если надо, прихвати изъ моихъ еще… извстно, сухая ложка ротъ деретъ, при деньгахъ и въ больниц легче…
— Но… На тулупъ вдь ты откладывалъ…— замтила Варвара.
— А старый-то на что?— спросилъ Данила.— Не баба, чтобы франтить. Да тулупъ и не уйдетъ. Много ихъ на рынк.
На другой день Варвара отправилась въ больницу къ сестр. Никогда еще въ жизни не видала и даже не представляла она въ своемъ воображеніи ничего подобнаго этой обители скорби, атому пріюта, гд въ злой чахотк угасаютъ десятки жертвъ трудовой жизни, крайней бдности и всхъ ненормальныхъ условій жизни…
Евгенія встртила Варвару равнодушно, безъ какого бы то ни было изліянія родственныхъ чувствъ и благодарностей. Она довольно цинично, не воздержавшись отъ брани, разсказала, какъ она доплясалась и попала на эту больничную койку. Вообще ей не везетъ въ послднее время. Нужда была крайняя, а хлопоты о пенсіи не повели ни къ чему. Раздражившись, она озлобленно проклинала жизнь, проклинала мужчинъ.
— А что-жъ станешь длать, когда не проживешь безъ нихъ, поганыхъ? Всхъ бы ихъ на одну вислицу повсить!— сиплымъ голосомъ говорила она, мучительно кашляя.— Твой Николай по крайности не обманывалъ тебя, ты такъ и знала, что онъ женатъ, что съ него взятки гладки. Конечно, бда, что умеръ рано. Предвидть бы это, не оставила бы на своихъ рукахъ обузы. Тоже не сласть было одной дитя растить. Да еще мучься о томъ: что съ нею будетъ? Спасибо еще, что нашъ юродивый съ тобою живетъ. Все же защита — чуть что, и вышибетъ непрошенныхъ гостей. Отъ нихъ только кулаками и отбояришься, если гд двчонка смазливая завелась.
Варвара слушала молча: ничего у нея не было общаго съ сестрой ни прежде, ни теперь, но тмъ не мене ее охватывалъ какой-то невольный ужасъ при вид этого умирающаго падшаго созданія. И вдругъ, помимо своей воли, Варвара вспомнила то время, когда и сестра Женя была молода, смла и задорна, какъ ея Зоя, когда и она говорила, что ее посщаетъ Василій Артемьевичъ съ благородными намреніями, хочетъ на ней жениться — и чуть не вслухъ, въ страстномъ порыв горя, подумала про дочь:
‘Господи, лучше смерть, лучше теперь же видть ее въ гробу!’
Она и не подозрвала, что исполнится именно это ея страстное обращеніе къ Господу…

XXXVII.

Упорно, какъ всегда, работала Варвара въ школ, и говорили про ея горе, можетъ-быть, только лишнія морщины, появившіяся на ея лиц, новыя пряди сдыхъ волосъ, заблествшія на ея голов, да тотъ тупой, безцльно устремленный въ пространство, взглядъ, который порою можно было подмтить въ ея глазахъ и который длалъ ее похожею на помшанную. Въ эти минуты нмого оцпеннія она передумывала свое прошлое — дни счастія и дни несчастія — и провряла свои поступки въ настоящемъ. Права ли она, нейдя къ дочери, которая такъ строптиво, такъ жестко сказала ей, узжая отъ нея:
— Только ты, ради Бога, не вмшивайся въ нашу жизнь и не мшай вашему счастію!
И потомъ, равнодушнымъ тономъ, прибавила:
— Володя нсколько разъ мн говорилъ: ‘Охъ, ужъ эти маменьки и теши, недаромъ ихъ, какъ огня, боятся!’ И, дйствительно, тутъ всегда примшивается глупая материнская ревность, невольное стремленіе внушить подозрніе другъ къ другу любящимъ.
Но вдь что бы она ни говорила,— она все же двочка. Какъ же двочку покинуть одну? Разъ Варвара не вытерпла и пошла къ своей двочк, но та встртила ее непривтливо, напомнивъ, что вдь она же просила ее, Варвару, не мшать ея счастью. Да точно ли она счастлива? Этотъ вопросъ видимо раздражилъ Зою, и она рзко отвтила матери:
— А ты еще напророчь несчастіе! Отрави мою жизнь, чтобы я дйствительно почувствовала, что я несчастна.
Варвара даже испугалась.
— Зоя, зачмъ же такъ волноваться, если ты такъ счастлива?— проговорила она, пристально глядя на дочь.
— А потому, что недостаетъ того, чтобы Володя засталъ тебя здсь и заподозрилъ, что за нимъ шпіонятъ, что это я тебя пригласила,— строптиво произнесла Зоя.
— Чего же ему бояться шпіонства, если ты счастлива?— опять спросила Варвара.
— Ахъ, Боже мой, ну да, я счастлива, счастлива, и не прошу никого вмшиваться въ мои дла, спасать меня!— воскликнула истерическимъ голосомъ Зоя.
— Полно, полно, дточка!— съ участіемъ сказала Варвара.— Разв можно такъ нервничать отъ счастья?
— Уйди, уйди, мама!— уже съ рыданіями заговорила Зоя.
Варвара ее уговаривала, успокаивала, но та повторяла одно:
— Уйди, уйди!
Въ тотъ же день Владиміръ Александровичъ Кривскій-Долининъ съ грустнымъ выраженіемъ лица разсказывалъ Зо, что его отецъ становится на дыбы и никакъ не даетъ своего согласія на его женитьбу, что остается только одно — уговорить мать и ждать того времени, когда она уломаетъ отца.
— Или пустить пулю въ лобъ?— нервно засмялась Зоя.
— То-есть, какъ это?— растерянно спросилъ онъ, пораженный ея зловщимъ смхомъ.
— Ну, да, ты же хотлъ это сдлать, если теб не позволятъ на мн жениться!— объяснила она.— Но я не допущу до этого…
Она перевела духъ.
— Я только теперь поняла, что мн-то будетъ не легче, если ты даже и пустишь себ пулю въ лобъ… Я вдь все равно не верну своей чести, не дамъ имени своему будущему ребенку, который все же будетъ незаконный…
— Это ужасно, но что же длать? Надо ждать!— нершительно проговорилъ онъ.
Она съ негодованіемъ взглянула на него и бросила ему въ лицо, какъ пощечину, рзкую фразу:
— Твоей свадьбы?
Онъ поблднлъ, какъ мертвецъ.
Онъ не оправдывался, и только тутъ ей стало вполн ясно, что какіе-то анонимные доброжелатели,— можетъ-быть, такіе же негодяи, какъ и онъ, можетъ-быть, желавшіе быть его преемниками,— не обманывали ея, предупреждая о предстоящей его свадьб на той кузин, о которой онъ когда-то говорилъ ей.
— Ступайте вонъ!.. Какой вы ничтожный, какой вы жалкій человкъ!— проговорила она, стискивая зубы, точно отъ физической боли, и показывая на дверь.
Она въ душ еще ждала чего-то,— оправданій, увреній въ любви… Онъ же почти обрадовался: она знаетъ уже все и не длаетъ ему сценъ,— просто назвала ничтожнымъ и жалкимъ, и только… Это не такъ страшно: онъ ждалъ худшаго. Теперь только одно опасно: не узнала бы ея мать и дяди обо всемъ прежде времени, то-есть до его свадьбы. Чортъ возьми эти интрижки съ барышнями! Никогда человкъ не можетъ быть спокоенъ за себя…
Но не прошло и четырехъ дней, какъ онъ успокоился…
Черезъ два дня онъ обвнчался съ богатой двушкой изъ своего круга и тотчасъ же ухалъ въ свадебное путешествіе, а на третій день Варвара уже безъ всякой помхи обнимала и цловала, обливая слезами, холодный трупъ своей бдной самонадянной и гордой двочки: та отравилась въ тотъ же вечеръ, когда ея Володя женился.
— Можетъ-быть, и къ лучшему,— апатично ршила Евгенія, узнавъ о смерти племянницы:— тоже еще Богъ знаетъ, что за жизнь была бы… Нашей-то сестр не легко жить на бломъ свт.
Варвара, въ тупомъ оцпенніи, съ поникшей головой, слушала сиплый голосъ умирающей сестры, и какое-то жуткое чувство охватывало ее, ледянило кровь въ этомъ пріют заживо погребенныхъ жертвъ ненормальныхъ условій жизни.
Шеллер-Михайлов Александр Константинович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Падение, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1870
  2. Ртищев, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1890
  3. На разных берегах, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1881
  4. Голь, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1882
  5. Бездомники, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1890
  6. Хлеба и зрелищ, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1875
  7. Над обрывом, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1883
  8. Лес рубят — щепки летят, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1871
Электронная библиотека