Смех сквозь слезы, Гюго Виктор, Год: 1869 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 252 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СМХЪ СКВОЗЬ СЛЕЗЫ

РОМАНЪ

Виктора Гюго.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

МОР И НОЧЬ

ВМСТО ПРОЛОГА ¹)

¹) Заявляя о помщеніи въ нашемъ журнал романа Виктора Гюго ‘Par l’ordre du roi’ (потомъ озаглавленнаго авторомъ L’homme qui rit), Редакція основывалась въ оцнк этого романа на авторитет извстнаго писателя и увреніяхъ издателей его гг. Лакруа и Вербекговена. Но получивъ самый текстъ романа, Редакція убдилась, что въ полномъ своемъ объем онъ далеко не представляетъ тхъ достоинствъ, которыхъ отъ него ожидали, и страдаетъ излишнею растянутостью, утомительной для читателей. По этому, Редакція признала боле удобнымъ предложить этотъ романъ въ извлеченіи, сохранивъ нетронутыми наиболе интересныя страницы, и сокративъ т изъ нихъ, которыя оказались слишкомъ риторичными и мало интересными.

I.
УРСУСЪ.

Урсуса и Гомо связывала тснйшая дружба. Одинъ былъ изъ породы людей, другой изъ породы волковъ. Подбирая кличку своему другу, человкъ нашелъ самую подходящую для него: Гомо, себя же назвалъ Урсусомъ. Составивъ ассоціацію, они ходили по ярмаркамъ, на приходскіе праздники, по большимъ улицамъ многолюдныхъ городовъ, гд толпилась куча народа, готовая, развся уши, слушать всякія враки и покупать шарлатанскія лекарства и всякую ненужную дрянь. Кроткій, ручной волкъ представлялъ пріятное зрлище для праздной толпы. Людямъ всегда отрадно наблюдать вс роды домашняго прирученія. Эта особенность человческой натуры, можетъ быть, и составляетъ причину, почему всегда собирается толпа на всхъ королевскихъ процессіяхъ.

Урсусъ и Гомо исходили вдоль и поперегъ всю Англію. Квартирой Урсуса была избушка на колесахъ, которую Гомо возилъ днемъ и караулилъ ночью. Если случалась худая дорога или тяжелый подъемъ на гору, человкъ впрягался въ повозку и дружно помогалъ своему пріятелю. На ночлегъ они останавливались въ чистомъ пол, подл деревни, гд Богъ послалъ. Если они прізжали на ярмарку, кругомъ ихъ сейчасъ же собиралась толпа, Урсусъ начиналъ свою болтливую рчь, Гомо одобрительно кивалъ головою. По окончаніи же монолога человка, волкъ бралъ чашечку въ зубы и очень учтиво обходилъ толпу. Въ чашечку кидали мелкую монету и, такимъ образомъ, пріятели заработывали себ хлбъ. Волкъ былъ малый ученый, человкъ тоже. Человкъ ли выдресировалъ волка, или онъ выдресировалъ себя самъ, только его умильныя мины увеличивали общій доходъ. ‘Главное, не вырождайся въ человка’, говорилъ ему его другъ.

Волкъ никогда не кусался, съ человкомъ же иногда случался этотъ казусъ, по крайней мр, онъ имлъ на это притязаніе. Урсусъ былъ мизантропъ, и потому, можетъ быть, сдлался фокусникомъ. Врне, впрочемъ, что онъ сдлался имъ для того, что надо же чмъ нибудь снискивать пропитаніе — желудокъ всегда заявляетъ свои требованія. Кром того онъ былъ лекарь, мало того, чревовщатель. Онъ съ удивительнымъ искуствомъ подражалъ выговору перваго встрчнаго. Онъ умлъ представить грохотанье цлой толпы, онъ плъ разными птичьими голосами. Онъ, по своему желанію, переносилъ васъ на площадь, гд шумитъ толпа, или манилъ въ лсъ разнообразнымъ пріятнымъ щебетаньемъ птицъ. Такое собраніе талантовъ бываетъ рдко у людей. Отличительными качествами Урсуса были: смышленость, любознательность и склонность къ чудеснымъ толкованіямъ, къ баснословію. Его слушателямъ казалось, будто онъ и самъ вритъ въ свои неправдоподобные разсказы, а эта увренность и составляла его силу. Онъ предсказывалъ судьбу по линіямъ рукъ, толковалъ разныя примты и сны. Называя себя ‘продавцемъ суеврія’, онъ говорилъ: ‘между мною и архіепископомъ кентерберійскимъ только та разница, что я признаюсь въ своемъ ремесл’. Архіепископъ вознегодовалъ на дерзкаго и приказалъ его привести къ себ для наказанія, но плутоватый Урсусъ провелъ его, онъ прочиталъ архіепископу проповдь своего сочиненія для рождественскаго праздника. Проповдь понравилась, была выучена наизустъ и сказана самимъ прелатомъ въ церкви и потомъ пущена въ печать за подписью архіепископа. Урсуса отпустили на вс четыре стороны.

Урсусъ былъ лекарь на славу. Онъ практиковалъ только травами. Каждый листочекъ, каждая травка служила ему на пользу. Онъ былъ знакомъ съ искуствомъ обрывать листья: если онъ рвалъ ихъ снизу, они употреблялись какъ слабительное, если сверху — шли за рвотное, онъ въ совершенств зналъ цлительныя свойства мандрагоры, какъ извстно всмъ, растенія двуполаго. Обжогъ онъ лечилъ шерстью саламандры, изъ которой, какъ увряетъ Плиній было соткано полотенцо Нерона. Урсусъ торговалъ также универсальными лекарствами. Разсказывали, что онъ будто бы сидлъ въ Бедлам, сначала его сочли за сумашедшаго, но потомъ убдились, что онъ только поэтъ, и выпустили. Но, можетъ быть, это вздоръ. О комъ изъ насъ не сочиняются легенды.

На самомъ же дл Урсусъ былъ грамотй, человкъ со вкусомъ и латинскій поэтъ стараго времени. Своимъ поэтическимъ даромъ онъ могъ бы поспорить съ Расиномъ и Видою, онъ могъ стряпать іезуитскія трагедіи не хуже отца Бугура. Знакомство съ рифмами и стихосложеніемъ древнихъ развило въ немъ страсть къ образности и къ классическимъ метафорамъ. Встрчая мать, идущую сзади двухъ дочерей, онъ говорилъ: ‘вотъ дактиль,’ если за отцомъ слдовали два сына, онъ замчалъ: ‘вотъ анапестъ,, а если мальчуганъ ползъ между бабушкой и ддушкой, въ ум его складывалось представленіе объ ‘амфимакр.’ Такая ученость не доводитъ до добра. Главное правило салернской школы: ‘шь мало и часто’ исполнялось имъ только вполовину: онъ лъ мало, но рдко,— заработокъ его бывалъ частенько плоховатъ.

Чтобы поправить его, Урсусъ иногда разыгрывалъ комедіи собственнаго сочиненія. Лучшимъ его произведеніемъ была героическая поэма въ честь Гуго Мидльтона, въ 1608 году подарившаго цлую рку Лондону. Эта рка съ давнихъ поръ текла себ въ графств Гордфордъ, въ 60 миляхъ отъ Лондона. Зная, что Лондонъ терпитъ недостатокъ въ вод, Мидльтонъ, захвативъ съ собой 600 рабочихъ съ лопатами и кирками, принялся рыть канавы, длать насыпи, построилъ водопроводы, соорудилъ 800 каменныхъ и деревянныхъ мостовъ, и, такимъ образомъ, заставивъ рку течь въ новое русло, въ одно прекрасное утро, привелъ ее въ Лондонъ. Все эти подробности Урсусъ изобразилъ въ поэтическомъ разговор между Темзою и Серпентейномъ. Темза, олицетворенная горожаниномъ, предлагаетъ новопритекшей рк свое ложе, говоря: ‘я очень старь, чтобы нравиться женщинамъ, но я очень богатъ и могу щедро платить имъ.’ Урсусъ хотлъ выразить этимъ, что Мидльтонъ вс работы произвелъ на свой счетъ.

Урсусъ любилъ говорить самъ съ собою. Кто испыталъ горькую участь одиночества, тотъ врно знакомъ съ этой привычкой. Слово просится наружу, языкъ чешется. Эта привычка, какъ извстно, была у Сократа и Лютера. Почему же не имть ее и Урсусу? Онъ задавалъ себ вопросы и отвчалъ на нихъ, онъ хвалилъ и ругалъ себя поперемнно. Съ улицы всегда было слышно, какъ онъ болталъ съ собой въ своей походной избушк. Прохожіе, обыкновенно умющіе цнить посвоему и уважать умныхъ людей, называли Урсуса идіотомъ. Урсусъ чаще ругалъ, и о случалось и расхваливалъ себя въ такомъ род: ‘я изучилъ растеніе во всхъ его сокровенностяхъ, я глубоко изслдовалъ образованіе цвта, запаха и вкуса’. Безъ сомннія, въ этихъ словахъ Урсуса было не мало похвальбы самому себ, по кто же ршится бросить въ него за это камнемъ?

Къ счастію Урсуса, ему никогда не приходила охота перебраться въ Нидерланды. Тамъ его непремнно поставили бы на всы, желая узнать, насколько онъ отходитъ отъ нормальной тяжести, за которою уже начинается колдунъ. Нормальный всъ былъ установленъ тамъ закономъ. Штука весьма хитрая и остроумная: если испытуемый оказывался тяжеле, его вздергивали на вислицу, если легче — волокли на костеръ. Въ Удвашер еще и теперь можно видть сохранившимися всы, на которыхъ всили колдуновъ, только теперь на нихъ всятъ сыръ. Увы! какъ пала тамъ и выродилась религіозность! Урсусу наврное тамъ пришлось бы плохо, и благо ему, что онъ не пытался проникнуть въ эту страну. Впрочемъ, есть основаніе полагать, что Урсусъ никогда не переступалъ границъ Великобританіи.

Природа одарила Урсуса изобртательностью и сметкой, и вс считали его за хорошаго комедіанта и хорошаго лекаря, разумется, его считали и колдуномъ, хотя не очень опаснымъ, онъ былъ слишкомъ любезный человкъ для того, чтобы навести или отвести градъ, вызывать разныхъ чудищъ, заставить человка заплясаться до смерти, наводить страшные сны, высиживать цыплятъ о четырехъ крыльяхъ, — нтъ, онъ никогда, не длалъ такихъ пакостей. Онъ неспособенъ былъ и на многія боле невинныя шутки, какими отличались его собратья по ремеслу: напримръ говорить по нмецки, еврейски или по-гречески, не имя никакого понятія объ этихъ языкахъ. Если онъ позволялъ себ говорить по-латыни, такъ этотъ языкъ онъ зналъ хорошо. Въ своей медицин онъ Галліена предпочиталъ Кардону.

И полиція никогда не безпокоила Урсуса. Его походная избенка была настолько длинна и широка, что онъ могъ спать на сундук, гд хранились его незатйливые пожитки. Онъ обладалъ фонаремъ, нсколькими париками, немногочисленной посудой и двумя музыкальными инструментами: скрипкой и флейтой, на которыхъ игралъ недурно. Въ дни чрезвычайныхъ представленій онъ облачался въ медвжью шкуру, и говорилъ: ‘у меня дв кожи, эта настоящая.’ Для варенія эликсировъ онъ употреблялъ желзный кувшинъ. Въ потолк его избенки была дыра, въ которую проходила труба чугунной печи, имющей два отдленія: одно для надобностей алхиміи, другое для варки картофеля, т. е. такой дряни, которой тогда кормили свиней и каторжниковъ. Съ негодованіемъ лъ его Урсусъ, но длать было нечего, на другую лучшую пищу не хватало средствъ. Ему было уже слишкомъ 50 лтъ, станъ его сгорбился и лицо приняло еще боле печальное выраженіе, чмъ прежде. Онъ и по натур былъ не изъ веселыхъ, смяться ему было трудно, да и плакать невозможно. Старикъ есть мыслящая развалина, Урсусъ былъ именно таковъ. Болтливость шарлатана, худоба пророка, способность всегда вспыхивать, какъ мина — таковъ былъ Урсусъ. Въ молодости онъ правилъ должность философа у одного лорда.

Это было 180 лтъ тому назадъ, въ то время, когда люди походили боле на волковъ, чмъ теперь.

Гомо также не былъ изъ числа очень обыкновенныхъ волковъ. Онъ былъ шести футовъ длиною, очень силенъ и смотрлъ пзподлобья, языкъ у него былъ мягкій, и имъ онъ иногда лизалъ Урсуса.

Урсусъ находилъ, что Гомо лучше всякаго осла пригоденъ для перевозки тяжестей. Онъ слишкомъ высоко ставилъ осла, онъ замтилъ, что этотъ четвероногій мечтатель, мало понятый людьми, безпокойно потряхиваетъ ушами, когда услышитъ, что философы городятъ дичь. Очень непріятно, когда оселъ является третьимъ между нами и нашими мыслями. Урсусъ предпочиталъ также своего друга собак, собственно потому, что съ волкомъ сойдтись гораздо трудне. Къ тому же Гомо совершенно подходилъ къ его характеру. ‘Я нашелъ свой второй томъ’, говорилъ Урсусъ.

Урсусъ выучилъ волка своимъ талантамъ: стоять на двухъ ногахъ и пр., волкъ, въ свою очередь, выучилъ человка: обходиться безъ кровли, безъ хлба, безъ огня, предпочитать голодъ на свобод въ лсу — рабству во дворц.

Избушка-телжка была построена изъ тонкихъ досокъ, но очень прочна. И снаружи и внутри она была испещрена надписями. Наружная отъ времени стерлась, такъ что трудно было разобрать написанное, она гласила слдующее: ‘золото теряетъ ежегодно треніемъ тысячу-четырехсотую часть своего вса. Такимъ образомъ изъ 1,400 милліоновъ, обращающихся на земл, каждый годъ пропадаетъ милліонъ. Этотъ милліонъ золота, превращаясь въ пыль, улетучивается, слоняется въ воздух и, претворившись въ атомъ, вдыхается людскими легкими, затмъ нагружаетъ и отягчаетъ совсти, амальгамируется съ душами богатыхъ, которыхъ длаетъ надменными, и съ душами бдныхъ, пріобртающихъ отъ такого соединенія свирпыя свойства.’

Къ счастію Урсуса, эта надпись такъ затерлась, что ее не могли прочитать шерифы и другіе носители юридическихъ париковъ. Въ то время англійскіе законники шутить не любили, и за подобную философію безъ всякой церемоніи тащили въ тюрьму. Судьи свирпствовали по традиціи, Джефрисъ имлъ массу послдователей.

Внутреннія же надписи были ясны, он были написаны чернилами на выбленныхъ стнахъ избенки. На одной было выведено крупными буквами: единственныя вещи, которыя слдуетъ знать: ‘Баронъ, перъ Англіи, носитъ внецъ съ шестью перлами, виконтъ корону съ перлами безъ счету, графъ — корону съ перлами на зубцахъ, перемшанными съ листьями земляники меньшей величины, у маркиза перлы и листья одной величины, герцогъ — цвты безъ перловъ, герцогъ королевскаго дома — обручъ изъ крестовъ и лилій, принцъ валлійскій такую же корову, какъ и король, по не замкнутую’. Дале шли нарченія въ такомъ род: ‘Лорды неприкосновенны’, ‘По закону Эдуарда VI лорды имютъ привиллегію совершать простое убійство, за такое убійство ихъ нельзя преслдовать закономъ’, ‘По призыву шерифа лордъ можетъ и не явиться къ нему, если ему заблагоразсудится, лорда нельзя назначить въ милицію,’ ‘лордъ почти то же, что и король, король почти то же, что Богъ, земля есть лордство, англичане говорятъ Богу: мой лордъ’, и множество другихъ подобныхъ истинъ, доказывавшихъ исключительное положеніе лордовъ въ сред англійскаго народа.

На противоположной стн посл заглавныхъ словъ: ‘что можетъ удовлетворитъ тхъ, у кого ничего нтъ’, шло перечисленіе всхъ богатйшихъ перскихъ фамилій съ обозначеніемъ противъ каждаго его состоянія и достопримчательностей, находящихся въ его владніяхъ. Затмъ подведенъ итогъ: 172 пера временъ акова II вс вмст получаютъ доходъ въ 1,272,000 фунтовъ стерлинговъ, составляющій одинадцатую часть дохода всей Англіи.

Противъ имени лорда Линнеуса Клэнчсрли, Урзусъ добавилъ: ‘мятежникъ! въ ссылк! замки и помстья секвестрованы. Такъ ему и надо!’

Изъ всего видно, что по природ своей Урсусъ былъ склоненъ къ оппозиціи и недовольству. На все смотрлъ онъ мрачно. Онъ никмъ и ничмъ не былъ доволенъ. Урсусъ восхвалялъ только принцевъ, но и самая похвала выходила у него оригинальная, чисто-урсусовская. Какъ-то разъ онъ, вмст съ Гомо, проходилъ мимо одной ирландской католической капеллы, въ то самое время, какъ король аковъ II подарилъ ей для одной святой лампаду изъ массивнаго золота. Урсусъ, передъ массой собравшагося народа, разсыпался въ восторженныхъ похвалахъ королю, и вскричалъ: ‘Нтъ сомннія, что эта святая иметъ большую надобность въ золотой лампадк, чмъ босыя дти въ башмакахъ’.

Такія-то доказательства врности и почтенія къ установленнымъ властямъ обезоружигали начальство, и оно сносило скитальческую жизнь Урсуса въ сообществ съ волкомъ. Онъ спокойно шагалъ по всей Англіи, даже въ ‘почтенное’ царствованіе Вильгельма и Маріи, когда на всю Англію была накинута громадная полицейская сть для поимки бродягъ вообще, и въ особенности шайки дтоторговцовъ.

По правд сказать, за что же было нападать на Урсуса, вдь онъ не принадлежалъ ни къ какой шайк. Онъ жилъ самъ съ собой. Кто вчно бродитъ, тотъ боле одинокъ, чмъ всякій пустынникъ. Сознавая это, Урсусъ не дозволялъ себ засиживаться на мст. Главнымъ его дломъ было ненавидть человческій родъ, и онъ былъ непоколебимъ въ этой ненависти. Убжденный, что жизнь человческая сама по себ есть нчто ужасное, что надъ міромъ тяготятъ бичи, исходящіе одинъ изъ другого: война, зараза, голодъ и глупость, что въ самомъ факт существованія есть доля наказанія, и что смерть есть избавленіе,— Урсусъ, если ему приводили больного, вылечивалъ его охотно. Поставивъ человка на ноги, онъ бросалъ ему такой сарказмъ: ‘ты теперь на лапахъ. Ходи же подольше въ этой юдоли плача’. Случится ли ему встртить бдняка, умирающаго съ голода, онъ отдастъ ему вс свои деньги и скажетъ: ‘Живи, несчастный! шь! Живи дольше! Я не намренъ сокращать твою каторгу’. Потомъ потиралъ руки, прибавляя: ‘я длаю людямъ все зло, какое могу’.

Внутри его избенки, но такъ, что видно было черезъ отверстіе снаружи, была надпись: Урсусъ, философъ.

II.
ТОРГОВЦЫ ДТЬМИ.

Многіе ли знаютъ нынче слово comprachicos и понимаютъ его значеніе?

Comprachicos слово испанское, въ перевод значитъ покупатели дтей. Это были омерзительныя и странныя общества бродягъ, торговавшихъ дтьми, знаменитыя въ 17 вк, позабытыя въ 18, и неизвстныя въ 19. Торговцы дтьми — это одно изъ самыхъ мрачныхъ проявленіи стариннаго человческаго безобразія. Они оставили слды въ уголовныхъ процессахъ Англіи и Испаніи. Въ безъисходной путаниц англійскихъ законовъ тамъ и сямъ попадаются указанія на этотъ чудовищный фактъ, подобно тому, какъ въ лсу встрчается отпечатокъ ноги дикаря.

Торговцы дтьми, какъ показываетъ самое слово, покупали и продавали дтей, но они ихъ не похищали.

Чтоже они длали съ этими дтьми?— Чудовищъ.— Зачмъ?— Для забавы.

Люди любятъ забавляться. Для улицъ нужны были фигляры, для лувровъ требовались шуты. Одинъ назывался Тюрлюпеномъ, другой носилъ имя Трибуле.

Усилія, которыя длаетъ человкъ для доставленія себ развлеченій, бываютъ иногда достойны вниманія философа.

Мы должны разсказать теперь главу самой ужасной книги, для которой приличное заглавіе будетъ: эксплуатація несчастныхъ счастливыми,

Было время, котда дитя служило игрушкой для людей (это впрочемъ случается еще и теперь). Въ наивныя и свирпыя эпохи изъ превращенія дтей въ игрушки сдлали особый промыселъ. Семнадцатый вкъ — одна изъ этихъ эпохъ. Этотъ вкъ, именуемый великимъ, былъ чисто въ византійскомъ вкус, въ немъ курьезно перемшивались искаженная наивность и деликатная жестокость: тигръ, продлывающій жеманные курбеты. Этотъ вкъ эксплуатировалъ множество дтей, историки, льстившіе ему, скрыли эту язву, выставляя на видъ лекарство Винсента де-Поля.

Чтобы успшно передлать человка въ игрушку нужно время, нужно взяться за него съ раннихъ лтъ. Карлика надо начать выработывать съ младенчества. Дтствомъ играли, но прямой ребенокъ, это вовсе не забавно, горбатый, другое дло,— это несравненно веселе.

Отсюда явилось искуство, нашлись наставники. Брали человка и длали изъ него уродца, получали лицо и возвращали рожицу. Останавливали ростъ, коверкали физіономію. Это искуственное производство уродцевъ имло свои правила. Составилась цлая наука, ортопедія навыворотъ, изъ прямого длали косое, изъ красиваго уродливое. Существовала также наука уродованія животныхъ. Природа — это наша канва. Человкъ всегда желалъ что нибудь прибавить или убавить въ твореніи, иногда онъ украшаетъ его, иногда же безобразитъ. Придворный шутъ былъ попыткой превратить человка въ обезьяну. Въ тоже самое время старались изъ обезьяны сдлать человка. Герцогиня Клэвелендъ имла въ числ своихъ пажей обезьяну. Африканская мартышка, разодтая въ золотую парчу, подавала чай баронесс Дэдли, и баронесса называла ее: ‘мой негръ’. На запяткахъ кареты графини Дорчестеръ стояли три павіана въ парадныхъ ливреяхъ, орангутангъ натягивалъ чулки на ноги герцогини Медина-Чели. Такимъ образомъ обезьяны, исполняя обязанности людей, составляли какъ бы противовсъ людямъ, состоящимъ въ должностяхъ животныхъ. Эта смсь, производимая въ угоду сильныхъ міра сего, въ особенности была замтна на карлик и на собак. Карликъ никогда не оставлялъ собаки, которая была больше его. Собака была двойникомъ карлика, они были точно два звна, соединенныя вмст.

Физическое и нравственное обезображиваніе человка шли рука объ руку. Уродователи того времени очень удачно умли стирать съ человческаго образа божественный отпечатокъ. Докторъ Конквестъ, членъ амен-стритской коллегіи и инспекторъ лондонскихъ химическихъ лавокъ, написалъ огромную книгу объ этой хирургіи на изнанку, книгу, полную разнообразнйшихъ фактовъ. По словамъ Юстуса Нарикъ-Фергуса изобртателемъ этой безчеловчной хирургіи былъ монахъ Авен-Моръ.

Замчательнйшій образчикъ этой разнообразной, въ своихъ видоизмненіяхъ, науки можно видть на карлик герцога палатинскаго. Неркео, котораго кукла выскакиваетъ изъ ящика съ сюрпризами въ гейдельбергскомъ погреб.

Такимъ ужаснымъ путемъ фабриковались существа, которымъ позволялось страдать и повелвалось забавлять.

Эта фабрикація уродовъ составляла цлое искуство, имвшее подраздленія по родамъ.

Уроды нужны были и султану и пап, одному, чтобы стеречь женъ, другому для услажденія уха нжными тенорными звуками. Этотъ родъ уродства не существовалъ въ природ, онъ былъ чисто-искуственной фабрикаціей. И сераль и сикстинская капелла употребляли одинъ и тотъ-же родъ уродовъ, въ одномъ мст они отличались свирпостію, въ другомъ нжностію.

Да, теперь не умютъ производить многихъ вещей, которыми отличались прежнія времена, мы лишены многихъ талантовъ, знаменующихъ то время: и не безъ причины благонамренные умы кричатъ, что человчество развращается и идетъ къ паденію. Нынче не умютъ уже ваять на живомъ человческомъ тл, изчезаетъ искуство пытокъ, когда-то были искусники по этой части, теперь ихъ уже нтъ. Отрзывая члены живымъ людямъ, распарывая имъ животъ, вырывая кишки, легко было длать открытія, приходить къ занимательнымъ выводамъ, теперь нтъ этого пособія для науки, и палачъ не служитъ боле представителемъ прогресса хирургіи.

Фабрикація уродовъ не ограничивалась производствомъ феноменовъ для городскихъ площадей, шутовъ для дворцовъ, и евнуховъ для султановъ и папъ. Она разнообразилась до безконечности. Однимъ изъ торжествъ искуства было сдлать птуха для короля Англіи.

По обычаю, во дворц короля жилъ полунощникъ — человкъ, поющій птухомъ. Въ то время, какъ вс спали, онъ, въ извстные часы, ходилъ по дворцу и, время отъ времени, испускалъ крикъ, который раздается обыкновенно на птичьихъ дворахъ, повторяя его столько разъ, сколько было часовъ времени. Этотъ человкъ, превращаемый въ птуха, въ дтств подвергался операціи въ усть пищепроводнаго горла, эта операція, въ числ прочихъ описана докторомъ Кенквестомъ. При Карл II, герцогин Портсмутъ показалось крайне противнымъ видть слюнотеченіе, какъ слдствіе операціи, у птуха, и его удалили изъ дворца, однакожъ, чтобы не затмить блеска короны, должность птуха не уничтожили, только вмсто оперированнаго, приказали кричать птухомъ старослужилому офицеру, за что назначили ему жалованья въ годъ 9 фунтовъ 2 шиллинга и 6 су.

Въ мемуарахъ Екатерины II разсказывается, что въ прежнее время, если русскіе цари и царицы бывали недовольны придворнымъ, они заставляли его сидть на корточкахъ въ большой прихожей дворца, и онъ сидлъ въ такой поз урочное время, причемъ, смотря по приказанію, или мяукалъ кошкой, или кудахталъ курицей.

Эти моды прошли, но не настолько, какъ полагаютъ обыкновенно. И теперь еще куртизаны, чтобы заслужить милости, кудахтаютъ, измнивъ нсколько тонъ.

Великое счастіе, что короли никогда не могутъ ошибаться. Потому-то ихъ противорчія не смущаютъ насъ. Съ полной увренностью ихъ можно всегда расхваливать, не рискуя слишкомъ ошибиться. Людовикъ XIV не потерплъ бы у себя въ Версали ни офицера, поющаго птухомъ, ни маркиза, изображающаго изъ себя индйку. То, что казалось необходимой принадлежностью королевскаго величія въ Англіи, то Людовику великому казалось несовмстнымъ съ короной св. Людовика. Извстно, что онъ выразилъ свое неудовольствіе принцесс Генріэт за то, что она увидала во сн курицу, въ самомъ дл, какое неприличіе для придворной особы! Кто иметъ честь принадлежать къ высшимъ сферамъ, тотъ не долженъ спускаться до птичника.

——

Всякій фабрикатъ поступаетъ въ торговый оборотъ, уроды, выпущенные изъ хирургической лабораторіи, поступали на торговый рынокъ. Но здсь фабриканты были вмст и торговцами. Они покупали дтей, обдлывали сырой матеріалъ и выпускали фабрикатъ на продажу.

Сырой матеріалъ получался отовсюду: его доставляли и отцы семействъ, желающіе избавиться отъ тяготящаго ихъ бремени, и рабовладльцы, выгодно эксплуатирующіе свое имущество. Въ самомъ факт продажи людей никто не видлъ ничего страннаго. Давно ли еще люди сражались за это право. Давно ли — еще не кончилось ста лтъ — гессенскій курфистръ продавалъ своихъ подданныхъ англійскому королю, нуждающемуся въ людяхъ для войны съ Америкой. Къ гессенскому курфистру шли, какъ къ мяснику, за мясомъ. Въ Англіи, во время дебошей Джефриса, посл трагическаго приключенія Монмаута, множеств сеньоровъ и джентльменовъ было обезглавлено и четвертовано, они оставили вдовъ и дочерей, король Яковъ II подарилъ ихъ своей супруг, а королева продала ихъ Вильяму Пенну. Неудивительно, что Яковъ II ихъ продалъ, а изумительно, что Пеннъ ихъ купилъ. Впрочемъ и для Пенна можно отыскать смягчающія обстоятельства: у него была пустыня, которую слдовало заселить, слдовательно онъ имлъ нужду въ женщинахъ. Женщины служили для него орудіемъ производства.

Королева получила хорошій барышъ отъ этой продажи, молодыя леди пошли очень дорого, но, къ увнчанію скандала, цна на старыхъ герцогинь состоялась очень низкая.

Торговцевъ дтей называли также шейли. Это слово индйское и означаетъ въ перевод: подбиратели дтей.

Долгое время торговцамъ дтьми скрываться почти было незачмъ: ихъ терпли. Въ соціальномъ порядк бываютъ моменты, когда безчестнымъ ремесламъ оказываютъ не только снисхожденіе, но и поддержку. Въ наши времена мы могли наблюдать такой фактъ въ Испаніи, Гомонъ Сель учредилъ тамъ подобное общество, и оно держалось съ 1834 по 1866 годъ, распространяя ужасъ въ провинціяхъ: Валенсіи, Аликанте и Мурсіи.

При Стюартахъ дворъ благосклонно смотрлъ на торговцевъ дтьми. Ихъ услугами пользовались, а для Якова II они составляли какъ бы орудіе королевской власти. Въ ту эпоху изувчивали строптивыя семейства, прескали роды и уничтожали наслдниковъ. Иногда уничтожали одинъ знатный родъ въ пользу другого. Торговцы дтьми знали искуство обезображивать, а это все-таки лучше, чмъ убивать, и политика умла ими пользоваться. Въ рукахъ политики была также желзная маска, но ею пользовались только въ крайнихъ случаяхъ. Нельзя же было распложать желзныя маски по цлой Европ — это было бы неудобно, тогда какъ обезображенные фигляры бгали безпрепятственно по улицамъ городовъ безъ всякой помхи, къ тому же желзную маску можно сорвать, натуральную же никогда. Замаскировать васъ навсегда вашимъ собственнымъ лицомъ,— неправда-ли какъ это удобно! Торговцы дтьми обдлывали людей съ такимъ же искуствомъ, какъ китайцы обдлываютъ дерево. Ихъ искуство имло свои секреты, свои собственныя орудія. Нынче это искуство утрачено. Изъ ихъ рукъ выходило нчто странное, хилое, это было и смшно и имло глубокій смыслъ. Они съ такимъ умомъ переработывали маленькое существо, что его не могъ узнать и самъ его родитель. Иногда они довольствовались обезображеньемъ лица, оставляя въ поко спинную кость, они спарывали съ ребенка мтку, подобно тому какъ спарываютъ ее карманщики съ украденнаго носоваго платка.

Продукты, предназначенные для потребленія на улицахъ въ вид фигляровъ, отмчались изумительно вывернутыми суставами. Перебравъ вс кости у ребенка, получали хорошаго гимнаста.

Отнимая физіономію у ребенка, артисты, насколько могли, отнимали у него и память. Ребенокъ не сознавалъ, что онъ подвергся уродованію. Ужасная хирургія оставляла слды на его лиц, но не въ ум. Онъ могъ припомнить разв только то, что разъ его схватили какіе-то люди, потомъ онъ заснулъ и, наконецъ, былъ выявленъ отъ какой-то болзни. Отъ какой? Онъ того по зналъ. Онъ не припоминалъ ни прижиганій срой, ни надрзовъ желзомъ. Артисты во время операцій усыпляли свои жертвы особымъ одуряющимъ составомъ, слывшимъ за волшебный, который имлъ свойство успокоивать боль. Этотъ порошокъ давно извстенъ въ Кита и употребляется до сихъ поръ.

Яковъ II, какъ сказано выше, пользовался не разъ услугами торговцевъ дтьми. Иногда онъ даже признавался въ своемъ съ ними соучастничеств. Изуродованнаго заклеймляли королевскими лиліями, это случалось, когда по какимъ нибудь причинамъ, слдовало доказать, что новое положеніе ребенка устроено съ соизволенія короля. Англія всегда длала честь Франціи, употребляя съ личной для себя пользой цвтокъ лиліи.

Если уничтожить грань, отдляющую промыселъ отъ фанатизма, то торговцы дтьми имютъ сходство съ индйскими душителями, они жили бандами, и паясничали для маскированія своихъ дйствій. Они свободно ходили по всей стран. Они разбивали свой лагерь, гд придется, но какъ люди степенные и религіозные, они нисколько не походили на прочихъ бродягъ и никогда не занимались воровствомъ. Ихъ часто ошибочно смшивали то съ испанскими, то съ китайскими цыганами. Но первые были фальшивые монетчики, а вторые просто плуты, торговцы же дтьми никогла не были ни тмъ, ни другимъ. Они были въ своемъ род честные люди. Они стучали въ дверь, входили, торговали ребенка, платили деньги и уходили. Все это длалось совершенно правильно.

Въ ихъ обществахъ были люди всхъ націй: и французы, и англичане, и кастильцы, и нмцы и италіянцы братались другъ съ другомъ для общаго дла. Ихъ соединяла одна и таже мысль, одно и тоже суевріе, эксплуатація одного и того же ремесла.

Торговцевъ дтьми скоре можно назвать ассоціаціей, чмъ племенемъ, скоре поддонками, чмъ ассоціаціей. Сюда стекалась дрянь со всего свта, взявшая себ преступленіе за ремесло. Они сплачивались между собою, подобно тому, какъ одежда арлекина сшивается изъ разноцвтныхъ кусочковъ, каждый вновь прибывшій сюда человкъ представлялъ собою такой лоскутъ.

Бродить — стало закономъ существованія банды. Появляться и тотчасъ изчезать. Т, кого только терпятъ, никогда не пускаютъ своихъ корней въ стран. Торговцамъ дтьми грозила иногда опасность даже въ тхъ странахъ, гд ихъ услугами пользовался дворъ, гд они, въ случа нужды, помогали королевскому могуществу. Короли употребляли въ свою пользу ихъ искуство и потомъ ссылали артистовъ на галеры.

Камень, который катится, и промыселъ, если онъ долженъ таиться, никогда не обростаютъ мохомъ. Торговцы дтьми были бдны. Они могли бы сказать тоже, что сказала старая колдунья, исхудалая и въ лохмотьяхъ, наблюдая, какъ загорается ея костеръ: ‘игра не стоить свчъ’! Можетъ быть, ихъ предводители, оставшіеся неизвстными, ведущіе дло въ широкихъ размрахъ, и были богаты, но теперь, по истеченіи двухъ вковъ, этотъ пунктъ мудрено разршить.

Общество торговцевъ дтьми имло свои законы, присягу, формулы, даже, кажется, кабалистику. Большинство ихъ было изъ басковъ, и въ Бискаіи до сихъ сихъ поръ сохранилось о нихъ много легендъ, еще и теперь матери пугаютъ своихъ разшалившихся дтей именемъ comprachicos.

Отдльныя шайки торговцевъ дтьми, какъ и цыгане, назначали другъ другу свиданія въ опредленныхъ мстахъ, предводители ихъ время отъ времени мнялись полезными для нихъ сообщеніями. Въ XVII вк у нихъ было четыре такихъ главныхъ пункта. Въ Испаніи ущелье Нанкорбо, въ Германіи прогалина Злая Женщина, во Франціи въ старинномъ лсу Борво Томона, подл Бурбоне, и въ Англіи сзади стны, окружающей садъ Вильяма Чалонера въ Клэвеленд.

——

Въ Англіи были очень суровые законы противъ бродягъ. Въ одномъ изъ ея статутовъ человкъ безъ пристаница представляется опасне аспида, дракона, рыси и василиска. Англію долго озабочивали цыгане, отъ которыхъ она хотла избавиться, и волки, отъ которыхъ она освободилась.

Въ этомъ отношеніи англичанинъ сильно разнится съ ирландцемъ, который молится за волка, называя его крестнымъ отцемъ.

Англійскій законъ терплъ присутствіе особачившагося волка, и настолько же сносилъ бродягу, имвшаго какое нибудь занятіе и считающагося подданнымъ англійской короны. Законъ не тревожилъ канатнаго плясуна, кочующаго цирюльника, лекаря, фокусника потому, что они своимъ бродяжествомъ заработывали себ пропитаніе. Если же не оказывалось этихъ облегчающихъ обстоятельствъ, законъ превращался въ карательный, и такой прохожій разсматривался, какъ непріятель. Фланеровъ тогда не существовало, были только бродяги. ‘Подозрительный видъ’, т. е. то, что всякій хорошо понимаетъ, но не можетъ точно опредлить, былъ достаточенъ для того, чтобы общество взяло такого человка въ тиски. Гд ты живешь? Что длаешь? И если онъ не могъ отвчать, его ожидала крутая расправа. Желзо и огонь были добрыми пособниками закона, и ему часто выпадалъ случай упражняться въ прижиганіи бродяжничества. Законъ быль особенно стригъ къ цыганамъ, и они нсколько разъ изгонялись изъ Англіи.

Торговцы дтьми не имли ничего общаго съ цыганами. Цыгане сами составляли націю: торговцы дтьми принимали къ себ людей всхъ націй, и образовали изъ себя поддонки, сборную лахань, наполненную вонючими помоями. У нихъ не было, какъ у цыганъ, родного языка, ихъ нарчіе была безобразная смсь разныхъ языковъ. Они, правда, въ конц концовъ, какъ и цыгане, образовали какъ бы особый народъ, но связью имъ служили не расовыя отличія, а просто принадлежность къ одному и тому же ремеслу. Цыгане составляли семейство, торговцы дтьми — масонство, но масонство, имющее не благую цль, а возмутительный промыселъ. Цыгане были язычники, торговцы дтьми — христіане, и даже хорошіе христіане, какъ подобаетъ обществу, получившему свое начало въ Испаніи, стран благочестивой по преимуществу.

Они были боле, чмъ христіане, они были римскіе католики, и до того ревностно соблюдали чистоту вры, что отказались принять въ свое общество бродячую шапку, вышедшую изъ Венгріи, и имвшую своимъ предводителемъ старика, у котораго въ рукахъ, вмсто скипетра, была палка съ серебрянымъ набалдашникомъ, украшеннымъ австрійскимъ двуглавымъ орломъ. Правда, эти схизматики праздновали успеніе 27 августа, что уже само по себ было отвратительно.

Въ Англіи при Стюартахъ торговцы дтьми промышляли свободно. Благочестивый Яковъ II, преслдовавшій жидовъ и собиравшій облавы на цыганъ, для торговцевъ дтьми былъ королемъ милостивымъ. Мы уже знаемъ почему. Они умли быть ему полезными, они такъ ловко устраивали всякія изчезновенія, и длали все это для блага государства. Правительство стснялъ какой нибудь единственный младенецъ-наслдникъ, они его брали, обработывали, и онъ терялъ свой видъ. При такомъ оборот дла, конфискація становилась совсмъ излишней, и облегчалась передача имніи фаворитамъ. Торговцы дтьми отличались скромностію и умньемъ держать языкъ за зубами — это тоже не малое достоинство въ людяхъ, прикосновенныхъ къ правительственной сфер. Почти не было примра, чтобы они выдали тайну короля, въ этомъ, безъ сомннія, былъ и ихъ собственный интересъ. И если бы король потерялъ къ нимъ довріе, имъ пришлось бы плохо. Потому, съ точки зрнія тогдашней политики, они считались людьми полезными. Къ тому же вдь они доставляли теноровъ святйшему отцу пап. А для папистовъ-Стюартовъ это было не маловажной заслугой. Но въ 1688 году произошла перемна династіи въ Англіи. Стюартовъ смнилъ схизматическій Оранскій домъ, Яковъ II уступилъ свой тронъ Вильгельму III.

Яковъ II умеръ въ изгнаніи, на его гробниц творились чудеса,— епископъ д’Отэнъ излечился отъ фистулы, что и было достойной наградой за католическія добродтели этого принца.

Вильгельмъ смотрлъ на вещи иными глазами, совсмъ иначе онъ понималъ набожность и свои обязанности, и потому несравненно строже отнесся къ торговцамъ дтьми: онъ съ особеннымъ усердіемъ преслдовалъ этихъ гадинъ.

Законы, изданные имъ противъ торговцевъ дтьми, поразили ихъ, какъ ударъ обухомъ по лбу. Ихъ велно клеймить, а начальниковъ, кром того, выставлять у позорнаго столба, все ихъ имущество конфисковать, а деревья ихъ лсовъ вырывать съ корнемъ. За сокрытіе и недонесеніе объ этихъ преступникахъ, виновные подвергались конфискаціи имуществъ и вчному тюремному заключенію. Законъ не забылъ и женщинъ. Обвиненныя въ сообществ съ торговцами дтьми, он подвергались наказанію ‘исправительной скамейки’. Англичане съ трудомъ разстаются съ старыми обычаями, и наказаніе ‘исправительной скамейкой’ существуетъ до сихъ поръ для ‘сварливыхъ женъ’. Исправительную скамейку вшаютъ надъ ркой или надъ прудомъ, сажаютъ на нее женщину, и потомъ три раза опускаютъ скамейку въ воду и поднимаютъ вверхъ, ‘чтобы освжить гнвъ этой женщины’, говоритъ коментаторъ Чемберленъ.

КНИГА ПЕРВАЯ.
НОЧЬ НЕ ТАКЪ ЧЕРНА, КАКЪ ЧЕЛОВКЪ.

I.
ОДИНОЧЕСТВО.

Рзкій сверный втеръ дулъ безостановочно на европейскій материкъ и еще рзче на Англію впродолженіи декабря 1689 и января 1690 г. Онъ былъ причиной страшныхъ холодовъ, заставившихъ отмтить эту зиму, какъ ‘памятную для бдняковъ.’ Благодаря полезной прочности стараго королевскаго пергамента, употребляемаго на офиціальные документы, длинные списки бдняковъ, найденныхъ умершими отъ голода и холода, сохранились до нашего времени во многихъ приходскихъ книгахъ особенно въ записяхъ лондонскихъ предмстій. Въ ту зиму замерзла Темза, что случается разъ въ цлое столтіе, на Темз, на льду, были даже разбиты палатки, шла ярмарка, былъ бой медвдей и быковъ, на льду зажарили быка. Ледъ держался два мсяца.

Въ январ 1790 года, вечеромъ одного изъ самыхъ холодныхъ дней этой зимы, происходило что-то необыкновенное въ одной изъ многочисленныхъ негостепріимныхъ бухточекъ портлендскаго залива. Эта бухточка была самая опаснйшая въ залив, потому самая пустынная, и потому же самая удобная для судовъ, которыя имютъ причину скрываться. Въ ней къ самому утесу было причалено маленькое судно, морякъ тотчасъ же узналъ бы въ немъ ‘бискайскаго дракона’, старинное судно, нынче боле невстрчающееся. Оно, какъ и вс бискайскія лодки, было раззолочено и размалевано.

Втра съ моря не было и вода въ бухт была совершенно тиха. Это было счастливое исключеніе, особенно зимою. Портлендскія бухты сплошь усяны мелями, и во время непогоды необходимы необычайное искуство и ловкость, чтобы изъ нихъ выбраться.

Между тмъ мракъ все больше и больше сгущался надъ бухтой, стало темно, какъ на дн колодца, узкій выходъ изъ бухты въ море отливался полосой бловатаго цвта Лодка такъ была скрыта скалами, что надо было вплоть къ ней подойдти, чтобы ее замтить, доска, переброшенная съ нея на выдающуюся площадку обрывистаго берега, соединяла ее съ землею, черныя фигуры двигались по этому трепещущемуся мостику. Видно было, что, пользуясь мракомъ, кто-то собирался тайно отплыть.

Хотя въ бухт было не такъ холодно, какъ въ мор, однако же эти люди дрожали отъ холоду. Они, видимо, торопились.

Судя по одежд, эти люди принадлежали къ классу гражданъ, характерно называемыхъ въ Англіи оборванцами.

Все было пустынно и тихо въ бухт, ни откуда не доносился ни шумъ, ни шелестъ, только раздавались безпокойные шаги людей, готовящихся къ отплытію. Вблизи ни дома, ни корабля. Въ эту эпоху берегъ былъ необитаемъ, а рейдъ въ это время года нелосщался.

Люди, готовящіеся къ отплытію на бискайскомъ дракон, суетились на берегу. За темнотой трудно было отличить ихъ одного отъ другого, нельзя было сказать, стары они или молоды. Ихъ было восемь, по всей вроятности, между ними были одна или дв женщины, но трудно было распознать ихъ по одежд, состоящей изъ лохмотьевъ. Лохмотья не имютъ пола.

Между большими фигурами виднлась одна маленькая фигурка, она должна была принадлежать карлику или ребенку.

Вс эти люди имли на себ капюшоны, затасканные и заплатанные, но настолько объемистые, что, въ случа нужды, защищали лицо отъ стужи и отъ любопытства. У большей части головы были обвязаны платками. Одного изъ нихъ, одтаго въ рубище, обшитое галунами, можно было принять за начальника экспедиціи. Кром его отличался въ толп высокій человкъ, надвигавшій себ на лицо шляпу съ широкими полями.

Маленькая фигурка,— это былъ ребенокъ,— сверхъ лохмотьевъ, была укутана въ широкую куртку взрослаго человка, доходившую ему ниже колнъ. По росту ему можно было дать отъ 10 до 11 лтъ. Онъ былъ босъ.

Экипажъ дракона состоялъ изъ хозяина и двухъ матросовъ. По всему было видно, что онъ занимался перевозкой чего-то запрещеннаго.

Люди шептались между собой. Рчь была смшанная, тутъ были слова кастильскія, нмецкія, французскія, валлійскія, бискайскія, — точно будто какой нибудь условный, воровской языкъ.

Казалось, что эти люди принадлежали ко всмъ націямъ, но были одной шайки, какъ будто собравшейся для какого нибудь преступленія.

Въ то же время можно было замтить, что это люди религіозные, у всхъ были въ рукахъ четки.

И самое судно говорило о томъ же, у него на носу была изваяна Богоматерь съ младенцемъ въ рукахъ. Подъ нею же крупными золочеными литерами было написано Матутини, что означало имя судна.

На берегу въ безпорядк былъ сложенъ грузъ, и путешественники быстро перетаскивали его въ судно. Кром мшковъ съ сухарями, боченковъ съ прсной водой, обычной кладью морскихъ путешественниковъ, здсь были чемоданы, показывавшіе, что эти господа вели на суш скитальческую жизнь.

Клади было много и потому нелегко было ее перетаскивать съ берега. Люди работали неутомимо. Ребенокъ трудился вмст съ прочими.

Почти утвердительно можно сказать, что этотъ ребенокъ былъ здсь безъ отца и матери. Никто не выказывалъ ему вниманія. Онъ былъ скоре похожъ на раба чужой расы, но не на ребенка, живущаго въ своей семь. Онъ служилъ всмъ и никто съ нимъ не говорилъ.

Онъ торопился, какъ и другіе, какъ будто и его занимала мысль о скорйшемъ отплытіи. Но, по всей вроятности, онъ не зналъ, за чмъ они отправляются въ путь, и куда пойдутъ. Онъ торопился машинально, потому что торопились другіе.

Нагрузка кончилась. Двое изъ толпы уже стояли на палуб судна. Шестеро, въ томъ числ и ребенокъ, оставались еще на берегу. На барк все было готово къ отплытію.

— Andamos, сказалъ человкъ, у котораго лохмотья были обшиты галунами.

Вс бросились къ перекинутой доск. Первымъ ребенокъ, но взрослые оттолкнули его — одинъ за другимъ, и когда послдній вскочилъ въ лодку, доска была сброшена съ судна, канатъ обрубленъ и судно пошло въ море.

Ребенокъ одинъ остался на берегу, пристально устремивъ свой взглядъ на море. Онъ никого не звалъ. Онъ никого не умолялъ. Все случилось неожиданно, и онъ не проронилъ ни слова. Въ барк также царствовало безмолвіе. Никакого крика не вырвалось у ребенка къ этимъ людямъ, ни одного слова съ ихъ стороны къ нему. Ребенокъ все продолжалъ пристально смотрть въ море. Понималъ ли онъ что нибудь?

Вотъ барка достигла выхода изъ бухты. Еще виднется высокая мачта. Вотъ и ее не видать. Все кончено. Драконъ теперь уже въ открытомъ мор.

А ребенокъ все глядлъ и глядлъ. Онъ былъ удивленъ, и о чемъ-то думалъ.

Онъ сознавалъ мрачную дйствительность, но чувствуя себя невиннымъ, онъ какъ будто мирился съ грустнымъ положеніемъ. Ни одной жалобы. Безупречный не упрекаетъ. Онъ спокойно принялъ разразившійся надъ нимъ громовый ударъ.

Судя по его удивленію, неимвшему никакихъ признаковъ отчаянія, можно было вывести заключеніе, что изъ покинувшихъ его людей, никто его не любилъ, и самъ онъ никого не любилъ изъ нихъ.

Онъ не чувствовалъ холода. Вдругъ холодной водой плеснуло ему на ноги, начинался приливъ. Что-то пошевелило ему волосы, то поднимался опять сверный втеръ. Онъ вздрогнулъ и пробудился отъ своей задумчивости.

Онъ оглянулся вокругъ. Никого. Онъ былъ одинъ.

До этой минуты для него существовали только т люди, которые его такъ безчеловчно бросили. Эти единственные люди, которыхъ онъ зналъ, были ему неизвстны, и онъ не могъ бы сказать, кто они.

Онъ росъ между ними, но эта была не его семья. Онъ былъ какимъ-то наростомъ на ихъ чужомъ тл. Но и они его оставили.

Оставили его безъ денегъ, безъ обуви, едва прикрытаго лохмотьями, безъ корки хлба въ карман.

Ему было десять лтъ.

Чтобы достигнуть какого нибудь человческаго жилища, ему надо зимой, вечеромъ, пройти нсколько миль. И онъ не зналъ, гд онъ находится.

Онъ расправилъ свои худыя рученки и звнулъ. Потомъ, сбросивъ оцпененіе, съ легкостью блки онъ повернулся спиной къ бухт и началъ всходить на утесъ. Онъ спшилъ уйти отъ берега, но онъ спшилъ безъ цли. Онъ самъ не зналъ, куда идетъ.

Путь его былъ затруднителенъ. Скала была крута, его ноги скользили, наконецъ онъ добрался до вершины.

Взобравшись туда, онъ остановился и поглядлъ вокругъ себя. Позади его море, впереди земля, надъ головой небо, но небо безъ свтилъ. Густой туманъ покрылъ землю.

Онъ сталъ разглядывать землю. Она разстилалась передъ нимъ необозримой снжной равниной. Нигд не было видно ни признака жилья, ни даже дороги.

Ребенокъ повернулся къ морю, по и тутъ глазъ его встртилъ безконечную блую раввину, только земля блла снгомъ, а море пной.

Одинъ движущійся предметъ выяснился передъ нимъ. Матутина была видна еще въ залив. Она быстро неслась въ даль и съ каждой минутой сокращалась. Она зажгла свой фонарь и онъ блестлъ вдали свтлой искоркой.

Она все боле и боле уменьшалась, наконецъ изчезла, и на этотъ разъ изчезла навсегда.

По крайней мр, ребенокъ, казалось, это понялъ. Онъ пересталъ смотрть на море. Глаза его устремились на равнину, на холмы, на т отдаленныя пространства, гд онъ, можетъ быть, встртить живыхъ людей и необходимую помощь для себя. Онъ смло шагнулъ въ это неизвстное.

II.
БИТВА СМЕРТИ СЪ НОЧЬЮ.

Кто была эти люди такъ безжалостно покинувшіе ребенка? Не были ли это торговцы дтьми?

Мры, принятыя Вильгельмомъ III, противъ торговцевъ дтей, произвели свое дйствіе. Не только торговцы дтьми, но и другіе бродяги, бросились бжать въ разныя стороны. Баски составляли большинство въ сред торговцевъ дтей, понятно, большинство ихъ и возвратилось въ Испанію.

Мры, принятыя въ защиту дтей, повлекли за собой странный результатъ: оставленіе дтей. Это и понятно. Всякая банда, имвшая у себя ребенка, казалась подозрительна. Власти легко могли къ ней придраться и начать розыски. Имть ребенка становилось опасно и отъ него старались освободиться. Бжать однимъ легче.

И въ другихъ странахъ, по примру Англіи, начали съ энергіей преслдовать торговцевъ дтьми. Возбудилось соревнованіе между полиціями разныхъ странъ, и алгвазилъ работалъ также дятельно, какъ и констэбль. Вс порты были подъ наблюденіемъ зоркихъ аргусовъ. При такихъ обстоятельствахъ высаживаться на берегъ съ ребенкомъ было опасно. Удобне было погубить его.

Кмъ же брошенъ былъ ребенокъ, котораго мы оставили въ сумрачныхъ пустыняхъ Портленда?— По всмъ вроятіямъ, торговцами дтьми.

А этотъ брошенный ребенокъ все шелъ и шелъ впередъ.

Время отъ времени онъ останавливался и, казалось, раздумывалъ. Ночь стала еще темне и онъ видлъ только за нсколько шаговъ предъ собою.

Вдругъ онъ остановился, прислушался съ минуту, быстро повернулся и направился къ небольшой возвышенности, нсколько вправо отъ его пути. Тамъ неясно виднлось что-то похожее на дерево. Но оттуда слышался шумъ, непохожій ни на шумъ втра, ни на шумъ моря. Это не былъ также крикъ животнаго. Но что-то тамъ было.

Въ самомъ дл тутъ было что-то. Это было нчто, похожее на огромную руку, выходящую прямо изъ земли. Эта рука какъ будто протягивала указательный палецъ, поддерживаемый большимъ. Тамъ гд пальцы соединялись, висла веревка и на ней колыхалось что-то черное и безобразное. Раскачиваемая втромъ веревка скрипла, какъ цпь. Этотъ-то шумъ и слышалъ ребенокъ.

Подойдя ближе, онъ увидлъ, что это была не веревка, а цпь. А черная и безобразная масса, въ ростъ человка, качавшаяся на ней, представляла какую-то странную фигуру: она была похожа на спеленатое дитя. На верху ея было что-то круглое, вокругъ чего обвивалась цпь. Пеленки мстами будто оборвались, какія-то лохмотья выглядывали съ разныхъ мстъ.

Ребенокъ стоялъ предъ этимъ предметомъ безмолвный, изумленный, смотря на него во вс глаза.

Для взрослаго человка это была бы вислица, для ребенка она казалась видніемъ. Гд взрослый увидлъ бы трупъ, ребенокъ видлъ призракъ.

Онъ ничего не понималъ, но какъ будто чувствовалъ ужасъ. Онъ смло, однакожъ дрожа, подошелъ совсмъ близко къ интересующему его призраку, поднялъ голову и внимательно осмотрлъ его.

Призракъ былъ осмоленъ. Мстами онъ блестлъ. Ребенокъ различилъ лицо. Оно было обмазано смолой. Вмсто рта, носа и глазъ ребенокъ видлъ отверзтія. Тло было обернуто толстымъ холстомъ, напитаннымъ нефтью. Холстъ мстами разорвался, у призрака обнажились колни и бока. Лицо было землянаго цвта. Холстъ, прилипшій къ костямъ, очерчивалъ формы, какъ платье на статуяхъ. Растреснувшійся черепъ былъ похожъ на отверстіе испорченнаго плода. Зубы сохранились и выказывали улыбку. Послдній крикъ какъ будто замеръ въ раскрытомъ рт. Оставались еще слды бороды. Голова склонилась такимъ образомъ, какъ будто что-то выслушивала.

На трав лежали два башмака, испорченные снгомъ и дождемъ. Они спали съ ногъ трупа.

Босоногій ребенокъ смотрлъ на эти башмаки.

Отъ смолы лицо казалось мокрымъ. Капли смолы, попавшія на глаза, казались слезами. Благодаря смол разложеніе было замедлено. Ясно, что объ этомъ призрак заботились, ясно, что его считали чмъ-то драгоцннымъ. Пока человкъ былъ живъ, его не берегли, а теперь вотъ, мертваго, пламенно желаютъ сохранить.

Вислица была стара, источена червями, хотя прочна и, какъ видно, долго служила.

Ни одинъ изъ самыхъ завзятыхъ юристовъ-комментаторовъ не скажетъ, когда именно введешь въ Англію обычай смолить контрабандистовъ. Обыкновенно ихъ вшали на берегу моря, за цпь и обмазывали смолой. Хороши всякіе очевидные примры, но засмоленные лучше всхъ: они дольше сохраняются. Засмоленностъ свидтельствовала и объ извстной дол гуманности: можно было рже мнять повшенныхъ. Вислицы были разставлены на берегу моря, въ опредленномъ разстояніи одна отъ другой, въ род того какъ нынче ставятъ маяки. Повшенный служилъ какъ бы фонаремъ для своихъ товарищей контрабандистовъ. Они издали, съ моря, уже видли предъ собой вислицы. Однакожъ это нисколько не мшало контрабанд. Но что нужды — порядокъ былъ соблюденъ.

Обыкновеніе засмаливать повшенныхъ держалось въ Англіи до начала ныншняго столтія, и еще въ 1822 г. передъ дуврскимъ замкомъ висло три такихъ субъекта.

Втеръ разнесъ снгъ на возвышеніи, открылась низкая, частая трава,— тотъ гладкій, нжный приморскій дернъ, который придаетъ такую прелесть вершинамъ утесовъ. Подъ самой же вислицей трава была высока и густа, что составляетъ рдкость на этихъ безплодныхъ пустыряхъ. Ея росту помогло разложеніе труповъ на этомъ мст втеченіи нсколькихъ вковъ. Земля питалась человкомъ.

А ребенокъ все стоялъ пораженный, смотря вверхъ на это страшное лицо, которое смотрло на него.

Взглядъ мертвеца былъ ужасенъ. Онъ глядлъ и впадинами глазъ, и зубами,— вся голова его смотрла.

Ребенокъ все боле и боле цпенлъ и самъ мало-по-малу становился ужасенъ. Онъ терялъ сознаніе, онъ нмлъ и застывалъ. Холодъ проникъ во вс его суставы. Онъ засыпалъ.

Еще минута, и ребенокъ и повшенный, жизнь въ разсвт и жизнь въ разрушеніи, слились бы въ общемъ уничтоженіи.

Мертвецъ, кажется, понялъ это и предостерегъ ребенка. Раздался порывъ втра и повшенный зашатался, цпь завизжала. Этотъ визгъ, казалось, гд-то быль услышанъ. Его приняли за зовъ и повиновались.

Послышался новый шумъ,— шумъ крыльевъ. Прилетла стая вороновъ. И крылатые хищники мрака, каркая, опустились на вислицу.

Испуганный ребенокъ подвинулся назадъ. Онъ поледенлъ, но скоре отъ страха, чмъ отъ холода.

Усвшіеся на вислиц воропы, казалось, совщались. Но карканье кончилось. Одинъ спрыгнулъ на трупъ. Это было какъ бы сигналомъ. Вся стая бросилась на трупъ, и повшенный изчезъ подъ черными крыльями.

Вдругъ мертвецъ пошевелился. Онъ сдлалъ страшный скачекъ. Втеръ помогалъ ему. Онъ качалъ его во вс стороны. Съ мертвецомъ какъ будто сдлались судороги. Онъ сталъ ужасенъ, онъ рвался и метался во вс стороны. Испуганныя птицы отлетли, потомъ возвратились. Началась отчаянная борьба.

Мертвецъ, качаемый спазмадической силой втра, кидался туда и сюда, отражая нападенія налетавшихъ враговъ.

И свирпыя птицы не хотли оставить своей добычи, они казались бшеными. Удары когтей, клювовъ, карканье, вырыванье клочьевъ мяса, трескъ вислицы, стукъ скелета, визжаніе перержаввшаго желза, вой бури, можно ли представить себ боле ужасную, боле мрачную борьбу.

Внизу раздавался тоже глухой шумъ: кипло море.

Ребенокъ видлъ весь этотъ ужасный сонъ. Вдругъ онъ зашатался, вздрогнулъ, схватилъ себя обими руками за голову и, закрывъ глаза, самъ, подобно привиднію, бросился бжать безъ оглядки.

Онъ бжалъ, пока ему не захватило дыханія, бжалъ, куда ноги несли. Быстрый бгъ его согрлъ. Въ теплот онъ нуждался, безъ того онъ непремнно бы погибъ.

Когда у него дыханіе совсмъ прекратилось, онъ остановился, но не смлъ посмотрть назадъ. Ему слышались крылья птицъ, его преслдующихъ, ему казалось, что страшный мертвецъ за нимъ гонится, и что даже сама вислица сорвалась съ своего мста и преслдуетъ мертвеца.

Едва онъ немного отдохнулъ, какъ снова бросился бжать.

Онъ не могъ отдать себ отчета, куда онъ шелъ, ему было все равно, въ какую сторону направиться, лишь бы подальше уйдти отъ испугавшаго его призрака. Онъ бжалъ съ трудомъ, какъ во сн. Теперь онъ не былъ уже голоденъ, онъ даже не чувствовалъ холода. Онъ испытывалъ одинъ только страхъ, всякія другія ощущенія умерли въ немъ. У него было одно желаніе убжать. Убжать отъ всего, и какъ можно скоре.

Такъ бжалъ онъ долгое время. Вдругъ его какъ будто озарила какая-то мысль. Онъ остановился, ему показалось, что стыдно такъ бжать безъ цли. Онъ ршительно поднялъ голову и оглянулся.

Нигд не видно было ни холма, ни вислицы, ни стаи зловщихъ птицъ. Туманъ застилалъ все.

Онъ опять пустился въ путь, по теперь уже не бжалъ, а шелъ. Онъ прошелъ съ четверть мили, какъ почувствовалъ судороги въ желудк. Голодъ сталъ одолвать его.

Но чмъ утолить его? У него не было ни крошки хлба. Онъ зналъ это, однакоже инстинктивно ощупалъ свои карманы.

Онъ ускорилъ шаги. Надежда его не оставляла, онъ расчитывалъ встртить какое нибудь жилище.

Передъ нимъ разстилалась по прежнему снжная, необозримая пустыня. Долго онъ блуждалъ, идя все впередъ и впередъ по портлендской пустыни. Много времени прошло, пока онъ дошелъ до какого-то возвышенія, съ котораго увидлъ вдали какія-то неясныя черныя облака, по всмъ вроятіямъ дымъ. Гд дымъ, тамъ и люди, подумалъ ребенокъ, и пошелъ по направленію къ нему.

Пройдя немного, онъ подошелъ къ крутому спуску, ведущему къ длинной и узкой кос, которая называется Чессъ-Гиль.

Снгъ, падающій уже нкоторое время, началъ идти крупными хлопьями. Втеръ разыгрывался. Все предвщало приближеніе снжной мятели.

Мало-по-малу и она приблизилась. Несчастному, покинутому ребенку приходилось бороться еще съ новымъ, страшнымъ врагомъ.

III.
ЧТО МОЖНО НАЙДТИ ПОДЪ СНГОМЪ.

Мятель совсмъ разыгралась, когда мальчуганъ вступилъ на негостепріимный портлэндскій перешеекъ.

Въ описываемое время этотъ перешеекъ былъ дикъ и крутъ. Онъ представлялъ видъ спины осла, посредин которой шелъ скалистый хребетъ. На каждомъ шагу провалы. Малйшая неосторожность — и жизнь ребенка висла на волоск.

Къ этому на каждомъ шагу острые скользкіе выступы, разбросанные громадные камни, обрывы скалъ, уходящіе въ море. Сколько опасностей предстояло маленькому страдальцу.

Еще бы былъ день, а то приходилось блуждать ночью, по незнакомымъ мстамъ. И нигд ни одной тропинки.

Но ребенокъ не сознавалъ опасности. Онъ шелъ осторожно, но смло, безъ малйшаго колебанія. Онъ обходилъ скалы, удачно избгалъ разслины, не одинъ разъ попадалъ въ воду по колни, скользилъ, карабкался, катился, но все шелъ и шелъ. Черезъ часъ онъ почувствовалъ, что земля возвышается, онъ вышелъ изъ Чессъ-Гилля,

Онъ спасся отъ перешейка, но буря еще ревла, но была еще ночь.

Онъ нагибался, отыскивая тропинку, и вдругъ увидлъ что-то похожее на слдъ.

Это дйствительно былъ слдъ ноги, и, судя но ея величин, по всей вроятности, ноги женщины.

За этимъ слдомъ былъ другой, потомъ третій, еще и еще, они слдовали одинъ за другимъ но направленію вправо. Слды были свжи и мало покрыты снгомъ. Должно быть женщина прошла еще недавно.

Слды шли по тому направленію, гд ребенокъ видлъ дымъ.

Нкоторое время онъ шелъ по этимъ слдамъ. Къ несчастію, они становились все мене ясны. Наконецъ изчезли изъ виду.

Онъ ходилъ по всмъ направленіямъ, отыскивая ихъ, но все было тщетно. Предъ нимъ по прежнему разстилалась сплошная снжная равнина.

Вдругъ откуда-то послышался не то стопъ, не то дыханіе, не то какой-то непонятный шумъ.

Онъ прислушался. Опять тихо, опять никакого звука.

Онъ пошелъ дале. Снова повторился тотъ же шумъ, снова послышался таинственный звукъ.

Сомнваться было нечего. Это былъ стонъ, это было рыданіе.

Онъ сталъ внимательно смотрть, по ничего не видлъ. Шумъ опять возобновился. Ничто не могло быть трогательне, жалобне и безсильне этого голоса. Это былъ ропотъ на что то и въ немъ слышался трепетъ.

Ребенокъ осматривался, смотрлъ вдаль, смотрлъ но сторонамъ. Никого и ничего.

Сгонъ повторился и перешелъ въ плачъ, сначала смутный и неясный, потомъ вполн слышный, звонкій. Это былъ дтскій крикъ. Онъ выходилъ оттуда, изъ подъ снга, съ возвышенія.

Ребенокъ подошелъ та нему, прислъ на корточки и сталъ разрывать снгъ. Показалось блдное лицо.

Кричало не оно. У него глаза были закрыты, ротъ открытъ, но полонъ снга.

Оно было неподвижно, оно было холодно страшнымъ холодомъ, когда ребенокъ дотронулся до него. Это была голова женщины. Эта женщина была трупомъ.

Ребенокъ снова сталъ разгребать снгъ. Показалась шея умершей, потомъ торсъ, сквозь лохмотья одежды свтилось тло.

Вдругъ онъ почувствовалъ легкое движеніе. Что-то маленькое зашевелилось подъ его рукой. Ребенокъ поспшно сгребъ снгъ и открылъ крохотнаго младенца, слабаго, хилого, по еще живого.

Малютка двочка была почти обнажена, она выбилась изъ подъ лохмотьевъ, въ которыя была завернута. Ей можно было дать 5 или 6 мсяцевъ, но, можетъ быть, ей кончился уже годъ: дти нищихъ ростутъ медленно и доростаютъ до англійской болзни. Едва малютка вдохнула въ себя свжій воздухъ, она испустила крикъ, въ немъ были и радость, и отчаяніе. Мать непремнно услышала бы этотъ крикъ, еслибы не заснула безъ просыпу.

Ребенокъ взялъ младенца къ себ на руки.

Грустный видъ представляла эта мать, застывшая посреди снжной пустыни. Лицо ея посинло. Изъ подъ ея темныхъ волосъ бллся красивый молодой лобъ, сдвинутыя брови, закрытые вки, обледнелыя рсницы, сжатыя ноздри, и отъ глазъ до губъ широкіе слды слезъ. На обнаженныхъ грудяхъ можно было видть черты высокаго увяданія жизни, дававшей жизнь другому существу, величіе матери замняло здсь чистоту двственности. На оконечности одной груди образовался шарикъ, похожій на жемчужину. Это была замерзшая капля молока.

Несчастная нищая, кормившая грудью ребенка, и искавшая убжища, заблудилась. Оцпенвъ отъ холода она зашаталась, упала и не могла боле встать. Ее занесло снгомъ. Она прижала дочь къ своему сердцу и умерла.

Губы младенца пытались захватить грудь, по не могли отыскать той груди, на которой застыла капля молока, украденная у смерти. Бдная малютка закричала.

Этотъ крикъ умирающаго младенца услышалъ покинутый ребенокъ.

Онъ отыскалъ ее въ снгу и взялъ на руки. Лица дтей встртились и синія губы малютки прикоснулись къ щек мальчика, какъ къ груди.

У окоченлой малютки уже начинала застывать кровь. Конечности уже похолодли. Мать дала ей частицу своей смерти. Мальчикъ инстинктивно понялъ это.

На немъ была сухая и теплая куртка. Онъ снялъ ее съ себя, завернулъ въ нее малютку и, почти голый, прижимая къ себ спасенное имъ дитя, побрелъ дале въ путь, подвергаясь всмъ ужасамъ зимней непогоды.

Двочка приблизила губы къ щек мальчика и задремала.

IV.
ОПЯТЬ ПУСТЫНЯ, НО ВЪ ИНОМЪ РОД.

Прошло боле четырехъ часовъ съ той поры, какъ мальчикъ былъ покинутъ среди портлендской пустыни. Въ это время онъ встртилъ троихъ представителей человческаго общества: мужчину на холм, женщину въ снгу, младенца, котораго онъ несъ теперь въ своихъ рукахъ.

Онъ былъ изнуренъ холодомъ и голодомъ. Онъ былъ почти безъ одежды, оставшіяся на его тл лохмотья заиндевли, стали остры и сдирали ему кожу. Онъ имлъ на рукахъ ношу, которая, при его истощенныхъ силахъ, была для него страшно тяжела. Но онъ твердо шелъ впередъ.

Онъ чувствовалъ, что малютка все боле и боле согрвалась и къ ней мало-по-малу возвращалась жизнь. Это его радовало, и онъ еще крпче прижималъ къ себ малютку и останавливался часто, нагибаясь, чтобы тереть снгомъ свои замерзшія ноги.

Повременамъ чувствуя, что въ горл у него горитъ, онъ клалъ въ ротъ снгъ и сосалъ его. Это его на время облегчало, но силы его съ каждымъ шагомъ уменьшались.

Втеръ крпчалъ и мятель не уменьшалась. Густымъ снгомъ замело всю окрестность, и бдный скиталецъ уже не видлъ спасительнаго дыма, который манилъ его къ себ и поддерживалъ надежду на скорое избавленіе. Но, можетъ быть, теперь такъ поздно, что огни уже погашены и печи давно перестали топиться? Или, можетъ быть, онъ забрелъ въ такую трущобу, оттуда не скоро добредешь до человческаго жилья.

Съ сомнніемъ онъ смотрлъ вокругъ себя и продолжалъ путь.

Два или три раза малютка вскрикивала. Онъ ее укачивалъ, она засыпала и наконецъ заснула крпкимъ, хорошимъ сномъ. Онъ часто поправлялъ куртку изъ опасенія, чтобы снгъ не потревожилъ малютку.

На пути ему попался глубокій оврагъ, наполненный снгомъ. Мальчикъ почти весь уходилъ въ него, съ страшными усиліями, онъ перебрался и за оврагъ.

За оврагомъ началась открытая мстность, мстами она совсмъ была обнажена отъ снга, но здсь была гололедица.

Теплое дыханіе двочки, касаясь его щеки, согрвало его на минуту, но останавливаясь въ волосахъ, замерзало и превращалось въ ледъ.

Онъ усталъ, силы его истощились, и онъ готовъ былъ упасть каждую минуту. Онъ чувствовалъ, что если упадетъ, онъ боле не встанетъ. А идти было такъ скользко, подъ ногами одинъ ледъ.

Малютка увеличивала тягость его положенія. Мало того, что при его усталости и обезсиленіи, ноша для него была слишкомъ тяжела, она еще занимала об его руки. Идя же по гололедиц нужно непремнно имть ихъ свободными, такъ какъ въ этомъ случа он служатъ вмсто балансернаго шеста.

Приходилось обходиться безъ нихъ, и онъ обошелся.

Онъ подвигался, качаясь, какъ на трамплин и выдлывая при этомъ чудеса эквилибристики. Онъ нсколько разъ спотыкался, но сейчасъ же укрплялся на ногахъ, осматривалъ младенца, не случилось ли съ нимъ чего, закутывалъ его, и шелъ дале. Втеръ имлъ низость толкать его въ спину.

Втеръ иногда на мгновеніе останавливалъ свою силу и падавшій снгъ мене ослплялъ невольнаго путника, въ одно изъ такихъ облегченій, блуждающій ребенокъ увидлъ передъ собой невдалек крыши и трубы. Значитъ онъ куда-то пришелъ! Надежда на ночлегъ поддержала его упавшія силы.

Наконецъ онъ пришелъ къ людямъ. Прочь страхъ! По его тлу разлилась пріятная теплота, онъ почувствовалъ безопасность. То, откуда онъ вышелъ, окончилось, боле не будетъ ни ночи, ни зимы, ни бури. Зло осталось назади. Малютка боле не тяготила его, онъ почти бжалъ.

Онъ достигъ предмстья города и вошелъ въ открытую улицу. Въ то время въ Англіи, улицы на ночь уже боле не запирались.

Улица начиналась двумя домами. Въ этихъ домахъ, какъ и во всей улиц, насколько видлъ глазъ, нигд не замчалось свту.

Домъ, стоящій на правой сторон, разв въ насмшку могъ быть названъ домомъ, такъ онъ выглядлъ нищенски: стны изъ глины, крыша соломенная. Домикъ былъ такъ невысокъ, что крапива, росшая подл его стны, достигала до края крыши. Онъ имлъ только одну дверь, скоре похожую на лазейку въ хлвъ, и одно окно въ форм небольшой дыры, нечаянно пробитой въ стн. Хижника была заперта, находящійся подл нея свиной хлвъ, проявляющій жизнь, показывалъ, что и человческій хлвъ обитаемъ.

Домъ на лвой сторон былъ высокъ, крытъ аспидомъ и былъ построенъ изъ камня. Онъ тоже былъ запертъ.

Мальчикъ не колебался. Онъ прямо подошелъ къ большему дому. Желзный молотъ вислъ у его дверь.

Ребенокъ, своими онмвшими руками, съ трудомъ поднялъ этотъ молотъ и ударилъ имъ разъ. Отвта не было.

Онъ ударилъ два, три раза. Таже неудача, никто не отпиралъ дверь.

Онъ понялъ, что здсь крпко спятъ, и никто не потрудится встать.

Онъ перешелъ къ бдной хижин. Захвативъ по дорог камень, онъ ударилъ имъ въ дверь. Отвта нтъ. Онъ поднялся на цыпочки и стукнулъ камнемъ въ окно. Но и на этотъ призывъ не воспослдовало никакого движенія въ дом. Попрежнему въ немъ оставалось все мертво.

Какъ въ каменныхъ палатахъ, такъ и въ соломенной хижин люди остались глухи къ мольб несчастнаго.

Мальчикъ ршился попытаться въ другихъ домахъ. Онъ вошелъ въ темный и узкій переулокъ, похожій скоре на ушелье между скалъ, чмъ на входъ въ городъ.

Этотъ городъ былъ Веймутъ. Тогдашній Веймутъ нисколько не походилъ на красивый Веймутъ нашего времени. 180 лтъ тому назадъ его жители, кажется, и не слыхали, что существуетъ симметрія. Въ легендахъ разсказывается, что Астаротъ прогуливался иногда по земл, нося на спин мшокъ, въ которомъ было все, даже хлопотливыя домовитыя старушки. Вроятно, когда дьяволъ проходилъ по тому мсту, гд былъ построенъ тогдашній Веймутъ, онъ выронилъ изъ мшка безпорядочную смсь домиковъ, это тмъ вроятне, что въ Веймут оказались и хлопотливыя домовитыя старушки. Веймутъ былъ похожъ на древнюю норманскую деревню, выброшенную на берегъ Англіи.

Ребенокъ, неся младенца на рукахъ, прошелъ нсколько улицъ. Онъ безпрестанно поднималъ глаза, отыскивая освщенныя окна. Свту нигд не било. Не разъ онъ пытался стучать въ двери. Никто неотвчалъ. Теплая постель — худой проводникъ гуманности. Шумъ, произведенный ребенкомъ, разбудилъ малютку, онъ узналъ объ этомъ потому, что она сосала его щеку.

Такимъ образомъ онъ перешелъ нсколько улицъ и подошелъ къ крытому мосту, отдляющему Веймутъ отъ Мелькомбъ-Реджисъ. Веймутъ служилъ предмстіемъ этому послднему.

Переходя черезъ мостъ, мальчикъ почувствовалъ нкоторое облегченіе своимъ страданіямъ. Мостъ былъ крытый, и потому на настилк его не было снгу. Его босыя ноги на время отдохнули, ступая по сухимъ доскамъ.

Мелькомбъ-Реджисъ былъ богаче и красиве Веймута. Домовъ здсь было больше, въ особенности каменныхъ. Но и въ Реджис мальчикъ съ такимъ же успхомъ стучался въ запертыя двери и отыскивалъ свта въ окнахъ.

Впрочемъ ему отвчалъ одинъ голосъ. То былъ бой часовъ, пробило три.

Можетъ показаться страннымъ, что никто въ двухъ большихъ населенныхъ мстахъ не откликнулся на призывъ несчастнаго и не предложилъ ему ночлега. Въ январ 1790 года только-что окончилась чума въ Лондон, и страхъ принять въ домъ больного бродягу пересиливалъ естественную склонность къ гостепріимству.

Холодность людей для ребенка была ужасне холода ночи. Сердце его сжалось сильне, чмъ въ пустын. Тутъ онъ былъ въ обществ людей и все-таки оставался одинъ.

Онъ остановился. Не думалъ ли онъ, что ему оставалось только лечь здсь на земл и умереть, но двочка положила ему головку на плечо и это довріе заставило его идти дале.

Онъ уже не шелъ, а тащился, и вышелъ на какой-то незастроенный пустырь. Здсь кончались дома. Направо онъ видлъ море, налво конецъ города.

Что длать? Идти впередъ въ пустыню? Воротиться въ улицы? Что выбрать изъ двухъ безмолвіи — нмую пустыню или глухой городъ?

Несчастный не зналъ на что ршиться и бросалъ вокругъ себя отчаянный взглядъ.

Вдругъ онъ услышалъ угрозу.

V.
МИЗАНТРОПЪ.

Какое-то странное и тревожное рычанье достигло до ушей ребенка.,

Было отчего отступить, но онъ двинулся впередъ.

Эта угроза успокоила его, она была лучше молчанія. Она свидтельствовала, что здсь было живое существо, хотя бы и дикій зврь. Онъ направился туда, откуда раздавалось рычаніе.

Онъ обошелъ уголъ стны и сзади ея увидлъ что-то похожее вмст и на телгу, и на избушку. Она была на колесахъ, но вмст съ тмъ имла трубу, изъ которой шелъ дымъ. Сквозь отверстіе двери виднлся свтъ.

Когда онъ подошелъ ближе къ этому странному жилищу, рычаніе смнилось воемъ и изъ подъ телги показались два ряда острыхъ и блыхъ зубовъ.

Въ тоже время въ окно избушки высунулась голова и прокричала: ‘молчать!’

Вой прекратился. Голова продолжала:

— Разв тутъ есть кто нибудь?

— Да, я, отвчалъ мальчикъ.

— Ты? Кто-же ты? Откуда идешь?

— Я усталъ, мн холодно, отвчалъ ребенокъ.

— Что ты тутъ длаешь?

— Я голоденъ.

— Не могутъ же вс быть сыты, какъ лорды! Убирайся! заключила голова.

Окошко опять захлопнулось.

Ребенокъ склонилъ печально голову, прижалъ къ себ уснувшую малютку и сдлалъ уже два шага отъ избушки, какъ отворилась въ ней дверь и таже голова прокричала:

— Ну что же ты не входишь? Ступай, говорятъ теб. Вотъ негодяй, иззябъ и голоденъ, и не входитъ.

Ребенокъ недоврчиво выслушалъ эту брюзгливую рчь и не трогался съ мста.

— Теб говорятъ, входи дуралей! раздался опять голосъ изъ избушки.

Ребенокъ съ трудомъ поднялся по ступенямъ. Онъ едва держалъ свою окоченвшую, хотя плотно-закутанную ношу.

Въ избушк не было свчи, ее отчасти замнялъ огонь въ очаг, на которомъ стояла чашка и горшокъ, вроятно со състнымъ. Отблескъ свта дозволялъ прочесть на стн надпись: Урсусъ философъ.

Самъ хозяинъ, безъ единаго волоска на голов и лиц, худой старикъ, бдно-одтый стоялъ у печки, и его обнаженный черепъ касался потолка.

— Войди, сказалъ Урсусъ.— Положи свой узелъ.

Ребенокъ осторожно положилъ на сундукъ свою драгоцнную ношу.

— Какъ ты осторожно кладешь. Не боишься ли ты испортить свое тряпье? А, гадкій бродяга! Въ такую пору ты шатаешься по ночамъ! Ты кто? Отвчай. Нтъ, молчи. Прежде сдлаемъ, что теперь самое нужное. Ты озябъ, грйся!

И онъ толкнулъ ребенка къ печк.

— Какъ онъ измокъ! Ну, разв можно въ такомъ вид входить въ честный домъ! Скоре, сбрось съ себя тряпье!

Онъ одной рукой сдернулъ съ мальчика его лохмотья, а другою досталъ съ гвоздя рубашку и вязаную куртку.

— На, надвай!

Потомъ, взявъ шерстяную тряпку, сталъ тереть ею захолодлые члены ребенка.

— Ну, дрянь, ты ничего себ не отморозилъ! Я былъ такъ глупъ,— полагалъ, что онъ отморозилъ переднія или заднія лапы. Ну, пока не будешь калкой. Теперь же…

Придвинувъ скамейку, онъ посадилъ на нее мальчика и указалъ на чашку, дымившуюся на печк. Въ ней были картофель и сало.

— Ты голоденъ, шь!

Ребенокъ колебался.

— Не прикажешь ли подать теб приборъ? шь! теб говорятъ.

Мальчикъ наконецъ ршился. Бдное созданіе скоре пожирало, чмъ ло. Урсусъ опять забрюжжалъ.

— Не торопись, обжора! Какова глотка-то! Эта голодная сволочь стъ самымъ возмутительнымъ образомъ. Такъ ли ужинаютъ лорды. Видалъ я, какъ дятъ сами герцоги. Пьютъ они только здорово! Ну, объдайся же, чего сталъ.

Во всхъ этихъ жесткихъ словахъ и рчахъ звучала доброта.

— Да, я видлъ, какъ ужиналъ самъ король Яковъ, продолжалъ Урсусъ.— Онъ ни до чего ни дотрогивался… Что за дикая мысль пришла мн въ голову пріхать въ этотъ проклятый Веймутъ. Въ цлый день ничего не продалъ, разговаривалъ съ снгомъ, игралъ на флейт-бур, а вечеромъ ломятся ко мн нищіе! Гадкая страна! Пе встртишь ни одного идіота, а у меня ни пенни въ кошельк, шь, адскій выкидышъ! Жри! Мы живемъ въ такое время, когда ничто не сравнится съ цинизмомъ прихлебателей. Жирй на мой счетъ, паразитъ! Это не апетитъ, это просто зврство. Нтъ ли ужь у него чумы? У тебя чума, разбойникъ? Ты еще заразишь Гомо! Ну нтъ! Издохни, дрянь, но я вовсе не желаю, чтобы мой волкъ заравился. Однакожъ, вдь я голоденъ! Я много работалъ нынче ночью. У меня картофель, корка хлба, немного молока. Я все это ставлю разогрть, разумется, для себя. И вдругъ, влзаетъ этотъ бродяга и вс мои припасы очищены. Жри, акула! Сколько рядовъ зубовъ въ твоей пасти? Прорва! волченокъ! Нтъ, изъ уваженія къ волкамъ, беру назадъ это слово. Глотай, боа! Я работаю, желудокъ мой заявляетъ свои требованія, а я долженъ смотрть, какъ стъ другой. Ну, раздлимъ пополамъ наше богатство. Теб картофель, хлбъ и сало, а мн молоко.

Въ эту минуту раздался жалобный крикъ.

— Чего ты кричишь? спросилъ Урсусъ.

Мальчикъ обернулся. У него былъ полонъ ротъ — ясное доказательство, что кричалъ не онъ.

Крикъ повторился, Урсусъ подошелъ къ сундуку.

— Такъ это оретъ твои узелъ? Чего же онъ каркаетъ — твои узелъ?

Онъ развернулъ куртку. Изъ нея высунулась кричащая голова ребенка.

— Вотъ теб на! Тутъ другой. Этому конца не будетъ. Кто здсь? Караулъ! Второй пострленокъ! Что это ты принесъ мн, разбойникъ? Она пить хочетъ. Ее надо напоить и накормить. Это двчонка, по визгу слышно. Она также вымокла. Ее надо одть.

Онъ сорвалъ съ нея лохмотья и завернулъ въ чистый лоскутъ толстаго холста. Двочка продолжала кричать.

— Она безсовстно мяучитъ, сказалъ Урсусъ,— Ну, ужинай теперь.

И онъ сталъ поить ее молокомъ изъ горлышка склянки. Малютка пила съ жадностію. Онъ же придерживалъ склянку и ворчалъ:

— Вс вы на одинъ покрой, подлецы! Когда вамъ дадутъ, что вы желаете, тогда вы и замолчите.

Малютка пила съ такой жадностью, что поперхнулась.

— Подавишься, продолжалъ Урсусъ, отнимая отъ нея склянку, когда же кашель прекратился, онъ опять подалъ ей соску.

— Соси, потаскушка.

Между тмъ мальчуганъ положилъ вилку, засмотрвшись, какъ стъ малютка. Онъ видлъ, какъ она оживала, и это воскресенье, которому онъ положилъ начало, наполнило его душу неизъяснимымъ восторгомъ. Онъ съ благодарностью смотрлъ на Урсуса, отъ котораго ничего не укрылось.

— шь! крикнулъ онъ.— Чего зваешь!

— Но вдь вамъ ничего не останется, отвчалъ ребенокъ, дрожа и со слезами на глазахъ.

— Будешь ты сть или нтъ, исчадіе. Теб и одному здсь будетъ немного, потому что для меня было мало.

Ребенокъ взялъ вилку, но не ршался сть.

— шь! зарычалъ Урсусъ.— Какое теб дло до меня? Босоногій голоштанникъ! Говорю теб шь. Ты здсь зачмъ? Чтобы сть, пить и спать! шь, не то я выброшу тебя за дверь, вмст съ твоей негодницей.

Передъ этой угрозой мальчикъ спасовалъ и принялся за картофель. Но въ чашк оставалось уже немного.

— Дрянь — постройка. Холодъ проникаетъ всюду. Сквозь щели дуетъ.

Въ одномъ мст стекло было разбито и заклеено бумагой. Бумага отклеилась, и черезъ нее-то втеръ проникалъ въ избенку.

Малютка съ наслажденіемъ сосала соску.

— Она пьяна, сказалъ Урсусъ.— Толкуй посл этого о воздержаніи.

Втеръ сорвалъ наклеенную бумагу. Урсусъ разсердился, и полились потокомъ его пламенныя рчи.

— Пьянство начинается съ пеленокъ. Тутъ не помогутъ и громы самаго епископа Тиллотсона. Что можетъ быть хуже сквозного втра! Къ тому же и печка состарилась. Ишь, дымъ-то какъ разгуливаетъ, право можно задохнуться. Все донимаетъ: и холодъ, и огонь. Темень-то какая, ничего не видно. Эта двочка злоупотребляетъ моимъ гостепріимствомъ. Однако, я не разсмотрлъ еще лица этой куколки. Да, здсь мало комфорта. Клянусь Юпитеромъ! мн нравятся эти тонкіе пиры въ хорошо-натопленныхъ комнатахъ. Я родился съ наклонностями къ чувственности, и какъ я выполнилъ это призваніе? Самый величайшій изъ мудрецовъ Филоксенъ — онъ желалъ имть шею журавля, чтобы имть возможность подольше наслаждаться удовольствіями стола. Сегодня никакого сбора. Ничего не удалось сбыть. Несчастіе! Какой здсь дрянной народишка. Лакеи, мщане! На какого черта имъ лекарь, лекарства. Проваливай старина. Напрасно надрываешься. Тащи назадъ спою аптеку. Здсь вс цвтутъ здоровьемъ. Проклятый городъ, въ которомъ нтъ больныхъ. Здсь только у природы разслабленіе желудка. Снгъ-то каковъ. Анаксагоръ учитъ, что снгъ черенъ. Онъ правъ. Холодъ — это сама чернота. Ледъ — это ночь. А буря-то какова! Экъ ее задуваетъ! Можно представить себ удовольствіе тхъ, кого захватила она на мор. Ураганъ — это шествіе сатаны, это пляска бсовъ, бшено галопирующихъ съ вдьмами. Да, такъ на мор наврное есть теперь много людей. Какъ-то вы справитесь, друзья мои, съ бурей. Не такъ же ли точно, какъ я справляюсь съ жизнію. Да, нелегко съ ней вдаться! Однако, разв я содержу гостиницу. Съ чего же это у меня останавливаются путешественники? Всеобщая безпомощность забрасываетъ брызги и въ мою нищету! Въ мою избушку надаютъ противныя капли великой человческой грязи! На меня нападаютъ прохожіе. Они меня объдаютъ. Я становлюсь добычей умирающихъ съ голоду. Зима, ночь, картонная избушка, подъ нею несчастный другъ, преданный на волю бурямъ, въ ней картофель, огонь, величиною съ кулакъ, паразиты, втеръ, пролзающій во вс щели, ни копйки въ карман и пищащіе узлы! Развязываю узелъ и нахожу бездльницу! Спрашиваю васъ, хороша жизнь. Какова! А! бродяга съ бродяжкой! злосчастный мазурикъ! злонамренный недоносокъ! А! ты ходишь по улицамъ посл погашенія огня! Если бы нашъ добрый король зналъ это, онъ бы веллъ бросить тебя въ тюрьму и потанцовать кое на чемъ. Джентельменъ изволитъ прогуливаться ночью съ леди! Въ пятнадцать градусовъ морозу, съ непокрытой головой и съ босыми ногами. Знай же, ты, глупецъ, это запрещено! Существуютъ постановленія, указы, мятежникъ! Бродягъ наказываютъ, а честные люди, сидящіе дома, находятся подъ покровительствомъ и охраною законовъ. У меня есть домъ. Еслибы тебя встртили на улиц, бродящаго ночью, тебя бы порядкомъ поскли,— и прекрасно бы сдлали. Въ благоустроенномъ государств нуженъ порядокъ. Я проступился противъ закона, что не донесъ на тебя констэблю! Но я ужь такимъ уродился: понимаю добро, а длаю зло. А! мошенникъ! ты осмлился явиться ко мн въ такомъ вид. Я и не замтилъ, сколько они снгу натащило… Вишь, сколько его натаяло на полу, скоро вся моя комната будетъ затоплена. У меня наводненіе. Чтобы высушить озеро, надо сжечь цлый ворохъ углей! А цна его крпко кусается: придется пообчистить свой карманъ. И гд мы вс трое помстимся въ этомъ барак. Ршено. Теперь я длаюсь воспитателемъ и кормилицей, и стану приготовлять Англіи юное поколніе оборванцевъ! Я возьму на себя обязанность принимать исчадія мошенницы Нищеты, совершенствовать безобразіе висльниковъ въ ихъ нжномъ возраст, и давать молодымъ плутамъ философское воспитаніе. И если подумаешь, не грызи меня эта сволочь, я былъ бы богатъ, Гомо былъ бы жиренъ, я имлъ бы медицинскій кабинетъ, наполненный разными рдкостями, у меня были бы хирургическіе инструменты не хуже, какъ у знаменитаго Липакра, хирурга короля Генриха VIII, я собралъ бы коллекціи всевозможныхъ зврей, помстилъ бы туда и египетскія муміи я тому подобныя драгоцнности! Я бы принадлежалъ къ докторской коллегіи, я имлъ бы право пользоваться знаменитой библіотекой, основанной въ 1652 году знаменитымъ Гарвеемъ, и могъ бы ходить работать въ куполъ, откуда виднъ весь Лондонъ. Я могъ бы продолжать длать наблюденія надъ солнечными затмніями, производить надъ этимъ вычисленія, и доказывать, что изъ этого свтила нисходитъ паръ. Это мнніе высказано Жаномъ Кеплеромъ, родившимся за годъ до Варфоломеевской ночи, тмъ Кеплеромъ, который былъ математикомъ при его величеств император. Солнце — это очагъ, который иногда дымитъ. Моя печь тоже. Моя печь не лучше солнца. Да, я нажилъ бы себ богатство, моя личность утратила бы тривіальныя черты, которыя пристали къ ней, какъ чуждый наростъ, я не позорилъ бы пауку на ярмарочныхъ площадяхъ и перекресткахъ улицъ. Можетъ ли народъ понять великія доктрины: народъ — это просто толпа безтолковыхъ безумцевъ, безобразное смшеніе возрастовъ, половъ, характеровъ и положеній, которую презирали мудрецы всхъ временъ, безъ всякихъ колебаній, и самые умренные изъ нихъ, по всей справедливости, все-таки презирали безумство и ярость этой безсмысленной толпы. Ахъ, какъ мн надоло все существующее! Съ этимъ сознаніемъ скучно жить на свт. Но вдь очень скоро проходитъ печальная жизнь человческая. Что я говорю: нтъ, она движется слишкомъ медленно. Время отъ времени, чтобы мы не слишкомъ отчаивались, чтобы мы имли слабость желать дольше существовать и не пользовались удобными случаями повситься, которые представляютъ намъ вс веревки и крюки,— природа печется о человк. Ныншняя ночь принадлежитъ къ тому періоду, въ который природа забываетъ о человк. Заботы же ея проявляются, ну, хоть въ томъ, что хлбъ родится хорошо, виноградъ поспетъ во время. Иногда она заставляетъ пть соловья, эта лицемрка природа. Время отъ времени лучъ солнца или стаканчикъ джина, — и это тоже называютъ счастіемъ. Узенькій кантикъ добра вокругъ массы зла,— и этимъ бываетъ доволенъ человкъ! А ты, между тмъ, сълъ мой ужинъ, воровское ты отродье!

Малютка, которую онъ, не смотря на свою брюзгливость, держалъ очень тихо и нжно на своихъ рукахъ,— малютка стала закрывать глаза, что служило знакомъ насыщенія. Урсусъ посмотрлъ на склянку и сердито сказалъ:

— Все высосала, безсовстная!

Онъ всталъ и, придерживая лвой рукой малютку, правой отворилъ сундукъ, и вынулъ оттуда медвжью шкуру, которую, какъ извстно уже читателю, онъ называлъ ‘своею настоящею кожею’.

Занятый этимъ дломъ, онъ, однакожъ, слышалъ, какъ мальчикъ стъ и поглядывалъ на него изподлобья.

— Признаюсь, трудненько мн будетъ кормить этого обжору! Это будетъ настоящій солитеръ въ желудк, моего промысла.

Онъ осторожно, боясь растревожить засыпающую двочку, разослалъ шкуру на сундук. Потомъ завернулъ малютку въ мхъ и положилъ ее поближе къ огню.

Окончивъ это дло, онъ поставилъ пустую склянку на печку и вскричалъ:

— Я хочу пить!

Онъ посмотрлъ въ горшокъ: тамъ оставалось нсколько хорошихъ глотковъ молока, онъ поднесъ горшокъ къ своимъ губамъ. Но въ ту минуту, какъ онъ хотлъ пить, взглядъ его упалъ на спящую малютку. Онъ не медля ни минуты поставилъ горшокъ на печку, взялъ склянку, влилъ въ нее оставшееся молоко и снова устроилъ соску.

— Аппетитъ мой не пропалъ, я все же хочу и сть и пить, сказалъ онъ тихо.— Но когда нельзя сть хлба, пьютъ воду.

За печкой стояла кружка съ водой. Онъ взялъ и протянулъ мальчику.

— Хочешь пить?

Мальчуганъ напился и продолжалъ сть.

Урсусъ взялъ обратно кружку и поднесъ ее ко рту. Температура воды отъ сосдства съ печью возвысилась. Отпивъ нсколько глотковъ, Урсусъ скорчилъ гримасу.

Между тмъ мальчикъ кончилъ свой ужинъ. Чашка была не только опорожнена, но и вычищена основательно. Задумавшись, онъ подбиралъ крошки, упавшія къ нему на колни, и лъ ихъ.

Урсусъ обернулся къ нему.

— Ну ты кончилъ. Ротъ данъ не для одной ды, но имъ пользуются и для разговорной рчи. Ты уже согрлся и хорошо налопался, животное,— предупреждаю тебя, берегись, Ты станешь отвчать на мои вопросы. Откуда ты?

— Я не знаю, отвчалъ ребенокъ.

— Какъ не знаешь?

— Меня бросили нынче ночью на берегу.

— А, дуракъ! Какъ тебя зовутъ? Какой же ты долженъ быть негодяи, если тебя бросили родители.

— У меня нтъ родителей.

— Послушай, не бси меня, я терпть не могу, чтобы мн распвали разныя неправдоподобныя сказки. Ты долженъ имть родителей, потому что у тебя есть сестра.

— Это не моя сестра.

— Какъ! И она теб не сестра.

— Нтъ.

— Тогда, что же она теб такое?

— Это двочка, которую я нашелъ.

— Нашелъ!

— Да.

— Какъ! ты ее подобралъ гд нибудь на дорог?

— Да.

— Гд? Если ты лжешь, не жди отъ меня пощады.

— На женщин, которая умерла въ снгу.

— Когда?

— Съ часъ тому назадъ.

— Гд?

— За лье отсюда.

Лобъ Урсуса сморщился глубокими морщинами, что показывало сильное душевное волненіе философа.

— Умерла! Одной счастливой больше. Пусть ее останется въ снгу, ей тамъ хорошо. Въ которой сторон?

— Недалеко отъ моря.

— Ты переходилъ мостъ?

— Да.

Урсусъ отворилъ окошко и довольно долго всматривался въ темноту. Погода нисколько не улучшилась. По прежнему падалъ сильный снгъ.

Онъ затворилъ окошко, разбитое стекло заткнулъ тряпкой, подложилъ углей въ печь, расправилъ пошире медвжью шкуру на сундук, досталъ изъ угла большую книгу, устроилъ изъ нея изголовье, и положилъ на него головку спящей двочки.

— Ложись здсь, сказалъ онъ, обертываясь къ мальчику.

Тотъ повиновался и растянулся подл двочки,

Урсусъ тщательно завернулъ обоихъ дтей въ медвжью шкуру. Потомъ онъ надлъ широкій полотняный поясъ, съ огромнымъ карманомъ, въ которомъ вроятно помщались хирургическіе инструменты и пузырки съ элексирами.

Снарядившись такимъ образомъ, онъ снялъ съ потолка фонарь и зажегъ его. Это былъ потайной фонарь.

— Я ухожу. Не боитесь. Я скоро вернусь. Спите, сказалъ онъ, пріотворяя дверь.

И опуская подножку, крикнулъ:

— Гомо!

Ему отвтило нжное рычанье.

Урсусъ, съ фонаремъ въ рук, сошелъ, подножка поднялась, дверь затворилась. Дти остались одни.

— Мальчуганъ, съвшій мой ужинъ, ты еще не спишь? спросилъ снаружи голосъ Урсуса.

— Нтъ.

— Если она загорланитъ, дай ей молока.

Послышалось звяканье отброшенной цни, и шумъ удаляющихся шаговъ человка, за которымъ слдовали шаги звря.

Чрезъ нсколько секундъ дти спали глубокимъ сномъ. Они спали. Они были покойны. Имъ было тепло.

VI.
ПРОБУЖДЕНЕ.

Начинался день. Бловатый свтъ проникъ въ избушку, но онъ не разбудилъ дтей. Имъ было тепло. Они дышали легко, спокойно. Мятель унялась. Утренній свтъ медленно всходилъ на горизонт. Звзды гасли какъ свчи, задуваемыя одна за другою.

Печь не совсмъ еще погасла. Заря мало-по-малу переходила въ день. Мальчикъ спалъ не такъ крпко, какъ двочка. Онъ какъ будто принялъ на себя обязанность защитника и стража маленькаго существа, вмст съ нимъ спавшаго. При первомъ яркомъ луч, отразившемся въ стекл, онъ открылъ глаза. Открывъ глаза, ребенокъ всегда нкоторое время находится въ забытьи въ полудремот, такъ и нашъ мальчикъ долго не могъ придти въ сознаніе, гд онъ, что подл него, онъ не длалъ надъ собой усилій, чтобы припомнить, что съ нимъ произошло, онъ глядлъ въ потолокъ, уставивъ глаза на надпись: Урсусъ философъ,— но не могъ разобрать ее, потому что не умлъ читать.

Звукъ отпираемой двери заставилъ его вытянуть шею. Она отворилась, подножка упала, и Урсусъ вошелъ съ потухшимъ фонаремъ въ рукахъ.

За нимъ слдовалъ Гомо, легко и ловко поднявшіяся по ступенямъ.

Совсмъ проснувшійся мальчикъ вздрогнулъ.

Волкъ скалилъ свои блые зубы. Онъ сначала остановился у двери, потомъ, обнюхавъ сундукъ, ршился войдти и вошелъ.

Мальчикъ, увидя волка въ избушк, высвободился изъ подъ медвжьей шкуры и сталъ такъ, что прикрывалъ собою двочку, которая все еще крпко спала.

Урсусъ, повсивъ фонарь на свое мсто, молча и медленно снялъ свой поясъ и положилъ его на полку. Онъ ни на кого не смотрлъ и, казалось, ничего не видлъ. Глаза его были безжизненны. Умъ чмъ-то поглощенъ. Наконецъ онъ вскричалъ:

— Дйствительно, счастлива. Умерла, въ самомъ дл умерла.

Онъ подложилъ углей въ печку, помшивая ихъ, и продолжалъ ворчливымъ тономъ:

— Не легко было отыскать. На нее навалило фута два снгу. Безъ Гомо ничего бы не вышло. Гомо чуетъ носомъ, не хуже, какъ Христофоръ Колумбъ чуялъ умомъ. Безъ Гомо я до сихъ бы поръ таскался по сугробамъ снга, и игралъ бы въ прятки со смертію. Діогенъ зажигалъ свой фонарь и искалъ человка, я зажегъ свой и искалъ женщину, онъ нашелъ сарказмъ, а я похороны. Какъ она обледенла. Я дотронулся до руки — чистый камень. Какое безмолвіе въ глазахъ. Можно ли быть такой глупой, чтобы умереть, оставляя посл себя ребенка. Какъ-то мы помстимся вс трое въ этой коробк! Не легко будетъ это сдлать. Вотъ у меня и семейство!

Пока Урсусъ говорилъ, Гомо пробрался къ сундуку. Ручка спящей двочки выставилась наружу. Волкъ сталъ лизать эту маленькую ручейку.

Онъ лизалъ ее такъ нжно, что малютка не проснулась.

Урсусъ обернулся — Хорошо, Гомо. Я буду отцемъ, а ты дядей.

Затмъ онъ принялся за свое философское занятіе растапливать печку, продолжая въ тоже время говорить съ самимъ собою.

— Надо усыновить. Это ршено. И Гомо того же желаетъ.

Онъ приподнялся.

— Желалъ бы я знать, по чьей милости она умерла. Люди ее убили, или….

Голова его склонилась точно подъ тяжестью, и онъ сказалъ:

— Ночь взяла на себя трудъ убить эту женщину.

Приподнявъ голову, онъ посмотрлъ на мальчика, со вниманіемъ его слушавшаго, и отрывисто спросилъ:

— Чему ты смешься?

— Я не смюсь, отвчалъ мальчикъ.

Урсусъ невольно вздрогнулъ, посмотрлъ пристально на мальчика и сказалъ:

— Тогда ты просто страшенъ.

До сихъ поръ въ избушк было настолько темно, что трудно было хорошо разсмотрть лицо мальчика. Теперь же, при дневномъ свт, Урсусъ могъ сдлать точныя наблюденія.

Онъ положилъ об руки на плечи мальчику, долго всматривался въ него, причемъ лицо его принимало все боле и боле грустное выраженіе, и наконецъ нервно крикнулъ:

— Да не смйся же.

— Я не смюсь, отвчалъ ребенокъ.

Урсусъ затрепеталъ всмъ тломъ.

— Ты смешься, я теб говорю.

Потомъ, почти съ яростію схвативъ ребенка за плечи, онъ закричалъ:

— Кто сдлалъ это съ тобою?

— Я не понимаю, что вы хотите сказать, отвчалъ мальчикъ.

— Съ какихъ поръ ты такъ смешься?

— Я всегда былъ такой.

Урсусъ отвернулся къ сундуку и сказалъ вполголоса:

— Я полагалъ, что эта работа ужь боле не производится.

Очень осторожно, чтобы не разбудить двочку, онъ вынулъ книгу, служившую ей изголовьемъ.

— Посмотримъ, что говоритъ Конквестъ, пробормоталъ онъ.

Это была кипа бумагъ, переплетенныхъ въ пергаментъ. Урсусъ перелистовалъ ее, и, открывъ на одной страниц, прочиталъ:— ‘…. De Denasatis’ — это здсь.

Прочитавъ нсколько строкъ, онъ остановился, и сказалъ:

— Такъ, врно!

И онъ положилъ книгу на полку, бормоча про себя:

— Штука, въ которую углубляться не совсмъ здорово. Остановимся на первой страниц. Смйся, мой сынъ.

Двочка проснулась и поздоровалась со всми крикомъ.

— Теперь кормилица, давай грудь, сказалъ Урсусъ.

Двочка приподнялась на своей постели, Урсусъ снялъ съ печи склянку съ молокомъ и сталъ кормить малютку.

Въ эту минуту солнце всходило. Его лучъ проникалъ черезъ стекло и билъ прямо въ лицо двочк. Зрачки ребенка, устремленное на солнце, отражали, какъ зеркало, красноту лучей. Они оставались неподвижными, также, какъ и вки.

— Вотъ теб на! сказалъ Урсусъ.— Она слпая.

КНИГА II.
МАТУТИНА ВЪ МОР.

I.
БЕЗПОКОЙНЫЕ ЛЮДИ НА БЕЗПОКОЙНОМЪ МОР.

Снговая буря на мор, составляющая причину многихъ несчастій,— явленіе мало изслдованное. Это одинъ изъ самыхъ темныхъ метеоровъ, темный въ буквальномъ значеніи этого слова. Это смсь тумана и шторма. Она самая пагубная изъ всхъ морскихъ бурь. По всей вроятности, она зависятъ отъ дйствія магнитизма. Причину ея слдуетъ искать въ вліяніи полюса, точно также, какъ въ явленіи свернаго сіянія, въ туман и въ яркомъ свт, въ хлопьяхъ снга и въ струяхъ пламени очевидно присутствіе магнетическаго тока.

Бури суть ничто иное, какъ нервные принадки, горячечный бредъ моря. У моря есть свои мигрени. Бури можно уподобить болзнямъ. Одн изъ нихъ смертельны, другія же могутъ излечиваться. Снговая буря принадлежитъ къ числу смертельныхъ болзней. Харабша назвалъ ее ‘тучей, вышедшей изъ ндръ дьявола’. Сюркуфъ замтилъ, что ‘въ этой бур чувствуется холера’.

По врованію старинныхъ испанскихъ моряковъ, во время этой бури, на море, вмст съ снгомъ, падаютъ летучія мыши.

Снговая буря свойственна полярному поясу, но иногда она обрушивается на страны боле умренныя.

Оставляя Портлендъ въ такое время, Матутина обрекала себя на волю случая. Было несомннно, что буря должна разыграться.

Но пока Матутина шла по Портлендскому заливу, волненіе было невелико. На неб было еще свтло, хотя волны океана уже почернли Судно защищалось отъ дйствія втра береговымъ утесомъ, вблизи котораго оно держалось, пока не вышло въ открытое море.

На этомъ маленькомъ судн находилось три человка, составлявшихъ его экипажъ и семь пассажировъ, въ числ которыхъ было дв женщины. Съ выходомъ въ море вс они пріободрились, имъ незачмъ было боле скрываться, сдержанность замнилась громкой и веселой болтовней.

Вс эти люди принадлежали разнымъ націямъ. Лта женщинъ мудрено опредлить: бродячая жизнь и нищета наложили на нихъ свою печать. Одна была изъ Бискаіи, другая изъ Ирландіи, у обихъ былъ равнодушный взглядъ, свойственный людямъ бдствующимъ. Он сидли у подножія мачты и негромко разговаривали между собой. Хозяинъ лодки и оба матроса были баски. Изъ остальныхъ пяти пассажировъ, одинъ былъ генуэзецъ, двое, французовъ, старикъ въ сомбреро походилъ на нмца, а пятый, начальникъ шайки, былъ баскъ. Онъ-то и оттолкнулъ доску, когда мальчикъ пытался попасть въ лодку. Это былъ высокій, коренастый, плотный здоровякъ, который не могъ ни минуты спокойно посидть на мст, онъ безпрерывно вскакивалъ и торопливыми шагами слонялся по палуб взадъ и впередъ.

Четверо басковъ говорили между собой своимъ нарчіемъ, во общій разговоръ велся на язык, похожемъ на французскій, французскій языкъ боле другихъ языковъ входилъ въ воровское нарчіе шайки. Уже и тогда французскій языкъ былъ какъ бы господствующимъ почти во всей Европ: торговля производилась на французскомъ язык, кража тоже. Джибби, лондонскій воръ, отлично понималъ Картуша.

Легкое на ходу судно неслось, какъ втеръ, но видимо было, что оно приняло на себя грузъ не подъ силу.

Какъ мы сказали, люди, находящіеся на судн, счастливые, что имъ удалось избгнуть преслдованія, весело разговаривали между собою, одинъ же изъ французовъ занялся приготовленіемъ супа, онъ бросалъ въ котелъ мелкую рыбу, кусочки сала и красные стручки перца. Кухня освщалась фонаремъ, прилежный поваръ время отъ времени прихлебывалъ изъ плоской плетеной бутылки, выдолбленной изъ тыквы.

Однакожъ не вс пассажиры были веселы и довольны, между ними находился одинъ, именно старикъ въ сомбреро, лицо котораго выражало печаль и уныніе. Этотъ совершенно-лысый старикъ повидимому былъ нмецкаго происхожденія и отличался большой набожностью. Проходя мимо изображенія Богородицы, онъ всякій разъ набожно снималъ свою шляпу. Онъ былъ одтъ въ длинный сильно-поношенный плащъ, наполовину скрывавшій его узкое платье, похожее на рясу. Если судить по его физіономіи, то его характеръ долженъ былъ состоять изъ смси противорчій, можно было смло предсказать, что онъ одинаково способенъ какъ на добро, такъ и на зло, что, однимъ словомъ, онъ могъ упасть ниже тигра и возвыситься надъ человкомъ. Во всей фигур старика было что-то непроницаемое. Таинственность его доходила до совершеннаго абстракта. Этотъ человкъ испыталъ зло въ различныхъ его проявленіяхъ и умлъ давать ему настоящую цну. Въ его, быть можетъ, только кажущейся безстрастности, легко было замтить и окаменлость сердца, свойственную палачу, и окаменлость мысли, характеризующую мандарина. Но можно было наврное поручиться, что и онъ способенъ увлечься и расчувствоваться. Всякій ученый въ извстной степени трупъ, этотъ старикъ былъ ученый. Ученость проглядывала во всхъ его жестахъ, во всхъ складкахъ его одежды. Въ его угрюмомъ, серьезномъ, почти каменномъ лиц, не замчалось ни лицемрія, ни цинизма. Это былъ трагическій мечтатель. Это былъ человкъ, котораго преступленіе сдлало задумчивымъ. Суровый складъ бровей испанскаго бандита умрялся въ немъ взглядомъ архіепископа. Волосъ на голов не было, они торчали маленькими сдыми прядями только на вискахъ. Въ немъ виднъ былъ христіанинъ съ примсью турка-фаталиста. Его прямая, неподвижная осанка была нсколько смшна. Съ твердымъ и суровымъ видомъ онъ медленно ходилъ по палуб, никого не замчая. Время отъ времени къ нему подбгалъ проворный начальникъ шапки и что-то шепталъ ему на ухо. Старикъ отвчалъ наклоненіемъ головы. Молнія совщалась съ ночью.

Нельзя сказать, чтобы и хозяинъ судна былъ особенно веселъ.

Онъ также по временамъ задумывался и кидалъ не совсмъ по конные взгляды на море. Онъ также углублялся въ созерцаніе моря, какъ старикъ въ наблюденіе неба, хозяинъ слдилъ за волнами, старикъ за облаками. Хозяина озабочивала вода, старикъ подозрительно смотрлъ на горизонтъ.

День уже склонялся къ ночи, звзды показывались на неб.

Густой туманъ разстилался по земл, на мор же его почти не было замтно.

Еще до выхода изъ бухты, хозяинъ озаботился осмотрть вс снасти своего судна, главный недостатокъ котораго заключался въ томъ, что оно носомъ на полъ-локтя погружалось глубже, чмъ кормою. Неутомимый хозяинъ безпрерывно наблюдалъ компасъ и, управляя самъ движеніемъ судна, тотчасъ же появлялся тамъ, гд его присутствіе было необходимо, что случалось поминутно, такъ какъ онъ никому не доврялъ, и везд и всмъ хотлъ управлять самъ.

Наконецъ и онъ на время какъ будто позабылъ море и поднялъ голову кверху, пытаясь отыскать въ созвздіи Оріона три звзды, извстныя подъ названіемъ Трехъ Маговъ, про которыхъ старые испанскіе моряки сложили поговорку: ‘кто видитъ Трехъ Маговъ, тотъ приближается къ Спасителю’.

— Не видно Свтлаго Стража, ни даже Антареса, несмотря на его яркій красноватый цвтъ. Незамтно ни одной звздочки, проворчалъ въ это же время угрюмый старикъ.

Это замчаніе не произвело никакого впечатлнія на прочихъ товарищей его бгства.

Однакожъ, какъ скоро миновали первые порывы радости, наши бглецы почувствовали, что быть въ мор въ январ, въ особенности, если при этомъ дуетъ холодный сверный втеръ — не совсмъ пріятно. Каюта была мала и сплошь завалена тюками, принадлежащими хозяину судна, который занимался также контрабандой. Пришлось расположиться на палуб и подвергаться всмъ прелестямъ непогоды. Бглецы, впрочемъ, покорились своей злосчастной участи, имъ не впервые приходилось отдаваться на волю бур и непогод. Для бродягъ не новость ночевать подъ открытымъ небомъ въ холодную морозную ночь: холодъ помогаетъ имъ уснуть, а иногда и умереть.

Мало-по малу веселые возгласы прекратились и уступили мсто спокойному обсужденію.

А старикъ стоялъ на носу, повидимому, совсмъ не ощущая холода.

Хозяинъ судна долго разсматривалъ углубленнаго въ созерцаніе неба старика и, наконецъ, подозвалъ къ себ начальника шапки.

— Горный земледлецъ {Etcheco jana! этимъ воззваніемъ обыкновенно начинаетъ свою рчь бискаецъ, если желаетъ вызвать особенное вниманіе собесдника.}, что это за человкъ? спросилъ онъ, указывая на интересовавшую его личность.

— Человкъ.

— На какихъ языкахъ онъ говоритъ?

— На всхъ.

— Гд его родина?

— Нигд и везд.

— Какъ ты его зовешь?

— Безумцомъ.

— А еще?

— Мудрецомъ.

— Что онъ въ вашей шайк — начальникъ?

— Нтъ.

— Кто же?

— Душа.

Этимъ кончился разговоръ и собесдники разошлись. Вскор посл этого Матутина вышла изъ залива.

Судно начало сильно покачивать.

Матутина благополучно миновала опасную шамбургскую мель, лежащую при самомъ выход изъ залива. Въ т времена эта мель считалась однимъ изъ самыхъ опаснйшихъ преградъ для мореплаванія. Легенды населили ее чудовищами, въ род громаднаго паука кракена, а преданіе гласило, что на дн ея погребены остовы множества кораблей.

II.
ВЫХОДЪ НА СЦЕНУ ТУЧИ, НЕПОХОЖЕЙ НА ДРУГЯ.

Старикъ, котораго начальникъ въ одно время называлъ и безумцемъ и мудрецомъ, все продолжалъ стоять на носу. Но теперь онъ съ одинаковымъ вниманіемъ смотрлъ какъ на небо, такъ и на море.

Хозяинъ судна ршился заговорить съ таинственнымъ старикомъ и подошелъ къ нему сзади. Но тотъ, не замчая, или не желая замтить маневра хозяина, продолжалъ говорить самъ съ собою:

— Меридіанъ, откуда считаютъ прямое восхожденіе, означается въ этомъ вк четырьмя звздами: Полярною, Колесницей Кассіопы, Головой Андромеды и Альгенибомъ, находящимся въ созвздіи Пегаса. Но ни одной изъ нихъ я не вижу.

— Сепюръ… началъ хозяинъ.

Погруженный въ размышленія, старикъ не разслышалъ этого воззванія и продолжалъ:

— Слишкомъ мало звздъ и слишкомъ мало втру. Чтобы наброситься на берегъ, втеръ всегда сворачиваетъ съ своей дороги. Онъ бросается на него отвсно. Это потому, что на земл тепле, чмъ на мор. Воздухъ тамъ легче. Холодный и тяжелый морской втеръ стремится на землю, чтобы замнить его. Когда наблюдаемая широта различествуетъ отъ предполагаемой не боле какъ на три минуты на десять лье, и четыре на двадцать, значитъ судно идетъ хорошо…

— Сеньоръ… опять началъ хозяинъ, усердно кланяясь.

Старикъ повернулъ голову.

— Называй меня докторомъ, сказалъ онъ.

— Г. докторъ, я хозяинъ судна.

— А! Есть у тебя англійскій октантъ?

— Нтъ.

— Очень жаль. Ты вымрялъ быстроту хода?

— Да. Она равняется въ часъ тремъ голландскимъ милямъ.

— Куда ты направляешь судно?

— Къ маленькой бухточк между Лойолой и Сенъ-Себастіаномъ.

— Есть у тебя дорожникъ?

— Нтъ, по этому морю не имется.

— Тогда ты плывешь наобумъ.

— Совсмъ не наобумъ. У меня есть компасъ.

— Компасъ компасомъ, а безъ дорожника здить не слдуетъ. Если розыграется втеръ, дло можетъ выдти дрянь.

— Его еще нтъ, значитъ нечего попусту тревожиться. Лишь бы добраться до Гасконскаго залива и я за все отвчаю. Тамъ я какъ у себя дома. Онъ у меня въ рукахъ этотъ Гасконскій заливъ. Я знаю хорошо, гд какая тамъ глубина, гд какое дно, гд, наконецъ, какіе камни, я хорошо знаю даже цвтъ этихъ голышей.

Но докторъ уже не слушалъ своего расходившагося собесдника. Онъ все свое вниманіе сосредоточилъ на небольшомъ свтломъ пространств на запад, обрамленномъ тучами. Этотъ свтлый кусочекъ неба былъ синяго цвта, но скоре съ свинцовымъ оттнкомъ, чмъ съ лазуревымъ.

— Хозяинъ, ты видишь? сказалъ онъ, указывая на этотъ воздушный сегментъ.

— Что?

— Вонъ тамъ.

— Синеву неба? Вижу.

— Что это такое?

— Кусокъ неба.

— Для тхъ, кто отправляется на небо, сказалъ докторъ.— Для тхъ же, кто детъ въ другія мста, это нчто иное.

И докторъ съ мрачнымъ видомъ продолжалъ указывать на синюю точку горизонта.

Хозяинъ тоже всматривался въ нее.

— Въ самомъ дл, проворчалъ онъ, — это вовсе не небо, это туча.

— Синяя туча хуже черной. Это снжная туча. Ты знаешь, что это такое?

— Нтъ.

— Сейчасъ узнаешь.

— Въ нашей сторон дождь теплый, говорилъ хозяинъ, разсматривая тучу.— Снгу мы не знаемъ, онъ лежитъ у насъ только на вершинахъ горъ. Тамъ лавины, ихъ нужно бояться. Лавина — это дикій зврь.

— А смерчъ еще страшне. Это чудовище, замтилъ докторъ.— Вотъ онъ къ намъ приближается. Различные втры разомъ принялись за работу. Сильный втеръ съ запада и тяжелый съ востока.

— Этотъ втеръ — лицемръ.

Синяя туча между тмъ увеличивалась въ своихъ размрахъ.

— Если снгъ, продолжалъ докторъ, — такъ страшенъ, когда онъ идетъ съ горы, посуди же, какова должна быть его сила, когда онъ несется съ полюса… На какой глубин находимся мы теперь?

— На двадцатипятисаженной, отвчалъ хозяинъ.

— Держись къ западу и постарайся выйти на пятидесятипятисаженную. Ты хорошо знаешь это море?

— Нтъ! Я плыву здсь въ первый разъ.

— А, въ первый. Ну, такъ слушай меня.

Тонъ этого слушай былъ такъ внушителенъ, что хозяинъ низко поклонился.

— Я слушаю, г. докторъ, говорите.

— Повертывай къ западу.

— Невозможно.

— Какъ хочешь. Мн ршительно все равно: погибну я или спасусь, если я теб говорю это, то желаю спасенія моихъ товарищей.

— Но повернуть къ западу, значитъ идти противъ втра.

— Да, хозяинъ.

— Это завертитъ судно, можетъ разломать мачту.

— Можетъ быть.

— Нтъ, я не могу ршиться повернуть къ западу.

— Въ такомъ случа спорь съ моремъ, какъ самъ знаешь.

— Можетъ втеръ измнится.

— Онъ не перемнится цлую ночь, потому что дуетъ на протяженіи 1,200 лье. Опять, повторяю теб, повертывай къ западу.

— Попробую. Но эдакъ мы, пожалуй, собьемся съ пуги.

— Это возможно. Но ты знаешь какъ называется сегодня наша смерть?

— Нтъ.

— Наша смерть сегодня называется: ‘востокъ’.

— Я постараюсь направить судно къ западу.

— Но помни, что если нынче ночью мы услышимъ на мор колокольный звонъ, это будетъ значить, что наше судно погибло.

Эти слова озадачили хозяина.

— Что вы хотите сказать? спросилъ онъ.

Докторъ ничего не отвчалъ, онъ опять погрузился въ размышленія, и уста его, повидимому, совершенно безсознательно, произносили:

— Пришло время омыться чернымъ душамъ.

Хозяинъ презрительно пожалъ плечами.

— Это скоре безумецъ, чмъ мудрецъ, ворчалъ онъ.

Однакожъ поворотилъ судно къ западу,

А втеръ все крпчалъ, волненіе усиливалось. Туманъ разстилался по всему горизонту. Очертанія облаковъ принимали зловщій видъ. Синяя туча заволокла небо.

Море, за минуту до того, покрытое чешуею, теперь какъ бы одлось кожей! Это не былъ уже боле крокодилъ, это было боа. Грязная свинцоваго цвта кожа казалась плотной и морщиноватой. Разсянные на поверхности гребни волнъ, подобно пупырышкамъ, округлялись и потомъ лопались. Пна походила на проказу.

Хотя хозяинъ и назвалъ доктора безумцемъ, однакожъ повернувъ судно, сталъ глазами отыскивать его, но уже не нашелъ на прежнемъ мст.

Докторъ спустился въ каюту, гд варился супъ. Усвшись около стола и вытащивъ изъ кармана чернильницу и портфель, наполненный пергаментомъ, онъ отобралъ одинъ изъ нихъ, старый, сложенный вчетверо: устроившись поудобне, онъ принялся усердно писать. Сильная качка и слабое мерцаніе фонаря нсколько затрудняли его, но несмотря на это препятствіе, онъ писалъ долго и неутомимо.

Прервавъ на время свое занятіе, онъ замтилъ плетеную бутылку, составлявшую отраду импровизированнаго повара. На ней было написано чье-то имя.

— Гардкванонъ, прочиталъ докторъ.— Что, разв эта бутылка принадлежитъ Гардкванону? спросилъ онъ у повара.

— Да, она принадлежала нашему бдному товарищу Гардкванону, который сидитъ теперь въ Четемской тюрьм. Этотъ бдняга былъ моимъ другомъ, и я берегу его бутылку, какъ память о немъ. Когда-то мы опять встртимся, и встртимся-ли?

Докторъ ничего не отвчалъ и опять сталъ писать. Онъ писалъ долго, наконецъ кончилъ, высушилъ только-что написанныя строки у огня печи, сложилъ пергаментъ и, вмст съ чернильницею, спряталъ въ карманъ.

Время было кончить. Только-что онъ убралъ свои письменныя принадлежности, судно получило страшный толчекъ. Море всполошилось, закипли волны, подхватили судно, и оно пустилось въ тотъ ужасный танецъ, которымъ суда встрчаютъ морскую бурю.

III.
СВЯЩЕННЫЙ УЖАСЪ.

Все время мнявшійся втеръ принялъ наконецъ постоянное направленіе съ свера. При всей его сил, онъ былъ попутный для Матутины и хозяинъ ея веллъ поднять паруса. Судно понеслось съ страшной быстротой, оно шло точно галопомъ, и бглецы радовались, видя, что оставляютъ берега Англіи далеко за собою.

Скоро Англія совсмъ скрылась изъ глазъ. Вокругъ бглецовъ было только одно море.

Наступила ночь, темная, мрачная ночь.

Изчезло пространство, изчезло разстояніе. Густой мракъ окружалъ корабль. Сталъ медленно падать снгъ. Показались его хлопья. Это духи носятся въ воздух, думали суеврные люди. Всмъ обитателямъ судна стало не по себ.

Такимъ ужаснымъ мракомъ всегда начинается полярный смерчъ въ нашихъ широтахъ.

Огромная мрачная туча, подобно гидр, висла надъ океаномъ, мстами касаясь своимъ синеватымъ брюхомъ его волнъ и поднимая конусы пны.

Штормъ разразился надъ баркою и захватилъ ее. Шквалъ и корабль встали одинъ противъ другого, какъ бы желая нанести другъ другу оскорбленіе.

При этомъ бшеномъ абордаж ни одинъ парусъ не былъ взятъ на гитовы, ни одинъ кливеръ не былъ спущенъ, ни одинъ рифъ не былъ взятъ, только мачты трещали и, какъ бы устрашенныя, подавались назадъ.

Глухой гулъ доносился съ недоступныхъ высотъ.

Трудно вообразить себ что нибудь боле ужасное этой ревущей бездны. То, что мы называемъ матеріею, этотъ неизвданный организмъ, эта амальгама несоизмримыхъ силъ, гд едва замтное количество воли способно привести въ трепетъ, этотъ слпой, ночной космосъ, этотъ непостижимый Панъ, издаетъ крикъ — крикъ странный, продолжительный, упорный, непрерывный, слабе слова, сильне грома. Этотъ крикъ — ураганъ. Другіе звуки — псни, мелодіи, вопли, слова — исходятъ изъ гнздъ, высдокъ, норъ, жилищъ, этотъ же — смерчъ выходитъ изъ ничего, которое есть все. Прочіе звуки выражаютъ душу вселенной, этотъ же есть чудовище безформенное, воющее, съ невнятнымъ, неопредленнымъ произновіеніемъ. Патетическое и ужасающее явленіе. Эти вопли раздаются надъ головой и подъ ногами человка. Они поднимаются, опускаются, поражаютъ умъ грозными неожиданностями, то отдаются звуками докучливой трубы, то какимъ-то хриплымъ отголоскомъ, они походятъ на рчи, и на самомъ дл суть рчи, — это — усиліе, которое длаетъ міръ, чтобы заговорить, это заикающійся лепетъ чудовища. Въ этомъ вопл сбивчиво смшано все, что выноситъ, терпитъ, страдаетъ, принимаетъ и сбрасываетъ безмрная мрачная тьма. Часто этотъ вопль безсмысленъ, онъ скоре припадокъ хронической болзни, чмъ дйствующая сила. Часто это жалоба, пространство молитъ и оправдывается, какъ бы питается защитить вселенную, вселенная же какъ бы является предметомъ процесса, въ которомъ выслушиваются и обсуждаются факты за и противъ, подобные стоны тьмы имютъ силу силлогизма. Безграничное смущеніе мысли. Здсь начало и причина политеизма и всякихъ мифологій. Къ ужасу, причиняемому этими воплями, присоединяется страхъ отъ кажущихся таинственныхъ профилей, также мгновенно изчезающихъ, какъ и появляющихся, отъ едва уловимыхъ призраковъ эвменидъ и фурій, рисуемыхъ облаками. Ничего нельзя представить себ ужасне этихъ рыданій, хохота, треска, этихъ вопросовъ и отвтовъ. Человкъ теряется въ присутствіи ужасныхъ чаръ. Онъ преклоняется передъ загадкой драконовыхъ напвовъ. Что означаютъ они? Кому угрожаютъ? Кого умоляютъ?

Чернота, мракъ составляютъ характеристическую особенность снговой бури. Небо длается чернымъ, океанъ блетъ. Внизу пна, сверху мракъ. Волны не искрятся, не издаютъ фосфорическаго блеска. Ничего, кром необъятной тьмы. Между небомъ и океаномъ движутся какія-то блдныя пятна. Это хлопья снга. Они замерзаютъ тотчасъ же и воздухъ наполняется ядрами. Громимая картечью, вода кипитъ.

Ни одного удара грома. Молнія сверныхъ штормовъ безмолвна. Снговая буря — буря слпая и нмая. Когда она проходитъ, корабли часто длаются слпыми, а матросы нмыми.

Съ такой бурей пришлось вдаться Матутин. Она встртила ее съ распущенными парусами, съ торжествомъ. Безуміе противъ неистовства.

Матутина неслась. Фонарь освщалъ ей путь. Ни одной чайки. Ни одной береговой ласточки. Ничего, кром снга. Видимое пространство волнъ было крайне ограничено.

По временамъ молнія мдно-краснаго цвта разскала воздухъ и освщала мрачныя, нависшія тучи.

Барка стремительно неслась впередъ и впередъ. Оба ея паруса съ ужасающей точностію исполняли свое дло. Небо и море со всмъ почернли, брызги волнъ поднимались выше мачтъ, снгі крутился и залплялъ глаза. Все носило характеръ бшенства.

Въ эту минуту начальникъ шайки сорвалъ съ головы своей шапку, и гордымъ, надменнымъ голосомъ, вскричалъ:

— Мы свободны!

— Свободны! свободны! свободны! повторили его товарищи.

— Ура! закричалъ начальникъ.

— Ура! вторили ему бглецы.

Но едва затихъ этотъ взрывъ восторга, на другой оконечности корабля раздался важный, повелительный голосъ.

— Молчаніе! слышалось оттуда.

Вс узнали голосъ доктора и невольно обернулись въ ту сторону.

— Слушайте! продолжалъ голосъ.

Среди глубокаго мрака явственно послушались удары колокола.

IV.
БУРЯ.

Хозяинъ барки разразился хохотомъ.

— Колоколъ! Превосходно. Мы идемъ бакбордомъ. Что же означаетъ колоколъ? А то, что у насъ за штирбордомъ земля.

— За штирбордомъ нтъ земли, отвчалъ докторъ.

— Есть, и этотъ звонъ доносится съ земли, запальчиво сказалъ хозяинъ.

— Этотъ звонъ раздается въ мор, отвтилъ докторъ.

Невольный ужасъ распространился между этими смлыми людьми Звонъ колокола не прекращался. Докторъ продолжалъ:

— На половин пути между Портлендомъ и Ламаніискимъ архипелагомъ, среди моря поставленъ предупреждающій баканъ. Этотъ баканъ желзными цпями прикрпленъ къ отмелямъ и плаваетъ на поверхности воды. На немъ утверждены желзные козлы, къ которымъ прившенъ колоколъ. Въ бурную погоду море волнуется, волненіе подымаетъ колоколъ, и онъ звонитъ. Этотъ-то звонъ вы и слышите.

Сильный порывъ вихря заставилъ доктора замолчать, когда же немного утихло, онъ продолжалъ свою рчь:

— Слышать этотъ звонъ во время бури, подобной ныншней, это равносильно предсказанію неминуемой гибели. Я вамъ объясню почему. Когда мы слышимъ звонъ этого колокола, значитъ насъ несетъ втромъ. Втеръ дуетъ съ запада, а прибои Ориньи лежатъ на восток. Колоколъ можно слышать только въ томъ случа, если находишься между баканомъ и прибоями Ориньи. Къ нимъ-то и несетъ наше судно. Если бы мы были на другой, безопасной сторон бакана мы бы не могли сегодня слышать колокола. Мы были бы въ открытомъ мор и за втромъ. Мы проплыли бы мимо бакана, не зная объ этомъ. Теперь вамъ ясно, что мы сбились съ дороги. Этотъ колоколъ — буря, бьющая въ набат.

Пока говорилъ докторъ, колоколъ звонилъ медленно, мрными ударами, вс, затаивъ дыханіе, съ трепетомъ прислушивались то къ этому голосу, то къ этому звону.

Одинъ хозяинъ не потерялъ присутствія духа. Онъ схватилъ рупоръ.

— Отцпи шкоты, отпусти драйрепы и каги нижнихъ парусовъ! Пойдемъ на западъ! Достигнемъ открытаго моря и намъ не будутъ страшны колокола и подводные камни! Еще нечего отчаиваться!

— Попробуйте! сказалъ докторъ.

Вс бросились помогать матросамъ и приказанія хозяина были точно выполнены. Но въ это время сила втра стала увеличиваться и буря явилась во всей своей ужасающей дйствительности.

Ураганъ, какъ ревностный палачъ, принялся за четвертованіе судна. Въ самое короткое время обшивка корабля была попорчена, мачты сломаны, и все это, не совсмъ оторванное, стучало и гремло. Не выдержали даже толстые канаты.

Магнитическая сила, свойственная снговой бур, помогала втру. Цпи перестали дйствовать. Къ ней на помощь пришли волны и унесли буссоль, шлюбку, изображеніе Богоматери на носу и фонарь.

Остался одинъ руль.

Вмсто фонаря повсили большую гранату, начиненную смолистой паклей, которую зажгли.

Сломанная мачта, при паденіи, повредила край штирборда. Она завалила всю палубу.

— Пока цлъ руль, еще ничего не потеряно, кричалъ хозяинъ.— Дружнй за работу! Бери топоры! Вали за бортъ мачту! Очищай палубу!

Экипажъ и пассажиры съ лихорадочной энергіей принялись за работу. Ихъ дружными усиліями палуба была скоро очищена.

— Теперь привяжите меня къ румпелю, командовалъ хозяинъ.

Когда его привязывали, онъ хохоталъ и кричалъ, грозясь на море:

— Реви, старая! Реви! видывалъ я и не такую бурю у мыса Мачичако.

Привязанный, онъ крпко держался за румпель.

— Все идетъ прекрасно, товарищи. Да будетъ съ нами буглосская Богоматерь! Станемъ править къ западу.

Громадный валъ набжалъ на заднюю часть корабля. Облако пны покрыло всю палубу Матутины. Послышался трескъ, и когда пна разсялась, не оказалось ни хозяина, ни руля.

И дерево, и человкъ, къ нему привязанный, изчезли вмст съ волной въ хаос ревущей бури.

— Бросимъ якорь, спасемъ хозяина, кричали пассажиры.

На Матутин былъ всего одинъ якорь. Его бросили, но онъ попалъ на каменное дно. Канатъ не выдержалъ и разорвался, какъ волосъ.

Якорь остался на дн моря.

Съ этой минуты Матутина стала безсильна. Орелъ сдлался калкой. Она стала игрушкою волнъ и, казалось, готова была каждую минуту, какъ мертвая рыба, обернуться брюхомъ вверхъ. Ее пока спасало еще отъ гибели прочное устройство ея кузова. Течи еще не было, ни одна капля не попала въ трюмъ. Это было большимъ благополучіемъ, такъ какъ поврежденный насосъ не могъ уже дйствовать.

Звонъ колокола сталъ ослабвать и наконецъ затихъ. Судно неслось по вол втра. Гд они теперь находились? Какъ далеко ушли отъ бакана?— они не знали. Звонъ колокола приводилъ ихъ въ ужасъ, его молчаніе удвоило этотъ ужасъ. Они чувствовали, что несутся съ невообразимою быстротою. Кругомъ мракъ и ревъ. Нтъ ничего ужасне этой слпой быстроты. Они видли пропасть предъ собой, за собой, подъ собой. Это не былъ уже бгъ, это было паденіе.

Внезапно посреди этого безконечнаго, чернаго, снжнаго тумана показалась какая-то красная точка.

— Маякъ! закричали погибающіе.

V.
БОРЬБА СЪ ПОДВОДНЫМИ КАМНЯМИ.

Въ самомъ дл это былъ маякъ Лейтъ-Гоузъ, устроенный подл Каскетъ, усянныхъ множествомъ подводныхъ камней.

Судну, лишившемуся своего такелажа, но управляемому искуснымъ лоцманомъ, маякъ полезенъ. Онъ какъ бы говоритъ: ‘берегись подводныхъ камней.’ Но для корабля, у котораго нтъ опытнаго руководителя, маякъ ужасенъ. Беззащитный отъ втровъ, безсильный сопротивляться напору волнъ, эта рыба безъ плавательныхъ перьевъ, эта птица безъ крыльевъ,— такое судно несется по вол втра, туда, куда примчитъ его случай. Маякъ указываетъ ему мсто гибели. Онъ служитъ для него погребальнымъ факеломъ.

Освщать неумолимую бездну, увдомлять о неизбжной гибели — какая иронія можетъ быть ужасне этой высоко-трагической ироніи!

Несчастные пассажиры Матутины поняли теперь весь ужасъ своего положенія. Видъ маяка, сначала ободрившій ихъ надеждой, повергъ ихъ въ отчаяніе. Они ничего не могли предпринять для своего спасенія, повидимому они лишились всякихъ средствъ обороны противъ страшнаго врага. Ихъ несло прямо къ Каскегамъ. Эти рифы теперь уже отчетливо рисовались передъ ними во всемъ грозномъ величіи.

Корабль подошелъ къ сверной оконечности Каскетъ. Маяка уже не стало видно, и среди тумана ярко выступила скала, своими очертаніями похожая на черную женщину. Этотъ зловщій утесъ носилъ названіе Библетъ.

— Если бы кто согласился перенести канатъ на эту скалу, сказалъ начальникъ шайки, по необходимости ставшій и начальникомъ судна.— Кто уметъ плавать?

Никто не отвчалъ. Никто изъ нихъ не умлъ плавать, даже матросы.

Съ обшивки корабля не успло еще отвалиться огромное бревно, оно свободно висло, держась своимъ концомъ. Начальникъ ухватилъ его обими руками.

— Помогите мн оторвать его, вскричалъ онъ.

Бревно было оторвано. Шестеро изъ пассажировъ взялись за него крпко, съ цлію сдлать его багромъ, которымъ можно бы было отталкиваться отъ скалъ.

Такой маневръ былъ опасенъ. Дать ударъ гор — это была невообразимая дерзость. Шестеро смльчаковъ могли полетть въ воду вслдствіе отдачи удара.

Внезапно нахлынувшая волна отбросила барку къ скал.

— Упирайтесь сильне, кричалъ начальникъ.— Это только скала, а мы люди.

Мужественные люди навалились изо всхъ силъ. Острое ребро бревна рзало ихъ, по они не чувствовали боли.

Волна бросила барку на скалу, и она получила толчокъ.

Брызги воды и пна совсмъ закрыли судно.

Когда же волна отхлынула отъ скалы, шестеро смльчаковъ лежали на палуб, а Матутина бжала въ противную сторону отъ утесовъ. Бревно отклонило столкновеніе судна съ подводными камнями. Черезъ нсколько секундъ Каскеты осталась позади. Гибель Матутины была на время отсрочена.

Бревно, спасшее судно, было вырвано изъ рукъ людей и унесено разъяренной стихіей. Вырвать другое бревно безъ вреда для судна было невозможно.

По мр удаленія отъ Каскетъ маякъ постепенно изчезалъ и наконецъ совсмъ потерялся изъ виду.

Угрожающій колоколъ замолкъ, свтъ грозящаго маяка пропалъ. Но людямъ отъ этого сдлалось не легче. Напротивъ, ужасъ ихъ усилился. Первый подавалъ голосъ, второй давалъ свтъ, они какъ бы напоминали о чемъ-то живомъ, человческомъ. Теперь же осталась одна бездна.

Избжавъ Каскеты, Матутина неслась по прихоти втра среди непроницаемой темноты.

Во время бури, особенно снговой, море и ночь сливаются вмст, какъ бы амальгамируются. Туманъ, вихрь, страшное волненіе, никакой опоры, полнйшій мракъ, — со всмъ этимъ приходилось бороться беззащитной Матутин.

Избавиться Каскетъ — это была побда для погибающаго судна. Но его пассажиры не радовались своему успху, они понимали, что подобная удача въ другой разъ не повторится. Однакожъ умъ человческій такъ подверженъ иллюзіямъ, что и эти бдняки снова стали надяться на спасеніе.

Въ это время предъ ихъ глазами появилась какая-то ужасающая громада, обрисовался огромный утесъ.

Они не знали, что это такое. Это былъ утесъ Ортажъ.

Ортажъ — это мостовая среди моря. Онъ возвышается надъ волнами на 80 футовъ. И волны, и корабли разбиваются о его подножіе.

Матутина, только-что избавившаяся отъ Каскетъ, неслась теперь къ Ортажу. Несчастные, уже мечтавшіе о спасеніи, снова впали въ отчаяніе. Крушеніе опять явилось для нихъ вроятнымъ исходомъ.

Но еще оставалось вроятіе спасенія, или прибой волны нанесетъ судно на скалу — въ такомъ случа гибель, или отхлынувшая волна откинетъ его въ сторону — и оно спасено.

Опять гибель Матутины была отсрочена. Волна прошла подъ баркой, и она далеко оставила за собой Ортажъ.

Между тмъ волны становились выше и укорачивались. Это значило, что здсь море сильно съуживалось. Матутина плыла около береговъ Ориньи.

Представьте себ громадную раковину черепахи величиною съ Гайдъ-паркъ, въ которой каждая полоса соотвтствуетъ отмели, а каждое углубленіе подводному камню. Таковъ былъ путь, ведущій къ восточному берегу Ориньи.

Сначала погибающіе не могли объяснить себ этой покой путаницы. Наконецъ поняли. Блдный просвтъ между тучами слабо освтилъ море. Вблизи судна показалась длинная отмель. Это былъ Оринти.

Они не знали, какая мель встртилась на ихъ пути. Они трепетали. Но они затрепетали бы еще боле, еслибъ кто нибудь тогда назвалъ имъ Ориньи.

Ни одинъ островъ не защищенъ такъ отъ доступа человка, какъ Ориньи. Вокругъ него во множеств разбросаны утесы, преграждающіе путь кораблямъ.

Матутина шла нсколько выше Ориньи, что было для нея благополучіемъ, но она направлялась къ сверу, и это составляло для нея гибель. Втеръ гналъ ее къ одному мсту нормандскаго архипелага, который моряки называютъ ‘обезьяной’.

Обезьяна — это рядъ воронкообразныхъ углубленій, въ которыхъ теченіе образуетъ водовороты. Только-что корабль успетъ какъ нибудь счастливо миновать одну воронку, онъ попадаетъ въ другую. Судно вертится спиралью до тхъ поръ, пока не наткнется на острый подводный камень, который распоретъ его корпусъ. А затмъ корабль пойдетъ ко дну. Множество судовъ погибло въ этихъ водоворотахъ.

Съ каждой минутой Матутина приближалась къ пагубному мысу. Она уже подходила къ границ обезьяны. Еще одинъ мигъ и все кончено.

Вдругъ барку, какъ бы ударомъ кулака титана, оттолкнуло въ сторону. Матутина снова очутилась въ открытомъ мор.

Кто ей помогъ такъ кстати? Втеръ.

Втеръ перемнился: южный заступилъ мсто свернаго.

Съ перемной втра вихрь не уменьшился. Матутина, схваченная имъ, понеслась, какъ угорлая. Втеръ какъ будто издвался надъ тми, кого спасалъ. Его услуга была ужасна. Это была помощь безъ всякой примси состраданія.

Судно съ каждымъ толчкомъ, все боле и боле разрушалось. Пассажиры при каждомъ толчк падали, разбивали и царапали свое истощенное тло.

Отчаяніе придаетъ силы. Въ ужас и ребенокъ оказываетъ несвойственное его возрасту сопротивленіе. Самосохраненіе даетъ пальцамъ женщины силу тисковъ. Въ страх двушка можетъ запустить свои розовые ногти въ желзо. Пассажиры на Матутин хватались и цплялись другъ за друга, спасаясь, такимъ образомъ, отъ опасности быть унесенными волнами.

Внезапно наступилъ покой.

VI.
ГИБЕЛЬ.

Ураганъ разомъ прекратился. Смерчъ разомъ погрузился въ бездну. Вмсто града повалили хлопья снга.

Поверхность моря стала гладкою. Волненія какъ не бывало.

Въ тоже время наступила совершенная темнота. Корабль какъ бы погрузился въ бездонный мрачный колодезь.

Въ этомъ колодц вода не двигалась. Зловщая неподвижность. Море проявляетъ свою ярость именно тогда, когда оно походитъ на прудъ.

Все погрузилось въ тишину, мракъ и покой, — въ безмолвіе могилы.

Этотъ покой, посл пароксизмовъ яростной природы, показался блаженствомъ несчастнымъ путникамъ. Они подумали, что опасность уже миновала, что они имютъ право разсчитывать на спасеніе. Они ободрились, они почувствовали невыразимое спокойствіе. Буря прошла и врно боле не возвратится. Я черезъ три, четыре часа разсвтетъ, ихъ замтитъ какое нибудь судно и возьметъ къ себ.

Но въ это время одинъ изъ матросовъ, спустившійся въ трюмъ за канатомъ, возвратился и сказалъ:

— Трюмъ полонъ водою, и черезъ полчаса мы пойдемъ ко дну.

Спустились въ трюмъ и другіе. Вода хотя медленно, но прибывала каждую минуту.

— Надо употребить въ дло насосъ, закричалъ начальникъ.

— У насъ нтъ насоса, отвчалъ матросъ.

— Тогда пристанемъ къ берегу.

— Но гд же онъ, куда плыть, никто изъ насъ не знаетъ. У насъ нтъ лоцмана.

— Возьми руль и правь на удачу.

— У насъ нтъ руля.

— Сядемъ въ лодку и будемъ грести.

— И лодки нтъ.

— Будемъ грести на судн или распустимъ паруса.

— Нтъ ни веселъ, ни мачты, ни парусовъ. Нтъ даже и втра.

Въ самомъ дл втеръ совсмъ стихъ. Втеръ, можетъ быть, прибилъ бы судно къ берегу или выбросилъ на мель. Но нтъ втра и нтъ надежды на спасеніе. Они должны погибнуть, потому что избавились отъ бури.

Втеръ, градъ, водоворотъ — такіе противники, противъ которыхъ можно устоять. Съ самымъ ураганомъ можно бороться. Но ничего нельзя сдлать противъ затишья. Съ нимъ бороться невозможно.

Несчастные погибающіе пассажиры Матутины сознавали, что приближается страшная развязка. Вода въ трюм прибывала. Откачивать ее было нечмъ. Попробовали выливать ведрами, но ведра ветхи, съ проломленными днвми и боками: пока выносили воду, большая часть ея проливалась обратно. Выливали стаканъ, прибывала цлая бочка.

— Надо облегчить судпо, сказалъ начальникъ.

Прежде всего очистили палубу, на которой были привязаны сундуки пассажировъ, потомъ принялись за каюту, оттуда выбрали тюки и ихъ пустили въ море.

Посл того наступила очередь състныхъ припасовъ, и ихъ не пощадили.

Этого мало,— все, что можно было отодрать отъ внутренней обшивки, все пошло ко дну.

Облегченное судно погружалось медленне, но все-таки погружалось.

— Не осталось ли еще чего нибудь, что можно бросить за бортъ? спросилъ начальникъ.

— Осталось, сказалъ докторъ.

— Что же?

— Наше преступленіе.

Вс вздрогнули и разомъ закричали:

— Аминь.

Блдный, поднявъ руки къ небу и выпрямившись, докторъ проговорилъ торжественнымъ голосомъ:

— На колни!

Вс зашевелились.

Докторъ продолжалъ:

— Выбросимъ въ море наши преступленія, которыя тяготютъ надъ нами. Они и тянутъ нашъ корабль ко дну. Перестанемъ заботиться о спасеніи тла, подумаемъ о спасеніи души. Самое ужасное изъ нашихъ преступленіи — послднее. Мы погубили младенца. Въ наказаніе вамъ послана буря. Но жалть объ этомъ нечего. Къ какому берегу мы можемъ пристать теперь? Къ берегамъ Франціи. А Франція для насъ также опасна, какъ и Англія. Намъ приходится выбирать между смертью на мор и смертью на вислиц. Но Богъ избралъ за насъ. Возблагодаримъ его. Онъ посылаетъ намъ могилу, которая можетъ омыть нашу черноту. Подумайте, мы еще такъ недавно сдлали все возможное, чтобы отправить къ Нему ребенка, душа котораго, можетъ быть теперь, въ эту минуту, обвиняетъ насъ передъ Судьей, который видитъ все. Сдлаемъ все возможное, чтобы хоть нсколько загладить наше преступленіе. Сжальтесь надъ собой. На колни, говорю я вамъ. Покаяніе — такое судно, которое никогда не терпитъ крушенія. У васъ нтъ буссоли? Вы ошибаетесь. У васъ есть молитва.

Волки превратились въ ягнятъ. Они потеряли всякую надежду спасти свою жизнь и вс разомъ закричали доктору:

— Ты умне всхъ насъ. Мы послушаемъ тебя. Что надо длать? Говори.

— Сколько еще намъ остается времени? спросилъ докторъ.

— Немного боле четверти часа, отвтилъ одинъ изъ матросовъ.

— Хорошо.

И онъ вынулъ изъ кармана чернильницу и пергаментъ, на которомъ онъ писалъ нсколько часовъ тому назадъ.

— Огня, сказалъ онъ.

Поднесли факелъ. Докторъ развернулъ пергаментъ.

— Слушайте.

И среди мертваго молчанія, на судн, опускающемся все ниже и ниже, онъ торжественнымъ голосомъ началъ чтеніе. Вокругъ него слышались порывистыя рыданія и глухіе удары въ грудь.

Окончивъ чтеніе, онъ разложилъ пергаментъ и подписалъ подъ нимъ: ‘Докторъ Жергардусъ Геестемунде’.

— Подходите и подписывайте, обратился онъ къ своимъ товарищамъ.

Они подошли и подписали одинъ за другимъ свои имена въ слдующемъ порядк: ‘Асунціонъ’, ‘Барбара Фермой’, ‘Гайцдора, капталь’, ‘Джіанджирата’, ‘Жакъ Катурзъ’, ‘Люкъ-Пьеръ Капгарупъ, съ магонскихъ галеръ’.

За этими подписями слдовала приписка доктора:

— Изъ трехъ людей, составлявшихъ экипажъ, хозяинъ судна унесенъ моремъ.

Подъ этой припиской подписали свои имена матросы: ‘Гальдеазупъ’ и ‘Аве-Марія, воръ’.

— Капгарупъ, подай фляжку.

Капгарупъ хлебнулъ изъ нея остатокъ водки и подалъ ее доктору.

Докторъ сложилъ пергаментъ такъ, что онъ могъ войти въ горлышко бутылки, просунулъ его туда, закупорилъ бутылку тряпкой, взялъ смолы и засмолилъ ее прочно.

— Все кончено, сказалъ докторъ.

— Аминь, на разныхъ языкахъ отозвались его товарищи, Барка погружалась.

— Слушайте, сказалъ докторъ.— Скоро мы должны умереть.

Взявъ факелъ въ руки, онъ потрясъ имъ и бросилъ въ море.

Наступила темнота. Точно могила закрылась надъ ними.

Въ этомъ мрак послышался голосъ доктора:

— Помолимся!,

Вс преклонили колна.

Они стояли уже не на снгу, а въ вод.

Одинъ докторъ остался стоять на ногахъ. Онъ перекрестился, и, возвысивъ свой голосъ, произнесъ:

— Pater noster qui es in coelis.

Каждый повторилъ это воззваніе на своемъ язык.

Докторъ продолжалъ:

— Sanctificetur nomen tuuni.

Повторили за нимъ и другіе. Вода доходила имъ до плечъ.

— Fiat voluntas tua, произнесъ докторъ.

За воплемъ трудно было разслышать слова его погибающихъ товарищей.

— Sicut in coelo, et in terra, сказалъ докторъ.

Hu одинъ голосъ ему не отвчалъ.

Онъ опустилъ глаза. Вс головы были подъ водою. Вс потонули, стоя на колняхъ.

Докторъ взялъ въ правую руку бутылку и поднялъ ее надъ головою.

Барка погрузилась.

Заливаемый водой, докторъ шепталъ послднія слова молитвы.

Еще минута, и вода покрыла его до плечъ, потомъ изчезла голова, на виду оставалась только рука, держащая бутылку.

Изчезла и рука. Море стало гладко. Снгъ продолжалъ падать,

Осталась на поверхности одна плетеная бутылка, несомая куда-то волнами.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ПО ПОВЕЛНЮ КОРОЛЯ.

КНИГА ПЕРВАЯ.
ДЭВИДЪ И ЖОЗАНА.

I.
ЛОРДЪ КЛЭНЧЕРЛИ.

Съ именемъ лорда Линнеуса Клэнчерли связывалась старинная, всмъ памятная исторія.

Дло въ томъ, что баронъ Клэнчерли, современникъ Кромвелля, былъ однимъ изъ тхъ немногихъ пэровъ, которые признали англійскую республику. Этотъ поступокъ Клэнчерли многіе хотли объяснить тмъ обстоятельствомъ, что республика одержала побду. Но это объясненіе было неврно, такъ какъ Клэнчерли остался вренъ республиканской партіи и посл паденія управляющаго парламента. Благородному патрицію нетрудно было занять свое мсто въ возстановленной верхней палат, реставраціи всегда милостиво относятся къ раскаявшимся, и Карлъ II не составлялъ исключенія въ этомъ случа. Но лордъ Клэнчерли какъ будто не понялъ смысла событій. Съ то время, какъ большинство націи привтствовало реставрацію и съ особенною страстностію возстановляло старинные обычаи, разрушенные революціоннымъ правительствомъ, — лордъ Клэнчерли мало того, что не раздлялъ всеобщаго увлеченія, онъ, напротивъ, рзко высказался противъ него, и добровольно осудилъ себя на изгнаніе. Затмъ протекли года, а онъ все оставался вренъ прежнему своему знамени.

Онъ удалился въ Швейцарію. Онъ поселился на берегу Женевскаго озера въ небольшомъ домик, построенномъ на высокомъ холм. Его жилище окружали мрачные Альпы. Уединеніе было полное. Онъ жилъ здсь вдали отъ родины, вдали отъ людей. Даже прохожіе рдко, посщали эти угрюмыя мста. Но и до него изрдка доходили всти изъ далекой родины. Онъ узналъ, что реставрація окончательно утвердилась въ Англіи, что Карлъ II чрезвычайно любезный король, совершеннйшій джентльменъ, ему было извстно, что лорды его партіи, признавшіе реставрацію, получили отъ короля мста и богатые подарки, и что стоило ему, Клэнчерли, побдить свое упрямство, и на его долю достало бы королевскихъ милостей, онъ узналъ, что въ Лондон живутъ весело — пиръ смняется пиромъ, праздникъ праздникомъ, новый дворъ отличается блескомъ, великолпіемъ и веселостью, зналъ все это лордъ Клэнчерли и по прежнему жилъ въ своей гробниц. Блдный, разсянный, бдно-одтый блуждалъ онъ по горамъ, многіе, при встрч съ нимъ, готовы были принять его за сумасшедшаго, а знавшіе его исторію или иронически улыбались, или просто негодовали на него за такое непростительное упрямство.

Во мнніи людей серьезныхъ и солидныхъ этотъ добровольный изгнанникъ заслужилъ прозвище глупца. Они никакъ не могли примириться съ фактомъ такого закоренлаго упрямства. Регуловскія привычки не правятся общественному мннію, и оно всегда поражаетъ ихъ ироніей. И въ самомъ дл, что за добродтель такое безъисходное упорство? Къ чему осуждать себя на изгнаніе, жить затворникомъ,— не есть ли это просто тщеславіе? Кто вамъ мшаетъ заявлять свое несогласіе съ существующимъ порядкомъ? ступайте въ оппозицію, бранитесь, охуждайте, но длайте это прилично. Истинная добродтель заключается въ благоразуміи. Что должно упасть, то упадетъ, а чему суждено стоять крпко, то устоитъ. Когда событія дали свои результаты, когда одинъ порядокъ замнился другимъ, когда успхъ произнесъ свои судъ надъ добромъ и зломъ, тогда немыслимы никакія сомннія, и всякій добропорядочный человкъ долженъ присоединиться къ побдителямъ, и нечего ему останавливаться предъ тми соображеніями, что его могутъ заподозрить въ корыстолюбивыхъ побужденіяхъ. Такія соображенія не должны стснять человка, заботящагося о благ общемъ, а общее благо велитъ ему подать руку сильнйшей партіи. Что было бы, еслибъ никто не соглашался принять на себя служебныя тягости? Правительственная машина внезапно бы остановилась. Слдовательно, сохранить свое мсто есть долгъ всякаго гражданина. Съумть во время пожертвовать своими личными симпатіями — есть доблесть. А вы малодушно удаляетесь со сцены!

Такіе упреки лорду Клэнчерли шли отъ людей еще снисходительныхъ Они считали этого упрямца только дуракомъ и безумцемъ

Люди же строгіе и справедливые шли гораздо дале. Они клеймили этого отступника. Глупость иметъ свои права, но есть же ей и границы. Наконецъ, что же такое лордъ Клэнчерли? Онъ отступникъ. Онъ оставилъ свои лагерь, аристократію и перешелъ въ оппозиціонный, къ демократіи. Поэтому онъ измнникъ. Правда, онъ оставилъ лагерь побдителей и перешелъ къ побжденнымъ, не мене справедливо и то, что отъ этой измны онъ потерялъ свое политическое, привилегированное положеніе, свой домашній очагъ, и свое отечество, а взамнъ потеряннаго пріобрлъ только ссылку. Но что же это доказываетъ, какъ не то, что онъ не только измнникъ, но еще къ тому же и глупецъ. Это очевидно. Но пусть онъ длаетъ безумства сколько ему угодно, лишь бы это не служило дурнымъ примромъ.

Вдь онъ только одинъ такой неисправимый упрямецъ, продолжали строгіе люди. Взялъ бы онъ примръ съ Монка. Тотъ командовалъ республиканской арміей, а когда Карлъ II обратился къ нему, онъ понялъ, что надо длать. За то Монкъ сдланъ теперь герцогомъ альбемарльскимъ, получилъ огромныя богатства, награжденъ орденомъ подвязки и живетъ себ благополучно. Вотъ въ чемъ должна заключаться слава врнаго англичанина. Лордъ Клэнчерли не могъ возвыситься до пониманія этой истины, за то теперь прозябаетъ въ изгнаніи. Засли ему въ голову пустыя слова: совсть, долгъ и проч. А что же они прежде всего, какъ не просто одни слова? Пустой онъ и мечтательный гордецъ…

Надобно вникать въ сущность вещей. А этой-то сущности Клэнчерли и не видлъ. Этому господину, видите ли, нужно все ощупать, понюхать прежде, чмъ онъ возьметъ его. А съ такими странностями какой же онъ государственный человкъ?

Въ Лондон частенько вспоминали объ этомъ добровольномъ изгнанник. Предъ общественнымъ мнніемъ онъ являлся подсудимымъ. Говорили и за, и противъ него.

Многіе изъ его старыхъ друзей, бывшихъ республиканцевъ, теперь стали почитателями реставраціи. Естественно, они негодовали боле другихъ противъ него и старались его оклеветать. Нкоторые изъ нихъ пустили въ ходъ молву, что Клэнчерли потому удалился, что ему давали слишкомъ малую цну за переходъ. Онъ хотлъ мста канцлера, а его отдали лорду Гайду. Нашелся и такой, который уврялъ, что слышалъ это отъ самого Клэнчерли. Дошли эти толки до ушей изгнанника, онъ только пожалъ плечами и промолвилъ:

— Жалю тхъ, которые врятъ этой клевет.

Карлъ II не обращалъ вниманія на этого чудака Клэнчерли, но Яковъ II посмотрлъ на дло нсколько иначе. Онъ захотлъ управлять покруче своего предшественника, ему вздумалось воротить вполн старый порядокъ. Для сего онъ вручилъ всы правосудія Джефрису, а мечъ — Кирку. Полковникъ Киркъ началъ дйствовать съ достодолжною твердостью: случалось, что онъ одного и того же человка вшалъ три раза, вздернувъ разъ на вислицу, онъ опускалъ свою жертву на-земь и спрашивалъ: отвергаешь ты республику? Если упрямецъ говорилъ: нтъ, его вздергивали и опускали второй и третій разъ, если же и за тмъ онъ оставался непреклоннымъ, его вздергивали четвертый разъ и уже безвозвратно. Леди Лиль, сама пославшая сына противъ Монмута, имла неосторожность укрыть у себя въ дом изъ состраданія двухъ мятежниковъ и была казнена. Одна арестованная мятежница заявила, что скрывалась въ дом одной анабаптистки, послдняя за такое укрывательство была сожжена живою. И за такія ли еще преступленія несчастные люди попадали въ лапы Кирка!…

Понятно теперь, что лордъ Клэнчерли долженъ былъ обратить на себя вниманіе короля Якова II, тмъ боле, что Клэнчерли былъ пэръ, а пэрство въ Англіи наслдственно.

II.
ЛОРДЪ ДЭВИДЪ ДИРРИ-МОЙРЪ.

Лордъ Линнеусъ Клэнчерли не всегда былъ старикомъ и изгнанникомъ. У него была своя юность и своя страсть. И Кромвель въ юности любилъ женщинъ и удовольствія.

Лордъ Клэнчерли, какъ и Кромвель, имлъ свои приключенія и велъ не совсмъ правильную жизнь. У него былъ побочный сынъ. Этотъ сынъ произошелъ на свтъ въ Англіи въ тотъ моментъ, какъ его отецъ отправился уже въ ссылку. Оттого сынъ не имлъ никакого понятія о своемъ отц. Онъ росъ пажемъ при двор Карла II. Его назвали лордомъ Дэвидомъ Дирри-Мойръ. Его матушка, очень красивая собой, стала любовницей короля. Пользуясь своимъ положеніемъ, она выхлопотала своему сыну мсто въ гвардіи короля, и сынъ лорда Клэнчерли тмъ самымъ поставленъ былъ въ необходимость сдлаться горячимъ стюартистомъ.

При Карл счастіе улыбалось молодому Дэвиду: постепенно повышаясь въ рангахъ, онъ дошелъ до права подавать блюда на королевскій столъ.

Вступилъ на престолъ аковъ II, по съ перемной короля благоденствіе лорда Дэвида нисколько не уменьшилось. Пожалованная ему фамилія и лордство оставлены при немъ и закрплены перенесеніемъ ихъ на имніе его матери. Къ тому же Яковъ II почувствовалъ къ нему сильное расположеніе. Ему нравилось, что этотъ юный роялистъ былъ сыномъ горячаго республиканца, и онъ сдлалъ его своимъ постельничимъ съ жалованьемъ въ тысячу фунтовъ.

Это было важное повышеніе. Постельничій спалъ въ одной комнат съ королемъ. Постельничихъ было двнадцать, и они смнялись по очереди.

Кром этой должности, лордъ Дэвидъ получилъ мсто королевскаго конюшаго — мсто, дающее 250 фунтовъ вознагражденія.

И этого мало. Лордъ Дэвидъ имлъ право присутствовать при королевскихъ обдахъ и пріемахъ. Онъ стоялъ за стуломъ короля въ тотъ день, когда его величество причащался, въ случа нездоровья короля на немъ лежала обязанность приглашать къ королю двухъ священниковъ и не допускать къ нему доктора безъ разршенія государственнаго совта.

Лордъ Дэвидъ былъ храбръ, красивъ, великодушенъ, строенъ, храбрость въ сраженіяхъ доставила ему чинъ полковника въ королевской шотландской гвардіи.

Ему хотли было дать еще боле приближенное положеніе, хотли возложить на него обязанность подавать королю ночную рубашку, но для этого слдовало быть принцемъ или пэромъ.

Слдовательно, нужно было сдлать лорда Дэвида пэромъ.

Случай къ тому скоро представился.

Въ Лондонъ пришло извстіе о смерти лорда Линнеуса Клэнчерли. Натурально его смерть возбудила разнообразные толки. Боле всего занялись послдними годами его жизни. Разсказывали, что на него напалъ такой приливъ республиканизма, что онъ женился на дочери цареубійцы, Анн Бредшау, она, впрочемъ, скоро умерла, оставивъ ему сына, который, такимъ образомъ, и былъ настоящимъ законнымъ наслдникомъ лорда Клэнчерли. Этимъ слухамъ, однакожъ, не слишкомъ довряли. Лордъ Клэнчерли женился на 59 мъ, а въ 60 лтъ у него родился сынъ, вскор затмъ отецъ умеръ и оставилъ ребенка круглымъ сиротой. Прибавляли, что этотъ ребенокъ ‘прекрасенъ, какъ ясный день’, какъ говорится въ сказкахъ. Все это было, конечно, возможно, но мало вроятно. Король объявилъ наслдникомъ Клэнчерли его побочнаго сына лорда Дэвида Дирри-Мойра, и этимъ положилъ конецъ всмъ толкамъ: стало ясно, что у покойнаго лорда наслдниковъ не было. Король утверждалъ за лордомъ Дэвидомъ пэрство подъ однимъ условіемъ, чтобы онъ непремнно женился на двушк, имвшей въ то время лишь нсколько мсяцевъ отъ роду, которую его величество неизвстно почему пожаловалъ въ герцогини еще въ колыбели. Впрочемъ вмсто ‘неизвстно,’ вы можете прочитать ‘извстно,’ если это вамъ нравится. Малютку звали герцогиней Жозіаной.

Этой-то малютк и давалъ король пэрство. Она должна была временно владть бывшими имніями лорда Клэнчерли, которыя должны были перейти къ лорду Дэвиду только посл свадьбы его съ Жозіаной. Съ того же времени къ нему переходили и титулы покойнаго лорда.

Кром этого наслдства Жозіана обладала своимъ собственнымъ огромнымъ состояніемъ.

Такимъ образомъ благоденствіе лорда Дэвида утвердилось на незыблемомъ основаніи въ царствованіе акова II.

Лордъ Дэвидъ продолжалъ наслаждаться жизнію и въ царствованіе Вильгельма, ибо онъ былъ настолько предусмотрителенъ, что питая нжное чувство къ своему бжавшему законному королю, нашелъ возможнымъ доказать свою преданность похитителю престола. Онъ былъ хорошій офицеръ и еще прежде доказалъ свои способности, служа въ сухопутной арміи, теперь же онъ перешелъ во флотъ, гд служилъ съ немепі шимъ успхомъ.

Отъ матери у лорда Дэвида осталось около 10,000 фунтовъ стерлинговъ дохода. При его раззорительныхъ привычкахъ этого ему не хватало на жизнь, и онъ имлъ большіе долги. Онъ былъ законодателемъ моды, его шляпы, кружева и брызжи всегда служили предметомъ зависти для его соперниковъ.

По этому самому онъ занималъ первенствующее положеніе въ сред богатой, знатной веселой лондонской молодежи.

Лордъ Дэвидъ прославился необычайной смлостью, ршившись снять парикъ и носить свои волосы. Онъ, правда, не первый посягнулъ на освященный временемъ обычай, его предупредилъ Прайсъ-Девре, и за такую дерзость былъ наказанъ общественнымъ негодованіемъ. Еще не стихли неистовые свистки, какъ лордъ Дэвидъ пошелъ по стопамъ Прайса. Его постигло тоже наказаніе, но онъ устоялъ. Мало того, заставилъ подражать себ. Франты покорились этимъ двумъ революціонерамъ, стали убирать свои волосы, но ввели, какъ смягчающее обстоятельство,— пудру.

Лордъ Дэвидъ не носилъ парика, за то обувался въ кожаные сапоги.

Эти подвиги доставили ему предсдательство почти во всхъ клубахъ, они открыли ему путь къ лестному отличію быть избираемымъ въ судьи при кулачныхъ бояхъ.

Лордъ Дэвидъ былъ членомъ множества клубовъ. Хотя красавецъ собою, онъ, однакожъ, принадлежалъ къ клубу безобразныхъ. Этотъ клубъ былъ посвященъ уродству, здсь дрались не за прекрасную женщину, а за безобразнаго урода. Залы клуба были увшаны портретами всхъ знаменитыхъ уродовъ. Когда красавица Визаръ заболла оспой, въ этомъ клуб, на радостяхъ пили ея здоровье.

Со времени утвержденія реставраціи вс революціонные клубы были закрыты.

Вновь возникшіе клубы, разумется, должны были изгнать у себя всякія революціонныя замашки и превратились чисто въ дома забавъ. Забавы были разнообразны и крайне интересны.

Существовалъ, напримръ, ‘The romps Club’. Схватывали на улиц первую проходящую женщину, если она еще не стара и нсколько красива, тащили ее въ залу клуба и заставляли ходить на рукахъ, вверхъ ногами. Если она сопротивлялась, ее хлестали. Руководители потхи назывались ‘прыгунами’.

Былъ также клубъ ‘Веселыхъ танцевъ’. Негра и блую двушку заставляли танцовать перуанскій сладострастный танецъ, кончавшійся тмъ, что танцовщица садилась на кучу отрубей и отпечатлвала на ней формы своего тла.

Существовалъ клубъ ‘Пламени’, гд удары наносились головой. Схватывали какого нибудь бдняка и предлагали ему за кружку портера получить четыре удара головой въ грудь. Если онъ не соглашался, его принуждали къ согласію силой.

Но самымъ забавнымъ клубомъ считался Фунъ-клубъ. (Слово Fun какъ и humour (юморъ) нельзя перевести на другой языкъ. Оно, впрочемъ равносильно русскому выраженію ‘шутить шутки’). Къ его составу принадлежали самые кровные аристократы. Они бгали по Лондону ночью, срывали ставни, ломали водосточныя трубы, сбрасывали вывски, уничтожали посвы въ садахъ, тушили фонари, подпиливали балки, били стекла. На такія шуточки никто не смлъ жаловаться. Еслибы осмлились такъ пошутить бдняки — ихъ врно не погладили бы по головк, но шутили богачи, — кто же смлъ воспрепятствовать ихъ праву…

Члены Фунъ-Клуба только забавлялись, по существовалъ клубъ Могокъ, задавшійся цлію длать зло ради самаго зла. Каждый членъ Могока долженъ былъ обладать какимъ нибудь талантомъ. Одинъ былъ ‘танцмейстеромъ’, т. е. заставлялъ прыгать встрчныхъ бдняковъ, покалывая ихъ шпагою въ икры. Другіе знали искуство ‘доводить до поту’: шесть или восемь джентльменовъ окружали какого нибудь простака, застигнутая врасплохъ жертва повертывалась въ разныя стороны, желая выйдти изъ круга, т, къ кому она поворачивалась спиной, за такое невжество награждали ее легонькимъ ударомъ остріемъ шпаги въ спину. Разумется несчастный получалъ множество ударовъ, такъ какъ всегда стоялъ къ кому нибудь спиной. Или останавливали прохожаго, разбивали ему носъ до крови и ошеломленному тыкали два пальца въ глаза. Если подвергнутый такой операціи окриветъ, ему платили деньги.

Такъ въ начал восемнадцатаго вка забавлялась богатая лондонская молодежь. Въ Париж она проводила время не лучше. Де-Шароле для потхи стрлялъ изъ ружья въ буржуа на порог ихъ дверей. Въ каждое время юность тшится по своему.

Во вс эти забавы лордъ Дэвидъ вносилъ свою лепту, но онъ былъ великодушне другихъ. Какъ и всякій другой, онъ охотно жегъ избушку и немножко подпаливалъ ея обитателей, но всегда вознаграждалъ ихъ за потерю каменнымъ домомъ. Онъ заставилъ танцовать на рукахъ въ ‘The romps Club’ двухъ женщинъ. Одна была двушка, онъ далъ ей приданое, другая замужняя, онъ сдлалъ ея мужа капелланомъ.

Птушьи бои обязаны лорду Дэвиду солидными усовершенствованіями. Весело было глядть, какъ Дэвидъ приготовлялъ птуха для боя. Онъ стригъ ему хвостъ, перья на голов и ше, развертывалъ ему крылья и каждое перо заострялъ на подобіе пики. Потомъ ножичкомъ скребъ ему лапы, вострилъ ногти, прикрплялъ стальную шпору, плевалъ ему на голову и шею и размазывалъ слюну.

Безъ лорда Дэвида не могъ обойтись ни одинъ кулачный бой, здсь Дэвидъ былъ свой человкъ. Онъ показывалъ, какъ ставить колья, натягивать веревки и пр. Если онъ былъ секундантомъ боксера, онъ не оставлялъ его ни на минуту, давалъ совты, училъ хитростямъ, клалъ себ на колни, обмывалъ ему кровь, брызгалъ водой въ уши и ноздри. Если Дэвидъ былъ судьей боя, онъ точне и пунктуальне всхъ исполнялъ эту обязанность.

Боксеръ, котораго лордъ Дэвидъ брался воспитывать, былъ увренъ въ побд. Дэвидъ, въ такомъ случа, превращался въ кормилицу. Онъ самъ наблюдалъ за пищей, за питьемъ и за сномъ своего питомца. Ему принадлежитъ честь изобртенія правилъ для боксеровъ. Онъ давалъ имъ: по утру сырое яйцо и рюмку хереса, въ полдень кровавое баранье мясо и чай, въ четыре часа поджареный хлбъ и чай. Посл этого ужина онъ раздвалъ своего питомца и укладывалъ спать. Онъ не отпускалъ его отъ себя ни на шагъ и вмст съ тмъ преподавалъ ему практическіе совты насчетъ вышибанія зубовъ и сокрушенія десенъ.

Такимъ-то образомъ лордъ Дэвидъ приготовлялся къ политической дятельности, предстоявшей ему въ будущемъ. Нелегко сдлаться истиннымъ дворяниномъ!

Лордъ Дэвидъ любилъ вс уличныя зрлища, звринцы, фокусниковъ, канатныхъ плясуновъ. Какъ истый вельможа онъ любилъ смшиваться съ народомъ, и для того посщалъ лондонскія таверны и дворы чудесъ. Но чтобы не компрометировать свое званіе, онъ въ эти трущобы ходилъ переодтый въ матроскую куртку. Порой онъ любилъ тамъ подраться. Его очень уважали во всхъ этихъ мстахъ и не знали, что онъ лордъ. Его называли тамъ Томъ Джимъ Джекъ.

Леди Жозіана знала многія подробности объ этой части жизни лорда Давида и за нее не только не порицала своего жениха, напротивъ цнила его высоко.

III.
ГЕРЦОГИНЯ ЖОЗАНА.

Въ 1705 году хотя герцогин Жозіан и было уже 23 года, а лорду Дэвиду 44, но они еще не повнчались. Не потому ли, что они ненавидли другъ друга? Вовсе нтъ. Просто потому, что люди вовсе не гонятся за тмъ, что отъ нихъ не можетъ убжать. Жозіана желала еще пожить на свобод, Дэвидъ хотлъ подольше казаться молодымъ.

Нарченные особымъ образомъ кокетничали другъ съ другомъ. Нельзя сказать, чтобы они любили одинъ другого, по отношенія ихъ между собою были весьма симпатичны. Тогда въ мод было не спшить окончаніемъ романа. Жозіан было извстно, что она побочная дочь короля, и она держала себя принцессою. Ей нравился Дэвидъ, но не столько за его красоту, сколько за изящество манеръ и щегольство.

Лордъ Дэвидъ былъ красивъ — это важно, но еще важне, что при этомъ онъ не былъ фатомъ. Онъ держалъ пари, боксировалъ, длалъ долги. Жозіана интересовалась его лошадьми, собаками, проигрышами въ карты, любовницами. Дэвидъ покорялся очарованно Жозіаны, двушки безъ упрека, надменной, неприступной и смлой. Онъ писалъ ей сонеты. Жозіана иногда ихъ читала. Въ этихъ сонетахъ онъ утверждалъ, что обладать Жозіаной — значитъ вознестись до звздъ небесныхъ, что однакожъ не мшало ему изъ года въ годъ откладывать это вознесеніе. При двор находили очаровательнымъ такое поведеніе нарченныхъ. Сама Жозіана говорила не разъ: ‘Какъ жаль, что я принуждена выйдти замужъ за лорда Дэвида, мн боле правится быть въ него влюбленной!’

Жозіана была великолпна. Она была очень высокаго роста и имла блокурые съ пурпуровымъ оттнкомъ волосы и чрезвычайно выразительные глаза. Она была полна, свжа, румяна, смла и умна. У нея не было ни одного любовника, но не замчалось и цломудрія. Она замкнулась въ своей гордости. Мужчины — fi donc!— разв бога какого нибудь она бы удостоила своей любви, или пожалуй ужь слишкомъ необыкновенное чудовище. Если добродтель состоитъ въ неприступности, то Жозіана была воплощеніемъ добродтели, но не невинности. Интригъ она не имла, потому что всми пренебрегала, но была бы очень довольна, еслибы ей приписали какія нибудь необычайныя приключенія. Она не дорожила своей репутаціей, но добивались славы. Казаться податливой и быть недоступной — вотъ верхъ искусства. Красота ея была всепоглощающая, чисто земная красота. Она одинаково бы изумилась, еслибы кому нибудь пришла охота утверждать, что у нея есть душа или что у нея выросли сзади крылья.

Жозіана была утонченно-вжлива и любезна, она была образована и умна, подозрвали, что она знаетъ арабскій языкъ. Страсти она не испытывала ни одной, но вс ихъ глубоко изучила. Всевозможная испорченность стала знакома этой двственниц путемъ воображенія. Въ этой Діан видна была Астарта. При всей ея недоступности, ради забавы она могла бы ршиться на паденіе. Паденіе пріятно. Ея санъ позволялъ ей длать пробу безнаказанно. Жозіана по рожденію, по красот, по всему была королевой. На время она было увлеклась Луи де-Буфлеромъ, который ломалъ подковы. Она сожалла, что Геркулесъ умеръ. Она жила въ ожиданіи какого-то необычайнаго идеала.

Жозіана была здоровая и полная женщина, но, слдуя мод, жеманилась. Полузакрывая глаза и медленно произнося фразы, она казалась тигрицей, тихо ступающей и тихо выпускающей свои когти.

Жозіана чувствовала въ себ такую наклонность къ разврату, что доводила свои предосторожности и неприступность до излишества. Но извстно, кто слишкомъ ограждаетъ себя, тотъ наврное желаетъ быть осажденнымъ.

Жозіана скоре бы отдалась любовнику, чмъ мужу. Отдаться любовнику — вдь это значитъ повторить исторіи Меналька и Амариллиса, а это почти ученая заслуга.

Старинное правило въ Англіи, что двушка — царица, женщина — раба. Жозіана всми силами старалась отдалить день бракосочетанія. Разв можно было равнодушно подумать о замужств! Оно лишаетъ свободы, изгоняетъ все таинственное изъ жизни, изъ королевы длаетъ рабу и изъ невольника владыку.

Лордъ Дэвидъ старлся. Сорокъ лтъ — возрастъ почтенный. Но Дэвидъ не замчалъ этого, и на видъ ему было не боле тридцати. Онъ находитъ боле удобнымъ желать Жозіану, чмъ обладать ею. Онъ обладалъ другими, имлъ любовницъ. Жозіана, съ своей стороны, имла сны.

Сны хуже.

Жозіана отличалась одной особенностью: одинъ глазъ у нея былъ черный, а другой голубой. Ея зрачки свтились любовью и ненавистью, общали счастье и муку. День и ночь смшивались въ ея взгляд.

Ея честолюбіе заключалось въ томъ, чтобы ее считали способной на невозможныя предпріятія.

Разъ она сказала Свифту:

— И вы, всякіе, воображаете, что ваше презрніе иметъ какое нибудь значеніе…

Подъ ‘всякими’ надобно понимать все человчество.

Она была папистка въ душ, хотя наружно казалась протестанткой. Она здила верхомъ по мужски, хотя въ Англіи дамскія сдла уже давно были въ употребленіи. Она умывала лицо, шею, руки, плечи сахаромъ, распущеннымъ въ яичномъ блк по кастильской мод. Если ей приходилось присутствовать при умномъ разговор, она улыбалась съ неподражаемой, задумчивой, обворожительной граціей.

Однако же въ ней не было ни малйшей злобы. Скоре она была добра.

IV.
КОРОЛЕВА АННА.

За нарченными внимательно слдила королева Анна, женщина весьма обыкновенная. Она была веселая, добродушная, величественная, но всхъ этихъ качествъ природа отпустила ей малыя дозы. Ни одно изъ ея достоинствъ не возвышалось до добродтели, ни одинъ изъ недостатковъ не нисходилъ до порока. Полнота ея была рыхлая, шутки плоскія, доброта походила на глупость. Какъ супруга, она была и врна и неврна въ одно время: сердце отдавала фавориту, а ложе раздляла съ однимъ супругомъ. Въ религіи — она была еретичка и ханжа. У нея была очень красивая шея, остальныя же части тла вышли очень неудачны. Кокетничала она очень неловко. У нея былъ узкій лобъ, чувственныя губы, мясистыя щеки, глаза выпученные и близорукіе. Близорукость у ней простиралась и на умъ. Она вчно находилась въ состояніи угрюмой воркотни и брюзгливаго молчанія. Это была смсь доброй женщины и злючки. Все неожиданное поражало ея неприхотливое воображеніе. Она любила выпить.

По убжденіямъ тори, она управляла посредствомъ виговъ. Трудно было выискать женщину, боле неспособную для управленія, какъ она. Когда ей приходила фантазія показать свою власть, она называла это: ткнуть кочергой.

Она вчно была недовольна и любила злыя шутки. Она всмъ докучала, и у нея часто вырывалось грубое слово: еще немного, и она стала бы ругаться, какъ Елизавета. Она очень любила зеландскіе пряники и гордилась своей толщиной. Она также до страсти любила быструю зду.

Во времена Анны собранія безъ разршенія двухъ мировыхъ судей считались незаконными. Законы, изданные ею противъ Ирландіи, отличались крайней жестокостью.

Анна не по убжденію, а по рутин держалась традицій Вильгельма. Въ ея царствованіе, родившееся изъ революціи, англичане пользовались такимъ количествомъ свободы, какая могла помститься на пространств между лондонскою башнею, куда сажали ораторовъ, и позорнымъ столбомъ, у коего выставлялся писатель.

Въ тоже самое время Анна была кротка. Только сильный гнвъ доводилъ ее до свирпости.

Анна пользовалась популярностью. Англія любитъ царствующихъ женщинъ. По мннію англійскихъ историковъ, Елизавета олицетворяла въ себ величіе, Анна доброту. Можетъ быть и такъ, но въ этихъ женскихъ царствованіяхъ тщетно мы будемъ искать деликатныхъ чертъ. Ихъ нтъ, на всемъ лежитъ печать грубости. Что же касается до ихъ незапятнанной добродтели,— Англія ей вритъ, и мы не станемъ противорчить. Елизавета — это двственница, ограниченная Эссексомъ, а Анна — супруга, дополненная Болингброкомъ.

Что же Анна сдлала для увеличенія своей популярности? Да ничего. Это ничего и было все, что требовалось. Англія везд успвала, англійское оружіе торжествовало на всхъ пунктахъ войны,— такъ какъ же не удивляться и не прославлять Анны, которая взяла на себя трудъ жить въ это время!

Анна сдлала Англію счастливой — три раза повторяетъ въ своемъ предисловіи французскій переводчикъ книги Бивреля.

Королева Анна не благоволила къ герцогин Жозіан по двумъ причинамъ:

Во-первыхъ, потому, что она находила Жозіану хорошенькой.

Во-вторыхъ, потому, что считала Дэвида красавцемъ.

Кром того, она сердилась на Жозіану за то, что та приходилась ей сестрой.

Анна не любила хорошенькихъ женщинъ. Она полагала, что красота развращаетъ нравы.

Прекрасная и умная Жозіана не давала покоя королев. Некрасивой королев непріятно видть подл себя хорошенькую сестру, герцогиню.

Но главной причиной ненависти Анны къ Жозіан было неприличное появленіе на свтъ герцогини.

Анна была дочерью Анны Гейдъ, простой леди, на которой аковъ женился, будучи еще герцогомъ Йоркскимъ. Имя въ своихъ жилахъ не вполн чистую королевскую кровь, Анна чувствовала себя на половину королевою. Жозіана, появившаяся на свтъ незаконно, своимъ происхожденіемъ подчеркивала хотя и меньшую неправильность рожденія Анны. Дочь отъ неравнаго брака видла подл себя побочную дочь. Непріятное сходство положеній. Жозіана имла право сказать Анн: моя мать нисколько не хуже вашей. При двор этого не говорили, но очевидно думали. Въ самомъ дл непріятное положеніе. И зачмъ явилась эта Жозіана?

Однакожъ Анна обходилась съ Жозіаной очень любезно.

Она, можетъ быть, и любила бы Жозіану, еслибъ та не приходилась ей сестрой.

V.
БАРКИЛЬФЕДРО.

Полезно знать вс дйствія близкихъ людей и очень благоразумно слдить за ними.

Жозіана слдила за лордомъ Дэвидомъ при помощи человка, которому вполн довряла. Этого человка звали Баркильфедро.

Дэвидъ тоже присматривалъ за Жозіаной посредствомъ врнаго человка, этотъ врный носилъ имя Баркильфедро.

Королева Анна, съ своей стороны, тоже собирала втайн свденія о Жозіан и Дэвид и шпіонить за ними поручила своему врному человку, носившему имя Баркильфедро.

Этотъ Баркильфедро имлъ подъ рукой великолпную клавіатуру: Жозіана, Дэвидъ, королева. Мужчина между двумя женщинами. Сколько возможныхъ модуляцій! Какая амальгама душъ!..

Баркильфедро не всегда пользовался такимъ завиднымъ положеніемъ.

Слуга герцога Йорскаго, онъ было думалъ составить себ духовную карьеру, но это ему не удалось. Герцогъ Йоркскій, вмст и папистъ и строго легальный англиканъ, могъ бы открыть ему дорогу и въ той, и въ другой іерархіи, но считалъ, что Баркильфедро не настолько католикъ, чтобъ быть патеромъ, и не настолько протестантъ, чтобы достойно занять мсто капеллана. Такимъ образомъ Баркильфедро очутился между двухъ религій съ душой, витающей на земл.

Это недурная позиція для пресмыкающихъ душъ.

Баркильфедро остался лакеемъ, его мстечко при корол аков II было доходное, онъ не унывалъ и уже надялся подняться выше, какъ король палъ. Приходилось начинать съизнова. Съ угрюмымъ и щепетильнымъ Вильгельмомъ трудно было что-нибудь подлать.

Баркильфедро сдлался литераторомъ.

Но его выталкивали даже изъ кухонь. Иногда, ему негд было переночевать. Но онъ терпливо переносилъ вс невзгоды и подобно червяку протачивалъ себ дорожку снизу вверхъ. При помощи имени акова II, упоминаніи о врности и преданности павшему королю, Баркильфедро проникъ къ герцогин Жозіан.

Жозіан онъ понравился, онъ былъ бденъ и уменъ — достаточная причина для возбужденія участія. Герцогиня представила его лорду Дэвиду, дала ему у себя помщеніе, была очень добра и иногда разговаривала съ нимъ. Баркильфедро пересталъ голодать и зябнуть. Жозіана говорила ему ‘ты’. Тогда было въ мод у знатныхъ дамъ говорить ‘ты’ литераторамъ.

Баркильфедро нравилось обращеніе леди Жозіаны.

— Она говоритъ мн ‘ты’! повторялъ онъ, потирая руки.

Онъ съумлъ воспользоваться своимъ положеніемъ и незамтно вкрался въ довренностькъ Жозіан. Къ нему такъ привыкли, что герцогиня только-что не перемняла въ его присутствіи рубашки. Но не этого хотлось Баркильфедро. Герцогиня — это половина дороги. Пробраться бы до королевы — это будетъ достойная цль.

Разъ онъ сказалъ Жозіан:

— Ваша свтлость, вы можете составить мое счастіе.

— Что теб нужно? спросила Жозіана.

— Получить мсто.

— Мсто? Теб? Что за странная мысль! Вдь ты никуда не годенъ.

— И потому и прошу.

Жозіана засмялась.

— Изъ всхъ должностей, на которыя ты негоденъ, какую, же ты выбралъ?

— Я хочу получить мсто откупорщика бутылокъ съ океана.

Жозіана расхохоталась.

— Это что такое? Ты шутишь? Чмъ ты хочешь быть? Повтори.

— Откупорщикомъ бутылокъ съ океана.

— Но неужели есть такая должность?

— Есть, ваша свтлость.

— Вотъ должность, которая не должна много утомлять. Это все равно, что расчесывать гриву бронзовой лошади.

— Почти все равно.

— Ничего не длать — эта должность въ самомъ дл по теб.

— Вы видите, что и я на что нибудь годенъ! сказалъ Баркильфедро съ важностью.— Вы, ваша свтлость, дочь августйшаго короля акова II и невстка Жоржа датскаго, герцога кумберландскаго. Вашъ отецъ былъ, а зять состоитъ теперь лордомъ-адмираломъ Англіи.

— Экія новости ты мн разсказываешь. Все это я знаю и безъ тебя.

— Но вотъ чего ваша свтлость не знаете. Въ мор есть три рода вещей: одн въ глубин, другія на поверхности воды, третьи, выброшенныя моремъ на землю. Вс они принадлежатъ лорду-адмиралу.

— Ничего не понимаю.

— Вс находки на мор и выброшенныя моремъ на землю называются морскими поимками. Он неисчерпаемы. Ихъ надо собирать и выгодно употреблять въ дло. Такимъ образомъ, океанъ создаетъ присутственное мсто.

— Гд?

— Въ адмиралтейств — бюро морскихъ поимокъ. Оно раздляется на три отдленія и въ каждомъ офицеръ.

— Дальше.

— Какое нибудь судно плыветъ себ въ открытомъ мор и хочетъ послать на землю увдомленіе, гд оно находится, или встртило какое нибудь чудище, или гибнетъ, или столкнулось съ чмъ нибудь особеннымъ,— капитанъ пишетъ, что надо, беретъ бутылку, вкладываетъ въ нее свою рукопись, закупориваетъ бутылку и пускаетъ ее въ море. Если бутылка пошла ко дну — это дло офицера перваго отдленія, если плаваетъ на поверхности,— ею займется второе отдленіе, если же она будетъ выкинута на берегъ, она поступаетъ въ третье отдленіе.

— Этотъ-то офицеръ третьяго отдленія и называется откупорщикомъ бутылокъ? И ты хочешь получить это мсто! Почему же именно это?

— Потому что на это мсто открылась вакансія.

— Въ чемъ же заключается обязанность этого откупорщика?

— Въ 1598 году рыбакъ нашелъ въ песк на берегу моря бутылку, находку представили королев. Елизавет Пергаментъ, вынутый изъ этой бутылки, извщалъ Англію, что Голландія присвоила себ неизвстную страну, названную ею Новой-Землею, это случилось въ іюн 1596 года, дале упоминалось, что въ этой земл медвди пожираютъ людей, что голландцы, зимовавшіе тамъ, вс погибли и этимъ письмомъ объявляютъ о своей гибели. Познакомившись съ этимъ документомъ, Елизавета ршила, что если Голландія пріобртаетъ, значитъ Англія теряетъ. Слдовательно бутылка дала извстіе первой важности. Съ этого времени приказано всякому, кто найдетъ запечатанную бутылку на взморь, подъ страхомъ вислицы доставлять ее въ адмиралтейство, гд офицеръ вскрываетъ ее, и если содержимое въ ней интересно, доводитъ немедленно до свденія ея величества.

— И часто находятъ интересныя бутылки?

— Нтъ, рдко. Но мсто существуетъ, и, кром жалованья, дается казенная квартира.

— И за это ничегонедланіе сколько идетъ жалованья?

— Сто гиней въ годъ.

— Ты меня безпокоишь изъ-за такой бездлицы?

— То, что вы тратите въ одну минуту, людямъ моего сорта хватаетъ на цлый годъ. Въ этомъ преимущество бдняковъ.

— Ты получишь мсто.

Черезъ восемь дней, благодаря хлопотамъ Жозіаны и вліянію Дэвида, Баркильфедро получилъ мсто.

Осыпанный благодяніями герцогини, онъ почелъ первымъ долгомъ отплатить за нихъ неблагодарностію.

Жозіана была прекрасна, высока, молода, богата, знатна, Баркильфедро былъ безобразенъ, малаго роста, старъ, бденъ, нуждался въ чужомъ покровительств,— какихъ же еще причинъ искать для мести!

Баркильфедро былъ ирландецъ, отрекшійся отъ Ирландіи.

Его громаднйшій животъ какъ бы намекалъ на его добродушіе, но Баркильфельдо былъ лицемренъ и золъ.

Сколько ему было лтъ? Мудрено сказать, столько, сколько нужно для его плановъ. Морщины и сдые волосы говорили о преклонномъ возраст, бглость ума — о молодости. Онъ былъ тяжелъ на подъемъ и вмст проворенъ, что-то въ род обезьяны-гиппопотама. Конечно, онъ билъ роялистъ, а можетъ быть и республиканецъ. Онъ былъ протестантъ, а можетъ быть и католикъ. Онъ непремнно стоялъ за брауншвейгскую династію, но вроятно былъ приверженецъ Стюартовъ. Стоять за только тогда дйствительно, когда въ тоже время стоишь противъ. Баркильфедро отлично понималъ практическую мудрость этого правила.

Должность ‘откупорщика бутылокъ океана’ вовсе не была такъ ничтожна, какъ уврялъ Жозіану Баркильфедро. Адмиралтейство обращало особенное вниманіе на пущенныя по морю посланія. Вс остатки коробля, товары и пр., выброшенные на англійскій берегъ, принадлежали лорду-адмиралу. Кораблекрушенія составляютъ одну изъ важнйшихъ заботъ Англіи, морской страны по преимуществу. Бутылка, которую бросаетъ погибающее судно, можетъ содержать драгоцнныя свденія о корабл, объ экипаж, о времени и мст крушенія, о втрахъ, о теченіяхъ. Откупорщику бутылокъ представлялись вс закупоренные сосуды, выброшенные на берега Англіи приливомъ и распечатывались имъ въ присутствіи двухъ присяжныхъ чиновниковъ адмиралтейства, но эти свидтели, однакожъ, не могли помшать откупорщику скрыть въ тайн содержаніе сосуда, если это было въ его видахъ.

Находки сосудовъ тоже не были рдки, въ одномъ 1615 году ихъ было представлено 52.

Откупорщикъ былъ довренное лицо при двор. Такъ пожелала Елизавета. Онъ имлъ доступъ во дворецъ, хотя и съ задняго хода, humilis iutroitus, но доступъ даже въ опочивальню, ибо ему велно было докладывать лично, если въ сосуд помщалось важное сообщеніе.

Дорожка была проторена. Червь работалъ успшно. Баркильфедро приблизился къ королев.

Этого ему только и хотлось.

Для чего? Чтобъ составить себ положеніе? Нтъ, чтобы вредить положенію другихъ.

Вредить ближнему — составляло величайшее наслажденіе для Баркильфедро. Онъ чувствовалъ мрачное удовольствіе быть неумолимымъ, онъ былъ счастливъ, если жертва была въ его рукахъ.

Дрожа отъ холода, онъ чувствовалъ удовольствіе при мысли, что и другимъ людямъ очень холодно.

Баркильфедро былъ самое жалкое и самое ужасное созданіе — завистникъ. Завистникъ легко длается шпіономъ.

Дворъ англійскій изобиловалъ разными богатыми праздными лнивцами, жаждущими сплетенъ, вс они чувствовали потребность въ болтовн съ завистникомъ Баркильфедро.

Характера Баркильфедро былъ скромнаго и скрытнаго. Онъ питался ненавистью. Громадная низость предполагаетъ громадное тщеславіе. Нравился онъ только тмъ, кого забавлялъ, вс же прочіе его ненавидли, онъ сознавалъ, что т, которые его ненавидятъ, пренебрегаютъ имъ, а т, кто его любитъ,— презираютъ. Онъ сдерживался и вс оскорбленія проглатывалъ молча. Вчнообязательный, любезный, услужливый, внимательный, онъ, при малйшемъ дуновеніи втерка, склонялся до самой земли.

У Баркильфедро было жирное тло и худое лицо, узловатые пальцы, короткіе круглые ногти, жесткіе волосы, между висками большое разстояніе, и лобъ убійцы,— широкій и низкій, глаза скрывались подъ нависшими бровями, носъ острый, длинный, горбатый, сползавшій почти къ самому рту. Его желтое лицо казалось будто вылплено изъ какой-то дрянной замазки, оно было изборождено разными неправильными морщинами, верхняя губа приподнята кверху и въ профиль видны два острые зуба. Эти зубы какъ будто глядли на васъ. Зубы иногда смотрятъ, точно также, какъ глаза иногда кусаютъ.

Терпніе, воздержаніе, умренность, осторожность, почтительность, вжливость, мягкость и цломудріе дополняли Баркильфедро. Соединенныя въ такомъ человк, эти качества произвели негодяя.

Въ короткое время Баркильфедро утвердился при двор.

VI.
НЕНАВИСТЬ НЕ МЕНЕ СИЛЬНА, КАКЪ И ЛЮБОВЬ.

Около королевы Анны лебезило много сплетницъ и сплетниковъ. Баркильфедро былъ однимъ изъ числа ихъ.

Нашептывая королев, онъ продолжалъ шептать по прежнему Жозіан и Дэвиду. Три внимательныхъ и снисходительныхъ уха были въ его распоряженіи.

Баркильфедро такъ былъ веселъ, уступчивъ, мало преданъ, безобразенъ, золъ, такъ умлъ ловко льстить, что сдлался необходимымъ человкомъ для королевы Анны, лучше сказать, такимъ же необходимымъ животнымъ, какимъ онъ былъ у герцогини Жозіаны. Одно удачно сказанное имъ слово выяснило ему характеръ королевы. Анна очень любила крайне глупаго человка, лорда Девоншира. Этотъ лордъ, получившій вс ученыя степени отъ оксфордскаго университета, не умя правильно написать двухъ словъ, въ одинъ прекрасный день взялъ да и умеръ. При двор не стсняются говорить объ умершемъ! Королева горевала о покойномъ и въ присутствіи Баркильфедро, воскликнула со вздохомъ по французски:

— Какъ жаль, что такому добродтельному человку не доставало ума.

— Господь призвалъ къ себ своего осла, отвчалъ Баркильфедро на томъ же діалект.

Королева улыбнулась. Баркильфедро замтилъ эту улыбку.

Онъ заключилъ, что кусаться не запрещается.

Для него открылось новое поприще.

Съ этого дня онъ принялся за работу. Въ немъ нуждались очень многіе вельможи и довряли ему настолько, что поручали самыя гнусныя дла.

Довріе къ нему Жозіаны увеличилось еще боле, и она вручила ему ключъ отъ своихъ покоевъ, Баркильфедро могъ входить къ ней во всякое время дня и ночи. Въ XVII вк было въ мод давать такіе ключи, Жозіана дала ихъ два, одинъ Дэвиду, другой Баркильфедро.

Впрочемъ въ т времена проникать въ спальню не составляло дла особой важности. Случались интересные казусы. Однажды Ла-Ферте внезапно отдернулъ занавсъ у кровати мадмуазель Лафонъ и нашелъ тамъ чернаго мушкатера Сансона и т. д.

Баркильфедро былъ какъ бы созданъ длать подобныя коварныя открытія. Какъ искусный шпіонъ онъ соединялъ жестокость микрографа. Онъ родился куртизаномъ.

Ключъ, ввренный Жозіаной Баркильфедро, былъ отъ обихъ ея резиденцій: Генкервилъ-Гоуза въ Лондон, и Корлеонлоджа въ Виндзор. Послдняя находилась бокъ о бокъ съ королевскимъ дворцомъ.

Вліяніе Баркильфедро на королеву было совершенно незамтное. Его можно было сравнить съ сорной травой, которая разрослась везд на гряд и такъ низко росла, что ее мудрено было увидеть.

Съ каждымъ днемъ Баркильфедро боле и боле нравился королев Анн.

Баркильфедро изучалъ всего понемногу, слдовательно не вынесъ ничего путнаго. Великое несчастіе имть подъ черепомъ цлую бочку Данаидъ, Баркильфедро носилъ именно такую бочку.

Умъ, какъ и природа, не терпитъ пустоты. Природа наполняетъ ее любовію, умъ же часто ненавистью.

Ненависть для ненависти существуетъ также, какъ и искусство для искусства. Ненавидятъ потому, что надобно же длать что-нибудь. Даровая ненависть ужасна. Это ненависть, которая сама себ служитъ наградою.

Медвдь сосетъ свою лапу, но онъ не можетъ этимъ вчно довольствоваться, ему нужна и другая пища.

Безразличной ненависти можетъ хватить на короткое время и придется, наконецъ, выбрать для нея опредленный предметъ. Злоба, расплывающаяся на весь міръ, истощаетъ силы, какъ и всякое одиночное наслажденіе. Ненависть безъ цли похожа на стрльбу безъ мишени.

Баркильфедро выбралъ предметъ для своей ненависти. Съ первой же встрчи онъ намтилъ Жозіану, какъ свою жертву. Онъ напрягалъ вс силы своего ума, чтобы погубить ее. Если Жозіану нельзя было поразить въ сердце, то можно было бить въ голову, можно было унизить ея гордость.

Еслибы Жозіана могла провидть, что таится за улыбкой Баркильфедро, эта надменная знатная особа затрепетала бы. Къ счастію для ея спокойствія, она не подозрвала, что за мысли роятся въ голов этого плута.

Баркильфедро не смлъ надяться вполн уничтожить Жозіану. Но унизить ее, пристыдить, огорчить, заставить эти прекрасные глаза проливать слезы — на это онъ могъ разсчитывать. Онъ былъ увренъ, что найдетъ прорху въ золотыхъ доспхахъ Жозіаны и прольетъ кровь этой дочери Олимпа. Какая была ему отъ этого выгода? Единственная — сдлать зло тому, кто сдлалъ ему добро.

Баркильфедро приходилъ въ восторгъ отъ одной мысли, какъ онъ подвергнетъ Жозіану вивисекціи, какъ для того разложитъ ее всю въ судорогахъ на своемъ анатомическомъ стол, вскроетъ ее живую и не торопясь, издающую вопли, изржетъ ее на куски.

Еслибы для достиженія этого блаженства ему пришлось страдать самому, онъ бы охотно согласился и на это. Палачъ, который клеймитъ горячимъ желзомъ, иногда обжигается и самъ, но не обращаетъ на это вниманія. Зрлище чужой боли уничтожаетъ чувство собственной. Чувство самосохраненія не останавливаетъ истинно злого человка: мученіе жертвы съ лихвою вознаграждаетъ его за собственныя страданія.

Жозіана наслаждалась той увренностію въ безопасности, которая внушается невжественной гордостію, основанной на презрніи. Способность женщинъ всмъ пренебрегать — просто изумительна Безсознательное, невольное и доврчивое пренебреженіе характеризовало Жозіану. Баркильфедро въ ея глазахъ былъ просто ничтожная вещичка, и она очень бы удивилась, еслибы ей сказали, что это человкъ, имющій ршительный характеръ и сильную волю.

Она спокойно ходила и смялась предъ этимъ человкомъ, а онъ въ то время исподлобья бросалъ на нее вовсе не любезные взгляды. Въ немъ все боле укрплялось желаніе довести до отчаянія эту женщину.

Онъ находилъ къ этому достаточныя причины. Какъ! Эта Жозіана подала ему милостыню! Она ему бросила, какъ нищему, нсколько денежекъ. По ея милости онъ, человкъ ученый, обязанъ откупоривать нелпыя бутылки, разбирать отсырвшіе пергаменты, дурацкія завщанія!… Она сметъ говорить ему ты, — она, эта двственница до перваго случая, этотъ еще непроданный кусокъ мяса, это наглая герцогиня, эта Діана по гордости, не отдавшаяся первому встрчному потому, что еще не представилось случая, эта дрянь, разыгрывающая богиню, которая, при другой обстановк, непремнно сдлалась бы публичной женщиной, эта воровка, захватившая имущество изгнанниковъ, потому, видите ли, что ему, Баркильфедро, нечего сть, посадила его за свой столъ и отвела ему уголъ въ своемъ противномъ дворц… Она воспользовалась его нищетою, чтобы измннически унизить его своимъ состраданіемъ. И разв ей стоила чего нибудь эта услуга? Разв она меньше стъ теперь черепаховаго супа? Разв это благодяніе хоть каплей отозвалось на ея ненавистной роскоши? Нтъ. Къ прежнимъ излишествамъ она прибавила еще одинъ предметъ: доброе дло въ вид умнаго человка, выведеннаго ею изъ нищеты. Вотъ они каковы, эти избранники судьбы. А человкъ талантливый, онъ, Баркильфедро, долженъ униженно стоять въ ихъ передней, кланяться ихъ лакеямъ, быть льстивымъ, угодливымъ и всегда имть на лиц подобострастную и почтительную гримасу. А въ это время она убираетъ свою шею жемчугомъ и расточаетъ любезныя улыбки своему глупому лорду Дэвиду Дирри-Мойръ. Дура!

Да, нтъ никакого сомннія нужно наказать Жозіану. Нужно показать ей, съ кмъ она иметъ дло. А, господа богачи, изъ своихъ обильныхъ яствъ, которыхъ вы не можете състь сами, вы удляете ни на что негодную для васъ частицу бднякамъ и за это требуете отъ нихъ вчной благодарности! Вы присвоиваете себ право оскорблять насъ вашимъ милосердіемъ и мечтаете получить отъ насъ признательность!… Ошибаетесь! Хлбъ, который вы мн дали — это хлбъ рабства, пріютъ — конура лакея, одежда — ливрея, мсто — насмшка. Я истерзаю васъ своими зубами, я доберусь до вашихъ внутренностей, сударыня. Мы расщиплемъ васъ на корпію, мы вцпимся въ ваше сердце.

Эта Жозіана! Не возмутительно ли это? Какія ея заслуги? Сдлала великое дло, появилась на свтъ, свидтельствуя тмъ глупость отца и позоръ своей матери, ея рожденіе было для всхъ скандаломъ, и за это ей платятъ милліоны, снабдили замками, землями, озерами, лсами, ей пишутъ стихи. И онъ, Баркильфедро, такъ много учившійся и работавшій, набившій себ голову толстыми книгами, онъ, который могъ бы командовать арміями и писать трагедіи не хуже Орвея и Драйдена,— онъ принужденъ былъ позволить этой ничтожности спасти его отъ голодной смерти. Это ужасная несправедливость. Каково же общество, которое допускаетъ такія безобразія! Нтъ, надо запустить когти въ тло Жозіаны…

Такъ разсуждалъ Баркильфедро, такія мысли гнздились въ его раздраженномъ мозгу. Завистники обыкновенно прикрываютъ свое личное озлобленіе зломъ общественнымъ. Вс виды злобныхъ человческихъ страстей волновались въ душ Баркильфедро.

Баркильфедро предчувствовалъ неудачу, и это его сильно огорчало. Онъ предпринималъ громадное дло и, быть можетъ, по пустому. Съ такой желзной волей, съ такой дьявольской ненавистью, съ такой жаждой катастрофы и ничего не сжечь, никого не зарзать, не истребить! Имть силу сворачивать утесы и наставить ближнему какую нибудь ничтожную шишку на лбу! Привести въ движеніе вс колеса машины и надрываться во мрак для того только, чтобы ущипнуть кончикъ розоваго пальчика! Онъ будетъ взрывать цлыя скалы и едва произведетъ зыбь на поверхности…

Къ тому же нтъ ничего опасне, какъ цлиться въ противника и промахнуться. Съ одной стороны непріятель узнаетъ ваши намренія и только раздражится, съ другой, такая неудача возбуждаетъ къ намъ всеобщее презрніе. Контузіи, жалкіе щипки никуда не годятся. Кто убиваетъ — тотъ искусенъ, кто только ранитъ — тотъ презрителенъ. Ломайте одного и замняйте его другимъ. Все прощается, кром неловкости.

Но ничто не могло отвратить Баркильфедро отъ его замысловъ. Онъ ршился ожидать своего часа терпливо. Придетъ ли онъ или нтъ для Баркильфедро — все равно, онъ будетъ ждать. Подкапываться подъ чужое счастіе, рисковать всмъ для успха — это очень занимательно. Быть маленькимъ и нападать на большого — это пріятно волнуетъ. Блох, залзшей въ волоса льва, отрадно полагать, что и она что нибудь значитъ.

Гордое животное чувствуетъ, что его кусаютъ и тратитъ свой гнвъ на ничтожную песчинку. Левъ униженъ, его безпокоитъ скверная блоха, которая съ гордостью можетъ промолвить: и я пью львиную кровь.

Но подобное утшеніе было слишкомъ ничтожно, и Баркильфедро негодовалъ, что на его долю можетъ выпасть такая незавидная участь.

Онъ, однакожъ, покорялся судьб. Не надясь на все, онъ желалъ, чтобы, по крайней мр, исполнилась половина его мечтаній.

Неблагодарность къ облагодтельствовавшему его человку обыкновенно выражается забвеніемъ благодянія, у Баркильфедро же выражалась яростію. Никогда человкъ не чувствовалъ такой безпричинной ненависти къ женщин, какъ Баркильфедро къ Жозіан. Она лишила его сна, была его постоянной заботой, скукой, бшенствомъ.

Быть можетъ, Баркильфедро былъ къ ней неравнодушенъ.

VII.
БАРКИЛЬФЕДРО ВЪ ЗАСАД.

Найти чувствительное мсто у Жозіаны и уязвить ее въ это мсто — эта идея постоянно преслдовала Баркильфедро и не давала ему покоя.

Желать еще не значитъ имть возможность сдлать.

Какъ взяться за дло?— въ томъ заключался весь вопросъ.

Обыкновенные плуты заране тщательно составляютъ планъ совершенія предположенной гнусности. Они не чувствуютъ себя настолько смышленными, чтобы ухватиться за первый представившійся случай и повернуть его въ свою пользу. Отсюда предварительныя подготовки, которыми пренебрегаютъ плуты высшаго разряда, Баркильфедро былъ плугъ высшаго разряда, онъ хорошо зналъ, что заране придуманный планъ часто не ладится съ данными обстоятельствами. Всего не предупредить, и случайность надо брать съ боя. Быстро овладвать фактомъ, оборачивать его въ свою пользу — вотъ что характеризуетъ истиннаго злодя и возводитъ плута на степень демона.

А въ ожиданіи этого надобно разузнать хорошенько, съ кмъ имешь дло. Слдуетъ точно изслдовать, крпка ли подъ ногами почва.

Для Баркильфедро почвой была королева Анна.

Иногда онъ присутствовалъ при разговор обихъ сестеръ между собою и принималъ въ немъ скромное участіе.

Однажды въ Гамптон королева разговаривала съ Жозіаной, Баркильфедро стоялъ сзади. Анна, по тогдашней мод, разсыпала сентенціями.

— Зври счастливы, сказала королева, — они не рискуютъ попасть въ адъ.

— Они тамъ находятся, отвчала Жозіана.

Этотъ нерелигіозный отвтъ не поправился королев.

— Моя милая, сказала она Жозіан,— мы съ вами разсуждаемъ объ ад, какъ дв дурочки. Спросимъ у Баркильфедро. Онъ человкъ свдущій по этой части.

— Въ качеств чорта? спросила Жозіана.

— Въ качеств звря, отвтилъ Баркильфедро и низко поклонился.

— Онъ умне насъ, сказала королева, обращаясь къ Жозіан.

Для Баркильфедро приблизиться къ королев — значило взять ее въ руки. Онъ уже могъ сказать: она у меня въ рукахъ. Надобно было обдумать, какъ воспользоваться этой побдой.

Онъ утвердился при двор. Ничто отъ него не ускользало. Не разъ онъ подмтилъ злобную улыбку королевы. Она какъ бы служила разршеніемъ охотиться.

Но нтъ ли заповдной дичи? Можно ли подстрлить крылышки собственной сестриц ея величества?

Слдовало узнать, любитъ ли королева свою сестру.

Одинъ ложный шагъ — и все пропало. Баркильфедро наблюдалъ.

Прежде чмъ сдлать ходъ, игрокъ внимательно знакомится со своими картами. Какіе у него козыри? Баркильфедро сравнилъ возрастъ обихъ женщинъ: Жозіан — двадцать три года, Анн — сорокъ одинъ. Игра у него хорошая.

Когда для женщины давно уже минула весна и наступила зима, она длается раздражительна. Баркильфедро ршился воспользоваться раздражительностію сорокалтней женщины.

Баркильфедро остановилъ на королев свой проницательный взглядъ.

Въ королев можно было видть столько же, сколько обыкновенно видятъ въ стоячей вод. Послдняя иметъ свою прозрачность. Въ грязной вод видны человческіе пороки, въ мутной — нелпости. Анна была водой мутной.

Въ ея мягкомъ мозгу ползали эмбріоны чувства и личинки мыслей.

Все тамъ было смутно, лишено всякихъ очертаній. Это было что-то дйствительное, но не имющее никакой опредленной формы. Королева думала о чемъ-то, чего-то желала, но что это такое — опредлить было трудно.

Чего именно въ глубин своей души желала Анна Жозіан? Добра или зла?

Разршивъ эту загадку, Баркильфедро могъ идти дале.

Онъ пустилъ въ ходъ все свое искусство.

Анна по мужу была нсколько съ родни прусской королев, у которой была также младшая побочная сестра, баронесса Дрика.

Разъ при Баркильфедро Анна стала разспрашивать прусскаго посланника объ этой Дрика.

— Говорятъ, она богата?

— Очень богата, отвчалъ посланникъ.

— Иметъ дворцы?

— Великолпне дворцовъ королевы, ея сестры.

— За кого она выходитъ замужъ?

— За одного изъ знатныхъ вельможъ, графа Гормо.

— Онъ хорошъ собою?

— Красавецъ.

— А она молода?

— Очень молода.

— Также хороша, какъ и королева?

Посолъ понизилъ голосъ и отвчалъ:

— Гораздо красиве.

— Какая дерзость! прошепталъ Баркильфедро.

Королева помолчала и вдругъ вскрикнула:

— Охъ, ужъ эти мн побочныя!

Баркильфедро замтилъ это множественное число.

Въ другой разъ при выход изъ церкви, лордъ Дэвидъ сдлалъ сильное впечатлніе на женскую свиту королевы. Отовсюду слышались восклицанія: какъ онъ изященъ! Какъ милъ! Какой молодецъ!

— Какъ это непріятно! пробормотала королева.

Баркильфердо слышалъ.

— Можно вредить герцогин, не навлекая гнва королевы,— вывелъ онъ заключеніе.

Первая задача ршена.

Представляется вторая: какъ повредить Жозіан?

Не даетъ ли къ тому какихъ нибудь способовъ его новая должность?

Очевидно, никакихъ.

VIII.
ШОТЛАНДЯ, ИРЛАНДЯ, АНГЛЯ.

Леди Жозіана какъ въ город, такъ и въ деревн, смотря по сезону, вела жизнь свободной, никмъ нестсняемой богатой молодой двушки. Она имла свой дворъ. Лордъ Дэвидъ въ числ прочихъ былъ куртизаномъ этого двора. Еще не обвнчанные Дэвидъ и Жозіана, не навлекая насмшекъ, могли показываться въ публик вмст и охотно пользовались этой привилегіей. Они часто вмст посщали и театры, и скачки. Съ дтства навязанное имъ супружество хотя охлаждало ихъ другъ къ другу, но тмъ не мене они любили быть вмст.

Въ это время въ Ламбет часто происходили знаменитые кулачные бои. Одинъ разъ, зимой, Жозіана полюбопытствовала узнать отъ Дэвида: посщаются ли бои женщинами. ‘Знатныя дамы присутствуютъ’, отвчалъ Дэвидъ.

Жозіана захотла также присутствовать и отправилась туда въ одномъ экипаж съ Дэвидомъ, по тогдашнимъ обычаямъ, одтая въ мужской костюмъ.

Дэвидъ, сопровождая женщину, но невол долженъ былъ остаться простымъ зрителемъ боя.

Въ этотъ день должны были бороться боксеры двухъ національностей: ирландецъ Фелемъ-ге-медонъ и шотландецъ Гельмсгель. Выступила на сцену національная гордость, и пари возрасли до сорока тысячъ гиней.

Шотландцу Гельмсгелю хотя и было всего девятнадцать лтъ, но онъ имлъ видъ очень внушительный и составилъ уже славу отличнаго бойца, такъ что дв трети пари шло за него. Въ прошломъ мсяц онъ сокрушилъ ребро и выбилъ оба глаза боксеру Зиксмильуотеру. Шрамы на голов и подбитая челюсть свидтельствовали, что онъ уже не новичекъ въ своемъ дл. Онъ былъ ловокъ и поворотливъ. Ростомъ, какъ невысокая женщина, онъ при этомъ былъ приземистъ, сутуловатъ, мускулистъ, вся его фигура говорила, что онъ созданъ для бокса.

Его противникъ былъ широкъ и громаденъ, т. е. слабъ.

Ему было лтъ сорокъ отъ роду, громаднаго роста, свыше шести футовъ, онъ обладалъ широчайшей грудью бегемота и кроткимъ лицомъ. Своимъ кулачищемъ онъ могъ раздробить палубу судна, но онъ не умлъ имъ дйствовать. Фелемъ-ге-медонъ, казалось, только затмъ и являлся на состязаніе, чтобы получать удары, а не давать ихъ. Но тмъ не мене онъ могъ долго держаться: онъ былъ похожъ на сырой бифстексъ, который трудно было пережевать, и потому неудобосъдомый. Онъ косилъ глазами и совершенно покорялся своей участи, какова бы она ни была.

Оба противника провели ночь вмст на одной постели и пили вино изъ одного стакана.

Каждый изъ нихъ, какъ и всегда бываетъ на кулачныхъ бояхъ, въ сред зрителей имлъ своихъ поклонниковъ.

Бойцы вышли на арену, сошлись и подали другъ другу руки. Полуодтые, они дрожали отъ холода.

Посл взаимныхъ привтствіи, они опять разошлись.

Но вотъ поданъ знакъ къ битв. Она началась.

Ни тотъ, ни другой изъ противниковъ не горячились. Первыя три схватки прошли вяло. Наконецъ, шотландецъ восчуствовалъ энтузіазмъ и горячо напалъ на ирландца.

Начался настоящій бой.

Ирландецъ получилъ ударъ въ лобъ между бровей. Все его лицо покрылось кровью. Въ толп заорали: ‘наконецъ, Гельмсгель пролилъ бордо’. Раздались рукоплесканія. Ирландецъ, размахивая своими руками, какъ мельница машетъ своими крыльями, на удачу вертлъ кулаками и никакъ не могъ задть своего счастливаго противника.

— Гельмсгель, наднь-ка ему очки, кричали въ толп.

Шотландецъ сдлалъ лучше. Внезапно нагнувшись и выпрямившись, онъ хватилъ ирландца подъ ложечку. Колоссъ зашатался. Подбжали его друзья, подали ему воды напиться и стали обтирать струившуюся кровь. Побдитель, гордый своей побдой, отошелъ тоже въ сторону.

— Незаконный ударъ, вскричалъ виконтъ Барнардъ, одинъ изъ судей боя.

Между джентльменами произошло нкоторое смятеніе.

— Не по правиламъ, повторилъ Барнардъ.

— Пари не состоялось, говорили многіе, которымъ, вслдствіе пораженія ирландца, слдовало поплатиться приличными кушами.

— Погодите, битва вновь начинается, отвчали ихъ противники.

Ирландецъ между тмъ всталъ, шатаясь, какъ пьяный, и предложилъ возобновить бой.

— Будемъ продолжать нашу борьбу, сказалъ онъ, — но съ однимъ условіемъ, чтобы и я имлъ право нанести одинъ незаконный ударъ.

Судьи согласились. Гельмсгель пожалъ плечами.

Новая битва для свжаго шотландца была игрушкой. Совершенно въ другомъ положеніи находился побитый ирландецъ, сверхъ того сильно ослабвшій отъ потери крови.

Битва возобновилась. Черезъ пять минутъ шотландецъ опять имлъ вс преимущества на своей сторон. Онъ сгребъ голову великана себ подъ мышеи и давай тузить его по лицу по всмъ направленіямъ. Когда онъ выпустилъ се и ирландецъ поднялъ голову, лица боле не существовало.

Не было ни носа, ни рта, ни глазъ, вмсто всего этого показалась какая-то черная губка, пропитанная кровью. Онъ кашлянулъ. Выпало четыре зуба.

Потомъ онъ самъ упалъ. Секундантъ поддержалъ его и уложилъ на свои колна.

Зрители, а главное державшіе пари, потеряли всякое хладнокровіе. Громкія рукоплесканія, горячіе споры, безумныя ставки все перемшалось въ какомъ-то дикомъ хаос.

Секундантъ между тмъ уговаривалъ ирландца попытаться на новый бой. Тотъ поднялся и всталъ въ оборонительное положеніе. Это была уже двадцать-пятая схватка. По манер, съ которой этотъ циклопъ,— у него оставался только одинъ глазъ,— сталъ въ позицію, никто уже не сомнвался, что онъ погибшій человкъ.

Гельмсгель, увидвъ его фигуру, закричалъ:

— Держу пари за себя, тысячу противъ одного.

И размахнувшись онъ ударилъ. Произошла необычайная странность: оба противника свалились. Послышалось веселое ворчаніе.

Это Фелемъ-ге-медонъ выражалъ свою радость.

Пока шотландецъ наносилъ ему ужасные удары въ голову, онъ изловчился нанести ему незаконный ударъ въ пупъ.

Опять раздались громкія рукоплесканія. Аплодировали даже проигравшіе пари.

Ирландецъ продолжалъ наносить незаконные удары одинъ за другимъ. Онъ былъ въ своемъ прав.

Гельмсгеля вынесли замертво и общее мнніе ршило, что ему боле не встать. Фелемъ-ге-медонъ былъ изуродованъ на всю жизнь. Уходя, по окончаніи боя, подъ руку съ Дэвидомъ, Жозіана сказала ему:

— Это очень интересно. Но…

— Но что?

— Я полагала, что это разсетъ мою скуку. Но ошиблась.

Дэвидъ остановился, посмотрлъ на Жозіану и покачалъ головой.

— Противъ скуки существуетъ только одно лекарство, сказалъ онъ убдительно.

— Какое же?

— Гуинпленъ.

— Что это такое Гуинпленъ? спросила герцогиня.

КНИГА ВТОРАЯ.
ГУИНПЛЕНЪ И ДЕА.

I.
ГУИНПЛЕНЪ.

Природа съ излишней щедростью наградила своими дарами Гуинплена. Она дала ему ротъ до ушей, уши, завороченныя на глаза, необычайно-безобразный носъ и лицо, на которое нельзя было смотрть безъ смха.

Но сама ли природа снабдила его этими прелестями?

Не помогъ ли ей кто нибудь?

Глаза, въ которыхъ выражалось страданіе, широкая дыра вмсто рта, придавленная грушевидная выпуклость съ двумя дырами, замняющая носъ, и все лицо, казавшееся вчно-смющимся,— такое совершенство природа не могла произвести безъ посторонней помощи.

Гуинпленъ былъ фигляромъ. Первое впечатлніе, имъ возбуждаемое, былъ неудержимый смхъ. Но если вслдъ за взрывомъ этого хохота наблюдатель внимательно всматривался въ лицо Гуинплена, онъ ясно видлъ на немъ слды искусства. Человкъ не въ силахъ создать красоту, за то можетъ распоряжаться уродствомъ. Изъ готентотскаго профиля нельзя сдлать профиль римскій, но греческій носъ легко превратить въ калмыцкій. Можетъ быть, Гуинпленъ въ раннемъ дтств подвергся операціи переработки? Можетъ быть, это нужно было для какихъ нибудь спекулятивныхъ цлей? Все это возможно. По всей вроятности, надъ его фигурой работали адепты той хирургіи на выворотъ, о которыхъ мы говорили въ первой части романа. Они то расширили ротъ, обнажили десны, вытянули уши, расквасили носъ и изъ человческаго образа сдлали безобразную маску.

Природа не создаетъ подобныхъ уродовъ.

Какъ бы то ни было, Гуинпленъ былъ находкой для людей, страдающихъ ипохондріей. Въ качеств фигляра, Гуинпленъ постоянно являлся передъ публикой, и однимъ своимъ появленіемъ исцлялъ самыхъ завзятыхъ ипохондриковъ. Люди, носящіе трауръ, должны были избгать его, иначе имъ приходилось разражаться неприличнымъ въ ихъ положеніи, неудержимымъ хохотомъ. Разъ палачъ пришелъ взглянуть на Гуинплена, и тотъ даже покатился со смху. Только взглянувъ на Гуинплена, уже брались за бока отъ смха, когда же онъ говорилъ, его слушатели просто катались по земл отъ истерическаго хохота. Гуинпленъ былъ противоположнымъ полюсомъ печали. Сплинъ находился на одномъ конц, Гуинпленъ на другомъ.

Смясь, Гуинпленъ возбуждалъ смхъ. Между тмъ, самъ онъ не смялся. Смялось его изумительное, искусственно-произведенное лицо, но не онъ. Гуинпленъ не имлъ никакого желанія смяться. Но смхъ былъ запечатллъ на вчныя времена на его физіономіи. Онъ никогда не сходилъ съ нея, какъ бы окаменлъ навсегда. Въ то время, какъ наружная оболочка его смялась, внутри его все плакало. Вслдствіе таинственной операціи, произведенной Гуинплену въ дтств, вс части его лица приняли выраженіе смха, даже противоположныя душевныя волненія усиливали еще боле это странное впечатлніе вчнаго смха. Удивленіе, страданіе, гнвъ, жалость — вс эти и подобныя имъ душевныя ощущенія, увеличивали веселость его мускуловъ, еслибъ онъ заплакалъ, лицо его продолжало бы смяться, и чтобы ни длалъ Гуинпленъ, лишь только онъ поднималъ голову, его встрчалъ громовый взрывъ смха.

Вообразите себ улыбающуюся голову Медузы.

Древнее искусство ваяло на фронтон греческихъ театровъ смющуюся физіономію, которая олицетворяла собой комедію. Эта физіономія смялась, смшила и была въ тоже время задумчива. Лицо Гуинплена походило на эту маску. Къ его ше была проставлена эта адская голова безвыходной веселости. Вчный смхъ!— Какое боле ужасное бремя можетъ носить на своихъ плечахъ человкъ!…

Впрочемъ Гуинпленъ могъ иногда отдлываться на время отъ ужаснаго смха своей физіономіи. Путемъ страшныхъ душевныхъ усиліи, онъ останавливалъ его и какъ бы набрасывалъ на смющуюся маску трагическое покрывало. Въ такомъ случа, неудержимый смхъ толпы при взгляд на него смнялся дрожью.

Но Гуинпленъ почти никогда не длалъ этихъ усилій, они стоили ему сильной усталости и нестерпимыхъ страданій.

За этими, очень рдкими исключеніями, физіономія Гуинплена постоянно смялась.

Взглянувъ на Гуинплена — смялись, посмявшись, отворачивались отъ него. Женщины чувствовали къ нему отвращеніе, для нихъ онъ былъ ужасенъ. Он смялись, платя дань фиглярному искусству Гуинплена, но едва охлаждался смхъ, имъ было невыносимо смотрть на эту ужасную физіономію.

Сложенія Гуинпленъ былъ очень красиваго: высокаго роста, строенъ и ловокъ. Это еще боле доказывало, что его уродливая физіономія была дломъ рукъ человческихъ, а не природы. Прекрасно-сложенный Гуинпленъ по всей вроятности имлъ бы не безобразное лицо. Онъ родился съ такимъ же лицомъ, какъ и у другихъ дтей. Станъ его не тронули и только передлали лицо.

Ему оставили нетронутыми зубы, они не мшали выраженію смха на лиц, а скоре ему способствовали.

Произведенная надъ Гуипиленомъ операція, должна была сопровождаться ужасными болями, но онъ не помнилъ объ этомъ, вроятно въ то время онъ былъ слишкомъ малъ.

Его прежніе воспитатели, передлавъ ему лицо, развили въ немъ гимнастическія и атлетическія способности. Они постарались сдлать изъ него комедіанта и клоуна.

Волоса его были выкрашены навсегда въ цвтъ желтой охры, секретъ такого прочнаго окрашиванія найденъ въ наше время и имъ пользуются наши красавицы. Волосы Гуинплена были курчавы и жестки и прикрывали огромный черепъ, какъ бы созданный для глубокой мысли. Ужасная операція, произведенная надъ мускулами лица Гуинплена, не тронула его черепа. Обезображеніе лица Гуинплена не мшало ему мыслить и чувствовать, какъ мыслятъ и чувствуютъ другіе люди.

Этотъ смхъ давалъ Гуинилепу средства къ жизни. Не имя возможности примнять свои естественные таланты, онъ пользовался навязаннымъ, и посредствомъ его заработывалъ свой хлбъ.

Вы, разумется, уже узнали, что Гуинпленъ былъ именно тотъ ребенокъ, который былъ покинутъ на портлендскомъ берегу и нашелъ пріютъ въ передвижной хижин Урсуса въ Веймут.

II.
ДЕА.

Прошло пятнадцать лтъ, и ребенокъ превратился въ мужчину. Въ 1705 году Гуинплену было двадцать пять лтъ отъ роду.

Урсусъ оставилъ у себя обоихъ дтей. Онъ сталъ семьяниномъ и по прежнему перекочевывалъ съ мста на мсто.

Урсусъ и Гомо оба постарли. Урсусъ совсмъ облыслъ, волкъ посдлъ.

Двчоночка, найденная на мертвой женщин, превратилась теперь въ высокую шестнадцати лтнюю двушку, блдную, съ черными волосами, нжную, тонкую, хрупкую до того, что казалось малйшій втеръ способенъ ее разломать, она была изумительно хороша собой, глаза блестли, но были слпы.

Страшная зимняя ночь, повалившая на снгъ нищую съ ея ребенкомъ, нанесла двойной ударъ. Она убила мать и ослпила дочь.

Вчная ночь царила въ глазахъ этого ребенка, сдлавшагося теперь женщиною. Печально опущенныя внизъ углы губъ выражали собою этотъ горькій недостатокъ. Ея большіе и блестящіе глаза обладали страннымъ свойствомъ: для нея они угасли, для другихъ же свтились яркимъ блескомъ.

Ея мертвый взглядъ заключалъ въ себ какое-то небесное выраженіе.

Страстно приверженный къ латыни, Урсусъ окрестилъ двочку именемъ Деа. Онъ прежде, впрочемъ, посовтовался съ волкомъ, онъ сказалъ ему: ‘ты представляешь человка, я — звря, мы оба изъ здшняго міра, пусть малютка выразитъ собою міръ заоблачный. Тогда вся вселенная будемъ имть представительство въ нашей лачуг.’ — Волкъ ничего не возражалъ.

И малютка получила имя Деи.

Что касается Гуинплена, то Урсусу не пришлось ломать свою голову для изобртенія имени этому мальчику. На другой день посл водворенія его въ хижин Урсуса, послдній спросилъ его:

— Мальчуганъ, какъ тебя звать?

— Меня зовутъ Гуинпленъ.

— Да будетъ такъ.

Деа участвовала въ представленіяхъ Гуинплена.

Обоимъ имъ выпалъ горькій жребій, каждый изъ нихъ имлъ свое ужасное несчастіе, но для зрячаго Гуинплена существовала мука, неизвстная слпой Де: сравнивать себя съ другими людьми. Въ его положеніи сравнивать себя съ другими — значило не понимать-себя. Имть, какъ Деа, взглядъ безъ взора — большое горе, но меньшее, чмъ быть собственной загадкой, чувствовать свое несуществованіе, видть людей и въ нихъ не находить себя. Деа имла покрываломъ ночь, а Гуинпленъ былъ закрытъ маской, своимъ собственнымъ лицомъ. Ужасно носить такую маску. Каково было его лицо — Гуинпленъ не зналъ. Было оно и изчезло. Голова его жила, а лицо умерло. Онъ не помнилъ, видлъ ли онъ когда нибудь его. Человческій родъ для Деи и Гуинплена былъ фактомъ вншнимъ, они были вн его, и онъ, и она были одиноки, но одиночество Деи было печально, она ничего не видла, одиночество Гуинплена было страшно, онъ все видлъ. Деа была изгнана изъ свта, Гуинпленъ вытолкнутъ изъ жизни. И тотъ, и другая носили въ себ вчное чувство отчаянія. Въ сердц спокойнаго наблюдателя они должны были возбуждать жалость. Какъ они страдали! Несчастіе душило эти человческія созданія, никогда еще рокъ не превращалъ жизнь живыхъ существъ въ такую адскую пытку.

Но они были въ раю.

Они любили другъ друга.

Гуинпленъ обожалъ Дею, Деа боготворила Гуинплена.

— Ты такой красавецъ, говорила она.

Единственная женщина, безъ ужаса смотрвшая на Гуинплена, была слпая, и эта слпая любила его.

Чмъ былъ для нея Гуинпленъ, Деа узнала отъ Урсуса, который разсказалъ ей приключенія той ужасной ночи, когда она путешествовала на рукахъ Гуинплена отъ портлендскаго берега въ Веймутъ. Ребенкомъ, онъ спасъ ее отъ врной смерти. Взрослый — онъ сталъ ей охранителемъ, ея силой. Сквозь мрачную пелену, отдлявшую ее отъ цлаго міра, она осязала близкое присутствіе своего всегдашняго защитника Гуинплена, чувствовала его преданность и самоотверженіе: слпые такъ беззащитны. Деа врила, что нжный, кроткій Гуинпленъ съуметъ постоять за нее, если встртится въ томъ надобность. Для толпы Гуинпленъ былъ паяцъ, комедіантъ, карикатура, почти животное: толпа знала одно его лицо. Для Деи Гуинпленъ былъ спаситель, вырвавшій ее у смерти, утшитель, заставлявшій примириться съ жизнію, онъ былъ ея братомъ, другомъ, путеводителемъ, опорой, онъ, никотораго толпа смотрла, какъ на чудовище,— онъ казался ей ангеломъ.

Слпая Деа понимала душу Гуинплена.

III.
ВЛЮБЛЕННЫЕ.

Философъ Урсусъ понималъ, что происходитъ въ душ Деи. Онъ одобрялъ ея ослпленіе.

— Слпая видитъ незримое, говорилъ онъ.

— Полу-чудовище, полу-богъ, прибавилъ онъ, посматривая на Гуинплена.

Послдній, въ свою очередь, питалъ къ Де восторженную привязанность. Онъ былъ не только уродливъ, но страшенъ, и въ Де видлъ прямую себ противоположность. Насколько онъ былъ ужасенъ, настолько она привлекательна. Она была для него сладкою грезою, олицетвореніемъ всего прекраснагоВо всемъ ея существ, въ ея воздушномъ стан, въ ея гибкой нжной таліи, трепещущей какъ тростникъ, въ нжныхъ плечахъ, въ скромныхъ округлостяхъ ея тла, обозначающихъ полъ, въ ея почти прозрачной близн, въ ея таинственно-закрытомъ для земли взгляд, въ святой невинности ея улыбки — было что-то ангельское и вмст съ тмъ въ Де было такъ много женской красоты.

Гуинпленъ сравнивалъ себя съ Деей.

Его существованіе являлось результатомъ двухъ поразительныхъ крайностей. Оно было точкою пересченія двухъ лучей — сверху и снизу, чернаго и благо. Одинъ и тотъ же кусокъ могутъ разомъ клевать два клюва: клювъ добра и клювъ зла, — одинъ кусаетъ, другой лобызаетъ. Гуинпленъ былъ этимъ кускомъ, этимъ терзаемымъ и ласкаемымъ атомомъ. Несчастье наложило на него свою руку, счастье тоже. Дв крайнія судьбы составили его странную долю. На немъ лежало проклятіе и покоилось благословеніе. Кто онъ былъ?— онъ не зналъ. Когда онъ смотрлъ на себя въ зеркало, онъ видлъ какого-то неизвстнаго. И этотъ неизвстный былъ чудовище. У него было лицо, но не его. Это лицо было ужасно, такъ ужасно, что оно забавляло. Онъ возбуждалъ столько же страха, сколько и смха. Онъ былъ адскій шутъ, Никогда еще не видывали такого полнаго затмнія человка на человческомъ лиц, не встрчалось такой полной пародіи, такого отвратительнаго смшенія въ физіономіи всего, что отталкиваетъ женщину, бдное сердце, замаскированное и оклеветанное этой физіономіей, осуждено на-вки оставаться одинокимъ подъ этой личиной, какъ подъ гробовой крышкой. Но нтъ! тамъ, гд невдомая злоба истощила свою изобртательность, тамъ, въ свою очередь, проявилось невидимое милосердіе. Рядомъ съ тмъ, что отвращаетъ, оно помстило обаятельныя черты, привлекло къ этому отверженцу душу невинной голубки, которой поручило утшить страдальца,— доставило безобразію обаяніе красоты.

Для того, чтобы это стало возможно, красавица не должна была видть урода. Для такого счастія, нужно было несчастіе. Провидніе сдлало Дею слпою.

Когда Гуинпленъ вышелъ изъ дтства и могъ сознательно относиться ко всему виднному имъ и слышанному, Урсусъ прочелъ и объяснилъ ему изъ сочиненія доктора Конкуэста главу ‘de Denasatis’, но благоразумно воздержался отъ гипотезъ и всякихъ выводовъ. Гуинпленъ могъ длать всякія предположенія относительно своего дтства, онъ его совсмъ не помнилъ, онъ видлъ только результатъ, наблюдалъ клеймо, на него наложенное. Все убгало изъ его памяти, исключая ужаснаго факта, который одинъ оставался несомнненъ. Но тутъ въ его жизнь вмшалась Деа, какъ небесная посланница, и райское блаженство примирило его съ жизнію, заставило успокоиться какъ червь точащую его грусть.

Гуинпленъ и Деа составили пару двухъ нжныхъ сердецъ взаимно обожающихъ одно другого. Гнздо и дв птички — тутъ вся ихъ исторія. Они подверглись дйствію всемірнаго закона, пришла для нихъ пора любить, искать и находить.

Ненависть ошиблась. Преслдователи Гуинплена, кто бы они ни были, не достигли своей цли. Они думали, что на вкъ лишили его возможности даже мечтать о счастіи, и вмсто этого Гуинплена посщали самыя счастливыя мечты, и дйствительность сулила ему скоре блаженство. Они хотли отторгнуть его отъ семьи, отъ цлаго человчества, а онъ нашелъ новую семью и милую обожаемую имъ подругу жизни. Люди сдлали его ужаснымъ, осудили на вчное одиночество, но природа взяла на себя обязанность утшить горемыку, она пришла къ нему на помощь въ то время, какъ его вс оставили.

Гуинпленъ и Деа любили другъ друга, эти несчастливцы находили опору одинъ въ другомъ.

Гуинпленъ, жившій во мрак, внезапно былъ озаренъ яркимъ свтомъ, предъ нимъ явилась мечта въ вид прекрасной женщины, и сердце этого милаго созданія билось только для него, Гуинпленъ былъ любимъ, и его уродство изчезало подъ обаяніемъ этой любви.

Имть все необходимое — въ этомъ заключается счастіе. Гуинпленъ имлъ его, Деа также.

Оба они благодарили судьбу за такое благополучіе.

Они пополняли одинъ другого. Чего не доставало одному, того въ другомъ былъ избытокъ. Если бы Деа не была слпа, выбрала ли бы она Гуинплена? Еслибъ Гуинпленъ не былъ обезображенъ, предпочелъ ли бы онъ Дею? Она, по всей вроятности, не избрала бы чудовища, также, какъ и онъ не предпочелъ бы слпую. Какое счастіе для Деи, что Гуинпленъ былъ уродъ! Какое благополучіе для Гуинплена, что Деа была слпа! Въ основаніи ихъ любви лежала необходимость одного для другого. Гуинпленъ спасъ Дею, Деа спасла Гуинплена.

— Что сталось бы со мною безъ нея, думалъ Гуинпленъ.

— Что бы я длала безъ него, размышляла Деа.

Они не могли жить одинъ безъ другого и были безконечно счастливы.

Въ своемъ аду они обрли небо, таково могущество любви.

Такимъ образомъ они нашли идеальное блаженство, осуществилась полная радость жизни, найдено ршеніе таинственной задачи счастія. И кмъ же? Двумя несчастными созданіями.

Для Деи Гуинпленъ былъ совершенство, для Гуинплена Деа была божествомъ.

Несравненная чистота характеризовала ихъ любовь. Деа не знала, что такое поцлуй, хотя, можетъ быть, и желала его, ибо и слпот, особенно женской, тоже свойственны грезы, желанія и неопредленное томленіе. Что касается Гуинплена, онъ сдерживалъ въ себ порывы молодости, и чмъ большее чувствовалъ опьянніе, тмъ становился робче. Онъ могъ бы на все осмлиться съ этою подругою своего дтства, съ этимъ чистымъ созданіемъ, имвшемъ о грх столько же понятія, сколько и о дневномъ свт, съ этой слпой, видвшей только одно, что она его обожаетъ, но онъ считалъ безчестнымъ воспользоваться тмъ, въ чемъ она никогда не отказала бы ему по своей невинности, онъ ршился съ грустнымъ удовлетвореніемъ любить ее платонически, сознаніе своего безобразія разршилось въ немъ величественною стыдливостью.

Эти счастливцы жили идеаломъ. Они были такими же супругами, какъ отдаленныя небесныя сферы между собою. Они лобызали другъ друга душою.

Они всегда были вмст и жили общей жизнію. Они вмст выросли. Они долго спали вмст на одной постели. Телжка-избушка была невелика. Они на сундук, Урсусъ на полу — такъ размщались они въ своей опочивальн. Потомъ какъ-то, когда Деа была еще малюткой, а Гуинпленъ почиталъ себя уже взрослымъ, онъ переселился на полъ къ Урсусу. Деа плакала и звала его къ себ на сундукъ, но онъ поставилъ на своемъ и спалъ или съ Урсусомъ на полу, или съ волкомъ на двор, когда была теплая погода. Даже тринадцати лтъ Деа не могла привыкнуть къ одиночеству и звала Гуинплена спать съ собою, говоря, что она лучше уснетъ. Она не понимала, какое значеніе иметъ для мужчины обнаженность женщины и часто, почти уже взрослой двушкой, чесала свою длинную косу въ постели со спущенною сорочкою, полуобнажавшею ея уже обозначившіяся женскія формы, и звала къ себ Гуинплена. Онъ краснлъ, опуская глаза, не зная, куда бжать отъ этой цломудренной наивности, что-то бормоталъ про себя, отворачивался, чувствовалъ страхъ и уходилъ. Дафнисъ бжалъ отъ своей Хлои.

Такая то идиллія разыгралась въ лачуг мизантропа Урсуса.

IV.
УРСУСЪ ВОСПИТАТЕЛЬ, УРСУСЪ ПОПЕЧИТЕЛЬ.

Урсусъ все замчалъ, все видлъ.

— Обожайте другъ друга, горемыки, говорилъ онъ.

— А сыграю я съ ними плохую штуку: женю ихъ, прибавлялъ онъ черезъ минуту.

Но не всегда философъ былъ въ такомъ настроеніи: иногда ему приходила охота попридержать нжныя привязанности своихъ питомцевъ.

Надо затормозить колеса этой венериной колесницы. Они ужъ слишкомъ любятъ одинъ другого. Отъ этого могутъ произойти непріятныя послдствія. Уменьшимъ пламя. Охладимъ эти сердца.

Когда Деа спала и онъ разговаривалъ съ Гуинпленомъ, или когда Гуинпленъ отсутствовалъ, а Деа находилась съ нимъ, Урсусъ каждому изъ нихъ длалъ предостереженія въ такомъ род.

— Деа, теб не слдуетъ слишкомъ привязываться къ Гуинплену. Жить въ другомъ опасно. Самый прочный корень счастія — эгоизмъ. Мужчины часто ускользаютъ отъ женщинъ. Къ тому же Гуинпленъ можетъ потерять голову отъ такого успха. На его долю и безъ того выпадаетъ такъ много аплодисментовъ! Ты не можешь представить себ, какимъ успхомъ онъ пользуется!

— Гуинпленъ, между вами такое поразительное несходство. Подумай, какъ много уродства съ одной стороны, и какъ много красоты съ другой. Умрь свою страсть, мой милый. Не слиткомъ восторгайся Деей. Не думаешь ли ты серьезно, что ты созданъ для нея? Но посмотри хорошенько на твое безобразіе и ея совершенства. Смрь разстояніе, существующее между вами. У нея есть все, у этой Деи. Посмотри, какая у нея нжная блая кожа, какіе волосы, какія свжія губки, какая прелестная ножка! А руки, а плечи, а это дивное лицо! Взгляни, какъ она ходитъ, какъ говоритъ своимъ мелодическимъ голосомъ! И ты можешь думать, что она женщина,— нтъ, она ангелъ. У нея совершенная красота Подумай объ этомъ и, по всей вроятности, ты успокоишь въ себ страстные порывы.

Посл этихъ тирадъ любовь между Деей и Гуинпленомъ еще усиливается, а Урсусъ удивляется своей неудач.

Впрочемъ, эта неудача его скоре радовала, чмъ огорчала. Онъ восхищался въ душ этой сильной привязанностію своихъ милыхъ пріемныхъ дтей.

И дйствительно Урсусъ замнялъ имъ отца и мать. По обыкновенію ворча и бранясь, онъ ихъ выкормилъ и воспиталъ. Старикъ, двое дтей и волкъ составили самое тсное семейство. Любовь и дружба обитали въ этой семь.

Бродячая жизнь нисколько не мшала воспитанію дтей. Бродить, это значитъ рости, говорилъ Урсусъ. Гуинпленъ очевидно былъ изуродованъ для того, чтобы его ‘показывать на ярмаркахъ’. Урсусъ еще боле развилъ въ немъ способности паяца, но вмст съ тмъ передалъ ему всю научную премудрость, какой самъ обладалъ. Осматривая внимательно обезображенное лицо Гуинплена, Урсусъ ворчалъ: ‘начали съ нимъ хорошо’. Поэтому онъ счелъ нужнымъ продолжать, и дополнить недостающее орнаментами изъ философіи и знанія.

Онъ часто повторялъ Гуннилену:

— Будь философомъ. Будь мудрымъ и ты станешь неуязвимъ. Ты видишь меня, благодаря моей мудрости, я никогда и ни отъ чего не плакалъ. Не думаешь ли ты, что у меня не было случаевъ для горькихъ слезъ?

Въ своихъ монологахъ къ волку, онъ часто повторялъ:

— Я обучилъ Гуинплена всему, включая сюда и латынь, а Дею ничему, прибавляя сюда и музыку.

Онъ самъ хорошо зналъ искуство пнія и передалъ его обоимъ дтямъ.

Эта разница въ воспитаніи не помшала дтямъ обожать одинъ другого.

— Все равно, я ихъ непремнно женю, твердилъ Урсусъ.

— Однакожъ они надодаютъ мн съ своей любовью, ворчалъ онъ про себя.

Прошедшее какъ бы не существовало для Гуинплена и Деи. Все, что они знали о немъ, они узнали отъ Урсуса. Своего брюзгливаго воспитателя они называли ‘отецъ’.

Гуинпленъ помнилъ изъ своего младенчества одно событіе. Какіе-то не то люди, не то демоны окружили его колыбель, стащили его на полъ и топтали ногами. Было ли это нарочно или нечаянно, — онъ не зналъ. Хорошо онъ помнилъ только фактъ оставленія его ночью одного на снжной степи и спасеніе Деи.

Деа помнила еще мене, она была еще такъ мала до того дня, какъ попала въ пріемныя дочери къ Урсусу. О матери она сохранила воспоминаніе, какъ о чемъ-то очень холодномъ. Видла ли она солнце? Можетъ быть. Да и что такое солнце? Ей говорили, что оно свтло и тепло. Его замнялъ ей Гуинпленъ.

Разъ, примтивъ сквозь кисейный рукавъ обнаженную руку Деи, Гуинпленъ не выдержалъ и прикоснулся къ ней своими губами. Деа почувствовала глубокую радость и сдлалась вся розовая. Однакожъ Гуинпленъ ужаснулся своей дерзости и, тяжело дыша, не могъ отвести глазъ отъ воротничка Деи, изъ-за котораго манила его къ себ райская близна дивной шейки.

Деа завернула рукавъ и, протягивая Гуинплену обнаженную руку, сказала ему: ‘еще разъ!’ — Гуинпленъ удралъ.

На другой день эта игра возобновилась съ нкоторыми варіантами. Урсусъ видлъ и это, и улыбался, въ качеств стараго философа.

V.
СЛПОТА ДАЕТЪ УРОКИ ПРОЗОРЛИВОСТИ.

Иногда Гуинпленъ осыпалъ себя упреками за то счастіе, которымъ наслаждался. Онъ воображалъ, что допускать любовь къ себ этой женщины, которая не могла его видть,— это значило обманывать ее. Что она скажетъ, если слпота ея пропадетъ внезапно. Какой ужасный крикъ должна она испустить при вид своего ужаснаго возлюбленнаго! Она закроетъ глаза руками и убжитъ, далеко убжитъ! Его терзали угрызенія совсти. Онъ былъ убжденъ, что такой уродъ, какъ онъ, не иметъ права на любовь. Можетъ ли звзда обожать гидру? И онъ счелъ своимъ долгомъ разъяснить дло этой слпой звзд.

— Знаешь ли, Деа, вдь я страшно безобразенъ, сказалъ онъ ей однажды.

— Я знаю одно, что ты для меня совершенство, отвчала она.

— Когда ты слышишь, что вс смются: это надо мною смются, потому что видъ мой отвратителенъ.

— Я тебя люблю, возразила Деа, и, посл непродолжительнаго молчанія, прибавила: — я умирала, ты меня призвалъ къ жизни. Ты для меня составляешь небо. Дай же мн твою руку.

Ихъ руки соединились, и они не сказали боле ни слова.

Урсусъ слушалъ, насупившись. На другой день, когда они были вмст вс трое, онъ замтилъ:

— Къ тому же Деа также безобразна.

Но и это замчаніе не произвело никакого эфекта. Влюбленные его не разслышали. Поглощенные одинъ другимъ они вообще рдко слышали брюзгливые возгласы Урсуса.

Однакожъ послднее внушеніе Урсуса вовсе не заключало въ себ дкости, оно обличало только зданіе этимъ философомъ женскаго сердца. Гуинпленъ, по своему прямодушію, поступилъ неблагоразумно. Сказать всякой другой женщин и всякой другой слпой: я безобразенъ — могло быть опасно. Быть слпой и влюбленной — значитъ быть вдвойн слпой. Въ подобномъ положеніи иллюзіи составляютъ жизнь, отнять иллюзіи у любви — это значитъ лишить ее питанія. Восхищеніе физическими совершенствами не мене важно, какъ и восхищеніе нравственными качествами, оно также составляетъ часть иллюзіи, которую строитъ влюбленная женщина.

Къ счастію Деа не походила на другихъ женщинъ. Она какъ будто была вылплена не изъ тои глины, изъ которой лпятъ прекрасный полъ. Это была рдкая натура. Тло ея было хрупко, сердце же твердо.

Все впечатлніе, какое произвело на нее признаніе Гуинплена, заключалось въ томъ, что однажды она сказала:

— Что такое уродъ? Это тотъ, кто длаетъ зло. Гуинпленъ его не длаетъ, слдовательно онъ красавецъ.

— Видть? Что вы вс разумете подъ этимъ словомъ? продолжала она.— Я не вижу, по знаю. Т, которые видятъ, т скрываютъ истину.

— Что ты хочешь этимъ сказать? спросилъ Гуинпленъ.

— Ты говоришь, что ты безобразенъ, а я сознаю, что ты лжешь.

Гуинпленъ почувствовалъ радость, что ему не поврили. Совсть его успокоилась и любовь также.

Такъ достигли они — одна шестнадцати лтъ, другой — двадцати пяти. Ласки ихъ не шли дале пожатія рукъ и поцлуя въ обнаженную руку.

Урсусъ помнилъ свое намреніе съиграть съ влюбленными шутку и въ одинъ прекрасный день сказалъ имъ:

— Я васъ женю.

— Но мы давно женаты, отвчала Деа.

Она не понимала, что можно было жениться другимъ образомъ и измнить существующія между ними отношенія.

Урсусу правились эти чистыя, двственныя отношенія между влюбленными, если онъ намекнулъ о замужств, то сдлалъ это для того, чтобы сказать что нибудь. Какъ медикъ, онъ видлъ что Деа если не слишкомъ молода, то слишкомъ нжна и слаба для ‘гименея во плоти’.

Онъ зналъ, что плотскій бракъ рано или поздно долженъ совершиться между ними.

Они такъ были привязаны другъ къ другу, что казалось никакія силы не разорвутъ этой привязанности. Деа имла красоту, Гуинпленъ зрніе. Каждый приносилъ свое приданое.

Но сколько Гуинпленъ ни предавался мечтамъ и созерцанію Деи, онъ чувствовалъ себя мужчиной. Законы природы возьмутъ свое. Вмст со всею міровою необъятностію, онъ ощущалъ извстное броженіе. Являясь передъ публикой, онъ посматривалъ на женщинъ, но не надолго, опамятовавшись, онъ отводилъ гршный взоръ и спшилъ уйти, раскаиваясь въ невольномъ поступк.

Къ этому надо прибавить, что ни въ одномъ женскомъ глаз онъ не встрчалъ поощренія. На всхъ женскихъ лицахъ, которыя онъ видлъ, онъ встрчалъ только ужасъ, отвращеніе, антипатію. Очевидно, для него доступна была одна Деа. Это сознаніе помогало ему каяться.

VI.
БЛАГОСОСТОЯНЕ.

Съ 1689 но 1704 годъ совершилось полное превращеніе въ жизни Урсуса и его семейства. Оно не терпло боле нужды.

Прежнюю лачугу замнилъ обширный и тяжелый фургонъ, везомый двумя сильными лошадьми. Онъ походилъ на перевернутую барку, поставленную на четыре колеса. Весь фургонъ былъ выкрашенъ въ зеленую краску, и по этой краск на ярмаркахъ звался Гринъ-Боксъ, что въ перевод означаетъ ‘зеленая коробка’. Гринъ-Боксъ снабженъ былъ двумя окошками и каминомъ.

Гомо былъ привязанъ цпью къ фургону.

Лошадьми правилъ самъ Урсусъ, а подл него на козлахъ сидли дв цыганки, одтыя богинями и, когда было нужно, наигрывали въ трубы.

Откуда произошла такая пышная перемна? Ее сдлалъ Гуинпленъ. Онъ сталъ знаменитостью.

Урсусъ, какъ извстно, горячо взялся за воспитаніе мальчика, и какъ только Гуинпленъ подросъ, воспитатель вывелъ его на сцену, т. е. на балкончикъ передъ своей лачугой. Его появленіе произвело изумительный эфектъ. Народу собралось множество. Никому еще не приходилось созерцать такое чудовищное, смющееся лицо, и всхъ занималъ вопросъ: природа ли создала его такимъ уродомъ, или люди потрудились надъ обработкой этой маски? Базары, рынки, праздники приносили обильную дань въ нищенскую суму Урсуса. Толпа наперерывъ бросалась смотрть Гуинплена и платила за это лицезрніе не только мелкими мдными монетами, но даже и серебряными. Перезжая изъ города въ городъ, кочующая семья устраивала свою фортуну. Гуинпленъ росъ, уродство его увеличивалось, увеличивались и доходы семьи. Получаемые обильные рессурсы дали возможность Урсусу вмсто жалкой лачуги устроить театръ-фургонъ. Затмъ онъ прибавилъ къ своей трупп двухъ женщинъ, которыя, исполняя обязанности служанокъ, одвались во время представленій богинями и получили амплуа музыкантовъ.

Эти женщины были взяты Урсусомъ съ улицы. Хотя молодыя, но некрасивыя собою, он, по прихоти философа, были названы: одна Phoebe, а другая Venus, по англійскому же произношенію Фиби и Виносъ.

Фиби стряпала, Виносъ убирала домъ. Въ торжественные дни он одвали Дею.

Гуинпленъ смотрлъ за лошадьми. Урсусъ и Гомо заботились другъ о друг.

Деа такъ освоилась съ Грин-Боксомъ, что свободно расхаживала по немъ, какъ зрячая.

Старая лачуга, однакожъ, не была уничтожена, она вошла въ составъ новаго дома и составляла заднее его отдленіе, въ немъ помщались Урсусъ и Гуинпленъ, и спали уже не на полу, а на кроватяхъ, здсь въ уголку была и кухня. Переднее отдленіе было отведено для женщинъ, среднее занято театромъ. Этотъ театръ былъ устроенъ самимъ философомъ. Онъ же писалъ для него декораціи и сочинялъ пьесы.

Театръ имлъ только одно неудобство: въ немъ не было мстъ для публики, и она помщалась на площади, на улиц, образуя передъ сценою полукругъ. Въ хорошую погоду въ такомъ помщеніи публики неудобства не было, но въ дурную ей было невыгодно. Поэтому Урсусъ старался, но возможности, давать свои представленія на дворахъ гостинницъ, публика тамъ была защищена отъ непогоды, такъ какъ смотрла изъ оконъ гостиницы, за то платила за входъ дороже.

Урсусъ былъ душой своего театра, онъ завдывалъ пьесами, труппой, кухней, оркестромъ. Виносъ и Фиби составляли оркестръ. Гомо также иногда исполнялъ роль въ интермедіяхъ.

Урсусъ особенно доволенъ былъ однимъ изъ своихъ произведеній, которое сочинилъ спеціально для Гуинплена. Это было капитальнымъ произведеніемъ философа. Въ него онъ вложилъ всю свою силу. Оно называлось: ‘Побжденный хаосъ’.

Вотъ его содержаніе:

На сцен ночь, мракъ. Въ этомъ мрак движутся три неопредленныя формы: волкъ, медвдь и человкъ. Волка представлялъ Гомо, медвдя Урсусъ, человка Гуинпленъ. Волкъ и медвдь олицетворяютъ разрушительныя силы природы, дикость и алчность, они бросаются на человка,— это изображало борьбу хаоса съ человкомъ. Невозможно было различить ни одной фигуры. Гуинпленъ одтъ былъ въ саванъ, лицо его закрывалось въ безпорядк разбросанными прядями волосъ. Медвдь рычитъ, волкъ воетъ, человкъ кричитъ. Зври осиливаютъ человка, онъ умоляетъ о помощи, онъ уже хрипитъ. Еще минута, и дикіе зври торжествуютъ, хаосъ поглотитъ человка. Возня, шумъ, гамъ, и вдругъ наступаетъ тишина. Вдали раздается пніе. Этому пнію акомпанируетъ таинственная музыка, и внезапно, неизвстно откуда и какимъ образомъ, появляется блое свтлое пятно. Оно принимаетъ формы духа, женщины. Деа, спокойная, двственная, прекрасная, озаренная кротостью и нжностью, появляется въ лучахъ свта. Она поетъ нжнымъ и симпатичнымъ голосомъ. Кажется, раздается неземное пніе. При ея появленіи человкъ получаетъ новыя силы, поражаетъ зврей и падаетъ ницъ.

Деа продолжаетъ пть. Человкъ мало-по-малу подымается, попирая ногами пораженныхъ зврей, и преклоняется предъ чуднымъ видніемъ.

Деа кладетъ свои руки на голову Гуинплена.

Тогда слышится другой, не мене прекрасный голосъ. Гуинпленъ поетъ благодарность за помощь, такъ кстати ему оказанную.

И внезапно яркій лучъ свта падаетъ прямо на лицо Гуинплена. Онъ освщаетъ смющееся чудовище.

Невозможно передать ощущеніе толпы. Неудержимый, почти истерическій хохотъ бывалъ отвтомъ на заключительную сцену интермедіи.

Это произведеніе Урсуса заслужило огромную популярность, оно нравилось всмъ безъ исключенія, и каждый охотно несъ послдній пенни въ кассу театра.

Самъ авторъ былъ имъ доволенъ.

— Это въ шекспировскомъ род, говорилъ онъ съ приличной скромностью.

Сравненіе съ Деей увеличивало невыразимый эфектъ, производимый Гуинпленомъ. Этотъ блый образъ, рядомъ съ гномомъ, производилъ потрясающее впечатлніе. Народъ смотрлъ на Дею съ таинственнымъ трепетомъ. Онъ видлъ, что она слпая, между тмъ чувствовалъ, что она видитъ. Въ ней было что то неземное. Долго зритель не могъ избавиться отъ впечатлнія, произведеннаго на него этимъ удивительнымъ, нжнымъ, небеснымъ созданіемъ.

Что ощущала сама Деа, того невозможно передать словами. Она чувствовала, что находится среди толпы, но не знала, что это за штука такая: толпа? Она слышала какой-то гулъ, и это было все. Онъ и давалъ ей понятіе о человческой толп. Деа клала свои руки на голову Гуинплена. и это доставляло ей неизъяснимое наслажденіе — больше ничего она не знала и знать не. хотла. Высокая любовь выражалась въ чертахъ ея лица, въ ту минуту, какъ толпа разражалась хохотомъ, разглядывая чудовище, Деа мечтала объ этомъ чудовищ, какъ о красавц, какъ объ ангел. Вокругъ нея всмъ было весело, она же была счастлива.

VII.
НАБЛЮДЕНЯ ГУИНПЛЕНА И ФИЛОСОФЯ УРСУСА.

У людей существуетъ странная привычка мстить тмъ, кто имъ доставляетъ удовольствіе. Отсюда презрніе къ комедіанту.

Это существо очаровываетъ, развлекаетъ, забавляетъ, поучаетъ, утшаетъ, приноситъ удовольствіе и пользу людямъ, а они только и думаютъ, какимъ бы зломъ воздать ему за это. Униженіемъ, презрніемъ? Не значитъ ли это дать ему пощечину издали? Такъ дадимъ ее. Онъ намъ нравится, слдовательно, онъ виноватъ. Онъ намъ служитъ, за это мы его ненавидимъ. ‘Браво’ — будетъ съ тебя и убирайся вонъ.

Такимъ путемъ высшіе классы придумали для комедіанта новый видъ одиночества: аплодисменты.

Чернь не такъ свирпа, она не питала къ Гуинплену ни ненависти, ни презрнія. Однакожъ послдній конопатчикъ сквернйшаго корабля считалъ себя неизмримо выше этого фигляра, Гуинплена, и думалъ, что онъ превосходитъ его настолькоже, насколько лордъ возвышается надъ конопатчикомъ.

И Гуинпленъ, подобно всмъ комедіантамъ, получалъ рукоплесканія и оставался одинокимъ. По мннію свта, всякій успхъ есть проступокъ, за который слдуетъ поплатиться. Кто иметъ медаль, тотъ несетъ и оборотъ ея.

Для Гуинплена не существовало этого оборота въ томъ смысл, что об стороны успха были ему одинаково пріятны. Онъ былъ доволенъ рукоплесканіями, но его также удовлетворяло и одиночество. Рукоплесканіями онъ былъ богатъ, одиночествомъ — счастливъ.

Онъ считалъ себя счастливымъ и ничего боле не желалъ. Избавиться отъ уродства — это, конечно, было бы для него великимъ благомъ. Но чмъ тогда онъ станетъ кормить Дею? Его ужасная маска даетъ ему и хлбъ, и жилище. Онъ естественный покровитель этого несчастнаго ангела — Деи. А чмъ до сихъ поръ онъ избавлялъ ее отъ грозившихъ ей бдъ: голода и холода? Однимъ своимъ безобразіемъ.

Уродство длало его неуязвимымъ для горя. Правда, онъ былъ заключенъ въ свое безобразіе, какъ въ тюрьму, но въ этой тюрьм онъ сидлъ не одинъ, а съ Дееи, и тюрьма обращалась для него въ рай. Между ними и остальнымъ міромъ стояла стна, она загораживала ихъ отъ міра, но вмст съ тмъ и защищала отъ него. Они сидли за ней, какъ въ сильной крпости. Чмъ имъ можно было повредить? Ничмъ. Лишить ихъ успха нельзя: уродливую образину невозможно снять съ Гуинплена, а въ ней вся причина его успховъ. Уничтожить любовь?— опять нельзя: Деа слпая.

Потому Гуинпленъ благословлялъ судьбу за свое уродство и вовсе не желалъ разстаться съ нимъ, ибо пока на свт есть ярмарки, а города снабжены площадями и перекрестками, пока существуетъ народъ и небесный сводъ, жизнь ихъ обезпечена, Деа не будетъ ни въ чемъ нуждаться, они будутъ по прежнему любить другъ друга. Онъ не промнялся бы лицомъ съ самимъ Аполлономъ. Быть уродомъ — для него значило быть счастливымъ.

Онъ былъ такъ счастливъ, что сталъ сожалть окружающихъ его людей.

Его кочевая жизнь давала ему возможность длать широкія наблюденія. На каждомъ новомъ привал онъ находилъ новую толпу людей. Своимъ пытливымъ умомъ онъ скоро дошелъ до печальныхъ заключеній о жизни тхъ людей, которые себя считали и неизмримо выше, и неизмримо счастливе его.

Низкая цна за представленія привлекала къ Гринъ-Боксу преимущественно низшіе классы общества. Надъ ними-то больше и длалъ свои наблюденія Гуинпленъ. Страданіе, отчаяніе, гнвъ и всякія другія человческія страсти онъ читалъ на лицахъ этого надрывающагося отъ смха народа. Онъ зналъ, что этимъ бднякамъ только и веселья, что посмяться надъ уродливой физіономіей его, Гуинплена. И какое разнообразіе страдающихъ человческихъ физіономій представлялось его наблюдательнымъ взорамъ! Вотъ полуголодныя дти! Какъ ясно выражается на ихъ маленькихъ личикахъ желаніе пообдать! Здсь отецъ и мать, а позади ихъ гибнущая семья. Вотъ порочный человкъ, который долженъ скоро ознакомиться съ преступленіемъ, а почему? Вслдствіе своего невжества и нищеты. Живи онъ при другихъ обстоятельствахъ, изъ него вроятно вышелъ бы полезный членъ общества. На лбу этой старухи видна печать голода, а эта двушка проститутка. Вотъ рабочіе, просящіе только одного: дайте работы, но просящихъ много, а дающихъ мало. На одномъ лиц выраженіе животной апатіи, на другомъ безвыходнаго отчаянія. И все-то недовольные, счастливыхъ лицъ совсмъ почти не видать.

Гуинпленъ наблюдалъ дале. Вотъ другія, высшія сферы, богачи, знать, благъ земныхъ у нихъ довольно, они составляютъ свой особый міръ, высоко стоящій надъ міромъ горемыкъ, обдленныхъ земными благами, этотъ мірокъ копошится внизу. А между этими двумя мірами онъ, Гуинпленъ и Деа, довольные и счастливые своимъ маленькимъ счастіемъ. Зачмъ же они будутъ стремиться попасть въ тотъ или другой изъ міровъ вн ихъ стоящихъ?

Какая поразительная разница между обоими мірами! И отчего она происходитъ? Гд разгадка этой тайны?.. Гд лекарства, врачующія эти соціальныя болзни? Гуинпленъ бралъ въ руки свою безобразную голову и думалъ, долго думалъ…

Какое безуміе быть счастливымъ! Какія идеи и мечты оно внушаетъ! Гуинпленъ мечталъ. Какъ нкогда ребенкомъ онъ полетлъ на спасеніе ребенка, такъ и теперь онъ чувствовалъ желаніе помочь цлому міру! Облака мечтаній заслоняли отъ него дйствительность, и онъ забывалъ, въ какомъ положеніи относительно всего міра стоитъ онъ, ничтожный фигляръ. Иногда онъ до того увлекался мечтами, что произносилъ въ слухъ вопросъ, глубоко засвшій въ его мозгу и недававшій ему покоя: ‘что можно сдлать для этого бднаго народа?’ Урсусъ только пожималъ плечами, а Гуинпленъ продолжалъ мечтать: ‘о еслибъ я былъ могущественъ, какъ бы я помогъ всмъ несчастнымъ! Но что я могу сдлать? Ничего’.

Но онъ ошибался. Онъ много длалъ для несчастныхъ. Онъ ихъ смшилъ, а если человкъ смется, значитъ онъ забываетъ свое горе.

Урсусъ видлъ состояніе души своего питомца и захотлъ его немножко поохладить,

— Ты становишься наблюдателемъ, говорилъ онъ.— Берегись, простофиля, такое дло не по твоей части. Люби Дею — вотъ теб настоящее занятіе. Ты счастливъ двойнымъ счастіемъ: толпа видитъ твою образину, а Деа не видитъ. Никакая женщина, взглянувъ на твой ротище, не дастъ теб поцлуя. А этотъ ротъ, эта образина даютъ теб богатство, но вдь и образина, и ротъ не твои, ты укралъ ихъ у дьявола. Ты сидишь въ погреб, куда попала звзда. Бдная звздочка теперь твоя. Не пытайся же вылазить изъ своего погреба и береги свою звздочку, паукъ. Сдлай мн удовольствіе, будь доволенъ своимъ положеніемъ. Слушай, я стану говорить теб языкомъ истинной поэзіи. Пусть Деа стъ больше мяса и черезъ полгода силы ея удвоятся. Женись на ней и сдлай ей побольше дтей. Вотъ истинная философія: ‘плодитесь и множитесь’. Плодись же животное! Что до остального свта, онъ въ теб не нуждается. Не заботься же и ты о немъ. Занимайся своимъ дломъ. Не фигляръ наблюдаетъ другихъ, а другіе его смотрятъ. Ты счастливъ случайно и будь доволенъ. Но есть люди счастливые по праву. Они не любятъ, чтобы мшались въ ихъ дла. И знаешь ли ты кто эти счастливцы но праву? Трепещи — это лорды. Но ты не знаешь, что за штука такая этотъ лордъ. Лордъ есть то, что иметъ все и самъ есть все. Лордъ существо сверхъестественное, лордъ въ молодости иметъ права старости, въ старости — утхи молодости, порочный — онъ не теряетъ уваженія людей, трусливый, онъ командуетъ мужественными людьми, лнивый, получаетъ плоды чужихъ трудовъ, невжда, иметъ ученые дипломы изъ Кембриджа и Оксфорда, глупецъ, возбуждаетъ удивленіе поэтовъ, безобразный — нравится женщинамъ. Однакожъ не переиначивай моихъ словъ, я не говорю, что лордъ непремнно долженъ быть невжда, трусъ, безобразенъ, глупъ и старъ, я говорю только, что даже обладая всми этими качествами, онъ ничего не теряетъ. Почему лорды такъ могущественны? Потому что они богаты. Говорилъ ли я теб, что я былъ домашнимъ докторомъ у лорда Мармадэка, получающаго въ годъ девятьсотъ тысячъ дохода. Я вспоминаю его замокъ, какъ онъ величественъ, сколько въ немъ богатства и роскоши. Да, нельзя не уважать лордовъ. Ихъ пышные замки такъ красивы. Кроликами графа Линдсе можно накормить всхъ лондонскихъ нищихъ. А тронь-ка ихъ. Можно познакомиться и съ вислицей. Я видлъ, какъ браконьеровъ вшаютъ. Вотъ у графа Бекшайрскаго двадцать четыре кареты и при каждой золотые и серебряные уборы. Нехорошо, братъ, попасть подъ колеса этихъ каретъ,— лучше посторониться. Такъ благоразумные люди и длаютъ. Знаешь ли ты, чудакъ, что у лорда Норта на одной гор счетомъ больше дубовъ, чмъ у тебя волосъ на голов. Само духовенство подчиняется лордамъ. Епископъ Мэна — подданный лорда Дерби. Такъ можно ли не только говорить, но и думать дурно о лордахъ! Знаешь ли ты, что въ Шотландіи есть герцогъ, который по одному направленію можетъ скакать тридцать лье, не выходя за черту своихъ владній. Знаешь ли ты, что лордъ-архіепископъ кентерберійскій иметъ милліонъ дохода…

— Да, прошепталъ Гуинпленъ,— не всмъ хорошо живется на свт: не вс блаженствуютъ.

VIII.
ВЧНО СМЮЩЙСЯ ЧЕЛОВКЪ.

Вошла Деа, Гуинпленъ взглянулъ на нее, и боле ужь ничего не видлъ и не слышалъ. Такова любовь, постороннія мысли на время овладваютъ человкомъ, но входитъ любимая женщина и разомъ все уничтожаетъ, не подозрвая, что она въ васъ уничтожила, быть можетъ, цлый міръ.

Въ народ Гуинплена называли ‘вчно смющійся человкъ’. Подъ этой кличкой изчезло его собственное имя, какъ его лицо подъ маской смха.

Однакожъ его настоящее имя красовалось на огромной вывск, прибитой къ Гринъ-Боксу. Ее сочинилъ Урсусъ, и она гласила слдующее:

‘Здсь показываютъ Гуинплена, десяти лтъ отъ роду покинутаго негодяями дтоторговцами на берегу портлендскаго залива, въ ночь на 29 января 1690 года, ребенокъ выросъ и именуется нын

‘Вчно смющійся человкъ’

Въ жизни этой труппы комедіантовъ были постоянные переходы отъ шумной театральной возни къ совершеннйшему уединенію.

Каждый вечеръ она давали свои представленія. По окончаніи же спектакля, когда затихалъ гулъ восторженныхъ восклицаній и толпа удалялась по своимъ домамъ, Гринъ-Боксъ поднималъ свои подмостки, какъ крпость цпной мостъ и сообщеніе его съ родомъ человческимъ прекращалось. Съ одной стороны была вселенная, съ другой — этотъ балаганъ и въ немъ свобода, спокойная совсть, мужество, преданность, невинность, счастіе, любовь,— и они были его созвздіями.

Зрячая слпота и любимое уродство садились рядышкомъ, рука объ руку, и тихо, съ упоеніемъ, между собою разговаривали.

Среднее отдленіе фургона, предназначенное для театра, служило вмст съ тмъ и столовой для актеровъ.

Урсусъ пересчитывалъ выручку, потомъ ужинали. Для влюбленныхъ ужинъ проходилъ всегда очень пріятно. Гуинпленъ прислуживалъ Де, рзалъ ей кушанье, наливалъ питье.

— Гм! ворчалъ Урсусъ, но улыбка невольно появлялась на его лиц.

Волкъ подъ столомъ лъ преисправно, не обращая ни на кого вниманія.

Виносъ и Фиби ли вмст со всей компаніей и всегда проявляли очень хорошій аппетитъ.

По окончаніи ужина, Деа вмст съ Виносъ и Фиби уходила на женскую половину, Урсусъ привязывалъ Гомо на цпь, а Гуинпленъ убиралъ лошадей. Въ полночь вс спали, кром волка, который, сознавая свою отвтственность, по временамъ открывалъ глаза и озирался по сторонамъ.

На другой день, проснувшись, вс опять сходились завтракать. Потомъ Деа, по испанской мод и по совту Урсуса, находившаго ее слабой, отдыхала нсколько часовъ, въ то время, какъ Гуинпленъ и Урсусъ улаживали по хозяйству.

Гуинпленъ рдко выходилъ изъ Гринъ-Бокса, и если гулялъ, то по пустыннымъ дорогамъ и въ уединенныхъ мстахъ. Въ городахъ онъ выходилъ только ночью, надвинувъ себ на глаза шляпу съ широчайшими полями, чтобы скрывать свое лицо отъ любопытныхъ взоровъ.

Люди видли его лицо только въ театр.

Гринъ-Боксъ, впрочемъ, рдко зазжалъ въ города. Но это не мшало популярности Гуинплена, и слава его росла и начинала доходить до высшихъ сферъ. Любители различныхъ курьезовъ въ высшемъ кругу знали, что гд-то кочуетъ, переходя съ мста на мсто, необыкновенный уродъ. О немъ говорили, его искали. Вчно смющійся человкъ начиналъ длаться дйствительной знаменитостью. Этимъ онъ отчасти былъ обязанъ ‘Побжденному хаосу’.

— Подемъ въ Лондонъ, ршилъ Урсусъ.

КНИГА III.
ПОЯВЛЯЮТСЯ ТРЕЩИНЫ

I.
КРАСНОРЧЕ НА МОРОЗ.

Въ ту пору въ Лондон существовалъ одинъ только мостъ, и теперь извстный подъ именемъ лондонскаго. Онъ отдлялъ столицу отъ плохонькаго ея предмстья Соутуорка. Тогдашній Соутуоркъ въ сравненіи съ ныншнимъ богатымъ городомъ былъ небогатой деревушкой. Онъ состоялъ изъ тсныхъ переулковъ, обставленныхъ низенькими деревянными домиками,— удобнымъ матеріаломъ для пожаровъ, которые здсь бывали очень часто. Однакожъ, не смотря на свою наружную непривлекательность, Соутуоркъ былъ значительнымъ торговымъ пунктомъ, къ нему приставало множество судовъ. Отъ древней пристани Эфронъ или Эфрокъ-стонъ, составляющей огромную стну, снабженную кольцами для привязыванія лодокъ, два раза въ день отходили пассажирскія суда въ Дентфортъ, Гриничь и Гревзэндъ.

Недалеко отъ Эфрона, почти напротивъ Сент-Джемскаго дворца, находился пустырь, заросшій травой, подъ названіемъ Таринзофильдъ. На немъ постоянно толпились фокусники, канатные плясуны, гимнасты, комедіанты, музыканты, и масса публики, развлекающейся дешевыми зрлищами или, по словамъ архіепископа Шарпа, ‘куча негодяевъ, служащихъ дьяволу’.

Вокругъ этой площади лпилось множество трактирчиковъ, вполн удовлетворявшихъ неприхотливому вкусу своихъ обычныхъ постителей. Эти кабачки помщались въ лавочкахъ, занятыхъ только днемъ. Каждый вечеръ хозяинъ кабачка запиралъ его на ключъ, клалъ ключъ въ карманъ и уходилъ къ себ домой. Только одинъ изъ этихъ трактирчиковъ помщался въ настоящемъ дом и это было единственное постоянное жилье на зеленомъ пустыр.

Этотъ обитаемый кабачекъ носилъ названіе Тадкэстера. Какъ мало онъ походилъ на своихъ сосдей наружнымъ видомъ, также много отличался отъ нихъ и своими внутренними распорядками, онъ походилъ скоре на гостинницу, чмъ на кабачекъ. При гостинниц былъ большой дворъ. Сама таверна состояла изъ огромной, закоптлой, низкой комнаты, застановленной столами. Эта комната была снабжена окномъ, надъ которымъ висла вывска.

Хозяина Тадкэстера звали Никлэсомъ, а слугу при таверн Говикумомъ. Мэтръ Никлэсъ — скупой вдовецъ — былъ трусливъ и питалъ большое уваженіе къ законамъ, онъ носилъ длинные, густые волосы. Четырнадцатилтній Говикумъ, подающій постителямъ пищу и напитки, обладалъ огромной, веселой головой, онъ носилъ передникъ и былъ коротко обстриженъ.

Говикумъ спалъ внизу, въ коморк, гд прежде помщалась собака, въ этой каморк было слуховое окно, выходящее на зеленый пустырь.

Въ одинъ изъ холодныхъ и втряныхъ вечеровъ зимы съ 1704 на 1705 годъ, какой-то красивый молодецъ, по одежд матросъ, пробиравшійся вдоль стны Тадкэстера внезапно остановился и сталъ прислушиваться. Что такъ заняло его вниманіе? Изъ-за стны, до его слуха явственно долетали слова, произносимыя хотя нсколько старческимъ и разбитымъ, но очень громкимъ голосомъ. По временамъ въ отвтъ этому голосу раздавались одобренія толпы народа, вроятно собравшейся въ двор слушать оратора, а также смхъ и говоръ. Матросъ подошелъ къ самому началу рчи оратора.

— Мужчины и женщины Лондона, вотъ и я пріхалъ къ вамъ, слышалось изъ-за стны.— Отъ искренняго сердца поздравляю васъ, что вы англичане. Вы великій народъ. Скажу боле, вы чернь, но великая чернь. Ваши кулаки стоятъ хорошихъ ударовъ шпагъ. У васъ хорошій апетитъ. Вы нація, которая любитъ кушать и стъ другіе народы. Превосходное занятіе! Высасывать сокъ изъ другихъ народовъ — таково назначеніе Англіи. Вы обладаете изумительной способностью извлекать везд свою пользу: въ политик-ли, въ философіи, въ управленіи колоніями, въ торговл и промышленности, везд вы умете длать другимъ зло, извлекая изъ того собственную выгоду. Приближается время, когда на земл поставятъ два столба съ надписями: на одномъ прочтутъ — англичане₎ на другомъ просто люди. Заявляю вамъ объ этомъ съ цлію высказать мое удивленіе къ вашей слав, меня это не касается, я не англичанинъ, я и не человкъ, ибо имю честь принадлежать къ пород медвдей. Кром того я докторъ. Медвдь и докторъ. Джентльмены, я обучаю. Чему? Двоякому роду вещей: тому, что знаю, и тому, чего по знаю. Я продаю лекарства и передаю идеи. Приближьтесь и слушайте. Вамъ предлагаютъ науку. Откройте ваши уши, если они малы, въ нихъ войдетъ немного истины, если велики, они поглотятъ много глупости. Итакъ вниманіе! Я преподаю псевдодоксію эпидемику. У меня есть товарищъ, который смшить, моя же спеціальность — наводить другихъ на размышленія. Мы живемъ въ одной коробк: и смхъ, и знаніе. Я исправляю народныя заблужденія. Я принимаю на себя чистку вашихъ умовъ. Они порядкомъ позасорились. Объявляю вамъ, что я врую въ Бога. Но у меня такое правило, если я вижу ложь и неправду, я говорю, что это ложь и неправда, а не истина. Каждый запасается знаніями, гд можетъ. Лактанцій увряетъ, что онъ разговаривалъ съ бронзовой головой Виргилія и та ему отвчала. Сильвестръ II велъ разговоръ съ птицами. Умершій ребенокъ раввина Елеазара длалъ вопросы св. Августину. Между нами, я сомнваюсь во всхъ этихъ фактахъ, выключая послдняго. Вы видите, что я очень умренъ, я отдляю истинное отъ ложнаго. Постойте, вотъ вамъ другія заблужденія, которыя вы, простаки, вроятно раздляете и отъ которыхъ я желаю васъ избавить. Діоскоридъ, Хризипъ, осифъ, Гомеръ врили, что въ нкоторыхъ растеніяхъ поселены какіе-то божки. Вс они ошибались. Если и заключенъ кто нибудь въ этихъ растеніяхъ, то никакъ не божокъ, а демонъ. Я самъ это изслдовалъ. Сограждане, вс ложныя убжденія исходятъ отъ Люцифера. Его навожденію слдуетъ приписать вс ошибки и заблужденія. Джентльмены, сторонитесь отъ тхъ ложныхъ мудрецовъ, которые предлагаютъ вамъ корень дубоваго мха, блую параличную траву и глазную примочку изъ меда и птушиной крови. Умйте отличать правду отъ лжи. Утверждаютъ, что Оріонъ произошелъ отъ естественнаго изверженія Юпитера, вздоръ, это не Юпитеръ, а Меркурій произвелъ такимъ образомъ эту звзду. Въ кабинет св. еронима не могло стоять часовъ на камин: во-первыхъ потому, что живя въ пещер, онъ не имлъ кабинета, вовторыхъ, у него не было камина, въ третьихъ, часы въ то время еще не были изобртены. Неосновательно! Слдуетъ исправить эти ошибки. О любезные мои слушатели! Если вамъ станутъ говорить, что отъ понюха травы валеріана въ мозгу заводится ящерица, что изъ гніющаго быка выходятъ пчелы, а изъ лошади — трутни, что мертвый человкъ вситъ боле, чмъ живой, что въ козлиной крови распускается изумрудъ, что гусеница, муха и паукъ, замченные на одномъ и томъ же дерев, предсказываютъ голодъ, воину и чуму, что дряхлость излечивается червемъ, найденнымъ въ мозгу косули,— не врьте этому, это все заблужденія. Но вотъ гд правда: тюленья шкура предохраняетъ отъ грома, жаба питается землей, отчего у нея выростаетъ камень въ голов, іерихонская роза цвтетъ наканун Рождества, зми не могутъ выносить тни ясневаго дерева, слонъ не иметъ сгиба въ колняхъ и принужденъ спать прислонившись къ дереву, если жаба насидитъ куриное яйцо, изъ него выйдетъ скорпіонъ, который родитъ саламандру. Добрые люди усвойте себ эти истины. Теперь же я буду имть честь представить вамъ мою труппу.

Въ это время подулъ сильный втеръ. Ораторъ принужденъ былъ на время замолчать, но втеръ стихъ и онъ продолжалъ:

— Втеръ помшалъ намъ немного, но это ничего. Теперь я могу продолжать. Вы видите здсь товарищество артистовъ. Насъ четверо. А lupo principium. Начинаю съ моего пріятеля волка. Онъ не прячется. Посмотрите на него. Онъ образованъ, степененъ и проницателенъ. Ему, вроятно, была предназначена ученая карьера, но для такого занятія требуется извстная доза глупости, а онъ уменъ, слдовательно не обладаетъ требуемыми качествами. Прибавлю, что онъ безъ предразсудковъ и не аристократничаетъ. Онъ, имющій вс права на волчицу, вступаетъ иногда въ бесду съ сукой. Его наслдники, если они имются, вроятно, умютъ искусно смшивать материнскій лай съ отцовскимъ воемъ. Онъ воетъ. Съ людьми жить — по волчьи выть. Онъ также и лаетъ. въ вид уступки цивилизаціи. Его зовутъ Гомо. Джентльмены, Гомо очень смиренъ. Онъ скроменъ, что не мшало бы перенять отъ него и людямъ. Онъ втайн благотворитъ, его лвая лапа не знаетъ, что творитъ правая Таковы его достоинства. О другомъ моемъ пріятел скажу только, что онъ чудовище. Вы станете изумляться, глядя на него. Онъ былъ нкогда брошенъ пиратами на берегахъ дикаго океана. Вотъ это — слпая. Составляетъ ли она исключеніе изъ общаго правила? Нтъ. Мы вс слпы. Скупецъ слпъ, онъ смотритъ на золото и не видитъ богатства. Мотъ слпъ, онъ видитъ начало и не замчаетъ конца. Кокетка слпа, она не видитъ своихъ морщинъ. Ученый слпъ, онъ не видитъ своего невжества. Честный человкъ слпъ, онъ не видитъ плута. Плутъ слпъ, онъ не видитъ Бога. И я слпъ, я говорю съ вами, не замчая, что вы глухи. Эта слпая, насъ сопровождающая,— существо таинственное. Я полагаю, что она дочь короля, впрочемъ не утверждаю этого за врное. Похвальная недоврчивость — одно изъ достоинствъ мудреца. Что касается до меня, то я чищу головы и лечу тло медикаментами. Chirurgus suh! Я излечиваю лихорадки, заразы и чуму. Во время захваченная болзнь — излечима, излечите легкую болзнь и вы избавитесь отъ тяжелой. Не совтую вамъ знакомиться съ карбункуломъ. Это подлая штука, ни на что полезное не годная. Я уважаю поэзію и краснорчіе и живу съ этими богинями въ большой дружб. Окончу свою рчь полезнымъ для васъ совтомъ. Джентльмены и благородныя женщины, возращайте въ себ добродтель, скромность, честность, справедливость и любовь къ ближнему. Милорды и господа, я все сказалъ. Представленіе начинается.

Матросъ, слушавшій съ улицы, вошелъ въ кабачокъ, прошелъ его, заплатилъ сколько съ него спросили и, проникнувъ во дворъ, полный народомъ, замтилъ въ глубин его большой открытый баракъ на колесахъ, а на его подмосткахъ старика въ медвжьей шкур, молодого человка съ безобразнымъ лицомъ, слпую двушку и волка.

— Великолпно! вскричалъ онъ,— вотъ диковинные люди.

II.
УСПХЪ.

Гринъ-Боксъ прибылъ въ Лондонъ и помстился на обширномъ двор Тадкэстера. Этотъ дворъ какъ будто былъ созданъ для Гринъ-Бокса. Лучшаго мста для представленій и желать нельзя. Этотъ дворъ соединялъ въ себ вс удобства для театра: четырехугольный, застроенный съ трехъ сторонъ домами, съ четвертой обнесенный высокою стною. Широкая открытая галлерея опоясывала весь второй этажъ. Окна нижняго этажа могли служить бенуаромъ, галлерея ложами втораго яруса, а вымощенный дворъ партеромъ. Гринъ-Боксъ поставленъ подл стны, по самой ея средин, такимъ образомъ со всхъ мстъ была хорошо видна зрительная зала.

Урсусъ скоро сошелся въ условіяхъ съ мэтромъ Никлесомъ, хотя тотъ, какъ человкъ, насквозь проникнутый законностью, не преминулъ стянуть за волка двойную плату. Надпись: ‘Гуинпленъ — вчно смющійся человкъ’, украшавшая Гринъ-Бокса, перенесена на улицу и помщена рядомъ съ вывской гостинницы, пониже ея другая: ‘Побжденный хаосъ’, подл же калитки изъ опрокинутой бочки устроена касса, и должность кассира по очереди поручалась то Фиби, то Виносъ.

Въ центр галлереи, какъ разъ насупротивъ Гринъ-Бокса, отгорожено мстечко для высшей публики, въ немъ могли помститься десять человкъ.— Мы въ Лондон, сказалъ Урсусъ, — и можемъ разсчитывать на посщеніе джентри.

Отдленіе, предназначенное для этой части публики, онъ меблировалъ лучшими стульями, какіе нашлись въ гостинниц, и поставилъ тамъ одно кресло, обитое бархатомъ на случай посщенія супруги какого нибудь альдермена.

Начались представленія и сразу привлекли къ себ громадную толпу, но отдленіе для высшей публики оставалось пустымъ.

Успхъ новой труппы былъ такой, какого въ Соутуорк не имлъ никогда ни одинъ изъ странствующихъ комедіянтовъ. Весь городокъ сбгался посмотрть на вчно смющагося человка.

Вс комедіянты Таринзо-фильда были убиты на повалъ Гуинпленомъ. Онъ у нихъ отнялъ и хлбъ, и публику. Они должны были стушеваться и изчезнуть, арена осталась за однимъ Гринъ-Боксомъ.

— Побжденный хаосъ нынче сталъ хаосомъ побдителемъ, съ самодовольствіемъ повторялъ Урсусъ, приписывая такимъ образомъ своему дтищу большую часть успха, которымъ труппа была одолжена Гуинплену.

Успхъ Гуинплена былъ поразителенъ, однакожъ оставался мстнымъ. Онъ еще не достигъ того берега рки, не перешелъ за лондонскій мостъ. Но и наплыва соутуоркскаго населенія было достаточно для удовлетворенія честолюбія клоуна.

— Нашъ денежный мшокъ, какъ пошалившая двушка, съ каждымъ днемъ толстетъ, говорилъ Урсусъ.

Играли ‘Ursus Kursus’, другое знаменитое произведеніе Урсуса, а въ заключеніе ‘Побжденный хаосъ’.

Въ антрактахъ Урсусъ показывалъ свои таланты, о которыхъ упомянуто въ начал романа, а также выступалъ въ качеств чревовщателя.

Кром того онъ ораторствовалъ на разныя темы, продавалъ лекарства, осматривалъ и даже излечивалъ больныхъ.

Весь Соутуоркъ былъ пораженъ и восхищенъ смсью такихъ чудесъ.

Урсусъ былъ доволенъ этимъ восхищеніемъ соутуоркскихъ жителей, но не выказалъ никакого удивленія, онъ принималъ его какъ должную дань своимъ талантамъ.

Въ каждое представленіе дворъ гостинницы, преобразованный въ партеръ, наполнялся бдно-одтою толпою, полною энтузіазма. Она состояла преимущественно изъ рабочаго люда. Полюбовавшись зрлищемъ, толпа уходила въ таверну. Одно не мшало другому. Успхъ Гринъ-Бокса помогалъ благосостоянію Тадкэстера.

Въ этой толп черни, постоянно посщавшей представленія, былъ одинъ высокій, сильный молодецъ, отличающійся по виду отъ своихъ сосдей. Онъ былъ одтъ также, какъ и они, но хотя его платье было бдно, однакожъ не изорвано и опрятно. Онъ всегда проявлялъ неудержимый восторгъ, всегда пробирался впередъ, употребляя въ дло кулаки, подставляя фонари подъ глазами, ругаясь, проклиная и потомъ щедро платя бутылками всмъ, кому пришлось извдать силу его ударовъ.

Это былъ тотъ прохожій, который такъ восхитился рчью Урсуса и сюжетами его труппы.

Съ перваго же раза ему понравились представленія Гринъ-Бокса и онъ привязался къ вчносмющемуся человку. Онъ однакожъ являлся не на вс представленія, но когда приходилъ, то своимъ примромъ воодушевлялъ публику: аплодисменты гремли, успхъ росъ — не до потолка, его не было — но до облаковъ.

Урсусъ и Гуинпленъ замтили своего неизвстнаго восторженнаго друга и пожелали узнать, кто онъ такой.

Урсусъ обратился къ мэтру Никлэсу.

— Знаете вы этого человка? спросилъ онъ, указывая на матроса, вмшавшагося въ толпу.

— Знаю.

— Кто онъ такой?

— Матросъ.

— Какъ его зовутъ? въ свою очередь спросилъ Гуинпленъ.

— Томъ-Джимъ-Джэкъ, отвчалъ хозяинъ.— Жаль, что онъ не лордъ! Изъ него вышла бы лихая бестія.

Несмотря на то, что труппа помстилась въ город, а не на пол, и, живя въ гостинниц, она не измнила своихъ привычекъ уединенія. Люди, ее составляющіе, продолжали жить заключенные сами въ себ, разв, иногда перебросятся словцомъ съ трактирщикомъ и то рдко, съ обычными же постителями кабачка они старались не вступать ни въ какіе разговоры.

Съ той поры, какъ персселился въ Соутуоркъ, Гуинпленъ пріобрлъ привычку гулять по вечерамъ. Посл спектакля и ужина людей и лошадей, въ то время, какъ Урсусъ и Деа ложились спать, между одинадцатью и двнадцатью часами, онъ выходилъ на зеленый пустырь подышать чистымъ воздухомъ. Въ этотъ часъ тамъ никого не было, встрчались разв запоздалые пьяницы, вс кабачки были заперты, самый Тадкэстеръ уже совершенно опустлъ и только разв гд нибудь въ углу его таверны горла одинокая свча передъ послднимъ пьяницей, неуспвшимъ допить своего стакана. Гуинпленъ, задумчивый, довольный, мечтающій, счастливый, тихо ходилъ взадъ и впередъ. О чемъ думалъ онъ? О Де, обо всемъ. Онъ недалеко отходилъ отъ гостинницы, задерживаемый какъ бы какой волшебной нитью подл Деи.

Потомъ онъ возвращался и, найдя весь Гринъ-Боксъ заснувшимъ, ложился спать и засыпалъ отлично.

III.
УСПХЪ ПОРОЖДАЕТЪ ЗАВИСТЬ.

Чужой успхъ не можетъ нравиться тмъ, кому онъ мшаетъ. Вчно смющійся человкъ сталъ событіемъ. Окрестные комедіанты возмутились такимъ фактомъ. Повышеніе доходовъ Гривъ-Бокса отозвалось истощеніемъ сборовъ сосднихъ комедіантовъ, вс они пришли въ отчаяніе и почувствовали зависть къ счастливому сопернику. ‘Наградила же его судьба такой образиной’, ворчали они. Матери паяцовъ и канатныя плясуньи, имвшія хорошенькихъ дтей, смотрли на нихъ съ злобой и, указывая имъ на Гуинплена, твердили: ‘Какая досада, что ты не похожъ на этого урода!’ Иныя съ яростію били своихъ дтей, и все за то, что т уродились красивыми. Нашлись бы пожалуй и такія, которыя узнавъ секретъ уродованія, изуродовали бы своихъ дтей на манеръ Гуинплена. Ангельская головка, неприносящая дохода, по ихъ мннію, стояла въ цн далеко ниже доходной дьявольской морды. Мать одного прехорошенькаго ребенка, игравшаго обыкновенно купидоновъ, разъярилась до такой степени, что при народ закричала: ‘Намъ испортили нашихъ дтей. Одинъ Гуинпленъ вышелъ удачно’.— И грозя кулакомъ своему сыну, прибавила: — ‘Еслибы я узнала твоего отца, я бъ ему дала себя знать!’

Гуинпленъ былъ курицей, несущей золотыя яйца. Какой удивительный феноменъ! Это восклицаніе повторялось безпрерывно во всхъ баракахъ. Восхищенные и вмст доведенные до отчаянія комедіанты не могли говорить о Гуинплен безъ скрежета зубовъ. Ихъ душила зависть. Они пытались было помшать успху ‘Освобожденнаго хаоса’ и, собравшись вмст, принялись свистать, шикать и всми другими способами высказывать свое негодованіе. Эта стачка только дала поводъ Урсусу произнести къ народу краснорчивую рчь, а другу Томъ-Джимъ-Джэку отпустить нсколько добрыхъ кулачныхъ ударовъ для возстановленія порядка. Это горячее заступничество еще боле расположило къ нему Урсуса и Гуинплена.

Однакожъ явная неудача не остановила завистниковъ, и они ршились отомстить другимъ способомъ, Они обратились къ начальству и подали ему жалобу. Такъ всегда бываетъ: противъ ненравящагося успха стараются сначала возбудить толпу, но потерпвъ неудачу на этомъ пункт, — обращаются къ судебной власти.

Комедіянты нашли себ союзниковъ въ духовенств. Вчно смющійся человкъ повредилъ успху проповдей. Опустли не только балаганы, но и самыя церкви. Священникамъ пяти соутуоркскихъ капеллъ приходилось проповдывать въ пустын, аудиторіи ихъ опустли и единственными ихъ слушателями были подчиненные имъ клирики. Священники принесли жалобу лондонскому епископу, а тотъ, въ свою очередь, пожаловался королев.

Комедіанты въ своей жалоб опирались на религію, которая, по ихъ мннію, была оскорбляема колдуномъ Гуинпленомъ и нечестивцемъ Урсусомъ.

Духовенство схватилось за соціальный порядокъ. Оно оставило въ сторон религію и уцпилось за парламентскіе акты, будто бы нарушаемые труппой новыхъ комедіантовъ.

Такимъ образомъ обитатели Гринъ-Бокса были атакованы съ двухъ сторонъ: съ одной, духовными особами, обвинявшими ихъ въ неповиновеніи законамъ, съ другой, комедіантами, усмотрвшими у нихъ пагубное преступленіе — святотатство.

Былъ ли у ихъ враговъ достаточный предлогъ для нападенія? Могли ли они представить доказательства? Да, у нихъ было за что ухватиться. Въ состав труппы находился волкъ. Въ Англіи волкъ неутомимо преслдовался. Духовныя особы, подавшія просьбу, ссылались на многочисленные королевскіе и парламентскіе статуты, которыми волкъ ставился вн законовъ. Они считали необходимымъ: Гуинплена заключить въ тюрьму, а волка взять на живодерню или, по крайней мр, изгнать. Между другими постановленіями, на которыя они ссылались, они напомнили тотъ изслдованный наукою фактъ, что если волкъ первый взглянетъ на человка, то человкъ охрипнетъ на всю жизнь. Извстно также, что волкъ кусается, слдовательно нарушаетъ общественную безопасность.

Такимъ образомъ Гомо былъ удобнымъ предлогомъ для нападенія на Гринъ-Боксъ.

Урсусъ, чрезъ трактирщика, узналъ объ этихъ продлкахъ. Они его серьезно озаботили. Философъ всегда недоврчиво относился какъ къ полиціи, такъ и къ суду.

Онъ начиналъ уже сожалть, что переселился въ Лондонъ.

— Кто жадничаетъ, тотъ вчно проигрываетъ. Я забылъ это мудрое правило и могу дорого поплатиться за свою опрометчивость. Не всегда азбучныя правила бываютъ глупы.

Противъ такой могущественной коалиціи своихъ враговъ и завистниковъ, Гринъ-Боксъ имлъ, впрочемъ, сильнаго союзника: муниципальное самоуправленіе. Въ другихъ странахъ съ такимъ союзникомъ можно было бы все-таки остаться на мели, не то въ Англіи. На муниципальномъ самоуправленіи зиждется свобода страны, она даетъ могущество обычаю, который въ Англіи часто ограничиваетъ силу жестокихъ законовъ.

Такимъ образомъ вчносмющійся человкъ, ‘Побжденный хаосъ’, Гомо могли имть противъ себя комедіянтовъ, проповдниковъ, епископовъ, палату общинъ, палату лордовъ, ея величество, Лондонъ и всю Англію — и не тревожиться до тхъ поръ, пока Соутуоркъ стоитъ за нихъ. Гринъ-Боксъ сталъ любимымъ развлеченіемъ Соутуорка и мстныя власти оставались равнодушными ко всевозможнымъ доносамъ на Урсуса и его труппу. Въ Англіи равнодушіе власти равносильно протекціи. Пока шерифъ графства Серрей, въ вденіи котораго находится Соутуоркъ, не тронется съ мста, Урсусъ могъ дышать свободно.

Доносы на Гринъ-Бокса послужили ему на пользу. Публика узнала объ интригахъ и вчносмющійся человкъ пріобрлъ еще большую популярность. Постители прибывали съ каждымъ днемъ, аплодисменты увеличивались. Къ тому же враги, даже и подавъ жалобы, по прежнему продолжали вести себя безтактно, но прежнему шиканьемъ и свистками они желали помшать представленіямъ и набросить тнь на репутацію Гуинплена и ‘Побжденнаго хаоса’. Но за свое легкомысліе они часто платились своими боками и увеличивали славу своихъ враговъ.

Гуинпленъ ничего не зналъ о всхъ этихъ интригахъ и доносахъ, такъ какъ Урсусъ, не желая тревожить его, не считалъ нужнымъ сообщать ему о своихъ открытіяхъ, философъ размышлялъ, что если придетъ бда, будетъ еще время предупредить о ея приближеніи.

Однакожъ философу пришлось потревожить своего воспитанника ране, чмъ онъ предполагалъ. Дло шло уже не объ однихъ интригахъ завистниковъ, а о боле серьезномъ предмет. Одинъ разъ Гуинпленъ, поднявъ съ земли мелкую монету и разсматривая выбитое на ней изображеніе королевы, сдлалъ о немъ неприличное замчаніе. Слова Гуинплена слышалъ Никлэсъ и пересказалъ ихъ философу. Урсуса схватила лихорадка. Возмутительныя рчи! Оскорбленіе величества! И онъ ршился дать строгое увщаніе Гуинплену.

— Не распускай свою глотку, сказалъ онъ.— Помни, что лучшій другъ маленькихъ людей, какъ мы съ тобой:— молчаніе. Намъ приличне всего произносить односложное: ‘да’. Со всмъ соглашаться — вотъ наше право. Мн передали твои слова о портрет королевы, вычеканенномъ на монет. Берегись. Будь благоразуменъ. Не забывай, что существуютъ наказанія. Пропитайся законодательными истинами. Ты живешь въ стран, гд за срубку трехлтняго дерева спокойно посылаютъ людей на вислицу. Охотниковъ божиться заковываютъ въ кандалы. На пьяницу надваютъ костюмъ изъ бочки съ вышибленнымъ дномъ, немшающій ему ходить, въ которомъ пробиваютъ дыры для головы и для рукъ, и это украшеніе надваютъ съ цлію воспрепятствовать провинившемуся спать. Кто ударитъ другого въ Вэстминстерской зал, того сажаютъ въ тюрьму на всю жизнь и состояніе его конфискуютъ. Если же онъ нанесетъ такой ударъ въ королевскомъ дворц, ему рубятъ правую руку. Обвиненный въ ереси передъ судомъ епископовъ сжигается живьемъ. Не боле, какъ три года тому назадъ, въ 1702 году выставляли къ позорному столбу нкоего Даніеля Фоэ, который имлъ дерзость напечатать имена депутатовъ палаты общинъ, говорившихъ наканун въ засданіи парламента. Виновному въ оскорбленіи величества, живому разрзываютъ брюхо, вырываютъ сердце и бьютъ этимъ сердцемъ по щекамъ. Вбей ты въ свою башку эти принципы права и справедливости. Никогда не позволять себ лишняго слова, и бжать при малйшемъ безпокойств — вотъ тактика, которой я слдую и совтую теб придерживаться. Подражай птицамъ въ мужеств, а въ многоглаголаніи рыбамъ, и ты можешь наслаждаться спокойствіемъ, которое гарантируютъ англійскіе законы гражданамъ Великобританіи.

Разразившись такимъ мудрымъ внушеніемъ, Урсусъ нсколько облегчилъ себя, но не могъ успокоиться совершенно. Онъ по прежнему дрожалъ, ожидая посщенія полицейскаго. Гуинпленъ же по молодости и неопытности также скоро забылъ внушеніе, какъ прежде не помнилъ о своей легкомысленной болтовн.

Прошли недли, никто не тревожилъ семейства Урсуса, болтовня Гуинплена, казалось, не будетъ имть никакихъ дурныхъ послдствій.

Но Урсусъ все еще не могъ успокоиться.

Одинъ разъ сидя у окошка въ стн, выходящаго на площадь, онъ поблднлъ и позвалъ Гуинплена.

— Гуинпленъ, посмотри-ка сюда.

— Что тамъ такое?

— Видишь, по площади пробирается человкъ.

— Вижу. Вотъ этотъ въ черномъ плать?

— Да. У него въ рукахъ жезлъ.

— Ну что жъ изъ этого?

— Это уэпентэкъ.

— А что такое уэпентэкъ?

— Полицейскій офицеръ и самый ужасный. Если онъ дотронется до кого нибудь своимъ жезломъ, тотъ обязанъ слдовать за нимъ.

— Куда? Зачмъ?

— Онъ не обязанъ говорить ни куда, ни зачмъ, а позванный долженъ безмолвно повиноваться.

— Можно ему сопротивляться?

— Нельзя. За это вшаютъ.

Урсусъ высунулся въ окошко, легко вздохнулъ и сказалъ:

— Слава Богу, прошелъ мимо! Онъ идетъ не къ намъ.

Урсусъ напрасно дрожалъ за послдствія болтовни своего названнаго сына. Никлэсу не было никакой выгоды вредить Гринъ-Боксу, напротивъ, его барыши увеличивались по мр увеличенія славы вчносмющагося человка, и въ его собственныхъ интересахъ было не разглашать опрометчивыхъ сужденій молодого человка о королевиномъ изображеніи.

IV.
КОТЫ ДОПРАШИВАЮТЪ МЫШЬ.

Вскор Урсусу пришлось вынести другую тревогу, уже боле серьезную. На этотъ разъ дло шло о немъ самомъ. Его потребовали въ Бишопсгэтъ, въ комиссію, состоящую изъ трехъ непріятныхъ личностей. Одинъ изъ нихъ былъ докторъ богословія, другой медицины, третій исторіи и гражданскаго права. Эти три эксперта in omne re scibili обязаны были наблюдать за словами, произносимыми публично на всей территоріи, заключающей въ себ 130 лондонскихъ приходовъ, 73 мидльсекскихъ и 5 соутуоркскихъ. Подобныя теологическія собранія существуютъ въ Англіи даже и до сихъ поръ, и не дале какъ 23 декабря 1868 года постановленіе одного изъ нихъ было приведено въ исполненіе надъ священникомъ, зажигавшимъ свчи во время литургіи, противъ правилъ англиканской церкви.

Къ счастію Урсуса, повстка отъ коммиссіи, приказывающей ему предстать передъ ея очи, была вручена ему лично и такимъ образомъ, онъ могъ это дло держать въ тайн отъ своихъ товарищей. Не говоря ни слова, онъ отправился на зовъ, трепеща при одной мысли, что его, быть можетъ, имютъ какое нибудь основаніе считать человкомъ, на котораго падаетъ тнь подозрнія въ смлости сужденій. Его, который еще такъ недавно преподавалъ другому внушительныя правила скромности и умренности! О суета суетъ!

Три доктора засдали въ Бишопсгэт, въ огромной зал нижняго этажа. Они возсдали на трехъ креслахъ съ ручками, обитыми черной кожей, за ними въ шипахъ стны стояли три бюста Миноса, Эака и Радаманта, передъ ними столъ, у ихъ ногъ скамейка.

Урсусъ, войдя въ судилище и разсмотрвъ своихъ судей, каждаго изъ нихъ назвалъ именемъ адскаго судьи, бюстъ котораго стоялъ за его спиной.

Миносъ, т. е. докторъ теологіи, знакомъ приказалъ Урсусу ссть на скамейку.

Урсусъ поклонился по всмъ правиламъ, т. е. до земли, и зная, что медвдей прельщаютъ медомъ, а ученыхъ латынью, — почтительно, не измняя своего согбеннаго положенія, сказалъ:

— Tres faciunt capitulum.

И съ скромно-опущенной головой онъ слъ на скамейку.

Каждый изъ судей имлъ передъ собой на стол какія-то связки бумагъ, которыя перелистывалъ.

Началъ Миносъ:

— Вы говорите публично?

— Да, отвчалъ Урсусъ.

— По какому праву?

— Я философъ.

— Этого недостаточно.

— Я также комедіянтъ, прибавилъ Урсусъ.

— Тогда другое дло.

Урсусъ вздохнулъ полегче, Миносъ продолжалъ:

— Какъ комедіянтъ вы можете говорить, но какъ философъ должны молчать.

— Я буду молчать, сказалъ Урсусъ и подумалъ:— я могу говорить, я долженъ молчать,— тутъ и размышляй, какъ сдлать.

Его начиналъ разбирать страхъ. Миносъ продолжалъ:

— Вы не разъ говорили возмутительныя рчи. Вы оскорбляете религію. Вы отрицаете очевиднйшія истины. Вы распространяете вредныя заблужденія.

Урсусъ хотлъ уже отвчать, но его предупредилъ докторъ исторіи, котораго онъ въ своемъ ум назвалъ Радамантомъ, обратившись къ нему съ такимъ допросомъ.

— Обвиняемый, сказалъ онъ.— Ваши заблужденія и дерзости простираются далеко. Вы ршились отрицать тотъ фактъ, что фарсальская битва проиграна вслдствіе встрчи Брута и Кассія съ негромъ.

— Я говорилъ, прошепталъ Урсусъ,— что побду слдуетъ также приписать военнымъ талантамъ Цезаря.

Радамантъ перескочилъ въ мифологію.

— Вы не признаете, что Актеонъ былъ обезчещенъ.

— Я думалъ, сказалъ Урсусъ, что для мужчины не составляетъ безчестія, если онъ увидитъ голую женщину.

— И вы заблуждаетесь, сказалъ судья строго,— по поводу случаевъ съ кавалеріею Митридата, продолжалъ онъ,— вы оспариваете особенныя качества нкоторыхъ травъ и растеній. Вы отрицаете возможность, чтобы трава securiduca могла своимъ прикосновеніемъ отрывать лошадиныя подковы.

— Извините, отвчалъ Урсусъ, — я сказалъ, что это качество принадлежитъ только трав sferra covalla. Я не отрицаю особыхъ качествъ, которыя принадлежатъ извстнымъ растеніямъ.

— Вы также сомнваетесь, что трава aethiopis послужила ключомъ, которымъ Сципіонъ отперъ замокъ воротъ Карфагена.

— Я просто замтилъ, что для этой цли лучше бы послужила трава lunaria.

— Это можно допустить, это извинительно, прошепталъ Радамантъ и замолчалъ.

Миносъ, имвшій время посовтоваться съ лежащими предъ нимъ бумагами, опять приступилъ къ допросу.

— Вы помстили оперментъ въ классъ мышьяковистыхъ продуктовъ и увряете, что имъ можно отравиться. Въ библіи нтъ на это указаній, но есть указаніе на безвредность продукта.

— Въ библіи нтъ, но существуетъ на практик.

Третій докторъ, котораго Урсусъ наименовалъ Эакомъ, при этихъ словахъ поднялъ голову. Онъ молчалъ до сихъ поръ, но дло касалось медицины, и онъ долженъ былъ подать свой голосъ.

— Его замчаніе неглупо и врно, замтилъ онъ.

Миносъ поморщился.

— Я продолжаю, сказалъ онъ.— Отвчайте. Вы говорили, что подвержено сомннію, будто существовалъ василискъ, царь змй, извстный подъ именемъ Кокатрикса.

— Высокопочитаемый отецъ, сказалъ Урсусъ,— я никогда не трогалъ василиска, я всегда говорилъ, что онъ былъ снабженъ человческой головой.

— Прекрасно! перебилъ сурово Миносъ,— но вы прибавляли, что Поэрій видлъ одного изъ нихъ съ соколиной головой. Можете ли вы это доказать?

— Трудно, отвчалъ Урсусъ, и нсколько смшался.

Миносъ почувствовать приливъ бодрости.

— Вы говорили, что жидъ, принявшій христіанство пахнетъ все-таки не хорошо.

— Да, но я прибавлялъ, что христіанинъ, сдлавшійся жидомъ, воняетъ еще хуже.

Миносъ бросилъ взглядъ на руководящую тетрадку.

— Вы все-таки распространяете ложныя понятія. Вы говорили, будто Эліенъ видлъ слона, который писалъ сентенціи.

— Не совсмъ такъ, ваше преподобіе. Я только сказалъ, что Оппіенъ слышалъ, какъ гиппопотамъ обсуждалъ философскій вопросъ.

— Вы отрицали возможность факта, чтобы пустое буковое блюдо покрывалось само всми кушаньями, какія пожелаетъ извстная личность, одаренная силой совершать такое чудо.

— Я сказалъ только, что такую штуку можно доказать лишь съ помощью дьявола.

— Все это, съ важностію замтилъ Миносъ,— доказываетъ нкоторую вру въ дьявола.

— Достопочтенный отецъ, я не могу отвергать дьявола. Вра въ его существованіе помогаетъ утвержденію вры въ Бога. Одно подтверждаетъ другое. Кто сомнвается въ существованіи дьявола, тотъ не вритъ въ Бога. Кто видитъ свтъ, не можетъ усомниться въ существованіи тьмы. Дьяволъ представитель тьмы. А чтоже доказываетъ ночь? Она доказываетъ существованіе дня, свта.

Это возраженіе подйствовало на слушателей. Миносъ задумался и погрузился въ молчаніе.

Урсусъ немного успокоился. Но на него накинулся Эакъ, представитель медицины.

— Доказано, что хрусталь происходитъ отъ соединенія сулемы съ стекломъ, а алмазъ изъ сулемы съ хрусталемъ, доказано, что стекло становится хрусталемъ чрезъ тысячу лтъ, а хрусталь становится алмазомъ чрезъ тысячу столтій. Вы отвергали эту истину.

— Никогда, отвчалъ Урсусъ меланхолическимъ тономъ.— Я только замтилъ, что въ тысячу лтъ стекло легко можетъ совсмъ расплавиться, а сосчитать врно тысячу столтій весьма затруднительно.

— Вы однакожъ отрицали, что растенія могутъ говорить.

— Совсмъ нтъ. Я говорилъ, что для этого они должны рости подъ вислицей.

— Допускаете ли вы, что мандрагора испускаетъ крики?

— Нтъ, но она поетъ.

— Вы не врите тому, что четвертый палецъ лвой руки обладаетъ качествами крпительнаго лекарства.

— Я только говорилъ, что чихнуть на лво — дурной знакъ.

— Вы дерзко говорили о феникс.

— Мудрый судья, я замтилъ, что Плутархъ ошибся, утверждая, что мозгъ феникса очень вкусенъ, хотя и производитъ головныя боли, онъ ошибся, потому что фениксъ никогда не существовалъ на свт.

— Возмутительная чепуха! За феникса часто принимали: циннамалька, устраивающаго свои гнзда изъ палочекъ корицы, ринтаса, котораго Паризатисъ употреблялъ для отравленій, манукодіату — райскую птицу, и семепду, имющую клювъ, состоящій изъ трехъ трубочекъ, по фениксъ всегда существовалъ.

— Не смю и отвергать этого.

— Вы сущій невжда.

— Какъ вамъ будетъ угодно.

— Вы утверждали, что бузина исцляетъ жабу, но вы не хотли приписывать этого ея качества свойству ея корня.

— Я говорилъ, что цлебныя качества этого дерева происходятъ оттого, что на немъ повсился уда.

— Правдоподобное мнніе, замтилъ Миносъ, довольный тмъ, что ему удалось отплатить Эаку.

Эакъ разсердился.

— Человкъ-бродяга, вы шатаетесь умомъ столько же, сколько и ногами, продолжалъ онъ свой допросъ, уже тономъ раздраженія.— Ваши тенденціи очень подозрительны. Вы кажется занимаетесь колдовствомъ. Вы находитесь въ сношеніяхъ съ какими-то неизвстными животными. Вы распространяете въ народ мннія, существующія только въ вашемъ воображеніи и ничмъ недоказанныя, какъ напримръ, о геморо.

— Геморой — ехидна, которую видлъ Тремелліусъ.

Это упоминаніе объ ученомъ факт, съ которымъ не былъ знакомъ ученый медикъ, раздражило его.

— Вы лечите больныхъ? спросилъ Эакъ съ бшенствомъ.

— Да, я даю лекарства, отвчалъ скромно Урсусъ.

— Живымъ?

— Чаще, чмъ мертвымъ.

Урсусъ возражалъ твердо, но съ подобающей скромностію и уничиженностію. Онъ говорилъ такъ кротко, что Эакъ счелъ нужнымъ его уязвить.

— Что вы воркуете? сказалъ онъ грубымъ тономъ.

— Воркованіе для молодыхъ и стоны для старыхъ. Увы! я могу только стонать, отвчалъ Урсусъ почтительно.

— Помните: если больной, котораго вы станете лечить, умретъ, вы будете наказаны смертію.

— А если онъ выздороветъ? рискнулъ спросить Урсусъ.

— Въ такомъ случа, отвчалъ докторъ, смягчая голосъ,— вы будете наказаны смертію.

— Какъ же это такъ? спросилъ Урсусъ.

— Если онъ умретъ — наказывается невжество. Если выздороветъ — наказывается высокомріе. Вислица въ обоихъ случаяхъ.

— Я не зналъ этого, прошепталъ Урсусъ.— Благодарю васъ, что вы меня научили. Трудно знать вс тонкости законодательства.

— Берегитесь-же.

— Буду стараться.

— Мы знаемъ все, что вы длаете.

— Я и самъ это не всегда знаю, подумалъ Урсусъ.

— Мы можемъ засадить васъ въ тюрьму.

— Не смю отвергать это, многоуважаемые судьи.

— Вы ничмъ не могли опровергнуть справедливость нашихъ подозрній.

— Я прошу прощенія.

— Васъ обвиняютъ въ томъ, что вы дерзки и наглы.

— О, мои обвинители сильно ошибаются.

— Вы излечиваете больныхъ.

— Я не боле, какъ жертва клеветы.

Три пары страшныхъ бровей, устремленныхъ на Урсуса, нахмурились, три ученыя физіономіи придвинулись одна къ другой и зашептали. Урсуса пронималъ и холодъ и жаръ. Наконецъ Миносъ, какъ президентъ, обратился къ нему и сказалъ суровымъ голосомъ:

— Ступайте прочь!

Урсусъ почувствовалъ облегченіе.

— Вы свободны! продолжалъ Миносъ.

Перегнувшись на двое, Урсусъ поклонился и докторамъ, и бюстамъ, и столу, и стнамъ и, задомъ отступая къ дверямъ, вышелъ изъ грознаго судилища.

Онъ шелъ по зал медленно, какъ подобаетъ невинному. Выйдя же на улицу почти побжалъ. Во время этого быстраго отступленія, онъ шепталъ себ подъ носъ:

— Дешево отдлался. Я дикій ученый, они домашніе. Ученые преслдуютъ науку. Ложная наука есть испражненіе истинной, и ее употребляютъ для погубленія философіи. Философы, породивъ софистовъ, сами стали причиной своихъ бдствіи.

Придя домой, онъ никому не сказалъ ни слова о своемъ приключеніи. Желая же объяснить свое долгое отсутствіе, онъ разсказалъ Никлэсу, будто бы замшкался, отыскивая, гд проживаетъ одна хорошенькая женщина, попавшаяся ему по пути.

Только вечеромъ онъ шепнулъ Гомо.

— Знай это, я укротилъ сегодня три церберовы глотки.

V.
ГРИНЪ-БОКСЪ ПОСЩАЕТЪ ГЕРЦОГИНЯ.

Случилось важное событіе.

Тадкэстеръ длался все боле и боле притономъ радости и смха. Въ немъ теперь вчное веселье. Хозяинъ и мальчикъ едва успвали подавать эль, стоутъ и портеръ. Вечеромъ въ таверн не оставалось ни одного не занятаго стола. Пли, орали, огонь ярко горлъ въ очаг.

На двор, т. е. въ театр, собиралась еще большая толпа. Соутуоркъ самъ по себ давалъ столько постителей, что по поднятіи занавса, лучше сказать посл спуска подножекъ Гринъ-Бокса, уже невозможно было найти мста. Окна и балконъ также наполнялись постителями. Мостовой на двор не было видно, такъ плотно дворъ былъ занятъ народомъ.

Только отдленіе для знати по прежнему всегда оставалось пустымъ.

Но въ одинъ вечеръ и оно было занято кмъ-то.

Это было въ субботу, день, въ который англичане спшатъ развлечься, имя въ виду воскресную скуку. Мста вс были заняты.

Въ то время, какъ музыка играла прологъ къ ‘Побжденному хаосу’, — Урсусъ, Гуинпленъ и Гомо были уже на сцен,— философъ, но обыкновенію, бросилъ взглядъ на постителей и почувствовалъ волненіе.

Отдленіе для знати было занято. Тамъ сидла дама.

Дама сидла одна, посреди ложи, на кресл, обитомъ бархатомъ.

Нкоторыя существа имютъ способность блестть. Эта дама, какъ и Деа, испускала изъ себя свтъ, но другого качества. Деа была блдна, цвтъ лица незнакомой дамы былъ розовый. Деа была прелестна, дама роскошна. Деа была сама невинность, чистота, по лицу этой дамы можно было заключить, что она ничмъ не затруднится и ничего не испугается.

Взоры всей публики обратились на. нее.

Она была одта роскошно, все платье ея было залито драгоцнными камнями. Она сидла неподвижно, вперивъ глаза на сцену. Въ выраженіи ея лица было что-то свирпое и вмст нжное. Это была пантера, которая, когда захочетъ, можетъ быть нжной, ласковой кошкой. Одинъ изъ ея глазъ былъ голубой, а другой черный.

Гуинпленъ, также какъ и прочіе члены труппы, не могъ оторвать глазъ отъ этой удивительной женщины. Одна Деа ничего не видла и оставалась спокойною, какъ всегда. Подобнаго лучезарнаго созданія имъ не приходилось никогда видть такъ близко, и оно казалось имъ какимъ-то видніемъ, планетой, спустившейся съ небесныхъ высотъ.

Сзади дамы, нсколько поодаль, стоялъ ея юнга (el moso), маленькій, бленькій, красивый человчекъ, съ серьезнымъ лицомъ. Имть при себ очень молоденькаго съ серьезнымъ лицомъ грума — было въ мод въ то время. Грумъ этой дамы былъ одтъ въ бархатъ огненнаго цвта и имлъ пучекъ перьевъ на обложенной галунами шляп, что служило знакомъ служителя высшаго достоинства и указывало на принадлежность его къ штату служителей очень знатнаго дома.

Засматриваясь на госпожу, нельзя было оставить безъ вниманія и ея лакея. Лицо послдняго, также какъ и его одежда, запечатллись въ памяти Гуинплена, который при каждомъ удобномъ случа посматривалъ на ложу, занятую знатною дамою.

Хотя дама и развлекла вниманіе зрителей, до ныншняго дня всецло отдававшихся впечатлніямъ, производимымъ на нихъ ‘Побжденнымъ хаосомъ’, однакожъ и на этотъ разъ заключительная сцена представленія вызвала обычный восторгъ. Толпа по прежнему хохотала до безумія и громче всхъ среди нея раздавался звучный смхъ Томъ-Джимъ-Джэка.

Не смялась только одна неизвстная дама, во все время спектакля остававшаяся неподвижной, какъ статуя. Представленіе окончилось, подножки Гринъ-Бокса подняты, и Урсусъ открылъ мшокъ и высыпалъ на столъ свою выручку. Въ куч мдныхъ денегъ оказалась большая золотая испанская монета.

— Она, вскричалъ Урсусъ.

Въ самомъ дл, золотая монета въ куч мдныхъ денегъ, безъ особенной натяжки могла быть сравнена съ дамой, явившейся на сегодняшнее представленіе въ среду обычныхъ постителей Гринъ-Бокса.

— Она заплатила за свое мсто квадруплы воскликнулъ Урсусъ съ энтузіазмомъ.

Въ эту минуту въ Гринъ-Боксъ вошелъ трактирщикъ и, открывъ окно въ стн, пригласилъ Урсуса посмотрть въ него. Но площади полной рысью удалялась богатая карета, на запяткахъ стояли роскошно разодтые лакеи, держащіе въ рукахъ факелы.

Урсусъ почтительно взялъ квадрупль, показалъ его Никлэсу и сказалъ:

— Это богиня.

Въ это мгновеніе карета поворачивала за уголъ и факелы освтили гербъ на дверцахъ. Урсусъ замтилъ его.

— Это боле, чмъ богиня. Это герцогиня, вскричалъ онъ.

Карета скрылась изъ виду, затихъ и шумъ отъ колесъ ея. Урсусъ нкоторое время еще смотрлъ вдаль, держа золотую монету въ рукахъ и думалъ о чемъ-то. Наконецъ опомнился и сталъ разговаривать съ Никлэсомъ объ изчезнувшемъ видніи. Никлэсъ не могъ сообщить никакихъ подробностей, кром того, что она должна быть очень богата и знатна. Боле всего онъ останавливался на ея великолпныхъ брилліантахъ.

— Но они не такъ горятъ, какъ ея глаза, прошепталъ Урсусъ. Гуинпленъ молчалъ. Деа слушала.

— Но знаете ли вы, чему особенно слдуетъ дивиться? замтилъ трактирщикъ.

— Чему? спросилъ Урсусъ.

— Она не одна вошла въ карету. Угадайте-ка, кто слъ съ нею?

— Король, сказалъ Урсусъ.

— Но разв вы забыли, что у насъ теперь нтъ короля. Какъ же могъ помститься съ нею король. Такъ угадывайте же, кто слъ въ карету рядомъ съ герцогиней.

— Юпитеръ, произнесъ Урсусъ.

— Томъ-Джимъ-Джэкъ, сказалъ трактирщикъ.

Гуинпленъ, который до сихъ поръ не произнесъ ни одного слова, прервалъ наконецъ молчаніе

— Томъ-Джимъ-Джэкъ! вскричалъ онъ.

Настала пауза. На всхъ лицахъ выражалось изумленіе. Молчаніе было прервано Дееы, которая сказала вполголоса:

— Разв нельзя какъ нибудь помшать этой дам прізжать къ намъ?

VI.
ПРИЗНАКИ ОТРАВЫ.

‘Видніе’ не возвращалось. Оно не появлялось боле въ отдленіи для знатныхъ, но оно осталось въ ум Гуинплена.

Гуинпленъ чувствовалъ сильное волненіе. Ему казалось, что онъ въ первый разъ видлъ женщину.

Онъ сталъ мечтать. Онъ не зналъ, какъ опасно предаваться такимъ мечтамъ, которыя сами насильно лзутъ въ голову и овладваютъ всмъ существомъ человка. Они похожи на нжный аромать пахучихъ цвтовъ, который, доставляя наслажденіе нервамъ, можетъ иногда произвести отраву. Мечты отравляютъ также, какъ и цвты. Они очаровываютъ и въ тоже время убиваютъ, развращаютъ.

Гуинпленъ мечталъ. До сихъ поръ онъ никогда еще не видлъ женщину, онъ наблюдалъ тнь ея въ женщинахъ толпы, и душу въ Де.

Теперь же она явилась передъ нимъ. Нжная, живая кожа, подъ которою, какъ можно было предполагать, струилась страстная кровь, округлости, гд сочетались близна и крпость мрамора съ мягкостью волны. Надменное, холодное лицо, на которомъ какъ бы отпечатллся вчный отказъ, но чудные волосы, кокетливо причесанные, но разсчитанная обнаженность формъ, но вся фигура, полная огня и страсти,— противорчили холодному выраженію лица и краснорчиво заявляли о страстныхъ желаніяхъ. Такова была женщина, которую онъ увидлъ въ первый разъ.

Очаровательная фигура носилась въ мечтахъ Гуинплена, и онъ чувствовалъ, что въ первый разъ видитъ настоящую женщину, въ первый разъ ощущаетъ въ себ присутствіе дйствительной страсти. Ему открылась до сихъ поръ невдомая для него тайна — полъ, и открылась въ недоступномъ для него существ, стоящемъ отъ него на безпредльномъ разстояніи.

Горькая иронія! Душу, эту божественную искру, — Дею, онъ имлъ подл себя, въ своихъ рукахъ, самую же женщину, земное влеченіе, онъ увидлъ на отдаленнйшей точк небосклона.

Герцогиня! Выше, чмъ богиня, сказалъ Урсусъ. Какая пропасть! Даже въ мечтахъ невозможно достигнуть такой высоты.

Будетъ ли онъ настолько безуменъ, что осмлится продолжать дале свои мечтанія?

Онъ вспомнилъ теперь слова Урсуса о недосягаемыхъ сферахъ, его разсужденія о лордахъ. Живо предсталъ передъ Гуинпленомъ этотъ недоступный для черни свтъ. Герцогиня составляетъ его украшеніе, а онъ, Гуинпленъ, принадлежитъ къ черни. Даже ниже, онъ просто паяцъ, потшающій чернь, которая стоитъ несравненно выше его. Въ первый разъ Гуинпленъ почувствовалъ, что сердце его сжалось при мысли о его низкомъ положеніи въ обществ. Въ первый разъ въ ум его воскресли плнительныя картины богатства и знатности, которыя такъ мастерски умлъ живописать Урсусъ. Лорды, ихъ замки, ихъ роскошная жизнь и посреди всего этого во всей слав паритъ его герцогиня!

Онъ понималъ недосягаемость для него этой женщины, онъ видлъ невозможность сближенія его съ нею, онъ приходилъ въ отчаяніе и это было для него великимъ счастіемъ. Еслибы онъ мечталъ о возможности достигнуть недосягаемаго, приставляя лстницу къ Олимпу, онъ легко могъ бы очутиться въ Бедлам.

Къ тому же, приведется ли ему еще хоть разъ увидть эту женщину? По всей вроятности нтъ. Зачмъ же допускать въ себ такую слабость, чтобы плняться мелькнувшей на горизонт искрой. Можно любоваться звздочкой, она не уйдетъ, она всегда на своемъ мст. По можно ли влюбляться въ молнію?

И несмотря на такія благоразумныя разсужденія, Гуинпленъ не могъ совладать съ своими мечтами, он мшали ему спать, и нсколько дней его томила безсонница.

Но эти мечты о незнакомк не заставили его позабыть Дею.— Она по прежнему оставалась для него предметомъ святой привязанности. Ничто не могло исторгнуть ее изъ его сердца.

Два инстинкта боролись въ немъ: идеальный и половой. Наконецъ первый одержалъ верхъ и Гуинпленъ пересталъ думать о незнакомк.

Но и думая о ней, онъ никогда не переставалъ обожать Дею, и онъ очень бы удивился, если бы ему сказали, что Деа находилась въ опасности потерять его любовь.

Герцогиня боле не появлялась на представленіяхъ ‘Побжденнаго хаоса’. Урсусъ соболзновалъ объ этомъ печальномъ обстоятельств, а Деа никогда не упоминала о дам, которая, какъ извстно читателю, своимъ посщеніемъ произвела на нее непріятное впечатлніе.

Мало-по-малу посщеніе герцогини совсмъ забылось обитателями Гринъ-Бокса.

По странной случайности, со времени посщенія Гринъ-Бокса герцогинею, туда боле не появлялся Томъ-Джимъ-Джекъ.

Въ тоже время газеты извстили, что лордъ Давидъ Дирри-Мойръ получилъ повелніе ея величества принять команду надъ фрегатомъ, состоящимъ въ эскадр, крейсирующей у береговъ Голландіи.

Урсусъ былъ сильно озабоченъ изчезновеніемъ Томъ-Джимъ-Джэка. Онъ зналъ, что энтузіастъ-матросъ скрылся съ того самого дня, какъ ухалъ въ карет съ герцогиней. Выходитъ — его похитили.

Урсусъ пожилъ на свт и зналъ, къ чему приводятъ излишнее любопытство и излишняя болтливость Можно было лишиться и уха и языка. Гораздо благоразумне ничего не видть и не слышать, и еще благоразумне молчать о виднномъ и слышанномъ, поэтому онъ не проронилъ ни слова о своихъ соображеніяхъ.

Отъ Никлэса, заинтересованнаго не мене Урсуса посщеніями матроса, не укрылось его внезапное изчезновеніе.

— Что-то не видать нашего Томъ-Джимъ-Джэка, сказалъ онъ однажды Урсусу.

— А я и не замтилъ этого, простодушно отвтилъ философъ.

Никлэсъ вполголоса привелъ свои догадки о вроятной связи изчезновенія Томъ-Джимъ-Джэка съ посщеніемъ горцогини, но Урсусъ, считая такой щекотливый сюжетъ для разговора — опаснымъ, показалъ видъ, что ничего не слышитъ.

Однакожъ артистъ въ немъ все-таки сказался, однажды онъ не выдержалъ и шепнулъ Гомо:

— Съ тхъ поръ, какъ Томъ-Джимъ-Джэкъ не приходитъ къ намъ, во мн замеръ человкъ и захолодлъ поэтъ.

Эта откровенность съ другомъ нсколько успокоила философа.

Гуинпленъ, съ своей стороны, не обратилъ вниманія на отсутствіе Томъ-Джимъ-Джэка. Онъ по прежнему былъ занятъ своей любовью къ Де.

Между тмъ слава Гринъ-Бокса росла и перешла за предлы Соутуорка. Никлэсъ, знатокъ всякихъ людей, утверждалъ, что въ толп зрителей, по прежнему постоянно наполнявшей дворъ гостинницы, онъ видитъ лордовъ, переодтыхъ въ платье простолюдиновъ. Въ Лондон только и было толковъ, что о ‘вчно смющемся человк.’ О немъ заговорилъ даже Могокъ-клубъ, состоявшій исключительно изъ лордовъ.

Такой успхъ, разумется, устрашилъ завистниковъ и доносы на Гринъ-Боксъ прекратились. Прежнее спокойствіе опять водворилось въ этомъ уединенномъ отъ остального міра уголк.

Въ одну звздную, тихую ночь, Гуинпленъ, по обыкновенію, гулялъ по зеленому пустырю. Онъ думалъ о Де. Въ немъ происходило какое-то странное волненіе, онъ думалъ о ней, какъ мужчина думаетъ о женщин. Въ немъ пробудилась страсть, и онъ переступилъ границу, онъ забылъ о двственниц и искалъ жену. Стыдливый юноша чувствовалъ, что въ немъ происходитъ что-то странное, неизвстные голоса нашептывали мало понятное его сознанію. Какъ бы ни были чисты любовныя мечты молодости, но он непремнно должны кончиться страстными побужденіями. Гуинпленъ почувствовалъ теперь вкусъ именно къ той самой матеріальности, которой недоставало Де, Въ своемъ возбужденномъ воображеніи онъ представлялъ себ Дею въ другомъ вид, онъ придавалъ ея воздушному стану роскошныя женскія формы. Его возбужденные нервы требовали отзыва, ему нужна была женщина. Какъ Пигмаліонъ, онъ жаждалъ возбудить жизнь и желанія въ своей Галате. Онъ мысленно сводилъ Дею съ того лучезарнаго пьедестала, на которомъ она до сихъ поръ стояла въ его сознаніи и затягивалъ ее той нитью, которая привязываетъ всякую двушку къ земл. Эта нить — полъ. Ни одна изъ этихъ птичекъ, двушекъ, не сорвется съ такой привязи. Деа, какъ и вс другія двушки, должна подвергнуться дйствію законовъ природы, и Гуинпленъ, хотя и сомнвался вполовину, однакожъ старался убдить себя, что и Деа не избгнетъ общей участи. Онъ представлялъ себ Дею съ возбужденными нервами, Дею, томимую желаніями. На мгновеніе онъ устыдился своихъ мыслей, но не надолго, онъ опять возвратился къ нимъ.

Его любовь къ Де стала брачной. Двственная любовь — переходная степень. Настала минута. Гуинпленъ желалъ обладать этой двушкой. Ему нужна была женщина. Природа въ немъ заговорила.

Къ счастію Гуинплена, для него существовала только одна женщина. Она была единственная, которой онъ желалъ обладать,— единственная, которая могла заплатить ему взаимностію.

Онъ ходилъ какъ пьяный, шатаясь, медленно, съ опущенной головой, съ сложенными за спиной руками.

Кругомъ было все тихо, такъ что слышенъ былъ каждый шелестъ шаговъ. Но Гуинпленъ ничего не видлъ и не слышалъ.

Вдругъ онъ почувствовалъ, какъ будто что-то проскользнуло между его пальцевъ.

Онъ живо обернулся. въ рукахъ у него былъ клочокъ бумаги, а передъ нимъ стоялъ человкъ, одтый въ богатый костюмъ пажа знатнаго дома. Онъ стоялъ неподвижно передъ Гуинпленомъ, не говоря ни слова.

Гуинпленъ узналъ въ немъ пажа герцогини.

Гуинпленъ не усплъ выразить своего изумленія, какъ услышалъ тихій, нжный, полуженскій, полудтскій голосокъ.

— Приходите завтра въ этотъ же часъ къ лондонскому мосту.

— Я тамъ буду и проведу васъ куда надо, говорилъ пажъ.

— Зачмъ? спросилъ Гуинпленъ.

— Васъ будетъ кто-то ожидать.

Гуинпленъ машинально опустилъ глаза на письмо, которое онъ держалъ въ своихъ рукахъ.

Когда онъ поднялъ ихъ, пажа уже не было, только вдали виднлась его быстро-удаляющаяся фигура, которая вскор совсмъ скрылась изъ виду за угломъ.

Гуинпленъ смотрлъ ему вслдъ, пока онъ совсмъ не изчезъ, потомъ взглянулъ на письмо. Въ жизни бываютъ минуты, когда все только-что случившееся кажется сномъ. Такъ и Гуинпленъ думалъ, что все случившееся съ нимъ, вовсе не случилось, и есть только продолженіе его мечтаніи. Но онъ осязалъ фактъ. Письмо было въ его рукахъ. Онъ поднесъ его къ глазамъ, по вспомнилъ, что при ночномъ свт читать невозможно. Онъ сдлалъ нсколько шаговъ, но не въ ту сторону, куда ему слдовало идти. На него нашло оцпенніе.

Наконецъ онъ пришелъ въ себя, и тотчасъ побжалъ къ гостинниц, изъ оконъ которой падалъ свтъ. На конверт онъ прочелъ адресъ: ‘Гуинплену’, распечаталъ письмо и прочиталъ:

‘Ты безобразенъ, я прекрасна. Ты фигляръ, я герцогиня. Я стою на высот, ты пресмыкаешься внизу. Я хочу тебя. Я тебя люблю, приходи’.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.
ЗАСТНОКЪ.

I.
ИСКУШЕНЕ.

Гуинпленъ былъ пораженъ, онъ читалъ и перечитывалъ письмо, но видлъ одно слово: ‘я люблю тебя!’

Мысли его путались, ему пришло въ голову, что онъ помшался. Онъ похолодлъ.

Нтъ сомннія, онъ съумасшедшій. Все, что онъ видлъ и слышалъ, все это существовало въ его воображеніи. Никакого пажа не было. Это была мечта. Подшутивъ надъ нимъ, она изчезла, наградивъ Гуинплена безуміемъ.

Но нтъ, это вовсе не мечта. У него въ рукахъ конвертъ, письмо. Разв онъ не знаетъ, откуда оно прислано? Разв не его имя написано на адрес. Пажа онъ знаетъ хорошо, ливрею также. Этотъ пажъ назначилъ Гуинплену свиданіе завтра, въ тотъ же часъ, на лондонскомъ мосту. Разв лондонскій мостъ мечта? Нтъ, все это дйствительность и Гуинпленъ не сумасшедшій. Гуинпленъ не спитъ. И онъ вновь читалъ письмо.

Это ужасно. Его хочетъ женщина. Посл этого на свт нтъ ничего невроятнаго. Его желаетъ женщина, видвшая его лицо. Она не слпая. И эта женщина не уродъ какой нибудь, не бродяга: она красавица, она герцогиня. Какъ въ виду этого не потерять голову!

И кто же она? Именно та самая незнакомка, которая еще такъ недавно не давала ему покою, была предметомъ его постоянныхъ мечтаніи. Гуинпленъ совсмъ было позабылъ о ней и она напоминаетъ о себ такимъ краснорчивымъ письмомъ.

Она желаетъ его! Принцесса сходитъ съ своего трона, богиня покидаетъ свой храмъ, высшее существо, озаренное лучами красоты, нисходитъ до него, Гуинплена, и говоритъ ему: ‘приходи ко мн’. Олимпъ отдается, и кому же? Ему, Гуинплену. Богиня прижметъ его къ своему сердцу руками куртизанки. И эта богиня знаетъ, что она длаетъ. Она видла ту образину, которая слыветъ за лицо Гуинплена, и не отвернулась отъ нея. Не значитъ ли это, что Гуинпленъ любимъ.

Она, эта гордая женщина, избрала его! А въ ея кругу есть принцы, лорды, Адонисы по красот, въ ея рукахъ былъ свободный выборъ и она избрала урода. Съ одной стороны, величіе, красота, богатство, знатность, съ другой, паяцъ и уродъ. Она увлекается паяцомъ! Какою же мрою она измряетъ свою любовь? Эта женщина могла бы надть на свою голову герцогскую корону и подставляетъ ее подъ колпакъ паяца! ‘Ты безобразенъ. Я тебя люблю!’ Гуинпленъ почувствовалъ гордость, онъ сталъ тщеславиться своимъ безобразіемъ.

Но кто же эта женщина? Знаетъ ли онъ о ней что нибудь? Все и ничего. Онъ зналъ, что она герцогиня, что она прекрасна, богата, иметъ лакеевъ въ ливрееяхъ, пажей, карету съ короной на дверцахъ. Онъ зналъ, что она влюблена въ него, по крайней мр говоритъ о томъ въ своемъ письм. Боле же онъ ничего не зналъ. Онъ зналъ ея званіе, но не зналъ имени. Замужняя она, вдова или двица? Къ какой семь принадлежитъ? Не затрудненъ ли къ ней доступъ? Ничего этого онъ не зналъ. Впрочемъ онъ не подозрвалъ, къ чему приводятъ иногда любовныя приключенія въ высшихъ сферахъ, какія циническія трагедіи порою тамъ розыгрываются, въ тхъ трущобахъ, гд онъ жилъ, невозможно было составить себ никакого понятія о тхъ любовныхъ похожденіяхъ мрачнаго свойства, къ какимъ прибгали иногда знатныя дамы того времени. Ни о чемъ подобномъ не раздумывалъ Гуинпленъ, а внутренній голосъ твердилъ ему: ‘иди, осмлься’.

Искушеніе было сильно. Передъ молодымъ человкомъ, возбужденнымъ сладострастіемъ, поставили прелестную нагую грудь сфинкса.

Могъ ли онъ удержать себя? Мечты его воплощались. Завтра, въ полночь, на лондонскомъ мосту, пажъ. Пойдетъ ли онъ? Иди, кричала чувственность. Останься! удерживала душа.

Онъ дрожалъ. Онъ увидлъ себя на краю пропасти. Объятый ужасомъ, онъ кидался назадъ и закрывалъ глаза. Одъ длалъ неимоврныя усилія, чтобы заставить себя не врить очевидности. Но дума о волновавшемъ его приключеніи глубоко засла въ его мозгу и не было той силы, которая могла бы выбить ее оттуда.

Вдругъ онъ замтилъ, что онъ ни о чемъ не думаетъ. Его мечты дошли до того предла, когда все спутывается и изчезаетъ.

Онъ замтилъ также, что былъ вн дома. По всей вроятности, было два часа утра.

Сунувъ письмо въ карманъ, одъ вошелъ въ гостинницу, оттуда въ свою комнату въ Гринъ-Бокс, но не легъ на кровать, а услся и продолжалъ свои думы въ темнот.

Такъ прошелъ часъ. Онъ прилегъ на кровать, предполагая, что сонъ уменьшитъ его страданія. Онъ закрылъ глаза, но не могъ заснуть. Сладострастныя думы не давали ему покоя, его терзалъ вопросъ: что длать?

Наступилъ день. Урсусъ всталъ, но Гуинпленъ лежалъ съ закрытыми глазами и прежнія сомннія продолжали мучить его раздраженный, организмъ. Вдругъ онъ услышалъ нжный голосъ: — Ты спишь, Гуинпленъ? кто-то спрашивалъ его. Онъ открылъ глаза, вскочилъ на своей постели и въ растворенныя двери увидлъ на порог Дею. Въ глазахъ и на губахъ ея свтилась нжная улыбка. Она явилась передъ нимъ прелестная своей чистотой и невинностью. Настала торжественная минута. Гуинпленъ посмотрлъ на Дею, задрожалъ и пробудился — не отъ сна, а отъ безсонницы. Это она, это Деа,— и онъ почувствовалъ, какъ буря утихла внутри его, добро заступило мсто зла. Онъ почувствовалъ, что ангельская добродтель слпой Деи очистила его, и онъ увидлъ себя прежнимъ добрымъ, невиннымъ Гуинпленомъ. Деа засіяла передъ нимъ блестящею путеводною звздою.

II.
АРЕСТЪ.

Какъ просто совершаются чудеса! Въ Гринъ-Бокс насталъ часъ завтрака и Деа, удивленная, что Гуинплена нтъ на обычномъ мст, пришла просто освдомиться, почему онъ не является.

— Ты! вскричалъ Гуинпленъ, и этимъ все было сказано. Для него скрылся всякій другой горизонтъ и всякое другое видніе.

Кто не видалъ нжащей зеркальной поверхности моря, наступающей вслдъ за ураганомъ, тому трудно дать себ ясный отчетъ въ подобныхъ же замираніяхъ сердца. Ничто не успокоивается такъ скоро, какъ пучина. Это зависитъ отъ ея способности къ поглощенію. Такими же качествами обладаетъ и человческое сердце.

Достаточно было Де показаться, чтобы вс помыслы Гуинплена направились къ ней, и чтобы вс призраки, его тревожившіе, обратились въ бгство.

Черезъ нсколько минутъ они сидли одинъ противъ другого, Урсусъ между ними, Гомо у ихъ ногъ. Чайникъ, подъ которымъ горла спиртовая лампа, стоялъ на стол.

Ихъ колни соприкасались. Гуинпленъ наливалъ чай Де.

Деа граціозно дула на свою чашку. Вдругъ она чихнула. Въ эту минуту надъ пламенемъ лампы взвился дымокъ и свалился пепелъ созженной бумаги. Этотъ-то дымъ и заставилъ чихнуть Дею.

— Что это такое? спросила она.

— Ничего, отвчалъ Гуинпленъ, и засмялся.

Онъ сжегъ письмо герцогини и это его окончательно облегчило. Ему казалось, что вмст съ дымомъ изчезаетъ искушеніе, а вмст съ бумагой обращается въ пепелъ и сама герцогиня.

Мшая чай, попивая изъ одной чашки молодые люди любовно разговаривали между собой. Любящимъ сердцамъ незачмъ ходить далеко, отыскивая поэзію, она находится въ нихъ самихъ.

— Знаешь ли что?

— Нтъ.

— Гуинпленъ, я видла во сн, что мы животныя и у насъ выросли крылья.

— Крылья, это значитъ птицы.

— Если бы тебя не было на свт, Гуинпленъ…

— Ну?

— Деа не знала бы ничего хорошаго.

— Чай очень горячъ. Ты обозжешься, Деа.

— Подуй на мою чашку.

— Какъ ты хороша сегодня утромъ.

— Я теб могу только одно сказать, что я тебя очень люблю!

— А я тебя обожаю.

— Вотъ честные люди, прибавилъ про себя Урсусъ.

— Какая у тебя прекрасная, благородная голова, Гуинпленъ, продолжала Деа.— Когда въ пьес моя рука касается твоей головы, когда я чувствую подъ своими пальцами твои волосы, я ощущаю неземную радость: я говорю сама себ: въ этой темнот, которая меня окружаетъ, въ этой уединенности отъ прочаго міра, у меня есть одна опора, и эта опора — ты, Гуинпленъ.

— О, ты меня любишь, вскричалъ Гуинпленъ. Я также никого другого не знаю на земл, кром тебя. Ты для меня все, Деа. Скажи, не желаешь ли ты чего нибудь? Чего теб недостаетъ?

— Я не знаю. Я счастлива, отвчала Деа.

— О когда такъ, мы оба одинаково счастливы.

— А, вы счастливы, сказалъ Урсусъ, сурово возвышая свой голосъ.— Это преступленіе. Я васъ уже предупреждалъ. Вы счастливы! Тогда старайтесь, чтобы никто васъ не видалъ. Занимайте какъ можно мене мста. Счастіе должно прятаться въ нору. Старайтесь умалиться до послдней возможности. Довольные люди должны прятаться, также какъ и преступники, Вы сіяете, скверные свтляки, на васъ наступятъ ногой, раздавятъ и хорошо сдлаютъ. Что это за приторное нжничанье. Я не дуэнья, обязанная присутствовать при лобызаніяхъ влюбленныхъ. Наконецъ вы меня утомляете! Убирайтесь къ чорту!

— Отецъ, сказала Деа, — зачмъ вы говорите такимъ грубымъ голосомъ?

— Я не люблю видть около себя счастливыхъ людей, отвчалъ философъ.

Гомо вторилъ своему хозяину. У ногъ влюбленныхъ послышалось рычаніе.

Урсусъ потрепалъ волка по спин.

— Ты тоже недоволенъ. Ты ворчишь. Ты щетинишься, какъ истый волкъ. Ты тоже не любишь амурничанья. Ты мудрецъ. Но успокойся. Ты сказалъ свое мнніе — и будетъ. Теперь замолчи.

Волкъ опять зарычалъ.

— Успокойся, Гомо! Перестань, говорилъ философъ, заглядывая подъ столъ.

Но волкъ поднялся и оскалилъ зубы по направленію къ двери.

— Что съ нимъ такое? сказалъ Урсусъ и схватилъ волка за шею.

Деа, ни на что необращавшая вниманія, запятая своими мыслями, ничего не слышала. Гуинпленъ же поднялъ глаза и замеръ, не дыша.

Сзади Деи стоялъ незнакомый человкъ, одтый весь въ черное, съ короткимъ жезломъ въ рукахъ.

Урсусъ узналъ этого ужаснаго человка, задрожалъ всмъ тломъ и потихоньку сказалъ Гуинплену.

— Это уэпентэкъ.

Гуинпленъ вспомнилъ свой разговоръ съ Урсусомъ объ этой страшной личности.

Сзади уэпентэка стоялъ смущенный хозяинъ.

Не произнося ни слова, полицейскій протянулъ руку черезъ плечо сіяющей Деи и дотронулся жезломъ до плеча Гуинплена, въ тоже время другой рукой указалъ ему на дверь, безмолвно приглашая за собой слдовать.

Человкъ, котораго коснулся жезлъ уэпентэка, имлъ только одно право — безпрекословно повиноваться. Гуинпленъ, почувствовавъ прикосновеніе къ своему плечу страшнаго жезла, какъ бы окаменлъ на одномъ мст. Онъ понималъ только одно, что ему необходимо слдовать за полицейскимъ офицеромъ. Но куда? зачмъ? ему было неизвстно.

Урсусъ ломалъ голову надъ подобнымъ же вопросомъ и также ничего не могъ придумать. Его пробирала дрожь. Деа улыбалась.

Ни Гуинпленъ, ни Урсусъ не произнесли ни одного слова. У обоихъ явилась одна и таже мысль: какъ бы не потревожить Дею. Самъ Гомо кажется думалъ о томъ же. потому что пересталъ рычать.

Гуинпленъ всталъ. Сопротивленіе было невозможно, онъ зналъ какими страшными послдствіями оно сопровождается.

Уэпентэкъ снялъ съ его плеча жезлъ и поднялъ его вверхъ, что означало приказъ тотчасъ же слдовать за полицейскимъ. Зрители ареста не смли тронуться съ мста, полиція этого не любила.

Отдавъ свой безмолвный приказъ, полицейскій круто повернулся спиною къ присутствующимъ и медленнымъ, спокойнымъ шагомъ вышелъ изъ дверей Гринъ-Бокса.

Гуинпленъ взглянулъ на Урсуса. Вся фигура почтеннаго философа выражала безпокойство и какъ бы совтовала: ‘повинуйся безпрекословно’.

Гуинпленъ взглянулъ на Дею. Она сидла задумавшись и улыбалась. Молодой человкъ приложилъ пальцы къ губамъ и послалъ ей воздушный поцлуй.

Въ это мгновеніе Урсусъ ухитрился шепнуть ему на ухо:

— Ради спасенія твоей жизни не говори ничего передъ допросомъ.

Гуинпленъ, стараясь не длать шума, какъ будто въ комнат находился больной, надлъ шляпу и плащъ и молча послдовалъ за полицейскимъ.

Полицейскій шелъ впереди, ни разу не оборачиваясь, онъ былъ убжденъ, что арестованный непремнно слдуетъ за нимъ.

Оба въ гробовомъ молчаніи прошли дворъ, залу гостинницы и вышли на зеленый пустырь. Передъ дверьми гостинницы столпилась кучка людей, увидвъ страшнаго полицейскаго, они молча разступились и дали ему дорогу. Полицейскій пошелъ по переулкамъ, избгая многолюдныхъ улицъ. Гуинпленъ, нмой, шелъ сзади безмолвнаго, статуя шла за привидніемъ. Онъ такъ плотно закутался плащемъ, которымъ прикрылъ и свое лицо, что никто не могъ бы узнать въ немъ теперь вчно смющагося человка.

III.
УРСУСЪ ШПОНИТЪ ЗА ПОЛИЦЕЙ.

Несмотря, однакожъ, на строгость полицейскихъ постановленій, нсколько любопытныхъ послдовали за Гуинпленомъ, уводимымъ полицейскимъ. Урсусъ былъ въ ихъ числ.

Философъ сначала сильно испугался, но, какъ человкъ бывалый, прекрасно понималъ, что въ такомъ дл страхомъ и соболзнованіемъ ничего не подлаешь, и потому принялъ благое намреніе дйствовать.

Но что длать? Идти ли за Гуинпленомъ или остаться дома?

Идти — но не принеся ни капли пользы Гуинплену можно навлечь себ кучу непріятностей. Но тогда какъ же узнать, куда поведутъ Гуинплена? И Урсусъ принялъ ршительное намреніе слдовать за полицейской стражей, которая на площади окружила арестованнаго.

Выходя изъ дому, философъ принялъ свои предосторожности. Онъ отвелъ въ сторону Никлэса, Говикума, Фиби и Виносъ и внушилъ имъ ничего не говорить Де о происшествіи, а еслибы она спросила объ ихъ отсутствіи, отозваться, что они ушли по хозяйству, Деа скоро заснетъ, и пока она будетъ спать, онъ, Урсусъ, вернется назадъ вмст съ Гуинпленомъ, такъ какъ, по его предположенію, арестъ Гуинплена просто какая-то непонятная для него ошибка. Главное, чтобы никто не проговорился Де. Сдлавъ эти распоряженія, онъ вышелъ на улицу.

Незамчаемый полицейскими, онъ слдовалъ за Гуинпленомъ на довольно большомъ разстояніи, однакожъ настолько близко, что не терялъ его изъ виду.

Во время пути Урсусъ размышлялъ, стараясь разршить вопросъ: куда ведутъ его названнаго сына? ‘Вроятне всего, его потребовали къ полицейскому судь по какому нибудь пустому обстоятельству’, думалъ философъ.

Его сомнніе могло разршиться очень скоро. Они приближались къ концу переулка, откуда слдовало повернуть или направо, или налво. Если повернутъ налво, значитъ арестованнаго поведутъ въ простую полицію. Тогда бояться нечего: обвиняемый взятъ за неважное нарушеніе закона, ему дадутъ приличное внушеніе, назначатъ два, три шиллинга пени, потомъ отпустятъ домой и представленіе ‘Побжденнаго хаоса’ состоится сегодня же вечеромъ. Никто ничего не замтитъ.

Если повернутъ направо, это будетъ посерьезне.

Урсусъ весь превратился въ зрніе. Полицейскіе повернули направо.

Философъ пошатнулся отъ ужаса и прислонился къ стн, чтобы не упасть. Однакожъ скоро оправился и подумалъ:

— Плохо дло. Я всегда предчувствовалъ, что рано или поздно это должно было случиться. Но зачмъ я иду за Гуинпленомъ.

Несмотря на такое умозаключеніе, онъ удвоилъ свои шаги, боясь потерять изъ виду полицейскихъ. Благодаря скопленію на одной площадк дтей и собакъ, замедлившихъ шествіе кортежа, философу удалось скоро догнать его.

Кортежъ, какъ уже сказало, выбиралъ для своего пути пустынные переулки, и, пройдя ихъ множество, наконецъ остановился.

Мсто, гд онъ остановился, имло пустынный, печальный видъ. Это былъ узкій переулокъ, въ немъ не замчалось никакихъ жилыхъ строеній и съ обихъ сторонъ торчали дв непрерывныя стны: налво низкая, направо высокая, выкрашенная черною краскою. Оконъ въ нихъ не было, только въ высокой стн мстами, кое-гд торчали отдушины, въ древнія времена служившія амбразурами. Въ самомъ конц переулка виднлась маленькая, низенькая калитка, вроятно, ведущая во дворъ, загороженный высокой стной отъ переулка.

Въ переулк никого не было, нигд не пробирался прохожій, не прозжала ни одна телга, между тмъ слышенъ былъ стукъ экипажей и глухо отдавались отдаленные шаги пшеходовъ. Этотъ шумъ давалъ знать, что на другой сторон стны вроятно идетъ главная улица Соутуорка, на которой всегда было большое движеніе.

Въ переулк ни души, только блдное лицо Урсуса, спрятавшагося за угломъ стны, посматривало съ лихорадочнымъ вниманіемъ на полицейскихъ. Онъ подсматривалъ такъ осторожно, что ни одинъ человкъ изъ кортежа не могъ его замтить.

Стража остановилась подл калитки. Гуинпленъ находился посреди ея, въ центр. Уэпентэкъ стоялъ уже сзади его.

Одинъ изъ полицейскихъ поднялъ молотокъ и ударилъ имъ три раза.

Калитка полуотворилась.

— По вол ея величества, сказалъ полицейскій.

Калитка отворилась совсмъ и открыла длинный темный, сводчатый корридоръ.

Урсусъ видлъ, какъ Гуинпленъ изчезъ за калиткой.

IV.
ТАИНСТВЕННАЯ КАРЕТА.

Какъ только стража, конвоировавшая Гуинплена, скрылась въ темномъ проход, калитка за ипми захлопнулась.

Эта низенькая калитка вела въ соутуоркскую тюрьму.

Почти вс англійскія тюрьмы того времени имли одинаковое устройство: наружная высокая стна окружала внутренній улей, предназначенный для узниковъ, этотъ улей прятался за стной такъ, что его невозможно было видть съ улицы. Ничего не могло быть ужасне этихъ готическихъ тюрьмъ! Ихъ дикая и суровая архитектура способна была привести въ трепетъ самыхъ мужественныхъ людей.

Въ соутуоркской тюрьм содержались но преимуществу люди, обвиненные въ колдовств и въ сношеніяхъ съ злыми духами.

Эта тюрьма, нынче уже несуществующая, выходила на дв улицы, съ одной она сообщалась большими воротами, предназначенными для прозда и прохода властей, съ другой, калиткой, въ которую вводили арестантовъ и входили прочіе нечиновные люди, если они по какимъ нибудь причинамъ допускались въ тюрьму. Черезъ эту же калитку выносили тхъ арестантовъ, которые по вол судьбы окончили жизнь въ заключеніи.

Чрезъ эту калитку, какъ мы знаемъ, вошелъ Гуинпленъ. Большая стна, идущая по правой сторон переулка, была стной тюрьмы, малая же стной кладбища. Умершимъ въ тюрьм предстоялъ недалекій путь: стоило только перейти черезъ улицу.

Если бы кто нибудь изъ переулка могъ черезъ стну тюрьмы видть противоположную ея сторону, прилегающую къ главной соутуоркской улиц, онъ бы замтилъ, что въ то время, какъ Гуинпленъ входилъ въ калитку, у большихъ воротъ тюрьмы остановилась дорожная карета, съ гербами, своей конструкціей похожая на ныншній кабріолетъ. Вокругъ нея сейчасъ же собралась толпа любопытныхъ. Изъ кареты вышелъ человкъ, направившійся къ тюрьм, толпа узнала въ немъ судью.

Въ Англіи, гд и до сихъ поръ судьи объзжаютъ свои округа, вовсе не рдкость видть пріздъ судьи въ извстный городъ. Слдовательно не самый пріздъ судьи занялъ любопытныхъ, толпа которыхъ все боле и боле увеличивалась. Ихъ заинтересовало то обстоятельство, что судья долженъ быть человкъ очень важный и богатый. Онъ пріхалъ на почтовыхъ, четверней, съ двумя почтальонами, а подобное путешествіе въ Англіи въ то время сопряжено было съ огромными расходами: дущій въ собственной карет на почтовыхъ платилъ за милю (1 ¹/₂ версты) и лошадь три шиллинга и каждому почтальону за перегонъ четыре шиллинга. Но что еще боле заинтересовало публику,— это таинственность, окна кареты были плотно закрыты толстыми занавсками и нельзя было видть, одинъ ли судья пріхалъ или есть еще кто нибудь въ карет.

V.
СТЕНАНЯ.

Когда Гуинпленъ услышалъ, что за нимъ заскрипла затворяющаяся калитка, онъ задрожалъ. Ему представилось, что эта калитка отдляла свтъ отъ мрака, что вс предметы, которые освщаетъ солнце, остались позади его, а онъ нисходитъ въ могилу и что нтъ ему боле возврата въ міръ живыхъ людей. Его сердце сжалось. Что станутъ длать съ нимъ? Что все это значитъ? Гд онъ?

Онъ ничего не видлъ вокругъ себя, все погружено во мракъ. Нигд ни лампы, никакой отдушины, сквозь которую проходитъ свтъ. Въ старинныхъ тюрьмахъ никогда не освщали входные корридоры изъ предосторожности, чтобы прибывшій арестантъ не замтилъ положенія тюрьмы и не воспользовался выходомъ для бгства.

Ощупавъ руками вправо и влво отъ себя, Гуинпленъ убдился, что онъ находится въ корридор.

Гуинпленъ, знавшій о суровости уголовныхъ наказаній только но преувеличеннымъ разсказамъ Урсуса, чувствовалъ себя въ тискахъ громадной и страшной руки. Вся эта таинственность приводила его въ ужасъ. Онъ помнилъ совтъ Урсуса молчать, онъ желалъ возвратиться къ Де, но неизвстность положенія до того его мучила, что онъ ршился прервать молчаніе и у него сорвался вопросъ, обращенный къ полицейскимъ:

— Господа, куда вы меня привели?

Ему никто не отвчалъ.

Это молчаніе оледенило Гуинплена. До сихъ поръ онъ считалъ себя твердымъ, онъ былъ доволенъ своей жизнію, а довольный человкъ чувствуетъ себя сильнымъ. Онъ жилъ уединенно и потому считалъ себя неодолимымъ. И вдругъ онъ видитъ себя во власти какой-то непонятной силы, съ которой не знаетъ какъ бороться. Онъ изнемогалъ подъ тяжестью этой загадки, имъ овладлъ страхъ. Къ тому же онъ не спалъ эту ночь, ничего не лъ въ этотъ день, выпилъ только нсколько глотковъ чаю. Мечты и бредъ прошлой ночи произвели въ немъ лихорадку. Онъ страдалъ отъ голода и жажды, нервы его были совершенно разстроены. Онъ ослаблъ, былъ близокъ къ обмороку.

Посл кратковременнаго роздыха его повели дале.

Пошли по корридору. Онъ постепенно съуживался и съузился до того, что Гуинплень сталъ касаться стнъ локтями, мстами сводъ опускался такъ низко, что подъ нимъ нельзя было пройти не наклонивъ немного головы, иногда то направо, то налво попадались выемки въ стнахъ съ желзными ршетками, за которыми вились лстницы, то поднимавшіяся вверхъ, то опускавшіяся въ землю. Идя все впередъ и впередъ, они дошли до запертой двери, она отворилась, пропустила ихъ и потомъ опять затворилась. Потомъ встртили другую, третью, вс эти двери отворялись какъ будто сами собой, ибо около нихъ никого не было видно. По мр съуженія корридора, потолокъ опускался ниже и ниже, пришлось идти сгорбившись. На стнахъ висла сырость, съ потолка капало. Воздухъ былъ спертый. Гуинпленъ чувствовалъ, что они постепенно спускаются внизъ. Что можетъ быть ужасне подобнаго ощущенія?

Сколько времени шли они такимъ образомъ, Гуинпленъ не могъ дать себ никакого отчета. Какъ вдругъ внезапно остановились. Мракъ былъ страшный, но чувствовалось, что корридоръ опять нсколько расширился.

Гуинпленъ услышалъ какой-то странный, непонятный шумъ,— это уэпентэкъ постучалъ своимъ жезломъ въ желзную дверь.

Дверь не отворилась, а визжа поднялась къ верху. Передъ глазами Гуинплена явился слабый свтъ.

Гуинпленъ сперва ничего не видлъ, но постепенно его глаза привыкли къ этому свту, онъ осмотрлся и ужаснулся.

Подъ его ногами былъ глубокій погребъ, въ который спускались ступеней двадцать, крутыхъ и узкихъ, составляя такимъ образомъ каменную лстницу безъ перилъ.

Этотъ обширный погребъ имлъ круглое очертаніе, поломъ ему служила сырая и холодная земля.

По средин погреба четыре колонны поддерживали сводъ, имвшій форму митры, это пространство образовывало какъ бы центральную комнату.

Къ самой средин свода былъ прившенъ мдный фонарь, бросавшій блдный свтъ.

Въ погреб не было ни окна, ни двери, ни отдушины.

Подъ самымъ фонаремъ на земл пластомъ лежала какая-то блая ужасная фигура. Она лежала на спин. Видна была голова съ закрытыми глазами, руки и ноги, привязанные цпями къ четыремъ столбамъ. Эта нагая фигура, имвшая видъ трупа, была живой человкъ.

Гуинпленъ, дрожа отъ ужаса, разсматривалъ эту фигуру и замтилъ ея конвульсивныя движенія.

Невдалек отъ нагого, распростертаго по земл человка, по обимъ сторонамъ кресла, поставленнаго на блой каменной плит. стояли два человка, одтые въ длинныя черныя мантіи, въ кресл сидлъ старикъ въ красной мантіи съ букетомъ розъ въ рукахъ.

Букетъ розъ составляетъ въ Англіи привиллегію судьи королевскаго и вмст муниципальнаго. Лордъ-мэръ Лондона и понын засдаетъ въ судилищ съ букетомъ розъ въ рукахъ.

Сидящій въ кресл старикъ былъ шерифъ графства Серрей.

Кресло было единственной мебелью въ погреб. Передъ нимъ стоялъ столъ, покрытый бумагами и книгами, на него же былъ положенъ шерифскій жезлъ.

Люди, стоящіе по обимъ сторонамъ кресла, носили званіе докторовъ, одинъ медицины, другой юриспруденціи.

Сзади шерифа на возвышеніи, образованномъ каменной плитой, стояла чернильница, а передъ нею на корточкахъ сидлъ секретарь въ кругломъ парик, съ пергаментомъ на колняхъ и съ перомъ въ рукахъ.

Къ одной изъ колоннъ, скрестивъ руки на груди, прислонился помощникъ палача, одтый въ кожаное платье.

Царствовала совершеннйшая тишина, не было слышно ни одного звука.

Гуинпленъ стоялъ у входа въ застнокъ. Въ тогдашней Англіи многія тюрьмы были снабжены подобными застнками. То, что будетъ разсказано въ этой глав, примнялось довольно часто въ практик англійскаго судопроизводства.

Гуинпленъ, стоя на верху лстницы, трепеталъ всми своими членами. Дрожь пошла у него по всему тлу. Онъ старался припомнить, какое преступленіе онъ совершилъ. Ему уже чудилось суровое наказаніе. Загадка все боле и боле затемнялась.

Человческая фигура, распростертая на земл, захрипла.

Гуинпленъ почувствовалъ, что его слегка толкаютъ въ плечо. Онъ понялъ, что слдуетъ сходить внизъ и повиновался.

Когда онъ сошелъ внизъ, надежда его совсмъ оставила, каждый шагъ ему казался шагомъ къ смерти, онъ весь поблднлъ.

Прикованная къ колоннамъ человческая фигура продолжала хрипть.

— Подойдите, сказалъ шерифъ.

Гуинпленъ сдлалъ шагъ.

— Поближе, продолжалъ шерифъ.

— Вы стоите передъ шерифомъ графства Серрей, шепнулъ Гуинплену стоявшій подл него полицейскій.

Гуинпленъ подвинулся впередъ, но уже одинъ, безъ полицейскихъ, отодвинувшихся къ самому входу и подошелъ къ тому мсту, гд лежалъ прикованный преступникъ.

При взгляд на этого несчастнаго, ужасъ Гуинплена, если возможно, усилился еще боле. Эта человческая масса была совсмъ нагая и по первому взгляду ей можно было дать лтъ пятьдесятъ или шестьдесятъ. Черепъ этого человка былъ совсмъ обнаженъ, на подбородк щетинились пучки сдыхъ волосъ. Глаза у него были закрыты, а ротъ открытъ, зубы совсмъ обнажены. Худое и костлявое лицо его походило на голову мертвеца. У него на груди и на живот лежала желзная доска, и на ней пять или шесть большихъ камней. Онъ — то стоналъ, то рычалъ.

Не покидая букета розъ, шерифъ свободною рукою взялъ со стола свой жезлъ и, поднявъ его кверху, проговорилъ:

— Повиновеніе ея величеству,— и положилъ жезлъ на столъ.

Потомъ, нсколько возвысивъ голосъ, но медленнымъ, похороннымъ тономъ, онъ произнесъ:

— Человкъ, скованный желзомъ, выслушайте въ послдній разъ голосъ правосудія. Вы исторгнуты изъ тюрьмы, въ которой содержались, и приведены въ этотъ застнокъ. На сдланные вамъ допросы въ надлежащей форм, на предъявленные вамъ письменные документы,— подстрекаемые духомъ преступнаго упорства, вы не хотли отвчать. Такое упорное молчаніе разсматривается закономъ какъ преступная дерзость и судится какъ тяжкое преступленіе.

Докторъ права вмшался въ рчь и сказалъ равнодушнымъ тономъ:

— По закону Альфреда и Годруна, глава шестая.

— Законъ почитается всми, выключая татей, скрывающихся въ лсахъ, гд лани выводятъ своихъ дтенышей… На человка, отказывающагося отвчать передъ судомъ, смотрятъ, какъ на способнаго обладать всми пороками… Пороки же предполагаютъ преступленія. Несознающійся — во всемъ обвиняется. Неотвчающій на вопросы судьи — лжецъ и отцеубійца… Не дозволено укрывать себя безмолвіемъ. Упорное безмолвіе передъ судомъ равносильно бунту, оно составляетъ тяжкое оскорбленіе суда. Кто уклоняется отвчать на допросъ, тотъ крадетъ истину. Законъ предвидлъ это преступленіе и въ Англіи постановлено карать его рвомъ, вилами и цпями… Посему, такъ какъ вы упорствовали въ своемъ молчаніи, такъ какъ вы оказали дьявольское непослушаніе, вы, на основаніи уголовныхъ статутовъ, подвергнуты испытанію ‘сильному и суровому’, гласитъ законъ. Англійское законодательство требуетъ, чтобы я объяснилъ вамъ точно вс подробности, я и объясняю. Вы приведены въ этотъ ровъ, съ васъ сняли вс ваши одежды и нагого положили на землю, на спину, ваши четыре члена растянуты и привязаны цпями къ четыремъ столбамъ закона, желзная доска положена вамъ на животъ, а на нее навалено столько камней, сколько вы въ состояніи вынести. ‘И боле того’, гласитъ законъ. Въ этомъ положеніи, не продолжая испытанія, я, шерифъ графства Серрей, вновь сдлалъ вамъ внушеніе отвчать и говорить, но вы съ дьявольскимъ упорствомъ продолжали хранить молчаніе, несмотря на цпи и гнетъ, которыя должны были развязать вамъ языкъ. Вслдствіе такого упрямства, и такъ какъ настойчивость закона должна преодолть закоснлость преступника, испытаніе продолжено въ тои сил, какъ повелваютъ законы и статуты. Въ первый день васъ лишили пищи и питія.

Послдовало кратковременное молчаніе, слышались только стенанія осужденнаго, ощущающаго страшныя муки.

— Во второй день, продолжалъ шерифъ,— вамъ дали сть, но лишили питья. Въ третій день вамъ дали пить, но лишили пищи. Сегодня наступили четвертыя сутки, но вы продолжаете молчать. И вы останетесь здсь до тхъ поръ, пока не умрете, такъ повелваетъ законъ. И въ то время, какъ вы будете чувствовать мучительныя страданія, никто вамъ не поможетъ, еслибъ даже текла у васъ кровь изъ горла, изъ мышцъ, и изо всхъ отверстій отъ рта до поясницы… И потому, говорю вамъ, одумайтесь, на какія муки вы осуждаете себя своимъ упрямствомъ. Если вы откажетесь отъ преступнаго запирательства и признаетесь, васъ только повсятъ, и вы будете имть право на денежное вознагражденіе. Вы видите выгоду признанія. Будете ли отвчать теперь на вопросы, предложенные вамъ правосудіемъ?

Шерифъ умолкъ и ожидалъ. Преступникъ оставался безъ движенія.

— Упорное молчаніе — убжище, представляющее больше риску, чмъ выгоды, продолжалъ шерифъ.— Упрямство — низко и подло? Не упорствуйте же въ этомъ безразсудномъ неповиновеніи. Отвчайте!

Но подсудимый продолжалъ хранить молчаніе и только стоналъ.

— Нынче четвертый день, какъ я говорилъ вамъ,— продолжалъ свою рчь шерифъ,— день ршительный. Въ этотъ четвертый день законъ назначаетъ очную ставку. Въ своей премудрости онъ избралъ именно этотъ день, какъ день предсмертный и повеллъ простому утвержденію или отрицанію оказывать должную вру.

Длинная рчь шерифа часто прерывалась юристомъ, вставлявшимъ свои комментаріи на латинскомъ язык.

Сказавъ послднія слова, шерифъ, наклонивъ къ преступнику свое строгое лицо, возвысилъ голосъ:

— Человкъ, лежащій на земл, слышите ли вы меня? вскричалъ онъ. Именемъ закона приказываю вамъ открыть глаза.

Вки подсудимаго оставались закрытыми.

— Докторъ, осмотрите его, сказалъ шерифъ.

Врачъ медленнымъ шагомъ подошелъ къ подсудимому, послушалъ ему пульсъ, выслушалъ дыханіе я сказалъ:

— Онъ слышитъ и видитъ.

По знаку шерифа, полицейскій приблизился къ Гуинплену, судья же, поднявъ кверху букетъ розъ, обратился къ подсудимому, сильно возвысивъ голосъ:

— О, несчастный, говори! Законъ умоляетъ тебя объ этомъ, прежде чмъ станетъ карать. Ты хочешь оставаться нмымъ, подумай о могил, которая также нма, ты желаешь быть глухимъ, подумай о проклятіи, которое также глухо. Подумай о смерти. Размысли, ты будешь покинутъ въ этой темниц. Послушай меня, мой ближній, мой братъ, мой сынъ! Остерегись меня, потому что я владыка твоихъ мученій и сейчасъ же стану жестокъ! Подумай, что я самъ трепещу передъ своей властью. Не доводи меня до проявленія ея жестокосердія. Почувствуй же, наконецъ, несчастный, страхъ передъ правосудіемъ и повинуйся мн! Часъ очной ставки наступилъ и ты долженъ отвчать. Не коснй же въ сопротивленіи, не выказывай боле упрямства. Помни, что окончательное ршеніе въ моей власти. Вспомни, что теб придется умирать здсь медленною смертію, дни, можетъ быть, ты будешь испытывать здсь предсмертную агонію, ощущая невыносимыя мученія отъ тяжести камней, на тебя наваленныхъ, ты будешь лежать здсь брошенный, забытый, тебя будутъ грызть крысы и по теб станутъ ползать сороконожки, надъ головой твоей на улиц будетъ постоянное движеніе, ты станешь стонать и никто тебя не услышитъ, ты будешь звать на помощь и никто не придетъ на твой зовъ. Вспомни все это и будь благоразуменъ! О, заклинаю и умоляю тебя, выслушай меня! Я взываю къ теб о твоей собственной помощи, сжалься надъ самимъ собой, исполни, чего я требую, уступи правосудію, повинуйся, повороти голову, открой глаза и скажи, узнаешь ли ты этого человка?

Подсудимый не поворачивалъ головы и не открывалъ глазъ.

Шерифъ далъ знакъ полицейскимъ,

Одинъ изъ нихъ подошелъ къ Гуинплену, снялъ съ него шляпу и плащъ, взялъ его за плечи и поставилъ подъ свтъ возл лежащаго на полу преступника. Лицо Гуинплена ярко освтилось.

Въ тоже время другой полицейскій нагнулся, схватилъ обими руками голову подсудимаго, повернулъ ее къ Гуинплену, и пальцами раздвинулъ ему вки. Осужденный поневол долженъ былъ смотрть.

Онъ увидлъ Гуинплена.

Тогда, самъ приподнявъ свою голову и широко раскрывъ глаза, онъ сталъ въ него всматриваться.

Онъ задрожалъ, насколько можно было задрожать, имя гору на груди, и вскричалъ:

— Это онъ! да! это онъ!

Потомъ залился ужаснымъ смхомъ.

— Это онъ, повторилъ онъ опять, голова его опустилась на землю и онъ закрылъ глаза.

— Секретарь, запишите, сказалъ шерифъ.

Гуинпленъ, хотя и пораженный ужасомъ, до сихъ поръ все еще владлъ собой. Но восклицаніе подсудимаго: ‘это онъ’, довело его до совершеннаго отчаянія, при словахъ же: ‘секретарь запишите’, онъ весь похолодлъ. Ему представилось, что этотъ злодй, по непонятной для него, Гуинплена, причин, увлекаетъ его за собой на эшафотъ. Ему представилось уже, какъ они вмст стоятъ у позорнаго столба и для нихъ приготовлены дв вислицы. Онъ чувствовалъ, что начинаетъ терять сознаніе. Но самосохраненіе подсказало ему, что надо что нибудь предпринять въ свою защиту и, съ замшательствомъ, свойственнымъ невинности, онъ пролепеталъ первыя попавшіяся оправдательныя слова. Безсвязно и почти въ припадк безумія, умоляющимъ голосомъ онъ произнесъ:

— Неправда. Это не я. Я не знаю этого человка. Онъ не можетъ меня знать, такъ какъ я его не знаю. Сегодня вечеромъ я долженъ дать представленіе, меня ожидаетъ публика. Что вамъ отъ меня нужно? Я требую свободы. Зачмъ меня привели въ этотъ погребъ? Есть на свт законы, или нтъ? Скажите сейчасъ, что нтъ боле законовъ. Господинъ судья, я повторяю вамъ, что это не я. Я ни въ чемъ не виноватъ. Я знаю это хорошо. Я хочу уйдти. Гд же справедливость? Между мной и этимъ человкомъ нтъ ничего общаго. Я не скрываюсь, можно навести обо мн справки. Меня захватили какъ какого нибудь вора. Какое право имли поступить со мной такимъ образомъ? Я странствующій комедіантъ, играю фарсы на ярмаркахъ и площадяхъ. Я вчно смющійся человкъ. Очень многіе люди меня видли и знаютъ. Мы расположились подл Таринзо-фильда. Вотъ ужь пятнадцать лтъ, какъ, я честно живу своимъ ремесломъ. Мн двадцать пять лтъ отъ роду. Я живу въ гостинниц Тадкэстеръ. Меня зовутъ Гуинпленомъ. Сдлайте милость, отпустите меня, господинъ судья. Не слдуетъ во зло употреблять свою власть надъ маленькими людьми. Имйте жалость къ бдняку, котораго никто не можетъ защитить. Вы видите передъ собой бднаго комедіанта.

— Нтъ, сказалъ шерифъ,— передо мной стоитъ лордъ фирменъ Клэнчерли, баронъ Клэнчерли и Генкервиль, маркизъ Корлеоне сицилійскій, пэръ Англіи.

И поднявшись на ноги и указывая Гуинплену свое кресло, шерифъ прибавилъ:

— Милордъ, прошу васъ садиться.

КНИГА ПЯТАЯ.
ПОМОЩЬ МОРЯ И СУДЬБЫ.

I.
ПРОЧНОСТЬ ХРУПКИХЪ ТЛЪ.

Гуинпленъ никакъ не думалъ, что слова шерифа могутъ относиться къ нему, но онъ нашелъ въ себ столько силы, чтобы оглянуться назадъ и посмотрть, съ кмъ говорилъ грозный судья.

Въ это время полицейскіе подошли къ нему, подхватили его подъ руки, и онъ почувствовалъ, что его усаживаютъ въ кресло, съ котораго только-что всталъ шерифъ.

Онъ не выказалъ никакого сопротивленія и машинально слъ, все еще но отдавая себ отчета въ томъ, что съ нимъ происходило.

Полицейскіе отошли нсколько назадъ и стали позади кресла.

Тогда шерифъ, положивъ букетъ розъ на столъ, надлъ очки, поданные ему секретаремъ, отыскалъ въ куч бумагъ листъ пожелтвшаго и изломаннаго пергамента, весь исписанный съ одной стороны, подошелъ къ самому фонарю и торжественнымъ голосомъ прочиталъ слдующее:

‘Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

‘Въ двадцать девятый день января 1690-го года нами злостно, съ намреніемъ уморить его голодомъ и холодомъ, покинутъ на пустынномъ берегу Портленда, мальчикъ десяти лтъ.

‘Это дитя, имя два года отъ роду, продано намъ по повелнію его величества короля Якова II.

‘Это дитя есть лордъ Фирменъ Клэнчерли, законный и единственный сынъ барона Клэнчерли и Генкервиля, маркиза Корлеоне итальянскаго, пэра англійскаго королевства, нын умершаго, и его супруги Анны Брадшау, тоже скончавшейся.

‘Этотъ ребенокъ долженъ былъ наслдовать состояніе и санъ своего отца. Онъ проданъ за десять фунтовъ и купленъ мною, пишущимъ эти строки. Онъ былъ обезображенъ Фламандцемъ, но имени Гардкванономъ, обладающимъ тайнами хирургіи доктора Конкуэста.

‘Лицу ребенка придана смхотворная маска, онъ долженъ вчно смяться,

‘Съ помощью средствъ, извстныхъ одному Гардкванону, ребенокъ былъ усыпленъ и спалъ во все время операціи, почему и не знаетъ, что она была надъ нимъ произведена.

‘Онъ не знаетъ также, что онъ лордъ Клэичерли. Онъ зовется Гуинпленомъ. Онъ былъ такъ малъ, когда былъ проданъ, что у него не могло сохраниться воспоминаній о первомъ его дтств.

‘Гардкванонъ одинъ изъ всхъ живущихъ теперь людей обладаетъ секретомъ операціи Bucca fissa, т. е. приданія лицу вчно смющагося выраженія, и это дитя — единственное, которое выжило ее.

‘Операція эта кладетъ такую неизгладимую печать на лицо, что каковы бы ни были перемны въ возраст ребенка, хоть бы онъ сдлался старцемъ съ сдыми волосами, Гардкванонъ всегда узнаетъ его.

‘Въ эту минуту, въ которую мы пишемъ это посланіе, Гардкванонъ содержится въ тюрьмахъ его высочества ирница Оранскаго, котораго зовутъ теперь королемъ Вильгельмомъ III. Гардкванонъ задержанъ, какъ дтоторговецъ, и помщенъ въ чэтемской тюрьм,

‘Въ Швейцаріи, возл Женевскаго озера, между Лозанной и Веве, въ томъ самомъ дом, гд умерли его отецъ и мать, ребенокъ былъ переданъ намъ послднимъ служителемъ покойнаго лорда Линнеуса Клэнчерли, этотъ служитель нын также умеръ и тайна продажи никому неизвстна, если только Гардкванонъ не выдалъ ее, находясь въ тюрьм.

‘Мы нижеподписавшіеся воспитали втеченіи восьми лтъ купленнаго нами маленькаго лорда, предполагая его современемъ сдлать уличнымъ комедіянтомъ.

‘Въ виду изданныхъ парламентомъ строгихъ узаконеній противъ насъ и изъ страха подвергнуться участи, какая пала на долю Гардкванона, мы сегодня бжали изъ Англіи, оставивъ на портлендскомъ берегу мальчика Гуинплена, иначе лорда Фирмена Клэнчерли.

‘Мы клялись сохранять это дло въ тайн, но не можемъ боле хранить ее.

‘Нынче ночью, въ мор, во время свирпой бури, посланной на насъ волею Провиднія, въ полномъ отчаяніи и горести, колнопреклоненные предъ Тмъ, кто могъ спасти нашу жизнь, и кто хотлъ, можетъ быть, пощадить наши души, ничего не ожидая отъ людей и ужасаясь гнва божія, взявъ за якорь спасенія раскаяніе въ нашихъ преступныхъ дйствіяхъ, ршившись умереть, восхищенные, сели этимъ удовлетворится высшее правосудіе,— мы, униженные и раскаявшіеся, ударяя себя въ грудь, пишемъ это признаніе и повряемъ его разъяренному морю, чтобы оно поступило съ нимъ по велнію Бога. Да поможетъ намъ Пресвятая Богородица! Да будетъ такъ. Подписуемся.’

— Затмъ идутъ подноси, сказалъ шерифъ.— Вс они написаны разными почерками. Он идутъ въ такомъ порядк: ‘Докторъ Жернардусъ Геестемюнде.— Асунціонъ.— Барбара Фермой.— Гайцдора, Капталъ.— Джіанджиратэ.— Жакъ Катурзъ.— Люкъ-Ньеръ-Капгарупъ съ магонскихъ галеръ’.— Дале опять писано тои же рукой, какою написанъ весь документъ: ‘Изъ трехъ людей, составляющихъ экипажъ, хозяинъ судна унесенъ моремъ, остальные двое подписуются: ‘Гальдеазунъ, Аве-Марія, воръ’.— Внизу письма прибавлено: ‘Въ мор, на бискайскомъ судн Матутина.’

— Этотъ пергаментъ иметъ штемпель казначейства. Но я еще не прочиталъ всего на немъ прописаннаго, на поляхъ его есть еще слдующая приписка: ‘Нестоящее признаніе написано нами на оборот королевскаго повелнія о продаж намъ ребенка. Оборотите листъ и увидите приказъ.’

Шерифъ обернулъ пергаментъ и поднесъ его къ свту. На оборот было написано два слова по латыни — jussu regis и подпись: Джефрисъ.

— Jussu regis, Джефрисъ, громко произнесъ шерифъ.

Въ эту минуту къ Гуинплену какъ бы возвращалась память о прошломъ, и онъ безсознательно проговорилъ:

— Жернардусъ, да, докторъ. Печальный старикъ. Я его боялся. Гайцдора, капталъ, это значитъ начальникъ. Были и женщины. Асунціонъ и другая. Потомъ провансалецъ, его звали Капгарупъ. Онъ пилъ изъ плетеной бутылки, на которой красными буквами было написано какое-то имя.

— Вотъ она, сказалъ шерифъ, и положилъ на столъ бутылку, вынутую секретаремъ изъ судейскаго мшка. Это была именно та самая бутылка, которую мы видли на судн ‘Матутина.’

— Здсь и было заключено признаніе этихъ погибшихъ людей, которое мы только-что прочитали, продолжалъ шерифъ.— Ихъ посланіе, адресованное правосудію, акуратно доставлено моремъ. Подобно тому, какъ гора Гарроу роститъ на себ лучшую пшеницу, идущую къ королевскому столу,— море оказываетъ Англіи вс услуги, какія можетъ, и если лордъ затеряется, оно его отыскиваетъ и приноситъ.

— На этой бутылк дйствительно написано имя этого преступника, продолжалъ шерифъ, поднося бутылку къ распростертому на земл человку — Гардкванонъ! когда нами, шерифомъ, была предъявлена вамъ эта бутылка, на которой написано ваше имя,— вы ее признали за свою собственность, когда же вамъ было прочтено содержавшееся въ ней признаніе вашихъ товарищей, вы отказались дать требуемыя объясненія, въ надежд, что покинутое дитя погибло, и молчаніе избавитъ васъ отъ наказанія. Васъ подвергли испытанію, но вы остались тверды въ своемъ упрямств. Сегодня въ четвертый день, когда, какъ требуетъ законъ, вамъ дали очную ставку съ покинутымъ ребенкомъ, нын взрослымъ молодымъ человкомъ, дьявольская закоснлость васъ оставила, вы прервали молчаніе и признали свою жертву…

Гардкванонъ открылъ глаза, поднялъ голову и голосомъ, въ которомъ звучный тонъ странно перемшивался съ хрипотой, произнесъ слдующія слова:

— Я клялся хранить тайну и сохранялъ ее до тхъ поръ, пока могъ. И у темныхъ людей, какъ я, есть честность и они умютъ исполнять разъ данное слово. Молчаніе теперь безполезно. Пусть будетъ такъ. Я стану говорить. Итакъ, это онъ, дйствительно онъ. Это моя работа.

И, посмотрвъ на Гуинплена, онъ прибавилъ:

— Теперь смйся всю жизнь, всегда смйся.

Онъ самъ громко засмялся, этотъ свирпый смхъ можно было принять за рыданіе.

Потомъ голова его упала на землю и вки закрылись.

Шерифъ, пріостановившійся на время, чтобы выслушать преступника, продолжалъ:

— Обо всемъ этомъ мы составимъ актъ. Гардкванонъ! На очной ставк вы подтвердили подлинность лица, которое было вамъ представлено и этимъ самымъ признали свои преступленія, съ васъ снимутъ оковы и передадутъ властямъ для повшенія, какъ пладжіера, т. е. покупателя и продавца дтей. Конецъ испытанію. Гардкванонъ, благодарите ея величество.

По знаку шерифа палачъ подошелъ къ преступнику, снялъ съ него одинъ за другимъ камни, сбросилъ доску и отвязалъ руки и ноги отъ столбовъ. Гардкванонъ не сдлалъ никакого движенія.

— Гардкванонъ, сказалъ шерифъ,— встаньте.

Тотъ все-таки не шевелилъ ни однимъ членомъ.

Докторъ осмотрлъ его подробно.

— Онъ умеръ, сказалъ врачъ.— Онъ смялся и это его убило.

— Это все равно, замтилъ шерифъ.— Посл признанія, жить или умереть для него — это одна формальность. Похороните его сегодня ночью. Нести недалеко, тюремное кладбище напротивъ.

Потомъ, почтительно поклонившись Гуинплену, онъ сказалъ ему:

— Вамъ, здсь присутствующему, мы, Филиппъ Деизаль Пирсонъ, кавалеръ, шерифъ графства Серрей, при нашемъ секретар Обри Докминик, кавалер, и другихъ чинахъ, состоящихъ въ нашемъ вденіи, въ силу нашего полномочія, правъ и обязанностей, по приказанію лорда-канцлера Англіи, разсмотрвъ подлежащіе документы, произведя слдствіе и давъ кому слдовало очную ставку, мы объявляемъ и провозглашаемъ, что вы дйствительно Фирменъ Клэнчерли, баронъ Клэнчерли и Геикервиль, маркизъ Корлеоне сицилійскій, пэръ Англіи. Господь Богъ да хранитъ вашу милость.

— Не сонъ ли это? вскричалъ Гуинпленъ.— Разбудите меня!

И онъ вскочилъ на ноги весь блдный.

— Я васъ разбужу, послышался голосъ человка, который еще не говорилъ ни слова и до сихъ поръ его не было видно.

Онъ вышелъ изъ за колонны. Такъ какъ никто не входилъ въ погребъ со времени прихода туда Гуинплена, то надо думать, что этотъ человкъ пришелъ сюда ране и находился здсь во все время слдствія. Онъ былъ толстъ и имлъ на себ дорожный плащъ и парикъ, показывающій, что онъ живетъ при двор.

Онъ развязно, но съ почтеніемъ поклонился Гуинплену.

— Да, сказалъ онъ,— я васъ разбужу. Втеченіи двадцати пяти лтъ вы спали. Вы спите еще и теперь, и васъ безпокоитъ дурной сонъ. Слдуетъ избавиться отъ него. Вы считаете себя Гуинпленомъ, а вы Клэнчерли, Вы думаете, что вы простолюдинъ, а вы вельможа. Вы считаете себя комедіантомъ, но вы сенаторъ. Вы думаете, что вы бдны — вы очень богаты. Вы думаете, что вы внизу общественной лстницы, а вы стоите на верху. Проснитесь, милордъ!

— Что все это значитъ? пробормоталъ Гуинпленъ дрожащимъ голосомъ.

— Это значитъ, отвчалъ толстякъ,— что меня зовутъ Баркильфедро, что я офицеръ адмиралтейства, что эта фляжка Гардкванона найдена на берегу моря, что ее принесли ко мн для освидтельствованія, что она раскупорена мною, ибо въ этомъ состоитъ моя обязанность, и раскупорена въ присутствіи двухъ членовъ парламента Уильяма Блатуэта и Томаса Джервойса, что при нихъ было вынуто признаніе дтоторговцевъ, что я доложилъ о немъ королев, что по повелнію королевы произведено слдствіе и дана очная ставка, которой дло окончено, а изъ этого всего слдуетъ, что вы имете милліонное состояніе, что вы лордъ Великобританіи, законодатель и судья, вы однетесь въ пурпуровую съ горностаевымъ мхомъ мантію, вы равны принцамъ, на вашей голов заблеститъ корона пэровъ и вы женитесь на герцогин, дочери короля.

Выслушавъ эти слова, поразившія его, какъ громовый ударъ, Гуинпленъ лишился чувствъ.

II.
МОРЕ ПОКРОВИТЕЛЬСТВУЕТЪ МЕСТИ БАРКИЛЬФЕДРО.

Вс эти событія разыгрались благодаря солдату, который нашелъ бутылку на берегу моря, подл кальгорскаго замка. Свою находку онъ представилъ полковнику, а полковникъ послалъ ее въ адмиралтейство, гд она попала въ руки Баркильфедро, тотъ ее распечаталъ, вынулъ извстный намъ документъ и доложилъ о немъ королев. Королева призвала къ себ двухъ обычныхъ своихъ совтниковъ: лорда-канцлера Уильяма Купера и лорда-маршала Генри Говарда и, сообщая имъ о находк, просила совта. Маршалъ отозвался, что онъ во всемъ согласенъ съ лордомъ-канцлеромъ. Куперъ же, считавшій, что возстановленіе правъ пэра, если они какимъ нибудь случаемъ утрачены, должно составлять главнйшую заботу англійскаго государственнаго человка, на находку солдата посмотрлъ съ весьма серьезной точки зрнія. Этимъ документомъ возстановлялись права пэра и Куперу представлялся случай излить цлый потокъ краснорчивыхъ фразъ въ защиту любимой идеи. Поэтому онъ веллъ произвести розыски. Гуинплена по вывск отыскать было не трудно. Гардванона также, онъ еще былъ живъ и все еще находился въ чэтемской тюрьм, его перевели въ Лондонъ. Въ тоже время справились въ Швейцаріи, добытые тамъ документы подтверждали справедливость показаній Жернардуса о брак лорда Линнеуса и о рожденіи у него законнаго сына Фирмена.

Проврили также подлинность Jussu regis и подписи Джефриса, оказалось, что подобное приказаніе дйствительно было дано королемъ Яковомъ II.

Когда вс эти справки были забраны, королева поручила лорду-канцлеру по этому длу составить ей подробную записку.

Баронъ Куперъ, которому королева довряла потому, что въ длахъ онъ былъ близорукъ столько же, сколько и она, если еще не боле,— баронъ Куперъ, исполняя волю королевы, подалъ ей записку, начинавшуюся такимъ предисловіемъ: ‘Дв птицы находились въ распоряженіи Соломона: хохлачъ, говорившій на всхъ языкахъ, и орелъ, покрывавшій тнью отъ своихъ крыльевъ караванъ въ двадцать тысячъ человкъ. Подобнымъ же образомъ, подъ другой фирмою, Провидніе….’ и т. д. Лордъ канцлеръ излагалъ фактъ, какимъ образомъ наслдникъ пэрства былъ увезенъ, изуродованъ и вновь отысканъ. Онъ не осуждалъ Якова II, замтимъ, отца королевы. Онъ даже его оправдывалъ прежними примрами. Для блага государства выкалывали глаза даже принцамъ, король тунисскій вырвалъ глаза, своему отцу Мулей-Ассему и послы его все-таки были приняты императоромъ. Слдовательно король былъ вправ приказать изуродовать черты лица, какъ онъ вправ конфисковать имущество. Но одна законность не исключаетъ другой. Если наслдникъ найденъ, законъ обязанъ возвратить ему наслдство. Гуинпленъ долженъ быть возстановленъ въ своихъ правахъ. Унизительность положенія, въ которое онъ былъ поставленъ силой обстоятельствъ, не пятнаетъ герба. Для боле же точнаго удостовренія въ его личности, ему слдуетъ дать очную ставку съ Гардкванономъ.

Королева, извщенная объ уродств Гуинплена, и не желая отнимать отъ своей сестры находящіяся въ ея пользованіи имнія Клэнчерли, милостиво ршила, что герцогиня Жозіана выйдетъ замужъ за новаго пэра, т. е. за Гуинплена.

Возстановленіе правъ лорда Фирмена Клэнчерли не представляло никакихъ затрудненій. Гуинпленъ былъ законный и прямой наслдникъ. Въ сомнительныхъ случаяхъ, или когда пэрство переходило въ боковую линію, слдовало посовтоваться съ палатой лордовъ. Но въ этомъ случа все было ясно и незачмъ было тревожить палату, для признанія новаго лорда достаточно было повелнія королевы и распоряженія лорда-канцлера.

Всмъ заправлялъ Баркильфедро.

Благодаря ему, этому длу придана такая тайна, что о немъ ничего не узнали ни Жозіана, ни лордъ Дэвидъ. Лорда Дэвида къ тому же услали изъ Англіи. Онъ крейсировалъ съ своимъ фрегатомъ у береговъ Фландріи. Произошла битва, окончившаяся пораженіемъ французскаго флота, въ которой Дэвидъ не участвовалъ, хотя его фрегатъ находился въ десяти миляхъ отъ схватки. Президентъ совта представилъ къ производству виновника побды, капитана Гэлиберстона, но Анна, желая утшить Дэвида въ потер пэрства, произвела его въ контръ адмиралы, Гэлиберстона же вычеркнула изъ награднаго списка.

Анна почувствовала себя довольною. Безобразный мужъ сестр, награда лорду Дэвиду. Она исправляла несправедливость своего отца, возстановляла въ правахъ новаго пэра, во всемъ этомъ она дйствовала, какъ прилично великой королев, она покровительствовала невинности и т. д. Пріятно, подъ прикрытіемъ совершенно справедливаго дла, сдлать непріятность тмъ, кого не любишь.

Какого сорта было уродство Гуинплена, королева не знала, Баркильфедро доложилъ ей только, что онъ очень безобразенъ, этого достаточно, онъ былъ вполн пригоденъ занять титулъ супруга герцогини Жозіаны. Палата пэровъ тоже будетъ признательна королев, своимъ участіемъ въ возстановленіи утерянныхъ правъ лорда Клэнчерли, доказавшей, что ей дороги привилегіи пэрства. Какъ же королев не быть довольной.

Что касается Баркильфедро, то и онъ ощущалъ чувство полнаго удовольствія.

Къ своему великому огорченію, онъ сталъ было убждаться, что месть убгаетъ изъ его рукъ, что онъ не въ силахъ придумать ничего, что бы могло серьезно повредить герцогин Жозіан. Онъ бсился, злость душила его, ни откуда не видлъ онъ себ помощи.

И вдругъ фляга Гардкванона попадаетъ ему въ руки. Баркильфедро откупориваетъ ее, вынимаетъ пергаментъ, читаетъ… Можно представить его восторгъ!

Странно подумать, что море, втеръ, пространство, приливъ и отливъ, бури, затишье,— все это прилагало свои усилія, чтобы послужить благополучію злого человка. Ихъ сообщничество продолжалось пятнадцать лтъ. Изумительное дло! Втеченіи пятнадцати лтъ волны передавали бутылку одна другой, хрупкій сосудъ не разбился о подводные камни, плетенка не треснула, пробка осталась цлой и печать неповрежденной, самая надпись на фляжк ‘Гардкванонъ’ не смылась, вода не проникла внутрь и не испортила пергамента, сырость не тронула чернилъ, все написанное легко было прочитать. И то, что Жернардусъ бросилъ въ бездну, бездна доставила Баркильфедро. Обстоятельства сложились такъ, что возстановленіе правъ Гуинплена послужитъ на пользу Баркильфедро, справедливость окажетъ услугу неправд и злоб. Гуинпленъ отмститъ Жозіан за Баркильфедро.

Можетъ показаться удивительнымъ, что бутылка сохранилась въ мор невредимой цлыхъ пятнадцать лтъ. Но 4 октября 1867 года въ Морбиган рыбаки изъ Поръ-Луи нашли римскую амфору четвертаго столтія, которую море всю покрыло арабесками и инкрустаціями, она плавала въ мор тысячу пятсотъ лтъ.

Баркильфедро желалъ во что бы то ни стало казаться спокойнымъ, но удовольствіе явно отражалось какъ на его лиц, такъ и во всхъ его движеніяхъ.

Теперь все должно измниться. Потерянный найденъ, отыскалъ лордъ Клэнчерли и въ комъ же? Въ Гуинплен, безобразное лицо котораго превосходитъ всякое описаніе. Дэвида Дирри Мойра порастрясутъ порядкомъ. Пэрія, богатство, власть, знатность все ускользаетъ отъ Дэвида и переходить въ Гуинплена. Все — замки, охоты, лса, отели, дворцы, имнія, включая сюда и Жозіану, все перейдетъ къ Гуинплену. А какой ударъ для самой Жозіаны! Какая предстоитъ ей страшная участь. Она знатная и высокомрная отдана гаеру, красавица — уроду. Могъ ли ожидать такого благополучія онъ, Баркильфедро? Онъ дошелъ до крайнихъ предловъ восхищенія. Такая неожиданная, полная удача превзошла вс его ожиданія.

Но будетъ ли выгодна для него эта перемна, не навлечетъ ли она ему непріятностей? Для Баркильфедро перемна представляла только одни выгоды. На лорда Дэвида надежда плохая — онъ наврное ничего не сдлаетъ для Баркильфедро. Дэвидъ ничмъ ему не обязанъ, а лордъ Фирменъ Клэнчерли всмъ. Изъ кліента Баркильфедро становится покровителемъ, и чьимъ же? Пэра Англіи! У него будетъ свой лордъ — лордъ, имъ самимъ созданный. И этотъ лордъ будетъ морганатическимъ зятемъ королевы. Своимъ безобразіемъ этотъ зять настолько понравится королев, насколько онъ будетъ ненавистенъ Жозіан. Подъ его покровомъ и Баркильфедро выйдетъ въ люди. Онъ всегда мечталъ о духовной карьер, почему бы ему не сдлаться епископомъ.

Онъ былъ счастливъ уже однимъ ожиданіемъ такого блестящаго успха. Блестящее начало должно было повлечь за собой такіе же блистательные результаты. Волна принесла къ нему средство для мести. Онъ съумлъ направить дло, и результаты будутъ несомннно въ его же рукахъ.

Баркильфедро присутствовалъ при очной ставк Гардкванона съ Гуинпленомъ, послдствія которой уже извстны читателю.

Въ то время какъ она происходила, леди Жозіана, по приказанію королевы, оставила Лондонъ и хала въ свою виндзорскую резиденцію, Корлеоне-лоджъ.

За нсколько дней передъ этимъ и лордъ Дэвидъ получилъ повелніе прибыть въ Виндзоръ для полученія особыхъ приказаній лично отъ королевы.

III.
ГУИНПЛЕНЪ ПРИХОДИТЪ ВЪ СЕБЯ.

Самый твердый и сильный характеромъ человкъ не въ силахъ вынести такой массы разнообразныхъ впечатлніи, какую вынесъ Гуинпленъ втеченіи нсколькихъ часовъ. Поэтому ничего нтъ удивительнаго, что онъ потерялъ сознаніе.

Когда онъ пришелъ въ себя и открылъ глаза, была уже ночь. Онъ осмотрлся и увидлъ, что сидитъ на кресл въ обширной комнат, стны, полъ и потолокъ которой обтянуты порпуровымъ бархатомъ, а подл него, съ обнаженной головою, стоитъ толстякъ въ дорожномъ плащ, тотъ самый, котораго онъ видлъ въ застнк. Боле въ комнат никого не было. По обимъ сторонамъ кресла стояли столы съ жирандолями о шести зажженныхъ восковыхъ свчей каждый. На одномъ стол кром того лежали бумаги и стояла шкатулка, на другомъ холодныя кушанья, вино, водка, уставленныя на серебряномъ позолоченномъ поднос. Въ камин горлъ огонь. Комната была убрана богато и въ потолк ея горлъ огромный металическій щитъ съ выпуклымъ гербомъ и двумя коронами: баронскою и маркизскою.

Кто хозяинъ этого величественнаго обиталища? Какому колоссу принадлежитъ оно? Какому льву служитъ оно берлогой?— У Гуинплена, не совсмъ еще пришедшаго въ себя, сжалось сердце.

— Гд я? сказалъ Гуинпленъ.

— Вы въ своемъ собственномъ дом, отвчалъ толстякъ.

Но Гуинпленъ все еще не могъ очнуться. Онъ недоврчиво осматривался вокругъ себя и молчалъ.

— Вы у себя дома, милордъ, повторилъ толстякъ.

Гуинпленъ ощупалъ себя, осмотрлъ себя съ ногъ до головы, новое изумленіе: на немъ не его обычная одежда комедіянта, а костюмъ богатаго вельможи изъ бархата и парчи, ноги его обуты въ башмаки съ высокими красными каблуками, въ его карман лежитъ тяжелый кошелекъ. Онъ не могъ дать себ отчета, какъ его перевезли въ этэтъ дворецъ и когда переодли.

— Прошу вашу честь помнить, что меня зовутъ Баркильфедро, продолжалъ толстякъ.— Я служу чиновникомъ въ адмиралтейств, это я раскупорилъ фляжку Гардкванона, что послужило къ перемн вашего положенія. Какъ въ арабскихъ сказкахъ рыбакъ изъ бутылки выпустилъ генія,— я выпускаю на волю пэра.

Гуинпленъ смотрлъ во вс глаза на его улыбающееся лицо. Толстякъ продолжалъ:

— Кром этого дворца, милордъ, вы владете еще большимъ, Генкервиль-гаузомъ. Вамъ же принадлежитъ Клэнчерли-кэстль, замокъ временъ Эдуарда стараго, съ нимъ связана ваша пэрія. Въ вашемъ владніи девятнадцать волостей, съ приписанными къ нимъ деревнями, подъ ваше знамя становится около восьмидесяти тысячъ вассаловъ и данниковъ. Въ Клэнчерли вы судья надъ всмъ, тамъ вы держите вашъ баронскій дворъ. Король надъ вами иметъ только то преимущество, что чеканитъ монету. Безъ этого вы такой же король въ вашихъ пэрскихъ владніяхъ, какъ онъ въ своемъ королевств. Вс ваши помстья даютъ вамъ боле сорока тысячъ фунтовъ стерлинговъ, что на французскую монету составляетъ боле милліона франковъ.

Пока Баркильфедро говорилъ, Гуинпленъ начиналъ припоминать. Вс имена его владній, произносимыя Баркильфедро, были ему знакомы. Они были написаны на стнахъ стараго барака Урсуса, и бдный ребенокъ, нашедшій здсь пріютъ, не разъ перечитывалъ ихъ.

Баркильфедро тронулъ пальцемъ шкатулку, стоящую на стол.— Милордъ, въ этой шкатулк дв тысячи гиней, которыя ея величество королева даритъ вамъ на первыя надобности.

— Я отдамъ ихъ моему отцу, Урсусу, сказалъ Гуинпленъ.

— Какъ вамъ будетъ угодно, отвтилъ Баркильфедро.— Урсусу въ гостинниц Тадкэстеръ. Я пошлю ихъ тотчасъ, или, лучше, я отправлюсь въ Лондонъ, и самъ ихъ отдамъ.

— Зачмъ вамъ трудиться, могу отвезти и я.

— Невозможно, отвчалъ Баркильфедро, почтительнымъ и вмст фамильярнымъ тономъ лакея, имющаго вліяніе на своего господина.— Никакъ нельзя. Милордъ, вы здсь въ двадцати трехъ миляхъ отъ Лондона, въ Корлеоне-лодж, вашей придворной резиденціи, смежной съ виндзорскимъ королевскимъ дворцомъ. Никто не знаетъ, что вы здсь. Вы привезены сюда въ закрытой карет, ожидавшей васъ у дверей тюрьмы. Сопровождавшіе васъ въ этотъ дворецъ люди, не знаютъ, кто вы такой, но они меня знаютъ и этого достаточно. Я ввелъ васъ въ эту комнату посредствомъ секретнаго ключа. Кром насъ въ дом еще есть люди, во они спятъ и ихъ будить еще не время. Поэтому мы успемъ объясниться — объясненіе будетъ короткое. Я имю къ вамъ порученіе отъ ея величества.

Баринфельдро сталъ перелистывать бумаги, лежащія подл шкатулки.

— Милордъ, вотъ вашъ патентъ на званіе пэра, этотъ на титулъ сицилійскаго маркиза. Вотъ пергаменты и дипломы на ваши восемь баронствъ. Здсь разные другіе документы. Надъ нашими головами, въ потолк, вашъ гербъ. Вотъ здсь лежитъ ваша пэрская мантія. Сегодня, нсколько часовъ тому назадъ, когда лордъ-канцлеръ узналъ о результатахъ вашей очной ставки съ Гардкванономъ, онъ поднесъ къ подписи ея величества вс необходимыя для возстановленія вашихъ правъ документы и не дале, какъ завтра вы будете приняты въ палату пэровъ, занятую уже нсколько дней обсужденіемъ билля объ увеличеніи сотнею тысячъ фунтовъ ежегоднаго жалованья герцогу кумберландскому, супругу королевы, вы можете принять участіе въ преніяхъ.

Баркильфедро пріостановился, медленно вздохнулъ и продолжалъ:

— Однакожъ еще не все кончено. Васъ не сдлаютъ пэромъ, если вы сами этого не захотите. Ваше дло содержалось въ строгой тайн и можно еще его поворотить такъ, какъ будто его вовсе не было. Палата лордовъ узнаетъ о немъ только завтра. Ваше дло скрывали до сихъ поръ по государственнымъ соображеніямъ, они же могутъ побудить стереть васъ съ лица земли. Это тмъ легче сдлать, что у васъ есть братъ, побочный сынъ вашего покойнаго отца и одной женщины, бывшей потомъ любовницей короля Карла II, къ нему-то, вашему брату, и можетъ перейти ваша мэрія. Хотите вы этого?— не думаю. Итакъ все зависитъ отъ васъ. Нужно повиноваться королев. Вы покинете эту резиденцію не ране, какъ завтра, когда въ королевской карет васъ отвезутъ въ палату лордовъ. Милордъ, хотите вы быть пэромъ Англіи или нтъ? Королева иметъ на васъ виды. Она васъ предназначаетъ къ союзу почти королевскому. Лордъ Фирменъ Клэнчерли, для васъ настала ршительная минута. Судьба, открывая одну дверь, всегда запираетъ другую. Посл извстнаго шага впередъ, отступленіе назадъ уже невозможно. Милордъ — Гуинпленъ умеръ. Понимаете вы это?

Гуинпленъ затрепеталъ съ головы до ногъ.

— Да, сказалъ онъ.

Баркильфедро улыбнулся, поклонился, взялъ шкатулку подъ свой плащъ и вышелъ.

IV.
МЕЧТАНЯ.

Оставшись одинъ, Гуинпленъ сталъ ходить по комнат большими шагами. Онъ размышлялъ, онъ собиралъ свои воспоминанія. Признаніе потерпвшихъ крушеніе, прочитанное шерифомъ въ застнк, осталось у него въ памяти почти слово въ слово, онъ сталъ припоминать свое дтство.

Вдругъ онъ остановился, заложилъ руки за спину и поднялъ глаза къ верху.

— Пришло воздаяніе, сказалъ онъ.

Ему казалось теперь, что ему стала ясна вся его жизнь: и прошедшее, и настоящее, и будущее.

— А, кричалъ онъ въ глубин своихъ мыслей, — а, такъ вотъ какъ, значитъ я былъ лордъ! Теперь все открылось предо мною. А! меня обокрали, лишили наслдства, покинули, убили! Пятнадцать лтъ море носило на себ мою участь, оно выбросило ее на берегъ, и я ожилъ. Я возрождаюсь. Я чувствовалъ всегда, что лохмотья, покрывавшія мое тло, прикрывали не того человка, роль котораго я долженъ былъ играть, смотря на толпу, я всегда чувствовалъ, что она стадо, и что я не собака, а пастырь. Пастыри народовъ, руководители людей, предводители, властелины,— таковы были мои предки, таковъ и я! Я долженъ былъ носить шпагу, я баронъ, маркизъ, пэръ, у меня корона, а у меня все это отняли. Я привыкъ къ свту, а меня опустили въ мрачный колодезь, сдлали меня хуже поддонковъ человческаго рода,— ниже лакея, ниже раба,— меня опустили въ клоаки, куда стекаютъ вс нечистоты. Но пришелъ и мой чередъ. Я выхожу опять на свтъ, я преобразился.

Онъ слъ, опять всталъ, зашагалъ по комнат, остановился и вновь зашагалъ. Въ его ум опять сложился слдующій монологъ:

— Гд я? На вершин. Эта вершина, это величіе, этотъ куполъ вселенной, это всемогущество — это мои домъ. Я одинъ изъ боговъ этого храма. Эта вершина, на которую я смотрлъ снизу, и откуда падали лучи, ослпляющіе меня, эта недоступная знать, эта неприступная крпость счастливцевъ,— я вхожу въ нее. Я уже тамъ, я вступилъ въ нее. А! изумительный оборотъ колеса. Я былъ внизу, а теперь наверху. И навсегда! Я теперь лордъ, у меня пэрская мантія, я буду судить министровъ, ихъ участь въ моихъ рукахъ. У меня дворцы, поля, лса, города, села, у меня милліонное состояніе, я стану давать праздники, я буду издавать законы, мн предоставляется обширный выборъ, и бродяга Гуинпленъ, несмвшій сорвать цвтка на лугу, можетъ хватать звзды съ неба.

Въ его воображеніи являлись картины одна другой заманчиве, и онъ полной грудью вдыхалъ съ себя гордость.

Нсколько часовъ только прошло съ тхъ поръ, какъ онъ не смлъ и мечтать о какой либо перемн, а теперь быть лордомъ, ему казалось такъ просто, такъ естественно, какъ будто онъ и не испыталъ никогда другой доли.

Письмо герцогини хотя и возбудило въ Гуинплен сильное тщеславіе, однакоже онъ выдержалъ. Теперь же, подъ давленіемъ такихъ разностороннихъ впечатлній, умъ его ослаблъ. Воображеніе вступило въ свои права. Въ его мозгу безпорядочно перемшались представленія о всхъ перемнахъ съ нимъ бывшихъ въ такое короткое время. Онъ видлъ двухъ Гуинпленовъ, видлъ себя въ двухъ такихъ различныхъ положеніяхъ. Въ прошедшемъ ребенокъ въ лохмотьяхъ, блуждающій ночью въ мятель, коченющій отъ холода, умирающій съ голода, потомъ возбуждающій смхъ гаеръ, а въ будущемъ блестящій, богатый, удивляющій умомъ и роскошью вельможа. Нтъ боле комедіанта, онъ теперь лордъ. Все это походитъ на сонъ. Онъ сталъ думать о своемъ отц. Онъ его совсмъ не зналъ, онъ пытался представить себ его фигуру. Онъ вспомнилъ о брат, о которомъ шла рчь. Значитъ у него есть семейство. Какъ! семейство у него, у Гуинплена! Онъ терялся, какъ въ фантастическомъ лсу. Его манило великолпіе, передъ нимъ носились какіе-то неясные призраки, онъ ощущалъ будущее торжество, онъ слышалъ рукоплесканія, въ честь его гремли трубы.

— У меня есть способность говорить, я обладаю краснорчіемъ, сказалъ онъ.

И ему представлялось блистательное вступленіе его въ палату лордовъ. Онъ является туда съ запасомъ новыхъ истинъ. Чего только онъ не иметъ пересказать? Какое преимущество надъ своими товарищами, пэрами, иметъ онъ, такъ много видвшій, перечувствовавшій, пережившій, перестрадавшій! Онъ, который можетъ крикнуть имъ: я былъ подл того, отъ чего вы отстоите такъ далеко! Этимъ патриціямъ, убаюкивающимъ себя мечтами, онъ броситъ дйствительность въ самое лицо, и они затрепещутъ, потому что онъ будетъ правъ, и они отвтятъ ему восторженными рукоплесканіями, потому что онъ будетъ великъ. Онъ станетъ самымъ могущественнымъ между всми этими всемогуществами, онъ заблеститъ передъ ипми факеломъ, ибо онъ укажетъ имъ истину, онъ будетъ ихъ мечомъ, научивъ ихъ справедливости. Какое торжество!

И длая такія представленія въ своемъ возбужденномъ ум, Гуинпленъ то горлъ энтузіазмомъ, то изнеможенный падалъ на первое попавшееся кресло. Онъ ходилъ, садился, разсматривалъ потолокъ, въ которомъ былъ вдланъ его гербъ, разбиралъ надписи на немъ, перебиралъ и перечитывалъ документы, положенные на стол, повторялъ свои титлы, сравнивалъ печати, разглядывалъ шнурки, подходилъ къ окнамъ, прислушивался къ журчанію фонтана на двор, любовался статуями, терпливо пересчитывалъ мраморныя колонны, дотрогивался до шелка и бархата своей одежды и повторялъ:

— Я ли это? Да, это я.

Въ этомъ волненіи чувствовалъ ли онъ свою слабость и усталость? пилъ ли онъ, лъ ли, спалъ ли? Если онъ и длалъ это, то безсознательно. Въ извстныхъ положеніяхъ инстинкты человка дйствуютъ въ немъ самостоятельно, безъ всякаго пособія со стороны мысли. Гуинпленъ теперь испытывалъ такое состояніе.

Часы проходили.

Занялась заря, показался день. Блый лучъ проникъ въ комнату и вмст въ душу Гуинплена.

— Деа! какъ бы говорилъ ему этотъ свтъ.

КНИГА ШЕСТАЯ.
ИЗГНАНЕ.

I.
УРСУСЪ ПОДЫМАЕТСЯ НА ХИТРОСТИ.

Калитка соутуоркской тюрьмы уже давно захлопнулась, а Урсусъ все еще неподвижно стоялъ на одномъ мст. Въ его ушахъ звучало визжаніе замковъ и задвижекъ, похожее на радостный вой тюрьмы, пожиравшей новую жертву. Урсусъ ожидалъ, онъ подсматривалъ. Кого онъ ждалъ? За кмъ подсматривалъ? Онъ самъ не зналъ. Эти безпощадныя двери, запертыя за кмъ нибудь, никогда не могутъ тотчасъ же для него отвориться, он слишкомъ тяжело ходятъ на своихъ петляхъ, когда дло идетъ объ освобожденіи заключеннаго, если желаете войти — извольте, охотно васъ пропустимъ, ну а выйти — объ этомъ мы подумаемъ. Урсусъ былъ хорошо знакомъ съ этими тонкостями. По не всегда человкъ бываетъ господиномъ своихъ поступковъ. И Урсусъ стоялъ на прежнемъ мст и ожидалъ, самъ не зная, зачмъ онъ тутъ стоитъ и чего ждетъ. Онъ поочередно смотрлъ то на низкую стну, то на высокую, на кладбище и на тюрьму. Безлюдная и малопосщаемая улица во все это время оставалась пуста и никто не замчалъ присутствія Урсуса.

Наконецъ онъ вышелъ изъ своей засады, гд пробылъ очень долго, ибо день уже склонялся къ вечеру. По временамъ онъ оборачивался и мутнымъ, одурвшимъ взглядомъ разсматривалъ калитку, за которой изчезъ Гуинпленъ. Оставляя за собой ужасный переулокъ, онъ въ послдній разъ оборотился и медленно побрелъ по дорог къ Таринзо-фильду. На тропинк подл зеленаго пустыря также было безлюдно, Урсусъ шелъ согнувшись, опустивъ голову. Вдругъ онъ внезапно остановился, выпрямился и закричалъ: ‘Тмъ лучше’!

Въ тоже время онъ ударилъ себя по голов и но бедрамъ, что означало, что онъ пришелъ къ какому нибудь положительному выводу, и въ тоже время сталъ ворчать себ подъ носъ, иногда впрочемъ возвышая голосъ.

— Такъ ему и надо! А! негодяй! разбойникъ! бунтовщикъ! Его неуважительные отзывы о правительств привели его туда. Онъ возмутитель! У меня въ дом былъ возмутитель. И отлично, что я избавился отъ него. Онъ насъ компрометировалъ. Его осудятъ на галеры — тмъ лучше. Законъ долженъ получить возмездіе. А! неблагодарный! Какихъ трудовъ мн стоило его воспитаніе! И что его тянуло болтать и разсуждать? Онъ смлъ вмшиваться въ государственные вопросы! Попалъ ему въ руки мдный пенни, ну, купи на него, чего теб надобно, такъ нтъ! нужно тутъ примшать налоги, бдность народа и все, до чего ему нтъ никакого дла! Онъ осмлился непочтительно относиться къ государственной монет, смлъ разсуждать объ изображеніи на ней королевы! Онъ забылъ, что все держится правительствомъ. Онъ долженъ былъ знать это, мало ли я ему о томъ толковалъ. А я довольно жилъ и потому знаю кое-что. Мн скажутъ: значитъ, для васъ политика не существуетъ! Друзья мои, я столько же забочусь о политик, какъ и о хвост встрчнаго осла. Однажды баронетъ отколотилъ меня тростью, и я сказалъ себ: этого достаточно, теперь я понимаю политику. А! Гуинпленъ сидитъ подъ замкомъ! Его сошлютъ на галеры — и прекрасно: онъ заслуживаетъ этого. Болтать запрещено. Если бы ты былъ лордъ — тогда другое дло. Теперь полицейскіе уже допросили его и запрятали въ мшокъ. Тмъ хуже для него, тмъ лучше для меня. Но чести я очень доволенъ. Мн везетъ. Для какой надобности принялъ я къ себ его и другую малютку. До тхъ поръ мы были спокойны, Гомо и я! Я одлъ и накормилъ этихъ нищихъ, я ихъ выростилъ. Нечего сказать, они великолпная для меня находка: онъ безобразенъ до возбужденія ужаса, она совсмъ слпая! И для нихъ я подвергалъ себя лишеніямъ. Выросли они и изволятъ заниматься любовью! Разыгрывается идиллія между жабой и кротомъ. Но правосудіе кладетъ всему конецъ. Жаба заговорила о политик — отлично. Теперь я избавился отъ нея. Когда къ намъ пришелъ полицейскій, я былъ настолько глупъ, что сперва сомнвался въ своемъ счастіи. Но нтъ, сомнніе боле невозможно. Гуинпленъ дйствительно запертъ въ тюрьму и мн остается только благодарить судьбу за ея ко мн вниманіе. Это чудовище Гуинпленъ надлалъ собой слишкомъ много шума, такъ что полиція обратила уже вниманіе на мое заведеніе и можетъ, пожалуй, привязаться къ моему бдному волку. Изчезъ Гуинпленъ, и я избавляюсь отъ обоихъ. Деа непремнно умретъ. Когда она не увидитъ его боле, — а она видитъ, идіотка!— она непремнно умретъ. Добрый путь! Къ чорту обоихъ. Я всегда ихъ ненавидлъ. Издохни Деа! Ахъ, какъ я доволенъ!

Былъ уже седьмой часъ, когда Урсусъ добрался до Тадкэстера.

Никлэсъ встртилъ его у дверей, на лиц его до сихъ поръ оставалось выраженіе страха.

— Ну, закричалъ онъ, какъ только замтилъ философа.

— Что ну? отвчалъ Урсусъ.

— Возвратится-ли Гуинпленъ? Уже поздно. Скоро соберется публика. Будете ли вы сегодня представлять ‘Вчно-смющагося человка?’

— Вчно-смющійся человкъ — это я, сказалъ Урсусъ, и закатился судорожнымъ смхомъ.

Потомъ онъ подошелъ къ вывскамъ, сорвалъ ихъ и положилъ подъ мышки.

Никлэсъ слдилъ за нимъ глазами.

— Зачмъ вы ихъ сняли? спросилъ онъ.

Урсусъ опять закатился смхомъ.

— Чего вы сметесь? сказалъ трактирщикъ.

— Я покидаю общественную дятельность, отвчалъ Урсусъ.

Никлэсъ понялъ и приказалъ Говикуму объявить всмъ, что представленія сегодня не будетъ.

Урсусъ поднялся въ Гринъ-Боксъ и отправился прямо на женскую половину. Деа спала совсмъ одтая. Подл нея на полу сидли Виносъ и Фиби и что-то думали.

Урсусъ посмотрлъ на Дею.

— Пріучается къ боле продолжительному сну, пробормоталъ онъ.

— Вы же знайте, продолжалъ онъ, обращаясь къ Фиби и Виносъ,— вашей музык конецъ. Можете запереть ваши труды въ сундукъ. Представленій больше не будетъ ни сегодня, ни завтра, никогда. Нтъ боле Гуинплена.

Онъ опять посмотрлъ на Дею.

— Какой ударъ будетъ для нея! Она погаснетъ какъ свча. Дунуть на нее и нтъ ея… Однакожъ какъ тянется время, еще нтъ семи часовъ… Она совсмъ раскрыта, надобно укрыть ее, а то, пожалуй, простудится.

Онъ сталъ ходить взадъ и впередъ, сильно жестикулируя руками.

— Мои способности теперь дйствуютъ какъ слдуетъ, бормоталъ онъ вслухъ.— Мн теперь все ясно, слишкомъ ясно. Я предчувствую, что должно случиться. Когда она проснется, я скажу ей все безъ утайки. Катастрофа не заставитъ себя долго ждать. Нтъ Гуинплена прощай Деа. Какъ хорошо все это устроилось. Гуинпленъ въ тюрьм, Деа на кладбищ. Одинъ напротивъ другого. Многаго имъ не доставало въ жизни: Деа была безъ глазъ, Гуинпленъ безъ лица. Тамъ, на томъ свт, можетъ быть ей возвратятъ зрніе, а ему дадутъ красоту. Смерть все приведетъ въ порядокъ. Отлично. А она все еще спитъ. И прекрасно длаетъ. На ея мст я бы не просыпался. Ба! она скоро опять заснетъ. Долго ли умереть такому жаворонку. Вотъ что значитъ заниматься политикой. Каковъ урокъ! Гуинпленъ къ шерифу, Деа къ могильщику. Удобная паралель. Поучительная симметрія. Надюсь, что хозяинъ заперъ дверь. Мы умремъ сегодня вечеромъ въ семейств. Не я, не Гомо, но Деа. Я буду продолжать свои странствія. Я принадлежу кочевой жизни. Двицъ я отпущу. У меня любострастныя наклонности. Не хочу соблазна. Мн ужь не по лтамъ. Пойду одинъ своей дорогой вмст съ Гомо. Я какъ удивится Гомо. Гд Гуинпленъ, гд Деа? Старый товарищъ, мы опять одни вмст. Я въ восторг. Какая намъ забота, что изчезъ Гуинпленъ. Тмъ лучше. Теперь очередь Деи. Съ ней возня будетъ недолгая. Умретъ она скоро. Околвай же, слышишь! А! она проснулась!

Деа открыла глаза. Выраженіе ея лица было, какъ всегда, радостное.

— Смется, прошепталъ Урсусъ,— и я смюсь. Чего же лучше?

— Фиби, Виносъ, я, кажется, заспалась. Давайте же одваться. Служанки не тронулись съ мста. Урсусъ задрожалъ.

— Что же вы? закричалъ онъ.— Фиби! Виносъ! Или вы оглохли. Не видите разв, что публика собирается. Фиби, одвай Дею, Виносъ, барабань.

Фиби принялась одвать Дею, а Урсусъ перешелъ въ другое отдленіе и продолжалъ:

— Посмотри, Гуинпленъ, дворъ уже почти наполнился. Экая эта Виносъ розиня, ничего не видитъ, увряла, что почти никого нтъ. Не отдергивай занавсъ. Будь поскромне. Деа одвается.

Онъ остановился и тотчасъ же заговорилъ голосомъ Гуинплена:

— Какъ прекрасна Деа!

Фпби и Виносъ обернулись, на ихъ лицахъ выразилось изумленіе. Урсусъ сдлалъ имъ знакъ, чтобы они молчали, и продолжалъ опять голосомъ Гуинплена:

— Деа — ангелъ.

Потомъ заговорилъ своимъ голосомъ:

— Деа ангелъ! ты сумасшедшій Гуинпленъ. Поди отвяжи Гомо — это будетъ разумне.

И онъ быстро сбжалъ съ лстницы, подражая легкой походк Гуинплена. На двор онъ поймалъ Говикума.

— Держи об руки, мальчуганъ, сказалъ онъ ему, и насыпалъ кучу мелкихъ мдныхъ денегъ. Говикумъ, изумленный такой небывалой щедростью, выпучилъ глаза.

— Слушай, продолжалъ философъ — оставайся здсь на двор, стучи, кричи, танцуй, смйся во все горло, аплодируй, разбей что нибудь.

А замтивъ на двор самого хозяина мэтра Никлэса, онъ закричалъ ему:

— Прошу васъ, длайте тоже, что длаетъ вашъ мальчикъ,— кричите, шумите побольше:

Не забылъ онъ и волка.

— Шуми и ты хорошенько, сказалъ онъ ему.

Войдя же въ комнату и возвысивъ голосъ, онъ прибавилъ:

— Собралась толпа больше обыкновеннаго. Я полагаю сегодня будетъ бурное представленіе.

Виносъ между тмъ усердно барабанила. Урсусъ продолжалъ:

— Деа одта. Можно начинать. Жаль что впущено такъ много народа. Посмотри, Гуинпленъ какая идетъ давка. Держу пари, что сегодня мы будемъ имть сборъ, какого никогда не бывало. Фиби! Виносъ! настраивайте ваши инструменты. Дайте-ка я на васъ погляжу. Вы не такъ одты, слишкомъ закутались, надо спустить лифъ пониже, публика любитъ обнаженныя женскія формы. Принимайтесь за свои инструменты, трубите, барабаньте. Да не забудьте принять надлежащія позы. Сколько народу, мой бдный Гуинпленъ! Ну выходите-же на сцену об. Сейчасъ подымемъ занавсъ. Боже! сколько народу.

И Урсусъ съ помощію своего чревовщательнаго искуства, самъ обратился въ толпу. Весь находившійся въ немъ оркестръ человческихъ и звриныхъ голосовъ пришелъ въ движеніе однимъ разомъ. Еслибы кто ни будь стоялъ въ то время на двор съ закрытыми глазами, онъ наврное подумалъ бы, что находится на городской площади въ день праздника или во время возстанія. Урсусъ плъ, говорилъ, кричалъ, визжалъ, задавалъ вопросы и отвчалъ на нихъ, и все это разными голосами. Въ этомъ хаос слышались голоса мужскіе, женскіе и дтскіе, раздавалось щебетанье птицъ, мяуканье кошекъ, крикъ грудныхъ ребятъ. Порой являлась икота, ворчаніе собаки. Голоса раздавались то вдали, то вблизи, сверху и снизу. Вс эти разнообразные звуки какъ бы сливались въ одинъ общій гулъ, который обыкновенно указываетъ на большую толпу. При своей трудной работ Урсусъ находилъ время приподнять занавсъ и взглянуть на Дею. Она слушала.

Съ своей стороны и мальчикъ длалъ свое дло на двор. Оно его занимало и онъ работалъ съ такимъ же усердіемъ, какъ и Урсусъ. Никлэсъ смотрлъ на продлки Урсуса и пришелъ къ убжденію, что тотъ сошелъ съ ума.

Гомо размышлялъ. Урсусъ, продолжая представлять собой толпу, вставлялъ такія рчи:

— Опять противъ насъ заговоръ. Наши конкуренты намрены выкидывать старыя штуки, но врядъ ли имъ удастся что нибудь. Слишкомъ много народу, не протолпишься. Нтъ здсь друга Томъ-Джимъ-Джэка, а теперь бы онъ былъ какъ нельзя боле кстати, но онъ уже боле не ходитъ къ намъ. Будемъ играть сегодня только ‘Побжденный хаосъ’, а Ursus rursus отложимъ. Экая суматоха! О, слпое безуміе массъ! Скоро ли они кончатъ. Этакъ мы не въ состояніи будемъ играть. Нельзя будетъ разобрать ни одного слова въ пьес. Я поговорю съ ними. Гуинпленъ, подыми немного занавсъ. Граждане!…

Здсь онъ перемнилъ голосъ и пронзительно закричалъ:

— Прочь стараго.

Затмъ продолжалъ опять своимъ голосомъ:

— Мн кажется, публика меня оскорбляетъ. Но чтожъ изъ этого, покажу видъ, что не понимаю ея намреній. Трудно будетъ заставить ее слушать, но я попытаюсь. Каждый обязанъ исполнить свой долгъ. Посмотри, Гуинпленъ, на эту старую вдьму, что рычитъ вонъ тамъ.

Философъ зарычалъ, Гомо и Говикумъ ему вторили.

— Женщины зле мужчинъ, продолжалъ онъ.— Моментъ худо выбранъ, однакожъ, попытаюсь подйствовать краснорчіемъ. Слушай же, Гуинпленъ, какъ я ихъ проберу.— Граждане и гражданки, я — медвдь, и униженно прошу вашего вниманія.

Тутъ чужимъ голосомъ онъ прокричалъ: ‘Глупецъ’, и продолжалъ:

— Уважаю вашъ приговоръ, господа, и убжденъ въ свою очередь, что вижу здсь передъ собою собраніе сволочи, что однакожь нисколько не уменьшаетъ моего къ вамъ уваженія. Я чувствую глубочайшее почтеніе къ господамъ негодяямъ, неоставляющимъ меня своими посщеніями. Между вами есть не мало уродовъ, но это меня нисколько не оскорбляетъ. Носить, напримръ, на себ горбъ, это такъ натурально, у верблюда ихъ даже два…

Онъ опять прервалъ свою рчь, закричавъ чужимъ голосомъ:— ‘Оселъ’ — и тотчасъ же продолжалъ:

— Согласенъ съ вами. Я ученый. Извиняюсь въ этомъ, какъ только могу. Я научнымъ образомъ презираю науку. Невжество обыкновенно обдаетъ всласть, наука же живетъ впроголодь. Граждане, оставайтесь невждами и набивайте себ брюхо, наука ничего не стоитъ. Во мн есть только одно достоинство: я никогда не плачу. Можно отсюда вывести, что я всегда доволенъ, но только не собой. Я себя презираю. Но я не боле, какъ простой ученый, за то Гуинпленъ — артистъ. Да онъ ли одинъ въ нашей трупп? Вотъ другой, сеньеръ Гомо, въ старину дикая собака, нын цивилизованный волкъ, онъ обладаетъ удивительнымъ мимическимъ талантомъ. Сейчасъ будутъ играть и онъ, и Гуинпленъ… Кто-то бросилъ въ меня качаномъ капусты. Онъ хочетъ чтобы я замолчалъ, но я буду говорить. Между вами много пьяницъ, какъ мужчинъ, такъ и женщинъ. Вы предаетесь разнымъ неистовствамъ, любите оргіи. Вы вообще народъ веселый, но слишкомъ бурный. Вы удачно подражаете крикамъ животныхъ, но что сказали бы вы, если бы въ то время, какъ вы нашептывали какой нибудь леди разныя амурныя нжности, я вдругъ подошелъ бы къ вамъ и сталъ лаять по-собачьи? Такое нахальство вроятно было бы вамъ непріятно. Такъ и я скажу, что вы намъ мшаете. Искуство не мене почтенно, какъ и любовныя занятія. Говорю вамъ это простымъ и яснымъ языкомъ.

Тутъ онъ прервалъ себя слдующимъ замчаніемъ мнимаго зрителя:

— Пусть задавитъ тебя лихорадка!

И продолжалъ своимъ голосомъ:

— Метафора весьма неудачна, ибо лихорадка никогда не давитъ. Прошу васъ, замолчите! Но вы продолжаете кричать, стучать и шумть, изъ этого, милорды и джентльмены, я заключаю, что моя рчь вамъ не нравится. Я ухожу и сейчасъ начнется представленіе.

Тутъ онъ опять нсколько перемнилъ голосъ, какъ бы обращаясь къ Гуинплену онъ заговорилъ тише и боле спокойнымъ тономъ.

Началось представленіе ‘Побжденнаго хаоса’ и шло, какъ обыкновенно. Урсусъ надлъ на себя парикъ съ жесткими волосами, разсчитывая, что Деа приметъ ихъ за волоса Гуинплена. Въ должную минуту появилась Деа и своимъ прелестнымъ голосомъ пропла обращеніе къ Гуинплену. Потомъ протянула руку и стала отыскивать знакомую ей голову.

Урсусъ поспшилъ подставить ей свою и, подражая голосу Гуигплена, заплъ его отвтную арію.

Подражаніе было такъ врно, что служанки невольно обратили головы, отыскивая глазами, гд скрывается Гуинпленъ.

Восхищенный Говикумъ заоралъ, захохоталъ, застучалъ ногами, захлопалъ руками, онъ изумительно выразилъ въ эту минуту восхищеніе толпы зрителей.

Занавсъ опустили. Представленіе кончилось. Урсусъ былъ въ восхищеніи отъ своего искуства и уже сталъ хвастаться своими способностями передъ волкомъ, какъ вдругъ услышалъ знакомый голосокъ.

— Урсусъ, говорила Деа,— гд Гуинпленъ?

Философъ задрожалъ и обернулся.

Деа стояла въ глубин сцены, освщаемая фонаремъ. Она была блдна, какъ смерть.

— Я знаю, продолжала она тономъ отчаянія,— онъ насъ покинулъ. Онъ улетлъ. Я знала, что у него есть крылья.

Потомъ, поднявъ вверхъ свои глаза, она прибавила:

— Когда же я послдую за нимъ?

II.
ПУТАНИЦА.

Урсусъ смутился. Кажется, онъ удачно примнилъ свои чревовщательныя способности? Фиби и Виносъ, нелишенныя зрнія, были обмануты вполн, но слпая Деа не обманулась. Правда, она смотрла не глазами, но сердцемъ.

Философъ не могъ отвтить ни слова. Что теперь длать? думалъ онъ и взглянулъ на Дею. Она молчала, не шевелилась и все смотрла куда-то вдаль.

Случай выручилъ Урсуса изъ затрудненія. На двор онъ замтилъ Никлэса, который длалъ ему знаки, приглашая сойти къ нему.

Урсусъ сошелъ внизъ. Трактирщикъ молча отворилъ дверь въ таверну. Оба они вошли туда. Тамъ никого не было, дверь на улицу была заперта.

Никлэсъ также плотно заперъ дверь со двора передъ самымъ носомъ любопытствующаго Говикума.

— Мэтръ Урсусъ, началъ трактирщикъ,— я понялъ, наконецъ, зачмъ вы тутъ чудили. Вы хотли убдить слпую, что у васъ не произошло никакой перемны.

— Никакой законъ не запрещаетъ быть чревовщателемъ.

— У васъ замчательный талантъ.

— Не совсмъ, обманъ не удался.

— Жаль. Теперь я долженъ еще поговорить съ вами.

— Если о политик, я не буду слушать.

— Вотъ видите-ли. Въ то время какъ вы разыгрывали пьесу и представляли изъ себя публику, кто-то постучался въ дверь таверны.

— Не люблю я этого.

— И я не совсмъ долюбливаю.

— Что же вы сдлали?

— Я отперъ. Кое-кто поговорилъ со мной. Потомъ постучали въ другой разъ.

— Кто же? Тотъ самый человкъ?

— Нтъ, другой. Я отворилъ, но этотъ не сказалъ мн ни слова.

— Такихъ гостей я предпочитаю.

— И я тоже.

— Такъ что же вамъ сказалъ первый поститель?

— Онъ приходилъ собственно къ вамъ съ предложеніемъ.

— Ко мн. Кто же это такой?

— Содержатель цирка. Онъ видлъ, какъ полицейскіе вели вашего товарища, и желаетъ доказать вамъ, что онъ вашъ другъ. Онъ предлагаетъ вамъ пятьдесятъ фунтовъ стерлинговъ за вашъ фургонъ и за все, что въ немъ находится вмст съ лошадьми, присовокупляя сюда вашу пьесу вмст со слпою, съ женщинами, которыя играютъ на инструментахъ, съ волкомъ и съ вами самими.

Урсусъ надменно улыбнулся.

— Хозяинъ гостинницы Тадкэстера, прошу васъ передать хозяину цирка, что Гуинпленъ долженъ скоро вернуться.

Никлэсъ снялъ что-то со стула, стоявшаго въ тни и развернулъ передъ Урсусомъ. Это были шляпа, плащъ и другіе принадлежности одежды Гуинплена.

— Во второй разъ стучался полицейскій и, не говоря ни слова, оставилъ вотъ это.

Урсусъ движеніемъ головы показалъ на наружную дверь. Никлэсъ ее отперъ.

Урсусъ, насколько позволяли ему старыя ноги, побжалъ по тому самому направленію, по которому утромъ вели Гуинплена. Четверть часа спустя, запыхавшись до крайности, онъ достигъ переулка, гд находилась тюрьма и гд прежде онъ провелъ столько часовъ въ наблюденіяхъ.

Что привело его опять сюда? Онъ желалъ узнать что нибудь. Но ршится ли онъ постучать въ калитку? Разумется, нтъ. Онъ зналъ, что тюремныя ворота не отворяютъ по требованію перваго встрчнаго, что въ нихъ входятъ только во имя закона, при посредств извстныхъ властей. Что же онъ станетъ длать на этой пустынной улиц? Смотрть. Находиться вблизи калитки, въ которую скрылся Гуинпленъ, это было уже нкотораго рода утшеніемъ. Иногда стны говорятъ, и сквозь камни скользитъ свтъ, Надежда получить какое нибудь свденіе не оставляла философа.

Но вотъ раздался колокольный звонъ. Урсусъ машинально сталъ считать удары.

— Одинъ, два, три, повторялъ онъ.— Какой унылый звонъ… Одинадцать, двнадцать, полночь. Но что это?

И онъ поблднлъ. Звонъ продолжался.

— Тринадцать, четырнадцать… Ясно, это не часы бьютъ. Это похоронный звонъ.

Урсусъ слушалъ и внимательно всматривался въ темноту, именно въ то мсто, гд по его соображеніямъ должна была находиться калитка тюрьмы.

Вдругъ въ этомъ мст показалось красное пятно. Оно увеличивалось и оказалось свтомъ.

Калитка отворилась и изъ нея вышелъ человкъ съ факеломъ въ рукахъ. Колоколъ продолжалъ звонить.

За первымъ человкомъ вышли еще двое, за ними четвертый. Онъ былъ освщенъ факелами и Урсусъ узналъ въ немъ уэпентэка, арестовавшаго утромъ Гуинплена.

За полицейскимъ шли другіе молчаливые люди, въ нихъ Урсусъ узналъ тхъ полицейскихъ, которые сопровождали Гуинплена въ тюрьму.

Очевидно, и Гуинпленъ долженъ выйти вслдъ за ними. Они его привели сюда, они же и выводятъ назадъ.

Урсусъ сталъ всматриваться еще пристальне. Выпустятъ ли Гуинплена на свободу?

Блеснулъ второй факелъ. Теперь Урсусъ увидитъ, кого они ведутъ: плнника или свободнаго человка.

Теперь онъ увидитъ Гуинплена.

Показался гробъ, покрытый чернымъ сукномъ, его несли четыре человка. Сзади его шелъ человкъ съ лопатой на плечахъ, за нимъ третій факелъ, и потомъ капелланъ, замыкавшій шествіе.

Скоро кортежъ остановился. Послышалось визжаніе ключа въ заржавомъ замк.

Въ противоположной стн отворилась калитка и процессія прошла на кладбище.

Послышался какой-то шопотъ и глухой стукъ. То, по всей вроятности, читалъ капелланъ и стучалъ могильщикъ.

Но прекратилось и то и другое.

Опять отворилась калитка кладбища и затворилась, пропустивъ всхъ участвующихъ въ процессіи, въ тоже время раскрылась калитка тюрьмы и приняла всхъ, кто недавно вышелъ изъ нея.

Нельзя было сомнваться: это хоронили Гуинплена. Его таинственный арестъ, таинственное возвращеніе платья, все это убждало философа, что его названный сынъ погибъ въ соутуоркской тюрьм.

— Умеръ, вскричалъ Урсусъ и упалъ на землю.— Умеръ! Они его убили! Гуинпленъ! дитя мое! мой сынъ!

И онъ зарыдать.

III.
КОНЕЦЪ ГРИНЪ-БОКСА.

Урсусъ, онъ самъ тщеславился этимъ — никогда не плакалъ. Резервуаръ слезъ у него былъ полонъ. Подобный резервуаръ, гд горе капля за каплей скоплялось во время всей жизни, не можетъ опорожниться въ одну секунду. Урсусъ рыдалъ долго. Онъ плакалъ какъ дитя, онъ плакалъ какъ старецъ. Онъ плакалъ надо всмъ, надъ чмъ прежде смялся.

Трупъ, который закопали въ землю, былъ Гардкванона, но Урсусу это не было извстно и онъ плакалъ о Гуинплен.

Такъ протекло нсколько часовъ.

Начинался день. Блдная заря освтила Тадкэстеръ и его хозяина, который также не ложился спать, ибо иногда одинъ и тотъ же фактъ одновременно на многихъ наводитъ безсонницу.

Несчастія бросаютъ лучи по разнымъ направленіямъ. Киньте камень въ воду и сосчитайте, сколько брызговъ полетитъ отъ него въ разныя стороны.

Никлэсъ чувствовалъ себя весьма нспокойно. Непріятно, когда въ дом розыгрываются исторіи. Трактирщикъ раздумывалъ о послдствіяхъ. Онъ сожаллъ теперь, что принялъ въ домъ къ себ ‘такихъ людей’. Но разв можно было знать, что случатся подобныя невзгоды? А какъ теперь выбросишь на улицу Урсуса со всмъ его семействомъ и Гринъ-Боксомъ.

Вдругъ послышался ударъ въ наружную дверь гостинницы. Никлэсъ задрожалъ всмъ тломъ. Такъ стучитъ только полиція. Хозяинъ высунулся въ форточку и дйствительно увидлъ кучку полицейскихъ, изъ коихъ нкоторые были въ отряд, сопровождавшемъ Гуинплена въ тюрьму.

Кром полицейскихъ тутъ находился еще незнакомый Никлэсу толстый джентльменъ съ восковымъ лицомъ, въ парик и дорожномъ плащ.

Никлэсъ сильно перетрусилъ полиціи, но онъ бы ужаснулся еще боле, еслибы имлъ понятіе о придворныхъ интригахъ и узналъ что толстяка зовутъ Баркильфедро.

Онъ поспшилъ отворить дверь.

— Мэтръ Урсусъ? спросилъ старшій изъ полицейскихъ.

— Ваша честь, онъ живетъ здсь, только его теперь нтъ дома.

— Гд же онъ?

— Не знаю.

— Значитъ, онъ вышелъ изъ дому очень рано.

— Нтъ, вчера поздно вечеромъ и еще не приходилъ.

— Бродяга вчно останется бродягой.

— Вотъ онъ идетъ, ваша честь, нжнымъ голосомъ сказалъ Никлэсъ.

Въ самомъ дл показалась блдная, истомленная фигура философа. Онъ былъ безъ шапки, которую забылъ надть когда вечеромъ выходилъ изъ гостинницы, сдые волосы его разсыпались по втру, открытые глаза его какъ будто не смотрли. Урсусъ имлъ видъ сумасшедшаго.

— Мэтръ Урсусъ, кричалъ хозяинъ.— Ихъ степенство желаютъ съ вами говорить.

— Что такое? спросилъ Урсусъ и осмотрлся.

Онъ увидлъ полицейскихъ и съ ними какого-то посторонняго чиновника.

Старшій полицейскій пригласилъ его войти въ таверну. Урсусъ повиновался.

Полицейскій услся на скамейк передъ столомъ, Баркильфельдо слъ на стул, Урсусъ и Никлэсъ помстились стоя подл стола, прочіе полицейскіе остались за дверью, на улиц.

— У васъ есть волкъ, сказалъ полицейскій, пристально смотря въ глаза Урсусу.

— Есть, но онъ живетъ у меня въ качеств слуги.

— Волкъ, говорятъ вамъ. Комедіантъ, завтра въ этотъ часъ вы и вашъ волкъ должны оставить Англію. Въ противномъ случа вашего волка задержатъ, отведутъ куда слдуетъ, и убьютъ.

— Продолженіе убійствъ, подумалъ Урсусъ, но не проронилъ ни слова.

— Вы слышите? продолжалъ полицейскій.— Убьютъ.

Потомъ помолчавъ немного, прибавилъ:

— Задавятъ или утопятъ.

Посмотрвъ строго на Урсуса:

— А васъ въ тюрьму.

— Господинъ судья….

— Что?

— Вы требуете, чтобы мы сегодня же оставили Англію?

— Ну.

— Такъ какъ же это сдлать?

Никлэсъ торжествовалъ. Полиція пришла къ нему на помощь и избавляла его отъ ‘этихъ людей’. Онъ искалъ предлога, какъ бы отдлаться отъ нихъ, а тутъ за него работаютъ другіе. Онъ былъ въ восторг и ршился вставить свое слово.— Ваша честь, этотъ человкъ, сказалъ онъ указывая на Урсуса,— этотъ человкъ спрашиваетъ, какъ ему сдлать, чтобы сегодня оставить Англію. Нтъ ничего легче. Отъ лондонскаго моста постоянно отходятъ суда въ Данію, Голландію, въ Испанію, только не во Францію, съ которой мы теперь въ войн. Нкоторые изъ нихъ выходятъ сегодня же ночью, напримръ Вогратъ въ Роттердамъ.

Полицейскій пожалъ плечами и сказалъ:

— Пусть детъ на Вограт.

— Господинъ судья, взмолился Урсусъ,— такой громадный фургонъ съ машинами и лошадьми, какъ мои Гринъ-Боксъ, едва ли помстится на такомъ небольшомъ судн, какъ Вогратъ.

— А мн какое дло, возразилъ полицейскій.— Такъ убьютъ волка.

Урсусъ задрожалъ.— Чудовища, подумалъ онъ, какъ они любятъ убивать людей.

— Мэтръ Урсусъ, вы можете продать Гринъ-Боксъ, сказалъ Никлэсъ, улыбаясь.

— Кому?

— Хозяину сосдняго цирка, я вамъ уже говорилъ о его предложеніи. Ваша честь, продолжалъ онъ, обращаясь къ полицейскому,— продажа можетъ состояться сегодня же. Хозяинъ цирка, нашъ сосдъ, купитъ и фургонъ и лошадей.

— И хорошо сдлаетъ, сказалъ полицейскій,— фургонъ ему понадобится. Онъ также долженъ ухать сегодня. Духовенство соутуоркскихъ приходовъ жалуется на безчинства, которыя продлываются здсь на Таринзо-фильд. Шерифъ принялъ свои мры. Вечеромъ не останется ни одного комедіянтскаго балагана. Пора положить конецъ скандаламъ. Достоуважаемый джентльменъ…

И онъ поклонился Баркильфедро, отвтившему ему тоже поклономъ…. Достоуважаемый джентльменъ! говорю я, который удостоиваетъ насъ своимъ присутствіемъ, прибылъ сегодня ночью изъ Виндзора. Онъ привезъ съ собой приказанія. Ея величество изволили сказать: надо очистить это.

Урсусъ, продумавшій цлую ночь, пришелъ къ заключенію, что хоронили, можетъ быть, не Гуинплена, а кого нибудь другого. Кто знаетъ, можетъ быть, онъ живъ и скоро выйдетъ на свободу.

Урсусъ поклонился полицейскому.

— Достопочтенный судья, я уду. Мы вс удемъ въ Роттердамъ на Вограт. Я повинуюсь. Я продамъ Гринъ-Боксъ, лошадей, а цыганокъ уступлю. Но у меня есть товарищъ, котораго я не могу оставить, Гуинпленъ…

— Гуинпленъ умеръ, произнесъ чей-то голосъ.

Урсусъ похолодлъ и обернулся. Говорилъ Баркильфедро.

И такъ нтъ сомннія: Гуинпленъ умеръ. Этотъ страшный человкъ долженъ знать правду.

Урсусъ поклонился.

Никлэсъ, добрякъ въ душ, но трусъ, услышавъ о смерти Гуинплена, отъ радости потеръ себ руки. Какъ просто все сдлалось, подумалъ онъ, теперь я окончательно избавился отъ всхъ тревогъ.

Урсусъ поникъ головой. Ему стало ясно, что за то преступленіе, за которое Гуинпленъ былъ осужденъ на смерть, его, Урсуса, изгоняли. Онъ задумался.

Его кто-то толкнулъ подъ локоть и голосъ Баркильфедро прошепталъ:

— Вотъ вамъ десять фунтовъ, присланные человкомъ, желающимъ вамъ добра.

И Баркильфедро сунулъ ему въ руку небольшой кошелекъ.

Десять гиней изъ двухъ тысячъ — это все, что могъ сдлать Баркильфедро. Онъ очень любилъ деньги, онъ былъ скупъ.

Баркильфедро обратился къ полицейскому и сказалъ ему:

— Кончимъ поскоре. Я спшу. Я долженъ быть въ Виндзор ране двухъ часовъ. Мн нужно отдать отчетъ ея величеству.

Полицейскій всталъ, отворилъ дверь, пригласилъ своихъ товаририщей и они вошли въ таверну.

Никлэсъ боялся, чтобы Урсуса не арестовали у него въ дом, какъ Гуинплена. Такое повтореніе ареста могло оттолкнуть отъ его таверны разныхъ кутилъ, нелюбящихъ, чтобы туда, гд они пьютъ, заглядывала полиція. Никлэсъ почелъ обязанностію заступиться за честь своего дома. Почтительно, съ выраженіемъ полнйшаго доврія, онъ обратился къ полицейскому:

— Ваша честь, сказалъ онъ,— смю замтить вашей чести, что по моему мннію этимъ почтеннымъ господамъ уже нечего боле здсь длать, такъ какъ виновный волкъ покинетъ предлы Англіи, его хозяинъ, Урсусъ, не сопротивляется, и вс приказанія вашей чести будутъ точно выполнены. Ваша честь знаете, что почтенное вмшательство полиціи, такъ необходимое для блага государства, тмъ не мене наноситъ вредъ заведенію, а мой домъ ни въ чемъ неповиненъ. Гостинница очищена теперь отъ комедіантовъ, и я не вижу боле никого здсь виновныхъ, а потому смю просить вашу честь сократить свой почтенный визитъ и отпустить этихъ достойныхъ господъ, которымъ уже нечего длать въ моемъ дом, и если ваша честь дозволитъ мн обратиться къ ней въ форм вопроса, то я спрошу ее: если Урсусъ безпрекословно удаляется, кого же еще намрены здсь арестовать?

— Васъ, отвчалъ полицейскій.

Трактирщикъ до того былъ пораженъ такимъ неожиданнымъ оборотомъ дла, что едва не ли шился чувствъ.

— Мэтръ Никлэсъ Племитръ, хозяинъ этого заведенія, продолжалъ полицейскій такъ громко, что его могли бы слышать на площади.— Этотъ комедіантъ и его волкъ — бродяги. Они изгнаны. Но самый виновный — это вы. У васъ, съ вашего согласія, былъ попранъ законъ и вы, почтенный собственникъ, допустили у себя скандалъ. Мэтръ Никлэсъ, отъ васъ отбирается право держать заведеніе, вы заплатите штрафъ и будете отведены въ тюрьму.

Никлэса окружили полицейскіе.

— И этотъ мальчикъ, продолжалъ полицейскій, указывая на Говикума,— какъ вашъ сообщникъ, также будетъ арестованъ.

Одинъ изъ стражей тотчасъ же схватилъ за шиворотъ Говикума, который съ изумленіемъ смотрлъ на вс эти продлки. Мальчуганъ, впрочемъ, не испугался, но онъ ничего не понималъ и спрашивалъ себя, не продолженіе ли это той комедіи, которую наканун онъ игралъ по приглашенію Урсуса — И такъ, сказалъ старшій полицейскій, собираясь уходить,— мэтръ Никлэсъ васъ посадятъ въ тюрьму. Васъ и этого мальчугана. А этотъ домъ, гостинница Тадкэстеръ будетъ заперта и запечатана. Это нужно для примра. Слдуйте же за нами.

КНИГА СЕДЬМАЯ.
ВАКХАНКА.

I.
ПРОБУЖДЕНЕ.

— А Деа!

Гуинплену показалось, что этотъ крикъ донесся къ нему извн, откуда-то издали. Но этотъ крикъ былъ въ немъ, въ его душ.

Между тмъ начинался день. Аврора — разв это не голосъ? Къ чему же служитъ солнце, какъ не къ тому, чтобы пробуждать заснувшій мракъ, задремавшее сознаніе.

Для людей бываетъ необходимъ подобный голосъ, пробуждающій въ нихъ сознаніе.

Гуинпленъ — будемъ называть его этимъ именемъ, Клэнчерли, его прозваніе, какъ лорда, Гуинпленъ, имя, какъ человка,— Гуинпленъ почувствовалъ себя воскресшимъ.

— А Деа! сказалъ онъ.

Онъ чувствовалъ, какъ кровь переливалась въ его жилахъ, сила и здоровье возвращались къ нему. Что-то приливало въ него, и это было добро, что-то удалялось,— и это было случайно прилипшее зло.

— Деа! Деа! Деа! повторялъ онъ.

— Гд ты? спросилъ онъ громче.

Онъ даже изумился, что на этотъ вопросъ его не послдовало никакого отвта.

— Гд ты? Гд я? спрашивалъ онъ, разсматривая потолокъ и стны, на лиц его по прежнему еще выражалось недоумніе и волненіе, но мало по малу уже возвращался помутившійся на время разсудокъ.

И онъ яростно зашагалъ по комнат, какъ дикій зврь, запертый въ клтк.

— Гд я? Въ Виндзор. А ты? Въ Соутуорк. Ахъ! мой Боже! Въ первый разъ мы раздлены между собой далекимъ пространствомъ.— Я здсь, а ты тамъ. О, этого не должно быть. Что со мной сдлали?

Онъ задумался, но скоро опять заговорилъ порывисто:

— Что онъ говорилъ тутъ о королев? Измниться! мн измниться! Къ чему? Затмъ, что я лордъ. Знаешь ли ты, Деа, что случилось со мною? Ты теперь леди. Изумительныя вещи бываютъ на свт! Но прежде всего надо поискать выходъ отсюда. Разв они заключили меня сюда какъ въ тюрьму? Какой-то подозрительный человчекъ разговаривалъ здсь со мною. Я припоминаю его слова: милордъ, разъ передъ вами отворилась одна дверь, другая заперлась навсегда, все, что осталось позади, для васъ боле не существуетъ. Иначе выразиться, онъ сказалъ мн: вы трусъ! Эдакій негодяй! онъ позволялъ себ говорить со мной такимъ образомъ потому, что въ то время я еще не пришелъ въ себя. Онъ употребилъ во зло мое оцпененіе. Я былъ для него беззащитной жертвой. Гд онъ? я бы показалъ ему, что меня нельзя оскорблять! А! теперь я пришелъ въ себя! Это хорошо. Ошибаетесь, если думаете, что можете по своей вол помыкать лордомъ Клэнчерли? Я пэръ Англіи, да, и у меня есть своя пэресса,— Деа. Условія! Но разв я приму ихъ? Разв я для того сдлался лордомъ, чтобы стать рабомъ? Я хочу свободно располагать своимъ могуществомъ. Разв съ меня сняли цпи для шутки? Съ меня сняли намордникъ, значитъ я могу укусить. Деа! Урсусъ! мы по прежнему будемъ жить вмст. Что вы были, тмъ былъ и я. Чмъ сталъ я теперь, тмъ будете и вы. Приходите же ко мн! Не хотите, такъ я приду къ вамъ. Сейчасъ приду. Что должны они чувствовать, не видя меня такое долгое время? И когда я подумаю, что я послалъ имъ эти деньги! Я самъ обязанъ былъ ихъ отнести. Припоминаю, этотъ человкъ сказалъ мн, что я не долженъ выходить отсюда. Мы это посмотримъ. Карету! Пусть заложатъ лошадей. Я хочу хать къ моей семь. Куда жъ подвались лакеи? Здсь должна быть лакеи, потому что есть господинъ. Я здсь господинъ! Это мой домъ. Я разломаю замки и вышибу двери. Если кто вздумаетъ преграждать мн путь, я проколю его шпагой. У меня есть теперь шпага и я желалъ бы видть, кто осмлится мн противиться. У меня есть жена — Деа, есть отецъ — Урсусъ. Мой дворецъ я дарю Урсусу. Мою корону я надну на голову Де. Надо спшить. Сейчасъ иду. Деа! я здсь. О, я живо пробгу раздляющее насъ пространство. Иду!

И поднявъ портьеру, онъ стремительно выскочилъ изъ комнаты. Онъ очутился въ корридор, потомъ прошелъ въ другой. За этимъ корридоромъ открылась анфилада комнатъ. Вс двери были отперты.

Гуинпленъ шелъ на удачу изъ комнаты въ комнату, изъ корридора въ корридоръ. Съ лихорадочнымъ нетерпніемъ онъ отыскивалъ выходъ изъ дворца.

II.
СХОДСТВО МЕЖДУ ДВОРЦОМЪ И ЛСОМЪ.

Въ дворцахъ на итальянскій образецъ, какимъ былъ Корлеоне-лоджъ, очень мало дверей, он по обыкновенію замняются занавсами, портьерами, драпировкой.

Какъ въ комнатахъ, такъ и въ корридорахъ, которые безпрестанно смняли комнаты и въ свою очередь смнялись ими,— везд блистала роскошь: позолота, мраморъ, рзьба по дереву, шелкъ. Тутъ громадная комната, а подл полутемный уголокъ, тщательно убранный и представляющій превосходное убжище, когда желаешь быть въ уединеніи, а рядомъ съ нимъ опять роскошный зеркальный покой. Тамъ и сямъ вновь покойчики, въ род красивыхъ бонбоньерокъ,— гардеробные или отдльные кабинетики, какъ ихъ называли. Въ этихъ потаенныхъ комнаткахъ совершались многія преступленія: здсь прятали красавицъ, которыхъ похищали у ревнивыхъ мужей или несговорчивыхъ родителей, здсь совершались убійства изъ ревности, изъ честолюбія или изъ политическихъ цлей. Кто попадалъ въ такую комнатку не по своей вол, тотъ могъ остаться здсь на всю жизнь, эти комнатки походили на позолоченные убліеты, куда попадая человкъ переставалъ существовать для міра, о немъ забывали, онъ былъ какъ бы не живой.

Изъ многихъ комнатъ вели лстницы, которыя подымались и опускались. За ними опять шли комнаты спиралью, он кружили и приводили вновь къ тому мсту, съ котораго въ нихъ вступили. Галлерея оканчивалась молельной, исповдальня приводила въ спальню. Ходы въ коралловыхъ нагроможденіяхъ и запутанное расположеніе дыръ въ губк повидимому служили образцомъ для распланированія этихъ комнатъ и покойниковъ. Развтвленія были безпорядочны и безконечны. Портреты часто скрывали за собой входы въ новые потаенные покои.

Гуинпленъ попалъ въ лабиринтъ потаенныхъ покоевъ Корлеоне-лоджа и путался въ нихъ, иногда опять возвращаясь въ комнату, которую уже проходилъ, и снова начиналъ искать выхода.

Онъ горлъ лихорадочнымъ желаніемъ поскоре выйдти отсюда и увидть Дею. Онъ хотлъ бы бжать, а ему приходилось блуждать ощупью въ этомъ безконечномъ лсу изъ комнатъ и корридоровъ. Онъ разсчитывалъ самымъ легкимъ и обыкновеннымъ способомъ достигнуть выходной двери, но увидлъ, что безъ спасительнаго клубка нитокъ невозможно выдти изъ этого новаго лабиринта.

Въ своемъ длинномъ путешествіи изъ комнаты въ комнату онъ не встртилъ ни одного живого лица. Онъ прислушивался. Нигд, ни малйшихъ признаковъ движенія.

Повременамъ ему казалось, что онъ видитъ кого-то подходящаго къ нему. Но нтъ, это онъ самъ, онъ видитъ свое отраженіе въ зеркал, онъ видитъ себя въ своемъ богатомъ костюм.

Онъ шелъ, выбирая дорогу какъ попало. И чмъ дальше онъ шелъ, тмъ, ему казалось, онъ больше и больше вдавался въ чащу. И какое кругомъ великолпіе! Везд, на потолкахъ, на стнахъ, на самомъ полу, вытканныя на бархат или металлическія изображенія птицъ и деревьевъ, причудливыя растенія, украшенныя жемчугомъ, парчевые обои, зеркала. Вся эта роскошь дйствовала опьяняющимъ образомъ на Гуинплена, которому въ первый разъ привелось видть вс эти чудеса. Но мысль о выход была руководящей его мыслью, и онъ не разъ повторялъ:

— Какой ужасный дворецъ!

Онъ бродилъ по этому лабиринту и тревожно спрашивалъ себя, что все это значитъ, точно его заперли въ тюрьму, онъ сердился и порывался на свжій воздухъ. Онъ повторялъ: Деа! Деа! какъ будто это имя служило ему спасительной нитью, съ помощію которой онъ можетъ выбраться отсюда.

По временамъ онъ звалъ:— Эй! кто нибудь!— Но никто не отвчалъ.

Комнатамъ казалось нтъ конца. Пустынно, тихо, великолпно, ужасно. Таковыми изображаютъ обыкновенно волшебные замки.

Скрытые душники поддерживали лтнюю температуру во всхъ этихъ комнатахъ и корридорахъ. Казалось, іюньское тепло схвачено и заперто здсь какимъ нибудь волшебникомъ. Въ иныхъ комнатахъ распространялся ароматъ духовъ, точно невидимые клумбы пахучихъ цвтовъ встрчались на пути. Везд ковры. Порою было жарко, хоть прогуливайся нагишомъ.

Гуинпленъ смотрлъ въ окна. Видъ безпрестанно мнялся. То онъ видлъ сады, наполненные утренней, весенней свжестью, то представлялись ему фасады зданій со статуями, то испанскіе патіосы, небольшіе четырехугольные дворики, лежащіе внутри громадныхъ зданій, вымощенные плитами, зацвлые и холодные, то блестла вода Темзы, то выдвигалась одна изъ громадныхъ башень Виндзора.

Былъ еще слишкомъ ранній часъ утра, и на улиц не замчалось ни одного прохожаго.

Гуинпленъ остановился. Онъ прислушивался.

— О, я выйду отсюда, говорилъ онъ.— Я увижу Дею. Никакая сила меня не остановитъ. Горе тому, кто захочетъ помшать мн уйти! Что это за замокъ, кто живетъ тутъ? Если этотъ заколдованный дворецъ стережетъ какой нибудь великанъ или адская собака, я ихъ истреблю. Я справлюсь съ цлой арміей. Деа! Деа!

Вдругъ ему послышался слабый шумъ. Онъ походилъ на журчаніе. воды.

Гуинпленъ въ это время находился въ узкой, темной галлере, которая отдлялась отъ прочихъ комнатъ задернутымъ занавсомъ.

Гуинпленъ подошелъ къ нему, отдернулъ и вошелъ.

Тамъ онъ встртилъ то, чего никакъ не ожидалъ.

III.
ЕВА.

Восьмиугольная сводчатая зала, безъ оконъ, освщенная сверху, вся обшитая мраморомъ персиковаго цвта, посреди ея черный мраморный балдахинъ на крученыхъ колоннахъ, въ тяжеломъ, но красивомъ стил временъ Елизаветы, поставленный надъ ванною изъ того же чернаго мрамора, черезъ отверстіе въ самой ванн медленно вливалась теплая, пахучая вода,— это были первые предметы, бросившіеся въ глаза Гуинплену.

Вода, переливаясь, тихо журчала, это-то журчаніе и дошло до слуха Гуинплена, когда онъ находился по ту сторону занавса. Вода, вливавшаяся въ ванну, дымилась, но слегка, такъ что мраморъ едва былъ покрыть легкимъ паромъ. Тонкая струйка падавшей воды походила на стальной проволочный прутикъ, склонявшійся при малйшемъ дуновеніи втра.

Въ зал не было никакой мебели, кром серебрянаго канапе съ блою шелковою подушкою, и серебряной туалетной этажерки съ восьмью венеціанскими зеркалами. Канапе стояло съ одной стороны ванны, а туалетъ съ другой, одно напротивъ другого. Въ одну изъ стнъ, вблизи канапе, была вдлана металическая доска съ изваянной на ней королевской короной, эта доска очевидно поднималась и опускалась, подл нея вислъ колокольчикъ.

Какъ разъ напротивъ входа, передъ глазами Гуннилена, который остановился какъ вкопанный, стны вовсе не было, она замнялась огромнымъ покровомъ изъ серебряной ткани.

Ткань была очень тонка и прозрачна, такъ что позволяла видть все, что находилось за нею.

Въ ея центр, т. е. въ томъ мст, гд находился бы паукъ, еслибъ это была паутина, Гуинпленъ увидлъ страшную вещь — голую женщину.

Не совсмъ голую, нтъ. Эта женщина была одта съ головы до ногъ. На ней была длинная сорочка, но до того тонкая, что казалась совсмъ прилипшей къ тлу. Подобная нагота женщины еще заманчиве и опасне, чмъ нагота дйствительная. Женщины знаютъ это хорошо. Герцогиня Монпасье, подъ видомъ кающейся гршницы, прошла весь Парижъ, босыми ногами, въ кружевной сорочк, она шла между двумя рядами католическихъ монаховъ, сопровождаемая толпой знатныхъ дамъ и двицъ, тоже босыхъ и одтыхъ въ одн рубашки.

Серебряная ткань, прозрачная какъ стекло, служила занавсомъ и отдляла ванную отъ спальни. Спальня была похожа на зеркальный гротъ. Въ ея стны и потолокъ были вдланы венеціанскія зеркала, отражавшія въ себ кровать, стоявшую посредин. На кровати, серебряной, какъ туалетъ и канапе, лежала женщина. Она спала.

Она спала, закинувъ голову назадъ, сброшенное одяло лежало у ея ногъ, кружевная подушка на ковр.

Между ея наготою и взорами Гуинплена были дв преграды: ея сорочка и газовый серебряный занавсъ — дв прозрачности. Альковъ, служившій спальней, освщался скромнымъ отблескомъ изъ ванной. Женщина, можетъ быть, не имла стыда, но свтъ его имлъ.

Кровать не имла ни колонокъ, ни балдахина, такъ что, открывая глаза, женщина могла видть свою наготу во всхъ окружающихъ ее зеркалахъ.

Пеньоаръ изъ шелковой китайской матеріи, лежалъ въ ногахъ на постели.

По ту сторону кровати была вроятно дверь, искусно замаскированная зеркаломъ, на которомъ были нарисованы павлины и лебеди.

У изголовья кровати вдланъ серебряный пюпитръ, на немъ лежала открытая книга, вверху страницъ крупными буквами напечатанъ титулъ книги: Alcoranas Mahumedis.

Гуинпленъ ничего этого не замтилъ. Передъ нимъ была женщина, ее одну онъ только и видлъ. Онъ зналъ эту женщину.

Это была герцогиня.

Она — это таинственное созданіе, которое было причиной столькихъ сладкихъ грезъ, доводившихъ его до безумія, она, которая писала къ нему то странное письмо! Единственная женщина въ мір, о которой онъ могъ сказать: она меня видла и все-таки желаетъ меня. Онъ отогналъ свои грезы, онъ сжегъ письмо. Онъ выбросилъ ее изъ своихъ мечтаній и изъ своей памяти, онъ не думалъ о ней боле, онъ ее забылъ…

И онъ опять ее увидлъ и почувствовалъ, что она для него теперь опасне, чмъ была прежде.

Женщина нагая,— это женщина во всеоружіи.

Гуинпленъ не дышалъ. Онъ смотрлъ и смотрлъ. Дйствительно, это она, та женщина. Возможно ли?

Въ театръ она являлась герцогиней, здсь же передъ нимъ была нереида, наяда, фея. Опять видніе, призракъ.

Онъ пытался бжать и чувствовалъ, что это невозможно. Его взоры стали цпями и приковали егэ къ этому виднію.

Кто она такая? Двушка? Ея красота казалась такой неприступной. Столько чистоты въ этихъ цломудренныхъ и гордыхъ формахъ. Снжная близна ея тла была подобна священной близн Юнгфрау. Вся ея фигура, вс ея прелести говорили, что здсь покоится богиня въ августйшемъ сн. Она была такъ, спокойна въ своей нагот, какъ будто имла право на олимпійскій цинизмъ, какъ будто она была выше всякихъ желаній и возбужденій, она также гордо засыпала на своей кровати, какъ Венера на морской пн.

Гуинпленъ дрожалъ. Онъ восхищался, но восхищался нездоровымъ восхищеніемъ. Ему было страшно.

Судьба оказывалась слишкомъ щедрой въ отношеніи Гуинплена, она посылала ему сюрпризъ за сюрпризомъ. Гуинпленъ думалъ, что съ перенесеніемъ его изъ лачуги во дворецъ кончатся вс чудеса, такъ нтъ! ему, возбужденному до послдней крайности, бросаютъ на пути спящую богиню! Какой это неизвстный искуситель преподноситъ ему одно посл другого осуществленіе всхъ его завтныхъ желаній, даже нехорошихъ побужденій, тмъ не мене ставшихъ для него милыми? Не существуетъ ли заговора противъ него, горемычнаго, и что онъ станетъ длать со всми этими ужасными улыбками счастія, разомъ налетвшими на него? Отъ нихъ и безъ того ужь закружилась голова. А тутъ еще эта женщина! Зачмъ она здсь, для какой надобности — не отъ кого получить разъясненіе. Не сдлали ли его пэромъ Англіи собственно для этой герцогини? Кто толкаетъ ихъ одного къ другому. Кого здсь дурачатъ? Кто изъ нихъ жертва? На Гуинплена нашелъ какъ бы столбнякъ. Онъ ощущалъ невообразимую тягость, воля покидала его. За что ухватиться? Онъ былъ очарованъ, онъ чувствовалъ, что начинаетъ терять разсудокъ.

А женщина все еще спала.

Для него она была теперь не леди, не герцогиня, она была женщина. Онъ желалъ ее, онъ любилъ ее.

Вн себя, онъ трепеталъ.

Какъ устоять противъ искушенія? Ни толстой шелковой матеріи, ни облака, скрывающаго наготу, — никакой преграды. Предъ нимъ одна нагота во всей своей обаятельной, страшной сил.

Время отъ времени герцогиня ворочалась на своей постели, измняя положеніе. Она изгибалась, принимая самыя кокетливыя позы. Гуинпленъ, блдный и растерянный, пожиралъ ее своими глазами. Онъ слышалъ ея дыханіе, онъ замчалъ каждое ея движеніе. Его тянуло къ ней. Какъ устоять противъ нея? Какъ удержать себя?

Онъ ожидалъ всего, кром этого. Онъ разсчитывалъ, что ему, можетъ быть, прядется вступить въ бой съ какимъ нибудь свирпымъ сторожемъ, придется побить какое нибудь чудовище, стерегущее тюрьму. Онъ ожидалъ встртить Цербера и нашелъ Гебу.

Женщина нагая. Женщина спящая. Какой ужасный врагъ!

Онъ закрылъ глаза. Зрніе не можетъ выносить слишкомъ сильнаго свта. Но и черезъ сомкнутыя вки онъ все-таки ее видлъ,— видлъ еще боле прекрасной, еще боле страшной.

Обратиться въ бгство было нелегко. Онъ пытался убжать и никакъ не могъ. Ноги его какъ бы приросли къ земл.

Все изчезло передъ нимъ. Оставалась только одна эта женщина. Онъ хотлъ обладать ею, но какъ это сдлать? Своему непреодолимому желанію онъ не могъ противопоставить соображенія, что онъ безобразенъ и уродливъ, а она прекрасна и потому должна оттолкуть его. Не она ли сама писала ему, что любитъ его.

Можно ли посл того бжать, когда она, та женщина, что любитъ его, находится здсь, передъ нимъ, въ этой комнат, въ пустынномъ замк, спящая, оставленная безъ защиты. Она Зависитъ отъ его произвола, она въ его власти.

Герцогиня!

Въ безграничномъ пространств вы замчаете звздочку. Вы ей восхищаетесь. Она такъ далеко! Вы недосягаемы для нея. Какая же опасность можетъ грозить вамъ отъ неподвижной звзды. Но вотъ въ одинъ день или въ одну ночь, вы видите, что звзда перемстилась съ своего обычнаго мста. Вы замчаете вокругъ нея дрожащій свтъ. Эта звздочка, которую вы считали неподвижной, шевелится. Это уже не звзда — это комета. Звзда движется, увеличивается въ своихъ размрахъ, потрясаетъ своими пурпуровыми волосами, все боле и боле удлиняющимися. Она направляется къ вашей сторон. О, ужасъ, она идетъ на васъ. Комета васъ знаетъ, комета васъ желаетъ. Ужасное небесное пришествіе. Слишкомъ большой свтъ ослпляетъ васъ. Вы стараетесь избавиться отъ него. Вы отвергаете любовь, которую предлагаетъ вамъ пучина. Вы закрываете глаза руками, вы прячетесь. Вы думаете, что уже спаслись, открываете глаза… Но ужасная звзда стоитъ передъ вами. Она уже не звзда, она міръ. Незнакомый вамъ міръ — міръ лавы и безмрнаго жара. Онъ наполняетъ собою небо. Ничего нтъ боле, кром его. Карбункулъ въ бездн безконечнаго, алмазъ вдали — на близкомъ разстояніи громадное горнило. А вы въ его пламени.

И вы чувствуете, что начинаете горть, но васъ сжетъ райскій огонь.

IV.
САТАНА.

Вдругъ спящая женщина проснулась. Она величественно приподнялась на своей постели, ея шелковистые блокурые волосы съ сладостнымъ шумомъ разсыпались по ея плечамъ, спустившаяся сорочка обнажила ея грудь, она дотронулась нжной ручкой до своей розовой ноги и нсколько мгновеній разсматривала ее, достойную рзца Фидія, потомъ она потянулась и звнула, какъ тигрица при восход со.наца.

Гуинпленъ длалъ неимоврныя усилія, стараясь сдержать свое дыханіе, но помимо воли тяжело дышалъ.

— Кажется тамъ есть кто-то, сказала она, звая съ удивительной граціей.

Гуинпленъ услышалъ этотъ голосъ, котораго онъ не зналъ до сихъ поръ. Голосъ очаровательный, произношеніе восхитительно-надменное, ласковый оттнокъ смягчаетъ повелительный тонъ.

Въ тоже время она привстала на колни, потянула къ себ пеньоаръ и спустилась съ кровати на полъ, на мгновеніе нагая во весь ростъ и тотчасъ же вся закутанная. Моментально она вся закрылась шелковою тканью. Длинныя рукава скрыли ея руки. Остались видны лишь пальцы ея ногъ, бленькихъ съ маленькими ноготками, какъ ножки у дтей.

Она отбросила назадъ свои волосы, потомъ подбжала къ тому зеркалу, которое маскировало дверь и приложила къ нему внимательное ухо.

Она слегка постучала въ дверь.

— Есть тамъ кто нибудь? спросила она.— Лордъ Дэвидъ! это уже вы? Который часъ? Или это ты Баркильфедро?

Она повернулась.

— Но нтъ. Это совсмъ не тамъ. Нтъ ли кого въ ванной? Отвчайте же! Но кто же можетъ придти туда.

Она подошла къ занавсу изъ серебряной, ткани, раздвинула его своей ножкой, отворотила плечомъ и вошла въ мраморную комнату.

Гуинпленъ похолодлъ. Никакого выхода. Бжать — поздно, да онъ и не имлъ къ тому силы. Онъ желалъ бы провалиться сквозь землю. Никакого способа остаться незамченнымъ.

Она его увидла. Она посмотрла на него, чрезвычайно изумленная, но не испуганная.

— Вотъ какъ, сказала она съ выраженіемъ счастія и презрнія,— это ты, Гуинпленъ!

Потомъ быстро, сдлавъ страшный прыжокъ — прыжокъ пантеры, она бросилась къ нему на шею.

Она сжала ему голову своими голыми руками, ибо при этомъ внезапномъ движеніи рукава спустились до плечъ.

Потомъ оттолкнувъ его, она впилась въ его плечи своими руками, какъ когтями, и стала всматриваться въ него странными глазами.

Гуинпленъ, съ своей стороны, разсматривалъ эти зрачки — одинъ голубой, другой черный, изнемогая подъ двойнымъ взглядомъ, однимъ райскимъ, другимъ исходящимъ изъ ада. И тотъ и другая чувствовали нчто подобное сильному головокруженію.

Гуинпленъ молчалъ какъ бы подъ давленіемъ невыносимой тяжести.

— Ты не глупъ. Ты меня нашелъ. Ты узналъ, что я принуждена была оставить Лондонъ. Ты послдовалъ за мной. Ты хорошо сдлалъ, что пришелъ сюда.

Къ Гуинплену по немногу стало возвращаться сознаніе. Ощущеніе страха и стыда заставило его сдлать попытку податься назадъ, но розовые ноготки впились въ его плечо и крпко держали. Онъ попалъ въ логовище львицы, откуда нелегко было выбраться.

— Эта сумасшедшая Анна, королева, продолжала она,— призвала меня въ Виндзоръ сама не зная для чего. Я пріхала по ея приглашенію и узнаю, что она заперлась съ своимъ идіотомъ канцлеромъ. Но какъ ты добрался до меня? Вотъ это называется быть мужчиной. Препятствія для тебя ихъ не существуетъ. Тебя позвали, ты тотчасъ же пришелъ. Полагаю, теб извстно мое имя,— герцогиня Жозіана. Кто тебя сюда привелъ? Безъ сомннія, пажъ. Онъ расторопенъ, я ему дамъ за это сто гиней. Какъ все это устроилось. Разскажи-ка мн. Нтъ, лучше не говори. Я не хочу ничего знать. Объясненія не нужны. Я люблю неожиданности. Ты явился сюда чудомъ, ты достаточно чудовищенъ для этого. Ты упалъ съ облаковъ или вылзъ изъ подъ земли, и то и другое весьма вроятно. Ты имешь право являться къ женщин такимъ путемъ, какимъ къ ней въ древности являлись боги. Ршено, ты мой любовникъ.

Гуинпленъ, все еще потерянный, слушалъ, чувствуя, что его мысли снова начинаютъ путаться. Конечно, сомнваться боле невозможно. Сама она признается, что писала памятное ему письмо. Онъ, Гуинпленъ, любовникъ герцогини,— любовникъ любимый! Необъятная гордость зашевелилась въ его злополучномъ сердц.

Тщеславіе часто овладваетъ нами помимо желанія съ нашей стороны.

— Если ты пришелъ сюда, значитъ такъ суждено, продолжала герцогиня.— Сама судьба бросаетъ насъ въ объятія одинъ другого. Отпразднуемъ свадьбу Стикса и Авроры. Въ первый разъ какъ я тебя увидла, я сказала себ: это онъ. Я его узнала. Я узнала чудовище моихъ грезъ. Онъ долженъ быть моимъ. Всегда слдуетъ помогать судьб. Вотъ почему я къ теб писала. Одинъ вопросъ, Гуинпленъ. Вришь ли ты въ предопредленіе? Я врю. Постой, я и не замчаю. На теб костюмъ дворянина. Впрочемъ, почему-жь теб и не нарядиться въ него, ты вдь комедіантъ. А паяцъ стоитъ лорда. Разв между лордами мало клоуновъ. Ты такъ хорошо сложенъ, строенъ. Дло неслыханное, что ты попалъ сюда, но ты попалъ, значитъ такъ и нужно. Когда ты пришелъ сюда? Сколько времени ты здсь находишься? Ты меня видлъ нагою? Я прекрасна, не правда-ли? Я хотла брать сегодня ванну. О, я тебя люблю. Ты прочелъ мое письмо! Самъ ли ты его прочелъ? Умешь ли ты читать? Сомнваюсь, чтобы ты умлъ. Я теб задаю вопросы, но ты мн не отвчай. Мн не нравится звукъ твоего голоса. Онъ слишкомъ нженъ. Такое ни съ чмъ несравнимое существо, какъ ты, должно рычать, а не говорить. Въ твоемъ пніи такъ много гармоніи. Это мн не нравится. Только это въ теб и дурно. Все остальное ужасно, превосходно. Въ Индіи ты былъ бы богомъ. Разв ты родился съ этимъ страшнымъ смхомъ на лиц? Нтъ, не то. Ты получилъ это уродство какъ наказаніе, по суду. Ты вроятно совершилъ какое нибудь преступленіе. Приди въ мои объятія.

Она упала на канапе и притянула Гуинплена къ себ. Онъ едва ли разслышалъ половину изъ ея горячей, порывистой рчи. А въ ея глазахъ искрилась страсть. Она говорила съ волненіемъ, торопливо, вн себя, голосомъ нжнымъ, ея рчь звучала какъ музыка, но Гуинпленъ эту музыку принималъ за бурю.

Она, пристально всматриваясь въ лицо Гуинплена, снова продолжала:

— Я унижаю себя отдаваясь теб, какое счастіе. Какая скука занимать высокое положеніе въ свт. Я такъ пресыщена уваженіемъ, что чувствую надобность въ презрніи. Вс мы нсколько сумазбродны, начиная съ Венеры, Клеопатры, герцогинъ де Шеврезъ и де-Лонгвиль и кончая мной. Предупреждаю тебя, я не намрена скрывать нашу связь. А, я начинаю дышать. Я нашла исходъ. Меня станутъ порицать, какъ унизившую свою фамилію, а разв это не избавленіе? Все разбить, презрительно махнуть на все рукой, длать все, что вздумается — это значитъ жить. Слушай, я тебя люблю.

Она остановилась, на губахъ ея мелькнула ужасная улыбка.

— Я тебя люблю не потому только, что ты безобразенъ, но еще и потому, что ты занимаешь низкое положеніе въ свт. Я люблю чудовище и люблю фигляра. Что можетъ быть привлекательне такого любовника. Вкусить яблоко не райское, а сорванное въ аду — вотъ чего мн хочется. Я Ева, но Ева бездны. А ты, по всей вроятности, демонъ, хотя и не сознаешь этого. На твоемъ лиц лежитъ печать адскаго смха. Ты владыка моихъ мечтаній, котораго я ждала. Ты именно то, чего я такъ жаждала. Я теб наговорила кучу вещей, которыхъ ты не можешь понимать. Гуинпленъ, никто еще не обладалъ мною, отдаюсь теб чистая, какъ раскаленный уголь, ты, понятно, мн не вришь, но еслибъ ты зналъ до какой степени меня мало интересуетъ твое недовріе?

— Герцогиня, прошепталъ Гуинпленъ…

— Молчи, прервала она, закрывъ ему ротъ своей рукой.— Я тобой любуюсь. Предъ тобой стоитъ необузданная чистота. Я бшеная весталка. Ни одинъ мужчина меня не знаетъ. Мое сердце каменное, но оно походитъ на таинственные кремни, выбрасываемые хоремъ къ подножію скалы Гэнтли-Набъ, внутри которыхъ заключена змя. Эта змя и есть моя любовь — любовь всемогущая, она заставила тебя придти сюда. Между нами нтъ боле разстоянія. И прекрасно. Молчи же и возьми меня.

Она замолчала. Онъ дрожалъ.

— Я отдаюсь теб, Гуивпленъ, продолжала она, улыбаясь.— Я съ радостью готова быть твоей любовницей, твоей рабой, твоей вещью. Гуинпленъ, я хочу сама презирать себя. И это презрніе усладитъ мою гордость. Лучшей лигатурой для величія служитъ низость. Презирай меня ты, котораго вс презираютъ. Попирай меня своими ногами, и ты не найдешь лучшаго способа доказать мн свою любовь. Знаешь ли почему я тебя обожаю? Потому, что я тебя презираю…

Такъ говорила эта ужасная женщина, платье ея распахнулось, глазамъ Гуинплена опять предсталъ нагой торсъ двственницы.

— Гордая и надменная со всми, я склоняюсь предъ тобой, продолжала она.— Какъ вс удивятся! Удивленіе глупцовъ — какъ оно мило. Сама же я себя очень хорошо понимаю. Кто я? Богиня? Амфитрита отдалась Циклопу. Фея? Уржела выбрала себ Бугриса. Принцесса? У Маріи Стюартъ былъ Ритчіо. Три красавицы и три чудовища. Я выше, чмъ они, потому что ты уродливе ихъ возлюбленныхъ. Гуинпленъ, мы созданы другъ для друга. Ты физически уродъ, во мн же нравственное безобразіе. Отсюда, моя любовь къ теб. Между нами существуетъ поразительное сходство. Я не знала себя до сихъ поръ. Ты пришелъ и разбудилъ уснувшую во мн мою природу. Посмотрись въ меня, какъ въ зеркало. Твое лицо — это моя душа. Я такое же чудовище, какъ и ты. Гуинпленъ, ты разогналъ мою скуку.

Она засмялась смхомъ ребенка, и сказала ему на ухо:

— Хочешь видть безумную женщину? Смотри, это я.

Пока она говорила, Гуинплена жгло, какъ огнемъ. Онъ не въ состояніи былъ вымолвить ни одного слова.

— О, чудовище! шептала она, и была ужасна. Потомъ крпко сжавъ ему руки, она продолжала въ прежнемъ тон:

— Я счастлива своимъ униженіемъ. Я люблю тебя, чудовище, титанъ безобразія. Любить тебя, значитъ понимать величіе. Я это понимаю. Что за невидаль влюбиться въ Аполлона! Слава измряется удивленіемъ. Я тебя люблю. Я грезила о теб цлыя ночи. Это мой дворецъ. Ты увидишь мои сады. Тамъ есть ручейки, журчащіе въ тни листьевъ, тамъ есть таинственные гроты, гд такъ удобно цловаться. А какъ много цвтовъ, какой ароматъ они даютъ. Ты. знаешь, что королева мн сестра. И я теб говорю: длай со мною, что хочешь. Никогда я не испытывала того, что ощущаю теперь подл тебя. О, какъ бы я желала вечеромъ, подъ звуки музыки, плыть съ тобой вмст на золотой галер посреди моря. Оскорбляй меня. Бей. Поступай какъ съ потерянной женщиной. Я все-таки обожаю тебя.

Ея ужасныя любовныя рчи дышали какимъ-то прометеевымъ величіемъ. Въ восптыя Эсхиломъ празднества великой богини Женщины, подъ звзднымъ небомъ, искали сатировъ, съ такимъ же эпическимъ бшенствомъ. Жозіана была прекрасна въ моменты своихъ сладострастныхъ изліяній, огонь страсти, горвшій во всемъ ея существ, сообщился и Гуинплену.

— Люблю тебя, кричала она и покрывала его поцлуями.

Отъ этихъ поцлуевъ въ Гуинплен все обмерло. Воспоминаніе о Де мало-по-малу стушевывалось.

Жозіана повторяла:

— Люблю тебя.— И бшено прижимала его къ своей груди. Гуинпленъ задыхался. Невозможно выразить, что онъ чувствовалъ въ эту минуту, ужасъ, сладострастіе, опьяненіе, стыдъ, униженіе гордости, вс эти ощущенія мгновенно смняли одно другое.

Вдругъ возл нихъ зазвенлъ колокольчикъ, устроенный въ стн подл доски съ королевскимъ гербомъ. Герцогиня повернула голову я сказала:

— Чего ей отъ меня нужно?

Желзная доска съ королевской короной, вдланная въ стну, опустилась, открылась внутренняя ея сторона, обитая голубымъ бархатомъ, и на ней золотая тарелка съ пакетомъ, запечатаннымъ восковой печатью. Колокольчикъ продолжалъ звонить.

Опустившаяся доска приходилась какъ разъ сзади того мста канапе, на которомъ сидли влюбленные. Герцогиня, продолжая обнимать Гуинплена одной рукой, другой взяла пакетъ съ тарелки и оттолкнула доску. Отверстіе закрылось, колокольчикъ пересталъ эвенть.

Жозіана сорвала печать, разорвала пакетъ и бросила его къ ногамъ Гуинплена. На печати можно было замтить королевскую корану и букву А. На конверт же была надпись: ‘ея милости, герцогин Жозіан.’

Въ рукахъ у герцогини остались большой пергаментъ съ печатью канцлера и небольшое письмо. Жозіана, вся трепещущая и съ глазами полными нги и страсти, сдлала нетерпливое движеніе досады.

— Ахъ, сказала она.— Что она мн присылаетъ опять? Бумаги! Какая безпокойная женщина!

И отбросивъ пергаментъ, она раскрыла письмо.

— Это ея почеркъ,— почеркъ моей сестры. Вчно она нагоняетъ на меня скуку. Я уже спрашивала тебя, Гуинпленъ, умешь ты читать?

Гуинпленъ утвердительно кивнулъ головою.

Она растянулась на канапе въ положеніи спящей женщины, съ странной стыдливостію спрятала ноги въ складки своего платья, а руки закрыла рукавами, оставляя по прежнему обнаженною грудь и, пожирая Гуинплена страстнымъ взоромъ, подала ему письмо.

— Теперь ты уже мой, Гуинпленъ. Начинай свою службу. Прочти, мой возлюбленный, что пишетъ мн королева.

Гуинпленъ взялъ письмо, раскрылъ его и дрожащимъ голосомъ прочиталъ:

‘Мадамъ!

Всемилостивйше посылаемъ вамъ копію протокола,— утвержденнаго и подписаннаго нашимъ подданнымъ Уильямомъ Куперомъ, лордомъ-канцлеромъ англійскаго королевства,— изъ котораго оказывается, что законный сынъ лорда Линнеуса Клэнчерли найденъ и, подъ именемъ Гуинплена, находился въ самомъ низкомъ положеніи странствующихъ комедіантовъ и фигляровъ, въ которое попалъ съ самыхъ младенческихъ лтъ. На основаніи нашихъ государственныхъ законовъ и въ силу родового права, лордъ Фирменъ Клэнчерли, сынъ лорда Линнеуса Клэнчерли, сегодня же займетъ свое мсто въ палат лордовъ. Посему, желая сохранить за вами пользованіе помстьями лордовъ Клэнчерли-Генкервилей, мы поручаемъ его вашему расположенію вмсто лорда Дэвида Дирри-Мойра. Мы приказали перевезти лорда фирмена въ вашу резиденцію, Корлеоне-лоджъ, и повелваемъ вамъ, какъ королева и сестра, принять нашего лорда Фирмена Клэнчерли, какъ своего жениха, и выйдти за него замужъ. Такова наша королевская воля’.

Пока Гуинпленъ читалъ, герцогиня слушала внимательно, устремивъ на него пристальный взглядъ, и съ каждымъ словомъ приподнималась нсколько съ нодушки. Когда же онъ кончилъ, она вырвала у него письмо.

— ‘Анна, королева’, произнесла она, читая подпись мечтательнымъ голосомъ.

Потомъ схватила съ полу брошенный ею пергаментъ и пробжала его. Это была копія съ извстнаго протокола, составленнаго въ застнк.

Прочитавъ протоколъ, она принялась за письмо, пробжала его и сказала:

— Пусть будетъ такъ.

И, указывая Гуинплену на портьеру, въ которую онъ вошелъ съ галлереи, прибавила спокойнымъ тономъ:

— Ступайте прочь!

Остолбенлый Гуинпленъ остался неподвиженъ.

— Вы назначены мн въ мужья,— убирайтесь! сказала она холодно.

Гуинпленъ съ опущенными въ землю глазами, какъ виновный, не могъ произнести ни одного слова и продолжалъ стоять на токъ же мст безъ всякаго движенія.

— Вы не имете права быть здсь, прибавила она.— Здсь мсто моего любовника.

Гуинпленъ не трогался съ мста.

— Хорошо, сказала она.— Ну, такъ я уйду. А, вы мой мужъ. Ничего не можетъ быть лучше. Теперь я васъ ненавижу.

И поднявшись съ мста и пославъ кому-то въ пространств надменный прощальный жестъ, она вышла.

Портьера галлереи закрылась за нею.

V.
СТАРЫЯ ЗНАКОМЫЕ.

Гуинпленъ остался одинъ.

Одинъ передъ этой теплой ванной, въ виду смятой постели.

Путаница идей въ его голов дошла до крайняго своего предла. То, что приходило ему теперь въ голову, не имло даже подобія какой нибудь мысли. Какой-то нестройный бредъ носился въ его отуманенной голов.

Со времени полученія письма отъ герцогини, принесеннаго пажемъ, онъ пережилъ въ сравнительно ничтожное число часовъ столько удивительныхъ приключеній. Но до сей поры хотя онъ полагалъ, что видитъ сонъ, все-таки онъ видлъ его ясно. Теперь же онъ чувствовалъ, что ему приходится ходить ощупью, какъ слпому.

Онъ боле ничего не думалъ и оставался безъ всякаго движенія на томъ же самомъ мст канапе, на которомъ его оставила Жозіана.

Вдругъ послышались мужскіе шаги. Они слышались со стороны противоположной той портьер, за которой скрылась Жозіана. Какъ ни былъ озадаченъ Гуинпленъ, однакожъ онъ сталъ прислушиваться.

Вскор, напротивъ серебряной занавси, которую Жозіана оставила незакрытой, широко растворилась дверь, замаскированная разрисованнымъ зеркаломъ, и изъ-за нея раздался веселый мужской голосъ, громко напвавшій куплетъ одной старинной французской псенки.

Затмъ вошелъ мужчина, одтый въ великолпный флотскій мундиръ, обшитый галунами, со шпагой на боку и съ шляпой въ рукахъ.

Гуинпленъ быстро вскочилъ. Онъ узналъ вошедшаго и тотъ узналъ его. Изъ ихъ устъ въ одно время вырвался крикъ:

— Гуинпленъ!

— Томъ-Джимъ-Джэкъ!

— Какъ ты попалъ сюда? спросилъ вошедшій, приближаясь къ Гуинплену, сложившему на груди руки.

— А ты какъ здсь очутился? спросилъ въ свою очередь Гуинпленъ.

— А понимаю. Капризъ Жозіаны! Чудовище-комедіантъ,— слишкомъ лакомый для нея кусокъ, чтобы она могла отказать себ въ немъ. И чтобы войти сюда, ты переодлся въ чужой костюмъ, Гуинпленъ.

— Также, какъ и ты, Томъ-Джимъ-Джэкъ.

— Гуинпленъ, что означаетъ это дворянское платье?

— Томъ-Джимъ-Джэкъ, что означаетъ это офицерское платье?

— Я не намренъ отвчать на такой вопросъ, Гуинпленъ.

— Также и я не намренъ, Томъ-Джимъ-Джэкъ.

— Гуинпленъ, мое имя вовсе не Томъ-Джимъ-Джэкъ.

— Томъ-Джимъ-Джэкъ, мое имя вовсе не Гуинпленъ.

— Гуинпленъ, я здсь у себя.

— Здсь я у себя, Томъ Джимъ-Джэкъ.

— Я запрещаю теб быть моимъ эхо. На твою иронію у меня есть палка. Перестань шутить, мерзавецъ!

— Самъ ты мерзавецъ! отвчалъ Гуинпленъ, блдня.— Ты мн отвтишь за это оскорбленіе.

— Въ твоемъ барак, когда теб угодно, кулаками.

— Нтъ, здсь, и шпагой.

— Другъ Гуинпленъ, на шпагахъ дерутся только джентльмены. Я употребляю ее только противъ равныхъ себ. Съ тобой мы равны передъ кулакомъ, передъ шпагой же ни въ какомъ случа. Въ гостинниц Тадкэстеръ Томъ-Джимъ-Джэкъ можетъ боксировать съ Гуинпленомъ. Въ Виндзор же это невозможно. Узнай: я контръадмиралъ.

— А я пэръ Англіи.

— Почему же не король, отвчалъ со смхомъ Томъ-Джимъ-Джэкъ.— Комедіантъ играетъ всякія роли.

— Я пэръ Англіи и мы будемъ драться.

— Гуинпленъ, это наконецъ несносно. Не выводи меня изъ терпнія. Меня зовутъ лордъ Дэвидъ Дирри-Мойръ.

— А меня лордъ Клэнчерли.

— Прекрасная выходка! сказалъ Дэвидъ, помирая со смху.— Гуинпленъ — лордъ Клэнчерли. Въ самомъ дл, чтобы обладать Жозіаной, надо носить это имя. Слушай, я тебя прощаю. И знаешь ли почему? Мы оба любовники.

Заколыхалась портьера галлереи и чей-то голосъ проговорилъ:

— Вы оба женихи.

— Баркильфедро! вскричалъ Дэвидъ.

Дйствительно это былъ Баркильфедро. Онъ съ пріятной улыбкой поклонился обоимъ лордамъ.

Сзади него стоялъ джентльменъ съ почтительнымъ и строгимъ лицомъ, имвшій въ рук черный жезлъ.

Этотъ джентльменъ подошелъ къ Гуинплену, отвсилъ ему три поклона, и сказалъ:

— Милордъ, я церемоніймейстеръ чернаго жезла. По приказанію королевы я пришелъ за вашей милостью.

КНИГА ВОСЬМАЯ.
ВЪ КАПИТОЛ.

I.
ПО ДОРОГ ВЪ ПАРЛАМЕНТЪ.

Необычайная сила, которая въ послдніе дни такъ произвольно распоряжалась Гуинпленомъ и, варьируя свои проявленія, вчера перенесла его въ Виндзоръ, сегодня возвратила въ Лондонъ.

Событія смнялись событіями, мечты Гуинплена осуществлялись одна за другою. Ему не оставляли времени даже вздохнуть свободно и перевести духъ.

Жонглеръ играетъ шарами, бросая ихъ по своему произволу, люди въ рукахъ судьбы тоже, что шары въ рукахъ фокусника.

Вечеромъ того же дня Гуинпленъ очутился въ необычайномъ мст.

Онъ сидлъ, на скамь съ гербомъ, облаченный въ бархатную пурпуровую мантію, подбитую горностаемъ, окруженный молодыми людьми и стариками, одтыми такъ же, какъ и. онъ, сидящими на такихъ же скамьяхъ.

Тутъ же въ сторон онъ замтилъ нсколько человкъ, одтыхъ въ черное платье, они стояли на колняхъ и нкоторые изъ нихъ что-то писали.

Передъ нимъ, въ нкоторомъ разстояніи, на возвышеніи находился золотой тронъ — тронъ Великобританіи.

Гуинпленъ, самъ пэръ, находился въ палат англійскихъ пэровъ.

Какъ онъ попалъ туда,— мы сейчасъ это пояснимъ.

Его везли изъ Виндзора, въ королевской карет со стражей, приличной званію пэра. Впрочемъ эта почетная стража походила скоре на стражу, охраняющую арестанта.

Проходящіе и прозжающіе въ этотъ день по дорог изъ Лондона въ Виндзоръ встрчали дв кареты, конвоируемыя отрядомъ джентльменовъ, состоящихъ на личной служб у ея величества. Въ первой сидлъ церемоніймейстеръ чернаго жезла съ своимъ жезломъ въ рукахъ. Во второй же можно было различить только шляпу съ широкими полями, совершенно закрывавшую лицо, которое поэтому никто не могъ разглядть. Всхъ интересовало, кто такой этотъ прозжающій. Принцъ ли онъ или арестантъ? Можно было предполагать, что его везутъ въ тюрьму, если онъ не направляется въ палату пэровъ.

Это былъ Гуинпленъ.

Королева подумала объ всемъ. Дло шло о будущемъ муж ея сестры и она сочла приличнымъ назначить ему конвой изъ своей собственной стражи.

Впереди позда, верхомъ на лошади, скакалъ помощникъ церемоніймейстера чернаго жезла.

Поздъ остановился въ Брентфорд, послдней станціи передъ Лондономъ.

Здсь ожидала золоченая съ черепаховой отдлкой карета, запряженная четырьмя великолпными конями въ серебряной сбру.

Церемоніймейстеръ отворилъ дверцу кареты, въ которой пріхалъ Гуинпленъ и почтительно, знакомъ, пригласилъ его перессть въ позолоченный экипажъ.

Гуинпленъ повиновался. Вслдъ за нимъ въ парадный экипажъ вошли церемоніймейстеръ и его помощникъ и расположились на низенькой скамейк, поставленной на мст передняго сиднья.

Прислуга прежнихъ экипажей имла на себ королевскую ливрею. Теперь ее ‘смнила новая, одтая въ какую-то другую, весьма великолпную ливрею.

Гуинпленъ замтилъ эту перемну и спросить, обращаясь къ своимъ спутникамъ:

— Чья это ливрея?

— Ваша, милордъ, отвчалъ церемоніймейстеръ.

Позолоченная карета, согласно церемоніалу, медленно подвигалась изъ Брентфорда въ Лондонъ, и были уже сумерки, когда она остановилась у Вэстминстера.

Лакей соскочилъ съ запятокъ и отворилъ дверцы. Спутники Гуинплена вышли изъ кареты.

— Милордъ, сказалъ церемоніймейстеръ, — не угодно ли вамъ выйдти. Ваша честь, никому не кланяйтесь.

Гуинпленъ сбросилъ дорожный плащъ и остался въ великолпномъ костюм, который надли на него вчера, но безъ шпаги.

Церемоніймейстеръ тронулся въ путь. Гуинпленъ послдовалъ за нимъ.

Они вошли въ круглую, обширную комнату, со столбомъ посредин, плохо освщенную узкими окнами.

Посредин комнаты стояло тринадцать человкъ: трое впереди, шестеро во второмъ ряду и четверо въ заднемъ. Передніе были въ красныхъ бархатныхъ кафтанахъ, средніе въ блыхъ муаре, а задніе въ черныхъ муаре. У всхъ у нихъ на платьяхъ были вышиты различные гербы.

— Милордъ фирменъ Клэнчерли, баронъ Клэнчерли и Генкервиль, сказалъ церемоніймейстеръ, поднимая свой жезлъ,— я, церемоніймейстеръ чернаго жезла, вручаю вашу милость Джаретьеру, герольдмейстеру Англіи.

Джаретьеръ вышелъ изъ передняго ряда герольдовъ, поклонился Гуннилену до земли и сказалъ:

— Милордъ фирменъ Клэнчерли, я Джаретьеръ, герольдмейстеръ Англіи. Я клялся повиноваться королю, пэрамъ и кавалерамъ ордена Подвязки. Отдаюсь въ распоряженіе вашей милости.

Затмъ Гуинплену поочередно представились два другіе герольдмейстера, посл нихъ разомъ вс шесть старшихъ герольдовъ, стоявшихъ въ среднемъ ряду, посл чего Джаретьеръ представилъ Гуниплену остальныхъ четырехъ младшихъ герольдовъ, потомъ, обращаясь къ церемоніймейстеру, сказалъ:

— Да будетъ такъ. Принимаю его честь.

И, обратившись къ Гуинплену, прибавилъ:

— Прошу вашу честь слдовать за мной. Вамъ станутъ кланяться, а вы слегка приподнимайте поля вашей шляпы.

Предшествуемый церемоніймейстеромъ, имя позади себя герольдмейстера, Гуинпленъ прошелъ рядъ комнатъ и галлерей, гд сидли второстепенные чиновники и писали. Вс они привставали на своихъ мстах и кланялись Гуинплену.

— Только краешекъ шляпы, шепталъ ему на ухо при каждомъ такомъ поклон герольдмейстеръ.

Гуинпленъ исполнялъ буквально.

Они пришли, наконецъ, въ комнату, занятую тремя государственными секретарями, лицами по своему служебному положенію весьма значительными. Они поклонились Гуинплену, онъ не снялъ шляпу, а по прежнему только приложилъ руку къ ея полямъ.

Эта комната отъ слдующей отдлялась запертой ршеткой. Тамъ виднъ былъ столъ, покрытый зеленымъ сукномъ. Входъ за ршетку дозволялся только однимъ лордамъ.

Ршетка отворилась, и Гуинпленъ вошелъ въ обширную комнату, въ глубин которой, подл окошка, стояли, разговаривая, два старика, одтые въ пурпуровая мантіи, со шляпами на головахъ.

Герольдмейстеръ, указывая на нихъ Гуинплену, шепнулъ ему на ухо:

— Милордъ, эти два господина вамъ равны. Вы имъ отвтите такимъ же поклономъ, какой они вамъ дадутъ. Оба они бароны и ваши родственники. Они очень стары и почти слпы. Имъ поручилъ лордъ-канцлеръ представить васъ палат лордовъ. Одинъ изъ нихъ Чарльзъ Мильдмэ, лордъ Фитцвальтеръ, а другой Августъ Арондель, лордъ Арондель де Трерисъ.

Потомъ, подойдя къ старикамъ, онъ почти закричалъ:

— Фирменъ Клэнчерли, баронъ Клэнчерли, баронъ Генкервиль, маркизъ Корлеоне сицилійскій привтствуетъ васъ, милорды.

Оба лорда приподняли свои шляпы во всю длину руки и затмъ опять накрылись.

Гунипленъ привтствовалъ ихъ такимъ же манеромъ.

Старые лорды встали одинъ по правой сторон Гуинплена, другой по лвой и вмст двинулись дале по длинной галлере, имя впереди себя церемоніймейстера, а сзади герольдмейстера. На пути имъ безпрестанно встрчались часовые, отдававшіе имъ честь одни шпагами, другіе бердышами и алебардами.

Въ конц галлереи открылась ярко-блествшая дверь, какъ будто об ея половинки были выкованы изъ чистаго золота.

Недоходя нсколько шаговъ до двери, галлерея расширялась, образуя большое круглое пространство, съ окнами отъ пола до потолка вмсто стнъ.

Здсь, на кресл, сидла какая-то важная особа въ плать громадныхъ размровъ и въ огромнйшемъ парик. Это былъ Вильямъ Куперъ, лордъ-канцлеръ Англіи.

Вправо отъ него за однимъ столомъ сидлъ клеркъ короны, влво, за другимъ, клеркъ парламента. Передъ каждымъ изъ нихъ стояла чернилица и лежали бумаги.

На табурет подл кресла лежала шпага съ золотой рукояткой.

Позади короннаго клерка стоялъ офицеръ, держа въ рукахъ раскрытую мантію, надваемую въ день коронаціи.

Другую, обыкновенную, парламентскую, держалъ офицеръ, поставленный сзади парламентскаго клерка.

Третій офицеръ имлъ въ рукахъ книжку въ сафьянномъ переплет, содержащую списокъ пэровъ и членовъ палаты общинъ, въ ней было также нсколько чистыхъ страницъ и карандашъ, такая книжка выдавалась всякому новому члену парламента.

Процессія остановилась передъ кресломъ лорда-канцлера.

Оба лорда родственника сняли свои шляпы. Гуинпленъ сдлалъ тоже.

Герольдмейстеръ преклонилъ колно и подалъ лорду-канцлеру черный портфель, а лордъ-канцлеръ передалъ его клерку парламента. Въ портфел заключалось два документа: патентъ новаго пэра и приглашеніе засдать въ палат.

Клеркъ громко, но съ почтительной медленностію, прочиталъ оба эти документа. По прочтеніи ихъ, лордъ-канцлеръ возвысилъ голосъ:

— Лордъ Фирменъ Клэнчерли, отрекается ли ваша честь отъ католической обдни и католическаго идолопоклонства?

Гуинпленъ поклонился.

— Его честь далъ общаніе, сказалъ клеркъ.

— Милордъ Фирменъ Клэнчерли вы можете занять свое мсто въ палат лордовъ, добавилъ канцлеръ.

— Да будетъ такъ, проговорили разомъ оба родственника.

Герольдмейстеръ взялъ шпагу съ табурета и опоясалъ ею Гуинплена.

Затмъ кто-то шепнулъ на ухо новаго пэра:

— Милордъ, позвольте надть на вашу честь парламентскую мантію.

И Гуинпленъ почувствовалъ, что кто-то застегиваетъ накинутую ему на плечи мантію, а другой кто-то даетъ ему въ руку книжку въ сафьянномъ переплет.

— Милордъ, входя въ залу вы должны привтствовать королевскій тронъ, сказалъ герольдмейстеръ.

Пока все это происходило, лордъ-канцлеръ подписывалъ поданныя ему обогни клерками бумаги.

Подписавъ ихъ, лордъ-канцлеръ всталъ и сказалъ громко:

— Лордъ Фирменъ Клэнчерли, баронъ Клэнчерли, баронъ Генкервиль, маркизъ Корлеоне итальянскій принимается въ число пэровъ, духовныхъ и свтскихъ лордовъ Великобританіи,

Оба родственника Гуинплена дотронулись до его плеча. Онъ обернулся.

Въ тоже время широкая золоченая дверь распахнулась.

Эта дверь вела въ палату англійскихъ пэровъ.

Прошло еще только тридцать шесть часовъ, какъ передъ Гуинпленомъ, окруженнымъ стражей совсмъ другого рода, отворялась дверь въ соутуоркскую тюрьму.

II.
ВЪ ПАЛАТ ПЭРОВЪ.

Вся эта церемонія возстановленія правъ Гуинплена съ самаго вступленія его въ Вестминстеръ и до дверей палаты лордовъ происходила какъ бы въ полусвт.

Лордъ Уильямъ Куперъ не позволилъ, чтобы ему, канцлеру Англіи, сообщили боле точныя подробности объ изуродованіи молодого лорда Фирмена Клэнчерли: ему незачмъ было знать хорошъ или дуренъ лицомъ новый пэръ и неприлично вступать въ разсужденія о такомъ предмет съ незначительными личностями, въ род Баркильфедро. Потомъ, когда королева намекнула, что кажется новый пэръ очень безобразенъ, лордъ-канцлеръ отвчалъ: ‘лорду служатъ лицомъ его права’. Однакожъ все-таки слдовало принять нкоторыя предосторожности.

Лицо новаго лорда, при вход его въ палату, могло произвести не совсмъ благопріятное впечатлніе. Слдовало избжать этого. Лордъ-канцлеръ принялъ свои мры. Какъ можно меньше неожиданностей, таково руководящее правило серьезныхъ людей. Слдовало устроить такъ, чтобы вступленіе Гуинплена въ палату совершилось безъ всякихъ препятствій и затрудненій, какъ всякаго новаго наслдника пэріи.

Поэтому пріемъ лорда Фирмена Клэнчерли въ палату пэровъ назначенъ былъ въ вечернее засданіе палаты. Его ввели туда, пока еще не начиналось засданіе, и въ такое время, когда тамъ почти никого еще не было.

Близорукій лордъ-канцлеръ, исполняя формальности признанія Гуинплена пэромъ, едва замтилъ его уродливость, два же родственника, сопровождавшіе новаго лорда, были такъ стары и слпы, что замтили еще мене.

Когда Гуинпленъ вошелъ въ палату лордовъ, тамъ сидло и прохаживалось очень небольшое число пэровъ, все стариковъ. Старички во всякія собранія, какъ дловыя, такъ и въ салоны женщинъ, всегда являются исправне молодежи. Одни изъ нихъ разговаривали между собой, другіе читали, третьи что-то писали, одинъ занимался даже стрижкой ногтей.

Гуинплена провели на вторую скамью бароновъ, гд было его мсто, она стояла близко отъ входа и никто изъ присутствующихъ въ зал не замтилъ его прибытія. Рядомъ съ нимъ, по обимъ сторонамъ, услись его родственники, что еще боле замаскировало присутствіе новаго члена въ палат. Никто не былъ предупрежденъ, парламентскій клеркъ вполголоса прочиталъ различные документы, касающіеся признанія правъ новаго лорда, а лордъ-канцлеръ провозгласилъ его принятіе въ палату посреди того, что въ парламентскихъ актахъ называется ‘всеобщимъ невниманіемъ.’

Гуинпленъ, съ открытой головой, сидлъ безмолвно между двумя старыми пэрами: лордомъ Фитцвальтеромъ и лордомъ Аронделемъ.

При вход, слдуя наставленію герольдмейстера, повторенному его спутниками, лордами, Гуинпленъ привтствовалъ поклономъ королевскій тронъ.

Все было кончено, онъ сталъ лордомъ.

Эта вершина, предъ сіяніемъ которой всю жизнь съ ужасомъ преклонялся его воспитатель Урсусъ,— эта чудесная вершина была теперь подъ ногами его, Гуинплена.

Онъ находился въ блестящемъ и мрачномъ мст Англіи. Онъ былъ тамъ у себя дома.

У себя на своемъ стул, какъ король на своемъ трон.

Онъ былъ тамъ, и ничто не могло выбросить его оттуда.

Передъ нимъ стоилъ тронъ съ королевской короной, эта корона была родственна его корон. Онъ былъ пэромъ этого трона.

Что былъ онъ вчера? Паяцъ. Чмъ онъ сталъ сегодня? Принцемъ.

Вчера онъ былъ ничто. Сегодня сдлался всмъ.

Пока онъ передумывалъ все это, палата мало-по малу наполнялась входившими лордами. На очереди стояло вотированіе биля увеличивающаго сотней тысячъ фунтовъ стерлинговъ ежегодную выдачу Георгу датскому, герцогу кумберландскому, мужу королевы. Между прочимъ было заявлено, что недавно прошедшіе въ палат лордовъ и интересующіе палату билли большой важности, уже утверждены ея величествомъ. Пэры входили по одиночк и группами, продолжая разговоры, начатые въ корридорахъ. Вс они имли на себ пэрскія мантіи и каждый, проходя мимо трона, привтствовалъ его обнаженіемъ головы и почтительнымъ поклономъ.

Мене чмъ въ полчаса палата находилась почти въ полномъ состав. Разговоры продолжались и длались Все боле и боле шумными. Еще такъ недавно сонная палата стала походить на улей. Ее разбудило прибытіе запоздавшихъ членовъ. Они принесли важную новость. Странная вещь, пэры, при открытіи засданія бывшіе въ палат, не знали, что въ ней произошло, въ то время какъ отсутствовавшіе знали.

Многіе лорды прибыли изъ Виндзора.

Тамъ, нсколько часовъ тому назадъ, приключенія Гуинплена получили уже огласку. Съ утра вся эта исторія о пэріи, найденной на балаганныхъ подмосткахъ и о комедіант, призванномъ лордомъ,— разнеслась по всему королевскому дворцу. Сначала говорили о ней только принцы и близкіе къ королев особы, но ихъ подслушали лакеи и разсказъ, передаваясь изъ устъ въ уста, изъ дворца перешелъ въ городъ. Людская молва распространяется съ необычайною быстротою. Въ семь часовъ въ Лондон еще ничего не знали объ этомъ приключеніи, въ восемь исторія Гуинплена стала темой разговора во всхъ закоулкахъ столицы. Только акуратные лорды, прибывшіе въ палату ране открытія засданія, ничего не знали, они ухали изъ своихъ домовъ въ то время, когда туда еще не успла дойти интересная новость, а въ палат ничего не примтили. И потому они были страшно изумлены, когда на нихъ напали вновь прибывшіе.

— Такъ какже? спрашивалъ Фрэнсисъ Броунъ, виконтъ Моунтэкютъ маркиза Дорчестера.

— Что такое?

— Возможно ли это?

— Да что такое возможно ли?

— Вчно смющійся человкъ!

— Что за штука такая этотъ вчно смющійся человкъ?

— Вы не знаете вчно смющагося человка?

— Нтъ.

— Это клоунъ, уродливое лицо котораго показывали за два пенни. Комедіантъ.

— Чтожъ изъ этого?

— Вы приняли его въ число пэровъ Англіи.

— Вы вчно сметесь, милордъ Моунтэкютъ.

— Я не смюсь, милордъ Дорчестеръ

Виконтъ сдлалъ знакъ парламентскому клерку, который, сойдя съ своего льняного мшка, подтвердилъ фактъ принятія новаго члена.

— Такъ, такъ, такъ! сказалъ лордъ Дорчестеръ.— Я въ то время разговаривалъ съ элійскимъ епископомъ.

— Милордъ Эйръ, знавали вы лорда Линнеуса Клэнчерли, умершаго въ Швейцаріи, спросилъ молодой графъ Анэсли стараго лорда Эйра.

— Да, мы были съ родни.

— Того, что былъ республиканцемъ при Кромвел и оставался имъ при Карл П.

— Онъ республиканецъ? Вовсе нтъ. Онъ просто будировалъ. Онъ имлъ личные счеты съ королемъ. По самымъ врнымъ источникамъ я могу утверждать, что лордъ Клэнчерли примирился бы съ королемъ, еслибъ ему дали мсто канцлера, предложенное лорду Гайду.

— Вы меня удивляете, милордъ Эйръ. Мн говорили, что этотъ лордъ Клэнчерли былъ честный человкъ.

— Честный человкъ! Но разв онъ существуетъ на свт? Молодой человкъ, на свт нтъ и не было честныхъ людей.

— А Катонъ?

— И вы врите Катону?

— А Аристидъ?

— Превосходно сдлали, что его изгнали.

— Но Томасъ Муръ?

— Онъ вполн заслужилъ свою казнь.

— И по вашему мннію лордъ Клэнчерли…

— Былъ изъ людей такого сорта. Во всякомъ случа, человкъ упрямо остающійся въ изгнаніи — смшонъ.

— Онъ умеръ давно.

— Честолюбіе его подточило. Зналъ я его превосходно, я былъ однимъ изъ лучшихъ его друзей.

— Знаете ли вы, милордъ, что онъ женился въ Швейцаріи и отъ этого брака имлъ сына?

— Знаю, этотъ сынъ умеръ.

— Въ томъ-то и дло, что онъ живъ.

— Живъ? Не можетъ быть!

— Положительно живъ, это ршено и подписано.

— Но, въ такомъ случа, онъ долженъ наслдовать перію Клэнчерли.

— Онъ не будетъ ее наслдовать.

— Это почему?

— Потому что онъ ее уже наслдовалъ.

— Когда? Какимъ образомъ?

— Поверните вашу голову, милордъ Эйръ. Онъ сидитъ сзади васъ на скамь бароновъ.

Старый лордъ обернулся, цо лицо Гуинплена было невидимо, почти совсмъ закрытое его длинными волосами.

— Ого, молодой лордъ уже принялъ новую моду. Онъ не носитъ парика, замтилъ лордъ Эйръ.

Грэнтэмъ атаковалъ Кольпепера.

— Вотъ еще одинъ обманутый судьбой.

— Кто такой?

— Дэвидъ Дирри-Мойръ.

— Почему такъ?

— Онъ боле уже не пэръ.

— По какому случаю?

И графъ Грэнтэмъ принялся разсказывать барону Кольпеперу длинную исторію о найденной бутылк, о письм торговцевъ дтьми, о jussu regie за подписью Джефри, объ очной ставк въ соутуоркскомъ застнк, о признаніи всхъ этихъ фактовъ за истинные лордомъ-канцлеромъ и королевою и, наконецъ, о принятіи Гуинплена въ число пэровъ сегодняшняго засданія. Потомъ оба они пытались разсмотрть фигуру новаго лорда, но увидли столько же, сколько и лорды Эйръ и Анэсли.

Гуинпленъ, по случаю или по предусмотрительности лорда-канцдера, сидлъ на мст плохо освщенномъ, такъ что вс старавшіеся удовлетворить свое любопытство, принуждены были съ великой досадой сознаться, что имъ неудавалась ихъ попытка.

Гд онъ? Каковъ онъ?

Эти вопросы неслись со всхъ сторонъ. Нкоторые видли уже Гуинплена въ Гринъ-Бокс и горли желаніемъ взглянуть на него теперь. Но Гуинпленъ, какъ нарочно, не поднималъ головы. Къ тому же существовали еще и другія препятствія, мшавшія любопытнымъ лордамъ удовлетворить ихъ скромное любопытство. Какъ иногда на балахъ юную двицу запрятываютъ изъ предосторожности между старушекъ, такъ и Гуинпленъ былъ окруженъ плотной стной изъ старыхъ лордовъ, немощныхъ и ко всему равнодушныхъ. Этихъ добряковъ съ подагрой въ ногахъ мало занимали чужія исторіи.

Въ тоже время изъ рукъ въ руки переходили копіи съ коротенькаго письма, которое, какъ увряли, герцогиня Жозіана написала въ отвтъ напосланіе королевы, приказывавшей своей сестр вступить въ бракъ съ новымъ пэромъ, законнымъ наслдникомъ помстій покойнаго лорда Линнеуса Клэнчерли. Это письмо заключало въ себ слдующія слова:

‘Государыня!

Мн нравится ваше приказаніе. Я могу взять лорда Дэвида себ въ любовники’.

Подписано ‘Жозіана’. Эта поддльная или истинная записка произвела ршительный энтузіазмъ.

Молодой лордъ Чарльзъ Окгэмптонъ, баронъ Могэнъ читалъ и переча тывалъ это письмо.

— Вотъ такъ женщина! вскричалъ онъ.— На этакой женщин я бы желалъ жениться.

Гуинпленъ, вчно-смющійся человкъ, гостинница Тадкэстеръ, Гринъ-Боксъ, Побжденный хаосъ, Швейцарія, Шильонъ, торговцы дтьми, изгнаніе, изуродованіе, республика, Джефри, Яковъ II, jnssu regis, бутылка, найденная адмиралтействомъ, отецъ, лордъ Линнеусъ, законный сынъ, лордъ Фирменъ, незаконный сынъ, лордъ Дэвидъ, вроятность тяжбы, герцогиня Жозіана, лордъ-канцлеръ, королева — эти слова и выраженія слышались на всхъ скамьяхъ. Гуинпленъ, погруженный въ глубокій колодезь грезъ, слышалъ весь этотъ шумъ говора, не зная, что онъ происходитъ по поводу его и о немъ.

Впрочемъ, весь этотъ шумъ и разговоры не мшали засданію идти своимъ порядкомъ.

III.
ВЕРХНЯЯ И НИЖНЯЯ.

Вдругъ яркій свтъ освтилъ палату. Четыре служителя внесли и поставили по обимъ сторонамъ трона четыре огромныя канделябры со множествомъ свчей.

Вслдъ затмъ вошелъ церемоніймейстеръ чернаго жезла съ поднятымъ жезломъ и сказалъ:

— Ихъ превосходительства коммисары ея величества.

Въ палат водворилось молчаніе.

Сначала показался клеркъ въ длинномъ плать и парик, онъ несъ подушку, на которой лежали свернутые пергаменты билли.

За клеркомъ вошли три человка въ пэрскихъ мантіяхъ съ шляпами на головахъ — три королевскіе коммисара: лордъ-казначей Англіи, Годольфинъ, лордъ-президентъ совта, Пемброкъ и лордъ-хранитель тайной печати, Ньюкестль.

Они подошли къ скамь подл трона, привтствовали его и потомъ услись на свои мста.

— Приведите къ ршетк палату общинъ, сказалъ лордъ-канцлеръ, обращаясь къ церемоніймейстеру чернаго жезла.

На нсколько минутъ произошелъ перерывъ засданія. Клеркъ положилъ принесенные билли на столъ, а два сторожа поставили за ршеткой скамейку съ тремя ступенями, обитую бархатомъ и съ золотыми гербами.

Растворилась большая дверь, до сей поры запертая, и церемоніймейстеръ прокричалъ:

— Врныя англійскія общины.

Лорды не удостоили общины поклономъ. Они остались въ шли пахъ.

Члены палаты общинъ, съ своимъ спикеромъ во глав, вошли съ обнаженными головами.

Они остановились у ршетки. Вс они были при шпагахъ, въ городскомъ плать, большая часть въ черномъ.

Спикеръ, достопочтенный Джонъ Смитъ, эсквайръ, членъ за Андоверъ, всталъ на скамейку, поставленную по средин ршетки.

Когда шумъ шаговъ стихъ, церемоніймейстеръ закричалъ:

— Слушайте!

Поднялся съ своего мста коронный клеркъ. Онъ взялъ одинъ изъ пергаментовъ и прочиталъ посланіе королевы, которымъ она назначала трехъ коммисаровъ, уполномоченныхъ представлять ее въ парламент съ правомъ утверждать билли.

— Эти коммисары, чигачъ клеркъ, возвышая голосъ,— Сидней, графъ Годольфинъ…

Клеркъ поклонился лорду Годольфину. Годольфинъ снялъ шляну. Клеркъ продолжалъ:

— …Томасъ Гербертъ, графъ Пемброкъ и Монгомери.

Клеркъ поклонился лорду Пемброку. Пемброкъ дотронулся до шляпы.

— …Джонъ Голлисъ, герцогъ Ньюкестль, заключилъ клеркъ и поклонился лорду Ньюкестлю. Ньюкестль кивнулъ ему головой.

Коронный клеркъ слъ. Поднялся парламентскій. Онъ оборотился лицомъ къ трону и спиной къ членамъ палаты общинъ.

На подушк лежало пять биллей, прошедшихъ чрезъ об палаты, и ожидающихъ королевскаго утвержденія.

Клеркъ прочиталъ первый билль, которымъ расходы на украшеніе резиденціи королевы Гэмптонъ-Коурта, простирающіяся до милліона фунтовъ стерлинговъ, принимались на счетъ государства.

Окончивъ чтеніе, клеркъ почтительно поклонился трону. Тоже самое сдлалъ его помощникъ и, полуобратясь къ палат общинъ, сказалъ:

— Королева принимаетъ вашъ благосклонный даръ и утверждаетъ билль.

Потомъ были прочтены и утверждены остальные четыре билля.

Вторымъ биллемъ установлялся законъ, наказывающій арестомъ и денежной пеней уклоненіе отъ службы въ трэнбанд, т. е. въ городской милиціи, нестоющей правительству ни гроша, эта милиція во время приближенія Армады, при Елизавет, выставила ст,о восемьдесятъ пять тысячъ пхотинцевъ и сорокъ тысячъ кавалеристовъ.

Третьимъ биллемъ увеличивались доходы и безъ того очень богатаго дитфильдскаго епископства. Четвертымъ установлялись дополнительные налоги на различные предметы. Пятымъ предписывалось принимать въ госпиталь только такихъ больныхъ, которые представятъ одинъ фунтъ стерлинговъ для погребенія, въ случа смерти.

Посл прочтенія пятаго билля, спикеръ перегнулся на двое передъ лордомъ-канцлеромъ, сошелъ съ ступеней скамьи и вышелъ изъ залы, члены палаты общинъ, поклонившись до земли, послдовали за своимъ президентомъ.

Пэры не обратили никакого вниманія на эти поклоны и тотчасъ же перешли къ своимъ очереднымъ занятіямъ.

IV.
ЛЮДСКЯ БУРИ СТРАШНЕ МОРСКИХЪ.

Когда затворились двери за палатой общинъ и церемоніймейстеръ чернаго жезла всталъ на свое мсто, лордъ-канцлеръ обратился къ палат пэровъ съ такой рчью:

— Милорды, уже нсколько дней въ палат шло обсужденіе билля объ увеличеніи на сто тысячъ фунтовъ ежегодной выдачи его королевскому высочеству принцу, супругу ея величества, пренія изчерпаны и закрыты, слдуетъ приступить къ воту, вотированіе будетъ происходить по обычаю, начиная съ младшаго члена на скамь бароновъ. Каждый лордъ, при произнесеніи его имени, встанетъ и отвтитъ: ‘согласенъ’ или ‘не согласенъ’, причемъ, если пожелаетъ, можетъ изложить побудительныя причины своего вота. Клеркъ, начинайте.

Парламентскій клеркъ всталъ, развернулъ на позолоченномъ пюпитр огромнйшій фоліантъ, книгу англійскихъ пэровъ.

Младшимъ въ палат въ эту эпоху былъ лордъ Джонъ Гервей, сдланный барономъ, и пэромъ въ 1703 году.

— Милордъ Джонъ, баронъ Гервей, воскликнулъ клеркъ.

— Согласенъ, отвтилъ старикъ въ блокуромъ парик.

Потомъ клеркъ выкликнулъ еще шесть именъ, вс они одобрили билль. Гуинпленъ былъ восьмымъ. Дошла очередь и до него.

— Милордъ фирменъ Клэнчерли, баронъ Клэнчерли и Генкервиль, произнесъ клеркъ.

Гуинпленъ всталъ.

— Не согласенъ, сказалъ онъ.

Вс головы поворотились. Свтъ ярко горящихъ свчей, поставленныхъ у трона, падалъ прямо на лицо Гуинплена, рельефно выдающееся въ полумрак огромной залы.

Гуинпленъ сдлалъ надъ собой усиліе и страшнымъ напряженіемъ воли стеръ съ своего лица фатальное выраженіе. Онъ боле не смялся, но это не могло продолжаться долго. Въ эту минуту, которую онъ считалъ для себя торжественной, онъ удержалъ на своемъ лиц серьезное выраженіе, но, не смясь, онъ былъ ужасенъ.

— Кто это такой? раздался крикъ во многихъ мстахъ залы.

По всмъ скамьямъ прошелъ неописанный трепетъ. Эти всклокоченные волосы, этотъ глубокій взглядъ едва видныхъ глазъ, это ужасное лицо, на которомъ возмутительно смшивалось выраженіе свта и тьмы — вс эти подробности превзошли всякія ожиданія и потрясли палату. Сегодняшніе толки успли подготовить палату къ встрч съ безобразіемъ, но вс ждали увидть смшную образину, а не голову страшнаго чудовища. Даже знакомые съ маской Гуинплена на подмосткахъ Гринъ-Бокса, и т почувствовали содраганіе. Вообразите, что боги Олимпа собрались на праздникъ, идутъ веселые разговоры, пиръ во всемъ ходу, и вдругъ на горизонт, въ вид окровавленной луны, появляется лицо Прометея, обезображенное клювомъ коршуна. Каково видніе! И старые и молодые пэры съ разинутыми ртами разсматривали Гуинплена.

Уважаемый всею палатою старецъ, много пережившій и видвшій на своемъ вку, Томасъ, графъ Вартонъ, вскочилъ испуганный.

— Что это значитъ? кричалъ онъ.— Кто ввелъ этого человка въ палату? Пусть выведутъ его.

И, обращаясь надменно къ Гуинплену, онъ прибавилъ.

— Кто вы такой? Откуда вы пришли?

— Изъ пучины, отвчалъ Гуинпленъ.

И, скрестивъ на груди руки, онъ окинулъ взоромъ все собраніе.

— Кто я? Я представитель крайней бдности. Милорды, намъ нужно поговорить.

По всему собранію пробжала дрожь и водворилась тишина.

— Милорды, вы находитесь на верху, продолжалъ Гуинпленъ.— Должно быть такъ и нужно. Надо врить, что Богъ имлъ на то свои причины. Въ вашихъ рукахъ сила, пышность, веселіе, солнце не сходитъ съ вашего зенита, вы пользуетесь неограниченною властью, безраздльнымъ наслажденіемъ, безконечнымъ забвеніемъ другихъ. Пусть такъ. Но и подъ вами что-то копошится. Милорды, я сообщу вамъ новость. Родъ человческій еще не умеръ, онъ существуетъ.

Собранія тоже, что дти, внезапности для нихъ тоже, что для дтей ящикъ съ сюрпризами, они ихъ боятся и чувствуютъ къ нимъ влеченіе. Имъ забавно иногда подавить пружину, чтобы посмотрть, какъ изъ дырочки ящика выскочитъ чортикъ.

Гуинпленъ въ эту минуту чувствовалъ, что онъ растетъ въ своихъ собственныхъ глазахъ. Это былъ уже не тотъ человкъ, который всего боялся въ прошлую ночь. Чадъ внезапнаго возвышенія, который его тревожилъ, разсялся, и то, что ласкало его тщеславіе, теперь представлялось ему обязанностію. То, что наканун его унижало, теперь возвышало. Его оснилъ великій лучъ долга.

Вокругъ Гуинплена со всхъ сторонъ кричали:

— Слушайте! слушайте!

А онъ употреблялъ нечеловческія усилія, желая сохранить на своемъ лиц серьезное выраженіе, стараясь спрягать подъ него свой вчный смхъ, который однакожъ, какъ дикая лошадь, рвался на волю.

— Съ чего начать? Я самъ не знаю. Въ своихъ безпрерывныхъ встрчахъ съ страданіями, я собралъ много матеріала для своей защитительной рчи. Какъ распорядиться съ нимъ? Еще не знаю. Разв я могъ предвидть, что случится со мною? Нтъ. Вы удивлены, я тоже. Вчера я былъ комедіантъ, сегодня лордъ. Изумительная игра. Чего? неизвстнаго, Трепещите же. Милорды, вся лазурь на вашей сторон. Въ этомъ безконечномъ мірозданіи вы видите только радостное сіяніе, не забывайте же, что существуетъ и тьма. Между вами я называюсь лордъ фирменъ Клэнчерли, но мое настоящее имя — имя бдняка — Гуинпленъ. Многіе изъ васъ знали моего отца, я его не зналъ. Съ вами онъ соединенъ своей феодальной стороной, я же прилпляюсь къ нему, какъ къ изгнаннику. Онъ былъ человкъ твердаго характера и не измнялъ своимъ убжденіямъ. А сколько онъ вынесъ. Мн разсказали печальную исторію. Женщина, которую сильно любилъ мой отецъ, отдалась королю Карлу II и стала явно его любовницей въ то время, какъ ея прежній любовникъ умиралъ въ изгнаніи. Я ее презираю, развратницу. Меня бросили въ пучину. Съ какой цлью? чтобы извдать ея глубину. Я нырнулъ туда и вынесъ перлъ — истину. Я говорю то, что самъ знаю. Вы выслушаете меня, милорды. Все это я самъ видлъ. Самъ испыталъ. Горе — не пустое слово. Въ бдности я выросъ, я дрожалъ отъ стужи зимою, я испыталъ голодъ, я пережилъ презрніе, я имлъ заразу, я пилъ стыдъ. Я колебался прежде чмъ согласился занять мсто, гд я теперь нахожусь, потому что у меня есть другія обязанности, и не здсь мое сердце. Что происходило во мн, это васъ не касается, когда человкъ, котораго вы называете церемоніймейстеромъ чернаго жезла, пришелъ звать меня сюда именемъ королевы, я хотлъ было отказаться. Но мн представилось, что рука Бога влечетъ меня въ эту сторону, и я повиновался. Я чувствовалъ, что мн необходимо находиться среди васъ. Почему? ради моихъ вчерашнихъ лохмотьевъ. О, сжальтесь! Вы не знаете этого печальнаго свта, возвышаясь надъ нимъ, находясь вн его, вы и не подозрваете о его существованіи. Я вамъ раскрою его. Я знаю его по опыту. Но знаете ли вы сами, что вы такое? Видите ли вы то, что вы длаете? Нтъ. А какъ тамъ все ужасно. Въ ночную бурю, маленькій сирота, покинутой всми, одинъ въ безграничномъ пространств, я вошелъ въ этотъ мракъ, который вы называете обществомъ. Первый предметъ, который я увидлъ, была вислица, второй — умершая съ голода и стужи женщина, третій — умирающее дитя и, наконецъ, четвертый — доброту, истину и справедливость подъ видомъ бродяги, имвшаго сотоварищемъ волка.

Въ эту минуту сильно взволнованный Гуинпленъ почувствовалъ, что къ его горлу подступаютъ рыданія, и — ужасное положеніе — онъ закатился смхомъ.

Зараза распространилась мгновенно. Надъ палатою висла туча, она могла разразиться ужасомъ и произвела веселость. Безумный смхъ овладлъ всей палатой. Захлопали въ ладоши, серьезные лорды пустились въ зубоскальство и на оратора посыпались веселіи и оскорбительныя насмшки.

— Браво, Гуинпленъ!— Браво, вчно смющійся человкъ!— Браво, морда Гринъ-Бокса!— Браво, таринзо-фильдское кабанье рыло! Ты насъ потшаешь своимъ ломаньемъ. Превосходно. Мели дальше!— Какъ смется онъ, это животное!— Здорово, кривляка!— Привтствуемъ васъ, лордъ-клоунъ!— Ну, продолжай!— И это пэръ Англіи!— Говори же!— Нтъ, нтъ!— Пусть его продолжаетъ!

Лордъ-канцлеръ чувствовалъ себя не совсмъ хорошо.

Одинъ глухой лордъ, Джемсъ Бетлеръ, герцогъ Ормондъ, приложивъ къ своему уху слуховой рожокъ, спросилъ у Чарльза Боклерка, герцога Сент-Альбанъ:

— Какъ онъ вотировалъ?

— Не согласенъ, отвчалъ Сент-Альбанъ.

— Другого и нельзя было ожидать отъ этакой образины, ршилъ Ормондъ.

Краснорчіе — мундштукъ, которымъ ораторъ сдерживаетъ собраніе. Если онъ лопнетъ — ораторъ погибъ. Но онъ еще можетъ ухватиться за остатокъ поводьевъ и натянуть удила. Гуинпленъ ршился воспользоваться этимъ послднимъ, оставшимся средствомъ.

Съ минуту онъ разсматривалъ этихъ помирающихъ со смху людей и вскричалъ.

— А, вы оскорбляете нищету! Молчаніе, пэры Англіи! судьи, выслушайте защитительную рчь. О, заклинаю васъ, имйте жалость. Къ кому? Къ самимъ себ. Кто находится въ опасности? Вы сами. Разв вы не видите, что на всахъ, которыми взвшиваютъ ваши поступки, въ одной чашк лежитъ ваша власть, въ другой ваша отвтственность. О, не смйтесь. Разсудите. Вы не злы. Вы такіе же люди, какъ и вс другіе, ни лучше, ни хуже. Вы считаете себя богами, заболйте завтра и посмотрите, какъ лихорадка станетъ трясти ваши божескія тла. Вс мы стоимъ другъ друга. Между вами есть и честныя натуры, и возвышенные умы и великодушныя сердца,— къ нимъ я и обращаюсь. Вы сами отцы, сыновья и братья, вдь трогаетесь же вы чмъ нибудь! Вроятно, здсь есть отцы, которые сегодня утромъ любовались пробужденіемъ своего дитяти. Сердца у всхъ одинаковы. Слушайте же, что я вамъ скажу. Вы могущественны, такъ взлелйте въ себ братскія чувства, вы сильны, такъ будьте же кротки. Еслибъ вы знали, что я видлъ. Увы! какія бдствія роятся тамъ, внизу. Сколько невинныхъ осуждено тамъ на лишеніе свта, воздуха, самой добродтели! Отдайте себ отчетъ во всхъ этихъ страданіяхъ! Есть тамъ люди, которые живутъ не живя, они какъ бы умерли при самомъ рожденіи. Есть тамъ двочки, съ восьми, лтъ начавшія проститутничать и въ двадцать ставшія старухами. Я не упоминаю объ уголовныхъ наказаніяхъ, — они ужасны. Я не сортирую фактовъ. Я говорю наудачу, говорю все, что приходитъ-въ голову. Не дальше, какъ вчера, я, сидящій теперь между вами, видлъ прикованнаго въ четыремъ столбамъ человка, которому на животъ наложили желзную доску съ наложенными на нее камнями. Его пытали. Знаете ли вы о всемъ этомъ? Не думаю. Былъ ли кто нибудь изъ васъ въ Ньюкестл на Тайн? Въ тамошнихъ копяхъ люди жуютъ уголь, чтобы чмъ нибудь наполнить свой желудокъ и обмануть голодъ. Въ графств ланкастерскомъ, Рибльчестеръ обнищалъ до того, что изъ города обратился въ деревню. Сегодня утвержденъ билль, требующій отъ каждаго поступающаго въ госпиталь взноса гинеи на случай его погребенія — откуда бднякъ возьметъ ее? Въ Керневон, въ Трэтъ-мор, въ Трэтъ-бичен нищета усилилась до ужасающей степени. Въ Страфорд, по неимнію денежныхъ средствъ, не могутъ осушить болотъ, производящихъ страшныя болзни. Во всемъ Ланкашир закрылись суконныя фабрики. Знаете ли вы, что рыбаки, занимающіеся ловлей сельдей въ Гарлеч, дятъ траву въ года скуднаго лова. Извстно ли вамъ, что въ Бертонъ-Лазер есть еще прокаженные, и въ нихъ стрляютъ изъ ружей, когда они выползаютъ изъ своихъ берлогъ. Въ Эльсбери, город, имющемъ въ этой палат своего лорда, голодъ не прекращается. Въ Пенкъ-Ридж, въ Ковентри, въ хижинахъ нтъ кроватей и малыхъ ребятъ кладутъ спать въ нарочно-вырытыя ямы, здсь ребенокъ начинаетъ жизнь свою не съ колыбели, а съ могилы. А сегодня утвержденнымъ биллемъ вы обогатили черезъ мру богатаго епископа этой страны. Вс эти бдствія я видлъ самъ, своими глазами. Почувствуйте же жалость въ несчастнымъ, несущимъ на себ все бремя нищеты. Берегитесь издаваемыхъ вами законовъ! Берегитесь жалкаго муравейника, который вы давите. Опустите глаза. Посмотрите, что у васъ подъ ногами. Имйте же жалость! Да! сжальтесь надъ собою, ибо агонія внизу причиняетъ смерть и на верху. Смерть не длаетъ ни для кого исключенія. Когда наступаетъ ночь, никто не можетъ сохранить для себя кусочка дня. Вы любите себя. Спасайте же другихъ..Кораблекрушеніе безразлично для всхъ пассажировъ. О! знайте, бездна поглотитъ всхъ.

Непреодолимый смхъ удвоился. Чтобы довести собраніе до неудержимой веселости, достаточно, чтобы рчь оратора отличалась своей необычайностью.

Представлять собой комичную фигуру, въ то время какъ внутри все клокочетъ — какое страданіе сравнится съ такимъ ощущеніемъ? Гуинпленъ испытывалъ это теперь. Его слова должны были увлекать въ одну сторону, а лицо тянуло въ другую, ужасное положеніе!

— Имъ весело, этимъ господамъ, продолжалъ онъ.— Хорошо. Иронія бодрится передъ агоніей. Зубоскальство кидаетъ оскорбленіе въ лицо смерти. Они всемогущи. Пусть такъ. Увидимъ, такъ ли они сильны, какъ предполагаютъ. А! и я принадлежу къ ихъ сред. Я также принадлежу и къ вашей толп, бдняки, богатство меня продало, нищета меня пригрла. Я лордъ Клэнчерли, но я остаюсь Гуинпленомъ. Пока я здсь, въ этой палат, я имю право и буду имъ пользоваться. Но будетъ ли это правомъ, если я стану пользоваться имъ для себя одного. Нтъ! я воспользуюсь имъ для всхъ. Будучи лордомъ, я стану говорить передъ лордами. О мои бдные братья, разскажу имъ о вашихъ лишеніяхъ.

Въ это время Гуинпленъ замтилъ колнопреклоненныхъ младшихъ клерковъ, что-то писавшихъ и, обратясь къ нимъ, вскричалъ:

— Зачмъ эти люди стоятъ на колняхъ? Что они длаютъ тамъ? Встаньте, вы также люди.

Это внезапное обращеніе къ низшимъ, которыхъ лордъ не долженъ былъ и примчать, еще боле усилило смхъ. Кричали ‘браво!’, кричали ‘ура!’. Рукоплесканія смнились топаньемъ ногами. Можно было предполагать, что идетъ представленіе въ Гринъ-Бокс. Но тамъ смхъ доставлялъ Гуинплену торжество, здсь же губилъ его окончательно. И смхомъ можно убить человка, какъ и всякимъ другимъ оружіемъ.

Смхъ переходилъ всякіе предлы. Нелпыя шутки сыпались въ изобиліи. Для однихъ вся эта исторія была чистйшимъ наслажденіемъ и они орали: ‘еще, еще!’ Другимъ она надодала и они кричали: ‘довольно! довольно!’

Лордъ Воганъ, славившійся способностію сыпать сентенціями, закричалъ,

— Мы переживаемъ теперь время, когда животныя говорятъ рчи. Среди человческихъ ртовъ, раскрывается скотская челюсть для разглагольствованія.

— Послушаемъ валаамскую ослицу, прибавилъ лордъ Ярмутъ.

— Бунтовщикъ Линнеусъ несетъ наказаніе въ самой гробниц. Отецъ наказанъ въ своемъ сын, сказалъ Джонъ Гугъ, епископъ Личфильда и Ковентри, котораго задлъ въ своей рчи Гуинпленъ.

— Онъ лжетъ, утверждалъ лордъ Челмлей, присяжный законовдъ.— Въ Англіи не существуетъ пытки.

— Милордъ-канцлеръ, закройте засданіе, приставалъ баронъ Рэби.

— Нтъ! нтъ! нтъ! пусть продолжаетъ! онъ насъ забавляетъ! ура! гепъ! гепъ! гепъ!

Такъ кричали молодые лорды, ихъ веселость дошла до бснованія.

Нкоторые разразились противъ Гуинплена самыми постыдными оскорбленіями.

— Этого Гуинплена слдуетъ засадить въ собачью конуру, кричалъ Рочестеръ.

— Вонъ его! вонъ его! вонъ его! оралъ Тэне.

Виконтъ Гаттонъ вынулъ изъ своего кармана пенни и бросилъ Гуинплену.

Многіе изъ достопочтенныхъ пэровъ разразились рукоплесканіями при этой выходк.

Ральфъ, герцогъ Монтэгю, недавно вышедшій изъ Оксфорда и имвшій на губахъ легкій пушокъ вмсто усовъ, сошелъ со скамьи герцоговъ, гд онъ сидлъ, и всталъ передъ Гуинпленомъ, сложивъ на груди руки. Можно жестоко оскорбить человка самымъ тономъ голоса. Монтэгю принялъ такой тонъ и, смясь подъ самый носъ Гуинплену, закричалъ ему:

— Что ты говоришь?

— Я пророчу, отвчалъ Гуинпленъ.

Смхъ раздался съ новою силою. Но въ этомъ смх порою слышался гнвъ. Изъ хаоса по временамъ доносились и такіе крики:— Что означаетъ весь этотъ скандалъ?— Оскорбленіе палат!— Онъ сумасшедшій.— Какой выродокъ этотъ человкъ!— Стыдъ! Стыдъ!— Пусть закроютъ засданіе!

Но эти восклицанія покрывались другими, еще боле громкими:

— Нтъ! пусть онъ кончитъ!— Говори, гаэръ!

Лордъ Льюисъ де-Дурасъ, схватываясь за бока, кричалъ:

— Потшилъ же онъ! Спасибо ему, мою ипохондрію какъ рукой сняло. Я предлагаю вотировать благодарственный отзывъ въ такомъ изложеніи: ‘палата лордовъ благодаритъ Гринъ-Боксъ’.

Если помните, Гуинпленъ мечталъ о другомъ пріем.

Онъ чувствовалъ, что почва уходитъ изъ-подъ его ногъ, онъ видлъ себя на краю пропасти.

Въ это время раздалось восклицаніе лорда Скарсделя, однимъ словомъ выразившее настроеніе палаты.

— Зачмъ явилось сюда это чудовище?

Вн себя, въ негодованіи, Гуинпленъ обвелъ всхъ пронзительнымъ взглядомъ и продолжалъ свою рчь громкимъ и рзкимъ голосомъ

— Зачмъ я сюда пришелъ? Чтобы сказать вамъ истину. Я — человкъ. Я вчно смющійся человкъ. И надъ чмъ я смюсь? Надъ вами. Надъ всмъ. Надъ собой. Я смюсь, это значитъ я плачу. Будущее неизвстно, оно придетъ, какъ приходитъ оттепель. Твердое она превращаетъ въ жидкость. Раздается трескъ — и всему конецъ. Подумайте, оттепель, можетъ быть, скоро наступитъ. Вокругъ насъ, везд видны ея знаменія. Мракъ начинаетъ смняться свтомъ, на горизонт занимается заря. Вотъ что заключается въ этомъ смх, надъ которымъ вы сметесь! Въ Лондон вчный праздникъ. Такъ. Англія съ одного до другого конца гремитъ радостными восклицаніями. И это такъ. Но слушайте: все, что вы видите передъ собою,— это я. У васъ идутъ праздники — это мой смхъ. Вы взираете на публичныя ликованія — это мой смхъ. Надъ вами виситъ громъ — и это мой смхъ.

Можно ли было удержаться, слушая такія странныя рчи! Смхъ опять начался, на этотъ разъ подавляющій. Хватались за бока, катались на скамьяхъ, кричали ‘бисъ’, стучали ногами. Величіе мста, мантіи, парики — ничто не спасло отъ неудержимой веселости. Лорды хохотали, епископы заливались, судьи закатывались. Архіепископъ кентерберійскій подталкивалъ локтемъ архіепископа іоркскаго, епископъ лондонскій держался за бока. Самъ лордъ-канцлеръ опустилъ внизъ голову, чтобы скрыть свой смхъ. И у ршетки олицетвореніе почтенія, церемоніймейстеръ чернаго жезла, олицетворялъ теперь неудержимую веселость.

Гуинпленъ, блдный, скрестивъ руки, смотрлъ мрачно и уныло. Кончено, онъ не могъ боле совладать ни съ своимъ лицомъ, которое ему измняло, ни съ своими слушателями, которые его оскорбляли.

Онъ понялъ, что этотъ смхъ убиваетъ его на повалъ. Упавшій еще можетъ встать, но измельченный въ порошокъ никогда. Эти нелпыя насмшки превратили его въ порошокъ. Что служило для него тріумфомъ въ Гринъ-Бокс, то стало смертельной катастрофой въ палат лордовъ. Тамъ народъ относился съ симпатіей къ Гуинплену, здсь сеньерія выказала свою ненависть къ лорду фирмену Клэнчерли. Съ одной стороны притяженіе, съ другой отталкиваніе, об бросали его обратно въ мракъ… Гуинпленъ, среди этой ужасной веселой бури, погрузился въ глубокія размышленія.

Веселость палаты перешла всякія границы. Пришлось закрыть засданіе.

Лордъ-канцлеръ, опасаясь скандала, отложилъ продолженіе вота до слдующаго дня. Лорды, поклонившись трону, уходили одинъ за другимъ. Смхъ продолжался и изчезалъ въ корридорахъ. Въ нсколько минутъ палата опустла.

Углубленіе въ думы заводитъ далеко, иной забываетъ, что онъ находится на земл. На Гуинплена нашло именно такое состояніе. Онъ остался одинъ. Зала опустла. Онъ не слыхалъ возгласа канцлера о закрытіи засданія. Вс пэры вышли, даже два его родственника. Оставались только служители, ожидающіе выхода ‘его милости,’ чтобы надть чехлы и потушить свчи. Гуинпленъ машинально надлъ шляпу на голову, сошелъ съ своей скамьи и отправился въ первую отпертую дверь. На порог двери служитель снялъ съ него мантію, но едва ли онъ это примтилъ.

Служители съ удивленіемъ увидли, что этотъ лордъ вышелъ въ корридоръ, забывъ отдать обычное привтствіе трону.

V.
БЫЛЪ БЫ ПРЕКРАСНЫЙ БРАТЪ, ЕСЛИБЪ НЕ БЫЛЪ ХОРОШИМЪ СЫНОМЪ.

Въ галлере таже пустота. На томъ мст, гд Гуинпленъ нсколько часовъ тому назадъ получилъ свою инвеституру, не было уже ни кресла, ни столовъ. Канделябры и люстры, разставленныя и развшенныя въ разныхъ мстахъ галлерей, указывали путь къ выходу. Благодаря имъ, Гуинпленъ не могъ сбиться съ дороги и легко попадалъ въ т залы и корридоры, по какимъ вели его церемоніймейстеръ и герольдмейстеръ. Кром нсколькихъ съ трудомъ ковыляющихъ старыхъ лордовъ, онъ никого не встртилъ.

Вдругъ, среди этой тишины пустынныхъ залъ, до его слуха донесся невнятный говоръ. Онъ направился на этотъ шумъ и внезапно очутился въ большой слабоосвщенной передней, находящейся у выхода изъ палаты. Черезъ отворенныя широкія стеклянныя двери виднлся подъзд, лакеи и факелы, дальше видна была площадь, нсколько каретъ стояло у подъзда.

По эту сторону двери, подъ люстрою, стояла шумная группа людей, съ грозными жестами и возгласами. Гуинпленъ сталъ въ тни и его никто не замтилъ.

Происходила ссора. Съ одной стороны десять или двнадцать юныхъ лордовъ хотли выйдти, съ другой какой-то человкъ загораживалъ имъ дорогу.

Этотъ человкъ былъ Томъ-Джимъ-Джэкъ.

Нкоторые изъ этихъ лордовъ были въ одежд пэровъ, другіе же перемнили пэрскую одежду на городской костюмъ.

Томъ-Джимъ-Джэкъ былъ при шпаг въ флотскомъ адмиралтейскомъ мундир, въ шляп съ перьями, но не блыми, какъ у пэровъ, а зелеными съ оранжевыми.

Рчь держалъ онъ и до Гуинплена долетли слдующія слова:

— Я сказалъ, что вы трусы. Вы хотите, чтобы я взялъ назадъ свои слова. Извольте. Вы не трусы. Вы идіоты. Вы встали вс противъ одного. Если это не трусость, то глупость. Вамъ говорили, но вы ничего не поняли. Въ вашемъ собраніи старики глухи на ухо, а молодежь на умъ. Я настолько принадлежу къ вашему свту, что могу говорить вамъ истину. Этотъ новичокъ страненъ, онъ наговорилъ много вздора, согласенъ, но высказалъ не мало и правды. Спутанно, необдуманно, худо выражено,— пусть такъ, онъ часто повторялъ: ‘знаете ли вы’, но человкъ, только вчера сошедшій съ ярмарочныхъ подмостокъ не можетъ сразу заговорить, какъ Аристотель или Бернетъ. Черви, львы, обращеніе къ младшимъ клеркамъ — все это неприлично. Никто не станетъ спорить объ этомъ. Его рчь была безтолкова, безсвязна, но, повторяю, въ ней много врнаго. Онъ говорилъ еще слишкомъ хорошо для человка, неготовившагося, какъ вы, въ ораторы. Что онъ говорилъ о бертонъ-лазерскихъ прокаженныхъ — несомннно врно, къ тому же не онъ первый говоритъ глупости, наконецъ, милорды, я не люблю, чтобы вс кидались на одного, такомъ мой нравъ, и я прошу васъ считать меня оскорбленнымъ вашими дйствіями. Очень жаль, но ваше поведеніе мн не нравятся. Я очень доволенъ, что отыскался наслдникъ пэріи, которую хотли мн навязать, пострадаютъ или нтъ мои дла отъ этого — я этимъ не интересуюсь. Я радуюсь, что мокрица обратилась въ орла, Гуинпленъ въ Клэнчерли. Милорды, я не хочу, чтобы вы думали иначе. Очень жалю, что здсь нтъ Льюиса де-Дураса, съ большимъ удовольствіемъ я нанесъ бы ему оскорбленіе. Милорды, Фирменъ Клэнчерли велъ себя настоящимъ лордомъ, а вы показали себя таврами. Что касается его смющейся физіономіи, это не его вина. Вы смялись надъ ней. Надъ несчастьемъ не смются. Вы глупцы. И злые глупцы. Если вы думаете, что надъ вами нельзя смяться, вы ошибаетесь, вы не хороши собой и не умете одваться. Милордъ Гэвершамъ, я встртилъ твою любовницу, она просто уродъ. Герцогиня, но мартышка. Господа насмшники, сами-то какъ вы говорите! Большинство людей только болтаетъ, очень немногіе умютъ говорить. Вы воображаете себя людьми съ познаніями, потому что пробаклушничали нсколько лтъ въ Кембридж или Оксфорд, и, прежде чмъ сли въ качеств пэровъ на скамьи верхней палаты, сидли ослами на скамьяхъ коллегій Гонуиля и Кайюса. Смотрите на меня, я гляжу вамъ прямо въ лицо. Вы вели себя нагло съ новымъ лордомъ. Онъ чудовище, пусть будетъ такъ. Но это чудовище говорило передъ скотами. Я скоре согласился бы быть на его мст, чмъ на вашемъ. Я былъ сегодня въ палат и все слышалъ. Я не имлъ права говорить, но теперь имю право дйствовать, какъ подобаетъ джентльмену. Ваши веселыя выходки навели на меня тоску. Вотъ почему, я ожидалъ васъ здсь, у выхода. Милорды, я имю ршительное намреніе убить нкоторыхъ изъ васъ. Васъ графъ Тэне, графъ Риверсъ, графъ Сендерландъ, графъ Рочестеръ, баронъ Роллестонъ, баронъ Гэнсдонъ, баронъ Эскрикъ, баронъ Ровингамъ, баронъ Картере, графъ Гольдернесъ, виконтъ Гаттонъ, герцогъ Монтэгю, — васъ всхъ я Дэвидъ Дирри-Мойръ, флотскій солдатъ, вызываю встать противъ меня грудь съ грудью, лицо съ лицомъ, сейчасъ, завтра, утромъ, днемъ, ночью, при солнечномъ свт, или при свт факеловъ, везд, гд вамъ будетъ угодно и съ оружіемъ по вашему выбору. Хорошенько осмотрите ваше оружіе, не то я очищу вакансіи на ваши пэріи. Что касаемся лорда Вогана, онъ слишкомъ молодъ, чтобы говорить дерзости и слишкомъ старъ, чтобы отвчать за нихъ, отчетъ въ его словахъ я спрошу у его племянника Ричарда Вогана, члена палаты общинъ за Меріонетъ. Будемъ мы драться пшіе или верхомъ — мн все равно. Въ Пикадилли или Чарнигъ-Кросс, просто на улиц, можно для нашей дуэли разобрать мостовую, какъ сдлали это въ Лувр для дуэли между Гизомъ и Бассомпьеромъ. Со всми. Слышите? Я хочу драться со всми. Я васъ накажу, милорды. Мн противно было слушать, какъ вы поносили лорда Фирмена Клэнчерли. Онъ лучше васъ. Какъ Клэнчерли, онъ знатенъ не мене васъ, какъ Гуинпленъ, онъ обладаетъ умомъ, котораго у васъ нтъ. Я вступаюсь за него, и оскорбленія, нанесенныя ему, считаю нанесенными мн. Ваше зубоскальство возбудило во мн гнвъ. Увидимъ, кто выйдетъ живой изъ этой битвы, но предупреждаю васъ, я буду безпощаденъ. Предлагаю вамъ вс роды оружія, которыми люди наносятъ одинъ другому смерть, начиная со шпаги и кончая боксомъ.

На этотъ потокъ словъ надменные лорды отвчали улыбкой.

— Согласны, сказали они.

И каждый выбралъ свое оружіе. Одинъ предложилъ пистолеты, другой ножъ, третій шпагу, четвертый кинжалъ, пятый кулаки и т. д.

Гуинпленъ, свидтель этой сцены, вышелъ на свтъ.

Онъ направился къ тому, кого зналъ до сихъ поръ подъ именемъ Томъ-Джимъ-Джэка, очевидно бывшаго знатнымъ человкомъ, ибо собесдники называли его лордомъ Дэвидомъ.

— Благодарю васъ, сказалъ онъ.— Но это дло касается меня одного.

Вс обернулись.

Гуинпленъ подошелъ къ своему защитнику, къ которому онъ чувствовалъ какое-то особое влеченіе. Лордъ Дэвидъ отступилъ назадъ.

— Погодите, сказалъ онъ.— Это вы! вы! Прекрасно. И съ вами мн нужно перемолвить словечко. Въ палат вы упомянули о женщин, которая любя лорда Линнеуса Клэнчерли, отдалась королю Карлу II.

— Упомянулъ.

— Милостивый государь, вы оскорбили мою мать.

— Вашу мать! вскричалъ Гуинпленъ.— Въ такомъ случа, какъ я предчувствовалъ, мы…

— Братья, отвчалъ Дэвидъ.

И далъ Гуинплену пощечину.

— Мы братья, продолжалъ онъ.— Значитъ можемъ драться. Дерутся между собой только равные. Но кто же боле намъ равенъ, какъ не нашъ братъ. Я къ вамъ пришлю моихъ секундантовъ. А завтра мы помряемся.

КНИГА ДЕВЯТАЯ.
НА РАЗВАЛИНАХЪ.

I.
ВЪ ТАДКЭСТЕР.

На башн св. Павла пробило полночь, когда какой-то человкъ перешелъ лондонскій кость и вступилъ въ соутуоркскіе переулки. Фонари нигд уже не горли: какъ въ Лондон, такъ и въ Париж въ то время существовалъ обычай гасить общественные фонари въ одинадцать часовъ, именно въ то время, когда они становятся особенно необходимыми. Фонари не горли, потому и не было почти прохожихъ. Этотъ человкъ шелъ очень скоро. Онъ былъ странно одтъ для такого мста и такого часа. На немъ былъ вышитый шелковый кафтанъ, шпага и шляпа съ блыми перьями, плаща же не было. Ночные часовые, при встрч съ нимъ, говорили: ‘это лордъ, который вроятно держитъ какое нибудь пари.’ И они сторонились передъ нимъ съ уваженіемъ, подобающимъ лорду и человку, держащему пари.

Этотъ прохожій былъ Гуинпленъ.

Онъ бжалъ. Куда? Едва ли зналъ онъ самъ объ этомъ. Все впечатлнія этого дня улеглись въ немъ и онъ ощущалъ одну жажду — видть Дею.

Онъ имлъ одно желаніе: возвратиться въ Гринъ-Боксъ, послушать въ Тадкэстер веселый, откровенный смхъ его постителей, отыскать Урсуса и Гомо, свидться съ Деей, набраться жизни.

Какъ быстро посылаетъ лукъ стрлу въ пространство, съ такой же быстротой разочарованіе приводитъ человка къ истин. Приближаясь къ зеленому пустырю, Гуинпленъ уже не шелъ, а бжалъ. Онъ силился разсмотрть что нибудь въ разстилавшемся предъ нимъ мрак. Ему хотлось поскоре увидть желанный пунктъ. Какое счастливое мгновенье, когда онъ завидитъ освщенныя окна гостинницы Тадкэстеръ!

Онъ переходилъ пустырь. Онъ шелъ по направленію къ гостинниц, онъ уже видитъ ея стну это должна быть она, онъ помнитъ, что на ярмарочной площади не было никакого другого зданія.

Нигд не блеститъ огонь. Предъ нимъ одна черная масса.

Онъ затрепеталъ. Потомъ онъ подумалъ, что поздно, и таверна, поэтому, уже закрыта, что тамъ вс спятъ, но стоитъ постучать и Никлэсъ или Говикумъ отопрутъ двери.

Онъ подошелъ къ гостинниц, едва переводя духъ. Человкъ находится въ страшномъ волненіи, вс нжныя струны его души натянуты, онъ не можетъ отдать себ яснаго отчета — живъ онъ или умеръ, и въ тоже время онъ не забываетъ относиться самымъ деликатнымъ образомъ ко всему, что касается предмета его любви, въ общемъ кораблекрушеніи спасается одна нжность. Какъ бы не разбудить Деи и не поразить ее внезапностью такова была дума Гуинплена въ эту минуту. Онъ подошелъ къ гостинниц, стараясь длать какъ можно меньше шума. Онъ зналъ, что окно кануры, въ которой спалъ Говикумъ, выходитъ на площадь. Гуинпленъ слегка царапнулъ по стеклу окошка. Лишь бы Говикумъ проснулся, онъ отопретъ.

Но въ спальн Говикума по-прежнему было тихо. Въ его лта сонъ крпокъ, сказалъ Гуинпленъ, и слегка постучалъ въ окошко. Никто не отвчалъ.

Онъ постучалъ громче и два раза. Никто не шевельнулся въ конур. Тогда съ нкоторою дрожью онъ направился къ калитк, постучалъ и въ нее.

Никто не отвчалъ.

Онъ подумалъ, не безъ примси однакожъ нкотораго безпокойства: — мэтръ Никлэсъ старъ, дти спятъ крпко, а старики тяжело. Поступимъ еще сильне.

Застучалъ. Это привело ему на память прошедшее, Веймутъ, куда онъ пришелъ малюткой, держа на рукахъ младенца Дею.

Онъ загремлъ, какъ подобаетъ лорду, которымъ онъ — увы! — сталъ теперь.

Въ дом по-прежнему царствовало молчаніе.

Онъ чувствовалъ, что начинаетъ терять присутствіе духа.

Онъ забылъ свои предосторожности. Онъ кричалъ: Никлэсъ! Говикумъ!

Въ тоже время онъ заглядывалъ въ окна, желая увидть хоть одну горящую свчу.

Въ гостинниц не замтно ничего, ни голоса, ни шума, ни мерцанія свчи.

Онъ колотилъ въ ворота, бшено тряся ихъ и кричалъ: Урсусъ! Гомо!

Волкъ не вылъ.

Холодный потъ выступилъ у него на лбу.

Онъ посмотрлъ вокругъ себя. Ночь была густая, но звзды давали возможность ясно различать предметы на ярмарочной площади. Вокругъ него было полное разрушеніе. На зеленомъ пустыр не осталось ни одного балагана. Циркъ изчезъ. Ни одной палатки. Ни слда забавниковъ, потшавшихъ неприхотливую толпу.

На Гуинплена напала тоска. Что все это значило? Что случилось? Неужели никого не осталось? Что съ ними сдлали, со всми? Ахъ, мой Богъ! Онъ, какъ буря, ринулся на домъ. Онъ стучалъ въ калитку, стучалъ въ ворота, въ окна, стучалъ кулакомъ и ногами, колотилъ въ стну, приходилъ въ бшенство отъ испуга и нетерпнія. Онъ звалъ Никлэса, Говикума, Фиби, Виносъ, Урсуса, Гомо. Но и на этотъ шумъ и гамъ онъ не получилъ никакого отвта.

Когда страхъ доходитъ до извстнаго предла, онъ самъ становится ужасенъ. Кто боится всего, тотъ ничего не боится. Наносятъ удары сфинксу. Ругаютъ неизвстное. Гуинпленъ снова принялся производить шумъ всми возможными способами.

Сто разъ онъ выкрикивалъ имена всхъ, кто могъ тамъ находиться,— всхъ, кром Деи.

Ничто не помогало, оставалось взять домъ штурмомъ. Слдуетъ войти туда во что бы то ни стало, думалъ онъ, — но какъ? Онъ разбилъ стекло окна Говикумовой конуры, просунулъ туда руку и, исцарапавъ ее, отворилъ задвижки окна. Онъ замтилъ, что шпага ему мшаетъ, онъ сорвалъ ее съ себя съ гнвомъ и бросилъ на мостовую. Потомъ, цпляясь за выступъ стны, онъ достигъ окна и, хотя оно было узко, пролзъ въ него. Онъ вошелъ въ гостинницу.

Кровать Говикума стояла на прежнемъ мст, но самого Говикума въ канур не оказывалось. Если Говикумъ не на своей кровати, очевидно, что и Никлэса нтъ дома. Весь домъ погруженъ въ темноту. Его могильная неподвижность говорила, что въ этомъ дом нтъ ни души. Съ судорожнымъ нетерпніемъ Гуинпленъ прошелъ черезъ нижнюю залу, задвая на своемъ пути за столы, топча ногами посуду, опрокидывая скамьи, жбаны, шагая черезъ стулья, и дойдя до двери, выходящей на дворъ, такъ сильно ударилъ ее ногой, что защелка мгновенно отскочила. Онъ осмотрлъ дворъ. Гринъ-Бокса здсь не было. Онъ изчезъ куда-то.

II.
ОТЧАЯНЕ.

Гуинпленъ вышелъ изъ Тадкэстера и обошелъ зеленый пустырь по всмъ направленіямъ, останавливаясь на тхъ мстахъ, гд наканун торчала палатка или балаганъ. Но ни гд ничего не было. Онъ стучался во вс кабачки, хотя наврное зналъ, что ночью они необитаемы. Ни откуда не отозвался никакой голосъ. Точно смерть прошла по всему этому мсту.

Муравейникъ раздавленъ. Очевидно, были приняты полицейскія мры, была сдлана полицейская облава, были, такъ сказать, выворочены вс карманы и опорожнены. Поблуждавъ нкоторое время по этой пустын, Гуинпленъ черезъ улицы и переулки направился къ Темз.

Пройдя нсколько переулковъ, по обимъ сторонамъ которыхъ возвышались только стны и заборы, Гуинпленъ почувствовалъ въ воздух свжесть, что показывало близость рки, онъ услышалъ глухой шелестъ воды и внезапно очутился передъ стонъ-эфрокскимъ парапетомъ.

Гуинпленъ остановился у парапета, облокотился на него и сталъ думать.

Смотрлъ ли онъ на воду? Нтъ. Онъ всматривался во мракъ, но не передъ собой, а внутри себя.

Онъ не обращалъ никакого вниманія за открывающійся предъ нимъ пейзажъ, онъ не видалъ ни рки, ни судовъ, колыхавшихся на ней, ни домовъ на берегу — ничего не видлъ онъ,— онъ думалъ о своей судьб.

Мечты его разсялись, какъ прахъ передъ неумолимою дйствительностію.

Ему казалось, что позади себя онъ слышитъ нчто похожее на землетрясеніе — хохотъ лордовъ.

И съ чмъ онъ вышелъ изъ этого хохота?— съ оплеухой. Отъ кого же? Отъ брата.

Вынеся этотъ хохотъ и оплеуху, бжитъ онъ, какъ подстрленная птица въ свое гвздо, бжитъ ненависти, желая найти любовь,— и что же находитъ?

Мракъ. Никого. Вс изчезли.

Что сталось съ его грезами! Каковъ ударъ!

Гд они? Куда ихъ услали? Ихъ, очевидно, удалили. Очевидно, его необычайное возвышеніе иметъ связь съ этихъ удаленіемъ, и онъ ихъ боле никогда не увидитъ. Вс эти предосторожности приняты съ единственною цлью устранить для него всякую возможность сношеній съ прежнимъ его міромъ. Удалили всхъ, кто жилъ и торговалъ на этой площади, начиная съ Никлэса и Говикума, чтобы не у кого было справиться о Гринъ-Бокс. Неумолимая сила, въ палат лордовъ превратившая въ порошокъ его, Гуинплена, въ тоже время толкла въ ступ этихъ бдняковъ въ ихъ жалкихъ лачугахъ. Они изчезли для него. Изчезла и Деа. Гд она теперь? И нтъ его тамъ, чтобы за нее заступиться!

Длать догадки о потерянныхъ навсегда милыхъ существахъ, значило подвергать себя мученіямъ. Каждое предположеніе, каждая догадка мучительно отзывались въ сердц Гуинплена.

Онъ припомнилъ теперь фигуру пагубнаго человка, котораго назвалъ себя Баркильфедро. Въ его мозгу огненными буквами отпечатллись ужасныя слова, сказанныя этимъ человкомъ: ‘судьба, отпирая одну дверь, всегда затворяетъ другую, оставшуюся позади’. Все было кончено. Въ судьб каждаго человка можетъ случиться кончина его собственнаго міра. Это называется отчаяніемъ.

Гуинпленъ пришелъ къ такому состоянію.

Онъ подвергся дйствію угара. Дымъ ослпилъ его глаза, нервы прекратили свою дятельность. Угаръ разсялся, но вмст съ тмъ остановилась и его жизнь. Пробужденный отъ своихъ грезъ, Гуинпленъ почувствовалъ себя одинокимъ.

Все пропало. Все изчезло. Все удалилось. Осталась ночь. Ничего. Таковъ былъ его горизонтъ.

Одиночество — синонимъ смерти.

Отчаяніе любитъ считать, оно охотно подводитъ итоги. Ничто отъ него не ускользаетъ. Оно складываетъ все, не давая пощади даже сотымъ долямъ. У него одинаково идутъ въ счетъ и удары молній, и уколы булавокъ.

Гуинпленъ сталъ разсматривать и разчислять весь пройденный путь своей жизни.

Получились страшные выводы.

Когда человкъ находится на вершин горы, онъ смотритъ внизъ, желая увидть дно пропасти. Если же онъ лежитъ на дн ея, онъ смотритъ вверхъ, онъ ищетъ неба.

Гуинпленъ находился теперь на самой глубин пропасти несчастія. Какъ быстро занесло его туда. Онъ взошелъ на лавину, не замчая, что она колеблется, сдлалъ по ней шагъ, другой, и, вмст съ нею былъ увлеченъ на дно бездны.

Онъ сталъ припоминать подробности своего паденія. Онъ задавалъ себ вопросы и отвчалъ на нихъ. Ни одинъ судья не въ состояніи такъ тонко допытывать подсудимаго, какъ совсть въ своемъ собственномъ процесс.

Какая доза раскаянія входила въ его отчаяніе?

Онъ захотлъ дать себ въ этомъ отчетъ и подвергъ свое сознаніе анатомическому испытанію.

Его отсутствіе произвело катастрофу. Но отъ него ли зависло это отсутствіе? Участвовала ли его воля во всхъ этихъ событіяхъ? Нисколько. Онъ былъ взятъ въ плнъ, онъ былъ скованъ величіемъ.

Кому не случалось быть свободнымъ и имть связанными крылья?

Но тмъ не мене на этомъ пункт онъ снова почувствовалъ угрызенія совсти: эту перемну ему не навязали, онъ самъ согласился принять ее.

Правда, противъ него употребили въ извстной степени насиліе и дйствовали на него внезапностями, но въ такой же степени онъ и самъ поддался соблазну. Что его желали увлечь — въ этомъ нтъ его вины, но онъ выказалъ слабость, позволивъ увлечъ себя. Былъ моментъ, когда вопросъ былъ поставленъ ршительно, Баркильфедро предложилъ ему самому сдлать выборъ и ршить свою судьбу однимъ словомъ. Гуинпленъ могъ сказать: нтъ. Онъ отвтилъ: да.

Изъ этого ‘да’, произнесеннаго въ опьяненіи, проистекло все остальное. Гуинпленъ это понялъ.

Но сейчасъ же онъ нашелъ оправданіе. Неужели можно ставить ему въ вину, что онъ желалъ воспользоваться своимъ правомъ, своимъ наслдствомъ, своимъ домомъ, войти въ ряды патриціевъ, къ которымъ онъ принадлежалъ, принять имя своего отца? Что же онъ принялъ такое? Только то, что принадлежало ему безспорно и было утрачено не по его вин.

Тутъ онъ опять возмущался противъ себя. Глупое согласіе! Нелпая сдлка! За сто тысячъ фунтовъ ежегоднаго дохода, за семь или за восемь помстій, за десять дворцовъ, за кареты, за гербы, за право быть судьей и законодателемъ, за право, какъ король, носить пурпуровую мантію, за баронство, маркизатство и пэрство Англіи онъ отдалъ баракъ Урсуса и улыбку Деи! За зыбучую безмрность, въ которой легко провалиться, онъ отдалъ счастье. Жемчужину онъ смнилъ на океанъ. О, безумецъ! глупецъ! дуралей!

Однакожъ охватившая его лихорадка къ почестямъ была не вполн болзненнымъ припадкомъ. Можетъ быть, отказъ слдовало счесть эгоизмомъ, а согласіе — исполненіемъ долга. Какія обязанности онъ бралъ на себя, превратившись въ лорда? Что объ долженъ былъ имть въ виду прежде всего? Обязанности ли къ своему семейству или человческому роду? Не должны ли первые уступить мсто послднимъ? И чмъ выше становится человкъ, чмъ больше обязанности онъ на себя принимаетъ, тмъ большую онъ несетъ отвтственность.

Вступленіе на арену, гд обсуждаются общественные вопроси, гд можно сказать слово за угнетаемыхъ, не составляло ли осуществленія его самыхъ глубокихъ симпатій? Когда дано было право слова ему, испытавшему на самомъ себ человческія бдствія,— ему, видвшему страшные результаты соціальнаго неустройства,— когда давалось ему это право, смлъ ли онъ отказаться? Могъ ли онъ не принять этого драгоцннаго дара, который посылала ему судьба?

Онъ такъ разсуждалъ тогда въ своемъ сознаніи: — народъ молчитъ. Я стану адвокатомъ этого молчанія. Я буду говорить о нмыхъ. Я заговорю великимъ о малыхъ, сильнымъ о слабыхъ. Такова цль моей судьбы. Такъ угодно Богу. По его вол бутылка Гардкванона, превратившая Гуинплена въ лорда Клэнчерли, безвредно носилась по морю втеченіи пятнадцати лтъ. Заране было предначертано, чтобы я сталъ лордомъ бдныхъ и я буду имъ. Я переведу на понятный языкъ эти малопонятные и недоговоренные стоны и страданія бдствующихъ и угнетенныхъ. Я скажу все. Я буду великъ.

Да, говорить за нмыхъ, дйствительно дло великое, но говорить съ глухими — занятіе весьма печальное. А такова и была вторая часть его программы.

Увы! онъ попробовалъ и не имлъ успха.

Его неудача была непоправима. Онъ палъ подъ давленіемъ смха. Какое ужасное паденіе!

Столько лтъ слдя чуткою душою за безмрной распространенностью человческихъ страданій,— онъ считалъ себя силой. Онъ думалъ явиться мстителемъ и былъ принятъ, какъ клоунъ. Онъ хотлъ поразить громомъ и только пощекоталъ. Желая взволновать, онъ произвелъ смхъ. Онъ рыдалъ — это возбудило веселость.

И надъ чмъ они смялись? Надъ его смхомъ.

Такимъ образомъ этотъ актъ насилія, на вчныя времена оставившій слды на его лиц, эта фатальная маска смха, этотъ признакъ его страданій торжествовалъ надъ нимъ, подавлялъ его. Онъ сталъ причиной веселости всхъ достопочтенныхъ лордовъ. А вдь они не злы по своей натур: они сдлались палачами Гуинплена по невденію. Вдь они наслаждались счастіемъ. Сытый голоднаго не разуметъ. Его рчи были для нихъ непонятны, и отъ его словъ они почувствовали только приливъ хорошаго расположенія духа. Они сочли Гуинплена для себя безполезнымъ. Онъ выворотилъ на изнанку вс внутренности и показалъ ихъ этимъ счастливчикамъ. Ну, они и закричали: ломай комедь! Ужасная вещь, онъ самъ смялся. Страшная цпь связывала ему душу и мшала его мысли отразиться на лиц. Уродство коснулось даже его ума, и въ то время, какъ внутреннее его сознаніе кипло негодованіемъ, его лицо корчило веселыя гримасы. Кончено. Онъ только вчно смющійся человкъ, плачущая каріатида міра, горе, закаменлое въ смх. Вс душевныя способности его — великодушіе, энтузіазмъ, краснорчіе, гнвъ, любовь, невыразимая горесть — вс он привели только къ одному — къ взрыву неудержимаго смха. И онъ сознавалъ, какъ и самъ онъ замтилъ лордамъ,— что это не было исключеніе, а нормальный, обыкновенный, всеобщій фактъ, до того привычный, что его даже не замчаютъ. Смется умирающій съ голода, смется нищій, смется каторжникъ, смется проститутка, смется сирота, отыскивая себ мсто на жизненномъ пиру, смется рабъ, смется весь народъ, человческое общество сложилось такимъ образомъ, что вс потери, вс бдствія, всякія агоніи выражаются удачною веселою гримасою. Гуинпленъ и есть эта всеобщая гримаса. Неизвстная управляющая сила пожелала, чтобы видимый и осязаемый призракъ, — призракъ, одаренный кожей и костями, заключалъ въ себ чудовищную пародію, которую мы называемъ міромъ, онъ и былъ этимъ призракомъ.

Неотвратимая судьба!

Онъ призракъ, но въ тоже время и человкъ. Онъ явился провозвстникомъ свта, явился и зловщимъ призракомъ съ факеломъ въ рукахъ.

Для кого онъ былъ страшенъ? Для тхъ, кто сами возбуждали страхъ въ другихъ. Они его отвергли. Ему невозможно войти въ ихъ среду. Велико препятствіе, которое онъ представлялъ своимъ лицомъ, но еще боле страшное препятствіе лежало въ его идеяхъ. Его слова казались для нихъ гораздо безобразне его лица. Ни одна его идея не сходилась съ идеями этого міра великихъ и сильныхъ, въ которомъ случайно онъ родился, и изъ котораго былъ выброшенъ другой случайностью. Между людьми и его лицомъ стояла маска, а между обществомъ и его умомъ — стна. Какъ кочующій комедіантъ, онъ съ дтства смшался съ этой живой и сильной средой, которая зовется толпой, усвоилъ ея общія понятія и по тому самому не могъ примиряться съ особенностями понятій высшихъ классовъ. На верху онъ невозможенъ. Онъ пришелъ туда омытый водою изъ колодца истины. То, что принесъ имъ онъ, Гуинпленъ, было для нихъ непонятно. Онъ заговорилъ имъ о разум, мудрости, справедливости. Они отвергли его съ отвращеніемъ.

Да, онъ не призракъ, онъ человкъ. Онъ говорилъ съ ними, онъ къ нимъ взывалъ — онъ человкъ.

Онъ не призракъ. У него есть мозгъ, и онъ думаетъ, есть сердце, и онъ любитъ, есть душа, и онъ надется. Онъ слишкомъ надялся, и въ этомъ вся его ошибка.

Увы! Онъ довелъ свою надежду до вры въ это блестящее и мрачное общество. Онъ былъ вн его, и вдругъ ршился войти въ его среду.

Общество тотчасъ же, въ одинъ разъ, предложило ему три подарка: бракъ, семейство, касту. Бракъ? На его порог онъ увидлъ проституцію. Семейство? Братъ далъ ему пощечину и завтра ждетъ его со шпагой въ рукахъ. Каста? Она засмялась ему въ лицо и оскорбила. Онъ былъ отвергнутъ раньше, чмъ его приняли туда. И три первые его шага въ этой глубокой соціальной темнот открыли передъ нимъ три бздны.

О трагическая человческая загадка! Ребенкомъ онъ боролся противъ ночи и оказался сильне ея. Взрослымъ человкомъ онъ попробовалъ ратовать противъ судьбы и былъ сраженъ. Онъ былъ обезображенъ и это несчастіе сперва стало для него великимъ счастіемъ. Брошенный, онъ нашелъ убжище. Бродяга, онъ боролся съ пространствомъ и, какъ птицы небесныя, находилъ свои крохи хлба. Дикій и уединенный, онъ ратовалъ противъ толпы, и сдлалъ изъ нея себ друга. Атлетъ, онъ сражался со львомъ, народомъ, и приручилъ его. Бднякъ онъ боролся противъ нищеты, онъ сталъ лицомъ къ лицу съ мрачной необходимостью жить и, смшавъ ее съ радостями своего сердца, бдность превратилъ въ богатство. Онъ уже могъ считать себя побдителемъ жизни. Вдругъ изъ глубины невдомаго противъ него выступили новыя силы, и вышли он не съ угрозами, но съ ласками и нжными улыбками на устахъ, передъ нимъ, исполненнымъ ангельской любви, предстала любовь плотская, онъ услышалъ страстныя рчи, подобныя крикамъ бшенства, вокругъ него какъ зми обвились женскія руки, женщина упала въ его объятія. Ему возвратили фамилію, онъ желаетъ войти въ свою кровную семью и долженъ встать со шпагой противъ брата. Увы! онъ вступалъ въ то общество, которому Брайтонъ сказалъ, что ‘сынъ иметъ право вызвать своего отца на дуэль’. ‘Ты принадлежишь не толп, ты изъ числа избранныхъ’, произнесла пагубная фортуна, и открыла надъ его головой соціальный потолокъ, выбросила его въ это отверстіе, и поставила въ среду сильныхъ земли. Внезапно, вмсто аплодирующаго ему народа, онъ увидлъ вокругъ себя проклинавшихъ его лордовъ. Плачевная метаморфоза! Позорное возвышеніе! Грубое расхищеніе всего, что составляло его благополучіе! Точно будто вс эти орлиные клевы по частямъ вырывали изъ него его прежнее положеніе, его новое положеніе, Гуинплена, Клэнчерли, лорда, комедіанта.

Такимъ образомъ на половину насильно, наполовину съ его согласія,— ибо посл дла съ полиціей, онъ имлъ дло съ Баркильфедро и самъ высказалъ свое желаніе, — онъ кинулъ дйствительность для химеры, истину для лжи, Дею для Жозіаны, любовь для гордости, свободу для власти, бдную и гордую работу для роскоши, полной темной отвтственности, рай для Олимпа!

Получился самый плачевный результатъ. Пораженіе, несостоятельность, паденіе, уничтоженіе всхъ его надеждъ, наглое осмяніе его честныхъ побужденій! А что ему предстоитъ дале? Завтра?— Шпага, которой остріе направлено противъ брата. Передъ его глазами теперь постоянно торчалъ гнусный блескъ этой шпаги. Остальное же, Жозіана, палата лордовъ, оставались позади, въ чудовищной свтотни, испещренной трагическими силуэтами.

А этотъ братъ, который показался ему такимъ мужественнымъ, съ такимъ рыцарскимъ характеромъ! Увы! Томъ Джимъ-Джэкъ защищалъ Гуинплена, лордъ Дэвидъ заступался за лорда Клэнчерли, а онъ, Гуинпленъ, не имлъ возможности сказать ему, какъ онъ его любитъ, и ихъ связь ограничилась тмъ, что онъ получилъ отъ него пощечину.

Дале идти невозможно. Со всхъ сторонъ пропасти. Да и къ чему? усталость всегда сопутствуетъ безнадежности.

Проба сдлана, не начинать же сначала.

Гуинпленъ теперь увидлъ себя игрокомъ, даромъ растерявшимъ всхъ козырей. Онъ далъ себя увлечь въ страшный игорный домъ. Не отдавая себ отчета въ томъ, что онъ длаетъ, ибо таково бываетъ всегда тонкое отравленіе иллюзіями,— онъ поставилъ Дею противъ Жозіаны, выпало чудовище. Поставилъ Урсуса противъ семьи — получилъ оскорбленіе. Поставилъ свои комедіянтскія подмостки противъ мста въ палат лордовъ, и выигралъ проклятіе. Его послдняя карта упала на зеленомъ сукн пустыннаго зеіенаго пустыря. Гуинпленъ проигралъ. Остается только расплачиваться. Плати же, горемыка!

Гуинпленъ оставался неподвиженъ, какъ человкъ, пораженный молніею. Еслибы кто издали увидлъ его, стоящаго прямо и безъ движенія у парапета, онъ бы подумалъ, что это торчитъ камень.

Холоднымъ ршительнымъ взглядомъ онъ посмотрлъ на этотъ міръ, который только-что оставилъ. Бракъ безъ любви, семья безъ братскаго чувства, богатство безъ совта, красота безъ стыдливости, правосудіе безъ справедливости, порядокъ безъ равновсія, могущество безъ разума, власть безъ права, роскошь безъ просвщенія. Неумолимый балансъ. Онъ послдовательно разсмотрть судьбу, положеніе, общество и себя самаго. Судьба — западня, положеніе — безнадежность, общество — ненависть, самъ онъ — побжденный. И въ глубин своей души онъ воскликнулъ: общество — мачиха, природа — мать. Какъ природа была добра къ нему, какъ она ему помогала! Все у него было отнято, даже лицо, одна душа осталась нетронутой. И подл него находилось небесное существо, слпое, созданное будто нарочно для него, которое не видя его безобразія, сознавало въ немъ одну нравственную красоту.

И съ этимъ-то существомъ онъ согласился разлучиться! Онъ удалился отъ обожаемаго существа, отъ божественнаго слпого взгляда, единственнаго на земл, который его видлъ на самомъ дл! Деа была его сестра, его супруга, еще боле, она была его свтомъ, безъ нея вокругъ него все было темно и пусто. Что длать теперь безъ Дея? Что длать ему съ собой? Безъ нея нельзя жить. Какъ онъ могъ хоть на одно мгновенье потерять ее изъ виду! о, несчастный! Гд она, его звзда? Деа! Деа! Деа! Деа! Увы! онъ потерялъ свой свтъ. Его знатность для него само безобразіе, пурпуровая мантія — траурная одежда, его дворцы отвратительны. О, гд Гринъ-Боксъ, бдность, веселость, пріятные переходы всей дружной семьей съ одного мста на другое, подобно ласточкамъ! Вся невинность сосредоточивалась въ Де, вся мудрость въ Урсус. Переходили изъ города въ городъ, искренняя веселость, такъ любимая народомъ, давала средства на дорожныя издержки. И теперь все изчезло. Гд все это? Какимъ могильнымъ втромъ унесло ихъ отсюда? Неужели они навсегда потеряны для него? Весьма вроятно! Слабые такъ беззащитны. Что съ ними сдлали! И онъ не былъ тамъ, чтобы ихъ защитить — въ качеств лорда своимъ званіемъ и своею шпагою, въ качеств комедіянта своими кулаками и ногтями. Но тутъ приходило на умъ горькое размышленіе, можетъ быть, самое горькое изъ всхъ. Нтъ, онъ не могъ ихъ защитить! Очевидно онъ ихъ и погубилъ. Вдь ихъ удалили именно для того, чтобы охранить отъ нихъ его, лорда Клэнчерли, чтобы оградить его достоинство отъ соприкосновенія съ этими соціальными поддонками. Безъ него, ихъ бы оставили въ поко. Леденящее открытіе, къ которому привели его грустныя размышленія! Ахъ, зачмъ отдлилъ онъ себя отъ Деи! Разв не главнйшая его обязанность быть всегда подл нея. Деа! Деа! гд ты, Деа! Погибла. Кто потерялъ свою душу, для того только одно средство отыскать ее: — умереть.

Почти помшавшійся Гуинпленъ твердо положилъ свою руку на парапетъ и посмотрлъ на рку.

Онъ не спалъ уже третью ночь къ ряду. Его била лихорадка. Его мысли, которыя онъ считалъ ясными, путались. Онъ чувствовалъ непреодолимую потребность во сн. Онъ простоялъ нсколько минутъ, наклонившись надъ водою, пучина предлагала ему спокойную постель. Страшное искушеніе!

Онъ снялъ кафтанъ, сложилъ его и кинулъ на парапетъ. Потомъ разстегнулъ камзолъ. Сбрасывая его, онъ рукою прикоснулся къ карману и ощупалъ тамъ книжечку, выданную ему при вход въ палату лордовъ. Онъ вынулъ ее и, взявъ карандашъ, при блдномъ свт ночи, написалъ на первой попавшейся блой страниц:

‘Удаляюсь отъ міра. Пусть братъ мой Дэвидъ замнитъ меня и будетъ счастливъ’.

И подписалъ: ‘Фирменъ Клэнчерли, пэръ Англіи’.

Раскрытую на исписанной страниц книжку онъ положилъ въ камзолъ, а на нее набросилъ камень.

Потомъ, поднявъ вверхъ голову, устремилъ свой взоръ и пространство.

Мало-по-малу голова его опускалась внизъ, какъ бы притягвваемая незримой нитью къ пропасти.

Въ парапет была дыра. Гуинпленъ поставилъ въ нее ногу такъ, чтобы колно приходилось выше парапета и малйшаго движенія достаточно, чтобы перешагнуть его.

Онъ сложилъ руки за спиною и наклонился.

— Пусть будетъ такъ, сказалъ онъ и устремилъ глаза въ глубокія воды.

Въ эту минуту онъ почувствовалъ, что кто-то лижетъ ему руки.

Онъ задрожалъ и обернулся.

Сзади его стоялъ Гомо.

ЗАКЛЮЧЕНЕ.
МОРЕ И НОЧЬ.

I.
БАРКИЛЬФЕДРО МТИЛЪ ВЪ ОРЛА, А ПОПАЛЪ ВЪ ГОЛУБКУ.

Гуинпленъ испустилъ крикъ:

— Это ты, волкъ.

Гомо замахалъ хвостомъ. Глаза его блестли въ темнот. Онъ разглядывалъ Гуинплена.

Потомъ сталъ опять лизать ему руки. На Гуинплена моментально нашло какое-то опьянніе. Онъ почувствовалъ, что къ нему возвращается надежда. Гомо, какое явленіе! Втеченіи сорока восьми часовъ онъ перенесъ на себ, если можно такъ выразиться, вс виды громовыхъ ударовъ, ему осталось получить новый громовый ударъ радости. Онъ-то и упалъ теперь на него.

Гомо повернулся. Онъ сдлалъ нсколько шаговъ и посмотрлъ, слдуетъ ли за нимъ Гуинпленъ

Гуинпленъ шелъ. Гомо помахалъ хвостомъ и пошелъ дале.

Пройдя шаговъ пятьдесятъ, они пришли къ помосту, ведущему на большое судно, на которомъ мерцалъ огонь, и можно было прочесть на черномъ фон блыя буквы, изображающія такую надпись: ‘Вогратъ, Роттердамъ’.

Подойдя къ помосту, волкъ побжалъ, но перейдя на судно, пошелъ медленно, ступая осторожно. Гуинпленъ послдовалъ за нимъ и на судно.

На палуб никого не было. При свт фонаря, поставленнаго у мачты, Гуинпленъ увидлъ какой-то силуэтъ на четырехъ колесахъ. Осмотрвъ его внимательно, онъ узналъ старинную лачугу-телжку Урсуса.

Эта бдная телжка, въ которой каталось его дтство, была привязана къ мачт толстыми веревками. Она обветшала и разсыпалась. Подъ нею можно было различить цпь, на которой привязывали Гомо.

Ступеньки ея были опущены, дверь полуоткрыта, внутри же никого не было, свтъ, проходившій въ нее черезъ переднее окно, обрисовывалъ меланхолическимъ полусвтомъ вс предметы, находящіеся внутри ея. На гвозд возл двери Гуинпленъ увидлъ свою прежнюю одежду.

Теперь, какъ мы знаемъ, на немъ не было ни кафтана, ни камзола.

Телжка заслоняла собою что-то такое, разосланное на палуб у подножія мачты и освщаемое фонаремъ. Можно было замтить кончикъ тюфяка. На немъ, по всей вроятности, кто-нибудь лежалъ, видно было, что двигалась чья-то тнь.

Говорили. Гуинпленъ, спрятавшись за палаткой, прислушивался. Онъ услышалъ голосъ Урсуса.

Этотъ голосъ, столь рзкій по наружности, а въ сущности такой нжный, не имлъ уже прежней живучести и свжести. Онъ сталъ глухимъ и сопровождался вздохами посл каждой фразы. Онъ смутно напоминалъ прежній твердый голосъ Урсуса. Голосъ упалъ, какъ упало, вроятно, счастіе этого человка.

Гуинпленъ притаилъ дыханіе, чтобы не проронить ни одного слова и услышалъ такую рчь Урсуса:

— Очень опасная лодка, говорилъ философъ.— Бортовъ нтъ. При малйшемъ толчк легко можно свалиться въ море, ничто не удержитъ. Если случится непогода, придется снести ее подъ палубу, что будетъ скверно. Неловкое движеніе, испугъ и разршится аневризмъ. Я видлъ подобные примры. Ахъ, мой Боже, что то съ нами будетъ! спитъ ли она? Полагаю, что спитъ. Но можетъ статься, она потеряла сознаніе. Нтъ, пульсъ довольно твердъ. Нтъ сомннія, она спитъ. Какъ бы устроить, чтобы не вздумалъ кто нибудь придти сюда горланить? Господа, если есть кто нибудь на палуб, прошу васъ, не шумите. Не приближайтесь сюда, если это не составитъ вамъ особыхъ затрудненій. Видите, ея здоровье слабое, съ ней надо поступать осторожно. У нея лихорадка, а она такъ молода. Ей нуженъ воздухъ, для того-то я и положилъ ей тюфякъ на палуб. Она спитъ. Разбудить ее — значитъ причинить ей вредъ. Обращаюсь къ женщинамъ, если здсь есть лэди. Нужно имть жалость къ молодой двушк. Мы просто бдные комедіянты, и я прошу у васъ снисхожденія, но если нужно заплатить что нибудь за право избжать шума, я заплачу. Благодарю васъ, госпожи и господа. Да есть ли здсь кто нибудь? Кажется, никого. Я говорю напрасно. Тмъ лучше. Господа, я васъ благодарю, если вы здсь находитесь, и приношу вамъ чувствительную благодарность, если васъ здсь нтъ.— У нея лобъ въ поту.— Пойдемъ опять въ острогъ, поволокемъ свою цпь. Опять приходитъ нищета. Ужасная рука, которую мы не видимъ, но чувствуемъ, поворотила насъ опять на темную дорогу. Ничего, у насъ хватитъ мужества. Лишь бы Деа не была больна. Гд же однако Гомо? Въ суматох я забылъ его привязать, и не вижу его уже боле часа, врно пытается найти гд нибудь ужинъ. Какъ бы съ нимъ не случилось какого нибудь несчастія. Гомо! Гомо!

Волкъ тихонько постучалъ своимъ хвостомъ по палуб.

— Ты здсь! ты здсь! Слава Богу! Лишиться и Гомо это было бы уже слишкомъ. Она переложила руку. Должно быть просыпается. Молчи Гомо. Приливъ оканчивается. Мы сейчасъ выйдемъ. Ночь будетъ хорошая, нтъ никакихъ основаній ожидать бури. Втеръ пойутный. Какъ она блдна. Это отъ слабости. Вотъ покраснла, стала совсмъ розовенькая. Это работаетъ лихорадка. Ей видимо лучше. Впрочемъ я такъ взволнованъ, что ничего не вижу ясно. Мой бдный Гомо, я теперь вижу очень плохо. Да, надо съизнова начинать. Станемъ трудиться. Насъ теперь только двое, ты и я. Это наше дитя. А! судно трогается. Прощай Лондонъ! Чортъ бы тебя побралъ!

Въ самомъ дл судно покачнулось, какъ бываетъ всегда при отчаливаніи. На другомъ конц барки показался какой-то человкъ, ставшій къ рулю. Кром его на палуб не виднлось ни одного матроса, въ нихъ и не чувствовалось надобности, пока шли по рк. Темза, на которую морской приливъ не оказываетъ большого вліянія, была спокойна. Судно скоро дошло до середины рки и понеслось быстро по теченію.

— Заставлю-ка я ее напиться наперстянки, продолжалъ Урсусъ.— Боюсь, чтобы у ней не возобновился бредъ. Ладонь въ поту. Чмъ мы провинились передъ Богомъ? Какъ быстро шли одно за другимъ вс наши несчастія! И вотъ лежишь ты теперь, мое кроткое дитя. Сегодня 30 апрля. Не люблю я апрль, въ немъ только два счастливыхъ дня: 5 и 27 число и четыре несчастныхъ: 10, 20, 29 и 30 числа. Это несомннно по вычисленіямъ Кардана. Какъ бы я желалъ, чтобъ ныншній день прошелъ поскоре. Уже самый отъздъ нсколько облегчилъ мн душу. Утромъ мы будемъ въ Грэвзенд, а вечеромъ въ Роттердам. А тамъ пойдемъ здить по прежнему въ этой лачуг, не такъ ли, Гомо?

Волкъ выразилъ свое полное согласіе легкимъ постукиваніемъ хвоста.

— Еслибъ съ горемъ можно было также легко разстаться, какъ съ городомъ, продолжалъ Урсусъ,— мы бы, Гомо, еще могли быть счастливы. Увы! Одного нтъ между нами. Ты знаешь, Гомо, о комъ я говорю. Насъ было четверо, осталось трое. Жизнь не что иное, какъ постоянная потеря того, что любишь. Она наполнена горестями и невыносимыми страданіями. И посл того могутъ еще удивляться, что старики безпрестанно повторяютъ одно и тоже. Отчаяніе длаетъ ихъ глупцами. Втеръ намъ помогаетъ, уже не видно купола св. Павла. Мы пройдемъ сейчасъ передъ Гринвичемъ. Выходитъ, прохали уже шесть миль. Нтъ! никогда ужь боле не заманятъ меня въ эти проклятыя столицы.— А лобъ все въ поту! Не люблю я, когда на рук такъ надуваются жилы. Это признакъ лихорадки. Какъ все это меня убиваетъ. Спи, мое дитя! Кажется она спитъ.

Тутъ, раздался голосъ, казалось доносившійся издалека, слабый, болзненный голосъ Деи.

Гуинпленъ въ эту минуту забылъ все, что случилось съ нимъ до сихъ поръ. Онъ слышалъ голосъ своего ангела. Ему казалось, что слова, произнесенныя этимъ голосомъ, неслись съ неба.

— Онъ хорошо сдлалъ, что ушелъ, говорила Деа.— Этотъ свтъ не по немъ. Только и я должна послдовать за нимъ. Отецъ, я здорова и слышала все, что вы сейчасъ говорили. Я скоро буду счастлива, батюшка.

— Мое дитя, спросилъ Урсусъ, съ тревогой въ голос,— что ты хочешь этимъ сказать?

— Не тревожьтесь, батюшка, послдовалъ отвтъ.

Она замолчала, какъ бы затмъ, чтобы перевести духъ и вскор до Гуинплена долетло еще нсколько словъ, сказанныхъ ею.

— Гуинплена нтъ боле. Теперь-то я чувствую свою слпоту. Я еще не знала мрака. Мракъ — это его отсутствіе. Меня всегда безпокоила мысль, что онъ долженъ улетть отъ насъ. И онъ улетлъ. Такой конецъ былъ неизбженъ. Душа, какъ птичка, придетъ время и она улетаетъ далеко. Но я знаю, гд найти Гуинплена. Я не встрчу препятствій къ отысканію дороги. Отецъ, она тамъ, внизу. Современемъ и вы къ намъ присоединитесь. Также и Гомо.

Волкъ, услыхавъ свое имя, слегка стукнулъ хвостомъ по палуб.

— Батюшка, продолжала она,— вы понимаете, что съ той минуты, какъ Гуинпленъ изчезъ, для меня все кончено. Я и хотла бы остаться, но не могу. Нельзя требовать того, что выше силъ человческихъ. Гуинпленъ былъ здсь — я жила. Его нтъ — я умираю. Или, пусть онъ возвратится, или я уйду. Онъ не можетъ возвратиться и я должна уйти. Разв такъ трудно умирать? Вспомните, какъ тяжело жить на этой земл. Невозможно же вчно переносить несчастія. Не лучше ли тогда уйти въ т мста, которыя вы называете звздами, соединиться тамъ брачными узами, никогда не разлучаться и любить, любить другъ друга вчно!

— Прошу тебя, успокойся, прервалъ Урсусъ.

— Въ прошедшемъ году, опять продолжала она,— мы были вс вмст, были счастливы,— теперь же какая разница! Не помню, въ какомъ городк мы были, кругомъ насъ росли деревья, пли малиновки. Мы пріхали въ Лондонъ. Все измнилось. Я не длаю никому упрека. Помните ли, батюшка, въ одинъ вечеръ, въ большую ложу пріхала къ намъ герцогиня. Мн сдлалось тогда такъ грустно, и я подумала, что лучше бы намъ оставаться въ маленькихъ городкахъ. Гуинпленъ хорошо сдлалъ, что ушелъ. Теперь моя очередь. Я должна уйти, если онъ не возвратится.

— Успокойся, мое дитя, сказалъ Урсусъ.— Теб нельзя много говорить. Если ты чувствуешь ко мн немного дружбы, прощу тебя не волнуйся, не давай развиваться въ себ лихорадк. Я уже слишкомъ старъ и мн тяжело переносить твою болзнь. Пощади же меня, не болй.

— Зачмъ искать на земл то, что найдешь только на неб.

— Успокойся, заговорилъ опять Урсусъ, почти повелительнымъ тономъ.— Ты точно лишилась разсудка. Прошу тебя не волноваться. Будешь ты покойна и я успокоюсь. Мое дитя, сдлай же что нибудь и для меня. Если онъ спасъ тебя отъ смерти, то вдь и я тебя воспиталъ. Ты сдлалась больна. Это плохо. Надо теб успокоиться и заснуть. Даю теб честное слово, что все пойдетъ тогда хорошо. Погода отличная. Завтра мы будемъ въ Роттердам, голландскомъ город, который стоитъ при усть Мааса.

— Отецъ, видите ли, когда съ дтства постоянно находишься вмст, нельзя разлучаться, а разлучившись слдуетъ умирать, такъ какъ нтъ другого способа вновь соединиться.

— Полно, попробуй заснуть, настаивалъ Урсусъ.

— Вовсе не этого мн нужно.

— Я теб говорю, что мы идемъ въ Голландію, говорилъ дрожащимъ голосомъ Урсусъ,— въ городъ Роттердамъ.

— Батюшка, я вовсе не больна, если только это васъ безпокоило,— успокойтесь, у меня нтъ лихорадки, немного жарко, вотъ и все. Я совершенно здорова, но чувствую, что должна умереть.

— Не думай о подобныхъ вещахъ, сказалъ Урсусъ и прибавилъ про себя:— Господи, избавь ее отъ новаго потрясенія!

Наступило молчаніе. Вдругъ Урсусъ вскричалъ:

— Что ты длаешь? Зачмъ ты встаешь? Умоляю тебя, ложись. Гуинпленъ задрожалъ и выставилъ голову изъ своей засады.

II.
РАЙ НА ЗЕМЛ.

Онъ увидлъ Дею. Она стояла выпрямившись на тюфяк. На ней было длинное блое платье, совершенно закрытое. Она дрожала и шаталась, какъ тростникъ. Фонарь освщалъ ее снизу. На ея прекрасномъ лиц было неизъяснимое выраженіе. Ни одной слезинки не текло по ея щекамъ. Распущенные волосы ея волновались. Въ глазахъ горлъ лихорадочный огонь. Она была блдна до прозрачности.

— Моя дочь! кричалъ Урсусъ: — Боже, начинается бредъ, чего я такъ боялся. Всякое потрясеніе ее убьетъ, а не случись его, она сойдетъ съ ума. Мертвая или безумная! Каково положеніе! Что длать, Господи? Ложись, моя дочь!

— Батюшка, вы ошибаетесь. Я вовсе не въ бреду: я все слышу, что вы говорите. Вы сказали, что публика ждетъ и мн время играть, охотно бы я это исполнила, но не знаю, какъ это сдлать, я умерла и Гуинпленъ тоже. Но я сейчасъ выйду. Я согласна играть. Я здсь, но Гуинплена еще нтъ.

— Дитя мое, будь послушна, ложись на свою постель.

— Нтъ его боле! Нтъ его боле! О, какъ темно!

— Темно, пробормоталъ Урсусъ,— въ первый разъ она произноситъ это слово.

Гуинпленъ, не производя никакого шума, скользнулъ въ лачугу, надлъ тамъ свое прежнее платье и опять сталъ на свое прежнее мсто, скрываемый отъ всхъ темнотой.

Деа между тмъ продолжала говорить и мало-по малу ея говоръ перешелъ въ пніе. Она запла свою арію изъ ‘Побжденнаго хаоса’. Окончивъ свой куплетъ, она протянула руку, какъ бы ища той головы, на которую она должна была наложить ее по смыслу пьесы.

Гуинпленъ скользнулъ мимо Урсуса, окаменвшаго изъ изумленія, бросился къ ея ногамъ и заплъ свой отвтный куплетъ.

Въ тоже время Деа почувствовала, что ея рука касается волосъ Гуинплена.

— Гуинпленъ! вскричала она, краска появилась на ея блдномъ лиц и она зашаталась.

Гуинпленъ принялъ ее въ свои объятія.

— Живъ! вскричалъ Урсусъ.

— Гуинпленъ, повторила Деа, и ея голова склонилась къ плечу Гуинплена.

— Благодарю тебя, ты сошелъ къ намъ, сказала она тихо.

И, поднявъ голову, она услась на колняхъ Гуинплена, повернула къ нему свое кроткое лицо и устремила на него свои глаза, какъ будто могла ими видть.

— Это ты! говорила она.

Гуинпленъ покрывалъ ея платье поцлуями. Бываютъ слова, которыя въ одно и тоже время и слова, и крики, и рыданія. Въ нихъ смшиваются и горе и экстазъ. Они не имютъ никакого смысла и вмст съ тмъ выражаютъ все.

— Да, это я! Я, Гуинпленъ! Тотъ самый, для котораго ты составляешь душу, ты мое дитя, супруга, звзда! Это я, я держу тебя въ своихъ объятіяхъ. Я живъ. Я твой. Ахъ, когда я подумаю, что я недавно хотлъ съ собой покончить. Еслибъ не Гомо, не видалъ бы я тебя больше. Какое ничтожное разстояніе между радостію и отчаяніемъ. Будемъ жить, Деа! Прости меня! Да, я твой навсегда. Ты права, ощупай мою голову, убдись, что это я. Еслибъ ты знала! Но ничто боле не можетъ насъ разлучить. Я вышелъ изъ ада и очутился на неб. Я теперь съ тобой. Навсегда, говорю теб. Вс бдствія наши кончились. Передъ нами одни радости. Мы начнемъ опять нашу счастливую жизнь. Я теб разскажу все. Ты будешь очень удивлена. Лодка плыветъ и мы теперь на свобод. Мы идемъ въ Голландію и тамъ обвнчаемся, заработывать хлбъ вовсе не трудно. Нечего боле бояться. Я тебя обожаю.

— Не торопись, пробормоталъ Урсусъ.

Трепещущая Деа водила своей рукой по лицу Гуинплена.

— Да, это онъ. Его платье, говорила она дотрогиваясь до его одежды.

Съ изумленіемъ и радостью смотрлъ на нихъ Урсусъ и смясь и плача.

— Ничего не понимаю, говорилъ онъ самъ съ собою.— Я просто глупю. Я самъ видлъ, какъ его несли на кладбище. Знаю теперь только одно, что я смюсь и у меня льются слезы. Я также глупъ, какъ бываетъ глупъ влюбленный. Я влюбленъ въ нихъ обоихъ. Экая старая скотина! Слишкомъ много душевныхъ волненій. Чего же я боялся, какъ не этого? Нтъ, я желалъ, чтобы такъ случилось. Гуинпленъ, побереги ее. Пусть цлуются. Мн какое дло. Не мшать же имъ? Мн кажется, что я здсь лишній и въ тоже время думаю, что безъ меня не обойдется. Дти мои, я васъ благословляю.

Въ то время, какъ Урсусъ произносилъ этотъ монологъ, Гуинпленъ вскричалъ:

— Какъ ты хороша, Деа. Гд у меня былъ умъ вс эти дни. Я тебя увидлъ, я гд же? На барк. Что съ нами случилось? Въ какомъ положеніи я васъ нахожу! Гд Гринъ-Боксъ? Васъ ограбили и выгнали. Это подло. Но я за васъ отомщу. Они будутъ имть дло со мною. Я пэръ Англіи!

Урсусъ отскочилъ въ сторону и внимательно посмотрлъ на Гуинплена.

— Онъ не умеръ — это ясно, сказалъ онъ, но не помшался ли онъ?

— Будь спокойна, Деа, продолжалъ Гуинпленъ.— Я внесу свою жалобу въ палату лордовъ.

Урсусъ еще внимательне посмотрлъ на Гуинплена и дотронулся пальцемъ до средины своего лба.

— Все равно, прошепталъ онъ.— И такъ пойдетъ хорошо. Будь съумасшедшимъ, если теб такъ нравится, Гуинпленъ. Ты имешь на это право, какъ человкъ. Я же счастливъ. Но что все это значитъ?

Судно между тмъ шло впередъ. Рка расширялась, берега ея справа и слва казались уже тонкими силуэтами. Гуинпленъ полулегъ на палубу, держа Дею въ своихъ объятіяхъ. Они говорили между собой, какъ прежде, рчи лились, повидимому, безъ всякаго смысла.

— Деа, я онъянлъ отъ восторга, говорилъ Гуинпленъ.— Дай поцловать твои ноги.

— Это ты!

— Сейчасъ я хотлъ разсказать теб многое, но не знаю, съ чего начать.

— Начни съ поцлуя.

— О моя жена!

— Гуинпленъ, не говори мн, что я прекрасна. Это ты красавецъ.

— Я тебя нашелъ. Ты опять у моего сердца. Ты моя. Я не брежу. Дйствительно это ты. Если бы ты знала, сколько совершилось со мною разныхъ событій. Деа!

— Гуинпленъ!

— Какъ я тебя люблю!

— Я радуюсь теперь, какъ долженъ радоваться ддушка, прошепталъ Урсусъ.

И Гомо вылзъ изъ подъ лачуги, онъ ходилъ отъ одного къ другому и по своему выражалъ свою радость: то лизнетъ башмакъ Урсуса, то мазнетъ языкомъ плащъ Гуинплена или платье Деи или даже тюфякъ.

А судно все подвигалось впередъ, показалось море.

III.
НТЪ, ВЫШЕ!

Вдругъ Деа освободилась изъ объятій Гуинплена и поднялась на ноги. Она приложила об руки къ сердцу какъ бы для того, чтобы помшать ему выскочить вонъ.

— Что это со мной? говорила она.— Я чувствую что-то странное. Радость меня душитъ. Но это ничего. Это такъ пріятно. Твоимъ появленіемъ, Гуинпленъ, ты нанесъ мн ударъ. Ударъ счастія. Тебя не было, я чувствовала, что умираю. Ты вложилъ теперь въ меня истинную жизнь. Эта жизнь, которую ты мн далъ, немножко странна. Она такъ небесна, что даже производитъ нкоторое страданіе. Точно душа растетъ и ей становится тсно въ тл. Эта жизнь проникаетъ ко мн всюду, съ головы до ногъ. Точно крылья трепещутъ въ моей груди. Я испытываю странное, но чрезвычайно счастливое ощущеніе. Гуинпленъ, ты меня воскресилъ.

Она покраснла, потомъ поблднла, опять покраснла и упала.

— Увы! сказалъ Урсусъ.— Ты ее убилъ.

Гуинпленъ протянулъ руки къ Де. Высочайшая грусть смнила въ немъ величайшую радость. Онъ самъ бы упалъ, еслибъ не долженъ былъ ее поддерживать.

— Деа! вскричалъ онъ,— что съ тобою?

— Ничего, сказала она.— Я тебя люблю.

Гуинпленъ вмст съ Урсусомъ уложили ее на тюфякъ.

— Лежа я не могу дышать, сказала она, слабымъ голосомъ.

Ее посадили.

— Подложи подушку, замтилъ Урсусъ.

— Зачмъ мн подушка, когда подл меня Гуинпленъ.

И она положила свою голову на плечо Гуинплена, свшаго сзади нея, на его лиц выражалось отчаяніе.

— Ахъ, какъ мн хорошо! произнесла она.

Урсусъ взялъ ея руку и сталъ считать біеніе пульса. Онъ ничего не говорилъ и не поднималъ головы, мысли его можно было угадывать только по быстрымъ движеніямъ его вкъ, которыя конвульсивно подымались и опускались, какъ бы служа помхой потокамъ слезъ.

— Что съ нею? спросилъ Гуинпленъ.

Урсусъ приложилъ свое ухо къ лвой сторон груди больной. Гуинпленъ повторилъ свой вопросъ.

Урсусъ посмотрлъ сначала на Гуинплена, потомъ на Дею. Онъ весь позеленлъ.

— Мы должно быть теперь на высот Кэнтербери, сказалъ Урсусъ.— Отсюда до Грэвзенда недалеко. Всю ночь будетъ хорошая ногода.

Деа все больше и больше блднвшая, конвульсивно теребила пальцами свое платье.

— Я понимаю, что это такое, прошептала она со вздохомъ.— Я умираю.

Гуинпленъ вскочилъ, какъ бшеный. Урсусъ поддержалъ Дею.

— Умрешь! Ты умрешь! нтъ, этого не будетъ. Ты не можешь умереть. Теперь! Это невозможно. Тебя отдали мн и сейчасъ же отнимутъ — нтъ такъ никогда не длается! Деа, ты сама не знаешь, что говоришь. Ты будешь жить. Я требую, чтобъ ты жила. Ты обязана мн повиноваться. Я твой мужъ и твой владыка. Я запрещаю теб покидать меня. О, небо! О, бдные люди! Мн необходимо нужно, чтобъ ты была здорова. Зачмъ теб умирать. Что я теб сдлалъ дурного? Вдь мы принадлежимъ одинъ другому и любимъ другъ друга. У тебя нтъ никакой причины оставлять меня. Это будетъ несправедливо. Разв я совершилъ какое преступленіе? Такъ прости меня. Врно ты не желаешь, чтобы изъ меня вышелъ безнадежный человкъ, негодяй, бшеный! Деа, я тебя прошу, умоляю, заклинаю: не умирай!

И, задыхаясь отъ слезъ, онъ бросился къ ея ногамъ.

— Милый Гуинпленъ, отвчала Деа,— это не моя вина.

На губахъ ея показалась розовая пна, которую Урсусъ вытеръ украдкой отъ Гуинплена.

— Говорю теб, что я не хочу, вопилъ Гуинпленъ.— Я не перенесу твоей смерти. Умремъ вмст, но не иначе. Мое божество! моя любовь! пойми же, что я здсь. Клянусь теб, что ты будешь жить. Если я объясню теб, какую необходимость составляетъ для меня твое существованіе, ты не захочешь умирать. Деа, ты для меня все. Если ты умрешь, весь міръ не будетъ имть для меня ни какого смысла. Останься. Имй жалость ко мн. Если ты любишь меня, живи. Деа, все устроится къ лучшему и мы будемъ счастливы. Не доводи меня до отчаянія. Деа, я ничего не сдлалъ теб дурного.

Гуинпленъ рыдалъ.

— Увы! все безполезно, отвчала Деа слабымъ голосомъ, останавливаясь почти на каждомъ слов.— Мой возлюбленный, я вижу, что ты сдлалъ все, что могъ. Еще часъ тому, я желала умереть, теперь же не хочу. Мой обожаемый Гуинпленъ, какъ бы мы могли быть счастливы! Богъ вручилъ теб мою жизнь, и онъ отнимаетъ ее теперь. Вотъ почему я ухожу отъ тебя. Ты будешь вспоминать иногда о Гринъ-Бокс и о твоей маленькой Де — не правда ли? Не забывай ту псню, которую я пла. Вспоминай, какимъ тономъ я говорила: люблю тебя. Я буду приходить къ теб по ночамъ и повторять эти слова. Я люблю моего отца Урсуса и нашего брата Гомо. Вы вс были добры со мной. Какъ мало здсь воздуха. Отворите окно. Мой Гуинпленъ, я теб не говорила, но разъ я тебя приревновала къ той женщин. Закройте мн руки, мн холодно. Гд же Фиби и Виносъ? Я ничего не понимаю, что случилось съ нами въ послдніе два дня. Теперь я умираю. Какую счастливую жизнь вели мы вс вмст. Будешь ли ты думать обо мн, мой возлюбленный? Вы вс будете меня помнить, не правда ли? Если случилось мн кого нибудь обидть, прошу у него прощенія. О, какъ тяжело умирать!

Послдняя минута приближалась.

— Гуинпленъ, продолжала она такъ слабо, что едва можно было разобрать слова,— ты станешь думать обо мн,— это составитъ для меня великое утшеніе. О, поддержите меня! мн такъ тяжело. Мой милый Гуинпленъ, не оставляй меня долго одну. Соединись со мною поскоре! О, мой возлюбленный, мой драгоцнный!

— Пощади! кричалъ Гуинпленъ.

— Прощай, говорила она.

— Пощади! повторялъ Гуинпленъ и цловалъ ея похолодвшія руки.

Минуту она почти не дышала.

Потомъ она приподнялась на локтяхъ, молнія сверкнула въ ея глазахъ и она радостно улыбнулась.

— Свтъ, вскричала она весело.— Я вижу.

И вытянулась неподвижно на тюфяк.

— Умерла, сказалъ Урсусъ.

Бдный старикъ съ рыданіями припалъ къ Де и лишился чувствъ.

Гуинпленъ былъ страшенъ.

Онъ всталъ, поднялъ голову, показалъ рукой въ необъятную темноту и сказалъ кому-то невидимому:

— Иду.

Онъ пошелъ по направленію къ борту, точно его влекло каіоето видніе.

Въ нсколькихъ шагахъ отъ него зіяла бездна.

Онъ шелъ медленно, несмотря подъ ноги.

На его губахъ свтилась такая же улыбка, какая была у Деи передъ кончиной.

— Да, кричалъ онъ.

Съ каждымъ шагомъ онъ приближался къ борту.

Онъ шелъ впередъ съ поднятыми руками, съ головой, откинутой назадъ, шелъ неторопливо, но твердо, какъ будто бы онъ не долженъ былъ встртить на своемъ пути зіяющей пропасти и открытой могилы.

— Будь спокойна, шепталъ онъ.— Я слдую за тобой. Вижу знаки, которые ты мн длаешь.

Онъ не покидалъ взоромъ одной точки на неб и улыбался.

Небо было черно, не виднлось ни одной звздочки, но ясно ему виднлась одна.

Сдлавъ нсколько шаговъ, онъ подошелъ къ самому борту.

— Иду, сказалъ онъ.— Деа, я здсь.

Парапета не было. Предъ нимъ открывалось пустое пространство. Онъ шагнулъ и упалъ въ воду.

Ночь была мрачная, вода глубокая. Онъ пошелъ ко дну. Никто ничего не видлъ и не слышалъ. Судно продолжало свой путь.

Немного погодя, судно вошло въ море.

Когда Урсусъ пришелъ въ себя, Гуинплена уже не было, только Гомо, посматривая на море, вылъ на краю палубы.

Конецъ.

‘Дло’, NoNo 4—7, 1869

СМХЪ СКВОЗЬ СЛЕЗЫ

Виктора Гюго.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

МОР И НОЧЬ

ВМСТО ПРОЛОГА 1)

I.УРСУСЪ.

II.ТОРГОВЦЫ ДТЬМИ.

КНИГА ПЕРВАЯ.НОЧЬ НЕ ТАКЪ ЧЕРНА, КАКЪ ЧЕЛОВКЪ.

I.ОДИНОЧЕСТВО.

II.БИТВА СМЕРТИ СЪ НОЧЬЮ.

III.ЧТО МОЖНО НАЙДТИ ПОДЪ СНГОМЪ.

IV.ОПЯТЬ ПУСТЫНЯ, НО ВЪ ИНОМЪ РОД.

V.МИЗАНТРОПЪ.

VI.ПРОБУЖДЕНЕ.

КНИГА II.МАТУТИНА ВЪ МОР.

I.БЕЗПОКОЙНЫЕ ЛЮДИ НА БЕЗПОКОЙНОМЪ МОР.

II.ВЫХОДЪ НА СЦЕНУ ТУЧИ, НЕПОХОЖЕЙ НА ДРУГЯ.

III.СВЯЩЕННЫЙ УЖАСЪ.

IV.БУРЯ.

V.БОРЬБА СЪ ПОДВОДНЫМИ КАМНЯМИ.

VI.ГИБЕЛЬ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.ПО ПОВЕЛНЮ КОРОЛЯ.

КНИГА ПЕРВАЯ.ДЭВИДЪ И ЖОЗАНА.

I.ЛОРДЪ КЛЭНЧЕРЛИ.

II.ЛОРДЪ ДЭВИДЪ ДИРРИ-МОЙРЪ.

III.ГЕРЦОГИНЯ ЖОЗАНА.

IV.КОРОЛЕВА АННА.

V.БАРКИЛЬФЕДРО.

VI.НЕНАВИСТЬ НЕ МЕНЕ СИЛЬНА, КАКЪ И ЛЮБОВЬ.

VII.БАРКИЛЬФЕДРО ВЪ ЗАСАД.

VIII.ШОТЛАНДЯ, ИРЛАНДЯ, АНГЛЯ.

КНИГА ВТОРАЯ.ГУИНПЛЕНЪ И ДЕА.

I.ГУИНПЛЕНЪ.

II.ДЕА.

III.ВЛЮБЛЕННЫЕ.

IV.УРСУСЪ ВОСПИТАТЕЛЬ, УРСУСЪ ПОПЕЧИТЕЛЬ.

V.СЛПОТА ДАЕТЪ УРОКИ ПРОЗОРЛИВОСТИ.

VI.БЛАГОСОСТОЯНЕ.

VII.НАБЛЮДЕНЯ ГУИНПЛЕНА И ФИЛОСОФЯ УРСУСА.

VIII.ВЧНО СМЮЩЙСЯ ЧЕЛОВКЪ.

КНИГА III.ПОЯВЛЯЮТСЯ ТРЕЩИНЫ

I.КРАСНОРЧЕ НА МОРОЗ.

II.УСПХЪ.

III.УСПХЪ ПОРОЖДАЕТЪ ЗАВИСТЬ.

IV.КОТЫ ДОПРАШИВАЮТЪ МЫШЬ.

V.ГРИНЪ-БОКСЪ ПОСЩАЕТЪ ГЕРЦОГИНЯ.

VI.ПРИЗНАКИ ОТРАВЫ.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.ЗАСТНОКЪ.

I.ИСКУШЕНЕ.

II.АРЕСТЪ.

III.УРСУСЪ ШПОНИТЪ ЗА ПОЛИЦЕЙ.

IV.ТАИНСТВЕННАЯ КАРЕТА.

V.СТЕНАНЯ.

КНИГА ПЯТАЯ.ПОМОЩЬ МОРЯ И СУДЬБЫ.

I.ПРОЧНОСТЬ ХРУПКИХЪ ТЛЪ.

II.МОРЕ ПОКРОВИТЕЛЬСТВУЕТЪ МЕСТИ БАРКИЛЬФЕДРО.

III.ГУИНПЛЕНЪ ПРИХОДИТЪ ВЪ СЕБЯ.

IV.МЕЧТАНЯ.

КНИГА ШЕСТАЯ.ИЗГНАНЕ.

I.УРСУСЪ ПОДЫМАЕТСЯ НА ХИТРОСТИ.

II.ПУТАНИЦА.

III.КОНЕЦЪ ГРИНЪ-БОКСА.

КНИГА СЕДЬМАЯ.ВАКХАНКА.

I.ПРОБУЖДЕНЕ.

II.СХОДСТВО МЕЖДУ ДВОРЦОМЪ И ЛСОМЪ.

III.ЕВА.

IV.САТАНА.

V.СТАРЫЯ ЗНАКОМЫЕ.

КНИГА ВОСЬМАЯ.ВЪ КАПИТОЛ.

I.ПО ДОРОГ ВЪ ПАРЛАМЕНТЪ.

II.ВЪ ПАЛАТ ПЭРОВЪ.

III.ВЕРХНЯЯ И НИЖНЯЯ.

IV.ЛЮДСКЯ БУРИ СТРАШНЕ МОРСКИХЪ.

V.БЫЛЪ БЫ ПРЕКРАСНЫЙ БРАТЪ, ЕСЛИБЪ НЕ БЫЛЪ ХОРОШИМЪ СЫНОМЪ.

КНИГА ДЕВЯТАЯ.НА РАЗВАЛИНАХЪ.

I.ВЪ ТАДКЭСТЕР.

II.ОТЧАЯНЕ.

ЗАКЛЮЧЕНЕ.МОРЕ И НОЧЬ.

I.БАРКИЛЬФЕДРО МТИЛЪ ВЪ ОРЛА, А ПОПАЛЪ ВЪ ГОЛУБКУ.

II.РАЙ НА ЗЕМЛ.

ВМСТО ПРОЛОГА ¹)

I.
УРСУСЪ.

II.
ТОРГОВЦЫ ДТЬМИ.

КНИГА ПЕРВАЯ.
НОЧЬ НЕ ТАКЪ ЧЕРНА, КАКЪ ЧЕЛОВКЪ.

I.
ОДИНОЧЕСТВО.

II.
БИТВА СМЕРТИ СЪ НОЧЬЮ.

III.
ЧТО МОЖНО НАЙДТИ ПОДЪ СНГОМЪ.

IV.
ОПЯТЬ ПУСТЫНЯ, НО ВЪ ИНОМЪ РОД.

V.
МИЗАНТРОПЪ.

VI.
ПРОБУЖДЕНЕ.

КНИГА II.
МАТУТИНА ВЪ МОР.

I.
БЕЗПОКОЙНЫЕ ЛЮДИ НА БЕЗПОКОЙНОМЪ МОР.

II.
ВЫХОДЪ НА СЦЕНУ ТУЧИ, НЕПОХОЖЕЙ НА ДРУГЯ.

III.
СВЯЩЕННЫЙ УЖАСЪ.

IV.
БУРЯ.

V.
БОРЬБА СЪ ПОДВОДНЫМИ КАМНЯМИ.

VI.
ГИБЕЛЬ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ПО ПОВЕЛНЮ КОРОЛЯ.

КНИГА ПЕРВАЯ.
ДЭВИДЪ И ЖОЗАНА.

I.
ЛОРДЪ КЛЭНЧЕРЛИ.

II.
ЛОРДЪ ДЭВИДЪ ДИРРИ-МОЙРЪ.

III.
ГЕРЦОГИНЯ ЖОЗАНА.

IV.
КОРОЛЕВА АННА.

V.
БАРКИЛЬФЕДРО.

VI.
НЕНАВИСТЬ НЕ МЕНЕ СИЛЬНА, КАКЪ И ЛЮБОВЬ.

VII.
БАРКИЛЬФЕДРО ВЪ ЗАСАД.

VIII.
ШОТЛАНДЯ, ИРЛАНДЯ, АНГЛЯ.

КНИГА ВТОРАЯ.
ГУИНПЛЕНЪ И ДЕА.

I.
ГУИНПЛЕНЪ.

II.
ДЕА.

III.
ВЛЮБЛЕННЫЕ.

IV.
УРСУСЪ ВОСПИТАТЕЛЬ, УРСУСЪ ПОПЕЧИТЕЛЬ.

V.
СЛПОТА ДАЕТЪ УРОКИ ПРОЗОРЛИВОСТИ.

VI.
БЛАГОСОСТОЯНЕ.

VII.
НАБЛЮДЕНЯ ГУИНПЛЕНА И ФИЛОСОФЯ УРСУСА.

VIII.
ВЧНО СМЮЩЙСЯ ЧЕЛОВКЪ.

КНИГА III.
ПОЯВЛЯЮТСЯ ТРЕЩИНЫ

I.
КРАСНОРЧЕ НА МОРОЗ.

II.
УСПХЪ.

III.
УСПХЪ ПОРОЖДАЕТЪ ЗАВИСТЬ.

IV.
КОТЫ ДОПРАШИВАЮТЪ МЫШЬ.

V.
ГРИНЪ-БОКСЪ ПОСЩАЕТЪ ГЕРЦОГИНЯ.

VI.
ПРИЗНАКИ ОТРАВЫ.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.
ЗАСТНОКЪ.

I.
ИСКУШЕНЕ.

II.
АРЕСТЪ.

III.
УРСУСЪ ШПОНИТЪ ЗА ПОЛИЦЕЙ.

IV.
ТАИНСТВЕННАЯ КАРЕТА.

V.
СТЕНАНЯ.

КНИГА ПЯТАЯ.
ПОМОЩЬ МОРЯ И СУДЬБЫ.

I.
ПРОЧНОСТЬ ХРУПКИХЪ ТЛЪ.

II.
МОРЕ ПОКРОВИТЕЛЬСТВУЕТЪ МЕСТИ БАРКИЛЬФЕДРО.

III.
ГУИНПЛЕНЪ ПРИХОДИТЪ ВЪ СЕБЯ.

IV.
МЕЧТАНЯ.

КНИГА ШЕСТАЯ.
ИЗГНАНЕ.

I.
УРСУСЪ ПОДЫМАЕТСЯ НА ХИТРОСТИ.

II.
ПУТАНИЦА.

III.
КОНЕЦЪ ГРИНЪ-БОКСА.

КНИГА СЕДЬМАЯ.
ВАКХАНКА.

I.
ПРОБУЖДЕНЕ.

II.
СХОДСТВО МЕЖДУ ДВОРЦОМЪ И ЛСОМЪ.

III.
ЕВА.

IV.
САТАНА.

V.
СТАРЫЯ ЗНАКОМЫЕ.

КНИГА ВОСЬМАЯ.
ВЪ КАПИТОЛ.

I.
ПО ДОРОГ ВЪ ПАРЛАМЕНТЪ.

II.
ВЪ ПАЛАТ ПЭРОВЪ.

III.
ВЕРХНЯЯ И НИЖНЯЯ.

IV.
ЛЮДСКЯ БУРИ СТРАШНЕ МОРСКИХЪ.

V.
БЫЛЪ БЫ ПРЕКРАСНЫЙ БРАТЪ, ЕСЛИБЪ НЕ БЫЛЪ ХОРОШИМЪ СЫНОМЪ.

КНИГА ДЕВЯТАЯ.
НА РАЗВАЛИНАХЪ.

I.
ВЪ ТАДКЭСТЕР.

II.
ОТЧАЯНЕ.

ЗАКЛЮЧЕНЕ.
МОРЕ И НОЧЬ.

I.
БАРКИЛЬФЕДРО МТИЛЪ ВЪ ОРЛА, А ПОПАЛЪ ВЪ ГОЛУБКУ.

II.
РАЙ НА ЗЕМЛ.

III.
НТЪ, ВЫШЕ!