Служитель бога, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1892 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 260 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
графа
Е.А. САЛАСА.

Томъ X.

СЛУЖИТЕЛЬ БОГА.— ВДУНЬЯ.

Издане А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типографя Д. А. Бончъ-Бруевича, Мясницкая, Козловскй пер., домъ Прянишникова.
1895.

СЛУЖИТЕЛЬ БОГА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Надъ Петербургомъ нависла мутная, срая мгла. Декабрьскй вечеръ казался пасмурнымъ сентябрьскимъ. На улицахъ была слякоть, грязь и вода, но въ мстахъ, гд еще не ступила человческая нога, виднлись однако матово-блые пласты снга. Сквозь муть воздуха какъ-то тоскливо мерцали тусклые фонари. Улицы были пустынны.

Въ новомъ, сравнительно опрятномъ квартал Петербурга, близъ Таврическаго сада, казалось еще темне и безлюдне. Здсь перемшались вмст больше каменные дома съ маленькими деревянными. Въ эту часть города только недавно стали перебираться богачи и сановники и, сметая съ лица земли меленьке домишки съ садиками и огородами, выстраивали каменныя палаты.

Въ конц одной изъ улицъ, тоже довольно темной, ярко сяла окошками церковь, гд не могъ вмститься весь нахлынувшй людъ. Много народу стояло на паперти и на церковномъ двор, и даже за оградой. Въ храм на утро былъ престольный праздникъ, а теперь шла всенощная.

Въ церкви народъ стоялъ плотною массой, только впереди, предъ самыми царскими вратами, было нсколько просторне. Въ первыхъ рядахъ стояли важные прихожане, военные и гражданске чины и разныя барыни. На паперти ихъ дожидались съ шубами ливрейные лакеи, а во двор — разные новомодные экипажи и старомодныя колымаги.

Въ числ прочихъ, у самаго клироса, гд сиповато и гнусливо плъ хоръ пвчихъ, стоялъ человкъ средняго роста, плотный, широкоплечй, лтъ шестидесяти, въ сромъ полуфрак съ металлическими гербовыми пуговицами. По одежд это былъ лакей богатаго дома.

Конечно, его мсто было не здсь, а въ толп. Но вс прихожане не только давно привыкли видть этого лакея близъ клироса, его всегдашняго мста, но даже знали его по имени, знали чей онъ. Всякй изъ нихъ, явившись въ эту церковь въ первый разъ, уже находилъ его на своемъ мст. Вдобавокъ лицо этого человка, все чисто выбритое, съ короткими, щеткой остриженными, волосами, гд блестла сильная просдь, располагало въ свою пользу. Больше свтлосрые глаза его вляли на каждаго своимъ умнымъ, но кроткимъ и любовнымъ свтомъ.

Вмст съ нимъ стоялъ мальчикъ, по росту юноша лтъ восемнадцати, но въ дйствительности четырнадцатилтнй, высокй, тонкй, на видъ болзненный. Мальчикъ былъ тоже извстенъ всмъ прихожанамъ, хотя являлся сюда не часто.

Въ половин всенощной старикъ въ ливрейномъ полуфрак двинулся съ мста, вошелъ въ алтарь, затмъ опять вышелъ и появился уже въ верениц причта, двинувшагося по церкви съ тарелочнымъ сборомъ.

Обходя молящихся, вереница дошла и до мальчика. Онъ вынулъ нсколько серебряныхъ монетъ изъ краснаго шелковаго кошелька и понемногу положилъ въ каждую кружку и на каждую тарелочку, въ томъ числ и въ кружку, которую держалъ старикъ-лакей.

Посл обхода церкви старикъ явился и снова сталъ на свое мсто. Ни разу за все время, что длилась всенощная, ни единымъ словомъ не перемолвились двое стоящихъ рядомъ.

Наконецъ всенощная кончилась, толпа двинулась изъ храма. Начался разъздъ. Пшеходы повалили гурьбами въ двое воротъ ограды.

— Подожди, Тоничка, самую малость, сказалъ старикъ.— Надо мн батюшк словечко сказать.

— Только поживе! отозвался мальчикъ.— Какъ бы намъ не опоздать… Хватятся насъ — и все узнается.

— Ни-ни, гд опоздать! У насъ кушаютъ за столомъ куда дольше, чмъ люди Богу молятся.

Лакей вошелъ въ алтарь, мальчикъ сталъ дожидаться его. Чрезъ нсколько времени онъ снова вышелъ, и оба они двинулись изъ церкви.

— Не усталъ? выговорилъ старикъ.

— Нтъ, не усталъ… Гд же! отозвался мальчикъ.

Они прошли молча по слякоти, осторожно ступая, и черезъ нсколько минутъ мальчикъ вдругъ обратился къ спутнику:

— Тарасинька, я ждалъ, что ты сказалъ, и не дождался.

— Чего то-ись, князинька?

— Я ждалъ молитву, про которую ты вчера сказывалъ, и должно пропустилъ.

— Какую такую?

— А вотъ что ты вчера говорилъ… Твоя самая любимая.

— Ахъ, Тоничка, Тоничка! То-то вотъ слушаешь, да не выслушиваешь! Вдь молитва-то эта великопостная… Такъ какъ же ее теперь, да будутъ возглашать!

— Вотъ что! А я думалъ, услышу.

— Какъ можно! Молитва эта ‘Владыко живота моего’ только постомъ Великимъ возглашается. Да я теб ее завтра же и доставлю. За тмъ самымъ я и къ батюшк заходилъ въ алтарь. Общался онъ мн три раза, авось соберется ее написать. Завтра, либо посл-завтра я теб и принесу. А ты выучи… Вотъ и хорошо будетъ.

— Спасибо, Тарасинька.

— Не за что, родной мой… Я это ради пользы твоей. Молитва первйшая… Хороша молитва Христова ‘Отче нашъ’, а эта и ей мало уступитъ. Если жить всякому бы по этимъ двумъ молитвамъ, Тоничка, то хорошо бы на свт было. Не стали бы люди жить, какъ твой мерзавецъ учитель. Званя якобы духовнаго, а песъ, хуже пса…

— А что въ ней говорится, Тарасинька! перебилъ мальчикъ, зная слабую струну старика и не желая бесды о своемъ гувернер.

— А вотъ прочтешь, узнаешь… Говорится главное: не будь празденъ, не унывай, будь смиренъ, терпливъ, не осуждай ближнихъ… А главное будь смиренъ въ помыслахъ и терпливъ!.. Люблю я эту молитву — вотъ какъ… Каждое слово золото! съ чувствомъ произнесъ Тарасъ.

Старикъ и мальчикъ повернули за уголъ и вышли на Сергевскую улицу. Невдалек отъ нихъ большой домъ сялъ огнями.

— Ну вотъ и пришли, сказалъ Тарасъ.— Ножекъ не промочилъ?

— Нтъ.

— То-то… Промочишь, захвораешь, а захвораешь, то Мара Яковлевна тебя со мной отпущать побоится.

II.

У большого подъзда красиваго дома Сергевской стояла масса экипажей. Весь домъ былъ ярко освщенъ. Въ зал за большимъ столомъ, изящно и богато убраннымъ, гостей было около тридцати человкъ.

Гости состояли преимущественно изъ молодыхъ женщинъ. Изъ мужчинъ, военныхъ и статскихъ, не было ни одного, достигшаго сорока лтъ. Все это общество состояло изъ. тхъ лицъ, которыя являются коноводами во всякомъ праздномъ времяпрепровождени, во всяческомъ ‘копчени неба’ и во всяческомъ прожигани жизни.

Вс они числились близкими людьми или друзьями хозяина дома — князя Яхтомскаго и его жены. Разъ въ недлю бывалъ у Яхтомскихъ обдъ, такъ-называемый четверговый,на которомъ бывали такъ-называемые les intimes.

Изъ этихъ лицъ однако только дв молодыя женщины были дйствительно дружны съ княгиней, а затмъ было человкъ пять мужчинъ, неравнодушно относившихся къ ней. т. е. влюбленныхъ въ княгиню и усиленно ухаживающихъ за ней. Только одинъ человкъ изъ числа всхъ этихъ лицъ,отставной уланскй полковникъ Ватбольскй, былъ дйствительно другомъ хозяина дома, но не другомъ княгини.

Хотя за столомъ шелъ оживленный разговоръ, тмъ, не мене обдъ не былъ настолько веселъ, какъ бывалъ обыкновенно.

Еще въ начал обда кто-то замтилъ, что за столомъ почти нехорошее число — двадцать шесть человкъ, а именно, дв чертовы дюжины. Нсколько минутъ вс шутили на этотъ счетъ и мння раздлились. Одни говорили, что считается дурнымъ только тринадцать за столомъ, а два раза тринадцать ничего не означаетъ и ничего худого не предвщаетъ. Друге шутили, что дв чертовы дюжины еще хуже одной.

Съ самаго начала обда хозяинъ дома былъ нсколько угрюмъ и необычно молчаливъ. Напротивъ, княгиня была, неудержимо весела, разговорчива и любезна.

Хозяинъ и хозяйка, сидвше на двухъ противоположныхъ концахъ стола, представляли собой по наружности полную противоположность.

Уланскй штабъ-ротмистръ въ отставк, князь Андрей Николаевичъ Яхтомскй былъ крайне смуглый брюнетъ, сухой, худощавый и небольшого роста. Въ чертахъ лица его не было ничего русскаго. Бабушка молдаванка повляла на фамильный типъ.

Несмотря на рзкя черты лица, наружность князя была добродушная. На толстыхъ губахъ всегда была добрая усмшка, въ глазахъ — спокойстве, искренность. Князь былъ собственно некрасивъ собой, а вмст съ тмъ лицо его было прятно и симпатично.

Княгиня Юля Павловна, наоборотъ, прежде всего поражала своей блестящей и въ то же время оригинальной красотой. Это была высокая женщина, на полголовы выше мужа, стройная и грацозная въ движеняхъ.

Оригинальность красоты этой женщины, которой было уже немного за тридцать лтъ, заключалась въ цвт волосъ, золотисто-рыжихъ, въ чрезвычайной близн лица, нжности и прозрачности кожи. Но боле всего очаровывала княгиня Юля Яхтомская своими большими глазами цвта бирюзы съ зеленоватымъ оттнкомъ.

Всякй, взглянувъ на княгиню, могъ съ перваго же мгновеня убдиться, что эта женщина принадлежитъ къ пород опасныхъ, недобрыхъ и неискреннихъ женщинъ-хищницъ.

Княгиня извстна была въ петербургскомъ обществ тмъ, что ее собственно никто вполн не зналъ. Ближайше друзья ея должны были сознаться, что она настолько скрытна, что остается для нихъ нкотораго рода загадкой.

Посл третьяго блюда лакей подалъ князю письмо. Князь хотлъ, не распечатывая, положить его въ карманъ, но поглядвъ надпись, извинился у ближайшихъ и разорвалъ конвертъ. Быстро пробжавъ глазами одну страницу, онъ сунулъ его въ карманъ. Лицо его измнилось.

Княгиня замтила это и насупилась на мгновене, но собственно за то, что добрякъ-мужъ не уметъ владть собой.

Въ продолжене нсколькихъ минутъ князь молчалъ, не разговаривая ни съ кмъ, и даже не слушая, что говорили около него и, наконецъ, проведя рукой по лицу, вымолвилъ громко и рзко:

— Pardon, извините меня. Мн вдругъ какъ-то стала дурно… Я прошу позволеня поступить невжливо. Впрочемъ, черезъ минутъ пять я вернусь.

Князь поднялся и вышелъ изъ столовой прямо въ свой кабинетъ.

Гости на минуту примолкли, боле изъ вжливости, на затмъ веселый говоръ начался снова.

— Quelque mauvaise nouvelle! сказала молоденькая и маленькая брюнетка, баронесса Штейнъ, обращаясь къ своему первому другу — княгин.

— О, нтъ! отозвалась хозяйка.— Такихъ, благодари Бога, ожидать нельзя — неоткуда. Мужу съ утра нездоровится.

Между тмъ Яхтомскй, войдя въ свой кабинетъ, усилилъ свтъ карсели, стоящей на стол, слъ и сталъ читать полученное письмо. Прочтя со вниманемъ дв страницы, князь откинулся въ кресло, закрылъ глаза, и такъ просидлъ съ четверть часа. Затмъ онъ провелъ руками по лицу и шепнулъ:

— Ну, что-жь, надо было ожидать!.. Чему же удивляться?.. Но эта — придирка, глупый предлогъ… Тетушка съ ума еще не сходила…

Но затмъ черезъ нсколько мгновенй онъ прибавилъ, уже громче:

— Нтъ, въ томъ-то и бда, что она способна на это! Отъ нея это станется.

Подумавъ, Яхтомскй снова вымолвилъ:

— Нечему удивляться — это должно было случиться! Удивительно, какъ оно не случилось еще въ прошломъ году…

III.

Прошло полчаса и въ кабинетъ вошелъ тихо камердинеръ князя и его любимецъ. Это былъ именно тотъ старикъ, который только что вернулся изъ церкви.

— Тарасъ, вымолвилъ Яхтомскй,— гд моя маленькая книжка?

— Красненькая?.. отозвался старикъ.

— Ну, да, записная… Ну, счета… Будто не знаешь!

— Вотъ здсь-съ… въ ящик, въ бюр.

— Вздоръ… Я тамъ утромъ искалъ… Нигд, ни въ одномъ ящик нтъ.

— Точно такъ-съ, она тамъ. Во второмъ ящик, направо.

— Я теб говорю — вздоръ! Ну, сыщи.

Тарасъ медленно и спокойно подошелъ къ столу, оглядлъ его, потомъ перешелъ къ другому, маленькому, заставленному всякой всячиной, и затмъ, приблизившись къ бюро, хотлъ, казалось, отворить одинъ изъ ящиковъ.

Яхтомскй слдилъ за нимъ и выговорилъ нетерпливо:

— Вотъ ужъ упрямъ, какъ оселъ. Говорю теб, тамъ нту!

— Ваше сятельство, врно я сказываю, я же ее видлъ сегодня. Разв вы изволили вынуть?..

— Ничего я не вынималъ!.. Говорю теб, ее тамъ нту, потому что и не было!

Тарасъ стоялъ около бюро и не двигался. Яхтомскй задумался, но черезъ нсколько мгновенй поднялъ глаза на лакея и увидлъ его въ неподвижной поз.

— Что ты, съ ума сошелъ? вскрикнулъ онъ.— Я теб говорю: ищи!

— Слушаю-съ!

Камердинеръ обошелъ почти весь кабинетъ, приподнимая на столахъ и полкахъ разные предметы, но затмъ снова остановился и вымолвилъ,

— Прикажете искать?

— Разумется.

— Извольте, я хоть до ночи буду искать. Только, позвольте доложить,— напрасное препровождене времени будетъ. Я же знаю, что она въ ящичк… вотъ въ энтомъ!

Князь молчалъ.

— Такъ какъ-же, прикажете искать?

— Ищи!

— А не позволите отворить ящичекъ, чтобы ее достать!

— Такъ убирайся, оселъ, къ чорту! вдругъ вскликнулъ князь вн себя.

Камердинеръ двинулся изъ кабинета, постоялъ у двери, но затмъ вернулся назадъ и выговорилъ голосомъ, которымъ няни и дядьки разговариваютъ съ малыми дтьми:

— Андрей Николаевичъ, что попусту гнваться… Вдь вамъ книжка нужна. Такъ позвольте ее подать.

И не дожидаясь приказаня, Тарасъ быстро шагнулъ къ бюро, отворилъ второй ящичекъ и, доставъ оттуда красненькую книжку, передалъ ее барину.

— Фу! Какъ же я ее тамъ… началъ было князь, но махнулъ рукой и развернулъ книжку.

Тарасъ пошелъ было снова къ дверямъ, но оглянувшись на барина и видя, что онъ взволнованъ боле чмъ когда-либо, камердинеръ — уже тридцать пять лтъ знавшй и любившй своего барина — не выдержалъ и второй разъ вернулся къ креслу, на которомъ сидлъ князь.

— Андрей Николаевичъ, позвольте мн доложить вамъ. Дло важное… Коли вамъ извстно, тогда нечего толковать, а коли вамъ неизвстно, такъ я долженъ васъ упредить…

— Ну, что? разсянно отозвался князь.

— Въ дом тетушки не совсмъ ладно. Была у моей жены по утру одна изъ ея горничныхъ, разсказывала такое, что боюсь вамъ доложить… Разсердитесь и дуракомъ обзовете. А доложить, полагаю, моя обязанность.

Князь пристально вглядлся въ лицо камердинера и вымолвилъ быстро:

— Ну, говори!

— Да, изволите видть, сказывала она подъ великой тайной, что Марья Георгевна… ужь не знаю, какъ вамъ доложить…

— Замужъ идетъ? выпалилъ князь.

— Точно такъ-съ. Я думалъ, вамъ неизвстно.

— Такъ это и въ дом говорятъ! воскликнулъ князь.— И люди ея уже знаютъ, стало-быть, это врно? Ничего я, Тарасъ, не зналъ, сейчасъ только узналъ изъ письма.

— Ужь если и вамъ пишутъ, стало-быть горничная не вретъ. Что же, бываетъ всякое на свт! Грхъ такой, лукавый попуталъ! Вспомните, Андрей Николаевичъ, еще годъ назадъ я сказывалъ вамъ: займитесь да обратите внимане на этого пройдоху. Вы изволили смяться. А теперь вотъ поди уже и поздно. Обдлалъ свое дло, поганецъ. Да и срамъ-то, срамъ-то! Вдь онъ Марь Георгевн во внучаты годится! Вдь ему двадцати пяти лтъ нту. Вся надежда, что ее внчать не дозволятъ. Кажись на это законъ полагается: позже семидесяти лтъ никто не смй внчаться.

— Э, полно врать! сердито отозвался князь.— Это вамъ, холопамъ, законы писаны.

Князь помолчалъ и прибавилъ:

— Какъ только откушаютъ, такъ позови тихонько Сергя Сергевича. Скажи, прошу зайти ко мн.

Тарасъ вышелъ изъ кабинета. Князь снова взялся за письмо и снова перечелъ его, затмъ точно такъ же откинулся въ кресло, закрылъ глаза и сидлъ съ одной мыслью въ голов, съ однимъ вопросомъ:

‘Какъ же быть?’

Изрдка онъ отвчалъ себ:

‘Никакъ! Ничего нельзя!’

До кабинета долеталъ гулъ голосовъ за столомъ, иногда взрывы смха, или стукъ посуды. Наконецъ громъ отодвигаемыхъ стульевъ ясно достигъ слуха князя.

— Наконецъ-то! выговорилъ онъ и, поднявшись, сталъ ходить по горниц, поглядывая на дверь.

Черезъ нсколько минутъ дверь отворилась и полковникъ Ватбольскй быстро вошелъ.

— Что! Въ чемъ дло? спросилъ онъ, приглядываясь къ лицу друга.

— А вотъ… отозвался князь.— Садись и читай!

Полковникъ слъ въ кресло и взялъ письмо. Князь слъ противъ него и пристально глядлъ въ его лицо, будто надясь, что другъ, прочитавъ, скажетъ что-нибудь утшительное.

Дочитавъ письмо, Ватбольскй вздохнулъ и выговорилъ:

— Да. Это извстный жидъ. Кто Мозера не знаетъ. Не хорошо! Но почему же, скажи, сразу такая сумма?

— Скупилъ векселя, больше ничего! отозвался князь.

— Что же ты намренъ длать?

— Ничего.

— Заплатишь?

— Ты шутишь?

— Неужели же у тебя и этого нтъ?

— Этого! Почти сто тысячъ! Ты шутишь?

— Да неужели же, любезный другъ, удивился Ватбольскй,— ты до этого достигъ? Еще годъ назадъ ты говорилъ…

— Эхъ, годъ назадъ! махнулъ рукой князь.— Шесть мсяцевъ тому назадъ можно было еще вывернуться, а теперь конецъ! Этого я уплатить не могу сразу, а за этимъ грядутъ вс остальные. Да. Вотъ и разсчитывай на наслдство! Вмсто того, чтобы умереть, дура въ семьдесятъ лтъ замужъ собралась. Не будь этого замужества, эти вс черти ждали бы еще десять лтъ, а теперь почуяли, сообразили! Хоть и не будетъ у старой дуры дтей, да вдь она по завщаню можетъ все мужу оставить.

Наступило молчане, посл котораго князь прибавилъ:

— Да, вотъ какя дла на свт бываютъ! Вмсто тетушкиныхъ миллоновъ — разгромъ, разорене, нищета! А что-жъ ты думаешь: мн страшно, обидно? Ей-Богу, Сергй, все равно… Даже радъ. Это дурацкая жизнь прекратится. Но для Юли это будетъ такой ударъ, котораго она не перенесетъ, а потомъ и Тонька будетъ нищй. А я думалъ, онъ будетъ современемъ первый женихъ въ Петербург.

— Ну, любезный другъ, это нелпо. Думать о томъ, какимъ женихомъ будетъ сынъ, которому четырнадцать лтъ. Если бы ты и получилъ тетушкины миллоны, такъ къ тому времени, когда Тоня сталъ бы жениться, право, отъ нихъ тоже бы ничего не осталось по милости Юли Павловны. Ты лучше подумай, какъ теперь быть.

— Никакъ! Повторяю теб, если тетушка дйствительно сбсилась и на этотъ срамъ идетъ, то всему конецъ. Мои кредиторы только и ждали, что она умретъ и мн все передастъ, а теперь — конецъ!

Наступило молчане.

— За кого же она выходитъ? спросилъ Ватбольскй.

— Наврное за своего homme de compagnie, раздражительно пошутилъ князь.

— За этого дамскаго прелестника, что у нея вкъ торчитъ, что хиромантей занимается?

— Какъ — хиромантей?

— Разв ты не знаешь, что онъ всмъ дамамъ гадаетъ по рукъ. Разумется, молоденькимъ, а не старымъ ворожитъ.

— Однако, ты видишь, что и старыми не брезгаетъ, если тетушка за него собралась даже замужъ…

— Неужели за него? За Блинскаго?

— Да. Я въ этомъ увренъ, больше не за кого.

— Но вдь эта свадьба — скандалъ, посмшище! Ей сколько лтъ?

— Лтъ за семьдесятъ… Право, не знаю. Знаю, что когда я въ первый разъ увидлъ ее, она была уже старухой. Можетъ быть и шестьдесятъ пять.

Друзья снова помолчали, а затмъ Ватбольскй спросилъ:

— И ты не намренъ противодйствовать этакой дурацкой свадьб?

— Какимъ же это образомъ?

— Всячески. Убдить старуху, что она иметъ дло съ авантюристомъ безроднымъ. Княжна — женщина умная. Съ ней можно говорить. Съ глупымъ не сговоришь, а съ умнымъ можно всегда сговориться.

— Ты не знаешь тетушки. Она чудодй, какихъ свтъ не производилъ. Однажды она собиралась въ монахини, въ схиму, а теперь вотъ — подъ внецъ… Да что толковать! воскликнулъ князь досадливо.— Бросимъ. Только зря раздражать себя.

IV.

Князю Яхтомскому шелъ тридцать девятый годъ. Это былъ человкъ добрый, мягкй, нершительный, изъ тхъ людей, которые не имютъ ни тни собственной воли, которымъ органически необходимо быть въ зависимости, подъ чьимъ-либо влянемъ и повиноваться.

Поставленные случайно судьбой въ независимое положене, не имя родственника или друга, таке люди могутъ подпасть подъ вляне лица много ниже стоящаго, хотя бы собственнаго лакея. По большей части подобные люди глубоко убждены, что обладаютъ сильнымъ характеромъ и вполн самостоятельны.

Князь Андрей Николаевичъ лишился отца еще въ дтств и былъ воспитанъ матерью полу-русскаго происхожденя, женщиной энергичной, суровой, деспотомъ и въ дом, и въ своей сред.

Если и были каке задатки воли и характера въ мальчик то подъ гнетомъ воспитаня, отчасти и отъ непослдовательности этого воспитаня, мальчикъ, а затмъ юноша сдлался мягокъ, какъ воскъ.

Когда княгиня внезапно умерла, ея сыну было уже двадцать лтъ, а по развитю, привычкамъ и вкусамъ можно было дать четырнадцать. На похоронахъ матери онъ шелъ за гробомъ съ тремя гувернерами: французомъ, нмцемъ и какимъ-то сомнительнымъ итальянцемъ, который обучалъ его фехтованю и танцамъ.

Врядъ-ли какой-либо юный монархъ при вступлени своемъ нежданно на престолъ былъ въ такомъ затруднительномъ положени, въ какомъ находился молодой князь, очутившись на свт одинъ. Близкихъ родственниковъ у него не было никого.

Если бы три гувернера согласились вмст, то, быть-можетъ, сдлались бы его повелителями, изобрли бы нчто, въ род регентства.

На помощь молодому человку, которому еще не минуло совершеннолтя, явилась опека. Въ число опекуновъ попалъ случайно его очень дальнй родственникъ, сравнительно молодой, лишь недавно вступившй въ уланскй полкъ.Этотъ опекунъ — Ватбольскй — сталъ другомъ молодого князя на всю жизнь.

Опекуны тотчасъ же разочли гувернеровъ, очистили домъ покойной княгини отъ массы прихлебателей, а молодого человка опредлили въ уланскй полкъ юнкеромъ.

Года черезъ полтора князь Яхтомскй, уже совершеннолтнй, уже уланскй офицеръ, жилъ въ Петербург самостоятельно, но одиноко, и не веселился какъ его товарищи, а скучалъ. Состояне, полученное княземъ отъ матери, было очень большое и въ полномъ порядк. Онъ получалъ до тридцати тысячъ въ годъ дохода съ разныхъ имнй и буквально не зналъ, куда и на что тратить свои деньги.

Пристроиться къ чему-либо — къ кутежамъ, къ картамъ — онъ не могъ и вообще былъ совершенною противоположностью всмъ своимъ товарищамъ по полку. Не смотря на вс стараня этихъ товарищей и другихъ гвардейскихъ офицеровъ увлечь князя и заставить жить своей жизнью, онъ не поддался, потому что ихъ зати, прихоти и вся ихъ обстановка были слишкомъ ему не по нраву.

Молодой князь сидлъ у себя въ великолпной квартир одинъ. Разумется, такъ-называемыхъ друзей было у него много и всякй день домъ переполнялся офицерами различныхъ гвардейскихъ полковъ. Нашлись, конечно, и ухаживатели, пользовавшеся его средствами.

Помимо полковой службы, бравшей немного времени, князь короталъ время тмъ, что учился музык, рисовалъ акварелью, а въ лтнее время не мало удивлялъ товарищей и подвергался ихъ шуткамъ и прибауткамъ за то, что у себя, въ большомъ саду, копался въ клумбахъ, сажая и пересаживая цвты. Князь совершенно искренно говорилъ, что нтъ лучше доли, какъ быть садовникомъ и заниматься исключительно разведенемъ цвтовъ и растенй.

Вроятно, такая жизнь протянулась бы нсколько лтъ подъ-рядъ, но простой случай перемнилъ все. Однажды князь получилъ большое письмо. Оно было изъ Бессараби и было подписано именемъ княжны Мари Мавроцано.

Подпись эта, бросившаяся въ глаза Яхтомскому, сразу напомнила ему, что покойная мать, хотя и не часто, упоминала это имя. Оказалось, что у князя есть троюродная родня — старая двица.

Княжна писала родственнику, заявляя, что она была въ дурныхъ отношеняхъ съ его матерью вслдстве ея гордости и строптивости, но теперь, узнавъ, что Яхтомскй остался одинъ на свт, она приглашаетъ его прхать къ ней познакомиться и погостить.

Письмо это подйствовало на князя толчкомъ. Онъ скучалъ и не зналъ, что придумать. Двинуться изъ Петербурга, прохаться — ему на умъ не приходило. Письмо это явилось якоремъ спасеня.

Мысль покинуть Петербургъ и сдлать большое путешестве настолько понравилась Яхтомскому, что онъ тотчасъ же взялъ отпускъ и черезъ недлю былъ уже въ пути.

Дальняя родственница, пятидесяти-пяти-лтняя женщина, не замужняя, приняла родственника, или, какъ называла она его, племянника радушно. Черезъ нсколько мсяцевъ пребываня князя въ великолпномъ имни тетки-княжны, онъ былъ уже отчасти подъ ея влянемъ.

Въ Петербургъ уже было послано прошене объ отставк, а княжна уже искала своему племяннику подходящую невсту въ Молдави, общая при этомъ все свое состояне, свыше миллона, передать ему по смерти.

Прошло еще нсколько мсяцевъ. Невста была найдена. Князь Яхтомскй былъ уже безумно влюбленъ въ нее, что было и не мудрено, такъ какъ юная нареченная его была замчательно красива. Но бракъ этотъ не состоялся, такъ какъ за мсяцъ передъ ожидавшейся великолпной свадьбой красавица-двушка вдругъ заболла и скончалась.

Молодой князь былъ настолько пораженъ, что захворалъ, а когда оправился, то пожелалъ прежде всего покинуть т мста, которыя были свидтелями его перваго и крупнаго горя. Ради развлеченя, онъ объхалъ свои имня въ Росси и, самъ не зная зачмъ, снова вернулся въ Петербургъ. Но здсь онъ прожилъ только одну зиму, видаясь съ прежними товарищами. Праздная жизнь и скука снова одолли его.

На лто одинъ изъ его полковыхъ друзей, прибалтйскй нмецъ, пригласилъ его къ себ въ Курляндю. Поздка эта повляла на всю жизнь князя. Въ маленькомъ мстечк, на морскихъ купаньяхъ, онъ встртилъ нмецкую семью мстныхъ дворянъ — барона Вергейма съ женою и семнадцатилтней дочерью.

Юная баронесса Юля была львицей мстнаго общества благодаря своей красот и несмотря на то, что у ея отца не было почти никакого состояня.

Въ конц сезона князь, страшно влюбленный въ юную баронессу и уже совершенно забывшй о своей прежней невст-молдаванк, сдлалъ предложене. Отецъ и мать были въ восторг, но къ общему удивленю юная баронесса отказалась наотрзъ выходить замужъ за князя. Сердце ея принадлежало троюродному брату лифляндцу.

Получивъ отказъ, который подйствовалъ на Яхтомскаго столь же сильно, какъ и потеря первой невсты, онъ вернулся въ Петербургъ, совершенно не зная, что подлать съ собой.

Между тмъ, въ семь барона Вергейма у родителей съ дочерью продолжалась усиленная борьба. И въ ту же осень князь былъ обрадованъ извстемъ, что молодая двушка наконецъ уступила и согласилась итти за него замужъ.

Сообразивъ вс обстоятельства и присмотрвшись поближе къ красивой баронесс, быть-можетъ всякй другой не ршился бы соединить на вки свою судьбу съ ея судьбой. Но князь былъ слишкомъ влюбленъ и слишкомъ мечтатель, чтобы взвсить и обдумать все бросавшееся въ глаза…

Черезъ два мсяца князь былъ уже женатъ и собирался купить великолпный замокъ въ Курлянди, чтобы навсегда поселиться среди мирной обстановки. Но вмсто этого онъ съ молодою женой очутился въ Петербург, купилъ домъ на Сергевской и отдлалъ его за ново при огромныхъ затратахъ. Случилось это, конечно, по желаню молодой княгини.

И съ этой же зимы началась жизнь, продолжавшаяся боле пятнадцати лтъ подъ-рядъ. Княгиня Яхтомская, будучи совершенной противоположностью своего мужа, не могла ни единаго дня обойтись безъ общества и поэтому страстно окунулась во все, что давалъ Петербургъ.

Черезъ годъ посл ея замужества у нея родился сынъ. Первое время она занялась ребенкомъ, на нсколько мсяцевъ бросила свои вызды и забыла о туалетахъ, но затмъ по немногу началась снова прежняя жизнь. За то князь всею душой привязался къ ребенку, замняя ему нжную мать.

Каждую зиму Яхтомске проводили въ Петербург, лтомъ здили въ Курляндю или въ Бессарабю, разъ пять побывали на германскихъ водахъ.

По истечени пятнадцати лтъ, отъ большого состояня князя, полученнаго отъ матери въ полномъ порядк, не оставалось ничего, кром массы долговъ, которые было бы даже мудрено уплатить продажею всего имущества.

Разумется, это разорене было дломъ малодушя князя, но прямой виновницей была, конечно, княгиня Юля Павловна.

Однако пустая, тщеславная кокетка оказалась не вполн легкомысленна. Три года назадъ она създила къ княжн-тетк, у которой уже гостила не разъ и которую съумла обворожить, и за эту поздку прожила у тетки гораздо дальше. И достигла того, къ чему стремилась! Молдаванка Мавроцано прхала погостить въ Петербургъ, а княгиня съумла такъ обставить пребыване тетушки въ столиц, что старой двиц полюбилось на берегахъ Невы и она, собираясь къ себ, все оставалась, откладывая отъздъ.

Каждый разъ, что князь приходилъ въ ужасъ отъ неоплатныхъ долговъ и грозящаго разореня, княгиня утшала мужа будущимъ наслдствомъ.

Дйствительно, всмъ было хорошо извстно, что у княжны Мавроцано, живущей крайне благоразумно, состояне простирается теперь по крайней мр до двухъ миллоновъ, и кредиторы Яхтомскихъ терпливо ожидали смерти семидесятилтней старой двицы.

Иногда, впрочемъ, этихъ заимодавцевъ брало нкоторое смущене: княжна слишкомъ мало походила на собирающуюся умирать. Стоило только присмотрться къ ней, чтобы убдиться, что она многихъ молодыхъ переживетъ и похоронитъ. Ни единаго сдого волоса въ черныхъ какъ смоль волосахъ, ни единой морщинки! Привычка ложиться въ девять часовъ и вставать въ шесть утра! Привычка часъ въ день играть на бильярд, когда погода плоха, а когда хороша — часъ здить въ манеж верхомъ, а вечеромъ, тоже часъ, играть въ мячикъ съ своими приживалками! Конечно, это мало радовало и обнадеживало заимодавцевъ князя Яхтомскаго.

Не разъ, конечно, пробовалъ князь обращаться къ тетк съ просьбой ссудить деньгами взаймы на ‘очень короткй’ срокъ, но упрямая княжна, знавшая въ какомъ положени дла Яхтомскаго, всегда отвчала:

— Все какъ есть отдамъ до послдняго гроша теб одному и по закону, но только посл смерти. А теперь не взыщи. Не могу себ представить, что я теб дамъ десять тысячъ, а ты на нихъ закатишь полдюжины обдовъ или баловъ. Такъ я лучше у себя ихъ сдлаю и гостей позову.

— Долги уплачу, тетушка, отзывался князь.

— Ладно. Уплатишь стало-быть то, что бралъ для обдовъ и баловъ. Стало-быть съденное, выпитое, сожженное и станцованное, на мой счетъ будетъ. Еще непонятне мн это… Ужь совсмъ глупо выходитъ.

И этимъ кончалась бесда о займ.

Вскор по окончани обда, въ виду нетерпнья князя, Ватбольскй по просьб друга отправился за княгиней, чтобы вызвать ее къ мужу. Онъ нашелъ ее въ углу гостиной, отдльно отъ дамъ, на маленькомъ диванчик. Она сидла полу-лежа и облокотясь на подушку. Кругомъ нея на стульчикахъ и табуретахъ сидло человкъ пять мужчинъ.

Тутъ были представители всхъ возрастовъ: и двадцатилтнй корнетъ-уланъ, двое тридцатилтнихъ статскихъ, одинъ пожилой генералъ и одинъ уже пятидесятилтнй сановникъ англоманъ. Вс они были одинаково влюблены въ Юлю Павловну.

Одинъ изъ нихъ уже давно далъ ей прозвище, которое повторялъ весь Петербургъ, la divine princesse. Между тмъ княгиня вовсе не походила на божественную. Напротивъ, проницательные люди замчали въ ней нчто совершенна противоположное: едва замтныя, ибо скрытыя, сатанинскя черты.

Казалось, что княгин, благодаря ея счастливо сложившейся веселой и беззаботной жизни, нтъ никакой нужды проявлять эти сатанинскя черты,— но будь ея положене другое, заставь ее обстоятельства попасть въ каке-либо нравственные тиски, многое дремлющее проснется, многое скрытое въ ней явится на свтъ Божй и удивитъ, даже испугаетъ самыхъ близкихъ къ ней людей.

Лицо княгини, правильное, безспорно красивое, съ удивительно нжнымъ цвтомъ кожи и легкимъ румянцемъ, уподоблялось лицу восковой куклы по своей правильности, безжизненности и свжести. Но такъ было только въ т минуты, когда вки были опущены, что было у нея привычкой, иногда уловкой. Когда глаза были открыты, то въ сине-зеленоватомъ блеск ихъ было что-то загадочное, зловщее.

Мужчины вс равно обожали ‘божественную княгиню’. Быть въ нее влюбленнымъ было почти модой. За то многя дйствительно порядочныя и серьезныя женщины не находили ничего обворожительнаго въ княгин Яхтомской. Замчательно, что вс самыя лучшя семьянинки, лучшя жены и матери относились къ княгин недружелюбно и подозрительно.

Однако, за много лтъ жизни Яхтомскихъ въ Петербург, никто не могъ ни въ чемъ упрекнуть княгиню. Она была большая кокетка, на видъ легкомысленная, но по молв поведеня безупречнаго.

Не смотря на то, что за эти годы у нея перебывало боле полсотни всякихъ обожателей всякаго рода и всхъ возрастовъ, не смотря на то, что нкоторые серьезно увлекались ею и были готовы даже на драму, Юля Павловна, повидимому, никому не отдала пальмы первенства, никого не довела до полнаго отчаяня, и ни разу ничего громкаго и бурнаго не случилось.

Во всемъ Петербург былъ только одинъ человкъ, который подозрительно относился къ княгин. Онъ обвинялъ ее мысленно въ поступкахъ возмутительныхъ, глубоко ненавидлъ и искренно презиралъ. Но правъ ли онъ былъ?..

Это былъ именно другъ князя, Ватбольскй — человкъ близкй въ дом, который могъ многое видть и подмтить, но фактовъ у него не было.

Онъ основывалъ свое суждене и презрне къ ней на внутреннемъ убждени. Онъ основывалъ все на ариметическомъ тройномъ правил: по тремъ извстнымъ даннымъ, находить четвертое, неизвстное.

Княгиня чувствовала, что другъ мужа не любитъ ее, и относилась къ нему сдержанно, осторожно и, конечно, враждебно.

Войдя въ гостиную, полковникъ подошелъ къ кружку, образовавшемуся около хозяйки, и выговорилъ:

— Княгиня, простите. Я долженъ обезпокоить васъ… Позвольте мн получить общанное, потому что мн сю минуту надо хать.

Княгиня, разумется, изумилась, но присмотрлась пристальне нсколько мгновенй къ говорившему, поняла и и поднялась съ мста.

Она двинулась въ сосднюю маленькую комнату — ея будуаръ. Ватбольскй послдовалъ за ней.

Пройдя дверь, княгиня обернулась, какъ-то выпрямилась, не то непрязненно, не то нсколько взволнованно, и вымолвила:

— Въ чемъ дло? Это письмо?..

— Да, княгиня, письмо! И Андрей проситъ васъ сейчасъ же пройти къ нему.

Княгиня потупилась, опустила глаза, и черезъ секунду, снова взглянувъ на Ватбольскаго сурово холоднымъ взглядомъ, произнесла сухо:

— Скажите, вдь это что-нибудь, очевидно, очень дурное?

— Да, Юля Павловна, очень…

— То-есть совсмъ… совсмъ дурное?

— Совсмъ дурное.

— Ударъ, что называется?

— Да. Именно…

— Ну, вотъ… Нтъ, я не пойду. Скажите Андрею — когда вс разъдутся, я приду. А теперь невозможно, глупо. Я вернусь — и вс замтятъ мое волнене.

Наступило мгновенное молчане. Ватбольскй вздохнулъ и выговорилъ, какъ бы для себя:

— Да, разсуждене здравое и замчательное. Признаюсь, не всякй на это способенъ.

— На что?

— Я первый былъ бы неспособенъ сидть три-четыре часа — забавлять гостей, зная, что меня ждетъ нравственный ударъ. Я бы пожелалъ, какъ и всякй человкъ, скоре узнать все или броситься навстрчу бд. Ожидане, кажется, еще хуже.

— Вы судите, какъ женщина, сухо отозвалась княгиня. Въ такомъ случа людямъ надо вкъ сидть въ слезахъ, вздыхать и мучиться, потому что они знаютъ, что когда-нибудь непремнно умрутъ. Однако, хотя смерть неизбжна, люди о ней не думаютъ ежечасно и не плачутъ.

— Comparaison n’est pas raison, княгиня.

— Странно, заговорила княгиня, помолчавъ мгновене и какъ бы соображая,— что это можетъ быть? Ничего такого ожидать было нельзя. Близкихъ у насъ нтъ, чья-либо смерть на насъ подйствовать не можетъ…

И замтивъ вдругъ, что Ватбольскй какъ бы собирается сказать что-то, княгиня протянула на него свою красивую руку, съ замчательнымъ браслетомъ, унизаннымъ крупными великолпными рубинами и изумрудами, и быстро произнесла:

— Не вздумайте мн сказать, или намекнуть. Повторяю: я не хочу! Теперь девять часовъ, часа черезъ три вс разъдутся и я пройду къ Андрею.

Сказавъ это, княгиня двинулась снова въ гостиную, снова сла на свое прежнее мсто и, улыбаясь, обратилась шутливо къ старому англоману:

— Ну-съ, pardon, что же, ваша свтлость, случилось потомъ съ вашей героиней, которую вы называете русалкой?

Его свтлость, дипломатъ по карьер, а по вкусамъ — англоманъ, продолжалъ свой разсказъ. Остальные, прислушиваясь къ его повствованю, влюбленными глазами взирали на хозяйку. Только уланъ слушалъ вполн внимательно.

— Князю Вахтенштейну слдовало бы писать романы, замтилъ юноша-офицеръ.

Ватбольскй вернулся къ князю и объяснилъ ему ршене его жены.

— Да, она права, вымолвилъ Яхтомскй,— я не знаю, зачмъ я сталъ спшить.

Ватбольскй нашелъ князя уже не одного. Около него на диван сидлъ его сынъ.

Мальчикъ, блдный, худенькй, тщедушный, съ такими же свтлыми волосами, какъ у его матери, былъ собственно очень похожъ на мать, но съ совершенно инымъ выраженемъ, благодаря другимъ глазамъ. Это были глаза отца, добрые, кротке, слегка задумчивые.

Тоня сидлъ, обнявъ шею отца блою, какъ снгъ, рукой, а щекой прилегъ къ его плечу. Лицо его было настолько серьезно, какъ рдко бываетъ у его сверстниковъ. Онъ перебиралъ другой рукой брелоки, висвше на часахъ отца, а самъ, очевидно, задумался и какъ бы не замтилъ появленя Ватбольскаго.

Полковникъ слъ напротивъ и вымолвилъ, улыбаясь:

— Что, Антонъ Андреевичъ, будто вы припечалились?

Лицо Ватбольскаго сразу теперь измнилось, сдлалось веселымъ. Пожилой холостякъ обожалъ сына своего друга и говорилъ, что онъ ‘единствененъ’ въ своемъ род на свт, что подобный ребенокъ — необычайное явлене.

Про себя онъ добавлялъ, что ребенокъ — удивительная, игра природы. Какимъ образомъ у ‘такой’ матери могъ родиться ‘такой’ сынъ?

Тоня какъ бы пришелъ въ себя, отклонилъ отъ отца голору и, обернувшись къ Ватбольскому, улыбнулся.

— Мы тутъ съ Тоней философствовали, отозвался князь.

— Что это значитъ? выговорилъ мальчикъ.

— Что значитъ — философствовать? Ну, этого я теб объяснить не съумю. Ты не поймешь.

— Пустяки папа говоритъ. Ты все поймешь всегда, вступился Ватбольскй.— Слушай. Я теб по-своему поясню. Философствовать значитъ — думать и говорить умно, и притомъ считать на свт все пустяками, потому что на свт дйствительно все пустяки.

— Конечно, пустяки, прервалъ Тоня, выпрямляясь и указывая на отца.— Вотъ папа сейчасъ говорилъ, что надо хать въ деревню и жить тамъ, а не въ Петербург, и что я буду скучать. А это пустяки. Говоритъ, что я буду носить платье попроще, суконное, а не бархатное, и безъ ленточекъ, что гостей у насъ никого не будетъ и что будетъ бда какая тоска. А я говорю, что это пустяки, будетъ гораздо веселе. Вотъ мам будетъ скучно безъ гостей, а пап и мн не будетъ скучно. Мы будемъ гулять, изъ цвтовъ букеты длать, набирать грибы. И будетъ, конечно, веселе, чмъ здсь.

— Врно, мой милый, ты правду говоришь, произнесъ Ватбольскй — Будетъ теб гораздо веселе въ деревн, чмъ, здсь. Только вотъ ты забылъ, что у тебя будетъ одинъ человкъ, который будетъ къ теб въ гости прзжать и тоже съ тобой грибы собирать, а зимой въ санкахъ съ тобой кататься, ледяныя горы теб устроитъ въ саду. Вотъ ты про него и забылъ.

— А вотъ и не забылъ! отозвался Тоня.— Спроси вотъ, у папы.

— Правда! отозвался князь.— Когда я сказалъ, что мы должны скоро ухать изъ Петербурга, чтобы жить въ деревн и что тамъ будетъ скучно, онъ сейчасъ же спросилъ: ‘а крестный прдетъ къ намъ?’

— За это дайте мн вашу милую мордочку поцловать! произнесъ Ватбольскй и, поднявшись, онъ притянулъ къ себ мальчика, расцловалъ три раза и прибавилъ:— Ну, а мн, однако, пора.

— Когда же ты будешь?

— Завтра утромъ заду.

Простившись съ другомъ, князь обнялъ Тоню и вмст съ нимъ направился въ его спальню. Изрдка, раза два въ недлю, онъ присутствовалъ при вечернемъ туалет мальчика, когда тотъ ложился спать. Теперь Тоня былъ уже великъ, но старая привычка оставалась попрежнему. Тоня любилъ это, но не всегда это было возможно, такъ какъ по вечерамъ въ десять часовъ часто бывали гости, или самъ князь не бывалъ дома, увозимый почти поневол женою.

Старушка-нянюшка Мара Яковлевна, полная женщина, низенькаго роста, съ добродушнымъ лицомъ, въ простомъ бломъ, какъ снгъ, чепц, туго подвязанномъ подъ подбородокъ, встртила ихъ и, присмотрвшись къ лицу князя, тотчасъ же спросила:

— Что это ты, мой батюшка,— хворъ?

— Нтъ, няня.

— Ну, такъ худое что приключилось?

— А что, разв лицо у меня такое?

— Нехорошее лицо, отецъ мой, совсмъ дурное. Хворъ, что ли?

— Нтъ, не хворъ — хуже .

— Бда какая!

— Да, няня, бдовая бда. Лучше бы заболть.

— Пустое! Не всякая бда бдой кончается. Бываетъ бда на счастье человку, а болзнь никогда къ добру не бываетъ.

Няня начала помогать Тон умываться и раздваться и приготовила постель. Несмотря на возрастъ мальчика, онъ все еще оставался на попечени той, которая выходила его.

Уже разувая его, старуха обернулась къ князю.

— А что, родной мой, вдь ты не утерплъ, сказалъ что-нибудь Тоничк? Смотри, каке у него глазки невеселые.

— Неправда, няня, я ничего, заявилъ Тоня.

— Ничего! Спать не будешь, долго не заснешь.

— Не бда! отозвался мальчикъ.

Князь расцловалъ сына, перекрестилъ его и вернулся къ себ.

Но едва только князь вышелъ изъ дтской, какъ появился Тарасъ.

— Еще не почиваютъ? Э-эхъ вы! обратился онъ шутливо-строго къ нян.— Всякй-то день все позже укладываете.

— Князь его удержалъ разговорами, оправдалась Мара Яковлевна.

— Ну, такъ… Сами изъ ночи день длаютъ и дтей морятъ.

— Да мн не хотлось спать, сказалъ Тоня.— И теперь, не хочется. Сядь ко мн.

— Посижу минуточку, а вы засыпайте скоре.

И Тарасъ слъ около постели мальчика, что бывало ежедневно.

И Тарасъ, и Тоня оба знали, что первый просидитъ около получаса и боле, пока послднй не начнетъ дремать. Иногда Тарасъ разсказывалъ что-нибудь мальчику и объяснялъ, всего чаще что-нибудь касающееся храма, литурги, священниковъ, даже митрополита или вообще духовенства. Большею частью Старикъ начиналъ разговаривать вполголоса съ Марой Яковлевной, а мальчикъ прислушивался, дремалъ и сладко засыпалъ подъ этотъ говоръ двухъ людей, наиболе имъ любимыхъ.

— Чудное лицо у барина, заговорила нянюшка.— Будта хвораетъ.

— Нтъ… Письмо подали за обдомъ, отвтилъ Тарасъ.— Ума не приложу, что такое…

— Можетъ опять вьюнъ навьюнилъ?!

— Можетъ-быть. Думаю, важне что…

Мальчикъ зналъ, кто именно всегда именуемъ ‘вьюномъ…’ Это была его мать. Но онъ всегда длалъ видъ, что не понимаетъ.

— Полагать надо, продолжалъ Тарасъ,— что дошло дло до расчетовъ съ какимъ-нибудь жилой. Векселей у князя и-и! Боже мой!

— Что такое: векселей? спросилъ Тоня сонливо.

— А ты почивай, а то я уйду, отозвался старикъ.— Вексель — бумажка. Ее врагъ человческй выдумалъ. Одинъ человкъ-жила дастъ другому денегъ и возьметъ у него бумажку и ее хранитъ, покуда тотъ деньги тратитъ. Какъ тотъ растратитъ деньги, такъ жила приходитъ и говоритъ: ‘отдай мн мои деньги, что я теб далъ. А коли нту — давай мн другую бумажку…’ А тамъ этакъ, одну за другой, наберетъ ихъ кучу, а набравши — этого человка въ яму и посадитъ. И сиди въ ней.

— Въ яму? изумился Тоня.

— А ты почивай… А то я уйду… Да…

И Тарасъ продолжалъ тихо болтать, обращаясь къ Мар Яковлевн. Наконецъ, заслыша ровное дыхане мальчика, онъ осторожно поднялся, чтобы уходить.

— Видла я жидовину, шепнула няня.— Что-то есть… Глаза такъ и сверкаютъ какъ у волка.

— Ну его… Подохъ бы, песъ!.. Въ грхъ онъ меня вводитъ! шепотомъ выговорилъ Тарасъ печально.— Зла я ему каждодневно желаю! Грхъ! А встимо изъ-за Тонички… Какъ же это, Господи, взять въ учителя къ отроку этакого мерзавца! Духовный! Нтъ! Онъ отроде дьявола, прости Господи!

И старикъ, махнувъ рукой, тихо вышелъ изъ горницы.

VI.

Чрезъ часъ или полтора по окончани обда — вс гости разъхались, дамы ухали первыми. А между тмъ время приближалось къ полуночи, и князь тщетно ожидалъ жену. Нсколько разъ глянулъ онъ въ окно. У подъзда не оставалось ни единой кареты. Онъ отворялъ дверь и прислушивался. Въ парадныхъ комнатахъ было совершенно тихо, однако вс он были освщены.

Наконецъ въ нетерпни князь позвонилъ. Явился старикъ Тарасъ.

— Вс разъхались? спросилъ князь.

— Вс-съ… Только одинъ все еще сидитъ… Князь этотъ старый съ мудреной фамилей. Тотъ, что, вы изволили разъ сказывать, англичанина представляетъ изъ себя.

— Вахтенштейнъ?

— Вотъ-съ, онъ именно. Онъ уже одинъ давно у княгини сидитъ.

— Ну, ступай! Прикажи людямъ сказать теб, когда онъ удетъ, и доложи мн.

Въ т самыя минуты, когда князь объяснялся со своимъ любимцемъ-камердинеромъ, въ маленькой гостиной передъ княгиней, снова полулежавшей на кушетк, сидлъ все тотъ же англоманъ — одинъ изъ ея обожателей.

Они молчали.

Княгиня была нсколько смущена. Лицо ея покрылось яркимъ румянцемъ, который медленно сходилъ и пропадалъ, а гость пытливо и пристально смотрлъ въ ея красивое лици и какъ бы ждалъ. Но княгиня, не поднимая глазъ, казалось, даже и не собиралась что-либо отвтить.

Посл долгаго молчаня гость вымолвилъ:

— Я снова повторяю вамъ: отнеситесь къ этому хладнокровно и благоразумно. Мн пятьдесятъ пять лтъ, я не могу надяться на возможность быть любимымъ женщиной, а тмъ паче такою, какъ вы. Я предлагаю условя обоюдовыгодныя. Толпа назоветъ мое предложене циническимъ, но мы должны стать выше этого. Мы — не толпа. И вы, и я — выше мы толпы. Я даю вамъ честное слово князя Вахтенштейна, что условя будутъ соблюдены въ точности. Вы будете аккуратнйшимъ образомъ… vous toucherez annuellement семьдесятъ дв тысячи, что составляетъ шесть тысячъ рублей ассигнацями въ мсяцъ. Если вы находите это недостаточнымъ, я могу итти дале. Да я и предполагаю, что съ разными мелочами должно выйти сто въ годъ. Сто тысячъ для меня — немного мене половины моего годового дохода. Если бы не необходимость поддерживать нсколько замковъ родовыхъ въ Германи и массу пенсонеровъ, оставленныхъ мн покойнымъ отцомъ и дядей — герцогомъ, я бы готовъ былъ предложить вамъ весь мой годовой доходъ. Мн лично ничего не нужно. Никакихъ страстей у меня нтъ. Единственное, безъ чего я никогда не обойдусь — это хорошая, лучшая, какая существуетъ на свт, гаванская сигара. Но, право, княгиня, даже и въ этомъ отношени за ваше, условное, я бы готовъ былъ пожертвовать…

— И лучшею въ мр гаванскою сигарой? вымолвила чуть слышно княгиня.

— Да… Не шутите этимъ… Для того, кто пробрлъ какую-либо привычку тому назадъ боле тридцати лтъ, пожертвовать ею — мудреное дло.

Наступило снова молчане и князь прервалъ его восклицанемъ:

— Но быть-можетъ вы не довряете мн. Въ такомъ случа я готовъ условемъ, формально совершеннымъ у нотаруса въ Германи, обязаться передавать вамъ ежегодно сумму въ семьдесятъ дв тысячи рублей впредь до…

Князь запнулся и затмъ прибавилъ:

— До такого случая, который бы показалъ мн ясно, что вы со своей стороны нарушаете услове.

— Впредь до факта, или впредь до вашего подозрня?— тихо выговорила княгиня.

Князь не сразу понялъ, но затмъ вымолвилъ улыбаясь:

— Это вопросъ мудреный, его надобно обсудить… Этотъ пунктъ самый щекотливый. Одна изъ двухъ сторонъ въ данномъ случа можетъ имть множество уликъ, но не прямыхъ. Иногда бываетъ… я долженъ выразиться но французски: souvent les apparences sont un quivalent de la ralit… Кажущяся видимости часто равняются дйствительности.

— C’est joli! отозвалась княгиня.— Стало-быть то, что будетъ вамъ казаться, вы сочтете долгомъ считать истиной?

— Повторяю, княгиня, что этотъ пунктъ мы можемъ обсудить и выразить опредленне.

Княгиня вдругъ разсмялась звонкимъ и отчасти ироническимъ смхомъ и приподнялась съ подушки, на которую облокотилась. Она выпрямилась и прикрыла ротъ маленькимъ кружевнымъ платочкомъ, длая видъ, что зваетъ.

— Trve de btise! Пора почивать. Вы хвастаетесь тмъ, что всю жизнь ложитесь спать въ полночь, а вотъ уже пять минутъ перваго, показала княгиня на больше часы, стоявше на камин.

— Ныншнй день такой въ моей жизни, княгиня, что я готовъ былъ бы вовсе до утра не ложиться! Да я и увренъ, что всю ночь не сомкну глазъ.

Князь Вахтенштейнъ поднялся, взялъ шляпу и, остановившись передъ хозяйкой, въ легкомъ волнени выговорилъ:

— И такъ я ухожу безъ ршительнаго отвта?

— Не забудьте, князь, что весь этотъ разговоръ произошелъ между нами случайно. Основанемъ его было ваше простое подозрне. Быть-можетъ я сейчасъ узнаю отъ мужа, что вамъ все это померещилось.

— Повторяю вамъ, княгиня, что дла ваши, или вашего мужа, мн боле извстны, чмъ вамъ, даже боле извстны, чмъ ему самому. Онъ самъ не знаетъ, въ какомъ положени находятся его дла. Все въ рукахъ нкоего банкира Мозера, а это почти моя креатура, не въ смысл пребываня на государственной служб, а въ смысл его общественнаго положеня въ Петербург. Я помогъ ему явиться сюда и устроиться. У него было не боле пятидесяти тысячъ всего состояня, теперь же это крупный банкиръ, крупный длецъ, обороты котораго доходятъ до миллона. Дла его настолько связаны съ моими, что если я завтра захочу, то могу сдлать его банкротомъ. Вы же, или вашъ мужъ, т. е. ваши дла — въ рукахъ этого Мозера.

— Простой логическй выводъ изъ этого, князь, слдующй: у насъ неоплатные долги, вы устроили такъ, что сдлались — вы, а не какой-то еврей,— вы, лично, сдлались, нашимъ главнымъ кредиторомъ. И это даетъ вамъ возможность поставить меня au pied du mur.

— Княгиня! воскликнулъ Вахтенштейнъ,— я умоляю васъ не ставить вопроса въ такомъ ужасномъ вид, оскорбительномъ для меня. Я повторяю, что давно и глубоко люблю васъ…

— И движимый этимъ глубокимъ чувствомъ скупали по городу векселя князя Яхтомскаго, прибавила княгиня.— Ну, trve de btise, ваша свтлость! До свиданя!

Хозяйка протянула руку, князь почтительно поцловалъ, ее, но, выпрямившись, произнесъ тихо:

— Когда позволите быть?

— Когда хотите.

— А отвта не будетъ ни завтра, ни посл?

— Пора почивать! вымолвила Юля Павловна.

Вахтенштейнъ поклонился дипломатически холодно и корректно и вышелъ изъ гостиной.

Княгиня двинулась, подошла къ камину, облокотилась на него и, задумавшись, простояла недвижно нсколько минутъ.

— Если бы онъ зналъ! шепнула она наконецъ.— Весь вопросъ въ томъ, съумю-ли я, достаточно-ли я искусна, или при неловкости съ моей стороны, достаточно-ли онъ глупъ или слпъ. Les apparences, какъ вы, князь, говорите, всегда будутъ, но именно необходимымъ противовсъ, другя apparences съ моей стороны. Необходимо вселить въ васъ глупую увренность въ васъ самихъ, и въ то, что вы обожаемы. И вотъ эта видимость будетъ кушать ту видимость. И такъ же, какъ во сн Фараона семь тощихъ коровъ съли столько же тучныхъ и тучне не стали, такъ и вы обойдетесь одними увренями въ любви и будете счастливы. Да, но теперь надо…

И княгиня очнулась, посмотрлась въ каминное зеркало, поправила прическу, оглядлась, точно собираясь выходить къ гостямъ, и тихими шагами, шурша платьемъ по ковру гостиной, а затмъ по паркету большой, ярко-освщенной залы прошла къ дверямъ кабинета мужа.

Об двери кабинета — и маленькая изъ корридора, и большая изъ залы, отворились одновременно. Въ первой появился Тарасъ съ заявленемъ объ отъзд послдняго гостя.

VII.

Княгиня, переступивъ порогъ и увидя на другомъ конц горницы фигуру камердинера мужа, улыбнулась непрязненно.

— Ah! L’oiseau de mauvais augure! вымолвила она.

Затмъ, обернувшись къ мужу, прибавила:

— Теперь я не сомнваюсь, что у васъ дурныя всти, коль скоро я имла удовольстве увидать господина Тараса.

Между тмъ камердинеръ уже скрылся за дверью.

Князь, вставъ навстрчу жен, нсколько блдный, взволнованный, вымолвилъ нетерпливо.

— Милый другъ, ты не можешь жаловаться. Съ тхъ поръ, что ты не приказала Тарасу попадаться теб на глаза, онъ всячески избгаетъ тебя. Но жить въ одномъ дом и совсмъ никогда не встртиться — довольно мудрено. Вроятно, ты уже недли дв не видала его?

— Да, кажется. Я не записываю, въ каке дни я вижу Тараса. Во всякомъ случа, я уврена, что въ эти дни кром непрятнаго для меня ничего не бываетъ.

— Подъ одной кровлей невозможно… началъ было князь.

— Конечно. Но другой на вашемъ мст удалилъ бы лакея, котораго окончательно не переноситъ жена.

— Ахъ, душа моя, право, не до этого сегодня… не до Тараса. Я получилъ письмо отъ банкира Мозера, которому я долженъ.

— Ну, и что же? произнесла равнодушно княгиня.

И сдлавъ нсколько шаговъ, сла въ большое кресло.

Князь сталъ передъ женой и хотлъ начать говорить, но не находилъ словъ, не зналъ, какъ бы мягче объявить жен роковую всть. Пока онъ собирался, не зная съ чего начать, Юля Павловна приложила свои маленьке розовые пальчики съ длинными, заостренными и блыми какъ перламутръ ноготками къ виску.

— Кажется опять… les vapeurs, шепнула она.

— Наше положене, началъ Яхтомскй,— крайне мудреное, мы почти разорены. Надо теперь уплатить нкоему Мозеру такую сумму, которую мн окончательно негд достать. Это можно назвать разоренемъ,— однимъ словомъ, длать нечего. Черезъ два мсяца этотъ домъ будетъ уже не нашъ. Я буду счастливъ, если у насъ останется только одно Рязанское имне, въ которомъ намъ и придется жить.

— C’est dire это банкротство? спросила княгиня.

— Да, банкротство.

— И мы на всю жизнь должны поселиться въ деревенской глуши?

— Да.

— Я на это неспособна! вздохнула княгиня съ такимъ страннымъ вздохомъ, который былъ даже краснорчивъ и объяснялъ, что она поневол должна будетъ предпочесть нчто другое.

— Но что же длать?! воскликнулъ князь.— Поневол!.. нужда…. Исхода другого нтъ.

— Я подумаю, можетъ-быть найду. Похоронить себя заживо въ деревн я не могу. Я лучше пойду въ приживалки къ тетушк Мари Георгевн, но останусь въ Петербург.

— Но княжны Мари Георгевны Мавроцано въ скоромъ времени не будетъ… Я долженъ нанести теб еще другой сердечный ударъ. Бды пришли разомъ. Тетушка черезъ мсяцъ будетъ уже простой польской шляхетной дворянкой, госпожей Блинской.

Княгиня двинулась въ кресл, выпрямилась, широко раскрыла глаза. Видно было, что она этимъ вторымъ извстемъ поражена во сто разъ больше, нежели первымъ.

— Это вздоръ, сплетни, выдумки! Откуда ты это знаешь?

— Наврное я ничего не знаю. Я говорю теб предположене. Наши люди узнали это отъ людей тетушки, но вмст съ тмъ и Мозеръ слышалъ это. Ступай завтра къ тетушк и постарайся узнать.

Княгиня снова опустилась на спинку кресла, глубоко задумалась и не слышала того, что говорилъ мужъ.

Яхтомскй снова подробне излагалъ, какимъ образомъ онъ запутался въ своихъ длахъ и какимъ образомъ, по его мнню, теперь не было никакого исхода, кром продажи всего состояня, за исключенемъ одной Рязанской вотчины.

Онъ думалъ, что жена слушаетъ внимательно, такъ какъ, она сидла неподвижно и по привычк опустивъ глаза, а между тмъ Юля Павловна была мыслями и грезами Богъ всть гд.

Сначала она очутилась въ дом молдаванки-тетки, а затмъ перенеслась дале, а черезъ нсколько минутъ была уже въ Германи, въ великолпномъ древнемъ герцогскомъ земк, гд она полная хозяйка, какъ здсь, въ этомъ дом, на Сергевской. А затмъ, когда князь подробно разсказывалъ, какимъ образомъ нсколько крупныхъ векселей очутились въ рукахъ еврея-банкира, княгиня была мысленно въ прелестной вилл на берегу Комскаго озера, которое она чрезвычайно любила и которое было для нея полно воспоминанй.

Проживъ цлый сезонъ на берегу этого озера, когда она еще была шестнадцати лтъ, баронесса Юля увлеклась здсь юнымъ итальянцемъ — сыномъ трактирщика по сосдству. Это была ея первая любовь, это былъ цлый романъ, конечно, невинный, идиллическаго характера. Но чмъ дальше въ жизнь, тмъ дороже прошлое…

И теперь княгин, перешедшей за тридцатилтнй возрастъ, юный, черноокй Лоренцо казался иногда дороже, чмъ кто-либо. Вотъ съ нимъ, съ этимъ Лоренцо она, кажется, была бы способна похоронить себя въ усадебномъ дом, въ глуши Рязанской губерни.

И вернувшись мысленно въ предлы Росси, въ Рязань, хотя и вмст съ Лоренцо, княгиня вымолвила, прерывая рчь мужа, которой не слышала:

— А домъ въ Рязани великъ?

Лицо князя оживилось. Ему въ этомъ вопрос почудилось, что жена, выслушавъ внимательно всю его рчь, успокоилась и примирилась съ мыслью, что надо поселиться въ деревн. Разумется, онъ и не подозрвалъ, что онъ былъ замненъ какимъ-то юнымъ Лоренцо.

— Домъ старинный, удобный, только его надо поправить, освжить. Это опять траты тысячъ на десять, а гд ихъ взять? Какъ-нибудь, понемногу, я надюсь. Надо было это сдлать прежде, но не надо было доводить это родовое гнздо до полнаго упадка.

— Ну, а теперь пора… выговорила княгиня, двинувшись.

— Да теперь поневол, но для этого нужны, говорю, деньги.

Княгиня поднялась и вымолвила:

— Нтъ, я не то… Теперь пора спать.

Князь, нсколько озадаченный, пристально посмотрлъ въ лицо жены и окончательно смутился.

— Julie, я не понимаю, какъ ты холодно принимаешь все это. Ты будто надешься…

— Да, я надюсь что-нибудь придумать. Ты способенъ съ Тоничкой поселиться хотя бы на необитаемомъ остров, въ особенности, если съ тобой будетъ Ватбольскй, но я положительно не могу. Все равно я умерла бы черезъ годъ отъ скуки. А вдь ты не захочешь моей смерти? нжне и ласкове, но съ фальшивой интонацей прибавила княгиня.

Яхтомскй хотлъ отвтить: ‘это такъ говорится!’ но промолчалъ и опустилъ голову.

Княгиня воспользовалась и молчанемъ, и его позой, чтобы медленно двинуться къ дверямъ. Отворивъ дверь, она обернулась къ князю:

— Ахъ, кстати, пошли, пожалуйста, завтра къ M-me Henriette. Надо узнать, сколько я ей должна. Ты понимаешь, я не хочу, чтобы она dans ces circonstances… могла потерять что либо. Ей надо заплатить прежде другихъ.

— Почему же? ледянымъ голосомъ отозвался вдругъ князь. Потому что она поставляла за сто рублей платье, стоющее двадцать. У насъ есть боле важные долги, гд надо платить по векселямъ рублемъ за взятый рубль, а не рублемъ за взятый двугривенный.

— То до меня не касается. Я въ этихъ вещахъ, то-есть въ векселяхъ, ничего не понимаю. Я только желаю, чтобы M-me Henriette получила сполна по всмъ счетамъ. Иначе выйдетъ, что я вызжала въ чужихъ платьяхъ, а не въ своихъ собственныхъ. Это мой личный долгъ, и я хочу, чтобы онъ былъ уплаченъ.

— Твой личный! А то, что я бралъ для баловъ и для…

Но княгиня быстро вышла и притворила за собой дверь.

Прерванный на половин фразы, князь остался на своемъ мст и долго не двигался, опустивъ голову и тяжело переводя дыхане.

Отношеня съ женой казались князю уже давно особенными, только свтскими, приличными, салонно-дружескими. Но сейчасъ будто мелькнуло что-то новое и страшное. Князь никакъ не могъ понять того, что чувствовалъ на сердц. Чувствовалось сильно и ясно, а разуму представлялось все туманно, загадочно. Разумъ не хотлъ примириться съ дйствительностью

Княгиня, вернувшись въ свою маленькую туалетную горницу, начала раздваться и надла капотъ, столь же элегантный, что и любое платье для вызда. За это время люди потушили всюду свчи и лампы, и сразу вс парадныя комнаты погрузились въ полный мракъ. Весь домъ затихъ. Свтъ оставался только въ угольныхъ окнахъ дома,— въ кабинет князя и въ туалетной княгини.

Чрезъ полчаса, среди темноты, тихо и осторожно прошла, или скоре прокралась, чрезъ вс горницы какая-то фигура и, достигнувъ туалетной, вошла и затворила за собой дверь на ключъ. Княгиня, сидвшая на диванчик, обернулась на шорохъ и, увидя передъ собой высокаго молодого человка, вымолвила:

— Знаешь уже что-нибудь?

— И да, и нтъ, отвтилъ вошедшй.— Письмо. Важное. Скверное.

— Да, совсмъ скверное.

— Ну, такъ разсказывай…

Молодой человкъ, съ умнымъ, но не добрымъ лицомъ, слегка усяннымъ рябинами отъ оспы, слъ противъ княгини и вопросительно поглядлъ на нее.

На немъ былъ простой черный, но странный сюртукъ, особаго покроя, однобортный, застегнутый на крючки и очень длинный. На ше, вмсто галстука, виднлись два блыхъ четвероугольничка изъ благо сукна, выпущенные на грудь поверхъ сюртука. Молодой человкъ былъ аббатъ, гувернеръ сына Яхтомскихъ.

VIII.

Между тмъ князь, придя въ себя, тоже собрался ложиться въ постель, хотя зналъ, однако, что не заснетъ всю ночь.

Онъ былъ уже давно не одинъ въ кабинет. Едва только княгиня вышла изъ горницы, какъ въ дверяхъ показался старикъ Тарасъ. Но, присмотрвшись къ барину, онъ поникъ головой и не двигался. Онъ слышалъ весь разговоръ супруговъ, сидя за слегка притворенной дверью.

Когда князь пришелъ въ себя, онъ приблизился. Князь ни слова не сказалъ ему, а старикъ не заговорилъ первый. Только лицо его стало еще грустне.

‘А еще любимцемъ прозываюсь’, думалось ему горько.

Тарасъ, камердинеръ и любимецъ князя, былъ человкомъ семейнымъ. Въ верхнемъ этаж дома были въ его владни три горницы, въ которыхъ помщалась его семья,состоящая изъ жены и трехъ дтей. Марь Кузьминичн, женщин лтъ подъ пятьдесятъ, маленькой и худой, по ея доброму виду и по ея свжему лицу, можно было дать и сорокъ лтъ. Изъ трехъ дтей, сынъ былъ очень красивый малый, одна дочь крайне неказиста, а другая — почти красавица.

Сынъ этотъ, по имени Андрей, двадцатипятилтнй малый, умный и дльный, былъ въ дом сначала буфетчикомъ и, въ качеств крестника князя, пользовался нкоторыми льготами, но съ годъ назадъ ненависть княгини къ Тарасу перешла и на сына. Молодой малый былъ исключенъ изъ числа прислуги и ему было дано право итти по оброку. Старикъ, не желая разставаться съ сыномъ, выпросилъ у князя позволеня для его крестника все-таки жить при отц и просто наниматься на разные балы и вечера. Такимъ образомъ, Андрей былъ на оброк, но жилъ въ семь. Никогда не показываясь въ горницахъ, онъ тщательно избгалъ, какъ и отецъ, попасть на глаза княгин.

Дв дочери Тараса, уже подъ двадцать лтъ, были страннымъ явленемъ въ семь. Старшая, Софья, дурная собой, была и глуповата, но добрая и тихая. Она обожала отца, мать и брата, и казалось жила не для себя, а для нихъ, и только съ сестрой была сдержанна.

Помимо семьи, у нея былъ еще одинъ идолъ — князекъ Антонъ Андреевичъ, и понемногу она сдлалась помощницей няни около Тонички. Но длалось это украдкой, такъ какъ княгиня не любила встрчать Софью въ горницахъ сына. По счастью, княгиня рдко заглядывала сюда.

Другая дочь Тараса, восемнадцати лтъ — Марья, пользовалась вниманемъ княгини, постоянно стояла за нее горой въ семь, постоянно справляла разныя порученя Юли Павловны, но не говорила никогда ни слова о томъ, что поручается ей.

Въ семь опасались Марьи, боясь ея наушничества. Хотя нечего было доносить ей о нихъ княгин, но, тмъ не мене, Тараса безпокоили отношеня барыни къ Марь.

Впрочемъ за послднее время Тарасъ нсколько успокоился. Когда зашелъ вопросъ объ удалени его изъ дому, князь такъ горячо вступился за своего любимца, что тутъ Тарасъ впервые отъ роду увидалъ, насколько баринъ дйствительно привязанъ къ нему.

Когда-то, еще молодымъ человкомъ, Тарасъ былъ приставленъ дядькой къ молодому князьку, которому было всего года три. Нянька молодого князька была женщина лнивая и безсердечная, ходила за ребенкомъ довольно плохо и предпочитала пить чай и спать елико возможно больше.

Трехлтнй барченокъ, разумется, привязался къ дядьк всмъ сердцемъ. Тарасъ былъ единственный человкъ, который всячески забавлялъ его, няньчился съ нимъ, стряпалъ ему разныя игрушки, вимой каталъ его на салазкахъ, лтомъ — въ колясочк, часто въ прогулкахъ носилъ на рукахъ цлыя версты. И на этихъ рукахъ князьку было и покойно, и уютно, и какъ-то особенно ‘ничего не страшно’.

Не разъ случалось ему засыпать на этихъ рукахъ, просыпаться, смясь въ лицо смющемуся Тарасу, и опять засыпать. И тысячи разъ случалось при намрени Тараса положить мальчика въ колясочку, или въ постель, что князекъ отчаянно начиналъ кричать, махать руками и отбиваться и отъ постели, и отъ колясочки.

Баловство Тараса доходило до того, что иногда ему случалось просиживать цлыя ночи, держа уже большого ребенка на рукахъ. Князекъ не былъ боленъ, а просто на него нападало упрямое желане спать на рукахъ Тараса, прислонившись къ его плечу.

Впрочемъ, на это была иногда и важная причина. Нервный ребенокъ часто видлъ страшные сны: то большую срую собаку, то бородатаго мужика съ палкой, то нчто желтое, что клубомъ каталось по полу.

Но это все случалось лишь въ постели. На рукахъ Тараса никогда ничего подобнаго не грезилось мальчику. Объяснить онъ этого не могъ, но инстинктивно предпочиталъ руки дядьки, на которыхъ спится со свтлыми грезами, своей постели, гд творятся всякя страшныя диковины.

Юноша, князь Яхтомскй, сталъ добрымъ и сердечнымъ юношей и любилъ своего бывшаго дядьку попрежнему. Чувство къ Тарасу видоизмнялось, но оставалось, повидимому, сильнымъ. Въ сущности, князь любилъ въ Тарас самого себя, такъ какъ его самыя свтлыя воспоминаня въ дтств и въ отрочеств соединялись непремнно съ фигурой и съ лицомъ дядьки.

Молодой князь современемъ полюбилъ отчасти и семью своего дядьки. Будучи еще самъ ребенкомъ, онъ крестилъ сына Тараса, держалъ и носилъ его вокругъ купели. Заране клятвенно общался онъ отцу и матери новорожденнаго, что ни за что младенца не уронитъ, но чтобы только никто изъ присутствующихъ не смлъ помогать ему — держать подушку, на которой будетъ новорожденный.

И здсь любовь Тараса къ князьку, любовь безъ границъ, сказалась съ той же силой. Передъ крестинами Тарасъ махнулъ рукой и сказалъ:

— Не троньте его, не уронитъ! Что его обижать! Ну, а уронитъ — на то, стало быть, воля Божя!

И въ эту важную минуту своей жизни Тарасъ жертвовалъ однимъ Андрюшенькой, своимъ собственнымъ,— другому, Андрюшеньк, котораго положительно любилъ больше, чмъ жену и новорожденнаго сына.

Съ первыхъ дней, что Тараса приставили къ молодому князьку, и до теперешнихъ роковыхъ дней Тарасъ никогда не покидалъ своего барина.

Когда-то, будучи въ Бессараби, князь совщался съ дядькой, согласиться ли ему на уговоры тетки-княжны, искать невсту и жениться. И Тарасъ не останавливалъ барина, а напротивъ, подтверждалъ мнне княжны, что молодому человку слдуетъ жениться.

Когда наконецъ нашлась невста, Тарасъ тотчасъ же сталъ обожать будущую княгиню, тотчасъ же угадалъ въ ней золотое сердце и ясно видлъ, что князь будетъ счастливъ съ такимъ ангеломъ.

Когда невста неожиданно скончалась, тотъ же Тарасъ явился утшителемъ. Съ нимъ, и только съ нимъ однимъ, могъ князь говорить по цлымъ вечерамъ. Иногда, лежавъ постели, передъ сномъ, часовъ до двухъ ночи, толковали они и все объ одномъ и томъ же: объ усопшей невст. Случалось князю плакать при Тарас и говорить, что онъ никогда не найдетъ другой такой подруги жизни.

Затмъ, поздне, когда князь началъ ухаживать въ Курлянди за полу-нмкой баронессой Вергеймъ, Тарасъ — ясновидецъ — многое видлъ, угадывалъ, предчувствовалъ и всячески оборонялъ своего князя отъ осады, правильной и упрямой, которую вели отецъ и мать красавицы.

Вначал князь смялся надъ ухаживанемъ за нимъ и соглашался съ Тарасомъ.

— Они меня ловятъ, я это вижу, говорилъ онъ.— Да ты не бойся, Тараска, мы не дураки!

Однако, вскор Тарасъ могъ сказать обожаемому князю:

— Вотъ, Андрей Николаевичъ, и вышла ваша неправда: оказались мы дураки.

Онъ говорилъ о ршени князя сдлать предложене. Но на этотъ разъ князь разсердился. Онъ уже былъ настолько влюбленъ въ юную баронессу, что ничто не могло остановить его въ намрени жениться.

Первый годъ посл женитьбы барина былъ самый грустный для Тараса. Молодые путешествовали, и онъ почти годъ не видалъ своего князя. Затмъ началась петербургская жизнь.

Понемногу отношеня Тараса и князя измнились. Яхтомскй обожалъ жену, своего ребенка, а надъ своей привязанностью къ старику-дядьк часто подшучивалъ теперь, такъ какъ надъ этимъ любила подшучивать княгиня.

За все это время, которое вело Яхтомскаго къ погибели, только одинъ Тарасъ изрдка вечеромъ, раздвая барина, ршался предсказывать то, что теперь приключилось.

Иногда князь спокойно разговаривалъ съ бывшимъ дядькой и соглашался съ нимъ, что этакъ, пожалуй, можно когда-нибудь и разориться. Иногда же князь сердился и говорилъ:

— Не твое дло! Я тебя избаловалъ… Ты забываешь иногда, что ты — мой крпостной холопъ.

— Знаю, что крпостной и холопъ, отзывался Тарасъ.— Не будь я имъ, такъ и не любилъ бы васъ, какъ люблю. Вотъ есть у меня жена, трое дтей, а хотите вы, я сейчасъ ихъ всхъ четверыхъ для васъ брошу, клятву дамъ никогда ихъ не видать, только бы вы были счастливы.

Князь, конечно принималъ это за простыя слова, а между чмъ со стороны старика Тараса это была сущая правда.

IX.

На Невскомъ проспект, между Екатерининскимъ каналомъ и Михайловскою улицей, стоялъ большой и красивый домъ. Домъ этотъ, имущество католической церкви св. Екатерины, перешелъ недавно во владне особаго общества, которое было новою народившеюся въ Росси гидрой.

Это былъ тотъ союзъ людей, который лтъ двсти имлъ, всесвтное значене и безграничное вляне на общества и правительства почти всей Европы. Роль этого союза была уже сыграна въ Европ, и теперь живы еще были послдствя этой роли: всеобщая ненависть и презрне во всхъ людяхъ къ представителямъ этого союза. Союзъ этотъ именовался обществомъ или орденомъ исуса, а въ просторчи — езуитами.

езуитизмъ былъ гидрой, злобною и ядовитою, въ жизни возрождающейся и обновляющейся Европы. Въ самые дни торжества Лютера и его ученя, которое нанесло ударъ вкового значеня римскому католицизму и въ особенности папизму, у римскаго престола явился защитникъ и слуга-рабъ въ лиц монаха на новый, особый покрой. Не монахъ, поглощенный моленемъ Богу въ своей кель, а монахъ милитантъ — воинъ: нападающй на врага якобы Христова изъ-за угла, сзади и якобы во славу Божю.

Въ т дни, когда лютеранство узаконило себя, успшно боролось съ папскимъ престоломъ и въ нсколько лтъ изъ подозрительнаго сектантства стало государственною религей миллоновъ людей,— въ эти же дни римске первосвященники узаконили существоване новаго общества врныхъ слугъ папизма.

За шесть лтъ до смерти Лютера, папа формально призналъ буллой и принялъ подъ свое покровительство новое общество монаховъ.

Спустя лтъ восемь посл рожденя на свтъ Мартина Лютера, врага преемниковъ Святаго Петра, родился на свтъ защитникъ и рабъ папскаго престола — Игнатй Лойола и, избравъ задачей жизни цль совершенно противоположную Лютеру, пережилъ его на десять лтъ.

Лойола, родомъ испанецъ, былъ въ молодости воиномъ, былъ въ свит Кастильскаго короля Фердинанда Католическаго и до тридцати лтъ пользовался всякими благами мрской жизни.

Опасно, почти смертельно раненый въ одномъ изъ сраженй, Игнатй Лойола въ борьб между жизнью и смертью какъ бы переродился. Избгнувъ смерти, онъ принялся за чтене священныхъ книгъ и собрался поступить въ монахи.

Замчательное совпадене, что почти въ т же дни молодой германецъ, сынъ рудокопа, Мартинъ Лютеръ, убоясь гнва Божя, взялся за Священное Писане и поступилъ въ монахи, чтобы сдлаться основателемъ протестантизма.

Лойола посл долгаго изученя священныхъ книгъ отправился ко Святымъ Мстамъ, вернулся на родину и пожелалъ быть проповдникомъ. Но инквизиця была равно строга и подозрительна какъ ко врагамъ Церкви, такъ и относительно черезчуръ ярыхъ служителей ея.

Лойола, преслдуемый инквизицей, безъ всякаго повода, попалъ въ заточене и затмъ долженъ былъ бжать съ родины во Францю. И здсь, спустя нсколько времени, сойдясь съ горстью такихъ же фанатиковъ въ дл вры, какъ и онъ самъ, Игнатй ршился основать новый монашескй орденъ, цль котораго была бы посвятить жизнь свою Богу, проповдывать Евангеле неврнымъ, обучать юношество и бороться со всякой ересью.

Горсть фанатиковъ, преслдуемая французскимъ правительствомъ, должна была разсяться. Но четыре года спустя Игнатй Лойола, бжавшй въ Римъ, уже былъ главнымъ начальникомъ или ‘генераломъ’ ордена исуса, оффицально признаннаго папою Павломъ III.

Цль новаго ордена была — спасене душъ человческихъ во всемъ мр, укрплене и торжество католической Церкви, всесвтное распространене духовной власти римскаго первосвященника. Вся жизнь, всякое дяне и всякя малйшя дйствя, по возможности, всякое слово новаго монаха, езуита, должны были служить для наивящей славы Божьей, ‘ad majorem Dei gloriam’.

Это изречене стало девизомъ новаго ордена, но за тмъ въ его стремлени къ этой наибольшей слав Божей создалось другое изречене, ставшее езуитскою аксомой: ‘цль оправдываетъ средства’. Изъ этого слдовало, что человку въ его служени во славу Божю все возможно, все законно. ‘Не убй’, говоритъ заповдь.— ‘Но если это во славу Божю’, прибавляетъ езуитъ,— ‘то забудь о ней’.

Будто противодйствующимъ отголоскомъ лютеранства и его торжества, езуитизмъ сразу окрпъ, нашелъ подъ собой твердую почву и сталъ процвтать.

Черезъ шестнадцать лтъ посл всенароднаго признаня ордена римскимъ престоломъ, Игнатй Лойола, умирая, уже видлъ торжество своего дла. У ордена было уже двнадцать многочисленныхъ управленй, разсянныхъ по всмъ странамъ Европы, и были мисси при богатыхъ владняхъ, въ Африк, въ Америк и въ Индяхъ. Орденъ въ своемъ устройств не походилъ на друге монашеске ордена. У него былъ свой особенный регламентъ и своя ерархя.

Главнымъ начальникомъ всего ордена былъ выборный генералъ. При немъ состоялъ совтъ изъ ассистентовъ, избранныхъ изъ всхъ нацй. Каждымъ управленемъ въ какой бы то ни было стран завдывалъ особый ‘провинцалъ’ или начальникъ, по назначеню генерала. Для ршеня важныхъ вопросовъ они собирались и составляли генеральную конгрегацю, которой принадлежали права законодательныя и исполнительныя.

Въ орден были четыре степени ‘новаци’ или послушники, ‘схоластики’ или семинаристы, ‘коадъюторы’ духовные и свтске и наконецъ ‘профессы’ или монахи, которые дали полный обтъ и должны быть не моложе тридцати трехъ лтъ.

Цлесообразное устройство ордена, фанатизмъ его съ первыхъ дней существованя, благодарная почва въ эти дни, смуты въ умахъ, благодаря лютеранству, покровительство римскаго престола,— все вмст содйствовало процвтаню общества исуса. Только въ Англи и въ другихъ маленькихъ государствахъ Европы, гд уже господствовало учене Лютера, езуиты были не приняты и изгоняемы.

За весь послдующй XVII вкъ езуиты укрпились повсюду, боролись со своими врагами и завистниками и повсюду одержали побду.

Во Франци посл покушеня на жизнь короля Генриха IV, совершеннаго новицемъ изъ езуитовъ, они были изгнаны изъ королевства. Пять лтъ спустя тотъ же Генрихъ IV дозволилъ езуитамъ внова вернуться во Францю, не потому, что симпатизировалъ имъ и уважалъ ихъ орденъ, а потому, что боялся его, какъ тайнаго, коварнаго врага.

Въ слдующемъ XVIII вк характеръ новаго монашескаго ордена вполн опредлился. Ненависть и презрне къ нему вмст съ опасенемъ и боязнью его сказались во всхъ католическихъ странахъ. Во второй половин вка езуитовъ начали изгонять отовсюду.

Первый примръ подала Португаля, за ней послдовала Франця, гд езуиты нажили себ яраго гонителя въ лиц знаменитой маркизы Помпадуръ. Вслдъ затмъ они были изгнаны изъ Испани, изъ королевства обихъ Сицилй и изъ разныхъ мелкихъ княжествъ Итали.

Съ этихъ поръ слово ‘езуитъ’ стало уже нарицательнымъ наименованемъ всякаго коварнаго, нечестнаго и опаснаго человка. И наименованю этому суждено оставаться навки во всемъ подлунномъ мр.

Но дло не остановилось на одномъ изгнани. Монархи главныхъ, наиболе могущественныхъ католическихъ государствъ Европы совмстно обратились къ пап Клименту ХII съ просьбой объ уничтожени ордена, изъявляя желане, чтобы отъ езуитовъ не оставалось бы никакого слда, чтобы самое наименоване ‘compagnie de Jesus’, общества исуса, было запрещено.

Слабовольный, робкй Климентъ, собственно не любившй, но боявшйся своихъ врныхъ слугъ, долго колебался, а когда ршился удовлетворить просьбу всего католическаго мра, то внезапно и загадочно скончался. Можетъ быть какой-нибудь служитель Бога, подвизаясь ради наизящей славы Божей, ускорилъ кончину уступчиваго римскаго первосвященника.

Однако орденъ ошибся въ своихъ разсчетахъ. Новоизбранный папа Климентъ XIV тотчасъ приступилъ къ тому же длу и на первыхъ порахъ задался цлью удовлетворить требованю всхъ католическихъ державъ, но вмст съ тмъ нестирать окончательно сълица земли слугъ римскаго престола.

Климентъ XIV предложилъ ордену нкоторыя органическя измненя, предложилъ войти въ обоюдное соглашене насчетъ многихъ пунктовъ, регламента, цлей, задачъ и образа дйствй ордена. И тогда-то послдовалъ отвтъ езуитскаго генерала Риччи, оставшйся въ истори сакраментальнымъ выраженемъ, нарченемъ, чуть не пословицей.

Генералъ отвчалъ пап на его предложене реформъ въ орден словами: ‘Sint ut sunt, aut non sint’ (Да будутъ каковы суть, или да не будутъ вовсе).

Вслдъ затмъ появилась знаменитая папская булла ‘Dominus ае Redemptor’, въ силу которой орденъ былъ совершенно уничтоженъ и пересталъ существовать оффицально. Даже наименоваться езуитомъ было воспрещено. Но разумется езуиты остались на свт подъ различными другими наименованями: подъ именемъ ‘Братьевъ Святого Креста’, ‘Пакканаристовъ’ и другихъ. Но за цлыя тридцать лтъ о нихъ было почти не слышно въ Европ. езуиты притихли и будто попрятались.

И только въ одномъ государств Европы они продолжали быть терпимы, въ государств мудрйшаго, но и хитрйшаго монарха своего времени — Фридриха Прусскаго.

Другая страна, гд давно свивше себ гнздо езуиты не были изгнаны и не были преслдуемы правительствомъ, была въ исключительномъ положени. Это было королевство Польское, переживавшее свои послдне дни, наканун политической смерти, и часть котораго была уже подъ властью если не хитрйшей, то проницательнйшей монархини своего времени. Внценосная покровительница монаховъ, изгнанныхъ отовсюду, ненавидимыхъ и презираемыхъ всми, была дальновидная Великая Екатерина.

Росси езуитъ уже былъ знакомъ.

Пока орденъ два съ половиной вка былъ всемогущъ въ Европ, за то же время монахи-милитанты появлялись, конечно, и въ предлахъ Московскаго государства.

Первый езуитъ, вступившй на русскую землю, былъ безспорно знаменитый Поссевинъ, явившйся къ царю оанну Грозному.

езуитъ былъ присланъ Римомъ, чтобы явиться посредникомъ и примирителемъ между Грознымъ царемъ и Стефаномъ Баторемъ. Поступилъ онъ, конечно, какъ и слдовало езуиту, продавъ русскихъ полякамъ, но цль его была иная.

Римскй престолъ возомнилъ, что Московя можетъ быть обращена въ латинство.

Когда намреня и цли Поссевина были угаданы, Грозный царь въ послдней бесд съ посланцемъ назвалъ латинянъ ‘изуврами’, а святаго отца папу ‘волкомъ’ и попросилъ езуита отправляться ‘по добру по здорову во свояси’.

Посщене Поссевиномъ Росси не осталось, однако, безъ послдствй. Римскй престолъ обратилъ внимане на русскихъ подданныхъ Рчи Посполитой, послдствемъ чего явилась уня и окатоличиване православнаго народа.

Второй разъ Росся и даже священныя стны Кремля увидли езуитовъ снова у себя въ гостяхъ, во множеств, но не надолго. Они явились вмст съ Гришкой Отрепьевымъ и поляками, но и вмст съ ними были вновь изгнаны.

Въ конц того же столтя, при правительниц Софь, езуиты снова явились, добились покровительства Василя Голицына, свили себ маленькое гнздышко въ Москв, въ Лефортов. Одинъ изъ нихъ настолько возомнилъ о себ, что сталъ угрожать патрарху оакиму. И снова, въ третй разъ, езуиты были изгнаны изъ предловъ Росси именемъ царей оанна и Петра.

Но за-то вскор же, въ начал царствованя императора Петра, лукавый и воинствующй орденъ снова появился въ Москв, снова нашелъ себ покровителя въ лиц Патрика Гордона. Въ Москв появилась ‘езувитская’ слобода и даже храмъ.

Замчательно, что церковь эта была построена ‘по установленю’ государя Петра Алексевича, а государь, за время пребываня своего въ Москв, увидя езуитскй храмъ, заявилъ, что никогда ‘сего строеня не установлялъ и ничего о семъ не вдалъ’.

Между тмъ у этой церкви вскор уже явилось свое собственное имущество, свои помстья.

Въ Москв нашелся русскй человкъ, дворянинъ Ладыженскй, принявшй католицизмъ. Это былъ первый русскй дворянинъ, перешедшй въ католицизмъ. Ладыженскй ухалъ въ Римъ, остался тамъ навсегда, а вс права свои на вс свои вотчины и помстья передалъ отцамъ ‘езувитской’ слободы.

За время этого пребываня въ Росси езуиты не столько занимались молитвословемъ, сколько иными выгодными длами. Они были соглядатаями нмецкаго императора. Петръ подозрвалъ это, но изъ уваженя къ императору, или не считая этихъ шпоновъ, для себя опасными, все-таки терплъ ихъ въ Москв. Но въ тотъ годъ, когда царевичъ Алексй, бжавшй отъ отца, нашелъ гостепримство у нмецкаго императора, езуиты были тотчасъ и въ четвертый разъ изгнаны изъ предловъ Росси.

И съ этого года, 1719, почти въ продолжене полустолтя, ни одинъ езуитъ не ступилъ на русскую землю. На затмъ обстоятельства измнились. Великая Екатерина пробрла новый, хотя русскй, но давно отторженный край, и въ этомъ кра — Блорусси — нашла давнишня езуитскя гнзда.

Вся Европа, со словъ мудрйшаго человка того времени, называла езуитске коллегумы ‘змиными гнздами’, а мудрая Екатерина, найдя ихъ въ присоединенной Блорусси, не только ихъ не тронула, но стала явно покровительствовать ордену.

Въ юл 1773 года Климентъ XIV оффицально, на весь мръ, уничтожаетъ орденъ своихъ врныхъ слугъ, какъ бы признавъ въ нихъ враговъ религи и римскаго престола, а полгода спустя, въ январ 1774 года, Сверная монархиня оффицально признаетъ существоване ордена въ Польш и Блорусси и беретъ его подъ свое покровительство.

Вся Европа была изумлена.

Однако императрица потребовала, чтобы орденъ вполн подчинился архепископу Могилевскому, верховному пастырю всхъ ея подданныхъ католиковъ, и поставила условемъ чтобы езуиты не только не признавали и не повиновались, но даже ‘не ссылались ни съ какой духовной властью вн импери сущей’. Однимъ словомъ, Екатерина, не уничтожая у себя общества братьевъ исуса, вполн подчиняетъ его законамъ своего государства и своей власти.

Это дяне великой монархини было и разумно, и политично, и не невольно. Подъ державу русскую, посл долгой борьбы и но логик истори, пришли уже и ожидались еще въ будущемъ нсколько миллоновъ подданныхъ католиковъ и, слдовательно, замиренныхъ враговъ и врныхъ сыновъ Рима.

Екатерина знала и предвидла, что предстоитъ борьба православя съ католицизмомъ во вновь пробртенныхъ земляхъ, и она проницательно, мудро и, пожалуй, отчасти лукаво поставила почти во глав своихъ новыхъ католическихъ подданныхъ самыхъ фанатическихъ католиковъ. Но кого? Тхъ людей, которые въ эти же дни, переставъ вдругъ быть рабами римскаго первосвященника, стали его самыми ярыми врагами, благодаря новой булл, ихъ поразившей.

И то, что казалось въ Европ загадкой или легкомысленнымъ дянемъ великой сверной монархини было мудрымъ политическимъ актомъ.

Признавая въ предлахъ своей импери существоване ордена, уничтоженнаго повсюду, Екатерина вмст съ тмъ предписала своимъ сподвижникамъ, министрамъ и начальникамъ губернй: ‘вы за сими езуитами наипаче смотрть имете яко за коварнйшими изъ всхъ прочихъ латинскихъ орденовъ’.

И вмст съ этимъ, Екатерина изрекаетъ мудрйшее опредлене езуита. Она считаетъ возможнымъ и даже цлесообразнымъ допустить его въ Польшу и въ Блоруссю и покровительствовать ему всячески, потому что ‘езуитъ не принадлежитъ ни къ какой нацональности’.

Всякй человкъ молодой и старый, по мнню великой монархини, кто бы онъ ни былъ родомъ: итальянецъ, нмецъ французъ или испанецъ, перестаетъ быть итальянцемъ, французомъ, нмцемъ и испанцемъ,— онъ становится человкомъ принадлежащимъ къ особому роду людей — езуитомъ. Поэтому мудрая монархиня ршила, что чмъ сильне будетъ орденъ въ Польш и Блорусси, тмъ выгодне Росси, а ‘чмъ больше поляковъ сдлается езуитами, тмъ меньше останется поляковъ’.

Такъ какъ орденъ научалъ всякаго ‘новиця’ прежде всего слпому, безотвтному повиновеню всякому начальнику и всякому, отъ кого онъ зависитъ,— слдовательно, монархиня, подчинивъ орденъ законамъ импери и своей державной власти, сдлала изъ прежнихъ рабовъ святйшаго отца врныхъ слугъ Россйскаго престола.

И только спустя много лтъ, вслдстве ошибокъ русскаго правительства, уже во дни императора Павла, орденъ, покорный и смирный, снова сталъ смлъ, ядовитъ и снова сдлался воинствующимъ.

Черезъ года два по воцарени Павла, гидра подняла свои головы, высунула свои ядовитые языки, змей обвилась на берегахъ Невы вокругъ Двора, важнйшихъ сановниковъ и самого императора. То, что было немыслимо во дни Екатерины, стало возможно и даже легко исполнимо во дни Павла.

Въ послдне дни послдняго года стараго, умирающаго восемнадцатаго столтя, старикъ-езуитъ, маленькй человчекъ съ уродливой головой, выхалъ изъ главнаго езуитскаго гнзда, Полоцка, и прхалъ въ Петербургъ. Съ его появленемъ на берегахъ Невы началась новая эра для ордена исуса и въ Росси, и въ Европ.

Въ столиц православнаго государства должно было начаться возрождене и новое торжество уничтоженнаго и изгнаннаго отовсюду союза людей, готовыхъ на всякое преступлене во славу Божю.

Этотъ маленькй человчекъ былъ Гаврилъ Груберъ, вскор ставшй ректоромъ Петербургскаго коллегума, помстившагося въ домахъ католической церкви св. Екатерины.

XI.

Утромъ рано Тарасъ и Тоня снова отправились тайкомъ въ церковь ради православнаго праздника, а около двнадцати часовъ Яхтомске — мужъ и жена — выхали изъ дому въ разныя стороны.

Князь отправился къ еврею-банкиру, отъ котораго получилъ письмо, хотя и не ожидалъ никакого успха отъ своего визита. Ему какъ бы хотлось только при бесд съ банкиромъ Мозеромъ лично убдиться, что дло непоправимо.

Князь почти всю ночь не смыкалъ глазъ. Какъ вс малодушные люди, онъ попрекалъ себя, что безразсудно жилъ нсколько лтъ въ Петербург, и давно уже видя, что средствъ раньше или позже не хватитъ, что дла непремнно запутаются и все кончится разоренемъ, тмъ не мене во время не остановился.

Впрочемъ, вспоминая все это прошлое пребыване въ Петербург, круговоротъ, въ которомъ главную роль играло сорене деньгами,— онъ ясно видлъ, что минуты остановиться не было. Онъ любилъ жену на особый ладъ, былъ просто влюбленъ въ нее, такъ же, какъ и въ первые годы брака, и не могъ ни въ чемъ отказать ей. А княгиня только тогда и бывала довольна, счастлива, когда могла исполнять вс свои прихоти и зати дорого стоющя.

Раздумывая иногда о грозящемъ разорени, князь Андрей Николаевичъ всегда утшалъ себя мыслью, что судьба тамъ милостиво устроитъ дла, что все обойдется благополучно.

Ему представлялось, что въ то самое время, когда онъ швырнетъ послднюю тысячу, уже не свою собственную, а заемную, непремнно умретъ молдаванка-тетушка и миллонное наслдство перейдетъ ему въ руки.

Очень часто князю, какъ и многимъ другимъ, представлялось однако, что старая двица семидесяти лтъ, княжна Мавроцано, переживетъ не только его, а и людей моложе его. Но вмст съ этимъ надежда на ея смерть и на наслдство все-таки оставалась какъ бы въ вид утшеня.

Изъ года въ годъ дла все путались. Уже раза четыре князю Яхтомскому пришлось деньгами, занятыми за огромные проценты, избжать петли, что называется ‘обернуться’.

Теперь наступило такое время, когда и обернуться было невозможно. Если бы онъ получилъ теперь около ста тысячъ, то спасъ бы все отъ погрома не боле какъ на годъ.

За эту послднюю ночь князь выстрадалъ больше, чмъ когда-либо. Мысль о разорени не такъ поразила его, какъ объяснене съ женой. Князь не боялся зассть въ глуши деревни съ женой, сыномъ и лучшимъ другомъ. Онъ былъ даже радъ удалиться отъ суеты петербургской жизни.

Заявлене княгини, что она неспособна на это и никогда не согласится — было настоящимъ ударомъ для князя. Ему казалось немыслимымъ, что онъ удетъ въ деревню, а жена останется въ Петербург. Разлука съ женой казалась ему обстоятельствомъ, которое онъ совершенно неспособенъ переварить, о которомъ никогда не думалъ.

Чтобы избгнуть этой необходимости, онъ чувствовалъ, что готовъ итти на все, хотя бы на какое-либо преступлене, если бы это понадобилось. Ему казалось, что если ему предложатъ разстаться съ женой, или безнаказанно умертвить княжну, то онъ, не колеблясь, ршится на послднее.

Разумется, это только казалось такъ. Добрый и правдивый, Яхтомскй не былъ положительно способенъ ни на что худое по собственному влеченю. Но человкъ безъ тни воли, мягкй, впечатлительный, рожденный на то, чтобы быть подъ чьимъ-либо влянемъ, могъ, конечно, быть способенъ и на худое, подвигнутый на это владющею имъ рукою.

Какъ княгиня заставила мужа безсмысленно разориться на скучную для него жизнь въ Петербург, точно такъ же могла она легко заставить его совершить и многое иное, худшее.

Когда князь явился на подъздъ новоиспеченнаго банкира, которому половина петербугской знати была должна большя суммы, швейцаръ узналъ князя и тотчасъ приказалъ доложить. Черезъ минуту Яхтомскй былъ уже принятъ хозяиномъ.

Пожилой человкъ, средняго роста, полный, тщательно обритый, безъ усовъ и бороды, подъ гребенку остриженный, съ большими карими глазами, большимъ носомъ съ горбомъ, поражалъ прежде всего порядочностью и благопристойностью всей своей фигуры.

Онъ не былъ элегантенъ, въ его фигур не было изящества, онъ казался какимъ-то предметомъ собственно дешевымъ и негоднымъ, но гладко отчищеннымъ — весь напоказъ, налицо.

Въ высшей степени любезный, предупредительный, мягкй, будто бархатный во всякомъ движени и въ каждомъ слов, вчно какъ бы ухаживающй за всякимъ, Мозеръ могъ бы съ перваго же раза производить самое выгодное впечатлне. Все было испорчено лишь однимъ: его ртомъ, губами.

У этого лица, гладко выбритаго и чистаго, моложаваго, съ легкимъ румянцемъ, былъ только слишкомъ большой ротъ, какъ говорится — до ушей, съ толстыми, будто шлепающими, губами.

Мозеръ вышелъ навстрчу къ князю почти на самую парадную лстницу, взялъ его обими руками за руку и, посл такого пожатя, въ которомъ были всевозможныя чувства, отъ дружбы до благодарности включительно, повелъ гостя въ свой кабинетъ.

Судя по прему и по манер разговаривать, всякй постороннй могъ бы подумать, что Мозеръ сейчасъ же не только согласится на всякя льготы, но сейчасъ же порветъ вс документы и векселя и объявитъ, что все дло — шутка, или простая мистификаця, ради забавы.

Въ дйствительности было совершенно иное. Мозеру, какъ и многимъ ему подобнымъ, приходилось постоянно заставлять людей глотать приготовленныя имъ смертельныя пилюли и собственная какъ бы безопасность заставляла его возможно сильне золотить эти пилюли. Мозеръ въ этихъ случаяхъ походилъ на того сказочнаго, или шуточнаго повара, который съ величайшимъ почтенемъ, даже самоуничиженемъ, добивается узнать у курицы, которую онъ собирается зарзать на жаркое: подъ какимъ именно соусомъ и съ какими приправами желаетъ она быть съденной.

Хозяинъ и гость сли къ письменному столу, и князь началъ рчь о томъ, ‘какъ быть’, такъ какъ уплатить невозможно. Мозеръ взялъ клочокъ бумаги и карандашъ и быстро, легко, красивыми цифрами, справляясь съ маленькой книжкой, которую досталъ изъ бокового кармана, доказалъ князю, что дло — пустяки, сущй вздоръ.

— Надо только въ срочный день будущаго мсяца не позже, конечно, двнадцати часовъ, внести сто тридцать четыре тысячи.

— Но у меня ихъ нтъ и достать ихъ неоткуда! заявилъ Яхтомскй нетерпливо.

Мозеръ сдлалъ легкое движене рукой и затмъ поправилъ нсколько хвостиковъ у нсколькихъ написанныхъ цифръ. Въ движени его и въ лиц былъ ясный отвтъ на то, что говоритъ князь.

А отвтъ заключался въ томъ, что заявлене князя совершенно къ длу не относится.

Чрезъ минуту Мозеръ уже завелъ разговоръ самый модный — о Бонапарт, его нахальств, о бдахъ, грозящихъ всей Европ. Затмъ Мозеръ сталъ смотрть на часы, явно намекая гостю, что ему не время болтать объ этихъ Бонапартахъ.

Когда князь уже собирался вставать, Мозеръ спросилъ, какъ бы вскользь, знакомъ ли князь съ княземъ Вахтенштейномъ. На утвердительный отвтъ Яхтомскаго, банкиръ заявилъ, что, по его мнню, князь могъ бы обратиться за услугой къ этому хорошему знакомому и что, по его мнню, князь Вахтенштейнъ не откажется сдлать одолжене князю Яхтомскому. Состояне его настолько громадно, что подобная услуга была бы ему нипочемъ.

— Съ какой же стати? воскликнулъ князь.— Мы простые знакомые. Наконецъ, я — русскй, онъ — нмецъ. Нынче онъ здсь при амбасад, завтра можетъ быть переведенъ Богъ всть куда… въ Константинополь, въ Мадридъ!..

— Совершенно врно! отозвался Мозеръ,— но вы можете какъ-нибудь справиться, устроить ваши дла и черезъ какихъ-нибудь полгода возвратить эту сумму князю.

— Если я теперь не могу выплатить этого, то и черезъ полгода точно также буду не въ состояни.

Наступило молчане. Оба стояли другъ противъ друга, и хозяинъ, очевидно, ждалъ, чтобы гость откланялся. Князь протянулъ руку, Мозеръ снова взялъ ее въ об свои, мягкя, нжныя, съ розовыми ладонями, и довелъ такимъ образомъ гостя до дверей кабинета. Затмъ онъ проводилъ князя опять, почти до парадной лстницы и любезно сталъ откланиваться съ такимъ счастливымъ лицомъ, какъ если бы князь только что привезъ и подарилъ ему миллонъ.

— Повторяю, дорогой князь, произнесъ онъ тихо,— Вахтенштейнъ! Вахтенштейнъ!

Яхтомскй вышелъ, слъ въ карету и выговорилъ:

— Вахтенштейнъ? Прелестно! Ты совсмъ дуракъ!

XII.

Баварецъ, свтлйшй князь Вахтенштейнъ былъ человкъ очень богатый, потомокъ древняго рыцарскаго рода. Прадды его были даже монархами маленькаго, нын медатизированнаго, государства, съ полумиллономъ подданныхъ. Вмст съ тмъ, князь былъ человкъ чрезвычайно образованный, когда-то считался блестящимъ студентомъ Бонскаго университета, а затмъ всю жизнь продолжавшй самообразоване, интересовавшйся всмъ, касающимся до наукъ, и искусствъ.

Но главной его задачей въ жизни была дипломатическая карьера и на этомъ поприщ Вахтенштейнъ подвизался уже тридцать пять лтъ съ большимъ успхомъ. Онъ былъ уже боле десяти лтъ посланникомъ, представителемъ своего отечества въ Голланди, потомъ въ Неаполитанскомъ королевств, посл чего былъ просто причисленъ къ посольству въ Петербург. Слухъ ходилъ, что князь самъ пожелалъ быть простымъ attach, чтобъ въ качеств почти частнаго лица изучать Россю и уже впослдстви сдлаться посланникомъ. Теперь эта минута, по слухамъ, уже приближалась.

Какъ дипломатъ, князь былъ сторонникъ теори, которую якобы создалъ еще Людовикъ XV и которою не брезгалъ и Наполеонъ I.

Теоря эта заключалась въ томъ, чтобы дйствовать макавелистически, но, главнымъ образомъ, чрезъ женщинъ, попросту, имть въ стран, гд представляетъ и охраняетъ интересы своего отечества — ловкихъ шпоновъ въ юбкахъ. При непремнномъ услови, конечно, чтобы он были умницы и красавицы, и не очень строги къ себ въ области нравственности.

Князь Вахтенштейнъ, благодаря своему состояню, а равно красивой и элегантной вншности, вс свои дипломатическе успхи пробрлъ именно благодаря своимъ любовнымъ интригамъ. Повсюду, гд онъ поочереди перебывалъ представителемъ Бавари, у него были помощники дипломаты или просто шпоны въ юбкахъ.

То же самое нужно было и теперь въ Росси. Но теперь князю было уже не 30 лтъ, а 55, и разсчитывать на извстные успхи среди свтскихъ женщинъ было мудрено… Старый холостякъ уже поневол подалъ въ отставку изъ Донъ-Жуанства. Оставалось одно средство — состояне, деньги… Не мене могучй рычагъ…

Долго по прзд въ Петербургъ, приглядывался князь и не находилъ себ помощника… Съ полгода назадъ, онъ обратилъ внимане на умную, хитрую и блестящую женщину — княгиню Яхтомскую.

‘Да. Это была бы находка’, подумалъ онъ.

Но княгиня была вся поглощена, всей душой и всмъ разумомъ тонула въ пустыхъ свтскихъ забавахъ. А главное — она пользовалась большими средствами. Понравиться легкомысленной женщин и сойтись съ ней было немыслимо въ его годы, а взять деньгами?..

‘Се n’est pas le cas’, досадливо думалъ князь.

Однако баварецъ, не унывая, занялся развдыванемъ всего, что касалось Яхтомскихъ и, къ великому своему счастью, открылъ, что князь, живя давно не по средствамъ, обртается ‘въ долгу какъ въ шелку’. Благодаря добродушнымъ нравамъ и обычаямъ страны, онъ можетъ еще десять лтъ и боле просуществовать благополучно, впредь до полученя миллоновъ своей тетки Мавроцано. Слдовательно, надо взяться за дло на особый ладъ. Надо стать самому его главнымъ кредиторомъ, или даже единственнымъ.

Составить проектъ цлаго образа дйствй было легко, но исполнене представляло не мало затрудненй. Могъ-ли въ такомъ щекотливомъ дл внукъ монарха, аристократъ, гордый своимъ происхожденемъ, и будущй посланникъ своего короля при Русскомъ император — самъ скупать векселя русскаго дворянина и, умышленно явившись его кредиторомъ, разорить его? Конечно, это было немыслимо. Довриться другимъ и дйствовать чрезъ подставныхъ лицъ — было почти одинаково невозможно, ибо рискованно. Эти люди могли выдать нмца и вышла бы огласка… И хитрый, дальновидный Вахтенштейнъ началъ дло не спша, но тоньше и безъ всякаго риска для своей репутаци.

Князь выписалъ въ Россю врнаго человка, гамбургскаго уроженца, по происхожденю еврея, который когда-то былъ имъ спасенъ отъ гибели. Еврей невинно попался и былъ замшанъ въ какое-то дло, за которое ему грозила смерть. Онъ былъ завербованъ насильно въ войска Прусскаго короля, что случалось постоянно и повсюду. Молодой человкъ дезертировалъ, но былъ пойманъ и его ожидало разстрляне. Сестра его, красавица собой, узнавъ, что гостящй въ Гамбург по своимъ дламъ князь Вахтенштейнъ — поклонникъ прекраснаго пола и человкъ властный, ршилась спасти брата, очаровавъ князя.

Дйствительно, князь увлекся красивой еврейкой и хотя очень не надолго, но братъ ея, по имени Авраамъ Мозеръ, былъ спасенъ. Князь своимъ влянемъ высвободилъ его изъ-подъ суда и избавилъ и отъ военной службы, и отъ казни. Еврей не забылъ благодяня сановника и остался его врнымъ рабомъ.

Это случилось лтъ за двадцать до прзда князя въ Россю, но онъ, не теряя Мозера изъ виду, часто сносился съ нимъ.

И вотъ, когда понадобился теперь врный человкъ для приведеня въ исполнене плановъ насчетъ русскаго князя, Вахтенштейнъ вспомнилъ объ Мозер и выписалъ его въ Петербургъ.

Прежде всего князь далъ Мозеру около двадцати тысячъ денегъ для того, чтобы тотъ объявился банкиромъ на берегахъ Невы и дйствительно могъ заняться всевозможными денежными предпрятями.

Дла еврея сразу пошли блестящимъ образомъ. Онъ называлъ Россю ‘обтованною землей’, иногда ‘непочатымъ угломъ простаковъ’, иногда — ‘болотомъ безъ чорта’. Разумется, онъ съ наслажденемъ и успхомъ взялъ на себя эту роль. И если онъ не былъ теперь чортомъ, то былъ все-таки волкомъ въ Аркади. Вскор Мозеръ настолько разбогатлъ, что легко возвратилъ князю полученныя отъ него деньги. Онъ могъ бы даже еще большую сумму ссудить Вахтенштейну или помочь выигрывать крупныя деньги въ ловкихъ коммерческихъ оборотахъ. Но это было не нужно. Князь былъ слишкомъ богатъ и гордъ, чтобъ польститься на мщански добытые червонцы. У него было достаточно своихъ доходовъ изъ помстй ддовъ и праддовъ.

Мозеръ, богатя, оставался подрежнему благодарнымъ и преданнымъ рабомъ баварскаго князя.

Теперь именно этотъ еврей-банкиръ сталъ главнымъ кредиторомъ князя Яхтомскаго и, дйствуя отъ своего имени, безпрекословно повиновался Вахтенштейну.

Между тмъ тонкй дипломатъ, не вполн разборчивый на средства для достиженя цли, не выдержалъ роли хладнокровнаго и разсчетливаго искусителя. Онъ избралъ или намтилъ княгиню Яхтомскую для своего плана холодно, по разсчету… но чрезъ полгода относился къ ней уже иначе. Вроятно старъ становился прежнй безсердечный ловеласъ, или же княгиня была боле сильнымъ врагомъ для борьбы, нежели онъ думалъ. Вахтенштейнъ вдругъ оказался серьезно увлеченнымъ красавдцей-княгдней. Онъ не покинулъ прежняго намреня сдлать изъ свтской львицы — своего соглядатая и предателя ея отечества, но вмст съ тмъ эта женщина все боле покоряла его и властвовала надъ его сердцемъ, насколько это было возможно съ такимъ эгоистомъ, какимъ былъ князь. Разставляя сти, онъ самъ попался.

Какъ ревностный, набожный католикъ, князь Вахтенштейнъ не могъ, конечно, относиться безразлично къ ордену исуса. Разумется, сами отцы-езуиты первые обратили внимане на нмца-католика, богача, аристократа и дипломата. Такой клентъ стоилъ сотни. Вслдстве этого, Вахтенштейнъ, будучи въ двадцать лтъ первымъ секретаремъ посольства, было уже хорошо извстенъ отцамъ-езуитамъ.

Вскор въ сношеняхъ съ княземъ, еще когда онъ былъ при посольств въ Португали, мстные отцы предложили князю вступить въ орденъ на особо существовавшй ладъ. Поступающй произносилъ простой обтъ, или vota simplicia. Это не обязывало его ни къ чему и, конечно, не обязывало надть езуитскую одежду.

Подобный членъ ордена былъ, разумется, не что иное какъ тайный езуитъ и, по мнню отцовъ, полезнйшй. езуитъ, въ одежд монашеской, не могъ навербовать столько прозелитовъ, сколько могъ человкъ въ штатскомъ плать, или въ военномъ мундир: къ таковому люди относились доврчиве, не видя въ немъ профессональнаго вербовщика.

Сначала молодой Вахтенштейнъ испугался подобнаго предложеня, боясь, чтобы ‘простой обтъ’ не наложилъ на него какихъ-либо узъ. Впослдстви, уже будучи за тридцать лтъ, князь, какъ человкъ лукавый и дальновидный, понялъ, что отцы-езуиты могутъ быть ему полезны. Онъ видлъ это около себя на практик. Нкоторыхъ дипломатовъ езуиты повсюду превозносили и незамтно двигали на высшя должности своимъ влянемъ вообще на правительство и общество страны, иногда же какъ духовники самого короля или министровъ.

Разумется, князь догадался, что служители Бога выводятъ въ люди тхъ дипломатовъ, которые состоятъ ихъ тайными членами, произнеся простой обтъ. И это, какъ предположене, оказалось врнымъ. Вскор посл произнесеня ‘простого обта’ князь Вахтенштейнъ еще быстре пошелъ, въ гору.

Святой отецъ-папа и генералы ордена исуса и многе влятельные езуиты, разсянные въ разныхъ городахъ Европы, стали превозносить до небесъ таланты, умъ, набожность и всевозможныя достоинства свтлйшаго князя, потомка, монарховъ.

Разумется, тайное сопричасте къ ордену налагало на члена его нкоторыя обязанности, а прежде всего всяческую помощь для распространеня ордена и его процвтаня, но это было не противно его совсти. Вмст съ тмъ люди богатые были принуждены длать иногда крупные вклады и пожертвованя, и немного скуповатый князь долженъ былъ, все-таки раза два подарить отцамъ-езуитамъ довольно крупныя суммы.

Разумется, теперь, по прзд въ Петербургъ, Вахтенштейнъ былъ въ самыхъ близкихъ и лучшихъ отношеняхъ, съ членами Петербургскаго коллегума.

XIII.

Пока князь Андрей Николаевичъ объяснялся съ евреемъ-банкиромъ, въ т же самые часы княгиня Юля Павловна была у своей тетки. Княжна Маря Георгевна Мавроцано нанимала большой домъ съ садомъ, неподалеку отъ Таврическаго сада.

Несмотря на то, что старая княжна была одинока на свт, большой двухъ-этажный домъ былъ биткомъ набитъ.. У княжны была цлая масса приживальщицъ и приживальшиковъ — и молдованъ, и русскихъ,— кром того, многочисленная прислуга и около полдюжины нянюшекъ, хотя дтей жъ дом не было.

Нянюшки эти, въ числ которыхъ была одна шведка, одна турчанка и одна гречанка, были приставлены къ любимцамъ княжны — собакамъ и кошкамъ разныхъ породъ.

И въ дом княжны пословица: ‘живутъ, какъ кошка съ собакой’, была вполн опровергнута. Ея любимцы, враги по природ, жили въ замчательномъ согласи, въ мир и любви, причемъ самый огромный ангорскй котъ, срый съ филолетовымъ отливомъ, былъ первымъ другомъ огромнаго чернаго водолаза.

А по ихъ примру вс остальные коты и кошки всеюозможныхъ колеровъ и вс псы — болонки, левретки, кингъ-чарльзы — дружили, не обижали другъ друга ни въ чемъ никогда. Они даже могли быть хорошимъ нагляднымъ примромъ для нахлбниковъ княжны, часто ссорившихся между собой.

Княгиня Юля Павловна, прхавъ и поднявшись по большой лстниц, тотчасъ же достала изъ кармана небольшой флакончикъ съ сильно пахнущими духами. Она не выносила воздуха въ дом тетушки.

Дйствительно, всюду разгуливавше любимцы княжны давали себя чувствовать. Воздухъ во всемъ дом, почти никогда не освжаемый, былъ спертый, удушливый.

О княгин доложили, и тетушка приняла ее въ угловой, маленькой горниц, съ большимъ окномъ на площадь. Юля Павловна вошла, ласково улыбаясь, расцловалась съ теткой, сидвшей за пяльцами, и помстилась около нея.

Княжна Маря Георгевна была характерною представительницей своей родины. Очень высокая и очень худая, она казалась еще выше и худе, вслдстве того, что постоянно носила туго-застегнутый кафтанчикъ, вышитый галуномъ, и узкую темную кашемировую, или атласную юбку, смотря по времени.

Черные, какъ смоль, волосы она заплетала въ дв небольшя косички, которыя колесами устраивала по бокамъ головы. Эти колесики гладко прилегали къ вискамъ и ушамъ, а на нихъ неизмнно была надта бархатная шапочка, большею частью зеленая, вышитая золотомъ.

Лицо семидесяти-лтней молдованки было еще очень сравнительно моложаво, только нсколько морщинокъ виднлось вокругъ глазъ. Черты лица были довольно правильны, только ноздри были слишкомъ велики, да скулы черезчуръ развиты, со ртомъ и губами на подобе тхъ, что озадачивали каждаго въ банкир Мозер. Вдобавокъ лицо княжны было не только желтое, но почти шафраннаго цвта, и хотя было очень сурово, но не злое. Въ немъ прежде всего можно было прочесть крайнюю самостоятельность, твердость характера, волю. Эта женщина привыкла съ дтства повелвать, пожалуй, даже круто и безпощадно, но не переходя тхъ границъ, гд начинается несправедливость и жестокость.

Княжну вс приживальщики уважали и любили, но повиновались безпрекословно по малйшему мановеню ея глазъ, ея пальчика. Неповиновене человка, зависящаго отъ нея въ чемъ то ни было, княжна считала кровной обидой и оскорбленемъ.

Однажды она предложила пятидесятилтнему нахлбнику жениться на сирот, которую выискала и хотла пристроить, и когда старый холостякъ воспротивился этому, то былъ черезъ часъ изгнанъ изъ дома, въ которомъ прожилъ почти пятнадцать лтъ.

Княжна Маря Георгевна даже не могла понять, или сообразить, какимъ образомъ она что-либо прикажетъ человку, зависимому отъ нея, и этотъ человкъ этого не исполнитъ.

Гордясь собственною желзною волей, находя это украшенемъ человка, княжна не допускала малйшаго проявленя того же самаго въ лицахъ, ее окружающихъ. Тотъ, кто имлъ какую-либо волю, не могъ быть близкимъ къ ней лицомъ.

Въ обращени со знакомыми княжна была сдержанно-ласкова. Она очень гордилась своимъ древнимъ происхожденемъ отъ молдаванскихъ старинныхъ владтельныхъ князей, считала себя въ родств съ византйскими императорами,могла доказать это документами изъ своей родословной. Поэтому въ обращени со всми себ равными княжна Мавроцано была всегда черезчуръ чинна, недоступна для какой-либо фамильярности. Единственныя лица на свт, съ которыми допускала она извстнаго рода короткость и фамильярность, были: князь Яхтомскй, его жена и ихъ сынъ.

Расцловавшись съ племянницей, княжна отодвинула отъ. себя пяльцы и взяла съ окошка маленькй бильбоке, чрезвычайно изящной работы изъ слоновой кости. Разумется, она не стала играть, а взяла его въ руки, чтобы чмъ-нибудь занять ихъ.

Княжна не могла сидть съ пустыми руками и когда она не работала, то непремнно держала что-нибудь въ рукахъ и вертла предметъ.

— Ну, милая моя, начала она какъ всегда,— что новаго.

— Ничего, тетушка… Захала васъ провдать.

Слова эти княгиня сказала весело, равнодушнымъ голосомъ, а между тмъ, новаго было очень много. Она прхала съ тмъ, чтобы вывдать у тетушки, справедливо-ли самое ужасное извсте, которое когда-либо изъ дома княжны доходило до ихъ дома.

— Что твой мужъ? Давно я не видала его.

— Она былъ немножко нездоровъ, тетушка, солгала княгиня,— но вроятно сегодня, или завтра будетъ у васъ. У него большая непрятность… Тамъ деньги какя-то! Надо кому-то платить… и очень много.

— Почему же ты называешь это непрятностью? Если долженъ человкъ, то онъ платитъ. Даже это слово: ‘я долженъ’, или ‘я должна’, доказываетъ что заплатить нужно. Говорятъ, ‘я должна деньги’, не прибавляя слова ‘уплатить’,— оно само собой разумется.

— Совершенно справедливо, тетушка, нсколько угрюмо отозвалась княгиня на этотъ урокъ грамматики.

— Это самая простая истина, моя прелесть.

— Мужъ всегда и аккуратно платитъ, но теперь… кажется, Андрей затрудняется. Кажется, денегъ теперь совсмъ нтъ, надо подождать, продать имне или два. А тотъ, кто долженъ деньги получить, кажется, не хочетъ подождать. Однимъ словомъ, чуть не разорене… Я, конечно, всего этого не понимаю. Это для меня мудрене астрономи.

— Ну и брось, душа моя, и не занимайся… Это дло Андрея. Не въ первый разъ! Онъ живо все это и устроитъ.

‘Да, устроитъ! Какъ бы не такъ! подумала раздражительно Юля Павловна.— Хорошо теб разговаривать, съ миллонами!’

Княгиня не могла наивно ожидать, что тетка тотчасъ но первому слову разспроситъ ее и войдетъ въ подробности для того, чтобы предложить свою помощь, напротивъ, она знала наврное, что это дло немыслимое, ибо никогда ничего подобнаго не бывало. Хотя, правду сказать, прежде не бывало и серьезнаго повода. Не было такого отчаяннаго положеня. Поэтому теперь княгиня, готовая разсказать все, вдругъ, даже съ истерикой, поневол надялась на разспросы, участе и помощь. Однако княжна сразу перевела разговоръ на своего внучка и спросила, какъ здоровье Тонички и когда его приведутъ къ ней. Княгиня солгала, общая прислать мальчика съ гувернеромъ, какъ только у него пройдетъ кашель.

И затмъ Юля Павловна, будто озлившись на то, что тетка совершенно равнодушно отнеслась къ извстю о серьезной путаниц въ ихъ денежныхъ длахъ, вдругъ почувствовала въ себ отвагу — прямо, не стсняясь, приступить къ щекотливому объясненю.

— Ахъ, тетушка, забыла совсмъ… Вы спросили, нтъ-ли чего новаго, а я и забыла. Есть новость… Сплетня петербургская… Представьте себ, до чего дошли болтуны: на васъ, тетушка, сочинили такое, что вы изумитесь!

— Что же такое? спокойно отозвалась Маря Георгевна.

— Совстно сказать… Вы не разсердитесь?

— Зачмъ же мн сердиться? Глупо сердиться на то, что про тебя могутъ выдумать.

— Говорятъ, тетушка, что вы замужъ выходите! вымолвила княгиня, смющимися глазами, но упорно и пристально глядя въ лицо тетки.

Ни единая черта въ лиц старой двицы не двинулась. Она продолжала попрежнему просто и серьезно смотрть на племянницу, но выговорила нсколько тише:

— Нтъ дыму безъ огня, душа моя! Это отчасти справедливо…

Княгиня что-то хотла сказать, но запнулась, и сильно озадаченная, осталась мгновене съ раскрытымъ ртомъ, чего съ ней никогда не бывало.

— Ты удивилась, моя милая? Еще бы! Всякй удивится… Двица шестидесяти лтъ вдругъ собралась замужъ.

‘Семидесяти двухъ, если не больше!’ злобно подумала про себя Юля Павловна.

А между тмъ княгиня относилась къ тетк несправедливо. Княжна Маря Георгевна сдлала большую уступку. Не дале какъ полгода назадъ, она говорила себ пятьдесятъ восемь, не ршаясь приблизиться къ ненавистному числу, обозначающему слдующй десятокъ.

— Да, душа моя, мн шестьдесятъ лтъ, и всякй долженъ ахнуть. Впрочемъ, это дло еще не вполн ршенное. Я хочу еще подумать… Я вполн уврена въ привязанности ко мн того лица, которое ршается вступить со мною въ бракъ, но все-таки надо подумать. Ты и Андрей — вы не должны ничего опасаться. Все мое состояне все-таки перейдетъ къ вамъ посл моей смерти, за исключенемъ извстной законной доли, кажется — седьмой, которая перейдетъ мужу. Дтей у насъ, конечно, быть не можетъ.

— Стало быть, тетушка, въ этихъ слухахъ все-таки есть доля правды? ршилась выговорить княгиня.

И какъ ни старалась она сдлать голосъ свой любезнымъ и ласковымъ, все-таки легкое озлоблене сквозило въ немъ.

— Да… это дло почти ршенное.

— Могу я узнать, тетушка, кто вашъ избранникъ?

— Это не искреннй,— притворный вопросъ, душа моя!.. Ты отлично знаешь.

Княгиня слегка вспыхнула.

— Я могу только предполагать, тетушка, но мн непрятно было бы первой назвать этого человка. Можетъ быть я ошибаюсь, и тогда выйдетъ неловкость.

— Нтъ, милая моя, ошибаться ты не можешь. Ты знаешь, что въ послднее время только одинъ человкъ постоянно былъ при мн здсь и былъ мн столь же близокъ, какъ и ваша семья… Однимъ словомъ, ты знаешь, что это Фортунатъ.

— Я такъ и думала, тетушка. Господинъ Блинскй все это время постоянно бывалъ у васъ… Я могу только поздравить васъ. Онъ человкъ весьма прятный въ обществ, умный и чрезвычайно красивый.

— Ну, красота — это послднее дло. Въ мои годы на это вниманя не обращается… Это подъ-стать вамъ, молодымъ женщинамъ, быть неравнодушными къ мужской красот. А въ немъ сердце золотое, вотъ что въ немъ плнило меня! И затмъ я уже стара, мн нуженъ помощникъ въ жизни, нуженъ врный человкъ, который бы занимался моями длами и не позволялъ меня обворовывать разнымъ довреннымъ лицамъ.

Княгиня настолько была поражена откровеннымъ и простоватымъ признанемъ тетки въ совершенно невроятномъ, приключени съ ней, что потеряла всякую способность разговаривать.

Просидвъ нсколько минутъ, она поднялась, и ссылаясь на то, что у нея много визитовъ въ город, расцловалась съ старой двицей и простилась съ ней.

И свъ въ карету, княгиня, по странной случайности, тотчасъ перенеслась мыслью къ тому же лицу, къ которому мысленно перенесся князь, узжая отъ Мозера.

‘Это ужасно! думалось ей.— Старая дура! Попала на удочку ловкаго проходимца, пронырливаго поляка! Что же мн длать?.. Вахтенштейнъ? Да, одно спасене!’

XIV.

Пока Яхтомская сидла у тетки, въ кабинет княжны ходилъ взадъ и впередъ мрными шагами молодой человкъ, поражавшй своей изящной фигурой и замчательно красивымъ лицомъ. Свтло-блокурые волосы, вьющеся кольцами надъ высокимъ лбомъ, тонкя, будто нарисованныя, брови, больше сине глаза, правильное очертане всего лица, даже манера держать себя, поступь и вс движеня,— все было изящно въ этомъ на видъ двадцатипятилтнемъ человк. Онъ былъ рдкимъ образчикомъ славянской расы.

Это былъ молодой полякъ, не боле двухъ лтъ назадъ явившйся въ Петербургъ изъ Подоли, по имени Фортунатъ Блинскй. Благодаря своей вншности, благовоспитанности и недюжинному образованю, Блинскй былъ легко допущенъ въ петербургское высшее общество. Увряли, что онъ родня польскихъ аристократовъ, графовъ Блинскихъ.

Блинскй свободно говорилъ по-русски съ легкимъ польскимъ акцентомъ, а по-французски изъяснялся какъ истый французъ.

Вдобавокъ, онъ обладалъ симпатичнымъ голосомъ, хорошо плъ, и аккомпанируя себ, недурно игралъ на мандолин, прелестно рисовалъ, и наконецъ — что прельщало многихъ его поклонницъ — занимался хиромантей.

На вечерахъ и раутахъ часто подолгу держалъ онъ въ рукахъ много хорошенькихъ ручекъ, предсказывая ихъ обладательницамъ или блестяще заманчивую будущность, или трагическое событе въ жизни.

Разумется, нельзя еще было сказать насколько хиромантя далась красивому малому, но пока сбывалось нчто иное. Всхъ дамъ, которымъ онъ ворожилъ, онъ имлъ способность обворожить, а, благодаря имъ отцы, мужья и братья ихъ относились къ молодому Блинскому дружески.

Не имя ни гроша состояня, Блинскй жилъ довольно порядочно, тратя въ годъ до двухъ и трехъ тысячъ… Неоткуда, онъ ихъ аккуратно получалъ — было серьезною тайной. Обнаружене этой тайны было бы громаднымъ скандаломъ въ обществ.

Когда Яхтомская ухала, Блинскй прошелъ къ княжн.

Переступивъ порогъ горницы, гд сидла Маря Георгевна, онъ совершенно преобразился. Тамъ, въ ожидани,онъ былъ задумчивъ, лицо было сумрачно, теперь же какъ бы сяло радостью.

Онъ быстро подошелъ къ старух и поцловалъ у нея руку, она же поцловала его въ голову. Когда онъ слъ около нея, она положила руку на его кудрявую голову и стала лохматить ее и гладить, но съ какимъ-то особымъ выраженемъ въ лиц, въ которомъ не было любви, не было, конечно, страсти, а было ласковое отношене сверху внизъ, или свысока.

Маря Георгевна гладила голову молодого человка, какъ стала бы гладить любимую собаченку, и именно это отношене старухи къ жениху сказывалось настолько ясно, что вс въ дом замтили это давно. Часто вспоминались главной приживалк княжны ея слова, сказанныя ею съ годъ тому назадъ, когда Блинскй еще не бывалъ въ дом, хотя уже былъ съ ней знакомъ.

Однажды Маря Георгевна, посл многимъ дней странной задумчивости, выразилась:

— Да что-жъ, думала, думала, и вотъ додумалась! Надо мн себ мужа завести.

И вотъ теперь Маря Георгевна уже давно ршилась и завела себ жениха, какъ заводятъ болонку или мопса.

‘Безпокойно будетъ, непривычно сначала, думаетъ всякй заводящй собачонку, которой прежде не имлъ.— Мыть надо, выпускать гулять. Нечистота заведется въ горницахъ, иной разъ лай безъ толку, шорохъ ночью. И сразу не придетъ на умъ, что въ дом есть живое существо гд-нибудь подъ диваномъ. Ну, за-то, если собака умная, то чужого человка не прозваетъ…’

Мысли Мари Георгевны по поводу Блинскаго были почти такого же рода. Проживя семьдесятъ лтъ на свт и будучи старой двицей со всякаго рода привычками, даже прихотями, она часто смущалась теперь при мысли, что у нея въ дом заведется мужъ, за которымъ смотрть надо.

Онъ молодъ, красивъ, непремнно шалить начнетъ, не давать ему денегъ нельзя, конечно. Имя громадныя средства, придется ему ради гонора давать въ вид карманныхъ денегъ довольно крупную сумму. А какъ онъ будетъ тратить ее? Если пойдетъ кутить на вс лады въ Петербург, то надъ ней, старой, смяться будутъ. Избави Богъ красавицу какую заведетъ — самолюбе жены можетъ пострадать. Запереть его и держать постоянно при себ тоже нельзя — скучать начнетъ.

‘Да, мудрено, думала иногда старая княжна,— а вначал куда будетъ безпокойно, съ непривычки’.

Когда Блинскй слъ, Маря Георгевна снова подвинула къ себ пяльцы, но затмъ, присмотрвшись къ работ, снова отставила пяльцы, взяла темную шерсть, свитую въ жгутъ, и молча передала Блинскому.

Молодой человкъ зналъ въ чемъ дло. Онъ распуталъ жгутъ, затмъ вздлъ шерсть на об руки и сталъ держать. Княжна взяла кончикъ и начала сматывать шерсть въ клубокъ. Такъ какъ княжна вышивала очень много и быстро, то сматывать шерсть приходилось очень часто, и это производилось всегда на рукахъ Блинскаго.

Посл нсколькихъ минутъ молчаня Маря Георгевна подняла глаза на жениха и, смривъ его сухимъ взглядомъ, вымолвила:

— Что же не спросишь, зачмъ племянница прилетала?

— Я и хотлъ, да подумалъ, можетъ-быть семейное что-нибудь…

— Да хоть и семейное! Ты мн не чужой человкъ, скоро тоже въ семь будешь.

— Опасался васъ разгнвать… Я не люблю, когда вы гнваетесь, тихо произнесъ Блинскй.

— А не любишь, такъ не серди.

— Я въ этомъ не виноватъ-съ… Я всячески стараюсь избгать и все-таки иной разъ попадусь.

— Ну, слушай! Прилетала племянница справляться… Слухи о насъ пошли по столиц, да и пора. Эка, дурни, хватились! Удивляюсь, какъ такъ долго никто ничего не замтилъ. Слава Богу, много въ Петербург болтушекъ, сплетницъ и всякихъ любознательницъ чужихъ дловъ! Ну, вотъ теперь вс стало-быть знаютъ, что ты княжну Мавроцано очаровалъ и соблазнилъ, и что она въ пятьдесятъ девять лтъ собралась за молокососа замужъ выходить. Вскор стало-быть узнаютъ и второе… важнйшее… невроятнйшее…

— Вы не одни, замтилъ Блинскй.— Не проходитъ мсяца, чтобы кто-нибудь изъ петербургскихъ аристократовъ явно или тайно не перешелъ въ католицизмъ. Я могу вамъ сообщить наврное всть еще неизвстную при двор. Супруга московскаго генералъ-губернатора, графиня Растопчина на прошлой недл тоже перешла въ католицизмъ.

— Друге для меня — не примръ. Не потому я на это иду!.. Я никогда не обезьянничала. Надо жить такъ, чтобы теб подражали, а не такъ, чтобы самой съ другихъ все перенимать, сурове вымолвила княжна.

— Нтъ-съ, да я такъ-съ… Что же вамъ графиня Растопчина?.. заговорилъ Блинскй такимъ мягкимъ и виноватымъ голосомъ, по которому видно было, что онъ боится, не приметъ-ли бесда сейчасъ же бурный оттнокъ и нравоучительный характеръ.

— Ну, вотъ что, очарователь мой, усмхнулась насмшливо княжна,— коли весь городъ болтаетъ о насъ, то надо объявить, что мы — женихъ съ невстой. Да уже заодно не скрывать и предстоящаго перехода изъ схизматической въ истинную церковь.

— Что-же-съ, какъ вамъ будетъ угодно!

— Знаю, Фортунатъ, серьезно и уже задумчиво выговорила княжна,— но вдь посл объявленя о предстоящемъ нашемъ брак уже нельзя будетъ назадъ итти — скандалъ! Такъ вотъ я теб дамъ еще срокъ, какой пожелаешь, подумай-ка хорошенько.

— О чемъ же мн думать! горячо воскликнулъ Блинскй.— Позвольте… Который разъ заходитъ эта бесда между нами?.. О чемъ же мн думать?.. Я сто разъ говорилъ вамъ, тысячу разъ, что если вы не согласитесь быть моей женой, то я буду совершенно несчастный человкъ. Вы не врите, что я люблю васъ. Что же мн длать! Чмъ же я могу доказать это? Вы все повторяете, что вамъ пятьдесятъ девять лтъ, и не хотите понять…

— Ну, полно, полно. Слышала я все это сто разъ. И обожаешь-то ты меня, и старуха-то лучше всякой молодой, и наружность-то для тебя ничего не значитъ, а все въ душ да въ разум женщины…

— Да! И я не лгу. Я готовъ покляться всмъ святымъ… Но вы не хотите врить… Что же мн…

— Врю, врю… выговорила княжна такимъ голосомъ, который говорилъ:

‘Не врю и не поврю, да это пустое, не въ томъ суть’.

И затмъ она прибавила:

— Когда же мн побывать у отца Гаврила? Ты създи и спроси.

— Слушаю-съ… Отецъ ректоръ будетъ счастливъ принять васъ когда угодно.

Княжна пододвинула пяльцы, но не стала вышивать, а задумалась глубоко. Что совершилось недавно и совершалось въ душ старой двы, миллонерши, сухой эгоистки съ упорнымъ и непреклоннымъ характеромъ — было загадкой и тайной для всхъ.

Собраться замужъ вдругъ, будучи уже за шестьдесятъ лтъ, и измнить вр, въ которой родилась — было для личности въ род княжны Мавроцано не дломъ легкомысля или моднаго подражаня другимъ, въ чаду захватившаго всхъ огульнаго ренегатства.

Нравственнымъ двигателемъ было, конечно, нчто разумное, но скрытое отъ всхъ.

Будучи еще 18-ти лтъ, Маря Георгевна, двушка крайне тщеславная и властолюбивая, съ сильной волей и твердымъ умомъ, жаловалась часто, что доля и участь женщины на земл горестно-глупая. Неужели стоитъ родиться на свтъ только затмъ, чтобъ сдлаться подругой ‘другого существа и адъютантствовать’ въ жизни.

— Мужъ глаза жены, учитъ насъ Св. Писане, говорила она улыбаясь.— Стало-быть жена не подруга и не товарка, а подчиненная, врноподданная… Нтъ, я лучше проживу двицей. По крайней мр я буду сама себ главой.

И дйствительно, имя возможность сто разъ выйти замужъ, Маря Георгевна всю жизнь оставалась двицей. Но всю жизнь она была сндаема мыслью, что ея существоване на земл безсмысленно и безслдно.

— Живу невзачетъ! говорила она.— Потому что родилась бабой. Заняться своимъ бабьимъ дломъ — рожать дтей и какъ коров давать имъ себя доить — я не хочу… А иного дла нту для бабы.

И уродись Маря Георгевна мужчиной, нтъ сомння, что ена стала бы теперь, въ ея годы, крупнымъ государственнымъ дятелемъ.

Встрча княжны Мавроцано съ ректоромъ Петербургскаго коллегума, отцомъ Губеромъ, была роковымъ событемъ въ жизни старой двицы. На ея гореване, что для женщины нтъ участя въ судьбахъ великихъ земныхъ дянй, длъ и событй, езуитъ якобы изумился наивности и невднью княжны. Онъ сталъ доказывать, что всякая умная и энергичная женщина, а въ особенности обладательница миллоновъ, не только можетъ, но обязана имть крупную долю участя въ событяхъ первой важности.

— Надо найти дло, сказалъ ректоръ,— и стать около него, чтобы постепенно получить возможность стать и во глав его.

Какое дло — езуитъ вскор объяснилъ. Служители Бога ‘ради наизящей Его Славы’, не исключаютъ изъ своей среды женщинъ. И если женщина не можетъ дать обтъ ордену, даже vota simplicia немыслимы, то она можетъ дать обтъ Богу, служить всячески ордену, служащему Богу. Прежде всего обогащать орденъ, если есть возможность.

Но на эту простую удочку княжна не пошла… Надо было придумать иную приманку, которой прикрыть крючокъ. И отецъ-езуитъ нашелъ ее. Онъ сталъ проповдывать о томъ, какое громадное значене и вляне на дла ордена исуса можетъ имть женщина, какъ она. Имя Мавроцано можетъ стать безсмертнымъ въ Итали.

И княжна съ трудомъ, не скоро, не легко и не податливо и легкомысленно, но все-таки попала въ разставленныя сти…

Разумется, прежде всего ей приходилось бросить церковь схизматиковъ, именуемую Православемъ, и содлаться врной дочерью истинной церкви — римской. А затмъ, такъ какъ женщин мудрено дйствовать лично, то нуженъ секретарь, человкъ врный и преданный, а еще лучше… нуженъ мужъ, связанный съ орденомъ клятвой.

И отцы-езуиты, имвше у себя запасы всего, не только запасы денегъ, но и запасы людей,— распорядились немедленно.

Въ дом княжны появился молодой человкъ, якобы не имвшй ничего общаго съ езуитами Петербурга, но ‘склонный’ узнать поближе, что такое орденъ.

Вскор онъ сталъ избранникомъ старой двы, и она же его представила отцу-ректору якобы въ первый разъ.

XV.

Фортунатъ Блинскй, посидвъ у своей невсты, отправился прямо въ коллегумъ. Первое время онъ скрывалъ что бываетъ у езуитовъ, но теперь уже давно сталъ являться сюда явно и, по крайней мр, раза два въ недлю. Онъ объяснялъ невст и всмъ, что нежданно оказался въ дальнемъ родств со старикомъ-отцомъ Августиномъ, адмониторомъ коллегума.

Зала, въ которой онъ тихо шагалъ взадъ и впередъ, въ ожидани према, была убрана строго-роскошно, съ бьющей въ глаза простотой. По стнамъ стояли большя кресла, готическаго стиля, обитыя темно-краснымъ сафьяномъ, а посредин огромный столъ, накрытый чернымъ сукномъ, съ. серебряной бахромой. На стол стояло большое Распяте — черный, дубовый крестъ, и на немъ, изъ слоновой кости, художественной работы, изображене распятаго Христа.

Въ этой горниц каждый стулъ стоилъ огромныхъ денегъ,а Распяте было драгоцнностью по цн.

Зала была мстомъ засданй совта петербургскихъ отцовъ ордена исуса.

Посл получаса ожиданй, дверь отворилась. Красивый, пятнадцатилтнй мальчикъ, кудрявый, съ женоподобнымъ лицомъ, появился на порог. На немъ была черная шелковая однобортная куртка, застегнутая на вс пуговицы, такя же шелковыя панталоны до колнъ, затмъ черные узорчатые чулки и лаковые башмаки, съ золотыми пряжками.

Онъ поклонился Блинскому, сталъ бокомъ къ растворенной имъ двери и вымолвилъ вжливо и улыбаясь:

— Прошу, пане!

Блинскй двинулся и вошелъ въ маленькую комнату въ два окна. У стнъ стояли шкафы съ книгами, и надъ каждымъ шкафомъ было изображене креста. У третьей стны былъ простой письменный столъ, покрытый бумагами и тетрадями — длами коллегума.

Передъ столомъ, въ большомъ деревянномъ кресл, сидлъ благообразный старикъ, въ черной сутан, съ двумя блыми какъ снгъ воротничками, или язычками ужей. На груди его былъ крестъ на золотой цпи.

Благообразный старикъ, не поднимаясь, обернулся къ вошедшему и протянулъ ему руку. Блинскй подошелъ, поцловалъ руку, а потомъ слъ напротивъ у стола.

Старикъ былъ отецъ Августинъ — адмониторъ и главный наперсникъ ректора Петербургскаго коллегума. Le rvrend p&egrave,re Augustin, какъ звали старика въ высшемъ петербургскомъ обществ, былъ хорошо извстенъ всей столиц, даже извстенъ самому императору, любимъ и почитаемъ многими высокопоставленными лицами и многими членами петербургской аристократи.

Благообразный Августинъ былъ, вроятно, смолоду очень красивъ, не мене красивъ, чмъ сидящй теперь передъ нимъ Блинскй. Правильныя черты лица сохранились и до сихъ поръ, несмотря на то, что ему было уже семьдесятъ лтъ.

Но отгадать, сколько лтъ езуиту, было бы трудно, такъ какъ лицо было тщательно выбрито и еще очень свжо, волосы гладко острижены, подъ гребенку, затылокъ тоже весь выбритъ кружкомъ. То, едва замтное количество волосъ, которое виднлось на голов, было только еще съ легкою просдью.

Старикъ былъ равно извстенъ въ столиц своими удивительными глазами: большими, свтло-срыми, чуть не блесоватыми, а между тмъ чрезвычайно выразительными.

Во взгляд отца Августина было что-то особенное, непередаваемое. У всякаго являлось невольное желане все боле и боле вглядываться въ эти умные, глубоке, свтлые глаза, и всякй незамтно подпадалъ подъ ихъ чары. Эти глаза очаровывали, овладвали и, будто опутывая легкой паутиной, приковывали къ себ и уже затмъ повелвали.

Вс, кто зналъ отца Августина, повиновались ему, если же не имли возможности исполнить что-либо изъ его просьбъ или приказанй, то всячески избгали его, какъ бы съ нечистой совстью, какъ бы виноватые.

Посадивъ передъ собой молодого человка, старикъ улыбнулся своими тонкими и красивыми губами и выговорилъ:

— Ну, что же,— все во славу Божю и въ нашу пользу?

Старикъ заговорилъ по-французски — языкъ, на которомъ онъ объяснялся со всми, но онъ былъ родомъ не французъ и никто не зналъ даже какого онъ происхожденя. Нкоторые считали его итальянцемъ. Ходилъ слухъ, и быть можетъ это было вроятне всего, что езуитъ былъ родомъ съ острова Кубы и языкъ его ранняго дтства, теперь полузабытый, былъ испанскй.

Во всякомъ случа, съ двнадцатилтняго возраста, Августинъ жилъ безвыздно во Франци. Здсь, впослдстви, будучи двадцати лтъ, поступилъ онъ въ орденъ новицемъ, вскор затмъ сталъ схоластикомъ, но въ 33 года, по уставу, далъ vota plenaria, т. е. полный обтъ. Вызванный Груберомъ въ Россю, онъ получилъ, съ полгода назадъ, должность адмонитора.

— И такъ, сынъ мой, все благополучно? заговорилъ старикъ.— Все хорошо, sauf les affaires de nos ennemis.

— Да, отвтилъ Блинскй съ радостнымъ лицомъ,— именно, какъ вы изволите говорить, mon p&egrave,re. Все хорошо идетъ, кром длъ нашихъ враговъ и, слдовательно, и ихъ дла хорошо идутъ… съ нашей точки зрня.

— Да, милый мой, всякая практическая философя основана на этомъ во всемъ свт. Когда дла враговъ ордена исуса очень дурны, то идутъ хорошо. Когда же, скажи, ршается все окончательно?

— Думаю, не нынче — завтра, отецъ мой. Надо ждать натиска непрятеля, въ лиц князя и княгини Яхтомскихъ, но этого опасаться не приходится.

— Когда же княжна будетъ у отца Гаврила?

— На этихъ же дняхъ. Я именно явился узнать, когда высокочтимый отецъ-ректоръ пожелаетъ принять княжну.

— Но ты думаешь, что она совершенно приготовилась. Не побоится она молвы свта? Не откажется въ послднюю минуту? Тогда будетъ огласка и нареканя на насъ.

— Никогда! Я вполн увренъ. Она говоритъ, что уже давно думала о переход въ католицизмъ. Я же, по совту вашему, постоянно говорю ей, что если мужъ и жена не ходятъ въ одинъ и тотъ же храмъ, то истинной любви и благословеня Божьяго на бракъ быть не можетъ.

— Слдовательно, улыбнулся отецъ Августинъ,— на разстояни двухъ-трехъ дней два торжества, одно другого значительне. Присоединене къ лону врныхъ католиковъ и бракосочетане въ одномъ храм, а не въ двухъ. А помнишь ли ты, мой милый, какъ ты сомнвался въ успх и того, и другого, а въ особенности перваго?

— Да, я хотлъ отложить это. Я думалъ, что когда княжна будетъ моей женой, то мн будетъ легче убдить ее сдлаться католичкой.

— Пустое! когда на комъ благословене Боже, то все удается. Ну, а документы? вдругъ прибавилъ Августинъ.

— Завтра я привезу, все готово! какимъ-то страннымъ, другимъ голосомъ отвтилъ Блинскй и вдругъ опустилъ глаза передъ яснымъ и проницательнымъ взоромъ старика-езуита.

— Зачмъ ты опускаешь глаза? выговорилъ старикъ.— Какъ это понимать?

— Да я, mon p&egrave,re, все въ томъ же сомнни, горячо заговорилъ Блинскй.— Я право не знаю… Я не боюсь. Я готовъ на все. Но я не знаю, нужно ли это?.. Какая цль этого? Я, конечно, могу надяться пережить мою будущую жену, такъ какъ я втрое моложе ея. Мн двадцать-четыре, а ей вроятно семьдесятъ слишкомъ. Но когда она скончается и при какихъ условяхъ, я этого знать не могу. А что я буду обладателемъ всего ея состояня, когда овдовю, на это нтъ никакихъ данныхъ, и съ ея твердымъ характеромъ врядъ ли это можетъ случиться. Она согласилась стать моей женой, согласилась перемнить религю, но никогда не согласится лишить наслдства князя Яхтомскаго. Слдовательно, мое обязательство, котораго вы требуете, можетъ современемъ быть пустою, ничего не стоющею бумагой.

Отецъ Августинъ помолчалъ, а затмъ отвтилъ спокойно и твердо:

— Сынъ мой, повторяю теб сотый разъ: тогда мы эту ничего не стоющую бумагу изорвемъ. Если же ты, овдоввъ, сдлаешься собственникомъ всего ея состояня, то ты будешь обязанъ поступить по нашему условю. Богатство княжны Мавроцано настолько велико, что и половины его достаточно съ тебя. Я общалъ теб добыть врныя свдня о размрахъ ея состояня, которое она тщательно скрываетъ, и скажу теб цифру посл того, что ты подпишешь свое обязательство. А теперь, пожалуй, скажу теб, что оно гораздо боле того, что думаютъ въ Петербург, что думаютъ даже ея наслдники — Яхтомске. Въ настоящую минуту, я думаю, ^гчто если бы старуха могла прогнать своихъ управляющихъ, то сама не повритъ, до какой цифры достигли бы ея капиталы. Я увренъ, что каждый годъ у нея крадутъ, по крайней мр, до сотни тысячъ. И такъ, повторяю: вс формальности — наше дло. Но скажи мн, наконецъ, когда, же ты офицально явишься сюда, съ документами, которью здсь подпишутся и будутъ вручены мн, какъ адмонитору, для сбереженя.

— На-дняхъ! отозвался тихо Блинскй.

— Хорошо. Помни, сынъ мой!— И голосъ Августина сталъ строгъ,— Не подписавъ этого обязательства, ты не будешь мужемъ княжны Мавроцано.

Блинскй странно взглянулъ въ лицо езуита и тотчасъ же отвелъ глаза въ сторону.

— Вижу по глазамъ твоимъ, мой милый, сухо заговорилъ Августинъ съ усмшкой,— что по наивности, ты, кажется, не согласенъ со мной. Ты думаешь, что старая два глубоко привязалась къ теб теперь, и что ты можешь стать мужемъ миллонерши помимо насъ, не обращая никакого вниманя на наши требованя. Ты ошибаешься! Я могу призвать Бога, въ свидтели, что все дло, дйствительно, въ нашихъ рукахъ и твоя участь тоже въ нашихъ рукахъ. Ты воображаешь, что старая княжна безумно влюблена въ тебя, что ты совершенно покорилъ себ ея волю, что ты, однимъ словомъ, можешь жениться на ней, не подписывая той бумаги, которую мы отъ тебя требуемъ. И вотъ въ этомъ заключается глупая, роковая ошибка. Не безумствуй, сынъ мой! Ты, стало быть, не знаешь нашей власти. Много такихъ, какъ ты, изъ самомння, изъ гордости, весь успхъ своего дла приписывали неосторожно себ самимъ, а не намъ. И сразу потеряли все, на что надялись, что считали уже у себя въ рукахъ. Такъ и ты, сынъ мой, въ случа лукавства и обмана нашего ордена — потеряешь все. Ты не только будешь изгнанъ изъ дома княжны Мавроцано, но будешь изгнанъ изъ Петербурга, изъ предловъ Росси. И ступай тогда странствовать и нищенствовать по чужимъ теб краямъ, вмсто того, чтобы быть богачемъ, стать знатнымъ и сильнымъ человкомъ въ этой сверной, дикой, но добронравной стран. Повторяю, выбрось изъ головы увренность въ себ, самомнне. Врагъ человческй силенъ и можетъ погубить вдругъ. Не будь жаденъ! Вчера у тебя не было еще ни гроша, сегодня у тебя есть приличныя средства отъ насъ, на которыя ты могъ и можешь жить, какъ членъ высшаго общества. Мы это дали теб — и ты у насъ въ долгу. Не будь неблагодаренъ. Завтрашнй день теб сулитъ горы золотыя, умрь свои низменныя чувства, свою алчность, и согласись подлиться половиной тхъ сокровищъ, къ которымъ мы толкнули тебя, но которыми ты еще не обладаешь, а вскор будешь обладать при нашей помощи. Я умоляю тебя, ради тебя самого, не лукавствуй! Послднй разъ говорю теб: прежде ты подпишешь обязательство, а потомъ уже отецъ-ректоръ приметъ княжну Мавроцано для бесды съ ней объ ея переход въ католичество и объ ея брак усъ тобой.

Блинскй, слегка смущенный, слегка тревожный, съ лицомъ, которое покрылось чуть замтнымъ румянцемъ отъ волненя, сталъ краснорчиво убждать старика-езуита, что онъ и не думалъ не единаго мгновеня лукавить и обманывать, но что ему только кажется странными документально общать то, что онъ не иметъ самъ.

Отецъ Августинъ хотлъ снова и строже повторить почти то же самое, такъ какъ онъ былъ убжденъ въ лукавств лолодого человка, но въ эту минуту отворилась дверь.

XVI.

— Son Altesse, le prince Wachtenstein! доложилъ съ порога тотъ же кудрявый мальчуганъ.

Августинъ тотчасъ поднялся и двинулся. Выйдя за порогъ своей горницы, онъ прошелъ половину залы, гд гость уже шелъ навстрчу ему быстрыми шагами.

— Давно мы не имли чести видть васъ, сказалъ Автустинъ, радушно поздоровавшись.

— Не могъ, боллъ, Dominatio Vestra (ваше господство), отозвался князь, а затмъ протянулъ руку Блинскому, который оказался за езуитомъ, и прибавилъ по-франщузски:

— Я думалъ, вы покинули столицу. Васъ нтъ нигд. Наши дамы соскучились. Некого спросить о своей судьб.

Блинскй низко поклонился, но не отвтилъ ничего, такъ какъ отецъ Августинъ уже взялъ князя почтительно подъ руку и повелъ къ себ. Уже садясь къ тому же столу, езуитъ обернулся къ юнош, притворявшему дверь, и приказалъ:

— Эдуардъ! Кто бы ни явился, не принимай. Говори,что отецъ-ректоръ занятъ. Меня видть, конечно, можно, и обернувшись къ князю, Августинъ прибавилъ:— Вы такой рдкй гость, князь, что отецъ-ректоръ скоро не отпуститъ васъ.

— Я съ хорошими встями, отецъ мой, началъ Вахтенштейнъ, когда дверь заперлась.— Я даже не ожидалъ такого успха. Князь Голицынъ, баронъ Риттихъ, еще одинъ русскй князь съ самымъ громкимъ именемъ, какое только можетъ быть въ этой Росси,— называть его, я думаю, не стоитъ,— вс трое почти ршились.

— Почти? улыбнулся отецъ Августинъ.

— Пожалуй даже скажу — ршились. Князь Голицынъ во всякомъ случа будетъ католикомъ, прежде чмъ явится новолуне.

— Слава Господу. Слава и честь вамъ, князь. Я вдь убжденъ и говорю всегда, что самые ревностные католики: испанцы и германцы. И если бы не исчаде дьявола, Лютеръ, то теперь центральная Европа представляла бы иное зрлище, могучая исповданемъ истинной религи. Ну, а скажите,что прелестная княгиня Яхтомская?

— Теперь, Dominatio Vestra, критическая минута. Вчера: князь узналъ, что онъ разоренъ, банкротъ, а я высказался вполн ясно. Но никакого отвта отъ княгини я еще не имю. Если хотите, она отвчала отрицательно, даже казалась оскорбленною. Но мн врится, что это была игра. Да,наконецъ, какой же исходъ несчастной женщин? Она привыкла блистать въ обществ, быть львицей большого свта,сорить деньгами направо и налво. Жизнь для нея — это блескъ. Блистать самой въ блестящей обстановк. А теперь ей придется хать въ глушь, въ деревню, жить въ какой-нибудь русской усадьб, гд бродятъ кругомъ и завываютъ волки и медвди.

— Или ходятъ зловонные, лохматые и неумытые, не мене дике чмъ волки, русске мужики, добавилъ смясь Августинъ.

— Разумется, отозвался князь.— Вотъ если она и пойдетъ на это, то не выдержитъ — и мсяца черезъ два вернется сюда и согласится на мои условя. А разъ она будетъ въ моихъ рукахъ, я отвчаю за нее. Вы знаете лучше меня, mon p&egrave,re, насколько въ длахъ вры свтскя женщины легко мысленны. Не только перейти изъ православя въ католицизмъ — дв религи, которыя наиболе близки одна другой,— но я увренъ, что женщины, подобныя княгин, красавицы, кокетки, легкомысленныя, умныя лишь въ свтскомъ смысл слова, способны перейти даже въ магометанство, увровать равно легко и въ Магомета, и въ Будду, и въ Конфуця, и…

— Увы! это совершенно врно.

— И такъ, какъ только княгиня согласится быть моею… Вахтенштейнъ запнулся и поправился:— быть со мной, она тотчасъ сдлается ревностною католичкой и будетъ сама заниматься прозелитизмомъ въ Петербург. Вообще, я глубоко убжденъ, что не пройдетъ какихъ-нибудь пяти лтъ — и вашъ орденъ будетъ имть огромное значене въ Росси.

— Не въ одной Росси, князь. И не чрезъ пять лтъ, а мсяца черезъ три. Позвольте вамъ отвтить, князь, маленькой новостью, самодовольно произнесъ Августинъ.— Императоръ всероссйскй вскор формально потребуетъ у святаго отца Пя признаня нашего ордена вновь.

— Что вы! Какъ! воскликнулъ пораженный Вахтенштейнъ.— А булла Dominus ае Redemptor!?

— Императоръ Павелъ I — глава православной Росси — потребуетъ отъ главы католицизма уничтоженя буллы Климента XIV.

— Но это невроятно, mon p&egrave,re.

— Врьте, князь. Не врите — спросите нашего общаго друга, посланника Сардинскаго короля. Онъ, т. е. графъ де-Местръ, много помогъ намъ въ этомъ святомъ дл.

— Но это святое дло — дло разума и энерги отца Гаврила. Вотъ заслуга предъ мромъ и предъ Всевышнимъ! воскликнулъ Вахтенштейнъ.

— Да, вы врно выразились, князь. Именно гигантскй подвигъ и заслуга предъ Всевышнимъ Богомъ, не только предъ мромъ земнымъ. Подумайте. Вотъ уже сколько лтъ нашъ орденъ страдаетъ и гонимъ, какъ былъ гонимъ и страдалъ Самъ Спаситель мра. Надъ нами издвались, насъ бичевали, насъ нравственно распинали на крест злословя и клеветы. И вотъ мы снова оживемъ, воскреснемъ для новой жизни.

— Но какъ же достигъ этого высокочтимый отецъ Гаврилъ? Какъ государь согласился, ршился?

— Этого я не знаю, отвтилъ Августинъ скромно.— Но знаю я одно только, что и вамъ извстно. Пй VII слишкомъ многимъ обязанъ Русскому императору, чтобы отвтить отказомъ на такое прошене.

— Можно даже прямо сказать, отозвался князь,— что святой отецъ обязанъ государю своимъ избранемъ въ папы. Бонапартъ ничего бы не сдлалъ для него безъ желаня Павла I.

— Помилуйте! воодушевился Августинъ.— Полгода не было первосвященника и римскй престолъ оставался вакантнымъ. Полгода! И одно слово императора Русскаго побудило Бонапарта вступиться и просто приказать избрать кардинала ничмъ себя не заявившаго, мало даже извстнаго въ мр духовныхъ, но за то покровительствуемаго Русскимъ монархомъ. И Каромонти сталъ Пемъ VII.

— Признане! Уничтожене буллы Климента?! Да… Это… Да… проговорилъ князь Вахтенштейнъ, все еще изумленный.

Отецъ Августинъ молчалъ и улыбался, видя изумлене извстнаго въ Европ дипломата. ‘Это не по-вашему!’ думалось езуиту.— ‘Дипломаты — дти сравнительно съ нами’.

Посл краткаго молчаня, князь заявилъ о своемъ желани видть ректора отца Гаврила.

— Сейчасъ я доложу, отозвался отецъ Августинъ и, поднявшись, прошелъ маленькою дверью съ сосднюю горницу. Чрезъ мгновене онъ снова стоялъ на порог и молча, жестомъ приглашалъ Вахтенштейна войти.

Князь двинулся и вошелъ въ совершенно маленькую горницу, гд стояли только большой шкафъ съ тайными и важнйшими для ордена бумагами и небольшой рабочй столикъ.

За этимъ столикомъ, въ высокомъ готическомъ кресл, сидлъ съ молитвенникомъ въ рукахъ крошечный человчекъ съ самымъ обыкновеннымъ и даже невзрачнымъ лицомъ, безъ малйшаго выраженя, тмъ боле, что вки глазъ были опущены надъ маленькой книжкой съ золотымъ крестомъ. Ничего не говорила эта фигурка или только заявляла краснорчиво про свое полное ничтожество.

— Saint, reverendissime p&egrave,re, выговорилъ князь Вахтенштейнъ, приближаясь.— Benevolentia dominationis vestrum me cum sit.

Фигурка езуита не двинулась. Она только тихо шевельнула головой и подняла безцвтные и почти безжизненные глаза….

— Pax vobiscum! выговорилъ наконецъ езуитъ едва слышно.

XVII.

Однажды, года полтора назадъ, въ туманныя сумерки ненастнаго дня, въ одну изъ заставъ Петербурга въхала простая телжка парой почтовыхъ лошадей. За рослымъ, широкоплечимъ молодцомъ-ямщикомъ едва виднлась сидящая на своемъ чемоданчик маленькая фигурка, укутавшаяся отъ ненастья.

Съ виду путешественникъ казался мальчикомъ лтъ пятнадцати. Въ дйствительности это былъ маленькй и худой человчекъ шестидесяти лтъ. Подъ теплымъ платьемъ обыкновеннаго покроя была монашеская одежда ордена езуитовъ.

Путешественникъ, възжавшй въ Петербургъ, не имлъ въ столиц никого, не только родни или друзей, но даже ни единаго знакомаго, и везъ въ карман рекомендательное письмо къ одному изъ членовъ Академи Наукъ.

Много такихъ лицъ въхало и възжаетъ въ Невскую столицу и, пробывъ одиноко среди вполн чуждаго народонаселеня, узжаютъ обратно.

Этотъ же маленькй человчекъ, у котораго была возможность и право повидаться и переговорить только съ однимъ изъ ученыхъ академиковъ, възжалъ въ столицу съ дерзкими мечтами, въ осуществлени которыхъ не сомнвался.

Цль человка была — по мр возможности, всяческими путями, сдлаться лично извстнымъ царствующему императору. Если бы онъ признался въ томъ, что онъ думаетъ и на что надется, то конечно всякй бы почелъ его безумнымъ.

А между тмъ никому неизвстный старикъ, полукарликъ, неимвшй ни души знакомой при възд въ столицу, черезъ нсколько мсяцевъ сталъ входить безъ доклада въ кабинетъ монарха, предъ которымъ преклонялась обширная Имперя.

Человчекъ этотъ былъ Гаврилъ Груберъ, по происхожденю австрйскй нмецъ, по своему званю езуитъ, а по общественному положеню — преподаватель механики и архитектуры въ Полоцкомъ коллегум.

Но какимъ же образомъ могло произойти, что нелпыя мечтаня монаха-учителя, почти безъ роду и племени, быстро и легко осуществились?

Что невозможно для всякаго простого смертнаго — часто возможно для настоящаго езуита. Сочетане дерзости съ лукавствомъ можетъ дойти до генальности и во всякомъ случа до виртуозности. А вооруженный ими человкъ пройдетъ и въ игольныя уши, въ которыя не пройдетъ верблюдъ.

Безъ сомння, при этомъ не малую роль играетъ и тайная и неразгаданная сила, именуемая фортуной.

Во всякой жизни и длахъ человческихъ громадное значене иметъ слпой случай, но человкъ большею частью не уметъ или боится имъ пользоваться. езуитъ, какъ охотникъ въ погон за дичью, чуетъ случай, еще не видя его, а затмъ, увидя еще издалека, хватаетъ и подчиняетъ себ.

Великя событя земныя совершаются, великя дла творятся изъ-за ничтожно-малыхъ причинъ. Не даромъ говорится: ‘Отъ копечной свчки Москва сгорла’. Отъ пролитаго стакана воды на королеву безпощадная и кровавая война вспыхнула. Отъ домашней ссоры съ женой предпримчивый человкъ слъ на корабль и Новый Свтъ открылъ.

Подобное случилось и въ Росси съ езуитизмомъ. Въ продолжене двадцати лтъ ордену предназначалось имть огромное значене въ предлахъ Импери и оставить долго потомъ смываемый и надолго неизгладимый слдъ.

Если бы императрица Маря еодоровна не простудилась и не подверглась сильной зубной боли, продолжавшейся дв недли, несмотря на усиля всхъ петербургскихъ врачей, и если бы не пристрасте императора къ хорошему шоколаду,— то, по всей вроятности, у езуитовъ не было бы своего коллегума въ Петербург, они не распространились бы и не перенесли бы свои гнзда изъ Полоцка и Блорусси въ столицу и въ коренныя русскя губерни, уничтоженный орденъ не былъ бы снова возстановленъ папой и, наконецъ, многе и многе русске аристократы не стали бы ренегатами.

Съ дерзостью Мефистофеля, съ лукавствомъ и мягкостью Тартюфа, съ разсудительностью и тактичностью Маккавелли, простой учитель Полоцкаго коллегума въ два-три года совершилъ для своего ордена то, чего этотъ орденъ за два съ половиной вка никогда не видлъ.

Остановившись на скромномъ постояломъ двор, преподаватель механики и архитектуры явился къ одному изъ академиковъ, познакомился съ нимъ, затмъ перезнакомился съ другими членами Академи и вскор былъ всми ими уважаемъ, сталъ желаннымъ гостемъ. Оно было и немудрено. Груберъ былъ слишкомъ интересенъ, какъ собесдникъ.

Поступивъ въ орденъ съ пятнадцатилтняго возраста, онъ учился въ езуитской академи, съ успхомъ преодоллъ вс философскя и богословскя науки. Восемнадцати лтъ онъ уже былъ искусенъ въ механик, въ гидравлик. Ему было поручено исправлене русла рки и осушка болотъ въ окрестностяхъ Лайбаха. Онъ былъ талантливый архитекторъ, любилъ и зналъ физику, и самъ изобрлъ много интересныхъ инструментовъ.

Какъ многе езуиты, онъ былъ отличный математикъ и превосходно зналъ исторю. Занявшись химей, онъ и въ ней сдлалъ немаловажныя открытя. Вмст съ тмъ этотъ человкъ былъ хорошй музыкантъ и, наконецъ, въ минуту досуга, въ праздничный день, онъ любилъ заниматься особымъ искусствомъ — кондитерскимъ. Печенье и конфекты отца-езуита были загадкой для людей съ тончайшимъ вкусомъ.

Къ довершеню всего шестидесятилтнй езуитъ за всю свою жизнь, не спша, по-очереди, изучилъ и усвоилъ себ семь языковъ, на которыхъ могъ не только читать, но и объясняться. Онъ прекрасно зналъ языки: свой родной и нмецкй, латинскй, французскй, итальянскй, турецкй, польскй и русскй, а затмъ изрядно понималъ и арабскй.

Отцы ордена исуса, посылая его въ Петербургъ, хорошо знали, что за индивидуума они посылаютъ.

Отецъ Гаврилъ былъ извстенъ не тольку всему ордену,но даже самому покойному пап Клименту XIV тмъ дянемъ, что когда орденъ былъ уничтоженъ папской буллой, Груберъ былъ послднй езуитъ, снявшй съ себя одежду ордена и яко бы сложившй съ себя обты общества.

Онъ сдлалъ это, когда власти города Лайбаха угрожали ему крпостью. Но затмъ онъ тотчасъ покинулъ предлы Австри и явился тамъ, гд могъ снова надть ту же одежду и предаться той же дятельности, а именно въ Полоцкъ, гд уцлло езуитское гнздо.

Когда отцы-езуиты ршили послать Грубера въ Петербургъ, то дали ему поручене настолько мудреное, что, конечно, не могли надяться на большую удачу. А между тмъ Гаврилъ Груберъ не только превзошелъ вс ихъ ожиданя но вскор самъ подивился своимъ успхамъ.

Причина посылки Грубера заключалась въ томъ, что новый императоръ, черезъ два года по вступлени на престолъ, указомъ Сенату поставилъ римско-католическое исповдане въ Импери въ другя рамки.

Въ 1798 году былъ изданъ утвержденный Сенатомъ регламентъ, которымъ были расширены права начальника всего католическаго духовенства, архепископа Могилевскаго, причемъ онъ былъ возведенъ въ санъ митрополита всхъ католиковъ. Разумется, при этомъ езуитскй орденъ долженъ былъ очутиться, какъ и друге монашеске ордена, подъ полной властью и контролемъ новаго митрополита.

езуиты, еще со времени оффицально признавшей ихъ существоване Великой Екатерины, мечтали не только о самостоятельномъ существовани и полной независимости, но тайно стремились, усилями своихъ генеральныхъ викаревъ, замнившихъ прежнихъ ‘генераловъ’ ордена, стать даже во глав всхъ католиковъ Польши, Блорусси и другихъ гнздъ, свитыхъ на разныхъ мстахъ и далекихъ окраинахъ Росси.

И поневол теперь, благодаря новому указу императора и новому регламенту, возникла борьба между генеральнымъ викаремъ и митрополитомъ католиковъ. На горе отцевъ-езуитовъ, митрополитомъ былъ Сестренцевичъ-Богушъ, замчательная по уму и энерги личность, пользовавшаяся вдобавокъ большою благосклонностью императора.

Отцы-езуиты послали преподавателя механики и архитектуры Полоцкаго коллегума, чтобы найти въ Петербург друзей и начать искусно, не спша, но успшно подкапываться подъ вляне митрополита на императора. Надо было достигнуть если не уничтоженя новаго регламента, то какихъ-нибудь правъ, которыя освободили бы орденъ отъ контроля Сестренцевича.

Вотъ все, въ чемъ состояла задача старика-учителя или профессора, прхавшаго въ Петербургъ, гд у него не было ни души знакомой. Но черезъ нсколько мсяцевъ случилось нчто почти невроятное.

Маленькй и худенькй человчекъ съ большущею головой клиномъ, съ вчно-опущенными вками на странно-горящихъ глазахъ, тихй, скромный, мягкй, не словоохотливый, не выпускующй молитвенника изъ рукъ, уничтожилъ вляне католическаго митрополита на государя и навелъ страхъ на всхъ петербургскихъ враговъ ордена исуса, погубивъ главныхъ изъ нихъ. Произошло это, повидимому, очень просто, такъ же просто, какъ совершаются иногда самыя замысловатыя событя истори.

Нсколько храбрыхъ солдатъ и нсколько самоотверженныхъ и умныхъ командировъ, нсколько лишнихъ пушекъ, какой-нибудь пригорокъ, какая-нибудь рчка, какая-нибудь убитая подъ полководцемъ лошадь,— ршаютъ такое дло, посл котораго исчезаютъ государства и нарождаются новыя, цлыя народности подпадаютъ подъ чужеземное иго.

Гаврилъ Груберъ, прхавъ въ Петербургъ, быстро подружился со всми академиками. Полоцкъ и прежде сносился посюянно съ академей. езуиты посылали въ Петербургъ, разныя свои изобртеня, разныя машины, вещи, въ род ножницъ для стрижки овецъ, иногда скульптурныя произведеня, рисунки, гравюры.

Теперь Груберъ привезъ новые инструменты для физическаго кабинета, своего собственнаго изобртеня, привезъ свою маленькую книжку по хими, гд были интересныя открытя. При этомъ онъ предъявилъ и разныя вещи работы преподавателей и учениковъ Полоцкаго коллегума. Все это было выставлено въ академи для публики.

Вмст съ тмъ Груберъ привезъ съ собой много червонцевъ и странную маню. Оказалось, что онъ любитъ давать деньги взаймы безъ всякаго документа. Эта маня была у него якобы и прежде, хотя въ дйствительности онъ здсь первый разъ занялся этимъ ремесломъ, именуемымъ въ русскомъ язык лиходательствомъ.

Посл академиковъ отецъ Гаврилъ вскор проникъ въ домъ многихъ невскихъ вельможъ. Въ Петербург много было польскихъ аристократовъ, дружившихъ съ русскими. Первые, принявъ почтеннаго отца Гаврила, представляли и рекомендовали его вторымъ. Въ числ польскихъ магнатовъ отецъ Гаврилъ выбралъ себ двухъ, ради сношенй съ которыми стоило потрудиться, съ которыми слдовало подружиться.

Онъ быстро сошелся съ полякомъ графомъ Иллинскимъ. Аристократъ былъ извстенъ въ Петербург тмъ, что вслдстве благосклонности къ нему императора по его просьб было возвращено изъ Сибири одиннадцать тысячъ поляковъ, сосланныхъ при Екатерин.

Вдобавокъ графъ Иллинскй былъ человкъ самолюбивый, пылкй, мечтавшй о какой бы то ни было роли въ столиц по отношеню къ своимъ соотечественникамъ. И вдругъ является человчекъ, предлагающй ему не спасать изъ Сибири тысячи сосланныхъ, хотя это и благое дло, а служить ‘ad majorem gloriam Dei’ и, отдавшись этой служб, прежде всего стараться своимъ влянемъ добиться уничтоженя новаго регламента, гнетомъ лежащаго надъ служителями Бога ордена исуса. И графъ Иллинскй душою и сердцемъ отдался длу отца Гаврила.

Другой другъ, вновь пробртенный Груберомъ, былъ польскй богачъ, натурализованный итальянецъ — Мануччи, пользовавшйся тоже благосклонностью государя, по совершенно инымъ причинамъ.

Отецъ Мануччи состоялъ когда-то при княз Таврическомъ въ качеств шпона высшаго полета. Потемкинъ ничего не предпринималъ, тайно не обслдовавъ заране почву, на которой предстояло дйствовать, при этомъ онъ всегда употреблялъ искусство своего врнаго раба Мануччи.

Наслднику престола, ненавидвшему Потемкина, былъ извстенъ и Мануччи, не мало содйствовавшй успхамъ Таврическаго князя. Едва только Павелъ вступилъ на престолъ, а Потемкинъ и его шпонъ были уже на томъ свт, Мануччи-сынъ явился въ Петербургъ, представился государю и передалъ ему изъ рукъ въ руки неоцненную рукопись, изъ которой императоръ узналъ многое такое, чего не знала и сама Екатерина.

Это былъ дневникъ его отца, гд были разсказаны авторомъ-очевидцемъ, близкимъ и довреннымъ человкомъ Потемкина, вс дла, планы, замыслы и сокровеннйшя мысли и намреня самого покойнаго князя Тавриды. Съ этой минуты Мануччи сталъ приближеннымъ лицомъ государя, и даже жена его являлась на маленьке вечера императрицы.

Разумется, за этими двумя новыми прятелями явились многе и многе: и русске, и поляки, которые искали знакомства умнаго и занимательнаго отца Гаврила, а въ числ прочихъ даже двое самыхъ могущественныхъ и властныхъ людей: любимцы государя — графъ Кутайсовъ и свтлйшй князь Лопухинъ.

XVIII.

Вскор въ гостиныхъ придворнаго кружка и петербургской знати, отъ праздности и тоски, или подъ влянемъ польскихъ магнатовъ, только и было толку, что о замчательномъ езуит Грубер. Никто не зналъ, чему больше удивляться: многосторонней-ли его учености и языковдню, или его скромности и благочестю.

А между тмъ самъ отецъ Гаврилъ былъ недоволенъ. Молва бгала по Петербургу объ его талантахъ и знаняхъ, а до самого императора, очевидно, не могла достигнуть.

И вотъ является на помощь пустой случай.

Императрица Маря еодоровна простудилась. Сильная зубная боль явилась послдствемъ. Прошла цлая недля и придворные врачи не могли помочь ей ничмъ, какъ ни старались. Прошла еще недля. Императрица измучилась: ни одно средство не помогало.

Какъ во времена оны въ Египт разыскивался человкъ, способный разъяснить сонъ фараону, точно такъ же теперь на берегахъ Невы разыскивался человкъ, способный облегчить страданя всми любимой, доброй государыни.

И въ эти дни графъ Иллинскй передалъ его величеству небольшое письмо, кратко объяснивъ на словахъ, что ученый монахъ, мастеръ на вс руки, предлагаетъ свои услуги. Маленькй человчекъ ловилъ слпой случай! Тихо и безшумно, змею проникшй въ среду петербургской знати, онъ просовывалъ теперь голову и во дворецъ. И не находилось человка, который бы, предвидя будущее, раздавилъ каблукомъ эту зминую голову.

Въ тотъ же день езуитъ предсталъ предъ императоромъ. Встрченный сухо и сурово, онъ отвчалъ робко, изображая собой смиреннйшаго раба Божьяго, императорскаго и человческаго. езуитъ брался помочь императриц, но съ тмъ условемъ, чтобы находиться нсколько дней безотлучно близъ ея покоевъ и день и ночь.

Государь согласился на это. Въ маленькой горниц, неподалеку отъ комнаты государыни, была устроена спальня и почти лабораторя ради приготовленя лкарствъ для зубного врача, езуита. Государь одновременно приказалъ перенести его собственную кровать въ сосднюю съ императрицей горницу.

Дней пять провели вмст въ простыхъ бесдахъ императоръ и императрица Всероссйске съ преподавателемъ, механики въ маленькомъ училищ блорусскаго городка. Зубная боль смягчилась немного съ перваго же дня, стало гораздо легче черезъ два дня.

Измучившаяся императрица почивала спокойно и была въ дух по цлымъ днямъ. И какъ женщина умная и любознательная, она не могла не найти особеннаго удовольствя въ разговорахъ съ человкомъ всесторонняго образованя и ума, вдобавокъ посвятившаго себя служеню Богу.

Императоръ точно такъ же, въ восторг, что болзнь уступила средствамъ езуита, не только ласково бесдовалъ съ отцомъ Гавриломъ, но уже однажды обнялъ его. Наконецъ, когда государыня проснулась на шестой и на седьмой день совершенно здоровая, императоръ объявилъ езуиту, что награждаетъ его Голштинскимъ орденомъ Св. Анны.

Отецъ Гаврилъ съ чувствомъ поблагодарилъ монарха, но заявилъ, что по уставу своего ордена онъ не можетъ принять и носить какихъ-либо отличй свтскихъ. Уставъ его ордена обязываетъ всякаго езуита служить царямъ и ихъ подданнымъ безвозмездно, только ради наизящей славы Божей.

— Таковъ нашъ девизъ, наши стремленя и наша цль! сказалъ Груберъ.

— Какъ?.. Какъ?.. Повторите! развеселился государь.

— Ad majorem gloriam Dei.

Съ этой минуты зубной врачъ удалился изъ дворца и спальня-аптека уничтожилась, но старикъ-езуитъ получилъ право являться къ государю когда пожелаетъ, по всякому длу, и важному, и маловажному.

И отецъ Груберъ не преминулъ вскор появиться во дворц въ числ прочихъ знатнйшихъ сановниковъ. Каждый разъ, что императоръ видлъ маленькую фигурку, входящую къ нему въ кабинетъ, онъ весело смялся, восклицая:

— А, здравствуйте, господинъ Ad majorem gloriam Dei.

Но вдь нельзя же являться къ императору Всероссйскому раза три въ недлю! Какъ же добиться того, чтобы бывать почти всякй день? Какъ сдлаться чмъ-нибудь при император, быть ему столь же необходимымъ, какъ его камердинеръ, или брадобрей?.. Даже изъ такой обязанности можетъ послдовать для человка нчто исключительно важное, чему были въ Петербург живые примры.

И вотъ въ эти минуты оказалось, что языковдъ и ученый хорошо сдлалъ, что не побрезговалъ узнать разныя, сравнительно презрнныя мастерства.

езуитъ-зубной врачъ легко проникъ во дворецъ, езуитъ-философъ или языковдъ никогда бы не проникъ. езуитъ-механикъ и архитекторъ не могъ являться теперь къ императору хотя бы разъ въ недлю, а езуитъ-кондитеръ вдругъ получилъ право появляться почти ежедневно.

Въ одно изъ своихъ появленй, отецъ Гаврилъ нашелъ государя пьющимъ шоколадъ и скромно, и даже благочестиво попросилъ милости отвдать этого шоколада.

— Понимаю зачмъ! воскликнулъ государь.— Когда я былъ въ Итали, я полюбилъ шоколадъ… Но такого, какой я пилъ тамъ, я съ тхъ поръ никогда не отвдывалъ! Вы, господинъ Ad majorem gloriam Dei, хотите отвдать, чтобы доказать мн, что онъ никуда не годится… я это и безъ васъ знаю.

— Позвольте мн, ваше императорское величество, приготовить вамъ шоколадъ здсь же, во дворц, и если онъ вамъ понравится, то я буду неизмримо счастливъ являться всякое утро его готовить и подавать вашей священной особ.

Первая же чашка шоколада езуита-конлитера возымла такое дйстве на монарха, какого никогда бы не достигъ езуитъ-математикъ, или езуитъ-философъ.

— Какая умница! воскликнулъ Павелъ.— На вс руки.

И съ этого дня втечене нсколькихъ недль, отецъ Гаврилъ — курьезное существо, нчто въ род саламандры и хамелеона вмст — являлся во дворецъ готовить и подавать царю шоколадъ. Но готовя его, не забывая сахаръ, корицу и лепестокъ какой-то душистой травки, приносимой въ бумажк, кондитеръ не забывалъ и митрополита Сестренцевича, не забывалъ и регламентъ сенатскй и многое иное, что, повидимому, къ варенью шоколада совершенно не относилось.

За эти дни однажды, пока отецъ Гаврилъ варилъ напитокъ, къ нему подошелъ первый любимецъ царя, графъ Кутайсовъ, и сталъ просить его вставить нсколько словечекъ въ свою бесду съ царемъ, т. е. за него походатайствовать. Дло шло о пробртени знаменитаго Шкловскаго помстья, не мене знаменитаго Зорича, за сравнительно малую сумму и безъ перевода долга, который былъ въ два миллона рублей.

Груберъ согласился помогать графу и просилъ его помощи въ иномъ предстоящемъ дл, не имвшемъ сравнительно никакой важности. Надо помочь ему, езуиту, получить въ полное владне ордена исуса — петербургскую католическую церковь Св. Екатерины, съ принадлежащими ей домами и землей, чтобы устроить коллегумъ и новицатъ.

Прошло еще немного времени, и отецъ Гаврилъ уже пересталъ являться для варки шоколада. Оно было не нужно боле. Императоръ кушалъ конечно снова худшй шоколадъ, но это было для отца-езуита совершенно безразлично.

Теперь было уже не до шоколада, или лкарствъ противъ зубныхъ болей. Отецъ Гаврилъ орудовалъ черезъ своихъ друзей, но вмст съ тмъ и самъ, лично, у письменнаго стола монарха. Результатомъ его мягкой, тихой рчи, его намековъ, его общанй, всхъ его словъ, какъ истиннаго служителя Бога, явилось событе большого значеня для католическихъ подданныхъ русскаго царя.

Однажды, въ три часа ночи, когда митрополитъ Сестренцевичъ былъ уже давно въ постели, къ нему явился полицмейстеръ Зильбергарнишъ. Онъ попросилъ его одться и тотчасъ перехать на жительство въ домъ капитула Мальтйскаго ордена, но вмст съ тмъ захватить съ собой и всхъ духовныхъ лицъ, обитающихъ въ квартирахъ церковнаго дома.

Въ тотъ же домъ утромъ явился отецъ Гаврилъ, съ нсколькими езуитами, давно уже выписанными имъ изъ Блорусскаго гнзда. И тихй, мягкй отецъ Гаврилъ, отъ счастя и восторга, не воздержался. Обратившись къ прибывшимъ вмст съ нимъ отцу Августину и другимъ, онъ воскликнулъ радостно:

— Каково я ихъ всхъ отсюда вымелъ! И врно сказываю: никогда больше эти ехидны сюда не возвратятся.

Прошелъ еще мсяцъ или два — и храмъ, и домъ преобразились. Въ дом была роскошь и богатое убранство, въ храм — великолпный органъ и ежедневныя горячя проповди, а въ результат ихъ — русске дворяне и баричи, склоняющеся къ убжденю въ превосходств католицизма надъ ихъ религей схизматической.

Въ одномъ изъ домовъ былъ коллегумъ, а въ другомъ — новицатъ, скромно называвшйся пока простой школой для приходящихъ учениковъ.

Одновременно съ этимъ, митрополитъ всхъ католиковъ былъ арестованъ, затмъ высланъ на жительство въ свое маленькое помстье, около Могилева, безъ права являться въ столицу.

А три члена департамента католицкихъ длъ, особенно неосторожно боровшеся когда-то съ езуитами, выхали съ жандармами въ три разныя стороны: въ Вологду, въ Пермь и въ Верхотурье.

Многе въ Петербург изумлялись быстрому возвышеню и значеню отца Гаврила, который еще недавно считалъ большой честью быть представленнымъ графу Иллинскому. А между тмъ удивлявшеся не знали всего. Они не знали, что въ эти же дни, важная, загадочная личность, прибывшая тайно въ Петербургъ, подъ вымышленнымъ именемъ и съ чужимъ паспортомъ, явилась исключительно на поклонъ къ отцу Гаврилу Груберу. Личность эта была тайно прислана не кмъ инымъ, какъ самимъ первымъ консуломъ Бонапартомъ. Повелитель судебъ Франци прислалъ просить отца-езуита воспользоваться своимъ влянемъ на русскаго монарха, чтобы разстроить европейскую коалицю, разорвать связь Росси съ Англей и заключить союзъ съ Францей.

Давно ли учитель механики и архитектуры въхалъ въ Петербургъ, не имя ни души знакомой во всемъ город, а теперь онъ сталъ посредникомъ между представителемъ власти во Франци, имя котораго уже прогремло на всю Европу, и самодержцемъ Всероссйскимъ. Лкарь зубной боли, варитель шоколада, съумлъ тоже быстро разжечь въ русскомъ император прязнь и уважене къ консулу Бонапарту и положилъ первое основане будущей, хотя и не долговременной, дружб правительствъ Франци и Росси.

Теперь отцу Гаврилу оставалось одно великое дяне, которое было бы равносильно дяню самого Игнатя Лойолы, совершенному двсти пятьдесятъ лтъ назадъ. Когда-то великй и уже причтенный къ лику святыхъ основатель ордена исуса заставилъ римскаго первосвященника всесвтно признать этотъ орденъ. Это была задача трудная.

У отца Гаврила была теперь задача труднйшая. Нужно было чтобы папа Пй VII, но просьб, или, врне, по настоятельному требованю Россйскаго императора, уничтожилъ буллу Dominus ае redemptor и чтобы орденъ, снова всесвтно-признанный, вновь возродился къ иной жизни, къ мной сугубой сил во всей Европ и во всемъ мр.

И эта задача была почти достигнута. Дло ладилось…

И если бы кто-нибудь сказалъ теперь, что отецъ Гаврилъ не есть существо сочетавшее въ себ Маккавели, Тартюфа и Мефистофеля, а просто самъ воплощенный Вельзевулъ, то это не было бы преувеличенемъ.

XIX.

Прошла недля посл того рокового дня, когда князь. Яхтомскй получилъ письмо отъ банкира Мозера.

Но князь мало думалъ о разорени, о срам и скандал. Онъ думалъ больше о разговор съ женой и ея странномъ, отношени къ длу.

Княгиня продолжала жить той же жизнью, какъ будто ничего новаго въ дом и не бывало. Она меньше принимала, но сама вызжала всякй день на обды и вечера. Вмст съ тмъ, она видимо избгала снова заговаривать или объясняться съ мужемъ о предстоящей катастроф. Иногда князю чудилось, что жена будто спокойно надется на что-то, на спасене, на счастливую развязку.

‘Неужели она такъ наивна, думалось ему,— что надется на возможность для меня какъ-нибудь обернуться, опять, занять…’

Всякй день, мучаясь и терзаясь, но ничего не предпринимая, князь бродилъ по всему дому. Надо было прежде всего разобрать и привести въ порядокъ вс свои дловыя бумаги, хотя бы сосчитать долги, сообразить кой-что, оглянуться… Но характера не хватало даже на то, чтобы заняться чтенемъ бумагъ. Бродя по дому, въ отсутстви вчно рыскающей по городу жены, Яхтомскй чаще всего заходилъ въ ‘классную’, или въ ту горницу, гд ежедневно аббатъ-езуитъ, занимался съ его сыномъ, обучая его по книжкамъ всему тому, что самъ недавно узналъ, или же тому, что узнавалъ одновременно съ ученикомъ. Онъ всегда, кивкомъ головы, молча кланялся аббату, но еще ни разу ни о чемъ не заговорилъ съ нимъ. Князь садился и, чтобы убить время, слушалъ урокъ сына.

Наконецъ, только черезъ недлю, князь переломилъ себя и, запершись въ своемъ кабинет на ключъ, досталъ большую шкатулку, вынулъ оттуда разныя тетради, книги и цлыя связки различныхъ документовъ. Вся эта масса бумагъ, касалась его длъ по имнямъ, закладовъ ихъ и займовъ.

Князь ненавидлъ эту шкатулку, напоминавшую ему только объ одномъ, что вс дла находятся въ самомъ ужасномъ вид. Все запутано, и каке были сроки — вс пропущены. Во всемъ этомъ не только ему было бы не въ мочь разобраться, но и опытный длецъ не сразу добился бы толку.

Спецалистъ, просидвъ надъ этими бумагами дня три, пришелъ бы только къ одному результату: что князь Яхтомскй чуть не нищй. Это былъ путаный узелъ, который можно только разрубить.

Князь зналъ, что удара мечомъ по этому узлу надо ждать неминуемо и все тогда станетъ ясно, все сразу какъ бы распутается. Итогомъ будетъ нуль. И вотъ именно только съ этой цлью, убдить себя въ нул, князь занялся кое-какими тетрадями и документами.

Ему хотлось, впрочемъ, узнать наврное одно: можно ли изъ всеобщаго погрома спасти маленькое Рязанское имне — вотчину родовую, переходившую изъ поколня въ поколне. Еще при Петр Великомъ жилъ въ своей Рязанской деревн, жалованной московскими царями, князь Яхтомскй — пращуръ князя Андрея Николаевича.

Но князю было теперь не до честолюбивыхъ аристократическихъ соображенй, являлся простой вопросъ: есть ли у него что либо въ остатк, хоть одно гнздо, хоть одна кровля, куда укрыться съ женой и сыномъ посл погрома.

Неужели придется нанимать небольшую квартиру въ какомъ-нибудь уздномъ город? Но вдь и при такомъ образ жизни нужно будетъ имть что-нибудь на прожитокъ.

Князь занялся разборкой вороха бумагъ, которыя досталъ, и посл цлаго дня работы: вычисленй, соображенй, онъ вздохнулъ нсколько свободне. Ему показалось, что за уплатой всхъ долговъ, можно все-таки сохранить Рязанскую вотчину.

— А между тмъ, воскликнулъ онъ вдругъ,— годъ, два тому назадъ можно было еще выпутаться, спасти половину всего большого состояня!

А кто помшалъ ему тогда это сдлать? Его слабоволе, исполнене всхъ прихотей жены!

Въ сумерки кто-то постучался. Онъ подошелъ къ дверямъ и услыхалъ голосъ жены.

— C’est moi! Нужно.

Онъ отомкнулъ замокъ и впустилъ жену.

Юля Павловна вошла плавно, спокойно, и опустилась въ кресло, не просто сла, а услась, устроилась въ такой поз,какъ если бы очутилась въ театр, въ лож, и ожидала начала зрлища.

Тотчасъ, по привычк своей, она опустила вки красивыхъ глазъ, прижала маленькй кружевной носовой платокъ къ губамъ и выговорила равнодушно:

— Ну что, Andr. Что новаго?

Князь слъ противъ жены угрюмый и на ея вопросъ только пожалъ плечами.

— Ничего нельзя сдлать? Ты не хочешь опять създить къ Мозеру.

— Зачмъ? Для глупыхъ разговоровъ? Я же знаю, что ничего нельзя сдлать. Мозеръ не старинный другъ, а просто ростовщикъ.

— А если онъ захочетъ ждать?

— Ждать! воскликнулъ князь нервно.— Предположимъ что жидъ станетъ ждать полгода, ну, хоть годъ. Какой же изъ этого будетъ толкъ? Черезъ годъ будетъ то же самое. Я даже начинаю жалть, что раньше не случилась эта катастрофа. Мы бы давно спокойно жили въ Рязанской деревн. А теперь я не знаю, спасу ли я и Рязань.

— Стало-быть, это, какъ говорится, le commencement de la fin?

— Нтъ, это собственно самый конецъ. Начало конца было давно тому назадъ, когда мы, живя здсь, безразсудно тшили чорта.

Княгиня поморщилась. Она терпть не могла рзкихъ выраженй, поэтому мужъ, обыкновенно, въ ея присутстви избгалъ ихъ. Она не любила даже выраженя, которое случалось слышать часто: ‘чортъ знаетъ’. Она всегда отзывалась на эти слова кокетливо-жалостнымъ голосомъ: ‘Оставьте его въ поко! Если онъ и знаетъ, то не скажетъ.’

Наступило молчане, посл котораго княгиня вдругъ, будто собравшись съ духомъ, какъ бы готовая начать какое-то новое объяснене, важное и серьезное, произнесла нсколько отрывисто:

— Сколько мы, Andr, тратимъ въ годъ?

Князь усмхнулся иронически.

— Это никому неизвстно. Полагаю, что своихъ денегъ и чужихъ боле пятидесяти тысячъ въ годъ. А можетъ-быть и семьдесятъ, а можетъ-быть и больше. Своихъ у насъ было когда-то чистыхъ сорокъ тысячъ. И, если ты помнишь, первые годы брака у насъ оставалось въ конц года кое-что. За послднее время, я думаю, что мы почти столько же каждый годъ занимали. Я включаю въ это число и уплату процентовъ по разнымъ обязательствамъ. Но на жизнь все-таки шло боле шестидесяти тысячъ.

— Скажи мн, выговорила княгиня, поднимая глаза на мужа,— ты совершенно ясно представляешь себ наше положене, совершенно обсудилъ его, холодно и здраво? Ты обдумалъ все?

— Не понимаю твоего вопроса. Что же тутъ обсуживать, обдумывать, такъ или иначе, холодно или горячо? Тутъ нтъ ничего замысловатаго. Жили, разорялись, разорились и пойдемъ по мру, если не спасемъ родовую вотчину.

— А если мы ее спасемъ, едва замтно улыбнулась княгиня,— то поселимся въ ней анахоретами? Будемъ по воскресеньямъ въ сельскую церковь къ обдн здить, будемъ квасъ длать, моченыя яблоки, лтомъ за грибами и по ягоду въ лсъ здить, зимой съ ледяныхъ горъ кататься. Однимъ словомъ, будемъ наслаждаться прелестями деревенской жизни. Скажи, пожалуйста, Andr, какъ по-твоему? Если бы я была въ мор и случилось бы un sinistre, ну, кораблекрушене, то, какъ ты думаешь… что предпочла бы я: спастись и выплыть съ трудомъ на необитаемый островъ, или утонуть? Ты, конечно, поплылъ бы на этотъ островъ?

— Разумется. Но не иначе, какъ съ тобой и съ Тоней. Если бы васъ не было со мной, или бы вы погибли, то, конечно, я бы предпочелъ тоже утонуть.

— Ну, вотъ видишь-ли! Представь ты себ, что мы на корабл и что онъ тонетъ, мы попадаемъ въ воду. Ты плывешь на этотъ необитаемый островъ и тянешь за собой Тоню, я же предпочитаю утонуть. Что ты сдлаешь?

— Я боюсь твоихъ словъ, Юля, выговорилъ вдругъ князь измняясь въ лиц.

— Ты имешь на это основане, холодно выговорила вдругъ Юля Павловна,— потому что я дйствительно пришла объясниться серьезно и сказать теб то, что я ршила. Впрочемъ, у меня есть два предложеня теб, я даю ихъ на выборъ: или будетъ такъ, какъ я сказала — ты спасешься съ Тоней, а я пожелаю утонуть. Конечно, ты понимаешь, я говорю не о самоубйств. Или же я предложу теб спастись всмъ троимъ на такой берегъ, который въ первую минуту покажется теб ужаснымъ. Но надо подумать, холодно все обсудить, примириться съ извстными фактами — и все будетъ слава Богу.

— Я какъ есть не понимаю ни единаго слова, хотя боюсь… и боюсь! выговорилъ князь.

— Желаешь-ли ты распутаться нсколько съ твоими длами, оставаться здсь, въ Петербург, въ этомъ самомъ дом и имть въ годъ почти сто тысячъ и на жизнь, и на постепенную уплату остальныхъ долговъ?

— Не нанимаю этого предложеня. Вдь не ты же дашь мн эти сто тысячъ въ годъ? Вдь не тетушка же общала теб ихъ выплачивать?

— Это все равно — кто и какъ, отвтила княгиня, не глядя.— Я спрашиваю, желаешь-ли ты имть эти сто тысячъ?

— И эти деньги не стыдно будетъ взять?…

— Зависитъ отъ того, какъ судить.

Князь пристально всмотрлся въ лицо жены и посл долгаго молчаня выговорилъ:

— Неужели же это какая-нибудь невообразимая мерзость? И ты… ты… ршаешься?!

Княгиня слегка пожала плечами.

— Нельзя одинаково разсуждать при разныхъ обстоятельствахъ жизни, выговорила она.— Приходится, смотря по стеченю обстоятельствъ, думать и чувствовать разно.

— Хорошее правило! воскликнулъ князь.— Стало-быть, при иныхъ обстоятельствахъ можно почесть убйство хорошимъ дломъ? Вчера я былъ честный человкъ и христанинъ, благодаря обстоятельствамъ, а сегодня, смотря по другимъ обстоятельствамъ, негодяй и убйца.

— Ты мн все-таки не отвчаешь на вопросъ, хочешь-ли ты оставаться здсь и жить той же жизнью, которой мы жили, имя около ста тысячъ въ годъ.

— Скажи мн, откуда, съ какихъ небесъ, он будутъ манною падать на наши головы, и я отвчу теб, уже раздражительно произнесъ князь.

— Эти деньги по формальному условю, которое нарушить мн нельзя безнаказанно, я буду получать отъ человка, который меня давно безумно любитъ.

— За что онъ будетъ теб давать ихъ? черезъ силу спросилъ Яхтомскй.

— Я думаю, это объяснять излишне, тихо выговорила Юля Павловна и черезъ нсколько мгновенй прибавила еще тише:— Ты понимаешь и понялъ такъ, какъ оно есть.

Князь тяжело дышалъ и съ трудомъ заговорилъ:

— Меня, твоего мужа, и твоего сына будетъ содержать на свой счетъ этотъ господинъ, такъ-ли? И я буду этими деньгами платить за провизю, за хлбъ, который буду сть? На эти же деньги воспитывать Тоню и этими же деньгами уплачивать долги? Знаешь-ли Юля, какъ на Руси въ простонародьи мужья на этакое предложене… отвчаютъ своимъ женамъ? Они ихъ бьютъ! Берутъ въ лапы вотъ эти лохмы, показалъ князь на красивую прическу жены,— и за нихъ таскаютъ по полу. И знаешь, что я теб скажу: они хорошо длаютъ. Есть всему мра и границы! Когда одинъ человкъ переходитъ эту границу, то даетъ право и другому перейти ее.

— Стало-быть, ты отказываешь? вымолвила княгиня уже нсколько вызывающе.— Ты предпочитаешь срамъ, скандалъ и жизнь въ глуши?

— Нтъ, не я предпочитаю срамъ, а ты! Я предпочитаю честную уплату всмъ всего, что долженъ. И дйствительную жизнь потомъ, настоящую жизнь, посл этой безпутной вакханали. Я отдохну въ деревн и разумомъ и душой.

— Ну, такъ ступай и отдыхай!

Князь впился глазами въ лицо жены и вымолвилъ тихо:

— А ты за мной не послдуешь?

— Конечно, нтъ! Зачмъ? Чтобы умереть? Я такой жизни не вынесу… Шести мсяцевъ не вынесу. Зачмъ же я буду собой жертвовать? Повторяю: лучше утонуть, чмъ жить на необитаемомъ остров.

Князь взялъ себя руками за голову, просидлъ такъ нсколько мгновенй, потомъ тихо махнулъ рукой на жену.

— Довольно! Больше не надо! произнесъ онъ сдавленнымъ голосомъ.— Только скажу: ничего этого не будетъ! Ты подешь со мной, или я останусь здсь… и убью тебя.

— Plait-il? отозвалась княгиня съ очаровательной улыбкой.

— Убью… Да, убью! Заржу, или застрлю!

— Ты это когда-нибудь длалъ?

— Сдлаю!

— Ну, вотъ, видишь-ли, cher ami, никогда этого не длавши, ты не можешь знать, насколько это мудрено. L’intention est aise, mais l’acte ne l’est pas.

— Вижу, вижу! воскликнулъ вдругъ кивзь.— Только теперь вижу совершенно ясно, что ты меня совершенно не знаешь, никогда не знала. Ты судишь по тому, что я, какъ, рабъ, какъ негръ, какъ собака, былъ у тебя въ рукахъ игрушкой. Былъ у тебя, какъ двчонка у горничныхъ на побгушкахъ, на посылкахъ. Все это было такъ и это положене я даже любилъ, пока я зналъ, что ты честная жена, врная своему долгу и любящая меня. Но разъ ты перестаешь быть ею, длаешься отребьемъ рода человческаго,— отношеня сразу мняются. Если ты настолько низкая натура, что способна пасть, то я обязанъ не допустить тебя до этого, обязанъ спасти тебя. А спасене возможно только ножомъ, или пистолетомъ. Повторяю теб, Юля, ради Бога врь мн. Я не лгу. Я тебя убью! И сдлаю это гораздо проще, гораздо спокойне, боле твердою рукой, чмъ самый отчаянный разбойникъ, потому что я буду силенъ мыслью что исполняю свой священный долгъ по отношеню къ семь.

— Ну, это уже не разговоръ, вымолвила княгиня, вставая.— Это уже просто бредни.

— Ты съ ума сходишь! вскрикнулъ князь.

— Нтъ, полагаю, что ты сходишь съ ума. Ты говоришь, пустяки, когда съ тобой хотли переговорить серьезно.

— Julie, что съ тобой? Ты-ли это говоришь? Ты-ли это относишься такъ спокойно къ самому отвратительному длу, какое только можно было выдумать? Я чувствую, что дйствительно мысли у меня путаются. Я не врю, что ты передо мной стоишь и говоришь все это.

— Ну, до свиданя! вымолвила княгиня, направляясь къ двери.— Успокойся! Обдумай все, холодно обсуди и завтра, мы снова переговоримъ.

XX.

Когда Юля Павловна нсколько боле быстрымъ шагомъ вышла изъ комнаты мужа, князь остался въ кресл, какъ пораженный громомъ. Онъ чувствовалъ, что онъ въ какомъ-то круговорот, куда невидимая сила увлекла его и вертитъ безъ конца и смысла. Часъ тому назадъ онъ съ ужасомъ съ болью на сердц думалъ о разорени, срам на весь городъ, о необходимости пережить нсколько ужасныхъ дней,но затмъ успокоиться и быть почти счастливымъ въ глуши деревни.

Теперь же все это оказалось пустяками. Фактъ разореня такъ маловаженъ, что кажется просто какой-то непрятной шуткой надъ нимъ, маленькой обидой. То, что казалось страшнымъ ударомъ, теперь оказывается простымъ щелчкомъ. А вотъ онъ — настоящй ударъ, поразившй его и въ мозгъ, и въ сердце.

‘Да жена-ли это?.. Не сонъ-ли это?.. Не задремалъ-ли онъ въ этомъ кресл часъ тому назадъ? Быть-можетъ, все это приснилось?’

И Яхтомскй готовъ былъ бжать черезъ вс комнаты на половину жены, чтобы спросить у нея, приходила-ли она къ нему въ кабинетъ, было-ли между ними объяснене, говорила-ли она то, что осквернило ее въ его глазахъ.

— Нтъ. Такъ, такъ! выговорилъ Яхтомскй вслухъ.— Такъ!.. Все это правда, все это сейчасъ было… Но я не допущу. Я убью ее!.. И пожалуй и себя потомъ. А Тоня?.. Боже мой, неужели же нтъ исхода?

Князь смолкъ, закрылъ лицо руками и сидлъ въ кресл, но онъ уже не былъ погруженъ въ т же мысли. Въ голов было какъ-то пусто — одинъ шумъ и гулъ.

Наконецъ, онъ очнулся отъ чьего-то голоса, отнялъ руки отъ лица и оглянулся. Передъ нимъ стоялъ Тарасъ, взволнованный, со слезами на глазахъ. Старикъ все слышалъ и зналъ.

— Князинька! Что вы?.. Полноте!.. Грхъ! говорилъ Тарасъ дрожащимъ голосомъ.— Это малодуше. И зачмъ вамъ здсь въ Питер жить? Не по васъ онъ совсмъ… Что за важность, что продадутъ этотъ домъ и вс ваши бездлухи,— весь этотъ хламъ, ни на что негодный? Будете жить въ деревн, поглядите, совсмъ иначе заживете. Довольны и счастливы будете… Миръ въ душ тогда будетъ.

— Ахъ, старый мой, знаю я все это! отозвался Яхтомскй.— Не въ этомъ дло… Къ этому я уже привыкъ. И мн нищета самая, по совсти, не страшна…

— Что же тогда, князинька?.. Такъ,успокойтесь… Поглядите, на что вы похожи?.. Краше въ гробъ кладутъ!

— Букашкинъ, посуди, посовтуй…. вдругъ выговорилъ князь со слезами на глазахъ и называя старика по фамили, что бывало очень рдко.— Посуди!.. Княгиня не подетъ съ нами, останется здсь жить.

— Что-жъ, пускай! Одни подемъ. У васъ ребенокъ. Вамъ Богъ его далъ, и отъ васъ за него отвта потребуетъ. Будете богобоязненно воспитывать, въ вр наставлять, уму разуму учить. А тамъ, Богъ дастъ, онъ женится. И вы будете еще счастливе. Будете со внучатами жить. Жена, князинька, хороша хорошая, а худая пуще врага человческаго, пуще самого дьявола-искусителя.

— Ахъ, Тарасъ, да вдь княгиня не спроста здсь останется!.. Если-бъ ты зналъ зачмъ…

— Все за тмъ же, князинька.

— Нтъ, нтъ! Теб я скажу… Ты мн не лакей, а другъ лучшй! съ чувствомъ вымолвилъ князь.

— На рукахъ, князинька, носилъ васъ, выговорилъ Тарасъ, и слезы потекли но лицу его.

— Знаю! И теб я скажу. Княгиня останется здсь… Ну, понимаешь?.. Будетъ человкъ, который ей много денегъ будетъ давать. И будетъ она здсь жить и веселиться. Разв я могу согласиться на это, пережить это? Я убью ее!

— Нтъ, князинька! твердо заговорилъ старикъ.— Смиритесь, сочтите это Божескимъ наказанемъ за свои каке трхи, покайтесь и смиритесь. Ничего зря не бываетъ! Всякя бды и напасти, всякое горе, всякое злосчастье — все это намъ за наши грхи! И мы должны принимать это со смиренемъ. Ступайте въ деревню съ Тоней и живите мирно и счастливо, а княгин предоставьте радоваться во всякомъ нечести. Горбатаго исправитъ могила.

— И подумать, что все это деньги! воскликнулъ князь, не слушая старика.— Не будь разореня, ничего подобнаго и на умъ бы не пришло ей!

— Князинька, родной мой, простите… Какъ не пришло бы!.. Охъ, не могу я…

Тарасъ вдругъ опустился на колни, взялъ обими руками руку князя, поцловалъ ее и выговорилъ:

— Князинька, тмъ лучше! Давно бы слдъ вамъ разойтись въ разныя стороны. Не пара она вамъ. Всмъ извстно давно, вы одни ничего не знаете и не видли… Нечестивая она жена…

— Что? Я не понимаю тебя, Тарасъ!?

— Князинька, вдь давно… вотъ уже лтъ съ пятокъ какъ я знаю, и друге знаютъ все, что творитъ княгиня. Вы одни не видали и не знаете… Такъ пускай же она лучше одна будетъ жить и все этакое творить, а не срамить мужа и сына.

— Ты съ ума сошелъ! Ты лжешь, Тарасъ! вскрикнулъ князь.

Старикъ молчалъ, и князь снова громко вскрикнулъ чуть не на весь домъ.

— Тарасъ!.. Если ты солгалъ… даже если ты только ошибся, и друге тебя обманули, налгали, то я тебя… Говори, Тарасъ!

— Хоть голову снимите, князинька. Вотъ вамъ передъ Господомъ Богомъ!.. Врно все! старикъ перекрестился на икону въ углу.— Не налгали мн, а самъ я знаю. Самъ я видлъ… И не разъ, князинька, не два… Много, много разовъ. Всхъ ихъ назвать могу… И теперешняго злодя назвать могу…

Тарасъ хотлъ продолжать, но, приглядвшись къ князю, вскрикнулъ и заметался.

Блдный какъ смерть, Яхтомскй сидлъ въ кресл съ повиснувшей на-сторону головой и безъ признаковъ жизни въ страшно искаженномъ лиц.

Съ княземъ сдлался обморокъ, чего никогда не бывало. Настолько силенъ былъ полученный ударъ.

Съ трудомъ приведенный въ чувство старикомъ, князь выслалъ его жестомъ, ни слова не произнося и даже не глянувъ въ лицо своего прежняго дядьки.

Оставшись одинъ и оправившись, князь дрожащею рукой написалъ записку другу, единственному человку, съ которымъ былъ давно близокъ.

Онъ звалъ Ватбольскаго тотчасъ къ себ, и записка кончалась словами:

‘Дло идетъ о жен. Ты долженъ знать или догадываться… Неужели я одинъ былъ слпъ на весь Петербургъ?… Скоре ко мн, другъ. На помощь! Привези мн жизнь или смерть!..’

Чрезъ часъ отвтъ, полученный съ человкомъ отъ полковника, былъ для князя неожиданностью. Ватбольскй увдомлялъ друга, что получилъ командировку и вызжаетъ немедленно на Югъ Росси.

Это была ложь. И князь понялъ смыслъ и мотивъ этой лжи со стороны человка, давно его любившаго.

Яхтомскй отгадалъ врно. Когда Ватбольскй получилъ записку друга, то воскликнулъ:

— Я скажу?.. Я открою глаза?!.. Никогда! Узнай отъ другихъ! Увидай своимъ глазомъ! Да и что я скажу? Мои подозрнья — не факты. Моя глубокая увренность въ ея гнусномъ поведени не доказательство. Нтъ, я не нанесу теб этого удара, милый Андрей. Я лучше возьму отпускъ и спасусь бгствомъ. Я пригожусь посл, поздне…

И дйствительно, Ватбольскй въ тотъ же вечеръ выхалъ за городъ, а затмъ ухалъ изъ Петербурга, не повидавшись съ другомъ.

XXI.

Князь, вторично убжденный поведенемъ друга въ истинности всего открытаго Тарасомъ, сталъ чувствовать себя съ каждымъ часомъ все хуже и рано легъ въ постель. Тарасъ устроился на матрац за дверьми спальни барина.

Прислушавшись среди ночи, часовъ около трехъ, онъ осторожно отворилъ дверь и вошелъ. Князь что-то говорилъ. Тарасъ зажегъ свчку и вымолвилъ:

— Что прикажете?

Князь заговорилъ что-то безсмысленное, разныя слова безъ связи, и при этомъ не открывалъ глазъ. Старикъ тотчасъ же догадался, что онъ бредитъ, и немедленно послалъ за докторомъ верхового.

Поутру оказалось, что князь серьезно боленъ. У него начиналось воспалене мозга. Докторъ добивался всячески у единственнаго лица, къ которому онъ могъ обратиться, т. е. у Тараса, что произошло съ княземъ за послдне дни.

Тарасъ отзывался невднемъ, хотя отлично понималъ, что было причиной болзни, и обвинялъ прежде всего самого себя.

Дйствительно, нервная натура Яхтомскаго не вынесла двухъ ударовъ, изъ которыхъ второй былъ во сто кратъ ужасне перваго. Мысль о разорени, о срам, о грядущей нищет надломила его, а затмъ, едва усплъ онъ за недлю освоиться съ новымъ положенемъ, котораго смутно давно ожидалъ, какъ разразился другой громовой ударъ.

Любимецъ-камердинеръ, конечно, изъ любви къ барину, и въ самыя тяжелыя для него минуты, счелъ нужнымъ утшить обожаемаго барина, убдивъ, что не стоитъ сожалть о разлук съ супругой. Тарасъ передалъ князю то, что нкоторымъ людямъ въ Петербург смутно чудилось, но чего наврно никто не могъ знать.

Никто — кром самого старика.

Никто не считалъ нужнымъ или любопытнымъ внимательно слдить за княгиней — шпонить. Старикъ Тарасъ, изъ обожаня къ барину, давно ршился на это и его выслживала имли полный успхъ.

За послдня пять лтъ Тарасъ зналъ уже трехъ лицъ въ Петербург, которыя пользовались благосклонностью княгини. За послднй годъ онъ выслдилъ и открылъ новое лицо — молодого езуитскаго аббата Салмоновича, гувернера Тони.

И Тарасъ могъ побожиться князю…

Болзнь князя приняла опасный и бурный характеръ, смутившй всхъ. Три доктора, въ томъ числ одна знаменитость, навщали больного ежедневно.

Тарасъ не отходилъ отъ постели обожаемаго барина и уже спрашивалъ себя съ леденящимъ сердце ужасомъ, не убилъ-ли онъ своего Андрея Николаевича, котораго когда-то имлъ право называть ‘Андрюшенькой’.

Въ город было, конечно, извстно, что князь заболлъ серьезно. Гости, являвшеся справляться о ход болзни, толпились по цлымъ днямъ въ гостиныхъ княгини. При этомъ веселый говоръ не умолкалъ въ горницахъ, и постороннй свидтель никакъ бы не поврилъ, что вс эти лица — мужчины и женщины — являются якобы ради того, чтобы узнать о положени больного.

Въ Петербург уже прошелъ слухъ, что причина болзни — разорене. Нкоторыя прятельницы спрашивали княгиню, прося сказать правду. Княгиня отвчала, что дйствительно дла запутаны, но до полнаго разгрома еще далеко, его и не предвидится.

Затмъ Юля Павловна стала всмъ говорить, что мужъ ршилъ продать домъ въ Петербург и поселиться въ деревн, чтобы заняться устройствомъ длъ. Она же, не вынося деревенскую глушь, думаетъ нанять себ небольшой домъ и проводить тоже часть года въ деревн, конечно, лтомъ. Но осень она будетъ за границей, зиму — въ Петербург, весну — или въ Петербург, или за границей, или въ деревн.

Принимая гостей и весело болтая, продолжая кокетничать со своими безчисленными обожателями, княгиня все-таки была крайне встревожена. Хотя она владла собой настолько, насколько иному дипломату или полководцу и во сн не снилось, тмъ не мене необходимость сдерживаться и скрывать все отъ постороннихъ физически утомляла ее.

Вслдстве этого многе, близко знавше ее, замчали въ ней что-то особенное, какую-то рзкость, нервозность, иногда сильную разсянность.

Княгиню, конечно, смущала болзнь мужа, но совершенно съ особой точки зрня. Видвъ князя за нсколько часовъ до начала болзни и объяснившись съ нимъ, она покинула его лишь взволнованнымъ и раздраженнымъ этимъ объясненемъ. Она никакъ не могла предполагать, что все ею сказанное поведетъ къ такому сильному нравственному потрясеню. Да она и не врила въ это.

‘Нтъ, думалось ей.— Съ нимъ случилось что-нибудь еще! Онъ могъ бы заболть такъ, если бы я дйствительно уже разъхалась съ нимъ и поселилась бы въ Петербург одна. Но теперь, посл одного разговора объ этомъ, ничего не могло случиться такого серьезнаго. Стало-быть, есть что-нибудь еще’.

Размышляя о томъ, что именно нанесло князю такой жестокй ударъ, свалившй его въ постель, княгиня, конечно, терялась въ догадкахъ. Она не могла догадаться, что виновникъ всего — Тарасъ.

Княгиня уже давно инстинктивно ненавидла Тараса, чувствуя, что онъ, неизвстно почему, презираетъ ее. И отношене ея къ любимцу мужа дошло до того, что она потребовала удаленя его изъ дому.

Князь не согласился, считая это прихотью жены и, кром того, величайшею несправедливостью по отношеню къ старику, который когда-то былъ его дядькой, почти нянькой. Тарасъ остался при княз съ условемъ стараться, по мр возможности, не попадаться на глаза княгин. И врагъ попрежнему былъ въ дом.

Но почему старикъ былъ ея врагомъ — причинъ не было… Княгин и въ умъ не приходило, что этотъ старикъ не просто безъ всякихъ основанй ненавидитъ ее. Она бы не мало была поражена, еслибы узнала, что Тарасъ, изъ любви къ барину, убдился собственными глазами и ушами во всемъ томъ, что искусно скрыто ею отъ цлой столицы.

Прошло три дня — и больной былъ все въ бреду. На четвертый день онъ пришелъ въ себя и, увидя передъ собой Тараса, вымолвилъ:

— Мн нехорошо, Тарасъ! Пошли за докторомъ, только за нашимъ.

— Слушаю-съ, отозвался Тарасъ, и лицо его стало грустно.

Подумавъ мгновене, онъ прибавилъ:

— Петръ Ивановичъ уже былъ сегодня утромъ. Вы уже съ вечера все жаловались. Онъ сказываетъ — ничего. Черезъ недльку подыметесь.

— Съ вечера я плохъ? выговорилъ князь.

— Да-съ, да-съ!

Въ этотъ день князю было нсколько лучше и хотя ночью снова начался бредъ, но, по заявленю докторовъ, опасность уже миновала.

На слдующй день князь чувствовалъ себя еще слабе, но за то въ голов было ясно. Проснувшись и придя въ себя около девяти часовъ, онъ кликнулъ камердинера.

Старикъ подошелъ къ постели.

— Слушай. Встанетъ княгиня, ты ступай, скажи ей… Ты… Понялъ? Ты самъ…

— Понялъ-съ… Если прикажете, что же-съ? Ваша воля…

— Ты самъ! Скажи: князь проситъ васъ сюда не ходить. Слышишь?

— Слушаю-съ..

— Если пойдетъ, ты ее не пустишь. Понялъ?

— Понялъ-съ, тихо отозвался Тарасъ, невольно опуская глаза.

Князь помолчалъ, потомъ прибавилъ:

— Я теб позволяю не пускать. Я приказываю… Если пустишь, помни: мн служить не будешь. Я тебя прогоню. Никогда не увидишь меня. Понялъ-ли?

— Слушаю-съ, еще тише отозвался Тарасъ.— Будетъ исполнено въ точности.

Князь вздохнулъ тяжело и отвернулся къ стн.

Когда около полудня онъ задремалъ, Тарасъ прислушался къ его дыханю и, найдя его ровнымъ, спокойнымъ, тихонько вышелъ изъ комнаты. Кликнувъ лакея, онъ послалъ его за женой, а самъ слъ у протворенной двери въ спальню.

XXII.

Марья Кузьминична Букашкина, позванная человкомъ къ мужу, явилась, конечно, тотчасъ же. Маленькая, худенькая фигурка, въ простомъ ситцевомъ сромъ плать, катышкомъ прикатилась въ горницу, гд сидлъ у дверей Тарасъ.

— Что теб, Тарасъ Мосичъ? заговорила она, нсколько тревожно, зная, что мужъ по пустому длу не позоветъ ее внизъ къ самымъ горницамъ князя.

— Не пугайся, Кузьминична, а то совсмъ мысли растеряются и толку не выйдетъ. А дло важное.

При слов ‘не пугайся’ Марья Кузьминична струхнула еще боле и разинула ротъ.

— Ну, такъ! Выговорилъ Тарасъ сурово.— Толкомъ теб говорю — подбодрись! Мн некому поручене дать, а дло важное. Ступай ты сейчасъ, разыщи Машутку и скажи ей якобы отъ себя… Пойми: ты — отъ себя! Поняла ты? Не я теб сказывалъ дочери говорить, а такъ въ разговор сказалъ, а ты ужъ ей тайкомъ якобы говоришь отъ себя.

— Да что же? Что?

— А слушай! Тайкомъ отъ себя скажи: поди, молъ, ты къ княгин и скажи ей не ходить въ спальню князя. Онъ-де отцу приказалъ не впускать васъ ни за что, хоть въ драку съ вами входить и просто гнать. Такъ строго указалъ! Вотъ вы, княгиня, лучше, молъ, не ходите, а то срамъ будетъ на весь домъ. Тятька, молъ, васъ — помретъ — не впуститъ. А князь собственно это такъ приказалъ, что тятька ему на образа крестился исполнить. Ужъ такя, молъ, обстоятельства вышли. Поняла?

— Какъ будто поняла.

— Ну, повтори.

Марья Кузьминична начала повторять и на этотъ разъ по счастю ничего не перепутала.

— Ну, вотъ умница ты! Подъ скорй, разыщи двчонку и посылай къ княгин, а то я боюсь — какъ разъ она сюда нагрянетъ.

Букашкина тотчасъ пустилась разыскивать по всему дому свою дочь и нашла ее въ горницахъ молодого барина. Передавъ якобы отъ себя все, что она слышала отъ мужа, она послала дочь къ княгин.

— Нтъ, матушка, этакъ плохо будетъ, возразила молоденькая и пригожая Маша съ лукавыми глазами, яркими и бойкими.— Такъ негоже. Вы мн отъ себя все это говорите. Но вдь васъ тятя послалъ. Я же не дура! Такъ я тоже пойду къ княгин отъ себя, якобы подслушала, какъ тятенька вамъ это говорилъ. А то ей будетъ обидно. Выходитъ, будто тятенька княгин приказане посылаетъ. Помилуй Богъ, какое тутъ произойти можетъ!

— Ну, тамъ, дочка, какъ знаешь. Ты умница, ршила Букашкина.

И, сбывъ съ рукъ поручене, отправилась къ себ.

Маша тотчасъ же направилась на половину княгини, узнала, что у Юли Павловны гость, и ршилась ждать его отъзда. Черезъ полчаса гость уже ухалъ. Маша смло явилась въ гостиную и объяснила все барын.

Такъ какъ Маш случалось часто наушничать въ разныхъ пустякахъ, то Юля Павловна тотчасъ поврила, что двушка пришла отъ себя. Она сильно смутилась и даже сдлала нсколько шаговъ, чтобы ссть въ кресло, такъ какъ ноги ея слегка дрогнули.

Совершилось что-то особенное. Опять-таки приказъ мужа не могъ быть основанъ только на одномъ ихъ послднемъ объяснени.

‘Нтъ, есть еще что-то новое’, подумалось княгин.

Оправившись, княгиня встала и ршительно двинулась черезъ вс комнаты прямо къ дверямъ спальни мужа.

Заслышавъ шелестъ шелковаго платья, Тарасъ ахнулъ и шепнулъ:

— Ахъ, дура моя, не успла. Скажи на милость!

Княгиня подходила къ дверямъ, съ ненавистью мряя Тараса съ головы до пятъ. Старикъ поднялся со своего стула, сталъ въ дверяхъ, спиной загораживая ихъ и, опустивъ глаза, взволнованнымъ, дрожащимъ голосомъ, проговорилъ:

— Ваше сятельство! Князь не приказалъ васъ… Извините. Я васъ пропустить не могу.

Княгиня молча остановилась, злобно глянула на лакея, и лицо ея слегка исказилось. Она сдлала еще шагъ впередъ, поднявъ на него руку и какъ бы приказывая посторониться:

— Князь не приказалъ! дрожащимъ уже голосомъ заговорилъ Тарасъ.— Сказалъ, если я пропущу васъ, то онъ тотчасъ прогонитъ меня и никогда не пуститъ на глаза. Разсудите, ваше сятельство. Я не могу. Помру тутъ, а не пропущу.

— Если ты сталъ ужъ главнымъ наперсникомъ князя,его повреннымъ, выговорила княгиня, рзко смясь,— то скажи по крайней мр… Будь настолько внимателенъ и любезенъ ко мн. Скажи, на чемъ основано все это? Что случилось? Что я сдлала? Будьте милостивы, господинъ холопъ, лисица, уда… зашептала княгиня вн себя.

— Я этого не могу знать, ваше сятельство, я исполняю приказане.

— Я этому приказаню не врю. Князь въ бреду, а ты умничаешь.

Княгиня вернулась въ залу и кликнула людей.

Черезъ нсколько мгновенй она вернулась и вслдъ, за ней шли четверо лакеевъ.

— Возьмите! протянула она руку, указывая на Тараса.— Уведите! Свяжите!

Люди, перепуганные, нершительно двинулись къ старику. Они чувствовали всю фальшь своего положеня. Они не знали въ чемъ дло, но поняли, что если Тарасъ Мосичъ вдругъ не повинуется княгин, то, стало-быть, на то есть основане, пожалуй даже строгй приказъ князя. Послушаться княгиню — значитъ ослушаться князя.

— Берите же его! вскрикнула Юля Павловна такимъ голосомъ, что пришлось повиноваться.

Люди схватили Тараса за руки и потащили отъ двери. Старикъ хотлъ упираться, но затмъ покорился.

— Что же, я не виновенъ! выговорилъ онъ—Если изволите силой входить… Только проку будетъ мало.

Княгиня вошла въ спальню, но въ порыв пыла и негодованя позабыла притворить дверь за собой. Черезъ мгновене и Тарасъ, и четверо людей, которые уже перестали, держать его, а просто стояли около него, вс ясно услышали рзкй, хрипливый, но громкй голосъ князя:

— Ни слова! Подите вонъ!

Затмъ, вроятно въ отвтъ на что-то сказанное княгиней, снова раздалось еще громче:

— Тарасъ! Тарасъ!

Старикъ двинулся къ дверямъ, а изъ спальни раздалось:

— Вонъ! Тарасъ!.. Гони вонъ!

Княгиня появилась вновь изъ спальни, блдная какъ снгъ, но улыбающаяся. Лицо ея поразило даже четырехъ дворовыхъ лакеевъ. Даже они замтили какое-то удивительное выражене у княгини.

‘Богъ ее знаетъ! сообразили они мысленно.— Не то на смерть перепугана она, не то обрадовалась до смерти’.

Дйствительно, лицо княгини было мертво-блдно, искажено гнвомъ, но вмст съ тмъ глаза сяли будто радостью.

И не мудрено! Выходя изъ спальни мужа княгиня думала про себя:

‘Все ршилось. Все устроилось. Самъ прогналъ, оскорбилъ. При людяхъ! Я этого никогда не прощу… чтобы быть свободной’.

И пройдя къ себ, Юля Павловна послала тотчасъ двушку попросить господина Салмоновича къ ней.

— Скажи: очень нужно. Прошу сейчасъ прйти.

Чрезъ пять минутъ аббатъ уже входилъ въ гостиную княгини и озирался. Онъ это длалъ всегда, чтобы знать, какъ начать разговоръ: на вы или на ты,

Замтя крайнюю блдность и тревогу княгини, Салмоновичъ тоже встревожился.

— Что такое?.. Что случилось?

Княгиня разсказала все происшедшее сейчасъ съ мужемъ. Салмоновичъ задумался и насупился.

— Странно. Непонятно, выговорилъ онъ наконецъ.— Во всякомъ случа, я знаю одно и врно: насъ онъ не подозрваетъ. Единственный человкъ меня безпокоющй — это старый чортъ Тарасъ. Я два раза видлъ, готовъ побожиться, что онъ за мной подглядываетъ. Но не на того напалъ. Я тоже остороженъ и меня не проведешь.

— Этого я и не думаю, отозвалась княгиня.— Да и что же… Пускай. Теперь мн все равно. Мн важне теперь скрываться отъ князя Вахтенштейна, нежели отъ князя Яхтомскаго.

— Конечно, конечно… Но все-таки не слдуетъ ничего страннаго около себя оставлять неразъясненнымъ. Это опасно.

И подумавъ, Салмоновичъ спросилъ:

— Что же ты намрена теперь длать?

— Объясниться съ Вахтенштейномъ и согласиться на его предложене, холодно отвтила Юля Павловна.

— Это никогда не поздно. Но какъ еще нмецъ отнесется къ вашему разрыву…

— Будетъ въ восторг.

— Сомнваюсь… Увидимъ… Сомнваюсь. Впрочемъ, какъ знаешь. А я отправлюсь къ моему другу Рафаилу. Одна голова хорошо, а дв лучше. Мы съ нимъ побесдуемъ и что-нибудь ршимъ. Я съ нимъ ни въ чемъ не скрываюсь.

— Какъ ни въ чемъ?!.. воскликнула княгиня.— Надюсь, есть исключеня.

— Нтъ. Зачмъ?

— Тогда ты меня компрометируешь…

— Полноте, ваше сятельство… Да мой Рафаилъ — могила. И даже отвратительная могила.

ХXIII.

Личность, жившая въ дом князя Яхтомскаго, въ качеств гувернера Тони, была изъ числа тхъ, какихъ, къ несчастью, было много во многихъ дворянскихъ семействахъ столицы. Съ тхъ поръ, что въ Петербург, съ соизволеня императрицы, возникъ езуитскй коллегумъ, появились при немъ дв школы: одна простая, для лицъ всхъ состоянй, другая исключительно дворянская. Въ петербургскомъ высшемъ обществ тотчасъ явилось рвене воспитывать дтей въ этой школ, гд плата за учене была по времени невроятно высокою, доходившею до двухъ тысячъ серебряныхъ рублей или до семи тысячъ ассигнацями.

Русске аристократы, не желавше отставать отъ моды, желавше слдовать примру Голицыныхъ, Волконскихъ, Юсуповыхъ, Нарышкиныхъ, Гагариныхъ и др., но не имвше возможности платить эту огромную сумму, придумали иной способъ. Они брали въ домъ гувернера и преподавателя изъ езуитовъ за гораздо меньшую плату, но не иначе, какъ по рекомендаци самого отца Гаврила.

Груберъ, вмсто того, чтобы длать какя-либо затрудненя, ради заполученя учениковъ и семи тысячъ барыша въ пользу пансона, напротивъ, съ большой охотой рекомендовалъ преподавателей изъ аббатовъ, не числившихся офицально езуитами, но связанныхъ съ Орденомъ чмъ-либо боле серьезнымъ, чмъ vota simplicia.

Отецъ Гаврилъ, подобно многимъ другимъ ректорамъ, рекомендовалъ въ семейства людей, которые, вслдстве тайныхъ причинъ, были рабами Ордена, слпыми покорнйшими исполнителями всякихъ приказанй и требованй безъ границъ, безъ исключеня.

Въ данномъ случа отцы езуиты не выигрывали ничего деньгами, но выигрывали нравственно несравненно больше. Воспитатель, живущй въ какой-либо семь, былъ ихъ шпономъ. Вся обстановка семейная, малйшая мелочь повседневной жизни — все было черезъ него извстно въ коллегум.

Такимъ образомъ во многихъ петербургскихъ семьяхъ сановниковъ и государственныхъ людей были учителями аббаты, которые были не что иное, какъ простые рядовые коварнаго, всюду побдоноснаго войска служителей Бога, монаховъ-милитантовъ.

Разумется, никому въ Петербург не приходило на умъ, что аббатъ, скромно присутствующй за обденнымъ столомъ или за завтракомъ вмст со своимъ питомцемъ, ведущй себя всегда безукоризненно, занятый лишь двумя вещами: учить мальчика и молиться Богу,— собственно есть шпонъ и предатель.

Иному семейству, живущему мирно, просто, и стало-быть не любопытно для езуитовъ, подобный соглядатай былъ бы и не опасенъ. Но инструкця отцовъ командировъ простому рядовому изъ арми часто не ограничивалась только предписанемъ о соглядатайств. Часто нужно было нчто иное, важнйшее. Скромный воспитатель ребенка обязывался всячески — и, конечно, мастерски, искусно, а не грубо,— вносить раздоръ въ семью, если это было нужно для отцовъ Ордена.

Разумется, для подобнаго рода дятельности отецъ Гаврилъ, какъ и друге отцы-езуиты, избирали молодыхъ людей, которые бы совмщали въ себ два условя: во-первыхъ, одаренную натуру, одаренную скорй пороками, чмъ достоинствами, обладающую мастерствомъ въ интриг и лукавств, идущую на всякя сдлки съ совстью и соединяющую въ себ три свойства: проницательность, пронырливость и энергю.

Но вмст съ тмъ требовалось и другое. Вслдстве своихъ личныхъ обстоятельствъ жизни подобный аббатъ и тайный агентъ долженъ былъ непремнно быть связанъ съ Орденомъ не однимъ обтомъ и не одною лишь сложною клятвой. Онъ долженъ былъ быть непремнно въ полной власти, въ рукахъ езуитовъ, вслдстве какого-либо особеннаго, тайнаго обстоятельства.

Салмоновичъ былъ именно образчикомъ такого слуги Ордена, простого рядоваго ихъ арми, воспитателя и шпона вмст. Аббатъ, за годъ передъ тмъ поступившй гувернеромъ Тони, былъ даже яркимъ образчикомъ этихъ рядовыхъ арми и живымъ доказательствомъ, что отцы-езуиты не брезгали никмъ.

Еще молодой человкъ, лтъ двадцати-пяти или двадцати-семи, съ неправильными чертами лица, но съ чрезвычайно умнымъ и выразительнымъ лицомъ.

Онъ былъ мало образованъ, зналъ только три языка: польскй, нмецкй и русскй, но совершенно не зналъ латыни, что было крайне подозрительно. Начавъ заниматься латинскимъ языкомъ съ годъ назадъ, онъ однако могъ теперь скрывать это незнане и прятаться за латинскя цитаты, выученныя наизусть.

Салмоновичъ отличался тмъ, что при первомъ знакомств съ нимъ каждому казался человкомъ крайне некрасивымъ и не очень умнымъ. Но впослдстви о немъ приходилось составить совершенно противоположное мнне. Женщинамъ Салмоновичъ съ перваго разу совершенно не могъ нравиться, и он не обращали на него ни малйшаго вниманя. Но когда Салмоновичъ хотлъ покорить себ кого-либо изъ представительницъ прекраснаго пола, то это почти всегда удавалось ему. И Богъ всть почему! Он добивался того, что имлъ неотразимое вляне на избранную имъ жертву. Но какимъ путемъ — онъ самъ бы точно объяснить не могъ. Съ мужчинами это удавалось мене, но съ женщинами почти всегда.

Салмоновичъ случайно зналъ и часто вспоминалъ, что знаменитый дятель Франци, недавно умершй, графъ Мирабо, былъ примрный побдитель прекраснаго пола, несмотря на то, что былъ страшно дуренъ собой, съ вульгарными чертами лица, испещреннаго слдами оспы. Чмъ же онъ бралъ? Тмъ же, чмъ и Салмоновичъ. Чмъ-то неуловимымъ, необъяснимымъ. Всякая женщина, начиная неравнодушно относиться къ аббату, сама не понимала, почему это происходитъ. Не одинъ умъ и не одно краснорче тутъ дйствовали, а то, что можно было бы назвать моднымъ словомъ — ‘ магнетизмъ’.

И вотъ именно нчто подобное случилось теперь съ княгиней Яхтомской. Посл многихъ избранниковъ, отличавшихся всмъ тмъ, чего не было въ Салмонович, блестящихъ молодыхъ людей изъ среды гварди, двора и дипломатическаго корпуса, она теперь если не была влюблена въ Салмоновича, то все-таки была въ его власти, была у него въ рукахъ, чего прежде съ ней никогда не бывало. Она какъ бы поневол уступала ему и повиновалась. Она часто товорила себ, задумчиво улыбаясь:

‘J’ai t fascine…’

Аббатъ Салмоновичъ былъ происхожденя темнаго, конечно, для всхъ, кром отцовъ-езуитовъ… Онъ былъ еврей, уроженецъ Франкфурта-на-Майн, и его прежняя настоящая фамиля была просто Соломонъ.

Будучи натурой испорченной съ дтства, благодаря природнымъ задаткамъ, а равно и обстоятельствамъ жизни, молодой еврей Сандеръ Соломонъ попался, въ девятнадцать лтъ, вмст съ другими, въ поддлк документовъ, ради пробртеня большой суммы денегъ. Онъ былъ отданъ подъ судъ вмст съ прочими и засаженъ въ тюрьму. Но и въ тюрьмахъ тогдашнихъ бывали, хотя бы мимоходомъ заглядывая, езуитске соглядатаи.

Въ тюрьм, гд сидлъ Салмоновичъ, оказался таковой. И этотъ рядовой ордена сразу оцнилъ Салмоновича по достоинству, сразу увидлъ въ немъ дорогое пробртене для ордена и доложилъ о немъ.

Мсяца черезъ три посл заключеня, Салмоновичъ былъ выпущенъ изъ тюрьмы, крестился и сталъ христаниномъ, а вмст съ тмъ свободнымъ гражданиномъ. Какимъ образомъ все это приключилось — онъ, конечно, самъ вполн не понималъ и объяснить бы не могъ. Но переступивъ порогъ тюрьмы и выйдя изъ храма посл крещеня съ именемъ Фридриха Соломона, онъ былъ вызванъ на квартиру какого-то старика, показавшагося ему загадочнымъ.

Старикъ объяснилъ молодому человку, что не т спасли его, которые вывели изъ заключеня и взялись быть его крестными при купели, а иная, невидимая рука. И вотъ, отъ имени этого таинственнаго спасителя, старикъ заявилъ Салмоновичу, что его виновность и подсудность не уничтожается, а временно отлагается. Тотъ же невидимый покровитель можетъ, когда захочетъ, снова однимъ словомъ посадить его въ ту же тюрьму или отправить на каторгу.

Затмъ старикъ далъ ему денегъ и паспортъ на имя Салмоновича, и приказалъ хать въ таке предлы, что молодой человкъ невольно струхнулъ. Ему, франкфуртскому уроженцу, приказали, если онъ не хочетъ снова очутиться въ числ острожниковъ, вызжать немедленно въ тотъ край, который недавно перешелъ изъ-подъ власти Польскаго короля подъ скипетръ Русской императрицы. хать въ Россю! Въ какую-то ‘блую’ Россю. И хотя она блая, но тмъ не мене все-таки страшна. Быть можетъ потому она и блой именуется, что въ ней живутъ одни блые медвди.

Но однако выбора не было. Вдобавокъ старикъ давалъ много денегъ на дорогу и общалъ, что тамъ, въ этой ‘weisses Russland’, онъ заживетъ припваючи, какъ ему никогда и не снилось.

Салмоновичъ былъ слишкомъ умный малый, чтобы долго смущаться. Вскор онъ былъ даже радъ, понявъ, кто его спасъ и чего отъ него будутъ требовать. Онъ долженъ былъ хать въ Полоцкъ, прямо къ отцамъ ордена исуса.

Чрезъ мсяцъ молодой человкъ былъ уже въ Полоцк и поступилъ въ число схоластиковъ, хотя было уже поздно учиться. Ему приказано было позаняться годъ или два, чтобы стать все-таки грамотнымъ человкомъ и имть кой-какя свдня.

До этой минуты Салмоновичъ хорошо обучился собственно только одному: искусно поддлываться подъ чуже почерки и искусно поддлывать документы. Однако дарованя взяли свое, и въ два года Салмоновичъ выучился по-польски и по-русски, выучился грамотно писать и нахваталъ столько вершковъ, что могъ казаться человкомъ совершенно способнымъ для занятя должности гувернера и учителя.

Въ Полоцк онъ случайно обратилъ на себя внимане отца Гаврила и былъ имъ записанъ въ особую книжку въ числ очень немногихъ. Это число, въ которое отецъ Гаврилъ включилъ Салмоновича, не превышало семнадцати. Надъ ихъ именами стояла какая-то загадочная надпись отца Гаврила, сдланная имъ по-арабски, чтобы никмъ не быть понятой въ случа потери или утраты книжки. Смыслъ надписи былъ такой: ‘Маленьке демоны въ услужени ордена, опасные люди, если они связаны одной лишь клятвой,— самые полезные люди, если они связаны съ нашимъ обществомъ на основани какого-либо преступленя’.

Разумется, молодой Салмоновичъ, котораго отцы могли когда вздумается снова засадить въ острогъ или сослать въ каторгу,— былъ находкой, и не могъ быть опаснымъ.

Когда дятельность Грубера по прзд въ Петербургъ расширилась и когда пришлось вызвать изъ Полоцка много всякихъ помощниковъ, всякихъ членовъ и всякихъ рядовыхъ онъ вспомнилъ о Салмонович и выписалъ его тоже. А вскор по прзд молодого человка въ Петербургъ, онъ рекомендовалъ его гувернеромъ въ семью князя Яхтомскаго. Съ первыхъ же дней пребываня въ дом, молодой аббатъ велъ себя загадочно и заинтересовалъ княгиню. А затмъ вскор онъ съумлъ сблизиться съ ней. Какъ это случилось, Юля Павловна положительно сама не могла отдать себя яснаго отчета. Она отдлывалась предъ своей совстью словами:

‘Il m’а fascine… Это кудесникъ или колдунъ. Онъ дуренъ собой, но за то уменъ какъ сатана. Une intelligenceinfernale, dmoniaque ‘.

ХXIV.

Аббатъ дйствительно отправился въ езуитскй коллегумъ къ своему другу, такому же аббату, какъ и онъ самъ.

Это былъ еще молодой человкъ, служившй при церкви Св. Екатерины и дававшй уроки въ школ, а вмст съ тмъ исполнявшй должность надзирателя за дтьми. Происхожденьемъ онъ былъ — балтйскй нмецъ, изъ Ревеля, и протестантъ отъ рожденя, но вслдстве разныхъ личныхъ выгодъ перешелъ въ католицизмъ и, явившись въ Полоцкъ, поступилъ въ орденъ исуса.

Отецъ Гаврилъ сразу оцнилъ молодого человка и,сдлавшись ректоромъ Петербургскаго коллегума, немедленно выписалъ и его въ числ прочихъ способныхъ и полезныхъ людей.

Рафаилъ былъ не столько умный человкъ, сколько хитрый и изобртательный. Его изобртательности не было предла, и часто этимъ даромъ свыше онъ поражалъ и радовалъ отца Гаврила. Въ трудномъ и замысловатомъ дл ректоръ обращался къ Рафаилу и говорилъ:

— Надумай, какъ изъ этого положеня выйти.

И молодой аббатъ выискивалъ средство.

Салмоновичъ, посидвъ и побесдовавъ съ другомъ, перешелъ въ верхнй этажъ и веллъ красивому Эдуарду доложить о себ отцу Гаврилу.

И долго, цлыхъ часа два, бесдовали ректоръ и аббатъ. Если-бъ Салмоновичъ не повидался предъ тмъ со своимъ другомъ, то конечно и разговоръ этотъ со строгимъ начальникомъ не состоялся бы. Это былъ докладъ и крайне серьезнаго свойства, посл котораго въ горниц отца Гаврила стало такъ тихо, какъ если бы она давно опустла. А между тмъ въ ней попрежнему, у маленькаго стола, передъ ректоромъ, сидвшимъ въ кресл, продолжалъ недвижно сидть и Салмоновичъ. Оба они молчали уже нсколько минутъ посл долгой бесды.

Отецъ Гаврилъ глубоко задумался и, склонивъ огромную голову немного на-сторону, безсознательно смотрлъ на бумагу, лежавшую передъ нимъ на стол. Лицо его, всегда безстрастное, становилось въ минуты задумчивости и усиленнаго мышленя не угрюмымъ или серьезнымъ, какъ у многихъ: когда мозгъ бывалъ занятъ настолько, что Августинъ забывалъ о самомъ себ, лицо его, какъ истинное зеркало души, отражало то, что было главнымъ основанемъ всей его натуры. Выражене его при самозабвени бывало презрительно-лукавое. Въ эти минуты всякй проницательный человкъ, взглянувъ внимательно въ гладко-обритое и свжее, хотя уже старое лицо езуита, прочелъ бы на немъ, что отецъ Гаврилъ презираетъ все кругомъ него существующее, движущееся, мыслящее. И вмст съ тмъ онъ относится къ этой жизни, какъ къ комеди, а къ этимъ людямъ — какъ къ кукламъ, которыми онъ безъ труда играетъ.

Салмоновичъ молча смотрлъ въ лицо Грубера умными проницательными глазами и въ ожидани, что старикъ снова заговоритъ, невольно задалъ себ въ тысячный разъ вопросъ:

‘Что это за человкъ?’

И отвчалъ:

‘Да, это страшный человкъ!’

Салмоновичъ близко зналъ отца Гаврила, давно имлъ съ нимъ сношеня и каждый разъ убждался все боле, что этотъ человкъ есть — страшная, опасная и вредная сила. Счастье тому, кто попалъ къ нему въ друзья или помощники, а не въ число его враговъ.

‘А между тмъ, думалось теперь Салмоновичу,— и у тебя есть Ахиллесова пята — уязвимое мсто: это твое самомнне, самообольщене, слишкомъ чрезмрная увренность, въ себ. Я, Салмоновичъ, человкъ безъ роду и племени, вытащенный тобою изъ грязи и считаемый тобой за какое-то наскомое, могъ бы погубить тебя, такъ какъ въ своемъ, самообожани ты доходишь до ребяческой наивности’.

Думая и разсуждая такъ, Салмоновичъ былъ правъ.

— Да, заговорилъ наконецъ Груберъ съ презрительно-веселой улыбкой, какъ если бы дло шло о какой-нибудь забавной, но глупой зат.— Да, все хорошо слагается!

И затмъ, какъ бы почувствовавъ во время своего размышленя то, что думалъ Салмоновичъ, езуитъ пристально посмотрлъ въ лицо молодого человка и вымолвилъ:

— Все это, по мнню какого-нибудь посторонняго лица,показалось бы чудовищнымъ и пожалуй даже грховнымъ, потому что этотъ постороннй не въ состояни понять великихъ задачъ нашего ордена. Если бы я, Гаврилъ Груберъ, или вы, простой аспирантъ въ професы, дйствовали для нашей личной выгоды, для цлей, обезпечивающихъ наше личное земное счасте на свт, то конечно все это было бы и чудовищнымъ, и грховнымъ. Но вдь наши личности тутъ, не при чемъ. Мы — служители Бога, мы дйствуемъ не для себя, а во славу Божю.

— Я такъ и понимаю, ваше господство, почтительно отозвался Салмоновичъ.— Я такъ и смотрю на мое служене ордену. Если это служене дастъ мн личное счасте — тмъ лучше, но я о немъ не думаю. Моя цль — принести огромную пользу ордену исуса. И если средства выходятъ изъ ряда обыкновенныхъ, то я не виновенъ и не считаю себя, виновнымъ ни передъ обществомъ, ни передъ Богомъ.

— Вы хотите намекнуть на аксому, которую приписываютъ нашему ордену? странно улыбаясь отозвался Груберъ.— Изречене: ‘цль оправдываетъ средства’, быть можетъ, было дйствительно высказано приснопамятнымъ святымъ Игнатемъ Лойолой. Но это изречене надо понимать, шире и благочестиве. Цль въ служени Богу оправдываетъ средства, которыми она достигается.

— Ну, да! воскликнулъ Салмоновичъ.— Если я убью человка ради наивящей славы Божей, то я не поступилъ противъ шестой заповди и я не простой убйца.

Груберъ посмотрлъ своими проницательными, острыми глазами въ лицо молодого человка и не нашелъ на немъ ничего лукаваго или двусмысленнаго.

— Конечно, я не убйца тогда! воскликнулъ Салмоновичъ съ поддльно-искреннимъ паосомъ.— Я приведу примръ. Разв испанское ауто-да-фе — сжигане людей — не было убйствомъ?

— Казнью, а не убйствомъ. Но убйство та же казнь, если на него имешь священное право.

— Ихъ сжигали, уничтожали, какъ враговъ Христовыхъ, враговъ служителей Божихъ, и слдовательно это не было убйствомъ.

— Въ этомъ отношени вы совершенно правы, выговорилъ Груберъ.— Враги Христовы должны быть обращаемы на путь истинный или уничтожаемы.

— Да разв теперь, воскликнулъ Салмоновичъ,— мн есть какая личная выгода отъ того, что я пожелаю уничтожить, стереть съ лица земли князя Яхтомскаго? Никакой! Но его благополучное существоване является помхой святымъ цлямъ ордена, и я являюсь врнымъ слугою ордена и устраняю помху въ лиц, собственно говоря, никому ни на что ненужнаго человка.

Груберъ не отвчалъ ни слова и въ его кабинет на нсколько мгновенй снова воцарилось молчане.

— И такъ, отецъ мой, заговорилъ Салмоновичъ,— вы благословляете меня на это дло?

— Благословене Боже на всякомъ человк, во славу Его подвизающемся, уклончиво отвтилъ езуитъ.— Но, повторяю вамъ, сынъ мой, если вы не надетесь на полный успхъ, то лучше не начинайте — это главное. Если нтъ въ человк полной увренности въ возможности довести до конца начинаемое имъ, то лучше, если онъ броситъ вс свои предначертаня и возьмется за что-либо иное, что чувствуетъ боле себ по силамъ. Неудача въ чемъ-либо приноситъ всегда большой вредъ длу.

— Объ этомъ не тревожьтесь, ваше господство. Я сказалъ уже ‘что’ намренъ сдлать, но считаю излишнимъ говорить вамъ, ‘какъ’ я это сдлаю. Человку въ вашемъ сан не подобаетъ входить въ мелкя подробности какого-либо предпрятя служителя вашего ордена, искренняго и добровольнаго Я объясняю и общаю вамъ, что въ случа смерти старой княжны Мавроцано, будущей госпожи Блинской, наслдникомъ ея не будетъ ея ныншнй прямой наслдникъ. Вс права на огромное состояне перейдутъ прямо моему ученику и воспитаннику, а этого юношу я надюсь воспитать такъ, что онъ явится еще боле ревностнымъ слугою святой вры и вашего ордена.

— Господь не оставитъ васъ Своею милостью за такое дло, говорилъ отецъ Гаврилъ.— Но все-таки я повторяю, я желалъ бы…

И езуитъ запнулся.

— Я понимаю васъ, отозвался Салмоновичъ.— Уже въ третй разъ, отецъ мой, вы хотите сдлать мн вопросъ и не ршаетесь. Извольте, я отвчу на него прямо. Князь Яхтомскй переживетъ, быть можетъ, и васъ, и меня. Онъ лишится только правъ на миллонное наслдство. Кром этого онъ не лишится почти ничего. Однимъ словомъ, улыбнулся Салмоновичъ,— я не противъ шестой заповди иду.

Лицо Гаврила нсколько просвтлло.

— Помоги вамъ Богъ! громче выговорилъ онъ.— А въ подробности я входить, повторяю вамъ, не желаю. Это ваше дло.

— Отвтивъ и разршивъ ваше сомнне, заговорилъ Салмоновичъ,— я бы просилъ васъ, отецъ мой, разршить и нкоторое недоразумне, нкоторое мое сомнне… Отвтьте мн тоже на одинъ вопросъ, меня удивляющй. Отвтьте мн на нчто, что кажется мн какимъ-то недоразумнемъ.

— Извольте! Если могу, то отвчу прямо.

— Почему вы благоволите Блинскому, допускаете его женитьбу на княжн, потворствуете этой зат? Онъ мн кажется человкомъ ловкимъ, даже отчасти двоедушнымъ. Сдлавшись мужемъ семидесятилтней старухи, мало-ли чего онъ можетъ достигнуть. Она можетъ сдлать завщане въ пользу молодого мужа, котораго будетъ обожать. Тогда зачмъ же мое дло, моя услуга? Она будетъ ни къ чему. Если состояне перейдетъ въ руки Блинскаго законнымъ образомъ, то существоване Яхтомскаго становится для ордена безразлично.

— На это, сынъ мой, я не могу отвчать вамъ прямо и подробно. Скажу вамъ только, что мы желаемъ этого брака. Блинскй — достойный человкъ и нашъ искреннй и истинный слуга.

— И вы уврены въ немъ, что онъ не обманетъ васъ?

— Никогда!

— Но зачмъ же вамъ нуженъ бракъ княжны, когда я общаю вамъ, что наслдникомъ ея сдлается мой воспитанникъ?

— Согласитесь, дорогой сынъ мой, отозвался Груберъ, тонко, едва замтно улыбаясь,— что лучше брать крпость съ двухъ сторонъ, чмъ съ одной. Если одинъ приступъ, будетъ отбитъ, то другой можетъ удасться.

Салмоновичъ ничего не отвтилъ, задумался, очевидно, пораженный тмъ, что узналъ, а затмъ поднялся и, получивъ благословене отъ отца Гаврила, вышелъ изъ горницы.

‘Да. Я услужу вамъ серьезно думалъ аббатъ, идя домой.— ‘Но знайте — не даромъ. Вы должны будете перестать держать меня въ кабал и уничтожить вс документы объ этомъ несчастномъ дл, изъ-за котораго я попалъ въ ваши руки и поневол служу вамъ рабомъ! Да, я добьюсь этого отъ васъ!’

XXV.

Прошла еще недля. Яхтомскй уже настолько оправился,что покинулъ постель и проводилъ день въ кресл, слабый, грустный, но спокойный.

Княгиня не появлялась, за то мальчикъ проводилъ почти цлые дни съ отцомъ, давалъ ему лкарство, поправлялъ подушку въ кресл, разсказывалъ ему разныя истори изъ своихъ книжекъ, а затмъ сталъ читать какя-то нмецкя басни и легенды въ перевод. Эти дтскя истори, которыя внимательно слушалъ князь, удивительно подйствовали на него: отрадно и успокоительно. Тарасъ, конечно, тоже не отходилъ отъ барина, хотя князь постоянно отсылалъ его, говоря: ‘Мн Тоня все сдлаетъ’.

Княгиня знала все, что длается въ горниц больного, и ожидала, чтобы князь совершенно оправился, для того, чтобы послать ему большое письмо на четырехъ страницахъ, сочиненное ею вмст съ другомъ Салмоновичемъ.

За это время и въ Яхтомскомъ, и въ Юли Павловн равно происходила душевная борьба. И онъ, и она въ этой борьб пришли къ совершенно противоположнымъ результатамъ, нежели думали вначал.

Князь въ припадк злобы и ревности грубо и рзко поступилъ съ женой, но затмъ, постепенно обдумывая свое положене, пришелъ къ такому ршеню, которое считалъ постыднымъ для себя, почти невроятнымъ, но тмъ не мене неизбжнымъ.

Другого исхода, другого конца по отношеню къ жен онъ не могъ надумать. На ршительный шагъ силъ не хватало. Несмотря на все то, что онъ узналъ, онъ чувствовалъ, что все-таки любитъ жену и разстаться съ нею не можетъ. Приходилось мириться, постыдно уступить, простить все и оставаться попрежнему вмст.

‘Но захочетъ-ли она еще простить меня? Захочетъ-ли она, чтобы я ее простилъ?’ являлось вопросомъ.

И князь былъ готовъ на все на свт, чтобы жена позволила ему простить ее.

Вмст съ тмъ, вслдстве страннаго, но понятнаго душевнаго переворота, князь возненавидлъ старика, который открылъ ему глаза. Онъ теперь не могъ спокойно видть снующаго въ горниц Тараса. Когда камердинеръ приближался къ нему или спрашивалъ что-нибудь, князь старался не смотрть на него.

‘Зачмъ? думалось ему.— Холопъ услужливый! Лучше бы мн ничего не знать! Я былъ бы попрежнему счастливъ. Къ чему все это привело теперь? Къ постыдной уступк съ моей стороны, къ моему же униженю’.

Одновременно Юля Павловна, съ своей стороны, подъ влянемъ объясненя съ Вахтенштейномъ и совтовъ аббата, пришла тоже въ совершенно иному результату. Она ршила во что бы то ни стало примириться съ мужемъ, оправдаться передъ нимъ, и, если онъ что-либо узналъ объ ея поведени, то доказать, что вс его подозрня ни на чемъ не основаны.

Нмецъ-дипломатъ и англоманъ, проводившй половину дня въ гостяхъ со шляпой въ рукахъ и въ безукоризненныхъ свтлыхъ перчаткахъ, казалось, и къ жизни относился на извстный чопорный ладъ. Онъ тоже касался ‘въ перчаткахъ’ всхъ жизненныхъ вопросовъ, и чмъ они были мудрене, тмъ бережне затрогивалъ онъ ихъ.

Недаромъ князь Вахтенштейнъ говорилъ, что мудреный латинскй девизъ въ его герб, который вс филологи переводили на разные лады, онъ готовъ бы былъ замнить девизомъ: ‘золотая середина’.

Княгиня, посл своего визита къ тетк, стала уже относиться къ Вахтенштейну гораздо любезне, явно намекая на перемну въ образ мыслей, происшедшую въ ней по отношеню къ его особ.

Посл рзкой сцены съ мужемъ, выгнанная изъ спальни, Юля Павловна на другой же день, принявъ Вахтенштейна одного, вечеромъ, просидла съ нимъ наедин далеко за полночь. Она откровенно объяснилась съ нимъ, считая себя свободною, считая, что окончательный разрывъ съ мужемъ уже произошелъ, и заявила, что соглашается на его предложене.

Къ ея крайнему удивленю, Вахтенштейнъ былъ пораженъ и объявилъ, что все погибло. Для него, его безупречной репутаци серьезнаго и степеннаго дипломата, занятаго исключительно интересами своего государя и отечества, немыслимо что-либо въ род свтскаго скандала, шума и пересудовъ.

Онъ готовъ былъ отказаться отъ своего предложеня. Онъ предполагалъ, что княгиня попрежнему останется въ Петербург въ той же обстановк, что никто изъ постороннихъ не будетъ ничего знать. Положеня же разведенной жены, или хотя бы бросившей мужа, онъ не допускалъ.

— Если васъ перестанутъ принимать въ обществ и при Двор, а императоръ будетъ коситься на васъ, то въ какомъ же положени буду я — представитель моего монарха. Надо все это устроить! Во что бы то ни стало!

Такимъ образомъ, самъ Вахтенштейнъ явился вдругъ примирителемъ супруговъ.

Одновременно и аббатъ, котораго отношеня къ княгин были, конечно, совершенно неизвстны нмцу, былъ того же мння.

— Разъхаться съ княземъ всегда успешь, говорилъ онъ княгин.— Чтобы отдлаться отъ мужа, надо съ нимъ оставаться. Это не я выдумалъ. Это мн буквально сказалъ братъ Рафаилъ — негодяй первостатейный, котораго я люблю и уважаю и каждое слово котораго есть золотое изречене, есть нчто боле непреложное, чмъ геометрическая аксома. Теб бы нужно было овдовть, выйти замужъ за этого желтаго нмца и тогда мы вс трое отлично заживемъ. Вчетверомъ неудобно. И если даже вы разъдетесь, будетъ князь жить въ деревн, вы не будете видться, тмъ не мене все-таки мы будемъ вчетверомъ. Онъ будетъ путаться между нами. Надо, чтобы положене было ясное. Будешь ты женой Вахтенштейна — я буду при васъ, и все пойдетъ прекрасно. Стало быть, прежде всего надобно съ мужемъ помириться, съ нимъ оставаться, для того чтобы отъ него отдлаться.

Княгиня была отчасти испугана такого рода разъясненемъ дла, но Салмоновичъ успокоилъ ее.

— Не убьемъ же мы его, Господь съ тобой! Въ преступники попадаютъ только дураки, а мы — люди умные. Мы отъ него отдлаемся.

— Какимъ образомъ? постоянно допытывалась княгиня.

Но Салмоновичъ каждый разъ отвчалъ, усмхаясь:

— Не твое дло! Мой братецъ Рафаилъ, le rvrend fr&egrave,re Raphael берется за все. Онъ будетъ меня обучать, а я — тебя, и вмст мы обучимъ князя Андрея Николаевича. И въ конц концовъ ты выйдешь за князя Вахтенштейна замужъ.

— Ничего не понимаю! недоумвала княгиня.

— Понимать пока и не нужно. Потомъ все поймешь.

Однажды Салмоновичъ явился и объяснилъ Юли Павловн, что прежде чмъ итти объясняться съ мужемъ, или послать къ нему письмо, надо поршить какъ-нибудь съ Тарасомъ, удалить его изъ дому.

— Но это невозможно! воскликнула княгиня.

— Это крайне мудрено и крайне просто. Все зависитъ, конечно, отъ князя. Внимательно выслушай! Вотъ что надо теб сдлать. Чистые пустяки. А дальше — что князь.

И Салмоновичъ передалъ княгин подробный планъ удаленя Тараса изъ дому.

XXII.

Прошло два дня посл этого объясненя. У княгини были вечеромъ гости. Она была въ дух. Князь среди дня присылалъ къ ней Тоню попросить одинъ томъ сочиненй Шекспира. Затмъ онъ снова прислалъ сына сказать, что княгиня хорошо бы сдлала, если бы създила къ тетк, которая часто присылала узнать объ его здоровья, и поблагодарила бы ее за ея заботы. Однимъ словомъ, князь хотя и не прямо, а черезъ мальчика вступалъ въ сношеня съ женой и даже какъ будто заискивалъ.

Юля Павловна еще прежде смутно предчувствовала это, но боялась надяться. Теперь оказывалось, что она была права. Безхарактерный и попрежнему влюбленный мужъ, очевидно, боролся съ собой, но не смогъ прйти къ какому-либо ршительному шагу.

За часъ до полуночи Юля Павловна, весело болтавшая съ дюжиной гостей, прятельницъ и молодыхъ людей, будто вдругъ вспомнила что-то и вышла въ свою спальню.

Вернувшись опять въ гостиную, она объявила тревожно:

— Странное происшестве! У меня пропали вс брильянты съ туалета.

Гости нсколько всполошились. Посыпались вопросы совершенно излишне:

— Какъ? Когда? Какимъ образомъ?

Салмоновичъ, разговаривавшй въ углу съ какимъ-то офицеромъ, поднялся, переспросилъ княгиню и отвтилъ ршительно:

— Распорядитесь, княгиня. Надо сю минуту, не теряя ни мгновеня, послать за полицей. Воръ, очевидно, въ дом, какъ бы только не упустить его.

И аббатъ, попросивъ у княгини право распорядиться, принялся за дло ловко и спшно. Было приказано никогоизъ людей не выпускать изъ дому.

Черезъ часъ полиця была уже въ дом и просила разршеня прежде всего обыскать людей. Пока въ гостиной весело болтали и даже княгиня казалась не очень встревоженной,— полицейскй, два сыщика и еще три невзрачныя личности, служащя при полици, обыскивали всю многочисленную прислугу, рылись во всхъ комнатахъ и каморкахъ, во всхъ комодахъ и сундучкахъ.

Не прошло часу, какъ брильянты были принесены въ гостиную. Вс ахнули отъ удивленя, но затмъ вс единогласно согласились, что дло самое простое. А вышло все просто только благодаря находчивости Салмоновича.

Воры были уже арестованы, связаны и сидли въ нижнемъ этаж, въ горниц швейцара, въ ожидани перевоза, ихъ въ острогъ. Воры были: Тарасъ, его жена и дти.. Брильянты были найдены въ стол, принадлежащемъ старому камердинеру. Улики были вс на лицо.

Вдобавокъ, когда полиця хотла отпереть столъ Тараса и требовала ключъ, старикъ божился, что уже съ полудня ключъ утерянъ и онъ его тщетно искалъ. Или онъ самъ его потерялъ, или же, по его мнню, кто-то укралъ его у него на смхъ.

Хотя Тарасъ и предложилъ самъ тотчасъ сломать столъ, заявляя, что тамъ, кром разной мелочи, ничего нту, но онъ, очевидно, по мнню полици, надялся, что столъ ломать не будутъ. Когда ящикъ былъ выломанъ, то брильянты оказались вс налицо.

Княгиня не ршалась дозволить везти въ острогъ любимца мужа, не доведя невроятнаго происшествя до его свдня. Итти самой было невозможно, послать было некого. Несмотря на позднее время, она ршилась и пошла въ горницу къ сыну.

Тоня давно уже спалъ. Княгиня разбудила его, привела въ себя, велла умыться, и когда полусонный Тоня былъ на ногахъ, удивленный, отчасти испуганный, княгиня нсколько сухо стала приводить его въ полное сознане. Она объяснила, что мальчикъ долженъ итти къ отцу и, разсказавъ ему происшестве, просить разршеня вопроса.

Тоня, явившись къ отцу, крайне удивилъ его своимъ позднимъ появленемъ.

— Что такое? Отчего ты еще не спишь?! воскликнулъ жнязь испуганно.

‘Неужели она уже покинула домъ?’ пришло ему на умъ съ ужасомъ.

— Важное дло. Мама прислала сказать…

И Тоничка разсказалъ то, что случилось въ дом. Мальчикъ былъ блденъ и взволнованъ.

Князь задумался, опустилъ голову и долго молчалъ, а затмъ выговорилъ:

— Скажи мам, что это не наше дло. Тарасъ принадлежитъ теперь не намъ. Воръ — собственность властей. Пускай увозятъ!

Мальчикъ явился въ гостиную и передалъ матери ршене отца.

Черезъ нсколько минутъ арестованныхъ уже посадили на извозчиковъ въ сопровождени полицейскихъ и увезли изъ дому.

Разумется, вс они были ни живы, ни мертвы, только одинъ старикъ Тарасъ былъ спокоенъ, слегка блденъ, но часто крестился и шепталъ что-то непонятное.

Въ гостиной продолжался веселый говоръ. Только изрдка княгиня и Салмоновичъ переглядывались и аббатъ ухмылялся съ крайнимъ довольствомъ на лиц.

Когда князь собрался ложиться спать, ему уже прислуживалъ другой лакей, а отсутстве ненавистнаго теперь Тараса было ему прятно противъ воли.

Что касается до преступленя Тараса, то князь терялся въ догадкахъ. Онъ былъ увренъ, что кто-либо изъ дтей его, вроятно, одна изъ дочерей, по всей вроятности, Марья, совершила его.

‘Тамъ видно будетъ! думалъ князь.— По крайней мр теперь я избавился отъ этого смутителя’.

Посл полуночи вс забыли о происшестви и о Тарас.. Одинъ Тоня, въ угольной темной гостиной, припавъ горячимъ лицомъ къ подушк дивана, горько тайкомъ плакалъ. Ему больно было за Тараса и за Софью, которыхъ онъ любилъ.

Мальчикъ былъ почти единственное существо въ дом, которое не поврило сразу въ то, чего еще вполн объяснить никто въ дом не могъ. Вс люди говорили: ‘воровство’. Вс изумлялись, восклицая:

— Тарасъ Мосичъ?!

Вс ничего не понимали, но, однако, будто врили на половину. Но Тоня ясно понималъ и чувствовалъ, что все случившееся — неправда, клевета, грхъ…

Няня долго ждала мальчика, волновалась, но была уврена, что Тоня у отца, или зря задержанъ въ гостиной матерью.

Наконецъ, Тоня появился и тихо вошелъ въ свою дтскую горницу. Лицо его было печально и задумчиво, а глаза заплаканы и красны. Онъ увидлъ няню, сидвшую въ углу на кресл съ чулкомъ въ рукахъ, но, ни слова не сказавъ ей и даже не поглядвъ на нее, услся на стулъ у темнаго окна.

— Ну что, сердечный? выговорила она, кончивъ рядъ и вытаскивая пятую спицу.— Отчего задержали такъ? Что?

— Ничего, тихо отозвался Тоня, не поворачивая къ ней лица.

Мара Яковлевна почесала голову концомъ вынутой спицы, помолчала мгновене, а затмъ, печально ухмыльнувшись, выговорила:

— Да ну… говори ужъ… Вижу. Что тамъ было?.. Заступился небось… Что же было-то?

— Ничего…

Наступило снова молчане.

Няня воткнула спицу въ петлю и, вздохнувъ тяжело, начала новый рядъ… Шевелившяся спицы, кругомъ чулка въ вид благо мшечка, засяли при тускломъ свт сальной свчи.

Чрезъ мгновенье Мара Яковлевна выговорила:

— Пора, Тоничка, почивать. Второй часъ ночи.

— Не хочется, не до сна, няня.

— Ну такъ не упрямься, скажи, Тонюшка, что тамъ толковали, на бднаго старика взваливали.

— Что же? Вс сказываютъ одно: воровство.

— А что у тебя тамъ спрашивали? Про что рчь была? Или чмъ разобидли тебя?

— Ничмъ не разобидли меня. А неправда. Грхъ… И я знаю. Хорошо знаю. И я мама сказалъ… Она говоритъ — не мое дло. Говоритъ: онъ злой человкъ. Коли не воръ, то еще хуже.

— Это про Тараса Мосича-то она?

— Ну да… Это неправда. Мама налгали про него.

— Встимо напраслина. Но ничего тутъ никто не подлаетъ. Чистъ Тарасъ Мосичъ, какъ и мы съ тобой. И безгршенъ онъ, какъ ты — человкъ онъ старый и всю жизнь по-христански прожилъ. Но ничего нельзя. Сильны враги у него… Захотли враги погубить — и погубили.

— Ихъ Богъ накажетъ!

— Не говори такъ! Не годно!.. отозвалась няня.

— Отчего? Ты сама говоришь всегда, что за дурныя дла Богъ накажетъ.

— Знамо. Знамо. Да не теб этакъ говорить.

— Почему же мн нельзя?

— Потому что кто загубилъ Тараса Мосича ты не знаешь, а я знаю… Вотъ я и сказываю, что не долженъ ты такъ говорить: Богъ накажетъ. Грхъ это.

— Какъ?.. Грхъ, если Богъ накажетъ?

— Да нту, дурной ты мой… Пускай Господь накажетъ. Подломъ будетъ. Да не теб это говорить.

— Отчего?! воскликнулъ Тоня.— Друге могутъ это говорить, а мн нельзя. Что я? Маленькй совсмъ что ли?

— Не потому.

— Такъ почему? Скажи.

— Не могу, родной. Брось говорить про это.

И Тоня ничего не добился отъ няни.

XXVII.

На утро одинъ только человкъ въ дом сялъ радостью и даже не могъ скрыть своего, чуть не восторженнаго состояня. Это былъ аббатъ-гувернеръ.

— Чего нашъ учитель радуется? замтили даже люди.— Чему жидовина зубы скалитъ? Ему что?

Люди въ дом какъ-то будто чутьемъ узнали происхожденье Салмоновича и давно окрестили его такъ.

Аббатъ, недавно объяснившйся съ отцомъ Гавриломъ довольно прямо, снова нсколько разъ побывалъ у друга Рафаила и по цлымъ вечерамъ бесдовалъ съ нимъ о семь Яхтомскихъ, ничего не скрывая.

Рафаилъ встртилъ однажды вечеромъ Салмоновича и, ни слова не говоря, началъ смяться и долго смялся. Затмъ, на вопросъ друга, что съ нимъ случилось, Рафаилъ объяснилъ, что радуется своей новой выдумк насчетъ ‘господина русскаго князя, патрона’ Салмоновича. И онъ передалъ, что надумалъ. Аббатъ-гувернеръ былъ пораженъ… Потомъ онъ сталъ противорчить другу, находя его выдумку нелпой. А затмъ, часа черезъ два, снова слушая молодого езуита, онъ пришелъ къ убжденю, что другъ Рафаилъ чертовски-изобртателенъ и пожалуй все имъ надуманное хотя и очень, очень мудрено, но однако, при помощи Божьей, исполнимо.

— Ad majorem Dei gloriam! воскликнулъ Рафаилъ.

— Да, конечно. Но и ad majorem utilitatem доминуса Салмоновича! воскликнулъ этотъ.

И съ этого дня аббатъ ходилъ еще боле довольный и веселый.

Однажды, поздно вечеромъ, когда явилась возможность вполн безопасно побывать у княгини въ будуар, что случалось не часто, Салмоновичъ явился и долго объяснялъ ей ‘генальный и чертовскй планъ’ своего друга Рафаила насчетъ исхода изъ ихъ затруднительнаго положеня.

Аббатъ не все объяснилъ княгин и не ршался сказать главнаго, чтобы не испугать ее. Но все-таки Юли Павловн было достаточно слышаннаго, чтобы стать тревожно-задумчивою.

Полулежа на своей кушетк и облокотясь красивою рукой на подушку, княгиня задумчиво смотрла предъ собой и на лиц ея, посл легкой тревоги, явилось уныне.

— Какъ трудно жить на свт! отвтила она аббату и продолжала мысленно:

‘Какъ трудно жить на свт! Главное — деньги, а всякимъ деньгамъ бываетъ конецъ. У миллона тоже есть послднй рубль… Еще не мене главное, въ жизни женщины,— любовь. Но и этому чувству быстро приходитъ конецъ. Первый поцлуй и сотый — какая разница! Думаешь: вотъ, наконецъ, нашла человка… И все вздоръ! Начинай сызнова… А теперь вотъ! Какъ мудрено все устроить къ лучшему, избавиться отъ мужа, очаровать до безсмысля Вахтенштейна и побороть его упрямство. Вотъ этому демону все кажется легко, а для меня полная во всемъ путаница. Даже голова идетъ кругомъ…’

Между тмъ, пока княгиня томительно размышляла, Салмоновичъ сидлъ передъ ней на небольшомъ стульчик и былъ, повидимому, нсколько раздраженъ.

— Ну, что же? выговорилъ онъ посл довольно долгаго молчаня.

— Не знаю! отозвалась Юля Павловна.— Право, не знаю! Все это страшно запуталось, ничего не поймешь.

— Ничего запутаннаго нтъ! воскликнулъ аббатъ.— Все это теб такъ кажется. Женскя головы — удивительныя головы! Вдь вотъ ты умная женщина, а пустяки тебя озадачиваютъ!

— Да вдь тутъ все запутано. Ничего понять нельзя. Никакого исхода нтъ.

— А я повторяю въ сотый разъ, что, наоборотъ, ничего запутаннаго нтъ. Ну, давай обсуждать, какъ полководцы обсуждаютъ планъ сраженя. Положене наше таково же, какя бываютъ всегда на свт. Ничто просто, по мановеню жезла волшебника, не длается. Ничего нельзя достигнуть, лежа, вотъ какъ ты теперь, на кушетк. Помхи и препятствя есть во всемъ всегда. Даже букашка, которая ползетъ по какому-нибудь листку, встрчаетъ едва преодолимое препятстве, которое нашему глазу даже не видно. Въ нашей жизни, въ нашемъ ползани по листочкамъ — тоже препятствя. Но для человка сильнаго волей, предпримчиваго, все это наполовину не существуетъ. Вы разорены, Вахтенштейнъ предлагаетъ явиться на помощь, ты согласна, на нее, но князь не согласенъ. Онъ не хочетъ жить и блистать въ Петербург на такя двусмысленныя средства. И это совершенно понятно, совершенно естественно. Ты желаешь его бросить, быть свободной, но нмецъ, дипломатъ, щепетильный, охраняющй свою репутацю, какъ зницу ока, не хочетъ скандала, боится женщины не только разъхавшейся съ мужемъ, но даже разведенной, если бы разводъ былъ возможенъ. Онъ предлагаетъ, чтобы все оставалось по-старому. Князь этого не хочетъ. Ты со своей стороны тоже не очень желаешь, предпочла бы сдлаться женою германскаго князя. Тутъ столкновене волей разныхъ индивидуумовъ. И вотъ нужно примирить все это, распутать, устроить такъ, чтобы вс были довольны. Конечно, кром твоего мужа. Если ты хочешь достигнуть этого, спасти себя и добиться желаемаго, то должна дйствовать такъ, какъ я говорю, и главное — не медлить. Мало ли что можетъ случиться! Надо ковать желзо, пока горячо.

— Но я не врю въ удачу твоего плана…

— А я врю! воскликнулъ Салмоновичъ.— Я даже увренъ, что все устроится гораздо скорй, нежели мы думаемъ. Разумется, самый конецъ всему будетъ не скоро. Замужество твое будетъ возможно, пожалуй, только черезъ, полгода, или годъ, но, въ ожидани конца, Вахтенштейнъ согласится на то, на что не соглашается теперь. Онъ не хочетъ сблизиться съ брошенной женой, съ разведенной, но относительно такой, которая свободна но независящимъ отъ нея обстоятельствамъ, ничто не препятствуетъ ему хотя бы даже объявить себя женихомъ. И такъ, пройдетъ полгода, годъ, а затмъ вы можете и внчаться, если ты съумешь его поработить.

Снова наступило молчане, посл котораго княгиня выговорила тихо:

— А если это не удастся?

— Что? кратко и сухо отозвался Салмоновичъ.

— Ну, избавиться… отъ него…

— А я говорю, что удастся! Предоставь это мн.

— Пойми же, наконецъ, вдругъ воскликнула Юля Павловна, поднимаясь и садясь на кушетк, пойми, что если бы ты взялся дйствовать здсь, вотъ при этой обстановк, въ Петербург, то я бы сейчасъ согласилась. А ты требуешь прежде Богъ всть чего: разореня, отъзда въ глушь… Ты хочешь чтобы все было уничтожено и на развалинахъ всего будешь строить здане моего счастя и благополучя. А если это не удастся,— при чемъ же я останусь? На развалинахъ! Я останусь ни при чемъ и назадъ возврата не будетъ.

Салмоновичъ всталъ, прошелся нсколько разъ по маленькой, красивой, изящно-убранной горниц, потомъ остановился предъ княгиней, вздохнулъ и вымолвилъ:

— Ну, какъ знаешь! Я могу только сказать: честь имю кланяться! Другого исхода нтъ и ничего другого я придумать не могу. Но только, прошу тебя, ршай тотчасъ же. Откладывать въ долгй ящикъ я не хочу, потому что не могу. Все это должно совершиться теперь, ибо, пойми, теперь у меня все подъ руками, я во всеоружи. Если ты согласишься на это черезъ какой-нибудь мсяцъ, или два, я не могу ручаться, что буду въ состояни что-либо сдлать. Пойми же, вдь я не одинъ, у меня есть… Ну, есть оруже, есть люди, средства. Все это теперь у меня въ рукахъ. Черезъ мсяцъ, быть-можетъ, у меня ничего не будетъ. Наконецъ, скажу прямо, одинъ врный рабъ и слуга, еврей изъ Данцига, ежедневно пристаетъ ко мн — или дать ему работу, или отпустить на родину. Если я отпущу его завтра, то посл-завтра даже на твою просьбу, не только согласе, долженъ буду отвчать отказомъ. Безъ этого еврея я ничего сдлать не могу.

Княгиня вздохнула, провела платкомъ по лицу и вымолвила тихо:

— Хорошо, я напишу Вахтенштейну, а завтра вечеромъ объяснюсь съ нимъ окончательно. Согласись, что онъ будетъ крайне изумленъ, онъ тоже ничего не понимаетъ, тоже сочтетъ все загадочнымъ.

— Почему же это?

— Какъ почему? То что онъ затялъ противъ меня, то чмъ угрожалъ мн, то что было оружемъ въ его рукахъ, теперь становится чмъ же?.. Оружемъ въ моихъ же ручкахъ! Я должна просить его, умолять поступить такъ, какъ онъ самъ хотлъ поступить прежде противъ меня. Вдь это все какая-то демонская комедя, въ которой ничего понять нельзя!

— Пускай друге не понимаютъ, лишь бы мы съ тобой понимали…

— Но вдь князь удивится, когда я буду просить его разорить мужа и, стало-быть, меня. А объяснить ему въ чемъ дло — я не могу, потому что ты не хочешь.

— Понятно не хочу! Достаточно, что въ это дло, которое есть моя тайна, замшана одна женщина — ты. И ты — лишняя. И теб не слдовало бы ничего знать, но брать новаго соучастника — нмца, къ которому я, собственно, не имю никакого довря, я не хочу. Заставь его, какъ знаешь, но пускай онъ дйствуетъ, пускай явится и банкиръ Мозеръ, и друге кредиторы. Ну, однимъ словомъ, вы должны быть разорены и должны выхать въ ту деревню, про которую говорилъ твой мужъ.

— Самой разрушить все, не зная, удастся-ли потомъ что-либо… задумчиво вымолвила княгиня.

— Пускай! Потомъ все устроится.

— Но не въ этомъ дло… А трудно! произнесла княгиня раздражительно.— Дло въ томъ, что я буду просить князя сама разорить насъ, погубить, сослать въ глушь, и не могу объяснить зачмъ. А если я скажу ему, что черезъ нсколько времени посл этого я буду свободна и даже могу выйти за него замужъ, то онъ, во-первыхъ, вообразитъ себ, что я собираюсь умертвить мужа и, во-вторыхъ, можетъ отступить предъ мыслью о законномъ брак, ибо еще недостаточно влюбленъ въ меня.

— Ну-съ, ваше сятельство, какъ угодно. Это наше послднее объяснене. Но помни, придетъ время, и ты станешь просить и настаивать сама вмсто меня, но будетъ поздно. Все будетъ потеряно.

XXVIII.

Послдствя происшествя въ дом съ брильянтами были самыя неожиданныя.

Разумется, самое дло — покража брильянтовъ у княгини любимцемъ-камердинеромъ князя — было подстроено, придумано и исполнено Салмоновичемъ съ помощью такого лица, которое легко и просто могло это исполнить. Это была дочь Тараса, Марья, коварно предавшая отца.

Старикъ, пораженный всмъ неожиданно случившимся, разумется, все-таки догадался, кто положилъ брильянты къ нему въ столъ и унесъ ключъ.

Попасть подъ судъ и быть осужденнымъ — по времени, было одно и то же. Темный, келейный судъ не церемонился. Волокита прошлаго столтя еще не вывелась, и если не была попрежнему смла, то была попрежнему хитра и изворотлива.

Крпостные люди, заподозрнные въ чемъ-либо, при желани господъ освободить ихъ, получали тотчасъ свободу, при желани господъ избавиться отъ нихъ — ссылались почти безъ суда.

Каждый помщикъ имлъ право сослать въ Сибирь на поселене всякаго своего раба, не объясняя почти причинъ и мотивовъ, тмъ паче заподозрнный холопъ, врно или ошибочно, отправлялся на каторгу почти безъ разъясненя дла.

Въ данномъ случа преступлене было совершенно ясно. Кража была совершена, а покраденное найдено у крпостного человка. Вникать въ подробности, искать какого-либо предателя, находить въ дл чье-либо ухищрене, опредлять нравственный обликъ подозрваемыхъ или ихъ отношене къ окружающимъ, однимъ словомъ, глубже вникать въ дло никому не было надобности.

По желаню княгини, или по собственному соображеню, но судьи тотчасъ же раздлили арестованныхъ. Марья Кузминична, ея сынъ и старшая дочь были сочтены только соучастниками, а главнымъ виновникомъ считался Тарасъ. Дочь Марья была освобождена чрезъ недлю и вернулась въ домъ.

Возвращене двушки и т всти, которыя она принесла княгин — повлекли за собой много новаго въ дом. Марья, явившись поутру къ барын прямо изъ острога, подтвердила ршительно все, что прежде уже предполагала на основани однихъ своихъ подозрнй.

Старикъ отецъ ея, тотчасъ по прибыти въ острогъ, прямо’ сказалъ ей, что она погубила ихъ всхъ изъ желаня угодить княгин. А что княгиня мститъ ему, Тарасу, за то, что онъ всю правду открылъ князю объ измн ею своему супружескому долгу. Такимъ образомъ причина болзни князя и его поведеня относительно жены стала теперь совершенно ясна.

Въ тотъ же день посл полудня къ княгин явился по обыкновеню Салмоновичъ, и они стали совщаться, что предпринять тотчасъ. Письмо, уже написанное княгиней мужу, гд она просила прощеня, было измнено совершенно.

Признане Тараса и нахождене его въ острог позволяло представитъ дло въ совершенно иномъ вид.

Вдобавокъ Марья, оставшаяся теперь одна въ дом, уже смогла не стсняться по отношеню къ отцу и быть въ случа нужды дйствительно полезной помощницей княгин — быть лжесвидтельницей.

Въ сумерки княгиня, оставшись одна, быстро переписала сочиненное вмст съ Салмоновичемъ письмо, затмъ позвала къ себ скучающаго и печальнаго Тоню и приказала ему снести письмо къ отцу.

Князь очень удивился, увидя предъ собой сына съ большимъ запечатаннымъ конвертомъ въ рукахъ.

— Откуда это? вымолвилъ онъ.

— Не знаю, папа. Мама мн дала.

На конверт не было никакихъ штемпелей и вдобавокъ князь узналъ почеркъ жены.

— Мама здсь!? воскликнулъ онъ.— Не ухала? Дома?

— Дома! удивился мальчикъ голосу отца.

— Гд она!

— У себя сидитъ.

— Не собирается хать?

— Нтъ. Не знаю…

Князь былъ убжденъ, что письмо это есть объявлене жены объ ея вызд изъ дому посл оскорбленя, нанесеннаго ей. Разорвавъ конвертъ и быстро пробжавъ четыре страницы письма, князь просялъ. Лицо его было не только довольное и радостное, но вполн счастливое.

‘Боже, какъ виноватъ я!’ подумалъ онъ и чуть не воскликнулъ вслухъ.

И князь взялъ себя за голову, такъ какъ все въ голов путалось. Все, что было недавно, представлялось какимъ-то ужаснымъ сномъ, кошмаромъ.

Яхтомскй не врилъ теперь, что все бывшее дйствительно было, дйствительно произошло.

Не даромъ нсколько дней назадъ захотлось ему прочесть ‘Отелло’. Не даромъ какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что и онъ въ томъ же положени, что и у него быть-можетъ есть въ дом коварный Яго, который играетъ имъ какъ мальчишкой.

По счастю, въ дйствительности все происходитъ не такъ, какъ на сцен. По счастю, Яго, какъ разъ во-время, попался самъ грубымъ образомъ. Онъ наказанъ судьбой за то, что клеветалъ на непорочную, чистую женщину.

Да, теперь князь почти врилъ, что Тарасъ — воръ. Если онъ могъ быть злымъ и подлымъ клеветникомъ, то почему же не быть ему и воромъ.

— Но каковъ же негодяй! воскликнулъ Яхтомскй, перечитывая снова письмо жены.

— Кто это! простымъ голоскомъ спросилъ Тоня.

— Кто! Кто!.. Голубчикъ мой, старый Тарасъ негодяй… Неблагодарное животное!

— Неправда папа! воскликнулъ Тоня и слезы покатились на глазахъ его.

— Что ты! Богъ съ тобой! удивился князь.

И притянувъ къ себ мальчика, онъ посадилъ его на колни и сталъ ласкать.

— Это неправда, папа! Тарасъ не могъ украсть… Вс это говорятъ… Няня говоритъ. Вс люди теперь говорятъ. Ему подложили въ столъ мамины вещи.

— Полно, глупости! Да это и не твое дло! Попусту не плачь… Не стоитъ того. Ступай-ка лучше къ себ, займись чмъ-нибудь…

Все это произнесъ Яхтомскй какъ-то смущаясь. Будто лучъ свта хотлъ освтить ему все, что такъ темно и запутано, но онъ будто испугался этого луча, потому что лучъ этотъ грозилъ освтить все совсмъ не такъ, какъ желалось князю. И безъ того все теперь становилось ясно, но на особый ладъ. А этотъ лучъ свта будто хочетъ освтить все по-своему.

Князь поцловалъ сына и веллъ ему итти къ себ.

‘Мало-ли что они болтаютъ и передали Тоничк, мысленно ршилъ князь.— Вся дворня любила Тараса, и за него заступается. А если онъ не виноватъ, то кто же виноватъ? Виновнаго нтъ’.

И князь снова перечиталъ письмо. Юля Павловна писала, мужу, что она готова на все, готова тотчасъ же разъхаться съ нимъ, если онъ того желаетъ. Но теперь и сама она пришла къ убжденю, что не можетъ ршиться на все то, о чемъ передъ болзнью князя говорила ему. Все это легко на словахъ, на дл она чувствуетъ, что не можетъ разстаться ни съ нимъ, ни съ Тоней.

Если она ршилась на ужасный поступокъ, то въ виду, холодности и пренебреженя князя къ ней. За послднее время она утшалась тмъ, что позволяла многимъ и многимъ ухаживать за собой. Какъ покинутая нравственно супруга, она имла на это право. Но до сихъ поръ она не можетъ примириться съ мыслью, что князь почти съ первыхъ лтъ ихъ женитьбы обманывалъ ее, обманываетъ и теперь. Если бы не это обстоятельство, то отношеня ихъ никогда бы не измнились, никогда дло не дошло бы до того, что происходитъ теперь.

Княгиня кончала письмо увренемъ, что несмотря на то, что мужъ былъ и есть первый нарушитель святости брака она все-таки ни въ чемъ не можетъ упрекнуть себя.

Изъ этого письма князь понялъ то, что онъ виноватъ кругомъ, но вмст съ тмъ, однако, оно было для него настоящей загадкой.

Разумется, онъ тотчасъ же ршился на объяснене. Онъ позвонилъ и приказалъ явившемуся человку — просить къ себ княгиню.

— Скажи, если княгиня не пожалуетъ ко мн тотчасъ то я черезъ силу отправлюсь на ея половину.

Черезъ пять минутъ лакей явился и доложилъ, что княгиня явится немедленно.

Дйствительно, черезъ нсколько мгновенй княгиня, серьезная, холодная, съ лицомъ, на которомъ ясно читалось, насколько она возмущена и оскорблена, явилась въ спальню мужа. Она не подошла къ князю, сла на ближайшее кресла и вымолвила:

— Я васъ прошу не волноваться, такъ какъ это для васъ крайне вредно. Объяснимтесь спокойно и холодно! Да вамъ и нечего волноваться: васъ никто не оскорбляетъ.

— Юля, прости меня! Вотъ что я долженъ сказать прежде всего. Но объяснись, я ничего не понимаю,— твое письмо, съ первой строчки до послдней — загадка! Какая неврность съ моей стороны?.. Откуда ты это взяла? Что все это?.. Я ничего не понимаю.

— Дло очень простое, отозвалась княгиня, опуская глаза къ себ на руки, въ которыхъ былъ неизмнный кружевной платокъ.— Я могу только повторить все то же, хотя съ нкоторыми подробностями… Вскор посл нашего брака, вы хотя и любили меня, но позволяли себ то, что многе мужчины позволяютъ себ. Я этого ничего не знала и узнала лишь недавно… Поймите, какъ это должно было подйствовать на меня! Я считала, что мы жили душа въ душу, что я для васъ единственная женщина на свт.

— Да оно такъ всегда и было, Юля! горячо вымолвилъ князь.

— Неправда! Вы и теперь лжете и надетесь обмануть меня. Теперь я знаю все до мелочей, и несмотря на то, что человкъ, открывшй мн глаза — сдлалъ это изъ любви ко мн, я возненавидла его.

— Но кто же это? Вдь это клеветникъ, лгунъ! Тутъ нтъ слова правды.

— Этотъ человкъ только теперь, въ первый разъ въ жизни, сталъ сомнительнымъ человкомъ! отозвалась княгиня.— До сихъ поръ это былъ, повидимому, безупречный человкъ.

— Но кто же это?

— Неужели вы не догадываетесь?

— Нтъ.

— Разумется, Тарасъ.

— Тарасъ?! воскликнулъ князь,— приподнялся въ кресл и снова опустился въ него.

Наступило молчане.

Наконецъ князь выговорилъ:

— Это почти невроятно!

— Почему же невроятно? холодно произнесла Юля Павловна.— Тарасъ зналъ про васъ все, зналъ больше, конечно, чмъ я. Онъ относился къ намъ съ одинаковою любовью и однажды ршился разсказать мн всю правду… И я узнала, что черезъ три года посл нашей свадьбы, когда я все еще обожала васъ, вы уже обманывали меня.

— Это ложь, ложь! закричалъ князь.— Вы ссылаетесь на человка, сидящаго теперь въ острог за воровстло. Что-жъ, этого слдовало ожидать, посл того, что я въ свой чередъ…

— Но у меня есть свидтель, перебила княгиня,— свидтельницей можетъ быть его родная дочь, въ присутстви которой происходилъ какъ-то одинъ изъ нашихъ разговоровъ… Марья подтвердитъ вамъ, что я не лгу.

— Не тебя обвиняю я во лжи, Юля… Этотъ негодяй лгалъ, клеветалъ… Но зачмъ? Клеветалъ на меня теб, а мн на тебя… Но со мной ршился онъ на эту роль клеветника только недавно. Отъ этого все и произошло, отъ этого я и заболлъ… Ахъ, негодяй! И какъ мы вс глупы!.. Надо быть глупе малыхъ дтей, чтобы нами могъ вертть первый попавшйся крпостной холопъ! Теперь только я все понимаю… Тотъ же Тарасъ недавно, вотъ въ этой комнат, Богъ всть что наговорилъ мн про тебя — и я поврилъ.

— Что вы хотите сказать?! испуганно, не только изумленно, вымолвила княгиня.

— Да, я поврилъ!.. Да и какъ было не врить человку, который съ дтства при мн, былъ почти моей няней, всегда якобы обожалъ меня… Войди въ мое положене: какъ же мн было не врить Тарасу!

— Я не знаю, что онъ могъ наклеветать на меня, спокойно и тихо отозвалась княгиня, опуская глаза.— Знаю только, что я вполн поврила тому, что онъ разсказалъ мн про васъ. И убдившись, какъ вы безчеловчно поступили со мной, горячо заговорила она,— я стала искать утшеня въ свтской жизни, въ пустомъ блеск, въ сует. И, par dpit amoureux, я позволяла ухаживать за собой, влюбляться въ себя всмъ, и молодымъ, и старикамъ. Все это нисколько не забавляло меня, но мн казалось, что я этимъ какъ бы мстила, если не вамъ, то судьб. И наконецъ, то же горькое чувство довело меня до того, что когда вы мн объявили о разорени, о необходимости хать въ деревню, то я отвтила вамъ… вы знаете какъ: якобы собралась пожертвовать вами… Но разв это возможно?! Я лучше умру, нежели ршусь на это! Я лгала, я была цинична… Но почему? Вы даже не догадались, что все это было опять-таки изъ ревности!

Князь поднялся со своего кресла, двинулся къ жен и упалъ предъ ней на колни.

— Юля, прости меня! воскликнулъ онъ, рыданя душили его.

XXIX.

Былъ уже мартъ мсяцъ, холодный и морозный. Однажды поздно вечеромъ, когда въ дом коллегума уже потухли огни во всхъ горницахъ, къ подъзду приблизился высокаго роста человкъ и вошелъ въ швейцарскую. Не найдя въ ней никого, онъ окликнулъ. Изъ маленькой дверки выглянулъ полураздтый швейцаръ, извинился, а затмъ, черезъ нсколько мгновенй, появился въ сюртук.

— Я желаю видть отца-ректора, заявилъ прибывшй.

— Это невозможно, господинъ… Въ этакую пору отецъ Гаврилъ уже, вроятно, почивать легъ.

— А ты, голубчикъ, приглядись ко мн, да вспомни, кто я такой… Приглядись!

Швейцаръ исполнилъ совтъ и ахнулъ.

— Извините!.. Да что же это вы?

— Бороду, голубчикъ, отпустилъ.

— И то правда! Совсмъ не призналъ… Какъ же, какъ же… васъ указано пускать всегда, хотя бы даже на зар. Извините, сейчасъ самъ сбгаю.

Гость снялъ шубу и шапку. Это былъ высокй и плотный человкъ, лтъ шестидесяти, съ сдыми усами и сдой бородой, слдовательно, купецъ или иностранецъ, такъ какъ вс люди порядочнаго общества брились. И только за послднее время кое-кто и даже нкоторые сановники, подражая наслднику престола, дозволяли себ маленьке узеньке бакенбарды до половины щеки и коротко подстриженные.

Несмотря на то, что отецъ Груберъ, дйствительно, уже окончивъ вечернюю молитву, собирался ложиться спать, онъ веллъ принять гостя. езуитъ встрепенулся и оживился, когда швейцаръ доложилъ ему, что прхалъ господинъ Ивановъ.

— Который? спросилъ Груберъ.

— А тотъ большущй, коего приказано всегда пускать.

Гость явился тотчасъ же, и принятый ректоромъ въ кабинет, тихо и таинственно сказалъ ему нсколько словъ. Груберъ пристально приглядлся къ его лицу и перевелъ его въ другую комнату, крошечную, сажени въ полторы, въ самомъ углу зданя. Онъ затворилъ за собой дверь большого кабинета, а затмъ притворилъ и дверь маленькой комнаты.

Гость сдлалъ нкоторое вступлене насчетъ дла, по которому явился, и затмъ въ короткихъ словахъ объяснилъ, это дло. Онъ привезъ отцу Гаврилу новость. езуитъ перемнился въ лиц, сильно поблднлъ, потомъ оправился и черезъ нсколько минутъ выговорилъ:

— Да правда-ли это?.. Врно-ли это?

— Клянусь вамъ Всемогущимъ Богомъ!.. Наконецъ, въ вашемъ положени вамъ нечего опасаться… Предположите, что я — сумасшедшй, враль и болтунъ. Если все окажется вздоромъ, свалите все на меня,— пускай меня ссылаютъ или сажаютъ въ крпость… А если это правда, то поймите какую услугу я хочу оказать вамъ!

Груберъ поднялся съ мста съ такой быстротой, какой никогда не бывало въ немъ. Онъ, всю свою жизнь тихо двигавшйся, бросился въ гостю какъ мальчишка, обнялъ его, расцловалъ и, совершенно какъ потерянный, слъ на свое мсто. Лицо его было все еще блдно, руки дрожали. Онъ хотлъ говорить и не находилъ словъ.

— Да, да… Не знаю… нтъ! забормоталъ онъ — Не знаю что сказать… Если такъ, то вы нашъ благодтель… Благодтель всей римской церкви, благодтель всего мра, благодтель земного шара!

Побесдовавъ еще нсколько мгновенй, гость поднялся и простился съ езуитомъ. Выходя въ дверь, онъ вдругъ обернулся и вымолвилъ:

— Вотъ что, отецъ Гаврилъ, если все будетъ слава. Богу, то черезъ нсколько дней я опять заду къ вамъ и скажу вамъ, какъ меня, господина Иванова, звать… какая моя настоящая фамиля.

Груберъ дернулъ головой и вытаращилъ глаза на гостя.

— Да, да, не удивляйтесь, а главное не опасайтесь. Моя фамиля не Ивановъ… Да не все-ли это вамъ равно? Слава Богу, вы меня давно знаете… Вотъ если все благополучно окончится, то вы и узнаете мое истинное зване и именоване.

Гость вышелъ. Груберъ проводилъ его до гостиной. Молодой аббатъ проводилъ гостя дале, до швейцарской.

Груберъ вернулся въ свою спальню, слъ на кресло, просидлъ нсколько мгновенй, но снова взволновавшись, началъ ходить по горниц взадъ и впередъ. Нсколько разъ садился онъ и тотчасъ же опять вставалъ. Кончилось тмъ, что онъ бился какъ левъ въ клтк, или врне, по сходству, какъ маленькая гена.

Гость, подъ вымышленнымъ именемъ, котораго онъ зналъ,— однако, подъ этимъ именемъ уже лтъ пять и имлъ основане любить и уважать, привезъ ему теперь такую всть,— отъ которой всякй могъ сойти съ ума.

И крпкй разумомъ и сердцемъ, езуитъ потерялся какъ школьникъ. Только часа черезъ два могъ Гаврилъ лечь въ постель. Но напролетъ всю ночь не спалось ему какъ всегда. Онъ метался и бредилъ.

XXX.

На другой день, въ восемь часовъ утра, Груберъ уже поднялся и снова до полудня волновался всячески. Въ двнадцать часовъ у подъзда коллегума появилась его карета, и ректоръ, садясь въ нее, приказалъ лакею, подсаживавшему его, хать въ замокъ, близъ Лтняго сада.

Черезъ нсколько минутъ карета подкатила къ замку. Фигура езуита была хорошо знакома всмъ, отъ главныхъ лицъ, приближенныхъ къ государю, до послдняго камеръ-лакея. Немноге лишь косились на малорослую и гаденькую фигурку, большинство любезно спшило навстрчу, пожать руку этому маленькому человчку, для многихъ остававшемуся загадкой.

Когда езуитъ вступилъ въ премную, гд обыкновенно дожидались вс своей очереди, онъ, къ своему удивленю, нашелъ только трехъ совершенно незнакомыхъ ему генераловъ и одного сановника въ гражданскомъ мундир.

езуитъ слъ въ углу на стул и, казалось, волнене и тревога снова овладли имъ, какъ вчера вечеромъ.

Черезъ нсколько минутъ изъ дверей кабинета государя показался, хорошо знакомый Груберу, графъ Паленъ. Пригласивъ одного изъ генераловъ войти къ государю, Паленъ заговорилъ съ другимъ, стоя спиной къ езуиту и не видя его.

Груберъ поднялся и тихо подошелъ сзади. Графъ Паленъ, будто почувствовавъ кого-то за спиной, обернулся, увидлъ езуита и сразу слегка перемнился въ лиц. Ненависть-ли это была къ езуиту, или иное что — никто бы ршить не могъ.

— Прошу васъ, ваше сятельство, доложить его императорскому величеству обо мн.

Паленъ хотлъ отвтить, но какъ-то поперхнулся, слегка будто смутился и наконецъ проговорилъ:

— Не знаю, право, не знаю… Государь очень занятъ.

Груберъ пристально взглянулъ на сановника, и лицо его,которымъ привыкъ онъ владть, какъ самымъ послушнымъ орудемъ, противъ его воли выразило изумлене. Онъ неузнавалъ этого графа Палена. Съ нимъ что-то творилось.

‘Ergo veritas!’ подумалъ про себя езуитъ.

— Какъ будетъ угодно его величеству, но я буду просить ваше сятельство доложить обо мн.

— Конечно, конечно!..

И Паленъ, забывъ, что не кончилъ бесды съ генераломъ, быстро скрылся въ дверяхъ кабинета государя.

Отецъ Гаврилъ слъ на первое попавшееся кресло и невольно, несмотря на присутстве чужихъ людей, взялъ себя за голову. Все путалось и кружилось, ходуномъ ходило вокругъ ней.

‘Если не примутъ? Если этотъ графъ что-нибудь подстроитъ?!.. Вдь онъ, увидя меня, перемнился въ лиц, взволновался пуще, чмъ я взволнованъ. Ergo veritas! Да, но тогда я силой пройду въ эту дверь… Да, силой! Quine risque rien, ne gagne rien!’

И въ своемъ волнени, Груберъ началъ разговаривать самъ съ собой: то по-латыни, то по-польски, то по-французски, и наконецъ вымолвилъ чуть не вслухъ какую-то турецкую пословицу, гласившую: бойся не палача, а преступленя’.

Прошло съ полчаса. Паленъ уже разъ вышелъ, пригласилъ другого генерала къ государю, но косо глянулъ на езуита и снова скрылся. Затмъ онъ снова вышелъ и уже прямо подошелъ къ Груберу.

— Государь императоръ не можетъ васъ принять сегодня и указалъ назначить вамъ прхать дня черезъ два, три…

— Ваше сятельство, настойчиво проговорилъ Груберъ,— прошу васъ доложить его императорскому величеству, что я настоятельно прошу принять меня сегодня. Дло мое крайне спшное и важное, касающееся Полоцкаго коллегума. Я умоляю его величество принять меня сегодня.

— Это невозможно, рзко выговорилъ Паленъ,— и я не дерзну доложить это государю. Вдобавокъ, государь сегодня раздраженъ разными мелочами, и вы напрасно настаиваете видть его.

— Я прошу васъ, графъ. Я не могу отложить. Я не уйду отсюда. Я не могу поврить, что государь не приметъ меня, въ виду его благосклонности всегдашней ко мн и къ нашимъ богоугоднымъ дламъ… Я не могу, воля ваша… Не могу уйти отсюда!

Отецъ Гаврилъ, говоря эти слова, настолько волновался, что Паленъ, зорко приглядвшись къ нему, еще замтне перемнился въ лиц.

Можно было подумать, что эти два человка — два борца. Они будто борются изъ-за чего-то невидимаго никому, но имъ хорошо извстнаго.

Графъ ни слова не вымолвилъ и прошелъ снова въ кабинетъ государя.

‘Одно спасене!’ думалъ онъ.

Оставшись наедин съ государемъ, Паленъ доложилъ о нсколькихъ петербургскихъ мелочахъ. Но онъ зналъ, какое вляне его докладъ будетъ имть на императора.

Черезъ нсколько мгновенй въ премной слышенъ былъ голосъ императора, до-нельзя разгнваннаго и кричавшаго на Палена. И въ тотъ самый моментъ, когда государь, съ вспыхнувшимъ отъ гнва лицомъ, швырнулъ на столъ книжку, которая была въ его рукахъ, Паленъ выговорилъ:

— Ваше величество, тамъ еще два лица дожидаются: сенаторъ Ефимовъ и езуитъ Груберъ. Вы этого лису-казнодя должны, ваше величество, непремнно принять. Онъ этого требуетъ и даже заявилъ, что не уйдетъ. Хоть силой пройдетъ въ дверь. Должно быть очень важное дло по езуитскому коллегуму.

— Что?! вскрикнулъ государь.— Прогони вотъ! Скажи: надолъ онъ мн. И его папа надолъ…

Паленъ быстро вышелъ изъ кабинета и, уже прямо подойдя къ Груберу, произнесъ совершенно инымъ голосомъ:

— Государь указалъ просить васъ удалиться и не настаивать. Вы, вроятно, даже слышали сами, насколько его величество разгнвался. Я изъ-за васъ навлекъ на себя гнвъ государя.

Паленъ повернулся на каблукахъ и отошелъ къ сенатору. Груберъ поднялся, сдлалъ нсколько шаговъ и, снова забывая, что онъ не одинъ, у себя въ кабинет, взялъ себя за голову.

— Но это ужасно! выговорилъ онъ вслухъ.

Паленъ прислушивался и косо приглядывался, но продолжалъ говорить съ сенаторомъ, какъ бы не замчая езуита.

Груберъ сдлалъ еще нсколько шаговъ къ дверямъ и остановился, какъ бы колеблясь. Казалось, что онъ борется, въ какую дверь двинуться: въ эту ли, налво, чтобы ссть въ карету и ухать, или въ эту, направо, чтобы броситься къ ногамъ императора и сказать свое дло…

И отецъ Гаврилъ, будто невольно, будто толкаемый невидимой рукой, сдлалъ два шага къ правымъ дверямъ. Но графъ Паленъ, на-сторож, шагнулъ тоже и очутился между дверьми и езуитомъ.

— Господинъ ректоръ, выговорилъ онъ ледянымъ голосомъ и закинувъ голову назадъ,— я долженъ напомнить вамъ, что вы…

Паленъ запнулся и прибавилъ:

— Вы забываете будто, гд вы, къ кому вы ломитесь силой.

— Это ужасно! выговорилъ Груберъ, какъ бы себ самому, не глядя на Палена.— Если бы государь зналъ… Если бы я могъ… Это ужасно!

— Извольте итти!

— Но…

— Извольте уходить! выговорилъ Паленъ сдавленнымъ отъ волненя голосомъ.— Я не пропущу васъ! Вы доведете меня до насиля. Пожалуйте!

И какъ бы загораживая двери, высокая и плотная фигура Палена надвинулась на крошечную фигурку езуита. Груберъ попятился. Паленъ наступалъ. езуитъ снова раскрылъ ротъ, чтобы сказать что-то, но Паленъ все надвигался и уже шепталъ почти съ угрозой:

— Прошу васъ! Прошу васъ!..

Казалось, еще мгновене, и онъ схватитъ за воротъ эту тщедушную фигурку, эту ящерицу, или змйку, обернувшуюся человкомъ.

Черезъ нсколько минутъ езуитъ былъ снова въ своей карет, халъ обратно въ коллегумъ, но сидлъ закрывъ лицо руками и качая головой, какъ если бы чувствовалъ сильнйшя боли въ тл. езуитъ былъ настолько сраженъ, настолько потерялся, что не сознавалъ ничего окружающаго…

XXXI.

На утро весь Петербургъ былъ на ногахъ. Повсюду бгала стоустая молва, разнося многозначительную всть: императоръ Павелъ Петровичъ скончался за ночь. Въ полдень уже началась повсюду присяга вновь вступающему на престолъ императору Александру Павловичу.

И до отца Гаврила достигла эта всть. Выслушавъ ее, онъ, пошатываясь, дошелъ до своей спальни, опустился на колни предъ Распятемъ и, поднявъ вверхъ судорожно сложенныя руки, выговорилъ, почти выкрикнулъ:

— Боже! Боже! Не захотлъ Ты возвеличить меня!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Вступлене на престолъ императора Александра Павловича праздновалось во всей Росси, изъ края въ край, восторженно, радостно…

Это событе можно было сравнить только съ однимъ, таковымъ же, ему предшествовавшимъ боле полувка назадъ. Только при воцарени ‘Дщери Петровой’, при которой ждали избавленя отъ ‘Нмца’, произошло на Руси то же повсемстное и всенародное ликоване.

Тысячи людей, погубленныхъ тогда Бирономъ, безвинно осужденныхъ и сосланныхъ, ожили и увровали въ освобождене и возвратъ къ домашнему очагу, въ семью, въ родню… Теперь было то же.

На улицахъ Петербурга происходило нчто, что бываетъ лишь на Пасх. Встрчные обнимались и цловались, поздравляя другъ друга съ новымъ императоромъ.

На первыхъ порахъ смутило многихъ лишь одно обстоятельство. Проявился или народился вдругъ какъ бы новый временщикъ, вдобавокъ изъ нмцевъ — графъ Паленъ… Гордый, надменный, прихотливо самовластный, вдругъ ‘возмнившй о себ’ балтецъ, казалось, собирался захватить въ свои руки, безраздльно, бразды правленя.

Петербургъ смутился, а за нимъ и вся Росся. Никто не зналъ, что балтецъ быстро сталъ въ тягость молодому, человчному и кроткому императору.

И къ общей радости, вскор же, благодаря вмшательству петербургскаго митрополита, любимаго народонаселенемъ столицы,— графъ Паленъ, устрашенный враждебнымъ отношенемъ къ нему петербуржцевъ, подалъ въ отставку и удалился въ свое балтйское имне.

Началось славное, четверть-вковое царствоване, кротко-правосудное внутри и побдно-громкое извн.

Давно-ли, всего пять лтъ назадъ, была еще на престол Великая Екатерина, состарвшаяся, суровая, подозрительная, а теперь, съ новымъ вкомъ и новымъ царствовавшемъ, повяло новымъ духомъ.

——

Наступила весна.

Уже прошло около мсяца посл домашней бури, ссоры и примиреня — и жизнь въ дом Яхтомскихъ какъ бы вошла въ прежнюю колею. Все пошло по старому. Князь вполн оправился отъ болзни, но, будучи, однако, нсколько слабъ, не вызжалъ изъ дому. Онъ казался спокоенъ и счастливъ. Катастрофа, потеря всего состояня, уже представлялись ему совершенно въ другомъ вид.

Посл перваго нравственнаго удара отъ извстя, что банкиръ Мозеръ, скупивъ главные векселя, намренъ немедленно представить ихъ ко взысканю, надъ княземъ разразился другой, настолько сильнйшй ударъ, что первый показался ничтожнымъ.

Князь столько выстрадалъ отъ того, что повдалъ ему Тарасъ, и настолько былъ счастливъ теперь, когда все это оказалось чудовищною клеветой, что предстоящй имущественный разгромъ представлялся пустяками.

‘Вдь она согласна теперь хать въ Яхтомку, думалось князю,— стало-быть, собственно, никакой бды нтъ. Мы заживемъ мирно и счастливо въ деревенской тиши’.

И дйствительно, минутами Яхтомскй бывалъ почти счастливъ при мысли о своемъ разорени. Онъ не любилъ Петербурга, даже ненавидлъ шумную столичную жизнь, и мысль поселиться въ глуши, въ старинной родовой усадьб, вмст съ обожаемой женой и обожаемымъ сыномъ, была исполненемъ его давнишнихъ мечтанй.

Едва только оправившись, князь досталъ себ извстнаго въ столиц стряпчаго и совщался съ нимъ ежедневно, соображая какъ спасти свое небольшое, родовое имне. Стряпчй — мастеръ своего дла — привелъ въ порядокъ и выяснилъ вс дла, взялся за все и вскор же совершенно успокоилъ Яхтомскаго.

При продаж всего для уплаты долговъ можно было спасти имне при помощи маленькой хитрости и маленькаго подлога. Надо было заднимъ числомъ устроить такъ, чтобы Яхтомка оказалась заложенною, но, конечно, въ врныхъ рукахъ, въ силу фиктивныхъ сдлокъ.

Врный человкъ нашелся, и князь спокойно ожидалъ рокового дня. О скандал въ город и въ обществ онъ не помышлялъ. Вопли его знакомыхъ и всяческй великосвтскй шумъ были для него совершенно безразличны.

Въ т же дни Юля Павловна казалась тоже совершенно довольною и спокойною. Она начала все мене вызжать и все мене приглашать къ себ. Только самые близке люди, человкъ пять-шесть, бывали у нея, и въ томъ числ, конечно, чаще всхъ князь Вахтенштейнъ.

Каждый разъ, что княгиня днемъ или ввечеру бывала одна, она немедленно отправлялась къ мужу и просиживала съ нимъ иногда по два часа, бесдуя объ ихъ будущей жизни въ деревн. Казалось, что отношеня супруговъ никогда не бывали настолько близки и дружественны, какъ теперь, посл прошедшей надъ ними грозы.

Князь былъ даже пораженъ перемной, происшедшею въ жен. Почти никогда не бывала она настолько ласкова и мила съ нимъ. Нсколько разъ за это время Юля Павловна на вс лады говорила мужу:

— Я какъ будто очнулась отъ чада, въ которомъ жила. Я какъ будто проснулась отъ какого-то безпокойнаго сна и кошмара. Я только теперь будто прозрла.

Игра княгини была искусная, тонкая, мастерская. Человкъ, мене наивный и мене честный, чмъ князь, попался бы точно такъ же въ разставленныя сти. Самый недоврчивый супругъ — и тотъ обманулся бы теперь и былъ бы проведенъ этой игрой поистин даровитой актрисы.

Одновременно Юля Павловна играла и съ другимъ человкомъ: ему точно также были разставлены сти, въ которыя онъ точно также запутывался. Этотъ другой былъ князь Вахтенштейнъ.

Несмотря на просьбы Салмоновича спшить, княгиня въ течене почти двухъ недль ни словомъ не обмолвилась съ Вахтенштейномъ о главномъ. Она была занята исключительно однимъ: скорй за это время влюбить въ себя ‘желтаго нмца’, какъ называлъ князя Салмоновичъ. Влюбить кого-либо въ себя было для княгини дломъ привычнымъ совершенно легкимъ. Еще ни разу въ этомъ дл не потерпла она фаско. И старики, и молодые люди, серьезные и легкомысленные, одинаково попадались на удочку мастерского кокетства.

Теперь же княгиня смущалась и не надялась вполн на свои силы. Причина была простая. То, что приходилось длать, случалось въ первый разъ въ жизни.

Князь Вахтенштейнъ, какъ хладнокровный нмецъ, и какъ безпечный свтскй человкъ, и какъ прежнй профессональный Донъ-Жуанъ, и, наконецъ, какъ истинный дипломатъ и честолюбецъ, былъ субъектомъ, съ которымъ была мудрено произвести ту операцю, на которую пошла теперь княгиня.

Пожилой человкъ, много видавшй на своемъ вку, капризный и прихотливый, относившйся ко всему на свт разсудительно и безсердечно, былъ, конечно, уязвимъ, но,къ ужасу княгини, быстро оправлялся отъ получаемыхъ ударовъ.

Иногда далеко за полночь онъ узжалъ посл вечера, проведеннаго съ княгиней, безумно влюбленный въ нее, ‘ошаллый’, какъ опредлялъ Салмоновичъ, украдкой глядя на него черезъ слегка притворенную дверь будуара. И на другой день княгиня встрчала снова безукоризненно-движущагося и разсуждающаго дипломата, которому она ‘очень нравится’, но и только. О вчерашней страсти нтъ и помину.

Даже Салмоновичъ приходилъ иногда въ отчаяне.

— Да вдь это туркина голова! восклицалъ онъ и злобно, и тревожно.

— Какая туркина голова? удивилась княгиня.

— Да это такая машинка, что-ли, на которой силу пробуютъ. Кулакомъ бьютъ по голов, машинка мтитъ цифры, но опять отскакиваетъ назадъ. Вдь онъ вчера показывалъ пятидесятый нумеръ влюбленности въ тебя, стало-быть, сила удара была большущая. А сегодня опять чуть не на нул.

А между тмъ задача княгини была вся въ томъ, чтобы за малое время, за недлю, много за дв, заставить ‘желтаго нмца’ потерять голову и тогда уже приказывать и повелвать имъ. А приказывать приходилось собственно то, чмъ онъ самъ еще недавно угрожалъ и на что, пожалуй, не согласится теперь, потому что въ конц концовъ результатъ долженъ оказаться совершенно иной, чмъ онъ мечталъ. Разорене князя должно повести къ совершенно иной цли, чмъ желалъ и предполагалъ нмецъ.

Пока князь Яхтомскй, спокойный, чуть не счастливый, ожидалъ разгрома, а княгиня, совершенно довольная, стремилась добиться этого разгрома, аббатъ часто видался съ езуитомъ Рафаиломъ, и оба вмст они тоже готовились.

II.

Только одно существо въ дом Яхтомскихъ страдало и изнывало тайкомъ это всхъ, за исключенемъ одного близкаго человка. Этимъ существомъ — былъ Тоня.

Мальчикъ самъ прежде не зналъ, насколько любилъ своего Тараса, насколько старикъ былъ нуженъ ему. Врядъ-ли Тоня былъ бы несчастливе, если бы потерялъ теперь родного отца. О матери, конечно, и говорить нечего. Мать, казалось, существовала для него на свт только затмъ, чтобы поутру, тщательно осмотрвъ свой костюмъ въ зеркало, итти поцловать у ней руку, а затмъ вернуться въ свои комнаты и не видть ее до обда, иногда и до вечера. Вечеромъ повторялось то же прохождене по всмъ комнатамъ, чтобы поцловать руку и проститься предъ сномъ. Но это бывало не всякй день, а только тогда, когда не было чужихъ, а были только свои, т. е. близке люди. Каждый разъ, что бывалъ вечеръ и много гостей, Тоня ложился спать не видавъ матери, но за то ожидалъ отца къ себ въ дтскую.

Яхтомскй какъ будто далъ себ слово, въ т дни, когда сынъ не можетъ проститься съ матерью, приходить взглянуть на него и поцловать уже въ постели. Тоня любилъ расцловаться съ отцомъ предъ тмъ, что засыпать. Но это было не главное. И именно теперь оказалось, что это было не главное въ его жизни. Главнымъ оказалось — присутстве въ дтскихъ горницахъ Тараса.

Тарасъ, по обыкновеню, раза по три и четыре являлся къ Тон и непремнно, что бы ни было, что бы ни помшало, приходилъ вечеромъ проститься со своимъ князькомъ и кое-что разсказать, кое-что объяснить, кое-что посовтовать.

И вотъ эта фигура старика-лакея, сидящая на стул около постели Тони и освщенная тусклымъ огнемъ свчки, въ т минуты, когда очи его смежалъ сонъ, была не привычкой, а чмъ-то большимъ, необходимымъ, какъ тотъ же сонъ или пища.

Когда Тоня ложился теперь въ постель, даже при желани спать, отсутстве этой фигуры старика около постели разгоняло сонъ, волновало мальчика, и почти всякй день доводило до тайныхъ слезъ въ подушку. И онъ засыпалъ часомъ и двумя поздне, до-сыта наплакавшись по Тарас.

И за послднее время мальчикъ сильно измнился, похудлъ и поблднлъ. Взглядъ его добрыхъ, свтлыхъ глазъ, всегда бойкихъ и веселыхъ, сталъ тусклымъ, горько-задумчивымъ.

Мара Яковлевна, конечно, знала и видла все, но помочь было невозможно. Она утшала Тоню какъ умла, даже доходила до сознательной лжи и всяческаго обмана. Она иногда увряла мальчика, что все дло кончится ничмъ, что Тараса освободятъ изъ острога, оправдаютъ въ воровств и что онъ снова явится въ домъ. Но Тоня, конечно, понималъ, что все это говорится ради утшеня и все ложь. Онъ зналъ, что Тарасъ пойдетъ въ Сибирь и что онъ, конечно, его никогда боле не увидитъ. ‘И вдобавокъ — за что?’ вчно думалось мальчику.

— Да, няня, скажи, за что! восклицалъ часто Тоня.— За то, чего никогда не длалъ! Коли Тарасъ укралъ брильянты у мамы, то стало-быть и мы съ тобой можемъ въ воры попасть.

Такимъ образомъ день и ночь Тони проходили исключительно въ мысляхъ о старик-лаке. Днемъ мальчикъ безъ конца разговаривалъ съ няней о томъ, что и какъ Тарасъ, въ какой горниц онъ сидитъ, чмъ его кормятъ, надли-ли на него кандалы, надли-ли острожное платье, горюетъ-ли онъ или спокоенъ.

Вечеромъ, передъ тмъ, какъ заснуть, Тоня мучился еще боле. А во сн, чуть не каждую ночь, видлся съ Тарасомъ то въ дом, то на улиц, то при самыхъ странныхъ обстоятельствахъ.

Однажды вмст съ Тарасомъ Тоня халъ верхомъ по каким-то горамъ на одной лошади. И они шибко, шибко летли внизъ, стремглавъ, будто не скакали, а просто падали въ какую-то пропасть. И вдругъ они очутились среди поля, горы пропали, а они сли на лужокъ и стали вынимать изъ корзинокъ грибы и шутя спорили, у кого больше блыхъ.

Мара Яковлевна объяснила этотъ сонъ какъ очень хорошй, доказывающй, что вс бды минуютъ. По горамъ, летать и здить — заботы и бды, хать въ гору куда нехорошо, а спускаться отлично.

— Коли вы спустились, стало-быть вся бда и минуетъ.

Такъ прошло много времени. Мара Яковлевна ежедневно ожидала, что ‘ребенокъ’ — какъ мысленно называла она Тоню — успокоится, забудетъ про Тараса боле или мене, и что все наладится. А между тмъ ихъ личная жизнь въ дтской шла все хуже.

Тоня сталъ жить совершенно иною жизнью. Когда онъ не говорилъ съ Марой Яковлевной о Тарас, то садился, у окна на стул, глядлъ во дворъ, гд то и дло запрягали экипажъ, глядлъ черезъ высокую каменную стну на улицу, гд прозжалъ и проходилъ всякй народъ, но мысли его были не о томъ, что было предъ глазами.

Наконецъ Тоня началъ прихварывать, и вмсто того, чтобы жаловаться на то, что у него болитъ, жаловался Мар. Яковлевн на то, что нтъ Тараса.

— Хоть бы повидать его одинъ разочекъ! Хоть на одинъ часочекъ! объяснилъ однажды Тоня.

Разумется, вскор князь замтилъ перемну въ сын и однажды вечеромъ заговорилъ объ этомъ съ нимъ, а затмъ и съ няней.

Мара Яковлевна объяснила причину прямо.

— Тарасъ?!.. воскликнулъ князь.

— Встимо, ваше сятельство, онъ горюетъ по Тарас Мосич.

— И отъ этого боленъ!? снова воскликнулъ князь.— Какъ не стыдно теб лгать на старости лтъ и выдумывать!

— Она не выдумываетъ, выговорилъ глухо Тоня.— Эта правда. Я Тараса люблю. Я думаю о немъ и день и ночь.

Къ немалому удивленю и няни, и мальчика, князь перемнился въ лиц и заговорилъ такъ, какъ Тоня еще никогда не слыхалъ.

— Я теб это запрещаю! воскликнулъ Яхтомскй.— Ты не долженъ смть думать о немъ, а не только прикидываться, чтобы меня разжалобить. Въ эти годы, да начать. комедянствовать!? Мара Яковлевна сдуру вообразила, что достаточно ей и теб прикинуться огорченными, и что я сейчасъ же верну въ домъ мерзавца.

Князь былъ настолько разсерженъ, что, боясь какого-либо лишняго слова, которое сорвется съ его языка, быстро повернулся и вышелъ изъ горницы. Онъ даже не замтилъ, какими изумленными глазами смотрла на него Мара Яковлевна, и не замтилъ, какъ горько заплакалъ Тоня, услыхавъ слово ‘мерзавецъ’.

Это объяснене съ княземъ странно подйствовало на Мару Яковлевну. Она будто въ самомъ дл надялась на перемну въ судьб оклеветаннаго старика.

На другой же день, не говоря никому ни слова, Мара Яковлевна вышла изъ дому и вернулась довольно поздно. На слдующй день она опять исчезла надолго. На третй день она поднялась ранехонько и тоже ушла.

Тоня проснулся и не найдя Мары Яковлевны на ея обычномъ мст, напился чаю одинъ и, удивляясь, сталъ ждать няню. Мара Яковлевна явилась только въ сумерки.

— Что съ тобой длается? изумленно и печально присталъ къ ней Тоня.— Куда ты пропадаешь? Никуда, никуда не ходила, а теперь пропадаешь третй день.

— Такя обстоятельства! лукаво улыбаясь отозвалась Мара Яковлевна.— Обожди еще денекъ или два, и я теб скажу, куда я пропадаю. И тогда мы съ тобой вмст пропадемъ часочка на два.

Тоня будто почуялъ что-то и улыбнулся.

III.

Мара Яковлевна, возмущенная послднимъ объясненемъ съ княземъ по поводу Тараса, а равно и ради любви къ своему питомцу, ршилась на простое и вмст съ тмъ опасное предпряте. Она ршилась хлопотать, чтобы доставить возможность Тон повидаться съ заключеннымъ другомъ.

Когда Мара Яковлевна прямо объяснила это Тон, мальчикъ ахнулъ, бросился къ ней на шею и долго душилъ въ объятяхъ. Съ этой минуты Тоня нсколько ожилъ и жилъ только одной мыслью, однимъ ожиданемъ — повидаться съ Тарасомъ.

Еще раза два отлучалась няня изъ дому и принесла наконецъ радостную всть. Черезъ день, около полудня, Тараса должны были провести изъ острога въ кварталъ, для снятя новаго допроса.

Мара Яковлевна якобы вызвалась сообщить кое-что по длу о краж, и квартальный надзиратель приказалъ ей явиться тоже въ тотъ же часъ.

Няня все предусмотрла впередъ и уже истратила около пяти рублей на разные чаи. Все было улажено. Приведенный. изъ острога Тарасъ долженъ былъ остаться одинъ въ горниц, гд сидлъ только писецъ, и сюда же должна была прйти она, захвативъ съ собою своего якобы племянника.

Оставалось только одно — придумать, какъ нарядить племянника. Надо было снять съ него модное платьице и надть какой-нибудь кафтанчикъ и сапоги похуже. Но въ этомъ вид какъ выйти изъ дому незамченными? Наконецъ и это было придумано.

Однажды около десяти часовъ утра Тоня и Мара Яковлевна собрались якобы на военное ученье. На ихъ счастье уже давно было заведено, что ихъ утрення прогулки куда-либо ни отъ кого не зависли. Они могли выйти не спрашиваясь ни у княгини, ни у князя.

На этотъ разъ, разумется никому не сказавшись, они объяснили только на всякй случай горничной, приставленной къ дтскимъ горницамъ, что идутъ поглядть на военное ученье на дворцовомъ плацу.

Черезъ полчаса они были уже въ маленькой квартирк прятельницы Мары Яковлевны, жившей на Гороховой. Здсь Тоня, несказанно счастливый и радостный, надлъ чистую русскую красную рубашку, кафтанъ и натянулъ простые, грубовато сдланные сапоги, которые были немного широки и шлепали. А затмъ, нанявъ извозчика, Мара Яковлевна и ея племянникъ, паренекъ изъ простонародья, явились въ кварталъ и прошли въ грязную, пустую горницу.

Тоня слъ у окна и жадно, не спуская глазъ, смотрлъ на улицу, по которой долженъ былъ прибыть Тарасъ.

Въ этой комнат, помимо Мары Яковлевны, былъ только одинъ писецъ, который, не отрываясь отъ стола, скриплъ гусинымъ перомъ по бумаг. Только изрдка обтиралъ онъ перо объ волосы — блокурыя кудри и, обмакнувъ его въ чернильницу, снова начиналъ скрипть, не обращая никакого вниманя на двухъ постороннихъ лицъ.

Прошло около получаса въ ожидани, и вдругъ Тоня, смотрвшй на улицу, вскрикнулъ и закрылъ лицо руками.

— Что ты? ахнула Мара Яковлевна.

Топя замоталъ головой и не отвтилъ ни слова. Женщина посмотрла въ окошко и тоже если не ахнула, то двинулась ближе къ стекламъ, какъ бы не вря своимъ глазамъ и желая убдиться.

По улиц тихо двигался человкъ въ длинномъ сромъ кафтан, или халат, котораго и она сразу узнала, хотя Тарасъ казался постарвшимъ на много лтъ. На правомъ рукав его, выше локтя, была нацплена веревка петлей, конецъ которой держалъ въ рукахъ шедшй за нимъ будочникъ, съ большой алебардой на плеч.

Хожалый велъ преступника къ допросу ‘на цукундер’ единственно въ силу обычая, такъ какъ попавше волокит въ руки отнюдь не намревались загодя спасаться отъ суда бгствомъ, а еслибъ возъимли это намрене, то, конечно, веревочка не могла бы удержать ихъ въ рукахъ правосудя.

Казалось, этотъ обычай — водить по городу находящихся подъ слдствемъ и судомъ — имлъ скоре какое-то символическое, устрашительное значене. Всякй прохожй, видя хожалаго, ведущаго на веревочк другого человка, зналъ, что это преступникъ. Но убйца ли это, бжавшй ли каторжникъ, попавшйся вновь, простой ли буянъ, или человкъ стащившй на толкучк съ лотка грошевый товаръ,— на это видимыхъ признаковъ не было.

Тоня не разъ, гуляя въ город съ Тарасомъ, видлъ такихъ людей на веревочкахъ и всегда озирался на нихъ съ трепетомъ, чуя въ нихъ нчто страшное, себ непрязненное и равно враждебное всему окружающему. Въ каждомъ такомъ человк ему представлялся зврь-человкъ. И вдругъ теперь, тотъ же старикъ, его ‘Тарасинька’, обожаемый имъ, оказался такимъ же звремъ-человкомъ. Его ведутъ сюда такъ же, какъ водятъ убйцъ.

Горе, охватившее Тоню, настолько было велико, что онъ очнулся, когда старикъ-лакей уже былъ въ горниц. Вскрикнувъ отъ удивленя и счастя, старикъ кинулся къ своему князьку, всталъ на колни передъ его стуломъ и, обнявъ, началъ покрывать поцлуями его руки и колни.

— Тарасинька… Тарасинька!.. могъ только повторять мальчикъ, заливаясь слезами.

Наконецъ, онъ обхватилъ голову Тараса руками, припалъ щекой къ его небритому лицу и стихъ. Мара Яковлевна отошла въ сторону и утирала слезы. А плакала она въ жизни рдко.

Писецъ пересталъ тоже скрипть перомъ по бумаг и глупо-изумленными глазами смотрлъ на неожиданное зрлище.

‘Должно-быть сынъ или внученокъ стараго’, думалось ему.

И затмъ писецъ, двадцать лтъ работавшй при полици,ршилъ дло по своему:

‘И хорошо, что попался старый, подумалъ онъ.— А то бы внученка обучилъ тому же самому, за что теперь сидитъ въ острог и въ Сибирь пойдетъ’.

Старикъ и мальчикъ пробыли вмст около четверти часа, но почти ни о чемъ не говорили и ничего не разспросили другъ у друга. Оба плакали, глядя другъ на дружку. Тарасъ усплъ только одно сказать своему князиньк:

— Не вришь и не врь, золотой мой. Не врь, что я виноватъ въ чемъ… Ни въ чемъ я не виноватъ. Наказалъ меня Господь за гордость, за мудрствоване. И все это мн и слдъ. Подломъ! Пойду я въ Сибирь, тамъ больше о Бог думать буду, чмъ здсь. Душу свою спасу. А здсь гршную жизнь велъ. Не забывай меня, золотой мой. А пуще всего молись Богу и утромъ, и вечеромъ и, моляся, не забывай меня въ своей молитв отрочей. Поминай Тараса и проси Господа Бога спасти его. Да не отъ сибирскихъ предловъ, а отъ грха земного.

Тоня слушалъ, замирая всмъ существомъ, но сквозь какой-то туманъ. Мальчикъ очнулся вполн только тогда, когда Тарасъ, позванный на допросъ, сталъ прощаться съ нимъ, тихо обливаясь слезами, которыя ручьемъ текли по его исхудалому лицу.

— Ну, прости, ангелъ мой… заговорилъ старикъ.— Не забывай, что я скажу… Люби и почитай родителей своихъ, повинуйся имъ, не раздражай ихъ… Не осуждай никого, чтобы тебя пуще не осудили. Выростешь, помни о себ, своихъ прегршеняхъ, не полагай себя лучше, безгршне другихъ… Накажетъ Господь за гордость… Претерпишь… Поставитъ тебя Господь ниже малыхъ, хуже злыхъ. Вотъ былъ я гордъ, возмнилъ объ себ. И вотъ я въ злодяхъ нын. Острожникъ! Сибирнымъ буду… Заучи, Тоничка, молитву, что я теб далъ, и тверди часто. Что за дло, что она великопостная. И живи по ней… И благо всякое теб будетъ и уврачеване душ твоей… Ну, прости… Я за тебя ежеденно молиться буду… На томъ свт свидимся… Вс предстанемъ предъ Всевышнимъ Судьей.

Тарасъ обнялъ мальчика и долго держалъ въ своихъ объятяхъ. Тоня зарыдалъ.

— Тарасинька, буду большой, я тебя изъ Сибири верну, выговорилъ онъ чрезъ рыданя.

— Не дожить мн до этого, Тоничка… Да и зачмъ? Я тамъ лучше душу свою упасу.

Тоня не помнилъ, какъ разстался со старикомъ, какъ затмъ уже очутился на улиц и шелъ около Мары Яковлевны, утиравшей себ лицо платкомъ.

— Грхъ! Грхъ! Не проститъ это имъ Господь, шептала она.— Накажетъ. Погляди какъ накажетъ.

‘Да, накажетъ!.. подумалъ и Тоня.— А кого? Отца и мать?.. Вдь они это сдлали. Отецъ виноватъ, что не заступился… А мать… да! пуще’…

IV.

Ректоръ Петербургскаго коллегума имлъ основане думать, что съ кончиной императора Павла и вступленемъ на престолъ новаго императора дло езуитовъ въ Росси окончательно потеряно.

Отецъ Гаврилъ не счелъ нужнымъ узнать по прзд въ Петербургъ ни личности наслдника престола, ни его окружающихъ. Предполагая долголтнее царствоване императора Павла, онъ былъ сильно занятъ лишь однимъ дломъ — приблизиться къ нему, сдлаться его довреннымъ лицомъ и сойтись съ его любимцами. Кто же могъ предполагать, что императоръ процарствуетъ всего четыре съ половиной года?..

Новый государь и перемна правительственныхъ лицъ застали отца Гаврила врасплохъ. Оставаясь въ томъ же город, въ стнахъ того же отвоеваннаго дома, Груберъ очутился въ такомъ положени, какъ если бы вдругъ перехалъ въ другя стны и въ другой городъ.

Вчера у него было много друзей — сильныхъ мра сего, вчера онъ могъ, когда вздумаетъ, садиться въ карету и хать прямо съ докладомъ или просьбой къ самому монарху. Сегодня онъ попалъ въ положене простого духовнаго лица, какого-то приходскаго священника, вдающаго храмъ и принадлежаще ему дома. Но у всякаго такого священника есть начальство, черезъ которое онъ можетъ добиться того, чего желаетъ и отъ котораго зависитъ. Отецъ Гаврилъ не имлъ никакого начальства, былъ независимъ и при этой независимости совершенно одинокъ. Слдовательно, онъ былъ въ зависимости отъ всякихъ случайностей, отъ перваго лица, которое пожелаетъ возвратить церковь Святой Екатерины римско-католическому митрополиту, а его, простымъ приказомъ по полици, вышлетъ вонъ изъ Петербурга обратно въ Полоцкъ.

Вс люди, съ которыми Груберъ сошелся, былъ близокъ, которые сначала ему покровительствовали, а затмъ были съ нимъ на равной ног,— вс исчезли, попрятались, или выхали, невдомо куда.

Изъ числа приближенныхъ новаго государя, у Грубера не было ни одного друга. Въ первые же дни новаго царствованя, езуитъ увидлъ, что новое правительство косо смотритъ на него, а могущественный въ эти дни до своевольства графъ Паленъ — его личный врагъ. Впрочемъ, при встрч съ Паленомъ, Груберъ видлъ, что Паленъ относится къ нему не столько съ ненавистью, сколько съ крайнимъ презрнемъ и насмшкой.

До Грубера дошло выражене Палена, что езуиты — ядовитые клопы и что персидская ромашка на нихъ уже заготовляется.

На счасте и къ великому восторгу езуитовъ, зазнавшйся, какъ говорили въ столиц, графъ Паленъ вдругъ потерялъ все и исчезъ изъ Петербурга, посланный жить въ собственномъ имни, въ Прибалтйскомъ кра.

Вмст съ тмъ врагъ езуитовъ, митрополитъ Петербургскй, пользовался особенной благосклонностью новаго государя, а другой, злйшй врагъ Грубера, недавно побжденный имъ, митрополитъ римско-католическй, былъ прощенъ и ожидался вновь въ Петербургъ.

‘Стало-быть, все погибло! думалъ и восклицалъ отецъ Гаврилъ.— Но неужели же дйствительно все погибло?’

Хватаясь, какъ утопающй, за соломинку, Груберъ старался сохранить прятельскя отношеня съ тми людьми, на которыхъ прежде смотрлъ свысока считая людьми малоспособными и малозначущими.

Въ числ этихъ лицъ оказалось одно, къ которому езуитъ еще недавно относился ласково, но ухаживать за которымъ считалъ лишнимъ. Теперь этотъ человкъ вдругъ случайно оказался полезнымъ. Съ новымъ царствованемъ его положене измнилось, и онъ вдругъ, къ изумленю Грубера, изъ простыхъ помощниковъ-езуитовъ, могъ сдлаться ихъ покровителемъ.

Это былъ эксъ-посланникъ сверженнаго съ престола, но признаваемаго Россей, Сардинскаго короля, графъ де-Местръ, ревностный католикъ, но вдобавокъ ярый папистъ до мозга костей. Безъ всякой наклонности сдлаться истиннымъ езуитомъ, онъ, однако, наивно относился къ ордену, истинно вруя, что орденъ исуса долженъ быть главнымъ краеугольнымъ камнемъ для процвтаня католицизма, главнымъ устоемъ для престола римскаго первосвященника.

Графъ де-Местръ былъ человкъ очень образованный, начитанный, но нсколько ограниченный. Вмст съ тмъ онъ былъ свтскй человкъ, имлъ обширныя знакомства и обширныя связи въ Петербург. Его повсюду любили и принимали съ распростертыми объятями, потому что онъ былъ идеаломъ свтскаго человка: болтливъ и занимателенъ. Графъ былъ и политикъ, и богословъ-проповдникъ, и философъ, и поэтъ, и острякъ-каламбуристъ. Но прежде всего — папистъ. Его прозвище въ Европ и Росси, характерное и точное, было: Voltaire l’envers. Въ одинъ вечеръ его можно было увидть въ гостяхъ съ богословской или философской книгой или съ Апокалипсисомъ въ рукахъ, разъясняющимъ самыя темныя мста, никому непонятныя, но для него, искренно убжденнаго, совершенно ясныя. А затмъ, черезъ полчаса, его уже можно было видть показывающимъ хорошенькой двушк chass и crois, или трудное pas мателота, или грацозный реверансъ менуэта.

Оказалось нчто, о чемъ Груберъ не имлъ ни малйшаго понятя, такъ какъ оно еще недавно не могло быть для него любопытнымъ. Графъ Де-Местръ, забавный собесдникъ, бывавшй повсюду безъ всякой задней мысли, ради развлеченя, часто приглашался въ т дома, гд на вечерахъ бывалъ и наслдникъ престола, нын царствующй государь.

Де-Местру былъ крайне симпатиченъ, какъ и очень многимъ, мягкй, снисходительный, любезный, всмъ интересующйся и любознательный Александръ Павловичъ. Разумется, ученику Лагарпа долженъ былъ нравиться и графъ Де-Местръ. Если это были два разныхъ человка, то гуманитарный лоскъ на нихъ былъ одинъ и тотъ же.

Когда Де-Местръ первый разъ представился новому императору — онъ былъ благосклонно принятъ и ему было общано покровительство.

Такимъ образомъ теперь ректоръ Петербургскаго коллегума, очутившись вдругъ одинокимъ и беззащитнымъ, нашелъ новаго покровителя въ лиц человка, къ которому еще недавно относился свысока своего умственнаго превосходства. Это было, конечно, соломинкой, за которую ухватился утопающй, и благодаря не столько крпости этой соломинки, сколько ловкости погибающаго Грубера, все дло отцовъ-езуитовъ воспрянуло изъ волнъ, грозившихъ поглотить его, и очутилось на берегу.

Прежде всего Груберъ добился увреня, что его не тронутъ, что церковь Святой Екатерины и все имущество попрежнему останутся во власти ордена.

Но не прошло мсяца со вступленя на престолъ императора Александра, какъ посмлвшй Груберъ уже сталъ усиленно хлопотать о дл, имвшемъ громадное значене.

Папа Пй VII, по настоятельной просьб покойнаго императора, отмнилъ буллу Dominus ае redemptor и вновь призналъ формально существоване езуитскаго ордена въ Росси. Отвтъ и ‘бреве’ Пя VII былъ давно полученъ въ Петербург, но оставался какъ бы подъ спудомъ. Русское правительство какъ бы игнорировало его. Но маленькй человчекъ съ огромной головой, недавно мечтавшй лишь о томъ, чтобы остаться въ стнахъ дома церкви Святой Екатерины, постепенно снова посмллъ, снова готовъ былъ вступить въ борьбу со всми своими врагами и съ митрополитомъ Сестренцевичемъ. И онъ смло вновь началъ компаню, конечно, черезъ графа Де-Местра, не смущаясь тмъ, что почва будетъ теперь не столь благопрятна для процвтаня ордена.

Но, видно, орденъ уже отрастилъ глубоке корни. Груберъ, самъ того не ожидая, пожиналъ плоды посяннаго прежде. Въ Петербургскомъ высшемъ обществ оказалось такъ много прозелитовъ, такъ много тайныхъ ренегатовъ своей вры, что у графа Де-Местра нашлись помощники и въ высшемъ свт, и при двор, и въ сред приближенныхъ государя.

Были люди между членами правительства, которые считали езуитовъ язвой въ государств, но либо изъ лни, либо изъ равнодушя, либо изъ желаня услужить прятелю, относились къ ордену пассивно: не помогали и не мшали. Были честные, умные, дальновидные люди, которые не хотли мшать временному процвтаню ордена, основываясь на томъ, что, чмъ езуиты сдлаются сильне, тмъ скоре сами себя погубятъ.

И отецъ Гаврилъ добился своего. Булла Климента XIV была уничтожена обнародованемъ посланя или ‘бреве’ папы Пя VII. И въ тотъ же день, когда состоялось оффицальное отъ русскаго правительства признане ордена въ предлахъ импери,— въ тотъ же день отецъ Гаврилъ сталъ ходатайствовать о дальнйшемъ — и также достигъ цли.

Русское правительство взяло на себя починъ ходатайствовать за орденъ предъ другими европейскими государствами.

Франця, Испаня, Португаля, большая часть католической Германи, многя и многя мелкя государства, изгнавшя отъ себя езуитовъ, оставались заклятыми врагами ордена. И вдругъ теперь правительство православной земли являлось къ нимъ съ предложенемъ признать вновь орденъ. Схизматики, по ученю римско-католиковъ, являлись борцами за возрождене слугъ римскаго престола.

И снова отецъ Груберъ становился видною личностью въ Петербург, и хотя былъ въ Полоцк езуитскй генералъ признаннаго теперь ордена, слдовательно, оффицальное лицо, но этотъ генералъ, глаза ордена, по имени Карей, не имлъ никакого значеня. Старикъ, дряхлый, больной и слабосильный, оказался не на высот своего положеня. Тайнымъ, настоящимъ главою былъ Груберъ. Оставалось лишь дождаться смерти старика Карея, чтобъ избрать новаго генерала ордена, который бы смогъ, при новыхъ обстоятельствахъ, забрать всю прежнюю власть и имть прежнюю мощь езуитскихъ генераловъ.

Были же генералы, съ которыми считались папы. Былъ же генералъ Риччи, боровшйся съ Климентомъ XIV. Почему же вновь не явиться генералу ордена, который снова попробуетъ завоевать мръ и осуществить на земл идеалъ, завщанный ордену основателемъ его, Игнатемъ Лойолой?..

Заботясь о судьбахъ и процвтани ордена исуса вообще, отцы Петербургскаго коллегума не отстранялись и отъ мелкихъ заботъ объ успшномъ ведени своихъ мстныхъ столичныхъ длъ и длишекъ, которыя влекли за собой наживу и обогащене.

Прошла Пасха, и отцы езуиты воистину могли сказать: ‘на нашей улиц праздникъ’. Однажды храмъ Св. Екатерины засялъ въ огняхъ. Всюду — и вокругъ алтаря, и въ углахъ храма горли сотни свчъ. Даже самая большая люстра, зажигаемая въ Рождественскую ночь, и та была зажжена.

У паперти и далеко по Невскому стояла масса экипажей, а храмъ былъ переполненъ приглашенными и простыми любопытными, явившимися по собственному почину. Въ храм состоялось ‘присоединене къ лону истинной церкви схизматички княжны Мавроцано’.

Такъ изъяснялись отцы-езуиты. Иначе говоря, въ храм Св. Екатерины происходило нчто иное… Въ русской столиц, въявь ‘предъ всмъ честнымъ народомъ’, предъ цлымъ многолюднымъ собранемъ петербургской знати и высшей администраци состоялось смлое и беззастнчивое ренегатство семидесятилтней старухи-миллонерши.

И въ числ нсколькихъ десятковъ гостей, приглашенныхъ мужчинъ и женщинъ, нашлось лишь очень мало лицъ, которыя строго и сурово отнеслись къ тому, что явились смотрть. Переходъ изъ православя въ католицизмъ былъ еще недавно только модой, теперь же становился эпидемей.

Еще недавно переходъ въ католицизмъ жены московскаго генералъ-губернатора графа Растопчина надлалъ много шуму, произвелъ сильный соблазнъ. Теперь же многе ссылались на графиню Растопчину и желали доказать свту, что и они обладаютъ тою же силой воли и тмъ же свтлымъ разумомъ, возбраняющимъ оставаться въ числ схизматиковъ.

Церемоня обряда въ храм продолжалась не долго, но пышно, эффектно. Новый, великолпный органъ чудно гудлъ на весь храмъ, заливая толпу гармоническими, поэтическими волнами звуковъ.

Когда обрядъ кончился, стоявшая впереди всхъ въ элегантномъ, бломъ какъ снгъ, костюм княгиня Яхтомская, а около нея молодой и красивый Блинскй,— первые подошли поздравить новообращенную: одна — тетку, другой — невсту.

О свадьб княжны уже носилась молва въ Петербург и заставляла всхъ не мало забавляться и смяться, заставляла многихъ остряковъ сочинять чуть не цлые томы всякихъ шутокъ и прибаутокъ. Теперь въ церкви вс убдились, что молва была не сплетней. Здсь же, посл перехода въ католицизмъ, княжна представила двумъ-тремъ лицамъ молодого человка, назвавъ его своимъ женихомъ.

— Voil un front, qui ne rougit de rien! замтилъ кто-то.

Прямо изъ церкви княжна и ея нарченный отправились въ гости, на чашку шоколада, къ отцу Гаврилу. На этотъ разъ Груберъ, сдлавшй свою духовную карьеру благодаря шоколаду, конечно, не самъ приготовилъ его. Онъ былъ занятъ въ это утро совершенно инымъ мастерствомъ.

То, что езуитъ смастерилъ предъ крещенемъ старухи, было дв мелко исписанныхъ страницы, которыя теперь уже были переписаны на бло на гербовой бумаг и лежали на стол у отца Августина.

Пока княжна сидла у отца Гаврила въ гостиной, богато и элегантно меблированной, отецъ Августинъ попросилъ къ себ молодого человка. Притворивъ дверь, старикъ попросилъ Блинскаго ссть и вымолвилъ:

— По всей вроятности, необходимый документъ съ вами?

— Нтъ… смутился Блинскй.— Я думаю захать съ нимъ завтра.

Августинъ улыбнулся.

— Я такъ и думалъ, что вы забудете, и потому приготовилъ другой. Вотъ онъ. Потрудитесь прочесть внимательно и подписать.

Блинскй перемнился въ лиц и принялъ изъ рукъ Августина чисто переписанный листъ. Руки его слегка дрожали. Онъ прочелъ внимательно бумагу. Въ ней подробно, съ разными мелочами, излагалось обязательство отъ его, Фортуната Блинскаго, имени, пожертвовать въ пользу ордена исуса тотъ капиталъ, которымъ онъ будетъ обладать посл смерти нын его нарченной, а въ будущемъ его законной супруги.

Блинскй обязывался пожертвовать все, что онъ овдоввши получитъ, за исключенемъ одной седьмой части, которая останется въ его пользовани.

Молодой человкъ, дочитавши документъ, поднялъ голову. Лицо его еще сильне измнилось.

— Но вдь это ужасно! выговорилъ онъ слегка поблднвшими губами.— Зачмъ же мн жениться на семидесятилтней старух, если я долженъ все, что получу отъ нея, передать ордену. Извините, я говорю рзко, но говорю искренно.

— У васъ останется, сынъ мой, одна седьмая. Но знаете ли вы сколько рублей будетъ въ этой одной седьмой? спокойно и строго выговорилъ Августинъ.— Отвчаю вамъ, что я черезъ недлю найду въ Петербург десять человкъ не хуже васъ, которые этотъ документъ подпишутъ обими руками. Эта седьмая часть, которая останется у васъ, можетъ превысить миллонъ. Такъ потому, что ихъ нсколько, этихъ миллоновъ,— вы не хотите остаться съ однимъ? Это ребячество! Подумайте!

Наступила мгновенная пауза.

— Если вы, сынъ мой, не желаете, то нечего и толковать, заговорилъ снова Августинъ.— Повторяю вамъ только, что тогда не мечтайте о женитьб на княжн Мавроцано. Подумайте и отвчайте мн сейчасъ же. Если вы не согласны, я пройду въ гостиную, доложу ваше ршене отцу Гаврилу, а затмъ попрошу васъ — и княжна тотчасъ вамъ объявитъ при насъ, что она не желаетъ выходить за васъ замужъ. Чмъ заставимъ мы ее вдругъ, сейчасъ же отказать вамъ, это для васъ, вроятно, не тайна.

— Я знаю! глухо выговорилъ Блинскй.— Графство?

— Этого мало… Отецъ Гаврилъ дастъ княжн слово, что вы не только не родня графовъ Блинскихъ, но прямо объяснитъ ей, что вы есть.

Молодой человкъ, совершенно блдный, потянулся къ бумаг и лихорадочно, горящими глазами, сталъ искать перо. Августинъ быстро и любезно подалъ его. Черезъ мгновене подъ текстомъ бумаги стояла подпись: ‘Фортунатъ Блинскй’.

Молодой человкъ и езуитъ вернулись вмст въ гостиную, гд бесдовалъ ректоръ съ княжной. Груберъ поднялъ на мгновене глаза, быстрымъ, какъ молня, взглядомъ глянулъ на Августина, глянулъ на Блинскаго и понялъ, что дло обстоитъ благополучно. И обернувшись къ княжн, отецъ Гаврилъ спросилъ, когда будетъ ея внчане.

— Чмъ скорй, тмъ лучше! отозвалась, улыбаясь, княжна.— Мн приданаго не шить. Я не вижу зачмъ откладывать.

И княжна ласково взглянула на своего жениха.

— Все это зависитъ отъ васъ! выговорилъ Груберъ.— Но позвольте мн сказать вамъ, что вашъ бракъ съ Блинскимъ можетъ не состояться, можетъ быть помха…

— Какая? почти вскрикнула княжна.

— Мой другъ и адмониторъ, тихо выговорилъ Груберъ,— какъ единственный родственникъ Блинскаго, долженъ благословить его на бракъ съ вами. Но отецъ Августинъ не дастъ своего соглася и благословеня, если вы не пожелаете еще до бракосочетаня написать завщане въ пользу вашего будущаго супруга. Вс мы смертны, княжна! Молодой человкъ можетъ умереть прежде васъ, но можетъ и пережить васъ. По всей вроятности, если Богъ продлитъ вашу жизнь еще на двадцать и тридцать лтъ, онъ все-таки можетъ пережить васъ. Поэтому, княжна…

— Объ этомъ нечего и говорить! прервала ректора княжна нсколько сухо.— На это я согласна. Все, что есть у меня родового состояня, должно итти моимъ законнымъ наслдникамъ, но что есть благопробртеннаго мною,— я завщаю Фортунату. А это какъ разъ половина всего моего состояня.

— И вы согласны сдлать формальное завщане? спросилъ Августинъ.

— Вполн согласна и на этихъ же дняхъ сдлаю его.

Отецъ Гаврилъ въ отвтъ на заявлене княжны, предложилъ ей еще чашку шоколаду. Княжна отказалась, и бесда приняла другой оборотъ.

Черезъ четверть часа гости ухали отъ езуитовъ, и вс четверо были довольны. Даже Блинскй глядлъ веселе.

‘Что-жъ, думалось ему,— длать нечего! Если напавше въ лсу разбойники, ограбивъ все, оставили на тл платье — и за то надо быть благодарнымъ’.

Черезъ нсколько дней княжна подписала формальное завщане. Еще черезъ нсколько дней храмъ Св. Екатерины снова сялъ въ огняхъ, но передъ папертью стояла уже страшная масса экипажей. Внутри храма доступа не было, и протиснуться было невозможно. Была богатйшая, пышнйшая свадьба, какую когда-либо видли стны церкви Святой Екатерины. Родня, конечно, присутствовала.

Алтарь горлъ золотомъ. Невста наканун прислала денежный вкладъ въ церковь и новую серебряную позолоченную утварь, которая и сяла теперь на престол. Кром того, одна изъ паръ большихъ подсвчниковъ, стоявшая на престол, была изъ литого золота.

Весь вкладъ старухи оцнивали въ двсти тысячъ.

Когда, посл обряда внчаня, молодые двинулись изъ церкви и проходили сквозь разступившуюся толпу приглашенныхъ — новобрачный въ цвтномъ синемъ фрак, новобрачная въ бломъ атласномъ плать съ кружевами, съ fleur d’orange’мъ на черныхъ, какъ смоль, волосахъ, но и надъ чернымъ, какъ смоль, лицомъ,— многе ухмылялись и подсмивались.

— Да, храбрый молодой человкъ! заявилъ князь Яхтомскй.

— Oui, c’est du toupet! раздражительно сказала и княгиня.

VI.

Между тмъ усиля княгини уже увнчивались успхомъ. Ловкая кокетка достигала своей цли. Медатизированный германскй князь, предки котораго были маленькими монархами и имли когда-то своихъ подданныхъ, надъ которыми властвовали безгранично, становился самъ послушнымъ рабомъ хитрой и безсердечной красавицы.

Серьезно влюбленный Вахтенштейнъ, насколько то было возможно въ его годы, уже смотрлъ на княгиню Яхтомскую совершенно иными глазами. Когда-то онъ готовъ былъ пожертвовать половиною своего дохода, намтивъ ее для роли шпона и помощника въ его дипломатической карьер. Теперь вс эти хитрыя намреня остались въ сторон, и если бы теперь понадобился соглядатай въ Германи на пользу русскаго правительства для дипломата, княгини Яхтомской, то князь поневол бы согласился на это.

Главное, о чемъ мечтала красавица, было ею теперь достигнуто. Князь самъ заговаривалъ о томъ, что если бы Юля Павловна была свободной, была бы вдовой, то онъ, не колеблясь ни минуты, предложилъ бы ей руку и сердце. Это былъ большой шагъ, большое повышене. Еще недавно медатизированный князь предлагалъ ей зване дорого стоющаго шпона.

Однажды вечеромъ, когда Вахтенштейнъ засидлся у княгини далеко за полночь и особенно горячо, съ юношескимъ лыломъ, не напускнымъ, а искреннимъ, говорилъ ей о своей любви и сожаллъ, что она не свободна, Юля Павловна вдругъ ршилась на роковое объяснене.

— Если хотите знать, князь, выговорила княгиня грустно,— то я вамъ не врю. Это все та же тактика всхъ ухаживателей за замужними женщинами. Стыдно только вамъ, человку не молодому и серьезному, прибгать къ тмъ-же уловкамъ.

— Какъ не стыдно вамъ, княгиня, подозрвать меня! возразилъ Вахтенштейнъ.— Это тмъ боле жестоко, что я не въ состояни доказать вамъ противнаго, не могу сейчасъ же внчаться съ вами. Я не могу перейти отъ слова къ длу не но собственной вин.

— Это очень просто, однако, сказала княгиня какъ бы задумчиво.— Я не врю вамъ какъ ухаживателю, comme mon amoureux, но я врю вамъ, какъ германцу — дворянину королевской крови. Однимъ словомъ, если я не врю вашимъ увренямъ въ любви, то я вполн поврю вашему честному слову, слову потомка средневковыхъ рыцарей. Дайте мн ваше честное слово, что если бы я была черезъ мсяцъ или черезъ годъ свободною женщиной, положимъ вдовой, то вы бы не колеблясь ни минуты повели меня въ храмъ подъ внецъ.

— Разумется! воскликнулъ Вахтенштейнъ.— Я про это и говорю вамъ почти всякй день.

— Дайте мн ваше слово. Формулируйте клятву правильно, какъ если бы нашъ разговоръ былъ какимъ-либо офицальнымъ дйствемъ.

— Извольте! Я даже не понимаю вашего недовря. Вы не видите насколько я люблю васъ, и уже давно. Прежде это была привязанность глубокая и искренняя человка пожилого, теперь же это стало страстью какого-то стараго юноши или юнаго сердцемъ старика. Я клянусь вамъ, даю честное слово германца, честное слово потомка владтельныхъ князей, что въ тотъ день, когда вы могли-бы сдлаться свободною, правильно разведенною, или вдовой, я былъ бы счастливъ безконечно, если бы вы пожелали назваться княгиней Вахтенштейнъ. Но вдь это все невозможно, это мечты, простыя грезы! прибавилъ Вахтенштейнъ искренне-печальнымъ голосомъ.

— Вотъ въ томъ-то и дло, князь, что это не грезы. Я поймала васъ. Черезъ полгода или годъ я буду свободна…

— Какъ?!.. воскликнулъ Вахтенштейнъ.

— Да, я буду свободна. Я буду полу-вдовой, имющею право выходить замужъ.

— Какимъ образомъ?!..

— Это я вамъ не скажу, это немыслимо. Повторяю вамъ, что скоро, быть-можетъ и ране полугода, я буду свободна. Но такъ какъ это зависитъ отчасти отъ васъ, то вы должны помогать мн добиться этой цли.

— Я готовъ на все, княгиня, но я не могу дйствовать какъ бы впотьмахъ или съ завязанными глазами. Я не понимаю того, на что вы надетесь, или что хотите длать?

— Я хочу быть свободной отъ брачныхъ узъ, связывающихъ меня теперь съ княземъ Яхтомскимъ. Какъ это сдлается, или, врне выразиться, какъ это произойдетъ, помимо моей воли, я вамъ сказать не могу.

— Помимо вашей воли?!.. выговорилъ Вахтенштейнъ,пристально глядя въ лицо княгин.

— Да.

— Я ничего не понимаю…

— А между тмъ оно очень просто, князь.

— Вдь не можете же вы, княгиня, итти на какя-либо преступленя и предлагать мн содйствовать вамъ?

Юля Павловна разсмялась добродушно.

— Я понимаю и допускаю преступленя, выговорила она смясь,— даже самыя невинныя преступленя, если бы таковыя были… Допускаю въ романахъ, на сцен и затмъ въ сред грубаго простонародья. Преступленя въ нашей сред немыслимы. Въ насъ нтъ даже самаго необходимаго для этого, нтъ достаточной энерги и силы воли.

И княгиня снова повторила спокойно и увренно, что вскор обстоятельства такъ сложатся, что она будетъ свободна.

— Вы намрены просить государя о развод? отвтилъ Вахтенштейнъ.— Вотъ что я думаю. Но вы не успете въ этомъ предпряти. Вы относитесь къ длу черезчуръ по-женски. Чтобы получить разводъ, надо имть извстныя права. Наконецъ, нуженъ процессъ, который, извините меня, замараетъ васъ, да вдобавокъ не приведетъ ни къ какому результату.

— Вы ошибаетесь, я развода просить не буду. Если бы я даже имла какя права на это, если бы мой мужъ былъ виновенъ какъ супругъ, то я никогда не пошла бы на такую огласку.

— Въ такомъ случа вы разсчитываете на смерть князя, а онъ, посл довольно трудной болзни, оправился и, конечно, переживетъ меня. Слдовательно, надяться быть вдовой, да еще въ такомъ скоромъ времени, вы не можете. На убйство, отравлене или что-либо подобное вы, конечно, не пойдете, да и я на это согласиться не могу. А какъ же иначе сдлаться вдовой?

— Я и не буду вдовой, я буду полу-вдовой. Князь будетъ живъ, а я получу право выйти замужъ.

Наступило молчане. Вахтенштейнъ смотрлъ въ улыбающееся, спокойное и увренное лицо красавицы и окончательно терялся въ догадкахъ.

— Какимъ же образомъ?.. тихо проговорилъ онъ наконецъ, какъ бы про себя.

— Повторяю, князь, этого я не могу сказать вамъ, но я могу почти дать мое честное слово, что скоро, очень скоро, положимъ мсяца черезъ три, вы узнаете, какимъ образомъ я фактически сдлаюсь свободною при жизни мужа. Черезъ шесть мсяцевъ или девять я уже стану по закону свободною. Черезъ годъ во всякомъ случа могу быть вашей законной женой. Если же вы пожелаете, какъ-то странно улыбнулась княгиня,— то ране этого срока я могу уже быть вашею тайною нареченною или невстой.

— Вы — сфинксъ! заговорилъ, наконецъ, Вахтенштейнъ.— Истинный сфинксъ! Разгадать то, что вы говорите, я не въ силахъ, да и никто бы на моемъ мст не отгадалъ. А между тмъ, я вамъ врю, начинаю быть вполн увреннымъ. Но скажите, въ вашемъ поведени, въ вашихъ средствахъ къ достиженю этой цли, есть-ли хоть что-нибудь сомнительное? Все-таки, скажу прямо, я не допускаю что-либо съ вашей стороны дурное, противузаконное или жестокое по отношеню къ вашему мужу?.. Отвчайте правду.

— Даю вамъ слово, что ничего нтъ. Я палецъ о палецъ не ударю и стану свободною.— Все само произойдетъ. То, что нужно будетъ для этого сдлать, сдлаетъ самъ князь Яхтомскй. У меня на совсти не будетъ и не останется ничего. J’aurai la conscience nette!

— Да? Но если вы сказали сейчасъ, что я долженъ помогать вамъ, стало-быть вы будете дйствовать.

— Вы должны помочь только теперь, въ эту минуту, въ самомъ начал, а затмъ спокойно въ сторон ожидать результатовъ. Вы должны тотчасъ понудить Мозера взыскать вс наши долги и разорить насъ до-тла.

Вахтенштейнъ вытаращилъ глаза и долго смотрлъ въ спокойно улыбающееся лицо княгини.

— Да, положительно… Вы — сфинксъ! шепнулъ онъ.

— Пожалуй! разсмялась Юля Павловна.— Но между сфинксомъ и мною та разница, что онъ пожиралъ тхъ, кому загадывалъ загадки, я же васъ скушать не собираюсь. Если будетъ жертва этого загадочнаго событя, то это мой мужъ, который будетъ, однако, не моей жертвой, а жертвой собственнаго своего поведеня. И такъ, князь, первый шагъ къ осуществленю нашего предпрятя и нашего будущаго счастя вы должны сдлать сами. Онъ вамъ будетъ не труденъ, такъ какъ вы и безъ того когда-то собирались сдлать это.

— Да, но я не понимаю… Какимъ образомъ вы же, княгиня, просите объ этомъ?

— Какъ и зачмъ — это уже входитъ въ область той загадки, которую я загадала вамъ, и, слдовательно, объяснять я ничего не стану. Постарайтесь, чтобы мы были скорй разорены, чтобы все было продано и чтобы я ухала съ мужемъ и сыномъ въ глушь его родовой усадьбы. Мы пробудемъ въ Яхтомк, по моему расчету, мсяца три-четыре, и за это время я могу прхать раза два въ Петербургъ. Наконецъ, вы, какъ близкй другъ дома, можете навстить насъ тоже раза два.

Говоря это, княгиня внимательно глядла на своего собесдника и старалась всячески разгадать его тайныя мысли. Вахтенштейнъ сидлъ смущенный, колеблющйся. Онъ какъ будто все еще силился разгадать смыслъ всего того, что слышалъ.

— Дайте мн подумать! выговорилъ онъ наконецъ.

— А, понимаю! воскликнула княгиня.— Стало-быть, вы меня подозрваете въ чемъ-либо?

— Нтъ-нтъ! Божусь вамъ! Но все это очень странно. То, чмъ я когда-то хотлъ воспользоваться какъ орудемъ противъ васъ…

— И вдругъ теперь я же прошу!

— Да.

— И когда-нибудь вы поймете все, узнаете, что если я взяла на себя какое-либо преступлене, то исключительно это — просьбу разорить насъ. Это будетъ мое первое и единственное дйстве, не вполн красивое по отношеню къ моему мужу. Помимо этого я ни въ чемъ, слышите-ли, ни въ чемъ виновна не буду.

Вахтенштейнъ, просидвъ молча около получаса, разстался съ княгиней смущенный, недоумвающй, даже опасающйся за свою репутацю. Въ немъ зарождалась будто бы легкая боязнь женщины, которую онъ любилъ.

Ему уже мерещилось, что этотъ сфинксъ погубитъ его и дипломатическая карьера его будетъ навсегда уничтожена. Она станетъ причастнымъ какому-нибудь ужасному, преступному и вдобавокъ грязному длу.

Итти на преступное дяне, зная напередъ какъ совершишь его, конечно, мудрено и тяжело, итти же на таковое, ничего не зная впередъ, впотьмахъ,— еще страшне и еще трудне. А въ такомъ именно положени былъ Вахтенштейнъ.

VII.

Однако, черезъ нсколько дней, княгиня окончательно достигла своей цли искуснымъ маневромъ. Она убдила Вахтенштейна дать большой балъ для всего высшаго петербургскаго общества, балъ съ присутствемъ государя и государыни. А такъ какъ князь былъ холостякъ, то онъ долженъ былъ пригласить хозяйкой на этотъ балъ своего лучшаго друга изъ столичныхъ женщинъ, т.-е. ее — Яхтомскую.

Князь съ восторгомъ согласился.

Чрезъ недлю все было уже готово, приглашеня разосланы и самый день назначенъ.

Наканун бала, Юля Павловна дня два кряду, почти не вызжая, провела въ дом Вахтенштейна, помогая ему во всхъ приготовленяхъ, и выказала столько ума, вкуса и изобртательности въ разныхъ мелочахъ, что князь только изумлялся.

Его балу, очевидно, предстояло затмить вс балы, бывше за послдне года въ Петербург. Правда, на это потребовалось много денегъ, но съ тми же самыми деньгами самъ князь, одинъ, не сдлалъ бы ничего особеннаго.

Наконецъ, великолпный домъ, который нанималъ Вахтенштейнъ на Англйской набережной, засверкалъ огнями. Весь высшй, знатнйшй Петербургъ явился на пышный балъ въ полу-дворецъ иностранца-сановника.

Императоръ не могъ быть, вслдстве приключившагося нездоровья, но за то явилась на балъ государыня Елизавета Алексевна, пробыла около получаса и милостиво разговаривала съ временною хозяйкой, на одинъ вечеръ замнившей несуществующую на свт княгиню Вахтенштейнъ.

Въ этотъ день, на ногахъ съ девяти часовъ и далеко за полночь, хозяйка сяла такой красотой, такимъ изяществомъ и любезностью, что окончательно плнила и тхъ, кто еще оставался свободенъ отъ ея чаръ.

Когда въ четвертомъ часу гости стали разъзжаться и домъ опустлъ, княгиня наконецъ сла отдохнуть, утомленная, но довольная всмъ, довольная собой и вполн счастливая. Вахтенштейнъ, проводивъ до парадной лстницы послднихъ гостей, быстро вернулся въ гостиную, слъ противъ красавицы, взялъ ея об руки въ свои и, ни слова не говоря, началъ цловать ихъ.

— Вы благодарите меня за распорядительность? вымолвила княгиня.— Но я не понимаю, откуда является этотъ жаръ, этотъ пылъ? Я оказала вамъ простую услугу.

Разумется, княгиня хитрила. Не даромъ она сама натолкнула Вахтенштейна на мысль дать балъ.

— Если вы такъ думаете, заговорилъ Вахтенштейнъ, въ какомъ-то восторженномъ состояни,— то вы сами себя не знаете, ничего не понимаете… Вы не видли себя, занятая другими…. Вы не могли оцнить себя! Съ тхъ поръ, что я живу на свт, я не видлъ ни одной женщины-красавицы, которая бы такъ принимала, которая была бы такой блестящею представительницей! Вамъ, именно вамъ, надо быть женой посланника, веселить и принимать общество большой столицы, какой бы то ни было,— Петербурга, Мадрида или Парижа. Да, княгиня, сегодня, глядя на васъ, не спуская съ васъ моихъ глазъ, прикованныхъ къ вамъ нсколько часовъ подъ-рядъ, я думалъ только объ этомъ. Я думалъ: если-бы это была княгиня Вахтенштейнъ!.. Она бы простой свтскостью, простымъ умнемъ быть хозяйкой, помогла моей карьер дипломата, очаровывая мстное общество, правительство и монарха, при которомъ я былъ бы акредитованъ,— въ Париж, въ Мадрид, или въ Лондон — все равно! Такая жена можетъ только укрпить положене иностраннаго резидента въ стран, гд онъ служитъ представителемъ своего монарха. Да, княгиня, цлый вечеръ я только и думалъ: если бы вы могли быть княгиней Вахтенштейнъ! Сегодня вы походили не на хозяйку бала у нмецкаго князя, а на королеву, на сказочную принцессу, принимающую въ своемъ волшебномъ дворц.

Вахтенштейнъ говорилъ быстро, горячо, съ такимъ паосомъ, что не замчалъ самъ, какъ держа об руки княгини въ своихъ рукахъ, крпко сжималъ ихъ, наклонялся къ ней и тянулъ ее къ себ. Когда онъ кончилъ и хотлъ снова расцловать об ручки, княгиня высвободила ихъ и двинулась. Руки ея вдругъ обвили шею князя, а поцлуй скользнулъ на его лиц. И затмъ, прежде чмъ онъ усплъ прйти въ себя, княгиня уже стояла среди гостиной въ нсколькихъ шагахъ отъ него.

Князь вскочилъ, бросился къ ней, но Юля Павловна протянула руку, какъ бы защищаясь отъ нападеня.

— Пощадите… простите! вымолвила она тихо, стараясь искусственно придать своему голосу волнене.— Я увлеклась, сдлала глупость…

— Княгиня, я теряю разумъ! умоляющимъ голосомъ произнесъ Вахтенштейнъ.

— Прикажите принести сюда мою шубу и подавать карету.

— Ради Бога, княгиня… Я какъ безумный! Скажите одно слово — и я готовъ…

— Ни слова боле, князь! Идите, прикажите принести сюда все… Я боюсь спускаться въ холодную швейцарскую.

Черезъ нсколько минутъ кокетка, тщательно укутанная въ гостиной княземъ, какъ если бы онъ былъ ея мужемъ, уже сидла въ карет и мчалась домой, боле счастливая, чмъ когда-либо.

Блестящй балъ, самый блестящй — какой когда-либо она видла, и балъ, на которомъ она была хозяйкой, фантастическимъ виднемъ стоялъ передъ ней. Здсь, въ экипаж, она еще мысленно продолжала разговаривать съ императрицей и любезно принимать сотни гостей.

Князь, оставшись одинъ въ дом, долго, тихими шагами бродилъ въ глубокомъ раздумь по пустымъ гостинымъ и по танцовальной зал. Лицо его то сяло счастьемъ, то становилось мрачнымъ и выражало почти страдане.

Главный майордомъ Вахтенштейна, стилированный имъ за двадцать лтъ службы, глянувъ раза два на своего барина, не позволилъ ни одному изъ многочисленной прислуги сдлать хотя бы шагъ для уборки въ дом.

Всюду все было тихо, какъ бы въ ожидани. Нигд ничто не убиралось, не тушилось. Домъ, совершенно пустой, продолжалъ сять сотнями огней, а хозяинъ ходилъ по всей анфилад блестящихъ парадныхъ горницъ, молчаливо, взадъ и впередъ, мрными шагами, совершенно смущенный, пораженный и очарованный.

Если бы не душный воздухъ въ горницахъ, не догоравшя свчи, не тишина ночная на пустыхъ улицахъ, можно было бы подумать, что князь ходитъ въ ожидани гостей, что балъ сейчасъ начнется. И такъ прошелъ цлый часъ.

Многочисленная прислуга уже перешептывалась въ недоумни. Майордомъ заботливо вглядывался изъ-за двери въ медленно проходившую взадъ и впередъ мимо него фигуру барина и начиналъ смущаться.

‘Что случилось? думалось ему.— Государь не былъ на бал… Но вдь хорошо извстно всему Петербургу, что императоръ хвораетъ, что это не политическая хитрость, не есть знакъ нерасположеня къ князю Вахтенштейну. Что же тогда?.. Что съ нимъ?’

Майордомъ зналъ, что князь влюбленъ въ княгиню Яхтомскую, и объ этомъ не мало сплетенъ ходило по дому.

Но вдь княгиня ухала веселая и довольная! Князь проводилъ ее почти до крыльца, чуть не вышелъ на улицу, и глядлъ на нее влюбленными, счастливыми глазами.

Бродя по дому въ очаровани, Вахтенштейнъ ничего не помнилъ и не замтилъ. Очнувшись, онъ прошелъ къ себ въ кабинетъ и слъ за письменный столъ. Черезъ нсколько минутъ майордомъ осторожно проникъ въ кабинетъ и выговорилъ почтительно:

— Прикажете, ваша свтлость, что-нибудь? Позволите убирать и тушить?

— Конечно… Чего же вы ждете! отозвался Вахтенштейнъ.

— Вы изволили прохаживаться по всмъ горницамъ и я,поэтому…

— Гд?.. Когда? разсянно выговорилъ Вахтенштейнъ.— Ахъ, да… конечно!.. Я не понялъ! прибавилъ онъ схитривъ..

Онъ, дйствительно, только теперь сообразилъ, что по разъзд всхъ гостей долго ходилъ по своему дому. Майордомъ хотлъ выйти, но князь позвалъ его.

— Вотъ записка… Завтра вы сами, Бернеръ, свезете ее господину Мозеру и передадите изъ рукъ въ руки. Это очень важное письмо!.. Попросите господина Мозера дать отвтъ словесно, писать ничего не нужно. Для этого я и посылаю васъ — довренное лицо. Но помните одно и исполните точно: по прочтени этой записки Мозеромъ, вы получите ее обратно и привезете мн… Здсь сказано, что я прошу его прочесть и возвратить вамъ эту записку. Вы отправляйтесь въ девять часовъ утра, въ десятомъ — Мозеръ, уже позавтракавъ, занятъ длами. Попросите его отъ моего имени, чтобы онъ принялъ васъ первымъ, прежде другихъ, если кто-либо окажется.

Вахтенштейнъ передалъ майордому записку, запечатанную большой гербовой печатью, и когда толстякъ Бернеръ скрылся за дверью, Вахтенштейнъ выговорилъ:

C’est fait!— Затмъ онъ почему-то прибавилъ то-же на своемъ родномъ язык: — Ist gethan! Шагъ ршительный! Можетъ быть, совершенно простой и невинный, можетъ быть, роковой и ужасный!.. Быть-можетъ, это первый крючочекъ, первая ниточка большой сти, въ которую я буду затянутъ и въ которой погибну. Неужели князю Вахтенштейну суждено сдлаться соучастникомъ въ какомъ-нибудь темномъ дл? Не можетъ быть! Эта женщина слишкомъ умна, слишкомъ прекрасна, чтобы быть способной на какое-нибудь гнусное предпряте. Нтъ, она — сфинксъ, но чистый и непорочный. Неужели черезъ полгода, или годъ, она будетъ дйствительно княгиней Вахтенштейнъ?.. И будетъ тмъ, чмъ была сегодня: очаровательной, сказочной королевой, властвующей надъ сердцами своихъ гостей, какъ если бы они вс были ея подданные?..

VIII.

Пришло лто. Главной темой разговора въ столичномъ обществ, а отчасти и при двор, была судьба постигшая всмъ извстнаго князя Яхтомскаго, а главнымъ образомъ — княгиню. Князь не былъ непремннымъ членомъ этого общества, а княгиня была почти душой его.

Домъ на Сергевской стоялъ пустой, принадлежалъ какому-то иностранцу, и продавался. Богатая обстановка исчезла и какъ бы разсыпалась по городу. Кресло или шкапчикъ, стоявше рядомъ, очутились на двухъ противоположныхъ концахъ города во владни личностей, не имвшихъ между собой ничего общаго.

Князь, съ семьей и ближайшими сожителями, не простившись ни съ кмъ, исчезъ изъ Петербурга. Только немногя лица говорили, что Яхтомске, разоренные совершенно, ухали на житье въ маленькую родовую усадьбу, въ какой-то подмосковной губерни.

Большинство въ обществ, знавше даже, что усадьба называется ‘Яхтомкой’, почему-то, ради собственнаго удовольствя, считали Яхтомскихъ безслдно исчезнувшими.

— Ils ont disparu! говорили они.

Разумется, вс обвиняли князя въ неумни вести свои дла, за непомрные расходы, за жизнь не по одежк. Вс сожалли о несчастной женщин, которая во цвт лтъ и красоты должна была отправиться въ глушь и сдлаться une prisonni&egrave,re.

Никто и знать не хотлъ очевиднаго факта, что княгиня была главной причиной разореня, что домосдъ-князь, будь онъ холостъ или вдовъ, никогда бы не довелъ себя до катастрофы.

Пока петербургское общество обвиняло и критиковало Яхтомскаго, на вс лады сожалло о княгин, выставляя ее за образецъ супруги, жертвующей собой, Яхтомске, очутившись въ старинномъ, хорошо устроенномъ и только запущенномъ дом, устраивались какъ могли удобне.

Имне князя, въ глуши одного изъ уздовъ Рязанской губерни, верстъ за пятьдесятъ отъ узднаго городка, похожаго на большое село, было когда-то, въ Екатерининскя времена, красивой и удобной усадьбой. Отецъ князя лтъ пятнадцать провелъ въ Яхтомк безвыздно, поэтому въ имни и въ дом было много затй домовитаго хозяина. Теперь же все было запущено, все въ упадк, даже ставни на окнахъ не запирались какъ слдуетъ за неимнемъ петель.

Первые дни по прзд въ Яхтомку прошли необычайно странно для всхъ. Не только княгиня пугливо и дико озиралась кругомъ себя, но даже самъ князь смущался. Даже люди, привыкше къ дому на Сергевской, привыкше въ свободные часы прогуляться по Невскому или въ Таврическомъ саду, вс были въ особомъ, необъяснимомъ для нихъ самихъ, состояни.

— Не только я чувствую себя какъ на дн морскомъ, говорила княгиня Салмоновичу,— но даже вс люди, даже прачка Матрена,— вс какъ потерянные. Ils sont tous dpayss.

— Вс ошалли, отозвался Салмоновичъ своимъ любимымъ словомъ.— Ничего, пройдетъ, да и не надолго.

— Кто знаетъ! задумчиво шептала княгиня.

— Я знаю. Меня смшитъ до слезъ твой милый супругъ, воображающй, что мы здсь поселились на пятнадцать или двадцать лтъ. По моему расчету, мы здсь мсяца на три.

— Какой вздоръ! восклицала княгиня, а между тмъ лицо ея оживлялось отъ надежды.

— Не вздоръ! Повторяю, мсяца на три. Ну, клади четыре. Maximum. Но, разумется, четыре мсяца для вашего сятельства покажутся четырьмя столтями. Все вздоръ, скажу я. Посмотри, какъ быстро время пройдетъ.

Недли черезъ дв по прзд въ усадьбу, жизнь какъ-то сама собой будто наладилась, люди не глядли одичалыми. Каждый какъ будто нашелъ, какимъ способомъ замнить свои петербургскя привычки другими.

Одинъ изъ крпостныхъ лакеевъ, красавецъ собой и большой франтъ, посщавшй въ Петербург театръ и какую-то нмецкую пивную, въ Яхтомк началъ немного запивать.

Другой завелъ гармоню и проводилъ вечера на сел, третируя крестьянъ и молодухъ съ высоты своего величя, и находилъ въ этомъ удовлетворене своему тщеславю.

Двое другихъ людей внезапно попросили позволеня жениться, что имъ и было разршено. Въ Петербург мысль о женитьб имъ и на умъ не приходила.

За то были въ Яхтомк теперь два существа счастливыя до-нельзя. Это были Тоня и Мара Яковлевна.

Если няня чувствовала себя счастливой — оно было понятно. Въ Петербургскомъ дом она проводила день въ двухъ дтскихъ горницахъ и, конечно, никогда не разгуливала по параднымъ комнатамъ, гд часто бывали гости. Вмст съ тмъ, она не имла друзей среди дворни, отъ которой всегда удалялась. Выходить гулять по Петербургу одной казалось ей совершенно безсмысленнымъ, прогулки съ Тоней въ Таврическй садъ были однообразны.

Здсь съ первыхъ же дней Мара Яковлевна получила право и возможность появляться во всхъ комнатахъ. Это сдлалось какъ-то само собой. Она не просила объ этомъ дозволеня и никто не давалъ ей разршеня на это.

Княгиня, встрчая нянюшку въ гостиной или въ столовой,заговаривала съ ней ради тоски, задерживала, сажала около себя и разспрашивала о разныхъ пустякахъ.

Тоня, бывшй въ Петербург почти въ томъ же положени, что его няня, тоже сидвшй день-деньской въ одной горниц, теперь точно также радъ былъ своей свобод и возможности двигаться по большому дому, выходить на улицу, во дворъ, въ садъ, даже на деревню.

На первыхъ же порахъ одинъ изъ дворовыхъ людей, вкъ свой прожившй въ Яхтомк, оказался для Тони находкой. Рыжеватый, высокй и худой какъ шестъ Елисей оказался охотникомъ. Онъ предложилъ ‘князиньк’ ходить съ ружьемъ за зайцами всего за версту или за дв отъ усадьбы.

Князь разршилъ это сыну, тмъ боле, что въ дом нашлось небольшое хорошее ружье. Княгиня, къ которой тоже обратился мальчикъ за разршенемъ, удивилась и сразу не сообразила въ чемъ дло.

— Ахъ, да, la chasse! Что-жъ, выговорила она,— дти англйскихъ лордовъ съ дтства занимаются этимъ. Это аристократическая привычка. Что-же, отлично!

Но затмъ княгиня приказала позвать къ себ Елисея и, оглядвъ его смшную, тощую и длинную фигуру, задала ему только два вопроса.

— Ты будешь водить Тоню стрлять зайцевъ?

— Точно такъ, ваше сятельство!

— Ты его не убьешь?

— Помилуй Богъ, ваше сятельство!

— Ну, да, пожалуйста. Я тебя прошу, прибавила Юля. Павловна, и кивкомъ головы отпустила Елисея.

Салмоновичъ, слышавшй краткй разговоръ изъ другой комнаты, не выдержалъ и явился.

— Ты бываешь иногда прелестна! произнесъ онъ, тихо смясь.

— Что такое? удивилась княгиня.

— Если бы кто слышалъ твои слова: ‘пожалуйста, я тебя прошу’, то никакъ бы не догадался, что дло идетъ о просьб не убивать родного сына.

— Tout a est bel et bon! отозвалась княгиня.— А вотъ что я скажу серьезно: съ ныншняго дня мы должны говорить другъ другу вы, а не ты. Здсь не Сергевскй домъ: и жизнь другая, да и стны другя. Вчера я слышала почти отъ слова до слова все, что говорилъ мужъ въ своей спальн, которая отсюда за четыре горницы. Это tutoiement можетъ погубить насъ. Боле того: можетъ все погубить, все дло…

— Совершенно врно, выговорилъ Салмоновичъ,— и я даже изумляюсь себ самому, что мн первому не пришло это на умъ. Да, вы, княгиня, совершенно правы, и отнын вы не услышите ты, улыбнувшись выговорилъ онъ.

И съ этого дня Салмоновичъ началъ усиленно и внимательно пручать себя не быть съ княгиней на ты, когда они оставались одни. Вообще онъ сталъ вести себя осторожно въ дом, гд даже три или четыре комнаты могли бы войти въ одну танцовальную залу дома на Сергевской.

И это оказалось не лишнимъ. Вскор, въ сумерки, когда Салмоновичъ сидлъ съ княгиней и говорилъ о какихъ-то, по счастю, пустякахъ, въ дверяхъ нежданно появился князь. Застигнутые едва не ахнули вмст въ разъ.

Дло было въ томъ, что князь завелъ халатъ и туфли, которыхъ почти никогда не носилъ въ Петербург. Сказавъдва слова жен, онъ удалился, а княгиня выговорила тихо:

— Знаешь что… И поправилась:— знаете что, эти туфли надо уничтожить. Он предательскя.

— Нтъ, пускай! Это ничего, сказалъ Салмоновичъ.— Это лучше. Туфли пручатъ насъ къ большей осторожности. Вся сила въ насъ. Мы должны помнить, что мы должны жить какъ на чеку, ушки на макушк, и всего-то какихъ-нибудь три мсяца.

И разумется съ этого дня и княгиня, и Салмоновичъ стали еще осторожне.

IX.

Устроивши немного домъ, кое-что поправивъ, кое-что передлавъ и перемстивъ, князь начиналъ чувствовать себя совершенно довольнымъ своею судьбой. Мысль прожить здсь хотя бы всю жизнь не только не пугала его, но сладко щемила сердце.

Вдобавокъ князь былъ прятно пораженъ тмъ, что жена не только не иметъ унылаго вида, не только не горюетъ, но даже какъ будто счастлива. Какъ ни странно было это, но для князя оно не казалось загадкой.

‘Вроятно надола и ей столичная жизнь’, думалось князю.— ‘Быть можетъ мсяца черезъ два-три соскучится. Ну, тогда, авось, найдутся деньги на побывку въ Петербургъ’.

Однако князь ошибся. Вскор онъ сталъ замчать, что жена становится скучна и задумчива. Въ одномъ только не могъ онъ упрекнуть ее — въ холодности. Никогда княгиня не была такъ предупредительна и ласкова съ нимъ, какъ теперь. Даже въ первый годъ ихъ брака онъ не видлъ отъ нея тхъ нжныхъ заботъ и ласкъ, какя видлъ теперь ежедневно.

И это точно опьяняло его, заставляло чувствовать себя въ какомъ-то чаду упоеня. Теперь онъ чувствовалъ, что для этой женщины готовъ, не колеблясь ни минуты, на все на свт.

Почти съ первыхъ дней жизни въ Яхтомк-князь сошелся ближе съ гувернеромъ сына. Въ Петербург между нимъ и Салмоновичемъ, казалось, не было ничего общаго. Князь третировалъ молодого аббата нсколько свысока, какъ наемное лицо въ дом. Гувернеръ относился къ хозяину съ холоднымъ почтенемъ.

Только изрдка случалось Салмоновичу, преимущественно за обдомъ, подымать рчь о какой-либо серьезной матери. Но все, что говорилъ онъ, князь принималъ снисходительно и когда бывалъ съ нимъ не согласенъ, то не длалъ ему чести противорчить и убждать въ противномъ.

Князь въ этихъ случаяхъ улыбался снисходительною улыбкой, какъ бы говоря:

— Думай и толкуй какъ знаешь, я не стану убждать тебя въ противномъ!

Теперь, въ глуши деревни, отношеня сразу перемнились. Въ Петербург князь все-таки изрдка видлъ людей, съ которыми могъ бесдовать по душ, хотя разумется не изъ тхъ, которые часто бывали въ дом ради ухаживаня за его женой.

Теперь, въ Яхтомк, князь былъ радъ изрдка поговорить о чемъ-либо, а между тмъ помимо Салмоновича не было никого. И вдругъ, Богъ всть почему, по какимъ причинахъ или вслдстве какихъ тайныхъ пружинъ, князь сталъ открывать чуть не ежедневно въ Салмонович множество качествъ, о которыхъ и не подозрвалъ.

Салмоновичъ оказывался человкомъ очень образованнымъ, стойкимъ въ своихъ убжденяхъ, имющимъ свое собственное ршительное слово на все и про все, вдобавокъ человкомъ обладающимъ талантомъ убдить въ томъ, что онъ считаетъ самъ непреложнымъ.

Но этого было мало. Князь открылъ въ Салмонович добрйшее сердце, узналъ, что этотъ молодой человкъ не иметъ никакихъ привычекъ, свойственныхъ его возрасту. Въ Салмонович оказалось влечене чуть не къ аскетизму. Прежде всего выяснилось, что Салмоновичъ совершенно счастливъ отъ той новой обстановки, въ которую внезапно, попалъ. Такая жизнь была всегда его мечтой.

— Сугробы, волки! восклицалъ онъ, бесдуя съ княземъ,— да именно это жизнь! Келья, монастырь — вотъ жизнь, а не Невскй проспектъ! Просыпаясь поутру, я съ наслажденемъ думаю о томъ, что помимо васъ и княгини никого не увижу за цлый день. Ни одинъ дуракъ мн не скажетъ ни одной глупости, которыя я, по моему общественному положеню, долженъ выслушивать молча.

Найдя въ Салмонович умнаго и образованнаго человка, счастливаго отъ тихой простой жизни, которая для всхъ нихъ началась въ Яхтомк, князь сталъ быстро привязываться къ нему. Наконецъ ко всему, что князь нашелъ въ молодомъ аббат, надо было еще прибавить новое открыте, сдланное княгиней. Салмоновичъ былъ якобы всегда глубоко и искренно преданъ ему и ей, но только теперь сознался, что обожаетъ Тоню. Онъ никогда якобы не хотлъ этого высказывать въ Петербург, такъ какъ подозрне князя, что это неправда, оскорбило бы его.

Какъ-то однажды, посл прогулки въ лсу, княгиня стала вдругъ особенно грустна, задумывалась настолько, что почти забывалась. Князь поневол обратилъ на это внимане и встревожился двояко. Во-первыхъ, его озаботило, почему жена такъ грустна, а затмъ просто испугала мысль, что тоска деревенской жизни убиваетъ жену противъ ея воли и что она тщетно беретъ на себя задачу свыкнуться съ этимъ существованемъ въ глуши. Рано или поздно она не выдержитъ. Или удетъ въ столицу, или переломитъ себя, пожертвуетъ собой и зачахнетъ. Стало-быть тогда онъ, князь, явится убйцей жены.

Несмотря на вопросы князя, что съ ней, Юля Павловна не отвтила прямо, а солгала, что у нея голова болитъ. Посидвъ посл обда съ часъ въ кабинет мужа, она ушла къ себ, жалуясь на усилившуюся боль. Въ гостиной она встртила, очевидно поджидавшаго ее, аббата и шепнула смясь:

— Не выдержала. Ушла. Не могу я шесть часовъ изображать несчастную, когда мн до смерти смшно. Подите къ нему.

Салмоновичъ отправился немедленно къ князю и вошелъ безпечный, довольный, веселый. Князь увидлъ аббата, и поневол контрастъ между молодымъ человкомъ и княгиней бросился ему въ глаза.

— Я вамъ не помшалъ заниматься? спросилъ Салмоновичъ.

— Нисколько… Пожалуйста. Посидите. Мн грустно что-то сегодня. И ради жены.

— А что же княгиня? наивно спросилъ аббатъ.

Князь передалъ свои соображеня, подозрня и боязнь, что жена не выдержитъ этой жизни въ глуши деревни, заболетъ. Салмоновичъ долго молчалъ, затмъ попросилъ позволеня высказаться откровенно. Онъ говорилъ долго, горячо, князь слушалъ внимательно и еще боле упалъ духомъ. Аббатъ доказалъ князю какъ дважды два четыре, что княгиня зачахнетъ вскор, какъ южное растене на мороз, что надо придумать что-либо и спасти ее во время.

— Но что же придумать?! воскликнулъ князь.

— Не знаю. Я знаю одно! воскликнулъ Салмоновичъ.— Для такой женщины, какъ княгиня, я бы пошелъ на все. На преступлене пошелъ бы ради ея счастя!

Салмоновичъ просидлъ у князя весь вечеръ и разговоръ шелъ исключительно о княгин. Аббатъ съумлъ какъ-то наэлектризовать Яхтомскаго, встряхнуть его и вывести изъ лниво-благодушнаго состояня. Салмоновичъ убдилъ его, что онъ не иметъ права губить такую чудную женщину, какъ его жена, и долженъ что-либо придумать, чтобы поправить свои дла и дать возможность жен здить чаще въ Петербургъ, если имъ нельзя всей семьей жить тамъ.

— А захотли бы вы, такъ и это было бы возможно! кончилъ Салмоновичъ съ упрекомъ въ голос. Но затмъ онъ тотчасъ же перевелъ разговоръ на другое.

Между тмъ, сближаясь съ княземъ среди деревенской обстановки, аббатъ не терялъ времени.

Хотя въ дом было много свободныхъ горницъ, Салмоновичъ еще вскор по прзд попросилъ у князя разршеня жить отдльно.

Въ саду, недалеко отъ дома, былъ маленькй домикъ въ четыре комнаты, затйливой постройки, нчто въ род круглой, низкой, по широкой башни. Онъ назывался въ Яхтомк ‘розовымъ павильономъ’. Когда-то отецъ князя еще въ молодости выстроилъ этотъ домикъ неизвстно зачмъ, подражая мод и своимъ сосдямъ.

Круглая башня съ плоскою крышей была окрашена въ ярко-розовый цвтъ. Теперь стны были темно-коричневыя, порыжелыя, но домикъ попрежнему назывался ‘розовымъ павильономъ’.

Услыхавъ подобную просьбу, князь нсколько удивился и замтилъ Салмоновичу, что ему будетъ гораздо удобне жить въ дом, нежели въ павильон, который еще боле запущенъ, чмъ вс остальныя постройки.

— Въ холода вы замерзнете тамъ, сказалъ онъ.

Но Салмоновичъ стоялъ на своемъ, уврялъ князя, что если ему дадутъ двухъ-трехъ рабочихъ, то онъ въ одну недлю возстановитъ павильонъ и сдлаетъ его вполн обитаемымъ.

Мебель и даже кровать и всякя принадлежности, даже буфетъ съ посудой — и все нашлось въ павильон.

Въ виду настойчивыхъ просьбъ князь, конечно, согласился и, дйствительно, черезъ десять дней Салмоновичъ привелъ павильонъ въ порядокъ, сдлалъ его настолько уютнымъ, что въ немъ не было и тни прежняго запустня.

Затмъ онъ отпраздновалъ свое новоселье, пригласивъ князя и княгиню вечеромъ на чашку чая. Вмст съ ними явился, конечно, и Тоня. Этотъ вечеръ въ гостяхъ не мало забавлялъ всхъ.

Тутъ же было ршено, что Салмоновичъ будетъ заниматься съ Тоней не въ дом, а въ павильон, гд гораздо тише и ничто не можетъ разсять вниманя ученика.

Княгиня объявила, что ради тоски, отъ нечего длать, будетъ являться на уроки Тони. Вмст съ тмъ она шутя попросила Салмоновича почаще устраивать вечера и рауты,почаще приглашать ее и мужа на чашку чая.

Однако недли черезъ три аббатъ оказался уже не одинъвъ павильон. Однажды утромъ онъ явился къ князю и обратился къ нему съ просьбой. У него былъ старинный знакомый полу-русскй, полу-нмецъ, который прхалъ навстить его.

Салмоновичъ просилъ дозволеня оставить знакомаго на нкоторое время у себя погостить. Князь ничего не нашелъ противъ этого. Княгиня была даже довольна.

Гость Салмоновича явился въ тотъ же день представиться. Это оказался маленькй человчекъ лтъ пятидесяти, съ еврейскимъ типомъ лица, тихй, скромный, говорящй едва слышно, беззвучно, но вкрадчиво, и только глаза его горли постоянно яркимъ огнемъ, выдавая силу воли, умъ и энергю.

Новоприбывшй говорилъ очень хорошо по-русски, понималъ по-французски, объяснялся легко по-нмецки, думалъ про себя по-еврейски и носилъ фамилю Франкфуртеръ.

Неожиданный гость и постоялецъ показался князю съ первой же минуты загадочнымъ. Въ томъ, что это былъ жидъ, не было никакого сомння, но опредлить, что это за жидъ, какого сорта — было, конечно, невозможно. Онъ могъ быть и часовщикомъ, и портнымъ, и биржевымъ зайцемъ, и банкиромъ.

На разспросы князя, Салмоновичъ объяснилъ, что знаетъ Франкфуртера съ дтства, что еврей былъ близокъ когда-то съ его отцомъ, что въ этомъ евре нтъ ничего жидовскаго.

— Вдобавокъ, прибавилъ Салмоновичъ,— это настолько несчастный человкъ, лишившйся большого состояня, что я изъ жалости и человколюбя прошу васъ дозволить ему пробыть около мсяца у меня. Что касается обда, то княгиня разршила, что ему будутъ носить обдать въ павильонъ.

Но князь возсталъ противъ этого предложеня. Франкфуртеръ былъ по вншности настолько приличенъ, что не было ничего противъ его постояннаго присутствя въ дом и права обдать за столомъ.

Посл нсколькихъ дней пребываня въ Яхтомк Франкфуртеръ производилъ на князя уже мене непрятное впечатлне. Онъ нашелъ въ евре занятнаго человка ‘виды видавшаго’.

Дйствительно, Франкфуртеръ когда-то живалъ и въ Лондон, и въ Париж, побывалъ въ Итали и даже въ Сицили. Яхтомске — мужъ и жена — вскор, вроятно, отъ тоски, находили уже удовольстве разговаривать съ неожиданнымъ сожителемъ.

Вслдъ за появленемъ Франкфуртера появился въ павильон молодой человкъ, очень приличный, красивый собой, съ прелестными голубыми глазами. Онъ прхалъ на нсколько часовъ, повидался съ Салмоновичемъ и ухалъ, но затмъ каждые три-четыре дня снова появлялся на простой крестьянской лошади. Раза два онъ ночевалъ въ павильон.

Однажды князь спросилъ у Салмоновича, что это за личность. Салмоновичъ добродушно разсмялся, махнулъ рукой и выговорилъ:

— Ужъ лучше, князь, не говорите! Не знаю, что и длать!

— Что такое? удивился князь.

— Да боюсь я вашу Яхтомку обратить въ богадльню.

— Какъ?! Что?! выговорилъ князь.

— Да все то же… И этому некуда дваться. Я говорилъ вчера княгин, чтобы она попросила васъ, мн ужъ совстно.

— Да въ чемъ дло?

— Да, повторяю вамъ, все то же… И этому юнош въ настоящую минуту некуда дваться. Онъ вчера умолялъ меня позволить пробыть ему здсь хоть недлю.

— Ну, что же? Что-жъ изъ этого? Оставьте его!

И новый обыватель Яхтомки прхалъ вновь, неизвстно откуда, остался и сдлался обитателемъ того же павильона. Однако, этотъ гость былъ не изъ такихъ, котораго князь могъ допустить къ своему столу.

Вновь появившйся носилъ фамилю Дзицкаго, не имлъ никакихъ опредленныхъ занятй, ни какого-либо опредленнаго положеня, но, по словамъ Салмоновича, обладалъ выдающимся талантомъ. Онъ былъ рисовальщикъ и хорошй граверъ.

Любовь къ этому длу была настолько велика, что Дзицкй привезъ съ собой все, что нужно, и съ перваго же дня занимался въ горниц, ему отведенной, по восьми и десяти часовъ, не отрываясь отъ работы.

Появлене Дзицкаго было какъ бы послдней новостью или событемъ въ Яхтомк. Прошло еще недли дв, и за это время не случилось ничего выдающагося. Единственное, что могло бы быть еще нкотораго рода новостью для всхъ, это — не состоявшйся отъздъ временныхъ гостей и дозволене хозяевъ оставаться имъ обоимъ на жительств въ павильон.

Вмст съ тмъ въ усадебномъ дом среди обитателей произошло что-то. Люди видли всякй день княгиню все боле унылую при княз и часто взволнованную — въ бесдахъ съ аббатомъ. Князь былъ тоже часто задумчивъ и какъ бы мене доволенъ и спокоенъ, чмъ въ первые дни но прзд.

Салмоновичъ не перемнился, былъ все тотъ же — и новаго было лишь то, что учитель, или едоръ Станиславичъ, какъ звали его люди, сталъ чмъ-то большимъ въ дом.

Когда-то въ Петербург, будучи на правахъ наемнаго человка, якобы воспитателя молоденькаго князя, онъ держалъ себя скромно при княз и нсколько свободно при княгин, теперь же едоръ Станиславичъ былъ въ Яхтомк на правахъ какъ бы родственника, или близкаго друга князя.

По отношеню къ прислуг онъ уже не ссылался на господъ, а приказывалъ отъ своего имени и пустое, и важное. Онъ уже длалъ выговоры лакеямъ, онъ уже громко говорилъ:

— Какая безпорядица! Вы пользуетесь тмъ, что княгиня не можетъ быть простою хозяйкой и глядть за вами, а управляющаго настоящаго нтъ.

Вообще даже по фигур Салмоновича можно было догадаться, что его положене въ семь и въ дом совершенно измнилось. Онъ сталъ какъ бы человкомъ, отъ котораго многое зависитъ.

И простому разуму простого люда русскаго, у котораго чутье развито боле, чмъ у какого-либо изъ другихъ народовъ чудилось въ Яхтомк нчто особенное. Какъ отъ дальняго невидимаго пожара пахнетъ въ воздух гарью, такъ въ Яхтомк пахло теперь какъ будто чмъ-то грознымъ, страшнымъ, какъ будто какою-то катастрофой или бдой.

Низенькая, невзрачная, сутуловатая фигурка господина Франкфуртера, котораго не знали до сихъ поръ люди, какъ величать по имени и отчеству, а равно и красивый, смлый, шустрый молодой человкъ, явившйся вслдъ за нимъ, несмотря на свою привлекательную вншность,— оба возбуждали къ себ всеобщее недовре.

Недавно появившаяся задумчивость и угрюмость князя, озабоченный или взволнованный видъ у княгини, своевольство въ дом Салмоновича — все вмст было для людского чутья именно этой гарью, приносимою пролетнымъ втромъ отъ далекаго пожара.

И чутье людское не ошиблось. Въ Яхтомк готовилось нчто невроятное.

XI.

Въ дом у Таврическаго сада, гд давно жила княжна Мавроцано, нын госпожа Блинская, жизнь, повидимому, шла попрежнему. Посл замужества старой двицы никакихъ перемнъ въ дом не произошло. За то сама Маря Георгевна была неузнаваема. Она сильно измнилась и нравомъ, и даже лицомъ. Изъ смуглой она сдлалась темно-коричневою. Глаза изъ строгихъ стали злыми. Улыбка, хотя бы и насмшливая, не появлялась на лиц.

Вмст съ тмъ Маря Георгевна была до-нельзя раздражительна, какъ бы озлоблена на весь мръ, и отъ зари до зари придиралась ко всмъ обитателямъ дома.

Молодой мужъ ея тоже нсколько перемнился. Онъ былъ попрежнему, конечно, красивъ и изященъ, но лицо его не было попрежнему свтлое и довольное. Онъ былъ сумраченъ, иногда печаленъ. Глаза его безпокойно бгали, точно какая-то мысль неотступно преслдовала его.

Отношеня мужа и жены были странными до загадочности. Маря Георгевна обращалась съ мужемъ сухо, строго, непрязненно и тщательно скрывала отъ него и это всхъ, что влюблена въ него, какъ молоденькая двушка.

Самолюбе не позволяло старух показывать людямъ то, на что она потеряла якобы право, и то же самолюбе не допускало возможности показать это мужу, въ которомъ не было и тни чувства къ ней.

Маря Георгевна какъ будто теперь только догадалась, что она ошиблась въ Блинскомъ и что молодой человкъ женился на ней исключительно ради ея миллоновъ. Она послднею въ столиц додумалась до того, что было давнымъ-давно извстно даже всякому мальчугану среди ея дворни, а между тмъ это была женщина умная и проницательная. Видно часто бываетъ на свт, что человкъ за деревьями лса не видитъ.

Блинскй тоже ошибся. Онъ храбро шелъ на этотъ бракъ. Онъ мечталъ только о жизни въ большомъ и красивомъ дом, съ туго набитымъ деньгами портфелемъ, и хотя онъ не былъ, человкомъ наивнымъ, но думалъ, что какъ-нибудь уживется съ женой, которая на сорокъ лтъ старше его и легко бы. могла быть его бабушкой.

Насколько Маря Георгевна тщательно скрывала отъ. мужа, что влюблена въ него, настолько же, конечно, Блинскй скрывалъ отъ жены, какъ тяжело было для него его положене.

Когда-то Блинскй жилъ тихо, скромно и порядливо, и у него не было никакихъ особенныхъ прихотей, никакой пагубной страсти ни къ чему. Теперь же онъ постепенно окунулся во все, что только можно было найти въ Петербург, въ смысл всякихъ не вполн порядочныхъ затй.

Онъ сошелся со всякими игроками и шулерами, игралъ въ карты и много проигрывалъ, зналъ почти всхъ женщинъ сомнительной репутаци и въ высшемъ обществ, и въ низшемъ. Вмст съ тмъ онъ началъ сильно кутить, ужиная въ большой компани всякй день до пяти и шести часовъ утра.

Видвше эту перемну въ его поведени объясняли это просто. Прежде не было средствъ и былъ малый порядливый, а теперь завелись деньги, которыхъ двать некуда,— и сразу оказался кутилой.

Между тмъ очень удивились бы т, кто такъ судилъ, узнавъ, что подобнаго рода жизнь была вовсе Блинскому не по характеру. Она стала противъ воли необходимостью.

Молодой человкъ въ своихъ оргяхъ, картежной игр и всякихъ затяхъ отводилъ душу. Въ эти минуты онъ старался забыть и дйствительно забывалъ, что онъ — мужъ старой молдаванки. А забыть это было для него теперь насущною потребностью.

Одну фразу повторялъ Блинскй постоянно своимъ друзьямъ и прихлебателямъ, но они не понимали значеня этихъ, словъ, которыя то и дло появлялись на его язык.

— Да, говорилъ онъ сплошь и рядомъ.— Не знаетъ человкъ своихъ силъ! Обманывается часто человкъ, полагаясь на такя силы, какихъ не иметъ! Надется человкъ поднять двадцать пудовъ, а подниметъ лишь десять, да и то надорвется.

Эти часто повторяемыя фразы относились прямо къ положеню, на которое Блинскй храбро пошелъ. И теперь онъ попалъ въ безвыходное положене… Вернуться назадъ было невозможно, а дальше терпть онъ тоже положительно не находилъ въ себ силы. Развестись со старой женой было невозможно. Просто разъхаться, конечно, очень легко. Но чмъ же тогда жить?

Вмст съ этимъ Блинскй не понималъ жены. Она была для него загадкой. Иногда казалось ему, что она его боготворитъ, не только обожаетъ, и эти минуты были самыя отвратительныя. Онъ готовъ былъ бжать на край свта. Все въ немъ возмущалось.

Въ иныя минуты ему казалось, что жена ненавидитъ его, озлоблена на него въ высшей степени и тщательно сдерживаетъ себя и скрываетъ это. Тогда Блинскому чувствовалось легче, но за то имъ овладвала боязнь.

Маря Георгевна почти ни въ чемъ не стсняла мужа, хотя, конечно, знала, что онъ возвращается домой почти въ пять и шесть часовъ утра. Зная вс его зати и продлки до послднихъ мелочей, она ни разу не побранила его, изрдка журила слегка и всегда шутливымъ тономъ.

Блинскй только удивлялся ея всезнаню, не подозрвая того, что у Мари Георгевны съ полдюжины служащихъ по найму шпоновъ, которые, толкаясь постоянно около ея мужа, почти ежедневно доносятъ ей все.

Наконецъ, помимо всего, старуха давала мужу не только много денегъ, но больше того, чмъ онъ просилъ. При этомъ соблюдалась только пустая формальность, пустая прихоть старухи, нчто ни на что, собственно, не нужное. Выдавая мужу по тысяч рублей каждый разъ, что онъ просилъ, а иногда и по собственному почину, Маря Георгевна брала съ него вексель.

Блинскй удивлялся, зачмъ это нужно, но старуха объясняла, что это простой капризъ. Такимъ образомъ, за короткое время накопилось у Блинской на тридцать тысячъ выданныхъ мужемъ векселей. Изъ этихъ денегъ у него по крайней мр одна треть ушла зря, проигранная въ карты.

Между тмъ съ каждымъ мсяцемъ Блинскй становился все сумрачне и тоскливе, все боле кидался на всякаго рода зати, которыхъ, собственно, не любилъ, все чаще просилъ денегъ и зря, безъ всякаго удовольствя, расшвыривалъ ихъ.

Теперь оказывалось ясно, что молодой человкъ былъ много лучше, честне и чище душой, чмъ самъ о себ думалъ.

Отцы-езуиты завладли имъ, дали средства войти въ высшее общество, куда его тянуло, а затмъ, изъ любви къ нему, разумется, толкнули на такой бракъ, который теперь, для его натуры, конечно, былъ хуже тюрьмы или ссылки.

И подъ гнетомъ тоски и уныня, являвшимися прямо послдствемъ его отвращеня къ семидесятилтней жен, молодой человкъ не зналъ буквально, куда дваться и что съ собой подлать. Исхода не было. Чмъ заглушить тягостное чувство? Гд найти лкарства?

Однажды пустой случай помогъ ему самымъ неожиданнымъ, хотя и простымъ образомъ. Блинскй встртился и познакомился съ молоденькой женщиной лтъ двадцати, только что овдоввшей посл смерти мужа, шестидесяти-лтняго старика, съ которымъ она промучилась четыре года.

Едва только разговоръ коснулся прошлаго, молоденькая и очень красивая Татьяна Ивановна Малинина просто, искренно, въ живыхъ краскахъ разсказала Блинскому его собственныя мученья. Разумется, вдовушка говорила не прямо и не рзко, но все, чего она не договаривала, досказывалъ разумомъ и сердцемъ самъ Блинскй.

Все, что вынесла Малинина со старымъ мужемъ, за котораго ее выдали родители насильно, со старикомъ вдобавокъ въ нее влюбленнымъ, ревнивымъ до зврскаго изступленя, при постоянныхъ, чуть не ежедневныхъ ссорахъ — все это было для Блинскаго отраженьемъ его собственнаго существованя.

А отвращенье къ мужу?! Какъ мягко и кротко, даже наивно коснулась молодая женщина этого вопроса, а какъ глубоко почувствовалъ и понялъ Блинскй все что она испытала, чрезъ что прошла.

Разумется, эта встрча не ограничилась простымъ знакомствомъ и скоро привела къ близости, къ дружб, а затмъ и къ боле нжному чувству.

Блинскй горячо исповдался и тоже открылъ свою душу, повдалъ свои терзаня. Сочувственно и пылко отозвалась хорошенькая и кротко-милая женщина на муки молодого человка.

Ихъ судьба была совершенно одна и та же, съ той разницей, что для молодой женщины пытки прекратились, а для Блинскаго только начинались. И предвидть конецъ имъ было невозможно.

Старикъ Малининъ былъ больной, ему постоянно угрожалъ параличъ сердца, отъ котораго онъ и умеръ вдругъ въ постели.

А Марья Георгевна пользовалась цвтущимъ здоровьемъ и казалось иногда, что она теперь только собралась жить, предъявляя права на ‘вторую’ молодость.

Знакомство Блинскаго со вдовушкой стало вдругъ для молодого человка панацеей отъ всхъ его нравственныхъ пытокъ. Онъ все больше влюблялся въ свою Таню и становился все спокойне и радостне. Всякй день съ утра бжалъ онъ къ ней. Иногда же до четырехъ и нити часовъ утра оставался у нея…

За то Маря Георгевна стала сумрачна и съ каждымъ днемъ становилась все темне и грозне… Соглядатаи ея, конечно, не дремали и доносили обо-всемъ…

XII.

Князю, собиравшемуся жить въ Яхтомк мирно и тихо, поневол пришлось вдругъ смутиться и призадуматься. Однажды вечеромъ княгиня явилась къ мужу посидть и поговорить, что длала она теперь аккуратно. Въ этотъ разъ она была ласкове и сердечне, чмъ когда-либо.

За послднее время Юля Павловна постоянно твердила объ одномъ и томъ же, что желала бы жить именно такъ, въ деревенской глуши и тиши, но вмст съ тмъ при другихъ условяхъ. Она желала бы жить въ Яхтомк при прежнихъ средствахъ къ существованю, а не посл разореня. Она говорила, что ее постоянно преслдуетъ мысль, какъ вернуть утраченное состояне, чтобы нашлось, что оставить Тон, который теперь нищй.

И каждый разъ, заведя эту бесду, княгиня прибавляла, что если серьезно подумать, размыслить, разбудить въ себ силу воли и энергю, то возвратить потерянное было бы возможно.

На вопросъ князя, какимъ образомъ — Юля Павловна всегда отвчала:

— Не знаю! Это не женское дло. Я знаю только, что много людей на свт богаче насъ разоряются и снова всплываютъ, становятся богаче прежняго.

Въ этотъ вечеръ княгиня, придя, весело заговорила все о томъ же, и постепенно стала грустна и печальна и вмст съ тмъ мила и ласкова. Снова утирая, якобы украдкой отъ мужа, глаза совершенно сухе, покраснвше отъ треня платкомъ, княгиня выговорила, наконецъ, вздохнувъ:

— А если бы ты пожелалъ, согласился бы, то черезъ годъ или два мы стали бы богаче, чмъ когда-либо прежде были.

Слова были сказаны настолько ршительнымъ и увреннымъ голосомъ, что князь невольно удивился и воскликнулъ:

— Какимъ же образомъ?!.. Господь съ тобой! Ты говоришь, какъ будто знаешь средство сразу сдлаться миллонерами.

— Да! выговорила княгиня рзко и выпрямляясь.— Да, именно… Я знаю средство. И это средство почти у насъ въ рукахъ. Для успха нужно только одно — твое согласе. Теб даже ничего не надо длать, не надо узжать изъ Яхтомки, не надо почти сходить вотъ съ этого кресла, гд ты сидишь и читаешь, надо только сказать: да, я согласенъ.

— Что ты?! еще боле изумился князь.— Я готовъ подумать, что ты отъ тоски ума лишилась.

Княгиня помолчала, какъ бы собираясь съ мыслями, и затмъ, пересвъ ближе къ мужу, положила руку къ нему на плечо и вымолвила:

— Скажи, любишь-ли ты меня?

— Вотъ вопросъ!

— Если любишь, то докажи. Исполни то, что я потребую, какъ бы оно страшно и невроятно ни показалось.

— Что же, утопиться прикажешь?

— Нтъ, прикажу разбогатть…

— Ты — сумасшедшая!

— Готовъ-ли ты рисковать… не жизнью, а иначе… какъ бы сказать? Готовъ-ли ты изъ-за меня пойти на поселене въ Сибирь, но вмст со мной, конечно? Въ Сибири гд-нибудь въ городк или въ деревн намъ будетъ не хуже, чмъ въ Яхтомк. Вотъ весь рискъ.

— Стало-быть, ты хочешь предложить мн преступлене?

— И да, и нтъ! Преступлене по людскому убжденю, но я его таковымъ не считаю. Я считаю преступленемъ то, что длается во вредъ кому-либо. То, что никому не вредитъ или вредитъ фиктивно — не есть преступлене.

— Батюшки, какая галиматья! воскликнулъ князь добродушно.— Но въ чемъ же дло?

— Отвчай прежде, согласенъ-ли разбогатть или, въ случа неудачи, что почти невроятно, очутиться со мной, вмсто Яхтомки, въ какой-нибудь деревушк Тобольской или Иркутской губерни?

— Не въ этомъ дло. Я съ тобой на край свта готовъ отправиться. Но дло въ томъ, можно-ли ршиться на тотъ шагъ, который насъ туда приведетъ. Поселене, рудники и даже каторга не страшны относительно, но потерять честное имя, вотъ…

— Да, перебила княгиня,— конечно! Такъ разговариваютъ мужчины. Когда въ нихъ должна возникнуть борьба между любовью и честью, они жертвуютъ любовью во имя условной чести и нравственности. Женщины, наоборотъ, какъ ты знаешь, большею частью жертвуютъ честью во имя любви, потому что для нихъ любовь все, она поглощаетъ ихъ. Женщина живетъ любовью, когда это чувство завладло ею. У мужчины любовь — подробность въ ихъ существовани… un dtail. Есть мужчины, которые думаютъ, что только и живы своей любовью, а между тмъ она для нихъ то же, что портсигаръ или часы — вещь, конечно, совершенно необходимая.

Князь разсмялся.

— И ты думаешь, что моя любовь къ теб тоже портсигаръ?

— Нтъ, нчто большее, но не все. Частица, а не цлое. Скажи, что ты готовъ пожертвовать честью, прибавляю, условной,— и я поврю, что ты любишь меня. Скажи слово — и мы будемъ снова богаты, страшно богаты, почти не рискуя ничмъ. Но если бы случилась бда, то ты потеряешь только честь, а любовь мою не потеряешь. Мы будемъ счастливы и будемъ знать, что Тоня, который скоро вступитъ въ жизнь, не нищй, а богатый человкъ.

— Но что же это, наконецъ, такое?.. Вдь я все-таки? ничего не понимаю! воскликнулъ князь.

— Сегодня я ничего больше теб не скажу. Подумай, размысли и дай мн отвтъ, готовъ-ли ты доказать мн и нашему ребенку, что ты любишь насъ и готовъ мн и Тон пожертвовать всмъ.

— Мн нечего объ этомъ думать.

— Ты согласишься для насъ на преступлене? На преступлене, повторяю теб, условное, фиктивное, воображаемое.

Князь ничего не отвтилъ, и посл долгаго молчаня, вымолвилъ:

— Да, ты права, я не могу такъ… Дай Мн подумать.

И дйствительно, цлыя сутки князь размышлялъ. Въ его душу запали нкоторыя слова жены.

‘Она правду говоритъ, думалось князю.— Какъ часто женщины, даже двушки шестнадцати лтъ, сознательно жертвуютъ честью, приносятъ ее въ жертву своей любви. А мы, мужчины, якобы боготворимъ женщину, а зайди дло о чести — отступаемъ отъ всякой жертвы. Если я люблю Юлю, какъ думаю, и люблю Тоню, то не могу-ли я найти свое счасте въ томъ, чтобы знать, что я безчестный человкъ, но за то они счастливы.

И за одн сутки, что продолжались размышленя князя, онъ, мудрствуя лукаво, убдилъ себя, что онъ обязанъ создать, возстановить счастье жены и главнымъ образомъ сына, обязанъ вернуть утраченное состояне.

Вскор князь уже исключительно думалъ о томъ, въ чемъ, можетъ состоять замыселъ жены. За обдомъ онъ, улыбаясь, заявилъ Юли Павловн, что вечеромъ они должны переговорить ршительно.

— Я всю ночь не спалъ, прибавилъ онъ,— все думалъ, et j’ai fait du chemin, далеко ушелъ. Быть-можетъ дальше, чмъ ты желала.

Салмоновичъ и Франкфуртеръ, сидвше за столомъ, переглянулись, потомъ взглянули на князя, и Яхтомскй удивился. Онъ думалъ, что его слова будутъ понятны только жен, а эти два человка такъ поглядли на него, какъ будто знали все, знали больше, чмъ онъ самъ.

Княгиня, замтивъ все происшедшее, нсколько смутилась, оторопла.

— Я всегда думалъ, былъ убжденъ, выговорилъ Салмоновичъ,— что вы, князь, человкъ ршительный, съ большою силой воли, которая, извините, почивала въ васъ вслдстве условй благопрятныхъ для существованя человческаго, но неблагопрятныхъ для госпожи воли.

— Вы меня удивляете! отозвался князь.— Вы какъ будто догадались, о чемъ я намекнулъ жен.

— Нтъ, князь, гд же догадаться! А я просто знаю въ чемъ дло, выговорилъ аббатъ твердо.

Юля Павловна невольно вздрогнула и почти ахнула: Франкфуртеръ безпокойно взглянулъ на Салмоновича. Очевидно, что для княгини и для еврея выходка молодого человка была нечаянностью. Это не было условлено заране.

Сразу наступило странное молчане. Вс будто были застигнуты врасплохъ. Одинъ Салмоновичъ оглядывалъ всхъ ршительнымъ, горящимъ взглядомъ.

— Позвольте мн, князь, посл обда отправиться къ вамъ въ кабинетъ для самаго серьезнаго разговора, какой когда-либо я имлъ въ жизни. Да и вы врядъ-ли когда имли подобный. А затмъ ныншнй же вечеръ я и господинъ Франкфуртеръ… или мы останемся здсь, въ Яхтомк, на жительство на долгя времена и станемъ для васъ близкими людьми, связанные общимъ дломъ первостепенной важности… Или же мы оба непремнно выдемъ отсюда сегодня же, чтобы никогда боле не увидться.

Салмоновичъ кончилъ и смотрлъ упорно въ лицо Яхтомскаго. Княгиня и Франкфуртеръ тоже какъ бы впились глазами въ него. Князь имлъ растерянный видъ, даже боле того… Онъ уподоблялся зайцу, окруженному собаками.

— Хорошо… Я не знаю… не понимаю…Я согласенъ… пролепеталъ онъ, а затмъ, взглянувъ на сына, сидвшаго около него, онъ еще боле растерялся.

У Тони вдругъ почему-то лицо стало печально. Его красивые глаза съ любовью, участемъ и какъ будто даже состраданемъ смотрли на отца.

Мальчикъ инстинктивно чувствовалъ, что происходитъ нчто особенное, и на него уже давно, благодаря бесдамъ съ няней, пахнуло гарью… Теперь же, въ эту минуту, Тоня будто почувствовалъ, что уже видно зарево большого пожара, грозно приближающагося къ нимъ.

XIII.

Въ тотъ же вечеръ въ кабинет князя просидли далеко за полночь: княгиня, Салмоновичъ и Франкфуртеръ. Подобнаго не бывало еще ни разу. Въ продолжени шести часовъ бесдовали они или, врне, князь выслушивалъ поочереди аббата, жену и еврея.

И теперь, около полуночи, гости князя имли видъ взволнованный, крайне тревожный, а самъ Яхтомскй казался пришибленнымъ, раздавленнымъ. Мудрствовать наканун и поутру было легко, имть дло съ дйствительностью и двинуть ногой, чтобы сдлать роковой шагъ, оставляя позади себя честное имя,— было мудрено.

Князь узналъ нчто, что было для его собесдниковъ дломъ самымъ простымъ и что для него казалось страшной пропастью. Салмоновичъ первый, явившись къ нему для объясненя наедин, рзко и прямо повдалъ эту тайну, а затмъ, вслдъ за нимъ, явилась княгиня, грустная и любящая.

Аббатъ энергически убждалъ князя, Юля Павловна страстно умоляла и даже становилась на колни около сидящаго мужа. Затмъ, не получивъ даже соглася князя, она приказала попросить въ кабинетъ господина Франкфуртера.

Князь былъ въ какомъ-то странномъ состояни. Когда онъ пришелъ вполн въ себя, и вполн уразумлъ все, то ему показалось, что онъ уже совершилъ нчто. Возврата уже нтъ! Онъ уже въ рукахъ двухъ лицъ и они влекутъ его на край пропасти.

Но вдь за этимъ краемъ жена, которую онъ обожаетъ, за нимъ счастье, ихъ общее счастье. Она будетъ уврена, что онъ любитъ ее, и будетъ за это боготворить его. А Тоня? Онъ ничмъ не рискуетъ и будетъ богатъ. Богаче, чмъ когда-либо былъ самъ Яхтомскй. Если же онъ погибнетъ, то его Тоня все-таки остается цлъ и невредимъ. Да и погибель эта не страшна. Это такая же жизнь въ тиши захолустья съ той же любимой женщиной.

Тайна, которую князь узналъ, заключалась въ томъ, что Салмоновичъ, Франкфуртеръ и Дзицкй устроили въ павильон, съ самаго появленя своего, цлую лабораторю. Закрываясь тщательно ставнями, они работали цлыя ночи и результатъ ихъ работъ былъ уже на стол князя въ вид образчика. Они длали фальшивыя ассигнаци.

Чтобы продолжать это дло, нужны были и помощь, и согласе князя. За то ему же должна была принадлежать львиная доля во всемъ.

Въ полночь двое гостей ушли къ себ въ павильонъ, не добившись отъ князя ршительнаго отвта. Они были смущены. Имъ чудилось, что дло обернется совершенно иначе, чмъ они надялись. Этотъ ‘тюфякъ’, по словамъ Салмоновича, не станетъ доносить на нихъ, но попроситъ удалиться изъ Яхтомки. И все пропало.

А пропадала для Салмоновича не дикая возможность нажиться. Пропадало громадное дло. Пропадалъ бракъ княгини съ Вахтенштейномъ. Пропадали миллоны старухи тетки князя. Пропадалъ самъ Салмоновичъ, ибо навки оставайся поневол аббатомъ или монахомъ, которымъ отцы-езуиты будутъ недовольны и, пожалуй, жестоко отмстятъ за неумне служить имъ.

Княгиня отлучилась тоже, но не надолго, и вернулась въ прелестномъ пеньюар, немного не скромномъ. Она принесла мужу его любимое токайское вино и шепнула, какъ если-бы они были не одни.

— Давай, устроимъ оргю. Oui, une orgie.

Что длала и говорила княгиня, что было особеннаго въ принесенномъ вин, князь почти не помнилъ или не сознавалъ, но кончилось тмъ, что въ два часа ночи онъ въ какомъ-то чаду, будто одурманенный, соглашался на все, что шепотомъ требовала жена въ доказательство, что онъ любитъ ее… И несмотря на позднее время, и на странность поступка, князь среди ночи вдругъ отправился вмст съ женой въ гости къ своимъ гостямъ, поселеннымъ въ павильон.

— Они насъ ждутъ, повторяла княгиня.— Они на зар могутъ ухать изъ опасеня… Надо ршаться… Идемъ! Идемъ!

Пробывъ часа два въ павильон, князь такой же, какъ бы одурманенный и потерянный, вернулся къ себ, не вря всему, что съ нимъ произошло.

Отъ усталости и многаго перечувствованнаго онъ заснулъ на диван.

На другой день, посл обда, Яхтомскй снова отправился въ гости въ павильонъ и вернулся только въ два часа ночи.

На этотъ разъ князь уже подробно и сознательно увидлъ все. Гости все ему разсказали и объяснили. Павильонъ, дйствительно, былъ лабораторей, гд и рисовали, и гравировали, и печатали, и гд было уже много образчиковъ мастерства. И образчики были поистин изумительные. Ста и пятидесяти-рублевые билеты, представленные Франкфуртеромъ князю, онъ съ трудомъ призналъ за фальшивые. Онъ готовъ былъ подозрвать, что съ нимъ играютъ комедю, что ему показываютт, настоящя ассигнаци.

Черезъ два дня послдовали нкоторыя распоряженя помщика-князя, очень странныя, но однако не удивившя никого. Рабоче были посланы въ павильонъ вынуть цлую стну, задлать два окна на-глухо, а затмъ огородить весь павильонъ высокимъ заборомъ, превративъ его въ какой-то маленькй острогъ.

Можно было подумать, что гости князя боятся ночевать въ павильон, опасаются воровъ и злоумышленниковъ, или, наоборотъ, что князь хочетъ содержать гостей какъ въ плну.

Когда разнаго рода работы въ павильон были окончены, то жизнь въ Яхтомк нсколько перемнилась. Князь, ложившйся рано спать, сталъ теперь запаздывать въ павильон до пяти, шести часовъ утра и вставалъ гораздо позже. Завтракъ сдлался обдомъ, обдъ — ужиномъ.

Отношеня между всми обитателями стали другя. Люди замчали, что князь сталъ страшно молчаливъ. За то вс друге господа стали веселе, въ особенности Салмоновичь.

Отношеня между княземъ и его гостями стали другя, уже совершенно дружескя, за панибрата. Наконецъ, за столомъ господскимъ появился и господинъ Дзицкй, обдавшй прежде одинъ, со стола.

Одновременно съ этимъ Салмоновичъ перешелъ жить изъ павильона въ домъ и среди дня ни разу даже не приближался къ лаборатори. Вскор онъ совсмъ отказался помогать въ работ, ссылаясь на неумнье.

Образъ жизни въ усадьб водворился новый, какъ говорится: день въ ночь. И, конечно, чутье людское тотчасъ-же подсказало всей дворн и даже крестьянамъ, что въ усадебномъ дом творится что-то такое удивительное. Только княгиня да учитель живутъ попрежнему: рано встаютъ и день цлый у всхъ на виду. А баринъ иностранный, господинъ Франкфуртеръ — таковъ, что можетъ всякаго заставить подумать, что ‘всмъ бдамъ отворяй ворота’ тамъ, гд такой человкъ замшается.

XIV.

Такъ прошло два мсяца, но за это время княгиня уже отлучилась одинъ разъ, създила въ Петербургъ, пробыла недлю и вернулась, какъ общала. Вернулась она еще боле довольная и счастливая, чмъ похала.

Въ столиц она видлась съ княземъ Вахтенштейномъ и дала ему общане, поразившее попрежнему сильно влюбленнаго князя. Она общала, что вскор, черезъ какой-нибудь мсяцъ, она будетъ въ Петербург, и просила уже его нанять домъ, маленькй, уютный, конечно, на его счетъ, гд она поселится почти свободная, съ тмъ, чтобы быть вполн свободной въ конц года.

Дйствительно, княгиня не лгала и не обманывала никого. Недли черезъ дв посл ея возвращеня князь въ свой чередъ собрался въ Москву.

Когда князь, попрежнему въ мрачномъ настроени духа, очутился въ Москв, оставшеся въ Яхтомк ликовали. Вслдъ за княземъ выхалъ Дзицкй, но князь этого не зналъ.

Князь явился въ Москву и сталъ искать купить большое имне, тысячъ въ сто и боле, за наличныя деньги. Онъ остановился въ гостиниц, сдлалъ объявлене въ газетахъ, побывалъ у разныхъ лицъ, которыя тоже публиковали о продаж своихъ вотчинъ. Имне нашлось въ Кевской губерни и такое, какое было нужно Яхтомскому,— такое, которое можно было вскор и легко продать снова. А это было главное. Князю нужно было сбыть свои яхтомскя ассигнаци, а затмъ, при продаж имня, получить государственныя. Отправляться къ какому-нибудь банкиру и обмнять свжя, съ иголочки, сотенныя бумажки у него не хватило духу, йтти въ казенное учреждене и подавно было страшно.

И князь будто не соображалъ, что если его ассигнаци плохи и могутъ возбудить подозрне, то въ рукахъ другого человка он лучшими, искусне сдланными не окажутся. А въ случа открытя обмана, получившй ихъ отъ него, на него же укажетъ. Разумется, князь это понималъ, но внутреннй страхъ мшалъ ему итти самому въ какой-либо банкъ.

Наконецъ, покупка имня и уплата состоялись. Князь выложилъ сто тысячъ чистоганомъ.

— Новенькя! замтилъ стряпчй, присутствовавшй при этомъ.

Яхтомскй отвтилъ, что получилъ деньги съ казны за подрядъ.

Разумется, въ продолжене послдующихъ дней князь волновался и даже не смыкалъ глазъ по ночамъ. Одинъ и тотъ же вопросъ стоялъ передъ нимъ:

‘Достаточно-ли искусно сдланы яхтомскя или франкфуртеровскя ассигнаци. Или тюрьма, или миллонное состояне! Все зависитъ отъ глупости,— отъ мастерства въ рук гравера Дзицкаго’.

Прошло дней десять. Князь успокоился и собирался уже возвращаться въ Яхтомку, чтобы посылать Салмоновича въ Кевъ, продавать купленное имне. Но выхать не пришлось.

Поздно вечеромъ, когда въ Яхтомк вс сидли за чаемъ, прхалъ на почтовыхъ лошадяхъ Дзицкй. Переговоривъ съ Салмоновичемъ, онъ тотчасъ же выхалъ обратно, но вмст съ нимъ выхалъ и еврей.

Аббатъ и княгиня остались одни и по ихъ лицамъ видно было, что они торжествуютъ побду, торжествуютъ успхъ мудренаго предпрятя, которое оказалось боле легкимъ, нежели они думали.

Дзицкй привезъ извсте, что князь, какъ сбытчикъ фальшивыхъ кредитныхъ билетовъ, уже арестованъ въ Москв и что скоро слдуетъ ожидать властей въ Яхтомку.

Дйствительно, чрезъ трое сутокъ посл появленя Дзицкаго и исчезновеня его вмст съ Франкфуртеромъ, власти нагрянули въ Яхтомку.

Дло оказалось очень просто и ясно. Помщикъ, князь Яхтомскй, съ другими личностями, занимался преступнымъ дломъ въ своей усадьб.

Павильонъ, оставленный въ томъ вид, въ какомъ былъ при отъзд князя, ясно это доказывалъ.

Княгиня и воспитатель ея сына, аббатъ, взятые страшною встью врасплохъ, были, конечно, сильно смущены, но ничего не понимали.

Губернаторскй чиновникъ, явившйся для слдствя, человкъ молодой, хвалившйся проницательностью, тотчасъ-же увидлъ и понялъ, что прелестная и восхитительная княгиня и какой-то шутъ гороховый аббатъ — ничего не знали о преступныхъ занятяхъ самого князя.

Чиновникъ потерялъ около двухъ часовъ въ бесд съ княгинею, разстроенною несказанно, но все-таки успшно чарующею и увлекающею. Затмъ, позавтракавъ, чиновникъ открылъ засдане въ столовой. Начался допросъ всхъ безъ исключеня, начиная съ княгини и кончая дворовыми и нкоторыми крестьянами. Только одного ‘молодого князя’ не потребовали, тмъ боле, что онъ лежалъ въ постели блдный, съ сверкающими глазами, шепча непонятныя слова. Вроятно, по мнню всхъ, у мальчика была лихорадка.

Боле всхъ, изъ чувства негодованя, разъяснилъ все на допрос аббатъ, отчасти и княгиня, сильно смущенная, много выяснила. Кто таке были Франкфуртеръ и Дзицкй — они не знали, куда оба исчезли, прослышавъ объ арест князя — они тоже не знали. Жизнь Яхтомскаго за послднее время въ усадьб была крайне странная — это могли подтвердить и вс люди. Точно также допрошенная дворня единогласно подтвердила, что князь никого не пускалъ въ павильонъ, не только прислугу, но даже своей супруги и учителя. Господинъ Салмоновичъ прежде жилъ въ павильон, но когда два проходимца явились въ Яхтомку, князь перевелъ аббата въ домъ. Посл необходимыхъ формальностей, власти удалились изъ Яхтомки. Вслдъ за ними выхала въ Москву княгиня, съ больнымъ сыномъ, его гувернеромъ и няней. Въ Москв княгиня собиралась повидаться съ арестованнымъ мужемъ, но затмъ объявила всмъ, что ей въ этомъ было отказано.

Разумется, это была ложь. Несмотря на всю дерзость княгини, у нея не хватило бы духу повидаться теперь съ мужемъ. Да оно было и не нужно ни для него, ни для нея.

Онъ если не разумомъ, то чутьемъ дошелъ до подозрня, что онъ наивная жертва. Она же, сыгравъ искусно свою роль, спшила въ Петербургъ, начать играть другую, боле легкую и боле прятную.

Однако княгиня была задержана въ Москв усилившеюся болзнью сына. Тоня, недавно лишь оправившйся и переставшй тосковать по Тарас, теперь былъ совершенно сраженъ. Это было уже не такое горе, а настоящее, безъисходное.

Если Тоня не зналъ прежде, кого онъ больше любитъ — отца или Тараса, то теперь онъ чувствовалъ, что отца любитъ много больше. По крайней мр, мысль объ отц, болью острой и жгучей, врзалась въ сердце. Тон сказали въ Москв, что отецъ пойдетъ на каторгу. Ему будетъ много хуже, чмъ Тарасу.

Мальчикъ опасно заболлъ. Болзнь, принятая докторами за сильную простуду, оказалась нервною горячкой. Княгиня оставила сына на попечени Мары Яковлевны, а сама поспшила въ Петербургъ съ аббатомъ, якобы хлопотать по длу мужа. Она чувствовала себя на седьмомъ неб.

XV.

По прибыти въ Петербургъ и княгиню и аббата, равно счастливыхъ безмрно, ожидало разочароване — заботы и хлопоты, которыя не скоро удалось завершить успхомъ.

Княгиня поразила Вахтенштейна, разсказавъ все, что произошло въ Яхтомк. Хотя она и представила все дло въ иномъ вид, тмъ не мене баварецъ понялъ, что все это было махинацей княгини, и вдобавокъ предательскою и гнусною.

Надо было все краснорче Юли Павловны и самомнне князя, чтобы между ними водворилось согласе и послдовало соглашене. Княгиня убдила стараго Донъ-Жуана, что ршилась на предательство изъ-за страсти къ нему, а князь какъ бы примирился съ гнуснымъ поступкомъ красавицы, совершеннымъ ради него… Любовь вдь все прощаетъ!

Аббатъ, съ своей стороны, перенесъ еще боле всякихъ неожиданныхъ заботъ. Онъ, разумется, тотчасъ отправился въ коллегумъ съ докладомъ обо всемъ, что произошло въ имни князя Яхтомскаго. Онъ не сталъ похваляться, какъ избавилъ орденъ отъ прямого наслдника миллоновъ старухи Блинской. Комедя была соблюдена, аббатъ не разсказалъ, какъ пригласилъ двухъ негодяевъ и толкнулъ князя Яхтомскаго на преступлене. Онъ просто доложилъ отцу-ректору о невроятномъ событи въ имни князя. Онъ изумлялся, на что хватило духу у аристократа и сожаллъ княгиню, на которую позоръ и ужасъ положеня произвели, конечно, потрясающее дйстве. Отецъ Гаврилъ понялъ, конечно, все какъ слдуетъ и ласковыми глазами смотрлъ на ретиваго въ служб аббата.

Только одно не понравилось ректору: неожиданная болзнь будущаго прямого наслдника госпожи Блинской и необходимость оставаться пока въ Москв.

— Но мальчикъ не опасенъ? спросилъ онъ.

— Нтъ, dominatio vestra. Онъ вскор, вроятно, оправится, и я привезу его сюда, въ Петербургъ.

— Да, да… это главное… строго замтилъ Груберъ, отпуская аббата.— Озаботьтесь мальчикомъ.

Салмоновичъ вышелъ совершенно счастливымъ отъ довольства отцовъ-езуитовъ и мысленно собрался вскор снова зайти къ ректору съ особой, важной просьбой.

Но вдругъ все приняло другой оборотъ.

Однажды утромъ Салмоновичъ былъ разбуженъ мальчишкой, который ему прислуживалъ. И одинъ видъ его смутилъ аббата. Мальчикъ былъ перепуганъ. Онъ объяснилъ, что въ квартиру явилась полиця и жандармъ, который желаетъ видть Салмоновича тотчасъ же.

Разумется, аббатъ сразу понялъ въ чемъ дло и смутился. Онъ быстро одлся, но, пока одвался, усплъ уже успокоиться.

‘Вздоръ! повторялъ онъ мысленно.— Не запутаешь ты меня, отверчусь! Доказать ничего нельзя. Я только посовтовалъ. Я ни разу днемъ не вошелъ въ павильонъ: никто ни разу меня ни видалъ выходящимъ оттуда…’

Салмоновичъ написалъ нсколько строкъ, позвалъ мальчугана, засунулъ записку ему за пазуху и строго приказалъ бжать въ коллегумъ и передать эту записку отцу Августину.

— Скажи, прибавилъ онъ,— все, что здсь видлъ, что за гости.

Мальчикъ, умный и шустрый, сообразилъ все и другой дверью, минуя полицю, выскочилъ на улицу.

Салмоновичъ не ошибся. Къ нему явились власти по длу князя Яхтомскаго. Ему было объявлено, что онъ долженъ немедленно хать въ Москву, привлекаемый къ слдствю по длу о фальшивыхъ монетчикахъ Рязанской губерни.

На отговорки Салмоновича жандармскй офицеръ объяснилъ ему, что онъ долженъ непремнно тотчасъ же отправиться въ Москву, но что ему опасаться нечего, ибо онъ вызывается въ качеств свидтеля. Однако если онъ самъ не подетъ, то будетъ отправленъ съ жандармомъ.

Сбывъ съ рукъ нежданныхъ постителей, аббатъ, разумется, бросился тоже въ коллегумъ. Отецъ Августинъ принялъ его, долго говорилъ съ нимъ и разспросилъ снова, о разныхъ подробностяхъ преступленя. Салмоновичъ разсказалъ все и поклялся, что все правда.

— Я не дуракъ. Я зналъ, чмъ все кончится — поймите это! Если бы все это было дйствительно предпрятемъ настоящимъ, если бы мы собирались дйствительно длать, фальшивыя ассигнаци и сбывать ихъ, то я бы велъ себя, можетъ быть, совершенно иначе. Но вдь я зналъ наврное, что главный дятель будетъ взятъ и что будетъ судъ, будетъ слдстве. Понятно, что я велъ себя осторожно.

Августинъ вызвался доложить отцу Августину самъ же веллъ Салмоновичу зайти ввечеру.

Вечеромъ отецъ Августинъ сказалъ аббату, что ректоръ, ручается за все.

— Отецъ Гаврилъ приказалъ вамъ передать, что съ вами ничего дурного не будетъ, не можетъ быть и не должно быть. Мы не можемъ васъ выдать. Это было бы позоромъ, страшнымъ ударомъ для ордена. Отецъ Гаврилъ рекомендовалъ васъ въ домъ князя Яхтомскаго, и поэтому хотя вы и не членъ ордена исуса, хотя вы не профссъ, тмъ, не мене вы лицо близкое къ ордену. Повторяю вамъ со словъ отца Гаврила, чтобы вы ничего не опасались. Мы васъ ни за что не выдадимъ. Если будетъ нужно, то отецъ Гаврилъ самъ лично будетъ просить за васъ государя императора и поручится честнымъ словомъ, что вы не могли, быть причастны къ такому возмутительному преступленю.

Салмоновичъ, совершенно успокоенный, собрался вызжать на утро въ Москву, но въ тотъ же вечеръ былъ пораженъ другою новостью… Къ нему явился жандармскй унтеръ-офицеръ, а внизу уже стояла телжка съ почтовыми лошадьми.

— Что это значитъ?! воскликнулъ аббатъ.— Я не понимаю! Я долженъ былъ вызжать самъ завтра съ дилижансомъ.

— Ничего, ваше благороде, не знаю, отозвался жандармъ.— Приказано васъ взять, свезти въ комендантское управлене, а оттуда я съ вами поду въ Москву.

Дйствительно, въ туже ночь Салмоновичъ выхалъ въ Москву съ жандармомъ и зналъ только одно, что дло его за послдне дни повернулось хуже. Онъ былъ привлекаемъ къ суду не въ качеств свидтеля, какъ говорилъ жандармскй офицеръ, а въ качеств обвиняемаго въ соучасти.

Всю дорогу, продолжавшуюся четверо сутокъ, Салмоновичъ настолько тревожился и волновался, что почти не лъ и не спалъ, а только изрдка дремалъ и очнувшись приходилъ въ отчаяне.

Давно ли онъ мечталъ отдлаться отъ езуитовъ, снять платье аббата и сдлаться свободнымъ человкомъ, а тутъ вдругъ новое дло свалилось на голову, пожалуй худшее, чмъ прежнее во Франкфурт. И тотъ же отецъ Гаврилъ — теперь вся его надежда, въ немъ одномъ его спасене.

XVI.

Аббатъ явился въ Москву и былъ помщенъ въ маленькой горниц при полицейскомъ управлени, а на другой день стоялъ уже предъ судьями. Посл перваго же допроса Салмоновичъ убдился, что князь Яхтомскй, сознавшйся во всемъ, разсказалъ все подробно. Онъ обвинялъ Салмоновича въ томъ, что тотъ все затялъ, все сдлалъ и вообще князь всю свою вину свалилъ на аббата.

Но посл перваго же допроса Салмоновичъ увидлъ, что помимо голословнаго обвиненя князя Яхтомскаго не было ничего, не было никакихъ доказательствъ. Салмоновичъ объяснилъ, что онъ, живя въ Яхтомк, видалъ двухъ странныхъ людей и зналъ, что князь проводитъ ночи у нихъ въ павильон, но помимо этого онъ не зналъ и не вдалъ ничего.

Нкоторые изъ крпостныхъ людей князя показали, что Франкфуртеръ и Дзицкй явились прежде всего къ Салмоновичу, остановились у него, когда еще онъ жилъ въ павильон. На это аббатъ отвчалъ, что принялъ у себя обоихъ по приказаню князя.

На бду, однако, аббата въ первый же разъ, когда онъ сослался на свое полудуховное зване, главный слдователь, важный чиновникъ, отвтилъ:

— Вы — езуитъ, стало-быть, это только лишнее доказательство, что вы могли участвовать въ преступлени.

Подобное рзкое суждене, поразившее Салмоновича, было немыслимо на берегахъ Невы. Но вдь здсь была Москва!

Черезъ два дня случилось то, чего Салмоновичъ долженъ былъ ожидать: очная ставка ему и князю.

Когда аббатъ явился въ горницу, гд сидли судьи и слдователи, когда черезъ нсколько минутъ отворилась дверь и вошла въ острожномъ плать какая-то фигура, Салмоновичъ, не обладая мягкимъ сердцемъ, все-таки смутился… У него екнуло на сердц. Онъ не сразу призналъ князя Андрея Николаевича. Передъ нимъ былъ похудлый и посдлый человкъ.

Салмоновичъ ожидалъ взгляда, полнаго ненависти и презрня, и невольно удивился. Князь Яхтомскй, увидя его,только грустно глянулъ на него и тотчасъ быстро отвернулся. Одно лишь омерзне, а не гнвъ и ненависть, выразилось въ этомъ движени.

На очной ставк князь повторилъ то же, что показалъ на прежнихъ допросахъ. Салмоновичъ отрицалъ все. Князь стоялъ, опустивъ глаза, не глядлъ на аббата, и только разъ, когда этотъ, какъ бы воодушевившись, сталъ упрекать князя въ клевет и напраслин, въ желани запутать его въ срамное преступлене, съ которымъ онъ не иметъ ничего общаго, князь поднялъ на него глаза, покачалъ головой и выговорилъ кротко и спокойно, почти грустно:

— Какое нахальство! Вотъ человкъ!

И это краткое и грустное восклицане странно подйствовало на всхъ присутствующихъ. Если у правды есть, своя сила, то она могуче сказалась въ восклицани подсудимаго. По этому одному слову судьи и предсдатель внутренно убдились сразу, что передъ ними стоятъ два человка, изъ которыхъ одинъ дйствительно жертва другого.

Все дло стало ясно сразу. И прежде князь Яхтомскй казался судьямъ легкомысленнымъ и слабодушнымъ человкомъ, терпящимъ какъ бы ‘въ чужомъ пиру похмлье’, человкомъ попавшимъ въ главные виновники поневол. Теперь же, при личномъ знакомств съ человкомъ, на котораго такъ часто ссылался князь, судьи еще боле убдились въ, правот князя.

Аббатъ, скромный, тихй, вжливый, умно отвчающй на вопросы, въ то же время отвчаетъ очень ловко, иногда даже черезчуръ ловко, но всегда уклончиво. Его приходится ловить, его приходится какъ бы загонять съ двухъ, трехъ сторонъ и припирать въ уголъ, чтобы добиться прямого отвта. И только припертый къ стн, аббатъ, не отвчая на вопросъ, начиналъ каждый разъ ссылаться на свое духовное зване.

Одно смущало судей: если, со словъ князя Яхтомскаго, главный заводчикъ всего былъ этотъ гувернеръ его сына, то какая же цль была у него? Имть свою долю? Обогатиться? Но если онъ, умный, хитрый и ловкй человкъ, хотлъ загребать жаръ чужими руками, то зачмъ онъ пустилъ князя сбывать фальшивыя деньги и вдобавокъ сбывать самымъ наивнымъ, ребяческимъ образомъ? Какъ умный и ловкй негодяй, онъ долженъ былъ придумать другое, боле врное средство сбыта. Казалось, будто князь шелъ прямо въ чью-то ловушку. Не онъ же, аббатъ, подстроивъ многое, подстроилъ и западню. Тутъ противорче…

Такъ думали и гадали судьи.

По счастью въ это время появился въ Москв человкъ, который многое на видъ противорчивое могъ объяснить суду. Это былъ полковникъ Ватбольскй.

Другъ князя давно находился въ отсутстви вслдстве того, что получилъ въ Подоли для командованя гусарскй полкъ. Онъ узналъ на окраин Росси о судьб, постигшей друга, и не могъ явиться тотчасъ, но при первой возможности поскакалъ въ Москву.

Конечно, Ватбольскй подозрвалъ страшную, невроятно лукавую интригу. Онъ не могъ допустить ни на минуту мысли, чтобы его старинный другъ, честнйшй, хотя и безхарактернйшй человкъ, могъ оказаться способнымъ на гнусное и дикое преступлене.

Прибывъ въ Москву, Ватбольскй добился права повидаться съ заключеннымъ. Князь ожилъ на нсколько дней при свиданяхъ съ другомъ. Онъ все правдиво и горько повдалъ Ватбольскому.

Полковникъ сталъ пытаться спасти друга, но это оказалось немыслимымъ. Закону не было дла до интриги и до комедантской стороны дла. Умыселъ преступнаго обогащеня былъ все-таки налицо. Неудача явилась помимо воли князя.

Если Ватбольскй не попалъ въ число свидтелей очевидцевъ преступленя, то сталъ объяснителемъ многаго непонятнаго и загадочнаго для судей.

Такъ, между прочимъ, полковникъ объяснилъ, что по его мнню зачинщику нужно было главнымъ образомъ не обогащене князя, а его погибель. Ему нужно было освободить княгиню отъ мужа, ради возможности ея новаго замужества. За кого? Быть-можетъ за котораго-нибудь изъ многихъ ея любовниковъ.

Посл очной ставки аббата и князя и разъясненй данныхъ Ватбольскимъ, судьи ршили перевести аббата изъ горницы полицейскаго управленя въ особую горницу острога въ дворянскомъ отдлени. Распоряжене должно было послдовать черезъ день, или два. Но на утро уже явилось приказане изъ Петербурга — обратить особое внимане на одно замшанное въ дло лицо — аббата Салмоновича, оставить его на свобод и строжайше разслдовать дло, дабы доказать, что аббатъ не могъ быть соучастникомъ преступленя.

Приказане ссылалось на такое важное лицо въ Петербург, что у судей руки опустились и предсдатель, такъ врно и рзко опредлившй езуита, выговорилъ:

— Этого слдовало ожидать! Что же длать! Чортъ съ нимъ. Надо его оставить!

Разумется, это приказане было послдствемъ ходатайства отца Гаврила. Ему было дано формальное общане, что рекомендованный имъ въ домъ Яхтомскихъ аббатъ будетъ тотчасъ же освобожденъ отъ суда и слдствя изъ уваженя къ ордену исуса.

Дйствительно, черезъ недлю были исполнены вс формальности, благодаря которымъ совершенно счастливый аббатъ снова выхалъ изъ Москвы.

Теперь, освободившись отъ суда и отъ необходимости просить помощи и заступничества у отцовъ-езуитовъ, Салмоновичъ могъ снова обратиться къ нимъ по своему кровному длу. Онъ могъ просить, наконецъ, о наград за свои труды. А награда эта состояла въ возврат ему нкоторыхъ документовъ, хранящихся у отца-ректора.

Явившись въ коллегумъ, тотчасъ по прибыти въ Петербургъ, Салмоновичъ разсказалъ какъ избавился отъ слдствя и, конечно, поблагодарилъ ректора за покровительство. Но затмъ аббатъ тотчасъ перешелъ къ своему кровному длу. Оставшись наедин съ Груберомъ и объяснившись съ нимъ, Салмоновичъ вышелъ отъ него возмущенный, озлобленный и вн себя отъ негодованя. Онъ сталъ прямо просить Грубера, чтобъ ему выдали извстные документы, кадающеся одного печальнаго приключеня съ нимъ въ молодости и мшающе ему спокойно существовать на свт. Но отецъ Гаврилъ отвтилъ на это кратко и тихо:

— Они давно уничтожены.

Это говорилъ его голосъ. Но лицо его, въ особенности глаза говорили: ‘Я лгу. Они цлы и останутся у насъ!’ Салмоновичъ понялъ равно и сказанное языкомъ, и выраженное глазами. И не зналъ что длать.

Онъ сталъ умолять Грубера въ награду за врную службу избавить его отъ Дамоклова меча надъ головой и ршился, наконецъ, прямо заявить, что, не вря въ уничтожене бумагъ его компрометирующихъ, онъ проситъ ихъ отдать ему.

Груберъ строго замтилъ аббату, что онъ не иметъ права ему не врить и подозрвать во лжи.

— Да и не все-ли равно?.. ршилъ онъ наконецъ.— Служите намъ врно, попрежнему, сынъ мой. И все будетъ благополучно.

‘Но я не хочу боле вамъ служить! мысленно воскликнулъ Салмоновичъ.— Я хочу сбросить съ себя это проклятое платье, стать свободнымъ гражданиномъ, а не духовнымъ лицомъ. Я хочу жить. Жениться. Разбогатть’!!

Но сказать все это онъ не посмлъ, зная, что тогда Грубергъ и подавно не согласится отдать документы. Выпустить изъ ордена и слдовательно изъ-подъ ферулы соумышленника въ совершенныхъ темныхъ дяньяхъ — немыслимо, наивно, глупо.

Разумется, посл этого объясненя изъ коллегума вышелъ ярый врагъ езуитовъ и мститель, которому приходилось поневол бороться…

XVII.

Была зима, январь мсяцъ, но въ благодатномъ краю. Яркое южное солнце спускалось надъ моремъ, разбрасывая золотые лучи по голубому заливу и водяному людскому гнзду, которое, какъ каменная паутина, лежало на синемъ лон моря.

Это людское гнздо,— храмы, дворцы, дома и хижины, разсыпанные по десяткамъ островковъ съ безчисленнымъ количествомъ мостовъ и мостиковъ, цлые вка носило именоване ‘красавицы и повелительницы Адратики’.

Этотъ городъ — Венеця, основанный морскими разбойниками и рыбаками, Богъ всть въ силу какихъ историческихъ причинъ и случайностей, будучи самъ на вод, владлъ громадными землями, пробртенными могуществомъ и богатствомъ Венецанской республики. Ея таинственно-грозное государственное устройство ставило ее какъ бы особнякомъ въ Европ.

Не было столицы въ Европ съ большимъ блескомъ и пышностью, съ боле гордой аристократей, съ боле страшнымъ загадочнымъ правительствомъ. Именуясь республикой, государство управлялось деспотами и тиранами, около которыхъ поблднли бы личности Людовика XI, или царя Грознаго.

Но дни могущества, славы, счастя, блеска и веселья миновали… Теперь красавица Адратика была красивымъ мертвецомъ, убитая Бонапартомъ. Вс владня Венеци были у нея отняты, разграблены сосдями, а сама она подпала подъ позорное для нея иго Австри.

Съ тхъ поръ прошло пять лтъ и патрици продолжали носить черную траурную одежду, и даже мстные экипажи и извозчики — маленькя гондолы были тоже облечены въ трауръ. Когда-то эти гондолы бывали всхъ цвтовъ радуги, сяли золотомъ и серебромъ, бархатомъ и атласомъ. Теперь-же у всхъ, отъ самаго богатаго патриця до простого обывателя-купца и горожанина, гондолы были обтянуты чернымъ сукномъ. И тамъ, гд прежде выборное правительство, дожи, сенаторы и всяке патрици давали блестящя шумныя торжества и празднества, было теперь мертво-тихо.

Гордые венецанцы, властвовавше нсколько вковъ надъ сосдними предлами, бывше грозою Востока, султана и мусульманъ, не могли привыкнуть къ своей новой участи: быть подъ пятою издавна ненавидимаго ‘тедеско’.

Во всемъ город, отъ самаго знатнаго патриця, лишеннаго своего прежняго званя временъ республики, до послдняго рыбака на взморь — всякй прунылъ, сосредоточился и мечталъ о тхъ дняхъ, когда придется освободиться отъ ненавистнаго нмца тедеско и снова увидть своего дожа и догарессу.

А пока въ этомъ уголк теплаго Юга, гд еще недавно била жизнь ключемъ, гд еще недавно и день, и ночь шумъ празднествъ безъ умолку сливался съ безконечнымъ плескомъ Адратической волны, теперь висла надъ всмъ и надъ всми какая-то пелена уныня и скорби. И въ этотъ именно тихй уголокъ привезъ, какъ бы заточилъ, свою возлюбленную подозрительный и ревнивый нмецъ-князь Вахтенштейнъ.

Много утекло воды съ тхъ поръ, что княгиня Яхтомская принимала государыню на бал князя въ его роскошномъ дом на набережной Невы. Много воды утекло по отношеню ко многимъ лицамъ, окружавшимъ княгиню. Но для нея время это не принесло еще вполн всего, о чемъ грезилось.

Когда Яхтомскй былъ арестованъ, княгиня явилась въ Петербургъ и поселилась сравнительно скромно, разумется на средства Вахтенштейна. Она стала попрежнему вызжать въ свтъ, блистать на всхъ вечерахъ и балахъ, но ей приходилось поневол изображать женщину, удрученную горемъ.

Хотя и не виновна она была въ невроятномъ преступлени мужа, но тмъ не мене имя, которое она носила, стало притчей во языцхъ.

‘Видано-ли, слыхано-ли, чтобы русскй дворянинъ и князь оказался фальшивымъ монетчикомъ?! ‘

Княгиня, гордая и тщеславная, не могла выносить косыхъ взглядовъ и перешептыванй въ разныхъ гостиныхъ. Она чувствовала, что якобы на ней самой лежитъ пятно, въ которомъ она однако неповинна. А между тмъ исхода не было. Приходилось ждать и ждать.

Судъ надъ мужемъ, не много отличавшйся отъ волокиты временъ царей московскихъ, длился безконечно. Дло было просто и ясно. Вс доказательства были налицо, но князь, по мнню всего Петербурга, очевидно умышленно затянулъ дло, обвиняя въ соучасти съ нимъ людей совершенно неповинныхъ.

Трудно было даже понять, какая цль могла быть у Яхтомскаго сдлать, напримръ, участникомъ своего преступленя простого воспитателя его сына, вдобавокъ лицо полудуховное — аббата.

Показаня Яхтомскаго на допросахъ, что зачинщикъ всегопреступленя былъ Салмоновичъ, не привели сначала ни къ чему, но затмъ оказались нкоторыя другя улики противъ аббата. Пойманный проходимецъ, арестованный въ столиц Саксонскаго королевства и выданный русскому правительству, по имени Дзицкй, тоже свидтельствовалъ противъ Салмоновича. И это затянуло дло, такъ какъ аббатъ былъ неуязвимъ, ибо былъ слишкомъ близокъ къ всесильнымъ служителямъ ad majorem gloriam Dei.

Отецъ Гаврилъ и его сподвижники упорно не выдавали и въ конц концовъ не выдали, а спасли своего клеврета. Тмъ не мене судъ надъ Яхтомскимъ затянулся, а княгиня должна была ждать. Наконецъ, спустя полгода князь Вахтенштейнъ принесъ своей возлюбленной радостную всть… Она была свободна, она была, дйствительно, если не вдова, то женщина, имющая право на вступлене во вторичный бракъ.

Все совершилось такъ, какъ она говорила и предсказывала,— такъ, какъ она мечтала. Но, увы! только по отношеню къ погубленю мужа. Остальныя детали ея громаднаго предпрятя не радовали ее.

Вахтенштейнъ былъ влюбленъ въ нее боле, чмъ когда-либо, онъ даже готовъ былъ пожертвовать ей цлью и счастемъ всей своей жизни, дипломатической карьерой. Онъ готовъ былъ сдлаться частнымъ человкомъ и не мечталъ боле о руководств политикой Европы.

Онъ соглашался, конечно, въ день освобожденя любимой женщины отъ узъ брака, сдлать ее княгиней Вахтенштейнъ, онъ былъ готовъ на все, на всякя жертвы. Но онъ требовалъ взамнъ любви и врности. Всякй на его мст потребовалъ бы того же. Но нмецъ-дипломатъ и англоманъ будто забывалъ, что онъ старикъ, а княгиня еще красавица. Онъ уже пресытился всмъ, ибо, занимаясь политикой, не забывалъ пользоваться всми благами мра, которыми, благодаря его средствамъ, щедро осыпала его судьба, а она еще жаждетъ пожить.

Княгиня по натур любила теперь то же, что любилъ прежде князь. Но онъ, какъ мужчина, не скрывалъ своихъ влеченй, наклонностей и пристрастй, ей же, какъ женщин, ставилось то же самое въ великое преступлене.

Когда Яхтомская стала свободна, она, разумется, тотчасъ же ожидала бракосочетаня съ Вахтенштейномъ. Нмецъ общалъ, но пожелалъ выждать. Княгиня смущала его. Проницательный и подозрительный баварецъ, всяке виды видавшй, сотни женщинъ близко наблюдавшй, видлъ и теперь многое. Но мерещилось ли это ему, или было дйствительностью?— вотъ вопросъ поистин Гамлетовскй, надъ которымъ мучился Вахтенштейнъ.

XVIII.

Заграничная жизнь старика и красавицы — была бурная. Князь подозрвалъ и ревновалъ. Княгиня возмущалась, оскорблялась, клялась. Посл домашней войны нсколькихъ дней заключался миръ, а затмъ снова начиналась война. Князь соглашался на бракъ, на всевозможныя жертвы, но при извстныхъ условяхъ. А княгиня при тхъ же самыхъ условяхъ не могла согласиться на бракъ. Слишкомъ давно, благодаря ‘тюфяку’ мужу, привыкла она жить такъ, какъ ей подсказывала ея природа.

И если она какъ бы поневол обманывала молодого и красиваго мужа, то какъ нелпо и забавно казалось ей требоване этого уже много пожившаго человка съ крайне неказистой вншностью.

Частое общене съ потомкомъ медатизированныхъ монарховъ привело къ простымъ открытямъ, ужаснувшимъ красавицу.

Она знавала князя въ пудренномъ парик. Теперь по всей Европ волной прошла новая мода. Франця первая сбросила пудренные чуже волосы, пачкавше платье, а за ней вся Европа тоже согласилась на то, что еще недавно казалось стыдомъ. Теперь и въ Росси, подражая императору, первому подавшему примръ, вс сняли парики, вс ‘опростоволосились’.

И женихъ княгини, увы! оказался вн возможности опростоволоситься, такъ какъ этихъ волосъ почти не было на его голов.

Гладкй, блестящй,— въ особенности вечеромъ, въ особенности на балахъ — черепъ Вахтенштейна былъ чмъ-то особеннымъ для княгини. Если бы ей предложили, чтобы Вахтенштейнъ оказался убйцей цлой дюжины людей, или страдающимъ какою-нибудь болзнью въ род падучей, то оно было бы ей мене страшнымъ, гадкимъ и возбуждающимъ вс фибры и нервы ея существа, чмъ это… нчто круглое, блое, блестящее, будто торжественное.

Иногда княгин казалось, что ближайшая лампа или люстра отражается на череп Вахтенштейна, какъ въ зеркал. И свтъ, бросаемый живымъ матовымъ шаромъ, возмущалъ ее.

Затмъ долго скрываемое нмцемъ тоже было узнано княгиней. Дипломатъ, подражая англичанамъ, цдилъ свою не изящную, а изысканную французскую рчь сквозь зубы. Это было бы ничего, это придавало ему какой-то оттнокъ дипломатической важности и аристократическаго высокомря. Но, увы! княгиня узнала, что эту французскую рчь онъ цдитъ черезъ чуже зубы.

Однажды на столик въ комнат князя она нашла въ кружк съ водой нчто заставившее ее вздрогнуть, ахнуть и отскочить. Ей представилась въ вод какое-то чудище, въ род червя, круглое, блое, чешуйчатое. Ей представилось и голова, и ноги, и хвостъ у этого чудища. Но затмъ она присмотрлась и оказалось, что спокойно-лежавшй въ вод зврь былъ челюстью. Двойной рядъ фальшивыхъ зубовъ и дв небольшя среди нихъ пустоты доказывали, что тамъ у князя во рту существуетъ лишь два его собственные зуба.

Посл этого невольнаго открытя княгиня умышленно сдлала еще два, или три маленькихъ открытя въ особ своего возлюбленнаго и нареченнаго, о которыхъ тоже частенько задумывалась.

И благодаря всему этому, Юля Павловна ршила твердо на сердц, что оставаться съ этимъ человкомъ, быть его женой, пользоваться его средствами возможно только при одномъ услови: пользоваться большею свободой, чмъ при прежнемъ муж. Быть его врной супругой и любящей подругой, безъ этого условя, было бы безумствомъ, было бы даже преступленемъ предъ ея собственною молодостью и красотой.

Да, она ‘должна’ цнить себя, любить себя, даже поклоняться себ. Глядя на себя въ зеркало, она говорила:

— Какъ?! Такая женщина! Вотъ ‘такая?’ Будетъ рабой этого человка съ лампой на плечахъ, вмсто головы? Никогда! Это было бы съ моей стороны почти преступленемъ!

Слдовательно, приходилось разршить мудреный вопросъ, почти развязать Гордевъ узелъ. Надо было сдлаться и быть княгиней Вахтенштейнъ, но вмст съ тмъ приносить дань красавиц, которую она въ себ обожала.

Задача была мудреная и еще боле мудреная съ такимъ человкомъ, какъ князь Вахтенштейнъ. Искусна была Юля Павловна въ своихъ махинацяхъ. Привычка и практика сдлали ее мастеромъ въ этомъ дл, но этотъ нмецъ, который не могъ ничего видть и не могъ ничего слышать, вслдстве ея крайней осторожности, какъ будто чуялъ какимъ-то собачьимъ легавымъ чутьемъ все то, до чего не достигалъ его взоръ, или слухъ.

Въ княз Вахтенштейн именно было какое-то чутье. И это свойство раздражало и бсило княгиню. Въ т минуты, когда Вахтенштейнъ, не имя никакого основаня подозрвать ее, былъ обманутъ артистическимъ образомъ, онъ вдругъ становился мраченъ и начиналъ ревновать. И былъ правъ, конечно, но доказать этого не могъ.

И задача княгини не разршалась, этотъ узелъ не развязывался. Она ждала, чтобъ онъ повелъ ее въ церковь внчаться, а князь ждалъ, чтобы его чутье перестало что-либо ему подсказывать.

Такимъ образомъ прошло уже много времени съ тхъ поръ, что княгиня стала свободна и могла бы быть давно княгиней Вахтенштейнъ.

И теперь князь, человкъ не даромъ подвизавшйся на дипломатическомъ поприщ, хитрый и дальновидный, поселился со своей возлюбленной въ тихомъ уголк Юга, гд нтъ экипажей и лошадей, и шума на улицахъ, гд вчная тишь, гд нтъ улицъ, а коридорчики и канальчики.

Разумется, несмотря на трауръ душевный и вншнй, въ одежд, высшее общество Венеци жило такъ же, какъ и въ другихъ городахъ. Князю Вахтенштейну, какъ нмцу, носящему въ Венеци ту же кличку — ‘тедеско’ — было мудрено, несмотря на свое общественное положене, близко сойтись съ патрицями прежней республики.

Вдобавокъ оно было мудрено и потому, что онъ занималъ одинъ домъ съ молодой красавицей, которую выдавалъ за племянницу. Конечно, послднй наемный итальянецъ-лакей, или гондольеръ понимали, что ‘синьорина принчипесса’ по всей вроятности не княжна и во всякомъ случа не племянница синьора тедески. Тмъ паче косились на княгиню венецанки высшаго полета, съ которыми она начала знакомиться.

Это исключительное положене привело къ тому, что въ красивомъ палаццо Корнарини, нанятомъ княземъ и отдланномъ внутри заново, богато и пышно, стало собираться на вечера много мужчинъ и мало женщинъ, какъ изъ туземныхъ такъ и изъ иностранныхъ аристократовъ.

Не прошло и мсяца, посл пребываня здсь во дворц на Canal Grande, какъ дамы совершенно перестали бывать и стали странно отлучаться изъ дому въ т минуты, когда племянница князя Вахтенштейна прзжала къ нимъ въ гондол съ визитомъ. Однимъ словомъ, княгиню перестали принимать.

Для чутья Вахтенштейна и это было признакомъ. Не одно же подозрне въ томъ, что она не племянница его, подйствовало? Нтъ ли еще чего?

Зато и днемъ, и вечеромъ, и далеко за полночь въ ярко-освщенномъ палаццо Корнарини, гд было много роскоши,гд бывали великолпные ужины съ изящною сервировкой,стало бывать все больше и больше мужчинъ, и молодыхъ, и старыхъ. Тутъ были и итальянцы, и французы, и нмцы, одинъ испанецъ, даже одинъ грекъ. Только англичанъ не долюбливала и не звала къ себ княгиня. Ей казалось, что у всхъ у нихъ во рту такое же чудище, какъ у ея жениха.

XIX.

Постоянно, въ Росси и за границей, почти денно и нощно Юля Павловна была озабочена однимъ: когда же пойдутъ они въ храмъ? Разумется, прежде всего, чтобы скорй итти въ храмъ — ей слдовало перемнить образъ жизни, отказаться, хотя бы временно, отъ своей долголтней привычки — окружать себя цлымъ роемъ ухаживателей. Но это было немыслимо, сверхъ силъ.

И здсь, съ перваго же дня пребываня, когда появилась масса молодежи — венецанцевъ и иностранцевъ, княгиня, уже окруженная цлой свитой обожателей, сдлала выборъ. Щеголеватый, ловкй, красивый, но не очень знатный и богатый французъ былъ первымъ избранникомъ ея, но не надолго. Онъ оказался слишкомъ пустымъ и неосторожнымъ человкомъ, способнымъ погубить женщину, отчасти изъ тщеславя, отчасти и по легкомыслю.

При первомъ же доклад чутья Вахтенштейна и первой же ссор съ княгиней, по поводу француза, Юля Павловна предложила, какъ доказательство ея правоты, отказать ему отъ дома. Князь поврилъ своей ошибк, восторженно поблагодарилъ княгиню, но отъ дому французу все-таки отказалъ. Такимъ образомъ, избавивъ возлюбленную отъ человка неосторожно избраннаго, онъ далъ ей возможность на второе избране.

Этимъ вторымъ избранникомъ оказался двадцатилтнй неаполитанецъ, отличавшйся провербальною красотою его соотечественниковъ.

Итальянецъ при первомъ же своемъ посщени, даже почти заглазно, понравился княгин. Ей подали визитную карточку, гласившую: Cavaliere Di Bya. Paggio di Sua Santita.

Княгиня, уже понимавшая немножко по-итальянски, была почему-то прельщена одною этою карточкой. Ей представилось, что пажъ его святйшества долженъ быть красивъ. Не даромъ средне вка воспвали пажей, воспвали ихъ побды надъ сердцами заключенныхъ женъ и дочерей рыцарей.

Вдобавокъ это пажъ главы католическаго мра. Это придавало въ глазахъ княгини еще боле поэтическаго оттнка незнакомцу. Наконецъ, онъ носилъ титулъ, не существующй нигд помимо Итали и Франци.

Когда кавалеръ ди-Байя и пажъ святаго отца предсталъ предъ ясныя очи русской княгини, то она увидала сразу, что не ошиблась. Одного лишь не хватало для этого пажа, чтобы сдлаться пажомъ романовъ и эпопей — недоставало костюма.

Молодой человкъ, чуть не юноша, былъ дйствительно классически красивъ собой, и лицомъ, и станомъ. И кром того поразилъ княгиню своимъ голосомъ. Онъ не говорилъ, какъ вс друге, какъ жители Свера въ особенности. Теноровые звуки въ его рчи были какъ-то мягки и ласковы, шли прямо въ сердце, въ то сердце, куда уже давно, сразу, проникъ свтъ его большихъ, глубокихъ, весело-задумчивыхъ черныхъ глазъ

И этотъ Paggio di Sua Santita сдлался съ такой головокружительной быстротой избранникомъ сверной княгини, что даже нкоторое время самъ въ себя прйти не могъ. Онъ быстро сошелся съ русско-нмецкимъ семействомъ, даже почему-то понравился князю. Быть-можетъ потому, что князь наивно считалъ его слишкомъ юнымъ, чтобы быть опаснымъ. Вскор, по просьб Юли Павловны, кавалеръ ди-Efia явился въ палаццо Корнарини въ своемъ костюм пажа римскаго первосвященника.

Костюмъ былъ не замысловатый — средневковаго покроя съ мелкими деталями, которыя разсмшили князя, а еще пуще заставили смяться до слезъ его майордома Бернера, чопорнаго нмца. Но княгиня нашла пажа святаго отца и, отнын, ея собственнаго — прелестнымъ.

Прошелъ еще мсяцъ. Кавалеръ ди-Байя велъ себя скромно, осторожно, былъ, по видимому, настоящй Херубимъ изъ комеди Бомарше. Княгиня почему-то особенно благоволила къ этому избраннику, которому затруднилась бы, конечно, дать цифру по счету и очереди въ числ всхъ ея избранниковъ. Она боялась ежедневно, что и эта затя, за которую она пожертвовала бы многимъ, станетъ подозрительна Вахтенштейну.

И здсь въ первый разъ въ жизни, быть-можетъ, благодаря безконечнымъ ссорамъ съ Вахтенштейномъ, княгин пришла мысль завести ширмы.

Въ числ прочихъ знакомыхъ, бывавшихъ въ палаццо Корнарини всякй вечеръ, бывалъ французъ, сверстникъ Вахтенштейна, но сильно нравственно и физически износившйся.

Онъ молодился всячески, старался блеснуть щегольствомъ своего костюма, быстротой своихъ жестовъ и свжестью своего лица, но все это было поддльно. При первомъ его появлени въ гостиной княгини, она мысленно опредлила его.

‘Une ganache!’ подумала она про себя.

Пожилой, но уже совсмъ состарившйся французъ казался все-таки много старше Вахтенштейна, хотя и былъ однихъ лтъ съ нимъ. Быть-можетъ, потому что онъ молодился, онъ и казался еще старе.

Тмъ не мене французъ и истый парижанинъ, баронъ Lussac de-la-Digue былъ очень забавный собесдникъ, легко и мелко остроумный, сыпавшй шутками, прибаутками и остротами по цлымъ вечерамъ, сыпавшй ими, какъ бисеромъ, едва замтнымъ глазу. Это не былъ блестящй умъ, это были блестки ума, или салонный, кадрильный умъ.

Юля Павловна скоро привыкла къ Люссаку, любила его слушать, иногда любила сидть, не слушая, но подъ журчанье его болтовни обо всемъ на свт.

Люссакъ, какъ французъ и главнымъ образомъ какъ парижанинъ, съ первыхъ часовъ знакомства понялъ и опредлилъ княгиню. У него тоже было своего рода чутье.

Взглянувъ нсколько разъ въ лицо сверной красавицы, перемолвившись съ ней почти о пустякахъ, Люссакъ черезъ часъ или два бесды уже отдалъ бы голову свою на отсчене, что эта красавица не племянница Вахтенштейна. А главное, за что именно Люссакъ и поручился бы своей головой — было убждене, что княгиня обманываетъ Вахтенштейна такъ, что многимъ его соотечественницамъ въ Париж стало бы завидно глядя на нее.

‘Une femme cent coups’, думалъ Люссакъ и прибавилъ: ‘Да и какъ еще! Въ одну недлю сотню штукъ выкинетъ’…

И вотъ именно этого человка и пришло на умъ княгин избрать ширмами, которыми бы она могла прикрыть папскаго и своего пажа. Съ этого дня княгиня длала все на свт, чтобы заставить князя до извстной степени подозрительно относиться къ ея дружб съ барономъ Люссакомъ и не обращать ни малйшаго вниманя на ея отношеня съ юношей, пажомъ святаго отца.

И князь поддался обману. Чутье его, какъ бываетъ и на болот у легавой собак, было сбито съ толку. Какъ породистая собака можетъ въ нсколько разъ быть испорчена какимъ-нибудь бгающимъ по болоту коростелемъ, виртуозно путающимъ свои слды, точно такъ князь вдругъ обратился въ подобную легавую собаку, благодаря коростелю — княгин.

Цлый мсяцъ длилось совершенно благополучное, тихое и мирное существоване. Князь видлъ, что ему ‘надо’ ревновать возлюбленную къ барону Люссаку, но глядя на него и глядя на себя, онъ пожималъ плечами.

Люссакъ, примазанный, припудренный, прикрашенный, перетянутый въ тали, обтянутый узкими до-нельзя панталонами, былъ весь красивою, но затасканною и измятою картинкой.

Князь чувствовалъ, что Люссакъ именно то, что опредлила княгиня: ‘Une ganache renforce d’artifices’. Несмотря на нкоторыя apparences, князь чувствовалъ фальшь этихъ видимостей. Не можетъ баронъ, на видъ боле пожилой, чмъ онъ самъ — князь, нравиться Юли Павловн.

‘А кавалеръ ди-Байа? спрашивалъ себя иногда Вахтенштейнъ.— Скромный и глупый мальчикъ!’

И Вахтенштейну чувствовалось ясно и твердо представлялось, какъ всякому пожившему и старому ловеласу, двадцатилтй красавецъ, полу-юноша, полу-мужъ, положительно не можетъ нравиться молодой женщин. На всякаго стараго мудреца много юношеской простоты!

XX.

Болзнь дряхлаго генерала ордена исуса и болзнь отрока-князя Яхтомскаго — вотъ что теперь не выходило изъ головы Грубера. Семейство Яхтомскихъ обратило на себя внимане служителей Бога только потому, что оно въ будущемъ могло наслдовать миллоны старухи-молдаванки.

И отецъ Гаврилъ могъ дйствительно похвастаться тмъ,какъ разгромилъ эту семью. Цль была почти достигнута. Можно было смло надяться, что лтъ черезъ десять почти вс миллоны, за исключенемъ подачки Блинскому, перейдутъ въ руки Ордена двумя различными путями.

Прямой наслдникъ — Яхтомскй, лишенный гражданскихъ правъ, былъ на пути въ каторгу. Княгиня могла быть тоже отстранена, какъ опекунша, что бы съ ней ни случилось. Если она выйдетъ замужъ за германскаго князя, то состояне ея сына, доходами съ котораго она могла бы отчасти пользоваться, будетъ ей не диковиной, такъ какъ у княгини Вахтенштейнъ средства будутъ еще больше.

Если же съ княгиней Яхтомской приключится что-нибудь худшее, благодаря ея легкомысленному поведеню, то она и подавно можетъ быть отстранена отъ опекунства. Тогда прямой наслдникъ старухи уже вполн въ рукахъ Ордена.

Ухавъ изъ Петербурга съ Вахтенштейномъ, княгиня поручила сына аббату съ тмъ, чтобы отдать мальчика во вновь открытый пансонъ Ордена въ здани церкви св. Екатерины. Пансонъ этотъ, или, какъ онъ именовался, ‘конвиктъ’, былъ уже наиболе моднымъ училищемъ въ Петербург. Дти самыхъ важныхъ сановниковъ, самыхъ древнихъ русскихъ дворянъ наполняли его.

Вскор посл отъзда княгини за-границу, Салмоновичъ принялъ съ рукъ на руки отъ Мары Яковлевны привезеннаго въ Петербургъ, выздороввшаго, но все-таки совершенно слабаго мальчика. Все пережитое и перечувствованное Тоней было слишкомъ тяжело, было бы не по силамъ и взрослому человку.

Умный, чувствительный и впечатлительный Тоня перенесъ нервную горячку, выздоровлъ, но отъ этой болзни или отъ пережитаго остались опасные слды. Мальчикъ былъ очень худъ, блденъ, задумчивъ, грустилъ и молчалъ по цлымъ днямъ.

Хотя Салмоновичъ взялъ Тоню по приказаню княгини и веллъ нян отправляться на житье въ Яхтомку, тмъ не мене Мара Яковлевна тайкомъ осталась въ Петербург. Она поселилась у своей родственницы и, таясь отъ ‘жидовины’, какъ звала она аббата, слдила за всмъ, что творили съ ея ‘ребенкомъ’.

Салмоновичъ, вмсто того, чтобы прямо свезти Тоню въ конвиктъ, что длалъ съ другими дтьми, повезъ его сначала представить отцу-ректору.

Причиной этого исключеня для молодого князя Яхтомскаго были якобы его годы. Онъ не имлъ уже права, вслдстве своего возраста, поступить въ езуитское училище. Но для такого мальчика, который, въ случа смерти бабушки, будетъ обладать миллонами, отцы-езуиты могли сдлать всякое исключене.

Однажды утромъ аббатъ и его питомецъ явились въ коллегумъ. Тотъ же красивый, кудрявый Эдуардъ доложилъ о нихъ отцу Августину, а старикъ доложилъ его господству отцу-ректору.

Черезъ минуту Салмоновичъ, а за нимъ смущенный и оробвшй Тоня, вошли въ маленькую рабочую комнату отца Гаврила. Ректоръ посадилъ обоихъ противъ себя и долгимъ, проницательнымъ взглядомъ осмотрлъ мальчика съ головы до пятъ.

Тоня невольно вспыхнулъ подъ этимъ взглядомъ и затмъ поблднлъ еще боле. Мальчикъ ощутилъ отъ этихъ глазъ что-то особенное. Какъ будто глаза этого крошечнаго старичка съ огромной головой были ядовиты и отравили его въ одну минуту.

— Онъ больной совершенно! выговорилъ отецъ Гаврилъ едва слышно и чуть двигая губами.

— Онъ былъ боленъ, ваше господство, очень долго и опасно, отозвался Салмоновичъ.— Сильно простудился…

Тоня поднялъ глаза и поглядлъ на аббата. Ему хотлось глубоко вздохнуть, но онъ не посмлъ. Мальчика почти оскорбляло подобное объяснене его болзни. Онъ отлично понималъ, что заболлъ отъ нравственнаго потрясеня съ, того дня и почти съ той минуты, когда узналъ, что отецъ, идетъ въ каторгу. А они вс объясняютъ его болзнь простудой.

— Поступишь въ наше училище, заговорилъ Груберъ, обращаясь къ Тон,— за тобой будетъ хорошй уходъ и ты быстро поправишься. Ученьемъ тебя очень мучить не будутъ. Будешь длать, что можешь. Спшить не зачмъ. Можешь пробыть въ училищ до полнаго совершеннолтя. Старайся только вести себя хорошо, почитать воспитателей я повиноваться имъ вполн. А главное, будь прилеженъ по отношеню къ Закону Божю. Въ конвикт есть русскй попъ-законоучитель, но онъ человкъ, къ несчастю, очень глупый и своего дла почти не знаетъ. Вс ученики надъ нимъ потшаются. Что длать! И теб, конечно, покажется онъ смшонъ. Но если ты захочешь заниматься съ любовью Закономъ Божьимъ, то у насъ много нашихъ законоучителей, къ нимъ и обращайся. Они люди хороше, умные и добрые. Когда чего не уразумешь, обращайся къ нимъ, и они будутъ наставлять тебя. Я, съ своей стороны, предупрежу ихъ,чтобы они на тебя обратили свое внимане и оказали теб всякое попечене.

Сказавъ эту рчь медленно, нсколько сухо и стого,Груберъ обратился къ Салмоновичу и заговорилъ по-нмецки:

— Въ церкви онъ, вроятно, рдко бывалъ?

— Яхтомске — мужъ и жена почти никогда не бывали. Но, кажется, мальчикъ бывалъ съ няней, хотя, вроятно, очень рдко.

Груберъ обернулся къ Тон и вымолвилъ:

— Ты любишь въ церкви Богу молиться?

— Да… едва слышно и въ первый разъ подалъ голосъ Тоня.

— Но ты рдко бывалъ въ церкви?

— Бывалъ…

— Рдко бывалъ?

Тоня слегка перемнился въ лиц, но затмъ выговорилъ смле:

— Часто бывалъ.

— Какимъ образомъ? вступился Салмоновичъ.

По лицу Тони видно было, что въ немъ происходила легкая борьба, но затмъ онъ возвысилъ голосъ и вымолвилъ смле:

— Я часто бывалъ съ няней и съ Тарасомъ.

Груберъ съ строгой укоризной глянулъ аббату въ лицо.

— Стало быть ты бывалъ тайкомъ, тихонько отъ всхъ? спросилъ Салмоновичъ.

Нсколько секундъ Тоня не отвчалъ и наконецъ выговорилъ:

— Да. Я объ этомъ не говорилъ…

Наступило молчане, посл котораго Груберъ выговорилъ:

— Родители могли не знать, а вамъ, господинъ аббатъ, слдовало знать, что ребенка тайкомъ таскаютъ въ церковь нянька и еще кто-то… вроятно лакей.

Салмоновичъ виновато промолчалъ.

— Скажите мн, продолжалъ Груберъ по-нмецки,— каковъ характеръ мальчика? Упрямъ онъ?

— Нтъ, dominatio vestra. Онъ — тихй, послушный.

— Способности есть?

— Такъ себ… не особенно большя.

— Вообще мальчикъ умный, или глупый?

— Скорй глупый.

— Добрый?

— Да.

Наступило молчане и отецъ Гаврилъ думалъ про себя:

‘Глупый, добрый, послушный, болзненный… Все бы хорошо, если бы не послднее. Ему надо прожить десять лтъ, а пожалуй боле, чтобы наслдовать посл старухи. Авось мы съумемъ сдлать его здоровымъ юношей, любящимъ и уважающимъ нашъ орденъ’.

Отецъ Гаврилъ отпустилъ аббата съ питомцемъ, приказавъ свести его въ училище и передать съ рукъ на руки старшему надзирателю, но, вмст съ тмъ, поручилъ его особому наблюденю Рафаила, чтобы этотъ могъ два раза въ мсяцъ докладывать ему, Груберу, о молодомъ княз.

XXI.

Въ тотъ же вечеръ Тоня очутился въ конвикт, среди кучи мальчиковъ всякаго возраста. И первые дни пребываня его въ пансон чуть не уложили его снова въ постель. Вся обстановка конвикта была настолько чужда и странна, что Тоня озирался какъ въ лсу.

Онъ зналъ по-французски очень мало и могъ только съ трудомъ составлять фразы, а вокругъ него звучала исключительно французская рчь. Ученики между собой тоже объяснялись по-французки, даже и т, которые знали мало. Это было заведено по строжайшему приказаню начальства.

Особый надзиратель слдилъ за тмъ, чтобы русской рчи не было слышно. Мальчикъ, заговорившй по-русски, конечно не наказывался, но ему строго замчали, что если онъ будетъ говорить по-русски, то никогда не выучится французскому языку. Понуждене къ исполненю было изобртено особенное. Раза два-три умышленно или невольно провинившагося мальчика надзиратель, человкъ умный и острякъ, умлъ такъ ловко поднять на смхъ, что вс ученики тоже начинали подшучивать надъ любителемъ русской рчи.

Тоня поэтому съ первымъ же дней кое-какъ долженъ былъ объясняться на язык, который только немного понималъ. Но это было не главное…

Главное, что поразило мальчика и подйствовало на него боле сильно, чмъ на кого-либо изъ другихъ мальчиковъ при ихъ поступлени, было нчто совершенно для него неожиданное и невроятное. Въ первый же день предъ ученьемъ онъ услыхалъ утреннюю молитву, которая показалась ему какой-то странною комедей и какой-то тарабарщиной. Ученики, собранные вмст, крестились по-русски, но произносили и пли что-то совершенно дикое для слуха Тони.

Разумется, онъ тотчасъ узналъ, что это были т же молитвы, которыя онъ зналъ, но произносимыя по-латыни, и что онъ обязанъ прежде всего выучить и знать точно и Pater noster, и Ave Maria, и другя молитвословя.

Вечеромъ произошло то же самое передъ отходомъ ко сну. Это было въ пятницу. Въ воскресенье Тоню ожидало нчто новое… Наканун онъ узналъ, что вс пойдутъ къ обдн и, конечно, обрадовался.

Какъ давно не былъ онъ у обдни, благодаря своей болзни! И вотъ завтра утромъ можно будетъ помолиться за бднаго отца, за Тараса, за няню Мару Яковлевну, которая тоже, Богъ всть, гд теперь. И за мать, которая гд-то въ чужихъ краяхъ, конечно, тоже…

И на утро, вмст съ прочими учениками, рядомъ съ товарищемъ, съ которымъ онъ уже подружился, Тоня двинулся въ церковь. Черезъ четверть часа онъ уже сидлъ въ церкви, изумленный, смущенный, дико озирающйся кругомъ себя.

Это была не церковь! А если это церковь, то ‘ихняя’. Зачмъ же онъ попалъ въ нее? Что бы сказалъ теперь Тарасъ, если бы увидлъ его? Тоня оглядывался на своихъ товарищей и былъ пораженъ тмъ, что они, повидимому, чувствовали себя какъ бы и впрямь въ церкви. Нкоторые видли съ молитвенниками и на лицахъ ихъ было написано внимане, у нкоторыхъ старшихъ — благоговне.

Надзиратель объяснилъ Тон, какъ новичку, что хотя вс мальчики православные, но бываютъ въ католической церкви, чтобы ознакомиться немного съ католическимъ богослуженемъ.

езуитъ равно объяснилъ, что религя мальчиковъ и религя римско-католическая — одна и та же религя. Только въ римско-католическомъ богослужени все умне и проще, въ храм сидятъ и, дйствительно, молятся Богу, а не приходятъ только топтаться на мст и глазть на народъ.

Тоня слушалъ и изумлялся. Вмст съ тмъ онъ чувствовалъ, что все окружающее настолько диковинно ему, что онъ никогда этотъ храмъ не почтетъ за храмъ, никогда эту тарабарщину не почтетъ обдней.

Въ мальчик, не въ примръ прочимъ его товарищамъ, сказался сразу, твердо, порывомъ,— питомецъ и любимецъ Тараса. Слишкомъ много и часто водилъ старикъ Тоню въ русскй храмъ, слишкомъ много и часто бесдовалъ съ нимъ объ разномъ ‘божескомъ’. Изо всхъ русскихъ дтей всего Петербурга ни одинъ мальчикъ не былъ, конечно, мене приготовленъ къ тому, чтобы съ чувствомъ запть въ католическомъ храм ‘Sainte Marie, je vous salue’ или же съ набожностью сказать Pater noster.

Надзиратель невольно замтилъ, какъ во время всей литурги на лиц Тони было написано особенное изумлене, а подъ конецъ — полное угнетене и грусть.

Это было явленемъ рдкимъ и важнымъ. Поэтому въ тотъ же день все было донесено отцу-ректору. Груберъ отдалъ приказане, что, если не произойдетъ вскор никакой перемны къ лучшему въ маленькимъ княз Яхтомскомъ, то доложить ему вновь. Надо было пресчь зло въ корн и не теряя времени, въ виду возраста мальчика.

Въ эти самые дни Тоню ожидала нежданная радость, даже счасте.

Однажды, во время занятй, надзиратель вызвалъ его въ. премную горницу, гд кто-то ожидалъ его. Мальчикъ ожилъ и, идя за надзирателемъ, задавалъ себ вопросъ: ‘Кто это? Мать? Няня?! Во всякомъ случа это не бдный папа, не бдный Тарасъ’.

И, выйдя въ премную, мальчикъ все-таки вскрикнулъ отъ радости. Предъ нимъ былъ тоже близкй человкъ, котораго онъ любилъ и о которомъ забылъ. Это былъ полковникъ Ватбольскй.

Расцловавъ молча мальчика и усадивъ около себя, Ватбольскй молчалъ мгновене, не зная что сказать. Заговорить объ отц? Зачмъ. И что сказать? Послднюю новость, что отецъ идетъ на каторгу. Объ матери Тони Ватбольскй самъ не зналъ ничего.

— Ну какъ ты, Тоня… какъ теб здсь? выговорилъ, наконецъ, полковникъ.

— Ничего… отозвался мальчикъ и отвернулся.

— Дурно теб здсь?..

Тоня отвернулся еще боле, и слезы выступили у него на глазахъ.

Ватбольскй разспросилъ мальчика обо всемъ, и въ отвтъ, на разсказъ Тони только вздыхалъ и качалъ головой.

Разумется, если бы онъ могъ, то спасъ бы мальчика, отъ езуитовъ и взялъ бы немедленно изъ конвикта. Но онъ, какъ чужой человкъ, не имлъ на это никакого права. Отецъ тоже потерялъ уже свои права на сына.

Ватбольскй общалъ Тон захать еще раза два повидаться предъ своимъ отъздомъ къ полку, но обманулъ Тоню…

Такъ думалъ мальчикъ… Но обманъ шелъ отъ служителей Бога. Разговоръ полковника и Тони былъ подслушанъ надзирателемъ, и когда Ватбольскй явился вновь, ему сказали, что князь Яхтомскй на прогулк. Въ другой разъ, захалъ полковникъ, и ему сказали, что молодой князь у ректора… И Ватбольскй выхалъ изъ Петербурга, не повидавъ снова мальчика.

Отцы-езуиты оберегали зорко свою добычу.

Понемногу, изо-дня-въ-день, Тоня сталъ поневол привыкать къ чужой обстановк, началъ легче болтать съ товарищами по-французски и уже начиналъ спать боле крпко и сладко по ночамъ. Онъ былъ друженъ съ двумя мальчиками, но съ остальными совершенно не сходился. Эти два мальчика были почти въ такомъ же положени, какъ и онъ. Одинъ изъ нихъ былъ круглый сирота. Къ тому-же, оба они, какъ и Тоня, тщетно мечтали побывать въ своей церкви…

Четвертый классъ, въ который былъ принятъ Тоня, былъ не великъ. Въ немъ было всего четырнадцать учениковъ.

Мальчикъ сталъ учиться порядочно, но любимый предметъ его — Законъ Божй — оказался предметомъ въ исключительномъ положени.

Предметъ былъ въ загон, такъ же, какъ и его преподаватель. Урокъ Закона Божя былъ только разъ въ недлю, въ субботу, и послднимъ, когда кончались недльныя занятя и когда вс мальчики мечтали только о томъ, чтобы кончить ученье или отправиться въ домъ къ родителямъ.

И этотъ послднй урокъ недли проводился въ шутовств и невроятныхъ шалостяхъ.

Тоня былъ пораженъ съ перваго же раза, и не могъ ничего понять. Товарищи вели себя непозволительно, урока не знали, не только молчали на вопросы законоучителя, говорящаго со страннымъ акцентомъ, но иногда отвчали на его вопросы шутками. Нкоторыя шутки оскорбляли Тоню и длали его врагомъ своихъ товарищей.

А между тмъ преподаватель Закона Божя не только не былъ строгъ, какъ многе друге, но спускалъ все: и грубости, и шутки. Задолго до окончаня урока нкоторые ученики уже самовольно уходили изъ класса.

На вопросъ Тони, обращенный къ своему новому прятелю — сирот, отчего вс ведутъ себя такъ странно за урокомъ Закона Божя, мальчикъ отвчалъ:

— Всегда такъ. Это вдь не урокъ… Это только такъ… Это, говорятъ, не нужно. Законъ Божй объясняютъ намъ аббаты-надзиратели. А субботнй урокъ не въ счетъ.

— Почему же?

— Не знаю.

И дйствительно, оба мальчика не знали и не понимали того, что видли глаза ихъ.

Черезъ дв недли Тоня, который велъ себя въ церкви Св. Екатерины прилично, получилъ выговоръ за невнимане. Это была несправедливость, которую мальчикъ понялъ. Онъ былъ совершенно внимателенъ, но продолжалъ дико озираться кругомъ себя, а въ душ горячо и страстно мечталъ о томъ, какое было бы счасте, если бы его пустили хоть на четверть часа въ какую-нибудь петербургскую русскую церковь.

Ему хотлось услышать все то, что такъ часто слушалъ онъ, стоя около Тараса, и что затмъ старикъ пояснялъ ему, когда онъ задремывалъ въ своей постели.

Но черезъ недлю еще худшее, сугубо-странное и тягостное ожидало мальчика. Въ одно воскресенье онъ былъ назначенъ въ число дтей прислужниковъ у алтаря, въ число, какъ говорилось, ‘Enfants de choeur’.

Тоню, какъ и другихъ двухъ товарищей, нарядили въ какой-то для него шутовской костюмъ, надли на него кружевную блую, будто дамскую пелерину, поставили его въ хвост патера и заставили, прислуживая у алтаря, производить странныя, полупонятныя для него вещи. Многое было Тон смшно, но онъ не смялся, а готовъ былъ плакать.

И вс замтили это.

Вслдстве состоявшагося новаго доклада о молодомъ княз Яхтомскомъ, отецъ-ректоръ обратилъ на мальчика сугубое внимане.

Единственный ученикъ въ конвикт, наслдникъ миллоновъ, былъ, какъ на зло, совершенно испорченъ въ извстномъ смысл. Приходилось ломать природу мальчика, а онъ былъ слишкомъ хилъ и слабъ. Ломая, можно было сломать. А если питомецъ очутится вдругъ на кладбищ, то въ чьемъ же карман очутятся миллоны его бабушки?

И для умнаго и тонкаго отца Гаврила юный Яхтомскй сталъ мудреною задачей.

‘Какъ быть? думалось ему.— Онъ не сдается такъ же легко, какъ многе друге его сверстники, а между тмъ необходимо его взять. И надо спшить изгладить въ немъ слды прежняго воспитаня. Надо, чтобы онъ скорй привыкалъ ко многому тому, что въ будущемъ обладател миллоновъ необходимо ad majorem gloriam Dei. А не дастся это намъ — никому не достанется’!

И отецъ Гаврилъ, поручивъ мальника для ломки особому попеченю одного хитроумнаго профессора, отца Викентя, категорически объяснилъ:

— Намъ въ немъ нуженъ истинный католикъ или же… онъ вовсе не нуженъ!

XXII.

Въ Венеци жизнь шла мирно и весело, благодаря масс гостей-мужчинъ, каждый вечеръ наполнявшихъ салоны палаццо Корнарини. Князь уже начиналъ считать, наконецъ, искусъ оконченнымъ и собирался здсь же, въ Венеци, или по близости — въ Австри, внчаться, и на первое время привезти снова въ тотъ же дворецъ молодую княгиню Вахтенштейнъ.

И въ эти дни, когда нмецъ-дипломатъ наиболе успокоился, когда его собачье чутье было наиболе запутано хитрымъ коростелемъ, когда онъ окончательно ршился на роковой шагъ въ жизни,— въ эти же самые дни Юля Павловна будто позабыла, зачмъ сослала мужа на каторгу и зачмъ живетъ въ Венеци. Ея задача была ею отброшена въ сторону. Она думала, и просыпаясь утромъ, и засыпая ночью въ постели, толко объ одномъ: о будущемъ, вновь условленномъ свидани съ прелестнымъ какъ херувимъ пажомъ.

За это время появился въ Венеци гость изъ Росси, ежедневно бывавшй во дворц Корнарини и очень нравившйся теперь князю.

Это былъ аббатъ Салмоновичъ, выписанный княгиней какъ бы себ на помощь. Аббатъ, ознакомившись съ положенемъ, сталъ убждать княгиню, что она играетъ въ опасную игру и сама себ врагъ. Но, разумется, никакя увщаня не подйствовали.

Между тмъ въ Венеци наступали особые дни, дороге для всякаго итальянца — дни карнавала. Не взирая на свой трауръ по утраченной независимости и потер политическаго существованя, Венеця все-таки готовилась къ этимъ днямъ.

Многя сотни людей, и мужчинъ, и женщинъ, и богатыхъ и бдныхъ, готовили себ костюмы. Вскор надо было ждать, что маленькя улицы-коридоры, площадь Св. Марка, Пацетта и набережная Рива дельи-Скавони покроются шумною, пестрою толпой замаскированныхъ и пойдетъ дымъ коромысломъ.

Высшее общество Венеци не брезговало вковымъ обычаемъ, любило тоже въ костюм и подъ маской веселиться на улиц, интригуя знакомыхъ и забавляясь надъ иностранцами. Поэтому княгиня пожелала тоже сшить себ костюмъ и съ перваго же дня карнавала выйти на площадь Св. Марка, интриговать своихъ многочисленныхъ знакомыхъ, друзей и поклонниковъ.

Князь сначала противился этой зат. Что было дозволительно для жены или дочери какого-нибудь патриця въ силу стараго обычая, казалось ему не подходящимъ для нея — русской княгини и, главное, его нареченной. Но усиленныя мольбы, ласки и всякя ухищреня Юли Павловны переломили упорство Вахтенштейна.

Князь согласился, но съ тмъ непремннымъ условемъ, чтобы княгиня въ костюм и подъ маской, тщательно скрывающей лицо, появилась исключительно на одной площади Св. Марка, не удалялась бы дале Пацетты и не углублялась въ маленькя улицы-коридорчики.

При этомъ князь потребовалъ, чтобы она не покидала ни на одну секунду руки своего кавалера, во избжане какого-либо глупаго случая или скандала. Но кто же будетъ кавалеромъ? Это былъ вопросъ серьезный.

Салмоновичъ, въ качеств аббата, конечно, не могъ костюмироваться.

Баронъ Люссакъ былъ положительно для этого слишкомъ старъ. Вдь княгиня часовъ пять-шесть пробудетъ на ногахъ и будетъ просто бгать въ шумной, веселой толп. Гд-же ему поспть за ней — ему, который только храбрится и не можетъ выдержать часовой прогулки пшкомъ.

Кавалеръ ди-Байа можетъ, конечно, хоть за сто верстъ сопровождать княгиню, но онъ слишкомъ юнъ и легкомысленъ.

Костюмъ цыганки уже былъ заказанъ, шился и украшался рядами настоящихъ червонцевъ, а кавалеръ для карнавала еще избранъ не былъ.

Юля Павловна, изъ-за женской прихоти, хотла окунуться въ пеструю замаскированную толпу подъ руку съ милымъ пажомъ и затмъ, исчезнувъ съ площади Св. Марка, пропасть на два часа, чтобы затмъ опять явиться на площадь. Подобныя свиданя съ ди-Байа были не диковинкой, но бывали всегда днемъ. А теперь оно могло бы устроиться вечеромъ. И главное — въ костюмахъ! Вотъ что забавно и заманчиво — какъ исключене…

И княгиня отказывалась отъ всхъ кавалеровъ предлагаемыхъ Вахтенштейномъ, непремнно желая взять ди-Байа. Его, и никого другого…

Разумется, чутье князя заговорило и проснулась усыпленная на время подозрительность, а заподозривъ, ревнивецъ тотчасъ согласился.

Въ первый же день карнавала, въ сумерки, когда шумная, страстно и пылко веселящаяся толпа наводнила площадь Св. Марка, вс сосдня улицы и аркады, Цыганка, въ богатомъ наряд, подъ руку съ Мушкетеромъ, явилась среди сотни другихъ ряженыхъ и замаскированныхъ.

Костюмъ цыганки, усянный настоящими нмецкими червонцами, конечно, обращалъ на себя всеобщее внимане. Костюмъ мушкетера былъ тоже очень красивъ и эффектенъ и шелъ къ статной фигур юнаго красавца ди-Байа.

И Цыганка, и Мушкетеръ встрчали знакомыхъ, интриговали, стараясь измнить голосъ, и благодаря своимъ маскамъ, ‘строго’ пригнаннымъ, не могли быть узнаны. Поэтому и сами они между собою не стснялись… Окунувшись въ гудящую толпу, они безпечно болтали, говоря другъ другу ‘ты’. Цыганка все время фамильярно прижималась къ Мушкетеру и почему-то видно было, даже въ глаза бросалось, что эта парочка — влюбленная чета. Изрдка Мушкетеръ бралъ ручку, которая опиралась на него, и приподнявъ кружевную бороду своей маски, цловалъ эту ручку или подолгу держалъ ее, прижавъ къ губамъ. Цыганка не обращала на это никакого вниманя, какъ на нчто обычное.

Погулявъ по площади, посновавъ всюду, парочка двинулась на Пацетту и наняла гондолу. Мушкетеръ обнялъ Цыганку, помогая ей ссть въ гондолу.

Но уже давно около этой парочки сновала, и какъ бы шла неотступно по ея слдамъ, другая пара замаскированныхъ. Это былъ Друидъ, въ длинномъ до земли балахон, съ огромной блой бородой, и Тиролька.

Эта пара масокъ тоже очутилась на Пацетт при отъзд первой пары, и тоже пожелала прокатиться по Canal Grande. И вторая гондола двинулась за первой, быстро скользя по гладкой поверхности водъ, а затмъ, вскор сравнялась съ ней и пошла рядомъ на подачу руки.

Тиролька крикнула Мушкетеру:

— Ты занятъ своей Цыганкой больше, чмъ самымъ карнаваломъ!

— Разумется! весело откликнулся Мушкетеръ.

— Желаю теб отъ души, воскликнула Цыганка,— провести вечеръ со своимъ старымъ жрецомъ такъ же весело, какъ я проведу его съ моимъ!..

Но Друидъ сидлъ истуканомъ и не отвтилъ ни слова.

Гондолы прошли еще немного рядомъ и разъхались. Друидъ знакомъ приказалъ повернуть обратно.

Вернувшись къ Пацетт, жрецъ и его дама часа два пробыли молча на набережной, какъ бы въ ожидани. И они дождались. Мушкетеръ и Цыганка вернулись.

Черезъ полчаса княгиня была уже въ палаццо со своимъ кавалеромъ, усталая и довольная карнаваломъ. Она собиралать передать князю свои впечатиня. Но Вахтенштейна дома не оказалось. Въ полночь его все еще не было.

На утро, проснувшись поздно, княгиня тотчасъ стала, вспоминать вчерашнй дивный вечеръ.

Какъ поэтично-грацозна была вчера вся Венеця, ребячески справляющая свой карнавалъ, звенящая, шумящая, поющая, заливающаяся на вс лады но всмъ улицамъ-коридорчикамъ, по всмъ лагунамъ и каналамъ!

Затмъ княгиня очутилась мысленно въ гондол со своимъ пажомъ и безумно скользила въ какомъ-то волшебномъ синемъ мр, по синев морской, подъ звздной синевой далекихъ, глубокихъ небесъ. Гондола не летитъ по морю, а будто несется въ какомъ-то эфирномъ пространств… И вечернее ихъ свидане посл карнавальной толкотни показалось ей несказанно поэтичне всхъ предыдущихъ.

‘Да, думалось княгин,— вотъ это жизнь! Если бы всегда такъ жить, именно въ этой Венеци, гд гудлъ-бы вчный карнавалъ!’

Чувствуя себя очень утомленною, княгиня собиралась пролежать въ постели часовъ до четырехъ и снова, какъ бывало часто, поболтать со своей служанкой и выучить нсколько новыхъ словъ по-итальянски.

Ея горничная Терезина, оригинальное существо, смсь славянки, нмки и итальянки, уже давно заставила княгиню полюбить себя и сдлать ея довреннымъ лицомъ. Въ Терезин была веселость и страстность итальянки, сердечность славянки, степенность и честность нмки. Терезина давно поняла отношене княгини къ Вахтенштейну и изучила до тонкости характеръ своей госпожи.

Подавъ княгин кофе на придвинутый къ постели столикъ, Терезина, поболтавъ о вчерашнемъ дн, главнымъ образомъ, конечно, о карнавал, вышла зачмъ-то въ другую горницу и пропала. Княгиня нсколько разъ позвала ее, но безуспшно.

Прошло около получасу и, наконецъ, Терезина явилась снова. Она вошла въ спальню быстро, подошла къ самой кровати и, держа руки въ карманахъ своего фартучка, выговорила тихо, съ нсколько встревоженнымъ лицомъ:

— У насъ, signora principesea, въ дом что-то особенное, непонятное…

— Что такое?!.. удивилась, но и улыбнулась княгиня, видя какъ бы дтски перепуганное лицо камеристки.

— Господинъ Бернеръ еще утромъ приказалъ явиться всмъ поставщикамъ и теперь расплачивается. Прислугу тоже разсчитываютъ и распускаютъ, а камердинеры князя поспшно укладываютъ его вещи. Они спшатъ къ шести часамъ къ отплытю корабля въ Анкону.

— Что?!.. Что?!.. воскликнула княгиня и, сразу поднявшись, сла въ постели.

— Да, это врно! Когда же я сказала, что я ничего не укладываю, то люди, конечно, удивились. А господинъ Бернеръ, къ которому я обратилась съ вопросомъ, отвчалъ мн: ‘Когда княгиня прикажетъ вамъ укладываться, тогда и будете укладываться! Это до меня не касается’.

Княгиня, какъ бы сразу понявъ, или скоре почуявъ ударъ, неожиданно разразившйся надъ нею, совершенно потерялась.

‘Очевидно, вчера что-нибудь!.. подумала она.— Вчера я была неосторожна!.. Эти проклятыя маски! Вдь это былъ маскарадъ. Онъ могъ быть около меня въ костюм и подъ маской. И что-нибудь увидть, услышать… Какъ что-нибудь?.. Онъ могъ все узнать… А Друидъ?! Неужели?! Да, пожалуй… Проклятый карнавалъ!..’

Княгиня потребовала бумаги и карандашъ и ршилась написать два слова князю. Разумется, она не хотла ставить прямого вопроса о томъ, что достигло до нея черезъ горничную. Она написала, спрашивая, желаетъ-ли князь черезъ часъ хать кататься на островъ Лидо.

Терезина вышла съ запиской, и вскор вернулась съ отвтомъ. Князь писалъ, что проситъ позволеня явиться черезъ полчаса или часъ къ княгин, дабы передать ей нчто важное для нихъ обоихъ. Разумется, Яхтомская, проводившая всегда часа по два за своимъ утреннимъ туалетомъ, на этотъ разъ быстро одлась, прибралась, и хотя минутъ съ десять повертлась передъ зеркаломъ, но получасу не прошло, какъ она была уже въ гостиной.

XXIII.

Едва только на порог показался Вахтенштейнъ и сдлалъ нсколько шаговъ къ княгин, какъ она увидала, что подозрня ея совершенно основательны. Къ ней вошла какая-то каменная статуя, или деревянная кукла, способная только глядть стеклянными глазами безъ выраженя и двигать губами.

Вахтенштейнъ какъ будто весь застылъ, или надлъ на себя какую-то ледяную оболочку. Онъ остановился въ двухъ шагахъ отъ Юли Павловны и не только не цлуя по обыкновеню ея руку, но даже не подавая руки, слъ въ кресло.

— Что съ вами? вымолвила княгиня, прикидываясь удивленною и принимая безпечный видъ.

— Я пришелъ, княгиня, объявить вамъ, заговорилъ Вахтенштейнъ, какъ-то бурча безъ интонаци, какъ если бы говорилъ не живой человкъ, а шипла какая-нибудь машина,— я пришелъ объяснить вамъ, что черезъ часъ вызжаю изъ Венеци на такомъ корабл, для котораго будетъ въ мор попутный втеръ. Слдовательно, я выду или къ итальянскимъ берегамъ, или къ далматинскимъ. Мн это безразлично. Я желаю только скоре ухать отсюда. Здсь все въ порядк, все уплачено. Палаццо остается за вами еще на цлый мсяцъ. Необходимая вамъ сумма уже готова, и вы получите ее отъ Бернера. Пятьдесятъ тысячъ флориновъ. Больше этой суммы въ настоящую минуту я оставить затрудняюсь.

— Я ничего не понимаю! воскликнула княгиня, уже измнившись въ лиц.— Что все это значитъ?..

— Позвольте, княгиня, просить васъ относиться ко мн съ большимъ уваженемъ, строго отозвался баварецъ.— Если вамъ угодно разыгрывать балаганную комедю, если вы желаете быть Коломбиной и у васъ есть Арлекинъ, то я не желаю брать на себя роли Полишинеля, или какого-либо другого дйствующаго лица въ вашей арлекинад. Я объявляю вамъ, что узжаю, что мы никогда не увидимся. А объяснять, кром этого, ничего не желаю, такъ какъ все остальное вамъ извстно боле, чмъ мн самому.

— Опять глупый припадокъ ревности? выговорила княгиня, хотя ей самой стало стыдно этой фразы.

— Ревнуютъ тхъ, кого любятъ и уважаютъ. Слдовательно, я не могу ревновать васъ, отвтилъ Вахтенштейнъ.

— Это безуме! воскликнула княгиня.

— Напротивъ, съ моей сторон это проснувшйся разсудокъ, вернувшееся зрне и слухъ.

Князь поднялся и выговорилъ:

— Достаточно-ли съ васъ пятидесяти тысячъ флориновъ?

— И вы даже не требуете отъ меня объясненй, не желаете выслушать оправданй?

— Княгиня, убдительно прошу васъ отвтить на послднй вопросъ: достаточно-ли пятидесяти тысячъ?

Княгиня выпрямилась, вздернула головой и, съ ненавистью и презрнемъ глянувъ въ лицо Вахтенштейну, вдругъ выговорила:

— Какъ бы я счастлива была, если бы могла эти пятьдесятъ тысячъ швырнуть вамъ въ лицо! Но я должна остаться на улиц и поэтому поневол…

— Вы все-таки не отвчаете на вопросъ. Я могу черезъ дв недли выслать вамъ еще.

— Послднй разъ спрашиваю васъ, князь: хотите-ли вы объясниться?

— Послднй разъ повторяю вамъ, княгиня, что это лишнее. Честь имю кланяться!

Князь былъ уже около дверей гостиной, когда Юля Павловна вдругъ порывисто поднялась съ кресла и вскрикнула:

— Стойте! Отвчайте: неужели вы такъ просты, что вообразили себ… въ ваши лта…

Но Вахтенштейнъ рзко звенящимъ голосомъ перебилъ ее:

— Я такъ простъ, княгиня, что вообразилъ себ, что вы порядочная женщина. А вы…

Но благовоспитанный человкъ воздержался и, быстро повернувшись на каблукахъ, исчезъ за дверями.

Княгиня осталась на своемъ мст истуканомъ. Она тяжело дышала, и глаза ея вдругъ наполнились слезами, какя, по счастю, появляются рдко у такихъ женщинъ. Это были слезы злобы. Наконецъ, княгиня провела платкомъ по лицу, вздохнула глубоко, чтобы перевести дыхане, и вымолвила презрительно:

— Imbcile! Triple imbcile!!

Черезъ четверть часа Юля Павловна была въ своей горниц, и передъ ней уже сидлъ вызванный ею, встревоженный аббатъ. Они молчали. Княгиня разсказала ему все. Салмоновичъ развелъ руками и повторилъ нсколько разъ, слово ‘ужасно’ на вс лады. Затмъ онъ нсколько разъ проводилъ руками по лицу, по лбу и по голов, даже теръ себ уши, какъ бы оглушенный пушечнымъ выстрломъ. Затмъ, подумавъ, онъ зашагалъ по комнат, однозвучно повторяя другое слово:

— Дьяволъ, дьяволъ!

Но это не относилось къ Вахтенштейну. Слово относилось къ самому сатан, который подстроилъ все стечене обстоятельствъ, теперь приведшее къ катастроф.

Наконецъ, долго посидвъ и помолчавъ, Салмоновичъ вымолвилъ:

— Ахъ, проклятый папскй пажъ! Провались онъ вмст, со своимъ папою и римскимъ престоломъ!

— И это говоритъ аббатъ! невольно замтила княгиня.

— Аббатъ! аббатъ! раздраженно вскрикнулъ Салмоновичъ.— Какой дьяволъ аббатъ?! Нечего было на себя надть — и надлъ вотъ этотъ нелпый кафтанъ. Вывску служеня Богу! А въ дйствительности я служилъ, служу и буду служить лишь дьяволу. Самый неблагодарный хозяинъ! Служишь ему по чести, всми силами, а онъ тебя, каналья, не спасетъ изъ бды и вчно подводитъ подъ напасти и бды.

Салмоновичъ злобно шутилъ, ибо въ дйствительности ему было не до шутокъ. Катастрофа съ княгиней отзывалась прямо на его личномъ существовани. Просидвъ еще нсколько минутъ, аббатъ поднялся съ порывомъ.

— Я пойду къ себ и буду ломать голову цлый вечеръ, въ полночь приду, или даже завтра утромъ. Что-нибудь надумаю и скажу.

— Вы думаете, что примирене съ княземъ еще возможно? Напрасно…

— Никогда! Разв это человкъ? Это — идолъ, истуканъ, кукла, или просто — болванъ.

— Нтъ, онъ далеко не болванъ. Напротивъ, онъ умный человкъ. Это не князь Андрей Николаевичъ…

— Умный! умный! воскликнулъ Салмоновичъ.— Поняте объ ум неопредленно и растяжимо. Я могу согласиться лишь въ одномъ, что Вахтенштейнъ — умный оселъ. Но зато — ограниченный генй, ограниченный лишь одной выдумкой людской — сводомъ законовъ. И вотъ я завтра же докажу, что не лгу. Я что-нибудь да придумаю. Черезъ полгода мы забудемъ о существовани этого желтаго нмца.

Едва только Салмоновичъ вышелъ отъ княгини, какъ явился степенный Бернеръ, еще боле кукла, чмъ его патронъ. Майордомъ князя подражалъ ему во всемъ, даже въ голос и въ жестахъ. Иногда это забавляло княгиню, заставляло смяться до слезъ, теперь ей, конечно, было не до того.

Бернеръ постучалъ въ дверь, и на отвтъ: ‘войдите!’ появился на порог и поклонился. Въ рукахъ его былъ пакетъ.

— Его свтлость, князь, приказалъ мн передать вашему сятельству этотъ пакетъ, въ которомъ находится шестьдесятъ-пять тысячъ флориновъ.

Княгиня не тронулась съ мста, и умышленно, даже не взглянувъ на Бернера, выговорила сухо:

— Положите тутъ на столъ!

Бернеръ исполнилъ приказане, затмъ отвсилъ поклонъ и вышелъ изъ горницы. Княгиня подошла къ столу и взяла большой пакетъ, гд не было надписи, а лишь цифра ‘пятьдесятъ’, перечеркнутая два раза, и рядомъ другая — ‘шестьдесятъ-пять’.

Заперевъ деньги въ бюро, княгиня подошла къ окну, подъ которымъ разливался синй Canal Grande. У подъзда палаццо стояло нсколько гондолъ и одинъ баркасъ, который грузили сундуками и чемоданами.

Нсколько разъ подходила Юля Павловна къ окну и украдкой поглядывала на подъздъ. Наконецъ, услыхавъ гулъ голосовъ подъ окнами, она снова выглянула, и на ея глазахъ отъ палаццо отъхала вереницей цлая флотиля.

Впереди въ открытой гондол сидлъ Вахтенштейнъ и, отъзжая, не шевельнулся, даже не поднялъ глазъ на окна. Во второй гондол, на главномъ мст, были разложены всяке мшечки и шкатулочки, а передъ ними сидлъ еще боле окаменлый, чмъ самъ князь, его врный рабъ и подражатель Бернеръ. Въ третьей гондол, попроще, были два камердинера князя. За ними пошелъ баркасъ съ вещами и еще дв лодки съ людьми.

Прислуга, довольно многочисленная, оставалась на подъзд и, проводивъ барина, начала посл его удаленя болтать, безцеремонно горланить и смяться, какъ если бы палаццо оставался совершенно пустымъ.

Княгиня невольно почувствовала себя оскорбленною. Она вызвала Терезину и отдала нсколько приказанй. Прежде всего она послала просить къ себ кавалера ди-Байа, но оказалось, что его нтъ въ Венеци. Онъ выхалъ почти одновременно съ Вахтенштейномъ, неизвстно куда и на, сколько времени.

Княгиня была озадачена и встревожена.

Аббатъ явился лишь на утро. Онъ продумалъ и вечеръ и всю ночь, и, разумется, ничего не измыслилъ для княгини. Онъ ршилъ, что она женщина отптая, безъ будущности. Но за то онъ придумалъ кое-что для себя самаго.

Явившись въ палаццо Корнарини, Салмоновичъ сталъ совтовать княгин начать иную жизнь, бросить свои пагубныя привычки и прихоти и, найди порядочнаго человка съ состоянемъ, выходить замужъ… Или возвращаться на родину…

Княгиня слушала и удивлялась.

— Только это и придумали? сказала она.

— Пока я ничего не могу посовтовать! Только одно..ю Сейчасъ же… Бросьте этотъ палаццо и перезжайте, поселитесь поскромне. А главное — не оставляйте денегъ дома. Надо ихъ передать въ банкирскую контору… Дайте я это сдлаю… Иначе могутъ обокрасть и вы останетесь вполн на улиц.

Чрезъ два дня утромъ аббатъ взялъ деньги у княгини, чтобы везти ихъ къ банкиру. Въ сумерки Терезина передала барын пакетъ, гд была росписка криторская, трата на пятьдесятъ тысячъ и записка аббата, въ которой онъ объяснялъ кратко, что взялъ себ пятнадцать тысячъ и вызжаетъ въ Россю. Салмоновичъ желалъ княгин удачи и благополучя и кончалъ припиской: ‘Я не считаю это воровствомъ. Я это заслужилъ’.

Княгиня сильно смутилась. Не потеря денегъ, а потеря друга и совтника поразила ее.

XXIV.

Было уже, лто. На берегахъ Невы служители Бога продолжали мирно процвтать.

Однажды утромъ къ парадному подъзду коллегума крупной рысью подъхалъ верховой съ сумкой черезъ плечо. Онъ слзъ съ лошади и искалъ глазами,.гд бы привязать ее, чтобы войти въ домъ, но швейцаръ вышелъ къ нему навстрчу.

— Къ намъ что-ли?

— Такъ точно… Тутъ вдь стало-быть католицкй архимандритъ живетъ?

— Да… Что такое?

— Штафета.

Прибывшй ползъ въ сумку и досталъ большой пакетъ. Швейцаръ прочелъ имя отца-ректора. Это была эстафета, или письмо съ нарочнымъ, на имя Грубера изъ Блорусси.

Эстафета была послана изъ Полоцкаго коллегума, съ уплатой высшаго размра, ради наибольшей быстроты. Письмо было, очевидно, важное.

Швейцаръ принялъ пакетъ, поднялся наверхъ и, встртивъ молоденькаго аббата, дежурившаго въ зал, передалъ со словами:

— Штафета отцу-ректору.

Аббатъ немедленно разыскалъ красавца Эдуарда.

— Эстафета! сказалъ онъ.— Передайте.

Красавецъ юноша быстро направился въ. кабинетъ отца Августина.

— Что такое? спросилъ старикъ, сидя за огромной старопечатной книгой, по-латыни.

— Эстафета изъ Полоцка! звучнымъ голосомъ вымолвилъ юноша.

Августинъ сразу поднялся, почти вскочилъ и протянулъ руки.

— Быть не можетъ! воскликнулъ онъ и, поглядвъ на подпись, просялъ.— Врно, врно! Gloria Dei!.. Наконецъ-то!

И тотчасъ-же, взявъ пакетъ въ руки, Августинъ прошелъ въ рабочую комнатку Грубера. Отецъ Гаврилъ былъ точно также занятъ, но не чтенемъ. Окруженный разными документами, бумагами и тетрадями, онъ былъ поглощенъ такою работой, которую скрывалъ отъ всхъ, кром старика адмонитора.

Прикрпленная на высокомъ стул, передъ нимъ была развернута большая карта Росси, вся изрисованная красными чернилами. Красныя лини вс исходили изъ Петербурга, радусами равной длины. Были коротенькя черточки, протянувшяся отъ Петербурга до Новгорода, до Ярославля, Москвы. Были длинныя лини, шедшя до Одессы, до Астрахани. Одна линя была проведена въ Сибирь до Томска. На конц каждой лини стояли разные значки, кружки съ крестиками, просто кружки и просто крестики.

Этотъ рисунокъ былъ проектомъ обширнымъ, глубоко и долго обдуманнымъ и чрезвычайнаго значеня для русскаго государства. Это былъ проектъ планъ распространеня той сти езуитскаго господства въ Росси, къ которому надлежало стремиться и котораго слдовало достигнуть въ ближайшемъ будущемъ.

А насколько работа Грубера была фантазей, на это всякй членъ высшаго общества или высшей администраци столицы могъ-бы отвтить прямо и безошибочно. Мечтанй и грезъ въ проект не было никакихъ по той простой причин, что министръ внутреннихъ длъ, Кочубей, былъ въ эти дни близкимъ человкомъ и любимцемъ государя. А въ то же время, тотъ же Кочубей, былъ почти другомъ ректора Петербургскаго коллегума.

Работу, которую отецъ Гаврилъ скрывалъ отъ всхъ, кром Августина, онъ только наполовину скрывалъ отъ Кочубея, такъ какъ въ качеств езуита и ad majorem gloriam Dei обманывалъ, конечно, и своего друга, русскаго министра.

Конечныхъ цлей и результатовъ своего плана онъ не могъ открыть Кочубею, ибо тотъ, какъ всякй русскй государственный мужъ, содрогнулся-бы.

Августинъ появился въ дверяхъ и по его быстрой походк, а равно и по протянутымъ впередъ рукамъ, въ которыхъ былъ пакетъ, отецъ Гаврилъ сразу догадался, что его ожидаетъ нчто исключительное.

— Эстафета! съ сяющимъ лицомъ выговорилъ Августинъ.

— Изъ Полоцка? воскликнулъ Груберъ,

— Изъ Полоцка.

— Неужели? почти шепнулъ ректоръ, быстро поднимаясь въ кресл и протягивая руки къ пакету.— Неужели эта самая?

— Увренъ, что да! отозвался Августинъ.

Груберъ взялъ пакетъ, сорвалъ печать его, но затмъ положилъ его на столъ передъ собой, и глядя на адмонитора, улыбнулся. Улыбка эта была скорй безобразнйшею гримасой. Громадный ротъ и толстыя губы езуита скривились на сторону, коснувшись краемъ самаго уха. Груберъ, уродливый собой, былъ поистин чудовищно безобразенъ, когда улыбался, и случалось это на его счасте довольно рдко. При этой улыбк сказывалась вся злодйская природа этого маленькаго человчка, ясно чувствовались вс адске помыслы его уродливо громадной головы.

Августинъ слъ въ кресло противъ ректора и тоже улыбнулся, но у благообразнаго старика улыбка была добродушная.

— Боитесь? выговорилъ онъ.

— Боюсь! Ужъ очень обидно, если мы ошибаемся. Вдь пора, пора! Пойми, товарищъ, братъ, не честолюбе говоритъ во мн… Раньше или позже, если удастся мн прожить на свт еще лтъ десять — пятнадцать, я знаю, что этимъ кончится. Помимо меня нтъ никого, кто можетъ со мной поспорить! Но время дорого… пойми, другъ, дороги эти дни! Въ этой стран все можетъ быть,— Росся, да, Россйская имперя, а не Испаня есть страна чудесъ и дикихъ сюрпризовъ. Какъ знать, черезъ годъ обстоятельства могутъ настолько перемниться, что это… Груберъ положилъ руку на пакетъ,— это будетъ ни къ чему. А теперь, пока Кочубей во власти, пока царствуетъ добрйшй ангелъ Александръ I, мы все можемъ… И все мн удастся легче и скорй, чмъ многое прежнее… Легче, чмъ я получилъ вотъ этотъ домъ для коллегума. И какъ выжилъ отсюда митрополита Сестренцевича съ его кликой, такъ могу теперь взять въ руки гигантскую метлу и начать мести ею гигантскими взмахами… вымести все…

Груберъ обернулся и указалъ пальцемъ на развернутую карту Росси.

— Вотъ на этомъ протяжени я буду мести все то, что намъ вредно и стало-быть негодно.

Груберъ замолчалъ. Августинъ сидлъ улыбаясь и наконецъ вымолвилъ:

— Благословись, dominato vestra, берите и читайте.

Отецъ Гаврилъ сдлалъ крестное знамене, уеддсь себя легкимъ, едва замтнымъ движенемъ кулака въ грудь и затмъ поцловалъ свой палецъ на этомъ кулак. Онъ взялъ пакетъ въ об руки, вынулъ оттуда сложенный листъ — рапортъ, пробжалъ его во мгновене глазами и взглянулъ на Августина.

— Это?! воскликнулъ старикъ-адмониторъ.

— Да! тихимъ, но не искусственнымъ, а естественно упавшимъ отъ волненя голосомъ, отозвался Груберъ.

— Когда?

Груберъ глянулъ въ бумагу.

— Пять дней тому назадъ.

И оба старика замолчали, взволнованные.

XXV.

Бумага, явившаяся съ коннымъ нарочнымъ, или эстафета — заключала въ себ извсте изъ Полоцка о самомъ простомъ случа, не любопытномъ ни для кого, кром отцовъ Ордена исуса. Но для Ордена вообще и для петербургскаго провинцала и ректора въ особенности, извсте это было фактомъ громадной важности: это было увдомлене о смерти езуитскаго генерала Карея.

Смерть болзненнаго, слабовольнаго и ничтожнаго разумомъ и способностями езуита Карея, должна была повлечь за собой событе государственнаго значеня для Русской импери. На мсто умершаго генерала, езуиты должны были выбрать новаго, такого, который былъ бы на высот положеня и призваня.

Карей, подобно своему предшественнику, считался генераломъ ордена не оффицально, а такъ-сказать келейно между одними езуитами Полоцка и Росси.

Орденъ, уничтоженный папой, отнималъ всякое значене у своего выборнаго генерала или главы. Но теперь, по признани ордена и возстановлени его въ силу бреве папы Пя VII, генералъ получалъ совершенно иное значене. Таковое-же, какое было у прежнихъ генераловъ ордена, таковое-же, какимъ когда-то пользовался знаменитый Риччи.

Ректоръ Петербургскаго коллегума и его адмониторъ, вс езуиты коллегума, а равно и вс езуиты Полоцкаго коллегума и всей Блорусси, вс до единаго, отъ мала, доведшее, отъ стараго, дряхлаго професса до юнйшаго схоластика или новаця,— вс ждали со страстнымъ нетерпнемъ смерти Карея.

езуиты жаждали избрать новаго генерала, бойца, полководца, истиннаго фельдмаршала для ихъ войска, который-бы повелъ ихъ на приступъ, на завоеване не Петербурга, не Росси, не Европы,— а всего мра.

И подобный человкъ существовалъ и былъ членомъ ихъ ордена. Этотъ человкъ былъ — отецъ Груберъ.

Можно смло было надяться, что съ такимъ генераломъ орденъ воскреснетъ и воспрянетъ, и будетъ тмъ, чмъ никогда не бывалъ, чмъ только представлялся въ мечтаняхъ и вожделняхъ самому его основателю — Игнатю Лойол.

Преподаватель механики и архитектуры, явившись когда-то въ Петербургъ и не имя въ столиц ни единой знакомой души, съумлъ въ самый короткй срокъ стать любимцемъ Русскаго императора, основать коллегумъ на берегахъ Невы, пробрсти дружбу въ сред высшей знати и высшей администраци. Какимъ же образомъ генералъ ордена исуса, облеченный властью, окруженный ореоломъ почетнаго званя, не достигнетъ боле знаменательныхъ и великихъ цлей, для него, въ силу общественнаго положеня, совершенно легкихъ?

И вотъ теперь генералъ Карей скончался. Орденъ исуса признанъ русскимъ первосвященникомъ. Мсто генерала вакантно. Нуженъ сатана, чтобы замстить должность генерала. И онъ налицо, существуетъ, и уже адски съумлъ заявить себя. Въ маломъ былъ онъ великъ, что же будетъ онъ въ великомъ!

Молчане въ рабочей комнатк продолжалось долго. Груберъ оперся обоими локтями на столъ и положилъ на руки свою безобразно громадную голову. Отецъ Августинъ тоже задумался. И оба старика езуита думали объ одномъ и томъ-же, думали о томъ, что предстоитъ теперь ихъ ордену.

Старикъ-адмониторъ мысленно прямо опредлилъ, что должно быть. Маленькй человчекъ, сидящй теперь передъ нимъ и пораженный радостнымъ извстемъ, можетъ вскор быть сюзереномъ императоровъ и королей, монарховъ различныхъ государствъ Европы и другихъ частей свта.

Наконецъ адмониторъ пришелъ въ себя, вздохнулъ протяжно и вымолвилъ.

— Что-же? Какими путями вы намрены дйствовать?

Груберъ пришелъ въ себя, принялъ руки со стола, слъ глубже въ кресло и съ опущенными вками, не глядя, ни собесдника, вымолвилъ тихо:

— Дйствовать прямо… Имть дло съ нимъ однимъ помимо всхъ.

— Съ императоромъ?

— Конечно, съ императоромъ… Черезъ Кочубея.

— И скоро?

— Конечно… Надо чтобы Сестренцевичъ не усплъ узнать о смерти Карея. Онъ будетъ бсноваться и прежде всего будетъ стараться, чтобы было отнято именоване генерала, будетъ хлопотать о какомъ-нибудь другомъ названи, хотя бы — генеральнаго викаря. А этого допустить нельзя… Нтъ, выговорилъ громче Груберъ и опустилъ нервно сжатый кулакъ на столъ,— будетъ у Ордена генералъ! И если первый генералъ Игнатй, нын причтенный къ лику святыхъ, славенъ въ истори, потому что былъ основателемъ, то будущй генералъ Гаврилъ — будетъ еще боле славенъ въ истори, какъ возстановитель ордена и довершитель святого дла! Да, надо спшить. Сегодня же вечеромъ я напишу письмо на имя императора, завтра Кочубей передастъ его и черезъ два-три дня я выду въ Полоцкъ… Напишите сейчасъ же отцу Вихарту, чтобы все было готово, чтобы вс съхались скорй и ждали моего прибытя.

Оба езуита поднялись съ мстъ. Августинъ сдлалъ шагъ впередъ и распростеръ объятя.

— Позвольте мн первому, заране, поздравить васъ генераломъ Ордена исуса!

И плотный, довольно высокй старикъ-адмониторъ крпко обнялъ маленькаго и худенькаго, на подобе мальчика, отца Гаврила.

— Хвала Богу! шепнули оба.

Какъ мечтали два старика-езуита, такъ все и совершилось. На слдующй день, у министра внутреннихъ длъ, Кочубея, было уже пространное письмо ректора Петербургскаго коллегума на имя его императорскаго величества. Оно извщало государя о смерти генерала Ордена и просило о разршени выбрать ему преемника.

Это не касалось русскаго монарха. Это была слишкомъ пустая мелочь. Ректоръ долженъ былъ извстить департаментъ католическихъ длъ и митрополита Сестренцевича. А затмъ временный езуитскй създъ въ Полоцк долженъ былъ ршить свое домашнее дло. Но лукавый Груберъ поставилъ вопросъ иначе — хитро и дерзко.

При помощи почти обмана онъ заручился отвтомъ и разршенемъ Русскаго монарха. Избране новаго генерала должно было состояться какъ бы съ соизволеня Русскаго царя.

При разршени его императорскаго величества, езуитамъ не нужно было соглася департамента католическихъ длъ или соглася католическаго митрополита. Они были обойдены и должны были, оставаясь въ сторон, только молчать и изумляться дерзости петербургскаго провинцала-ректора.

Наконецъ насталъ день, давно нетерпливо ожидаемый всми езуитами россйскихъ предловъ. Груберъ, явившйся въ Полоцкъ на генеральное собране всхъ наличныхъ членовъ Ордена, былъ единогласно избранъ генераломъ — наслдникомъ всхъ предыдущихъ, начиная съ Игнатя.

Спустя два мсяца, въ стнахъ большого зданя на Невскомъ проспект помщался уже не простой ректоръ коллегума, а могущественный, полновластный глаза Ордена исуса, полководецъ коварно-злобнаго, ни передъ чмъ не останавливающагося войска.

Центромъ езуитизма въ Росси былъ теперь не маленькй блорусскй городокъ среди бднаго края и еврейскаго населеня. Центръ былъ въ столиц импери, на берегахъ Невы. И если у прежняго генерала Ордена были друзьями полоцке чиновники и богатые помщики, то у вновь избраннаго генерала были друзья министры, посланники и принцы королевской крови.

Явившись въ Петербургъ, генералъ Груберъ страстно принялся за свое дло порабощеня Росси и обращеня схизматической страны на истинный путь.

Вскор по прибыти Грубера въ Петербургъ, онъ представился государю въ качеств генерала Ордена исуса, а затмъ вскор же принялъ у себя трехъ лицъ съ ходатайствомъ.

Первый изъ нихъ — графъ осифъ де-Местръ, его другъ, просилъ генерала взять подъ свое покровительство низвергнутаго съ престола Сардинскаго короля и добиться его возстановленя на престол, заручившись для этого согласемъ и желанемъ Русскаго императора.

Другая личность явилась отъ перваго консула, повелителя Франци. На этотъ разъ Бонапартъ просилъ у генерала его дружбы, его благосклоннаго отношеня къ тмъ событямъ, которыя могутъ совершиться во Франци.

Эти событя ожидались. Груберъ, какъ и многе дальновидные люди своего времени, зналъ, что первый консулъ, не нын — завтра, станетъ цезаремъ.

Третья личность, явившаяся съ ходатайствомъ къ генералу ордена, ходатайствовала въ качеств посланца отъ цлой страны. Страна эта умоляла отца Гаврила помочь ей возродиться снова къ государственно-политической жизни. Посланецъ этотъ былъ отъ прекратившей свое существоване Рчи Посполитой.

Груберъ общалъ все и не обманывалъ никого. Онъ зналъ что предстоитъ ему! Онъ врилъ въ свою звзду! Онъ уже видлъ вдали ореолъ своей будущей славы, и этотъ ореолъ ослплялъ его самого…

XXVI.

Въ т дни, когда езуитскй генералъ отецъ Гаврилъ приблизился къ зениту своего благополучя, въ Петербург снова появился его злйшй врагъ, совсмъ простой смертный, скромный аббатъ. Но это былъ человкъ умный, дерзкй, способный на все и вдобавокъ задыхающйся въ тхъ нравственныхъ цпяхъ, въ которыя заковали его отцы-езуиты.

Это былъ Салмоновичъ. Проживъ нсколько времени на своей родин, во Франкфурт, онъ почти поневол прхалъ снова на берега Невы. Здсь должна была ршиться его судьба или судьба его враговъ. Здсь предстояло аббату изъ еврейскихъ перекрестей начать борьбу, упорную и отчаянную, на жизнь и на смерть, съ самимъ всесильнымъ генераломъ ордена исуса.

Салмоновичъ, укравъ у княгини Яхтомской пятнадцать тысячъ флориновъ и имя теперь маленькй капиталъ, сталъ мечтать боле чмъ когда-либо о томъ, чтобы освободиться отъ рабства отцовъ-езуитовъ.

Молодому человку только и грезилось скоре снять съ себя платье аббата, сбросить зване, почти насильно ему навязанное, и сдлаться простымъ гражданиномъ, семьяниномъ и частнымъ лицомъ, пожалуй даже купцомъ и негоцантомъ. Салмоновичу чудилось, что онъ рожденъ быть банкиромъ, чтобы стать миллонеромъ.

Но что бы ни ждало его въ будущемъ — все будетъ лучше, нежели это рабство у отцовъ Ордена и этотъ костюмъ, мшающй жить по-человчески.

Вскор посл своего прибытя въ Петербургъ аббатъ явился въ коллегумъ, гд былъ уже другой ректоръ, и заявилъ о желани представиться генералу. Отецъ Августинъ, по прежнему адмониторъ, объяснилъ молодому аббату, что ‘отецъ генералъ’ настолько занятъ денно и нощно важнйшими вопросами управленя всмъ орденомъ, что не принижаетъ никого, кром крупныхъ сановниковъ и ‘великихъ мра сего’.

Несмотря на всякя попытки, Салмоновичъ не добился чести повидать генерала и лично возобновить снова свою просьбу о выдач ему роковыхъ для него документовъ.

И аббатъ ршился переговорить о дл съ Августиномъ, смло, прямо, искренно… Онъ заявилъ, что не чувствуетъ въ себ призваня для духовной карьеры и желалъ бы сдлаться простымъ гражданиномъ. Послуживъ ревностно Ордену, онъ считаетъ себя въ прав просить въ награду возвращеня ему этихъ роковыхъ, порочащихъ его и вчно грозящихъ ему, бумагъ.

Старикъ-адмониторъ улыбнулся, помоталъ головой и наконецъ объявилъ аббату прямо, что его желане — наивность.

— Никогда вамъ этихъ бумагъ не возвратятъ, сынъ мой, сказалъ кротко Августинъ.— Выпустить васъ изъ повиновеня вамъ — слишкомъ большая неосторожность и даже глупость… То, что вы желаете, никогда никому не дозволялось и не удавалось.

Салмоновичъ снова вышелъ изъ коллегума вн себя и снова далъ клятву бороться и побдить или погибнуть. Но на этотъ разъ аббатъ ршилъ не откладывать дла и тотчасъ придумать демонски хитрый и ловкй способъ борьбы, медленный, но врный.

— Хоть черезъ годъ… а побдить! ршилъ онъ.

Затмъ одинъ изъ первыхъ домовъ, куда отправился аббатъ, былъ конечно домъ г-жи Блинской.

Салмоновичъ не любилъ мужа старухи, но ему хотлось, да и слдовало, побывать у диковинной четы супруговъ.

Блинскй и Салмоновичъ изрдка видались прежде, но отношенй между ними не было никакихъ. Ихъ общественное положене, въ дйствительности совершенно одинаковое и равное,— два человка безъ роду и племени,— было однако совершенно различное. Одинъ былъ членомъ высшаго петербургскаго, общества, любимцемъ дамъ, личностью хорошо знакомою многимъ высокопоставленнымъ лицамъ. Другой былъ простымъ гувернеромъ или домашнимъ учителемъ, а въ будущемъ станетъ простымъ монахомъ или священникомъ.

Когда Блинскй считался по молв любимцемъ старой княжны Мавроцано, а затмъ сталъ ея женихомъ, Салмоновичъ изрдка появлялся въ дом старухи, приводя къ ней ея внучка. Раза два три случилось ему, пока бабушка бесдовала со внучкомъ, вступать въ разговоръ съ Блинскимъ.

Общаго, повидимому, между ними не было ничего. Единственною связью была возможность говорить на знакомомъ обоимъ язык — польскомъ. Блинскй, корчившй аристократа со всякимъ, кого считалъ ниже себя поставленнымъ, относился къ Салмоновичу сдержанно, сразу почуявъ въ немъ и жида, и къ тому же сомнительную личность.

Салмоновичъ сразу увидлъ, что за личность Блинскй: добрый малый, но пустой, избравшй себ цлью жизни деньги во что бы то ни стало, а съ ними положене.

Аббатъ имлъ основане презирать Блинскаго. Какъ очень умный человкъ, онъ не обманывался на собственный свой счетъ. Онъ признавался мысленно, что онъ далеко не изъ добродтельныхъ людей, что пороковъ у него много.

Но было однако на свт такое дло, на которое Салмоновичъ былъ неспособенъ. Онъ допускалъ возможность такого сочетаня обстоятельствъ его жизни, что онъ пойдетъ и на смертоубйство. Но жениться на семидесятилтней старух и быть ея мужемъ лтъ десять въ ожидани большого состояня — Салмоновичъ считалъ себя совершенно неспособнымъ.

Теперь, явившись въ Петербургъ, Салмоновичъ воображалъ увидать Блинскаго на седьмомъ неб, на зенит счастья и довольства.

Посл визита къ госпож Блинской, которая приняла. Салмоновича очень любезно, аббатъ изъ приличя веллъ, доложить о себ ея супругу. Принятый имъ, аббатъ тотчасъ же, при первомъ же взгляд на молодого человка, невольно ахнулъ внутренно… Передъ нимъ былъ другой Блинскй, съ другимъ лицомъ, съ другимъ взглядомъ, будто потухнувшимъ, съ очевидной тоской на сердц, которая его гнететъ, пожалуй даже съ мучительнымъ страданемъ въ душ, которое гложетъ его, подтачиваетъ его существоване.

Съ первыхъ же словъ о какихъ-то пустякахъ Салмоновичъ увидлъ, что Блинскй какъ-то безстрастно, по-старчески относится ко всему на свт. Многое видлъ въ своей жизни езуитъ изъ перекрестей и привыкъ не удивляться, но тнь не мене Блинскй поразилъ его.

И быть-можетъ въ первый разъ въ жизни Салмоновичъ отнесся къ чужому человку съ чмъ-то похожимъ на сочувстве.

XXVII.

Аббатъ и тоскующй Блинскй сошлись теперь сразу. Съ первой же встрчи явилось будто нчто общее и они стали видаться часто. Наконецъ, однажды зашла рчь объ езуитскомъ коллегум.

Салмоновичъ, сидя въ гостяхъ у Блинскаго, спросилъ, правда-ли, что онъ находится въ дальнихъ родственныхъ отношеняхъ съ отцомъ Августиномъ.

— У меня др него огромная просьба, прибавилъ Салмоновичъ.— Исполнить ее ничего ему не стоитъ. Я бы просилъ васъ помочь мн уговорить, умолить отца-адмонитора. Если онъ согласится, то и ректоръ согласится.

Блинскй въ отвтъ на это поднялъ опущенную слегка голову, поглядлъ молча въ глаза Салмоновичу, потомъ презрительно улыбнулся.

— Я столько же родня Августину, сколько и Гаврилу, и Китайскому императору, и первому прозжему извозчику. Все это комедя!..

Слова эти были сказаны такъ раздражительно, съ такой презрительной усмшкой, что Салмоновичъ, въ свою очередь, отвтилъ долгимъ, проницательнымъ взглядомъ въ лицо Блинскаго. Даже упоминане двухъ именъ езуитовъ безъ почтительнаго прибавленя отцовъ не ускользнуло отъ вниманя аббата.

— Вы, вроятно, имете основане быть недовольнымъ господами езуитами? выговорилъ Салмоновичъ.

Блинскй снова съ презрнемъ улыбнулся и потомъ, указавъ аббату на его блый суконный воротничекъ, вымолвилъ:

— Если бы не это, я бы выразился какъ слдуетъ. Но вы — аббатъ, поэтому для васъ члены Ордена исуса, можетъ-быть, представляются въ вид святыхъ отцовъ-пустынниковъ.

— Вы ошибаетесь, пане Блинскй. Я, быть-можетъ, раздляю ваше чувство и къ членамъ Петербургскаго коллегума, и къ членамъ всхъ другихъ провинцй, и вообще ко всему Ордену.

— Вы не можете быть о нихъ того же мння, что и я, горячо отозвался Блинскй,— потому что мое — исключительное. Я хладнокровно о нихъ слышать не могу!

— А я ихъ ненавижу! Если бы я могъ… Да я бы ихъ всхъ сослалъ въ каторгу.

Молодые люди поглядли другъ другъ въ глаза. Блинскй улыбнулся веселе. Салмоновичъ былъ слишкомъ возбужденъ, чтобы улыбнуться.

— Да. Я буду говорить откровенно. Наше одинаковое мнне объ отцахъ езуитахъ — исключительное — даетъ мн возможность отвести душу, откровенно и прямо поговоривъ о нихъ. Теперь это почти невозможно. Мн предстоитъ, быть-можетъ, погубить себя изъ-за нихъ… Мн надо съ ними бороться теперь. Они вроятно побдятъ и погубятъ меня. Но и я не останусь въ долгу. Да, я отомщу!..

Салмоновичъ былъ настолько возбужденъ, что замолчалъ и тяжело дышалъ. Блинскй пристально-упорно смотрлъ въ лицо своего собесдника. Аббату почудилось, что со стороны Блинскаго это было не простое любопытство. Ему почудилось, что Блинскй колеблется, хочетъ сказать что-то и не ршается.

Наконецъ Блинскй, вздохнувъ глубоко, вымолвилъ:

— Послушайте, господинъ Салмоновичъ, этотъ разговоръ не долженъ, по-моему, оставаться безъ послдствй. Мы совершенно случайно переговорили о томъ, что насъ обоихъ наиболе занимаетъ, даже вляетъ на наше существоване. Мы относимся совершенно одинаково къ здшнимъ представителямъ Ордена, чувства наши одни и т же. Поэтому надо бы намъ договориться… согласны-ли вы?

— Вполн.

— Въ такомъ случа — мы союзники.

И Блинскй протянулъ руку Салмоновичу. Этотъ крпко пожалъ протянутую руку и выговорилъ:

— Если вы хотите всей душой зла Гаврилу и Августину, то во всемъ мр не найдете человка боле подходящаго, нежели я.

Въ тотъ же вечеръ молодые люди сошлись вмст поужинать, въ одномъ изъ петербургскихъ ресторановъ, просидли до трехъ часовъ ночи и все было сказано, откровенно исповдано обоими.

Блинскй первый разъ посл своей женитьбы облегчилъ свою душу искренней исповдью. Онъ признался Салмоновичу, насколько положене его тяжело. Онъ сознался въ своей жгучей ненависти, въ мучительномъ для него отвращени къ своей жен, годящейся ему въ бабушки.

Разумется, онъ признался, что никогда бы не пошелъ на такое дло, не согласился бы погубить себя, если бы и отцы-езуиты.

— Я бы женился на какой-нибудь молодой двушк въ Петербург, сказалъ онъ.— Съ небольшими средствами былъ бы, право, счастливе. Но тогда они посадили бы меня въ тюрьму за деньги, которыя давали мн и на которыя я вертлся въ высшемъ обществ. Разумется, я самъ виноватъ, не надо было ихъ брать. Но могъ-ли я думать, что заставятъ они меня сдлать за какя-нибудь семь-восемь тысячъ, мною полученныя и истраченныя?.. Они гнусно и безсердечно заставили меня жениться на семидесятилтней, злой, бездушной старух.

— Но зачмъ, зачмъ? воскликнулъ Салмоновичъ.

Блинскй объяснилъ подробно всю махинацю, жертвой которой онъ сдлался. По завщаню въ его пользу, сдланному его женой, все состояне, что оставитъ она ему, должно перейти во владне коллегума, кром одной седьмой части.

— Но имъ хорошо, легко ждать смерти Мари Георгевны, воскликнулъ Блинскй,— а мн каково! Я начинаю предвидть, что она меня переживетъ. Наконецъ, я чувствую, что не дождусь ея смерти,— я убгу на край свта, въ Америку.

— Да, это еще умне и хитре устроено, чмъ все, что сдлано со мной! выговорилъ аббатъ.— Мое дло простое: спасли изъ бды, заручились документами, которыми могутъ меня всякй день снова засадить въ тюрьму, и помыкаютъ… Это проще, грубе.

Разсказавъ каждый свою тайну, молодые люди за нсколько часовъ стали уже настоящими друзьями, и какъ бы давнишними.

— Мы отомстимъ оба, ршилъ аббатъ.

Съ этого дня Блинскй и Салмоновичъ стали видться ежедневно. Кончилось тмъ, что аббатъ, съ позволеня, конечно, Мари Георгевны, сталъ иногда даже ночевать въ горницахъ друга, а вскор сдлался и ея любимцемъ.

ХXVIII.

Княгиня Яхтомская, брошенная Вахтенштейномъ, осталась въ Венеци, но жила уже не въ палаццо Корнарини, а въ небольшемъ дом, нанятомъ ею около моста Ральто.

Изъ денегъ, переданныхъ ей Вахтенштейномъ, оставалось уже крайне мало и уже частенько думала она о недалекомъ будущемъ, о томъ, что длать, чмъ придется жить. Писать и просить у тетки — не стоило труда. Старуха, если бы и прислала что, то какую-нибудь подачку, на которую трудно было бы прожить годъ.

Изо всего блестящаго общества мужчинъ, которое когда-то окружало княгиню въ палаццо Корнарини, оставалось только двое: толстый и глупый грекъ и подмалеванный Люссакъ.

Пажъ его святйшества посл ея разрыва съ княземъ ухалъ въ Римъ, затмъ вернулся не надолго, снова окончательно исчезъ и, написавъ княгин два письма, замолкъ. Красавецъ-неаполитанецъ былъ слишкомъ юнъ, чтобы долго быть влюбленнымъ въ русскую княгиню.

Если бы не добрякъ и весельчакъ Люссакъ, бывавшй у нея ежедневно, ей не съ кмъ было бы даже проводить вечера.

Много пожившй и молодившйся старикъ постепенно, но совершенно измнилъ свое мнне о княгин и насколько могъ — глубоко и искренно привязался къ ней. Уже не разъ заходила рчь о томъ, что если княгиня согласится сдлать ему честь выйти за него замужъ, то онъ будетъ совершенно счастливъ.

Состояне Люссака было далеко не столь велико, какъ состояне германскаго князя, но все-таки онъ былъ очень богатый человкъ. Княгиня предвидла, что ей придется ухватиться за Люссака, какъ за соломинку, чтобы не утонуть. Но все-таки она откладывала это роковое ршене и старалась пока держать француза около себя, какъ бы въ запас.

Странное дло: теперь, когда князя Вахтенштейна не было съ ней, когда не предстояло выходить замужъ за страшнаго богача и крупнаго сановника-дипломата, княгиня вела себя вполн безупречно и даже скромно. Думы и заботы о ближайшемъ будущемъ не оставляли ей времени думать объ увеселеняхъ, кокетничань и тому подобномъ.

Если бы князь Вахтенштейнъ былъ теперь съ ней и видлъ ее отъ зари до зари, то, конечно, протянулъ бы ей руку и повелъ въ храмъ.

Часто княгиня, оставаясь одна, думала объ этомъ недавнемъ прошломъ, о томъ, какъ невроятно глупо и легкомысленно поступила она. И она не могла себ отдать отчета, какъ все это случилось. Сатана послалъ ей смазливаго мальчишку, пажа святого отца, чтобы все здане, долго и усердно ею созидаемое — здсь рухнуло сразу.

Княгиня раскаивалась, но поздно. За это время она имла малодуше написать два раза Вахтенштейну и просила прощенья, увряла его въ своей любви, въ невозможности жить безъ него. Но, конечно, ни на одно письмо она не получила отвта. Баварецъ-англоманъ былъ не изъ того сорта людей, какъ ея ‘тюфякъ’ мужъ. Княгиня, однако, ошибалась, думая, что Вахтенштейнъ не можетъ простить ея увлеченя красивымъ пажомъ папы. Князь, когда-то сильно влюбленный въ нее и теперь еще не вполн излчившйся, былъ бы, пожалуй, способенъ простить это увлечене. Но самолюбивый, пожилой ловеласъ не могъ забыть одной фразы, которую взбшенная женщина сказала ему въ минуту разставаня,— ту фразу, которая сразу поставила его въ смшное положене и на которую онъ едва нашелся отвтить.

Разумется, Яхтомской жилось скучно, даже грустно. О Росси она многое знала, потому что постоянно переписывалась съ бывшей своей прятельницей, баронессой Штейнъ.

Баронесса часто писала княгин и разсказывала ей все, что происходило въ Петербург. Разумется, иногда писала она ей и объ ея сын. Будучи у езуитовъ ‘en bonne odeur’, она допускалась къ юному князю Антону и знала, что имъ были довольны и особенно ему покровительствовали.

Впрочемъ, сынъ мало интересовалъ княгиню. Ее слишкомъ озабочивала ея собственная судьба.

Тоня прозябалъ въ конвикт отцовъ-езуитовъ какъ тропическй цвтокъ въ душно-сыроватой оранжере. Онъ былъ пересаженъ съ одной почвы на другую, перенесенъ изъ легкой атмосферы въ тяжелую. И окружающее его было настолько чуждо ему, что существоване поддерживалось какъ бы искусственно. Мальчикъ свыкся съ жизнью конвикга и, повидимому, уступилъ мастерской ломк своего воспитателя, профессора Викентя.

езуитъ ломалъ натуру мальчика и зародыши его убжденй и врованй — тихо, мягко, осторожно. Надо было гнуть, но не надо было сломать деревцо.

И Тоня сталъ среди всхъ товарищей чмъ-то особенно-безличнымъ, автоматическимъ. Онъ слпо повиновался, былъ самымъ послушнымъ, примрно тихимъ питомцемъ. Отецъ-генералъ былъ доволенъ вполн и благодарилъ отца Викентя.

Но оба езуита не догадывались, что мальчикъ находится какъ бы въ состояни своего рода лунатизма. Роль луны, вляющей на вс дйствя, поступки и слова субъекта — игралъ въ данномъ случа отецъ Викентй. Тоня спалъ, потому что ршилъ, что надо спать, пока не явится возможность проснуться.

Мальчикъ часто среди ночи и темноты въ дортуар молился, стоя на колняхъ въ постели, и радостно улыбался, зная, что онъ все спряталъ отъ Викентевъ, Гавриловъ и другихъ отцовъ. Спряталъ гд-то далеко-далеко. И все — и любовь страстную къ сосланному отцу, и слезы по живущей одиноко нян, и вру, которой обучалъ его ‘Тарасинька’, и любовь къ русскому храму, къ русскому ‘Отче нашъ’,

И свои грезы о томъ, что когда онъ будетъ совершеннолтнимъ, выйдетъ изъ этого конвикта, то заживетъ настоящею жизнью… Проснется. И если дйствительно онъ получитъ посл бабушки, какъ говорятъ езуиты, много денегъ, то онъ поступитъ совершенно обратно тому, чего желаютъ отецъ Викентй и отецъ Гаврилъ.

А пока надо днемъ слушаться всхъ и читать ‘Pater Noster’, а ночью читать ‘Отче нашъ’ и надяться, ждать, терпть. Все будетъ слава Богу, только имй, какъ говорилъ Тарасинька,— смиренномудре, терпне и любовь.

Но вдругъ Тоня почувствовалъ всмъ существомъ, что въ него запала страшная ненависть къ его воспитателямъ.

Въ конвиктъ явилась однажды какая-то женщина, изъ нахлбницъ бабушки его, Мари Георгевны. Она объяснила дежурному аббату, что бывшая няня, юнаго князя живущаго въ Петербург, находится при смерти и умоляетъ дозволить ея питомцу прхать проститься съ ней.

Отецъ Викентй разршилъ поздку. Тоня, получивъ грустную всть, залился слезами и тотчасъ же сталъ собираться съ лихорадочной поспшностью. Но вдругъ возникъ вопросъ, отпустить-ли Яхтомскаго съ незнакомой езуитамъ женщиной или послать его съ аббатомъ.

Дло было доложено генералу. Прошелъ день безъ всякаго результата. Наступила ночь. Тоня, конечно, легъ спать, но не смыкалъ глазъ, мучился и за нсколько часовъ изстрадался до неузнаваемости. Поутру пришло разршене отца Гаврила хать къ бывшей нян на полчаса времени и не иначе, какъ въ сопровождени аббата.

Но было уже поздно. Предъ полуднемъ вновь явилась та же женщина и передала Тон образокъ отъ скончавшейся за ночь Мары Яковлевны. При этомъ извсти съ мальчикомъ сдлался обморокъ. Но все случившееся врзалось въ его сердце на всю жизнь.

Его воспитатели озарились въ его глазахъ какимъ-то новымъ, адскимъ свтомъ.

XXIX.

Въ то же время, въ дом около Таврическаго сада, гд жила суровая и энергическая старуха, вдругъ произошло нчто, заставившее смяться и даже долго забавляться петербургское общество. Въ дом Блинскихъ разразилась катастрофа, но она отличалась не драматичностью а водевильностью.

Между мужемъ и женой, посл нсколькихъ битвъ, произошло, наконецъ, настоящее генеральное сражене.

Маря Георгевна объявила мужу, что она боле не желаетъ терпть его посщенй молоденькой вдовушки, и потребовала, чтобы мужъ отнын ноги не ставилъ въ домъ ея.

Блинскй отказался наотрзъ и, посл нсколькихъ бурныхъ сценъ съ женой, однажды высказался столь же искренно, сколько рзко, почти грубо, и на-смерть оскорбилъ свою супругу. Онъ объяснилъ Мари Георгевн, что его женили на ней почти насильно отцы-езуиты и что она настолько ему противна, ‘отвратительна’, что онъ готовъ бжать отъ нея на край свта.

Супруги разстались не просто. Маря Георгевна, раздраженная объясненемъ, тотчасъ указала ему на дверь и объявила, чтобъ онъ немедленно вызжалъ изъ дому и никогда не переступалъ его порога.

Что же касалось его дальнйшей судьбы, то старуха общала вскор увдомить его, что она намрена предпринять.

Блинскй, взволнованный, но вмст съ тмъ какъ-то странно-счастливый, тотчасъ же выхалъ изъ Таврическаго дома и перехалъ въ домъ Малининой, которую любилъ теперь боле, чмъ когда-либо.

Чрезъ нсколько дней молодой человкъ уже почти утшился и собирался зажить скромно и мирно у вдовушки, у которой были кое-какя средства. Но однажды Блинскй получилъ отъ старухи письмо, въ которомъ былъ ультиматумъ: или покаяться, просить прощеня и, бросивъ г-жу Малинину, стать врнымъ и ласковымъ супругомъ, или же, на основани векселей, имющихся у нея въ рукахъ, быть за долги посаженнымъ въ ‘яму’.

Пораженный молодой человкъ тутъ только понялъ, какъ провела его хитрая старуха. Онъ самъ не зналъ, на какую сумму надавалъ векселей, но, конечно, на такую, какой онъ никогда выплатить не сможетъ.

Не долго однако раздумывалъ и колебался Блинскй и, взявъ перо, кратко отвтилъ на большомъ лист бумаги: ‘Лучше итти въ тюрьму, лучше въ преисподнюю,— нежели вернуться къ старой вдьм’.

И чрезъ нсколько дней Блинскй былъ въ долговомъ отдлени, именуемомъ въ простонародьи ‘ямой’.

Маря Георгевна была вн себя отъ злобы. Когда-то отцы-езуиты убдили ее выйти замужъ за молодого красавца и вдобавокъ общали ей въ будущемъ видную роль въ Орден, почетную дятельность и огромное значене чуть не въ длахъ Европы. Они же заставили ее сдлать формальную дарственную запись въ пользу молодого супруга, въ силу которой, посл ея смерти, перейдутъ къ нему вс ея огромные капиталы. И документъ этотъ, хранящйся у отца-генерала, ни достать, ни уничтожить его силу другимъ документомъ теперь нельзя.

Изъ всхъ этихъ общанй, дйствй и проектовъ не вышло ничего, кром скандала на всю столицу. Молодой мужъ сбжалъ отъ жены и теперь посаженъ ею въ яму. А она поневол борется сама съ собой. Уступить-ли своей жажд мщеня, или прекратить потху, пересуды и смхъ всхъ знакомыхъ.

И Маря Георгевна была настолько несчастлива, что начала вдругъ прихварывать, бросила вс свои давнишня привычки, перестала здить верхомъ, играть на бильярд, даже вышивать. Старуха бродила день-деньской по всмъ горницамъ своего дома и… боролась сама съ собой, проклиная отцовъ-езуитовъ, смутившихъ ея покой, ея мирное существоване старой двицы.

За эти именно дни появился, однако, утшитель. Это былъ аббатъ Салмоновичъ. Онъ принялъ, якобы, близко къ сердцу семейную драму Блинскихъ. Онъ сталъ бывать у старухи всякй день, быстро добился ея довря и сталъ общать, что вернетъ ей неврнаго и легкомысленнаго мужа, котораго, однако, совтовалъ подержать пока въ ям.

Маря Георгевна подчинилась совтамъ новаго преданнаго человка и скоро не могла уже обходиться безъ него. Аббатъ былъ единственнымъ человкомъ, съ которымъ она, лечалуясь, отводила свою душу.

Но у хитраго Салмоновича былъ свой планъ. Онъ искусно сдлался посредникомъ между старухой и ея молодымъ мужемъ и сталъ постоянно видать обоихъ. Однако все, что онъ говорилъ и длалъ теперь было, разумется, не ради дружбы, внезапно якобы возникшей въ немъ къ Блинскимъ, а исключительно ради личныхъ разсчетовъ.

У Салмоновича, попрежнему, не выходила изъ головы мысль, почти завтная мечта — освободиться отъ езуитскихъ оковъ. За послднее время у аббата явилось оруже противъ служителей Бога, но онъ самъ не зналъ, какое это оруже. Страшное, опасное для езуитовъ, или не имющее для нихъ почти никакого значеня? Надо было узнать силу этого оружя, погрозить имъ, дабы убдиться, что сдлаютъ и скажутъ при вид его отецъ Гаврилъ и его приспшники.

Оруже это, которое легкимъ обманомъ добылъ себ отъ езуита Рафаила энергичный аббатъ,— была маленькая книжечка, отпечатанная по-латыни… Во всемъ Петербург этихъ книжечекъ было не боле дюжины и они находились въ рукахъ только главныхъ членовъ Ордена. Непосвященнымъ же вс тайны Ордена эта книжка, конечно, не давалась. Ее не только берегли отцы-езуиты, какъ зеницу ока, но даже въ случаяхъ огласки и молвы объ ней упорно и дерзко отрицали самое ея существоване.

Это было собственно нчто въ род катехизиса для езуита-професса подъ названемъ: ‘Montia privata societatis Jesu’.

Въ ‘Монит’ было шестнадцать параграфовъ, заключавшихъ въ себ тайныя наставленя, какъ дйствовать членамъ Ордена въ разныхъ случаяхъ жизни. Разумется, въ числ этихъ наставленй были такя, которыя бросали яркй свтъ на характеръ езуитизма и имли срамящее Орденъ значене. Такъ, параграфъ второй наставлялъ въ томъ, какъ добиваться довря монарховъ и ихъ сановниковъ, стараться быть ихъ духовниками, и все высказываемое ими на исповди доносить генералу.

Въ параграф пятомъ объяснялось, какъ бороться со всми другими монашескими орденами. Параграфы шестой, седьмой и восьмой давали циническое наставлене какъ дружиться съ богатыми вдовами и привязывать ихъ къ Ордену, подчинять ихъ души и овладвать ихъ средствами. Вообще всякй параграфъ ‘Тайной Мониты’ былъ какъ бы произведенемъ сотрудничества Мефистофеля и Тартюфа. Коварство, безсовстность и наглость сочетались въ ‘Монит’ въ нчто единое, чему трудно было бы придумать назване, если не именовать просто — езуитизмомъ.

Салмоновичъ смутно понималъ или чутьемъ постигъ, что ‘Монита’ есть серьезное оруже противъ Ордена. Но вопросъ не мене важный: въ чьихъ рукахъ увидитъ отецъ Гаврилъ это оруже? Кто будетъ грозиться имъ? Его, Салмоновича, отцы Ордена сотрутъ съ лица земли и легко уврятъ общество, что ‘Монита’ есть не что иное, какъ цростой пасквиль, сочиненный по злоб самимъ аббатомъ, недостойнымъ сыномъ. Ордена. Въ ‘Монит’ было даже подробное наставлене а томъ, какъ именно отрицать ея существоване и какъ дйствовать съ тми, кто захочетъ огласить этотъ тайный езуитскй регламентъ.

И лукавый аббатъ придумалъ способъ ‘испробовать силу’ добытаго оружя.

XXX.

Салмоновичъ явился въ ‘яму’ къ заключенному прятелю и познакомилъ его съ содержанемъ ‘Монеты’. Блинскй былъ пораженъ чтенемъ этого ‘дьявольскаго катехизиса’, какъ онъ назвалъ книжку.

Салмоновичъ предложилъ прятелю планъ, на который Блинскй тотчасъ же согласился. Молодой человкъ написалъ письмо къ отцу Гаврилу, что въ его рукахъ находится ‘Monita privata’, и онъ предлагаетъ генералу на выборъ: или онъ передастъ своей жен этотъ позорный для Ордена документъ для оглашеня въ сред петербургскаго высшаго общества, съ тмъ, чтобы, конечно, немедленно довести его и до свдня государя, или же генералъ Гаврилъ какими бы то ни было ухищренями тотчасъ пробртетъ его векселя отъ Мари Георгевны и передастъ ихъ ему для уничтоженя, дабы онъ могъ равно освободиться и отъ заключеня, и отъ старой, отвратительной супруги.

Молодые люди сами не ожидали, какое дйстве произвело это письмо на генерала Гаврила. Черезъ день адмониторъ Августинъ самъ явился провдать узника.

Старикъ объяснилъ Блинскому, что ‘Монита’ есть мерзкй пасквиль на Орденъ, существующй уже боле столтя, и всмъ давно за таковой извстенъ. Однако Августинъ объяснилъ, что отецъ-генералъ изъ любви и жалости къ Блинскому справитъ его дло и убдитъ старуху освободить его изъ заключеня.

Чрезъ мсяцъ Блинскй былъ на свобод, но векселя его, перешедше отъ старухи къ Ордену, остались въ рукахъ отца-езуита въ противовсъ ‘Монит’, которую аббатъ конечно, не пожелалъ въ угоду другу обмнять, предпочитая держать Гаврила въ рукахъ.

‘Monita privata’ могла послужить ему самому. Салмоновичъ, узнавъ теперь силу этого дьявольскаго катехизиса, ршился воспользоваться опаснымъ оружемъ для. своей завтной цли.

Однажды аббатъ явился къ генералу и объяснилъ, что онъ узналъ изъ врнаго источника очень странное обстоятельство.

Въ рукахъ приближеннаго къ государю лица, а именно у князя Волконскаго, находится какая-то латинская книжка, якобы регламентъ для членовъ ордена исуса подъ названемъ ‘Monita’. Князь пишетъ докладъ объ этомъ государю, съ тмъ, чтобы представить и самый регламентъ, который есть, якобы, тайна Ордена.

Отецъ Гаврилъ взволновался и сталъ разспрашивать, откуда аббатъ иметъ свои свдня. Салмоновичъ началъ нагло лгать и настолько искусно, что изъ его словъ ясно вытекало, насколько обширны его знакомство и связи въ Петербург.

Генералъ удивился, что ране не зналъ, какъ важенъ и полезенъ можетъ быть для Ордена этотъ аббатъ изъ еврейскихъ перекрестей. Но затмъ Гаврилъ еще боле изумился. Аббатъ предложилъ генералу — если онъ того пожелаетъ — украсть этотъ регламентъ у князя Волконскаго.

Гаврилъ заявилъ, что такого регламента не существуетъ, что въ рукахъ князя какой-нибудь мерзкй пасквиль враговъ Ордена, но что пробртене его было бы все-таки желательно.

— Вы хорошо знаете Блинскаго? спросилъ Груберъ.— Не онъ-ли доставилъ князю эту книгу?

Салмоновичъ сдлалъ видъ, что даже не понимаетъ вопроса.

— Откуда же достанетъ ее Блинскй? удивляясь сказалъ онъ.— Если бы она у Фортуната была когда-либо въ рукахъ, я бы это зналъ. Во всякомъ случа я берусь добыть ее изъ стола князя и вашему господству доставить.

Груберъ ласково улыбнулся громаднымъ ртомъ и кивнулъ толовой.

Салмоновичъ объяснялъ, что, жертвуя собой и рискуя быть пойманнымъ, какъ воръ, въ кабинет князя, онъ претитъ заране награды за услугу.

— Чего же вы желаете, сынъ мой? спросилъ Гаврилъ.

Салмоновичъ объяснилъ все то же, что многократно объяснялъ. Онъ желаетъ имть извстные нмецке документы, роковые для него, которые давно въ рукахъ генерала.

— Привезите мн эту книжку отъ князя — и ваши документы будутъ васъ ждать на этомъ, стол, серьезно вымолвилъ Груберъ.

Чрезъ трое сутокъ ликующй Салмоновичъ, взявъ ‘Мониту’ въ своемъ комод, снова явился къ генералу.

Груберъ взялъ книжку, проглядлъ ее, милостиво улыбнулся и заперъ ее въ столъ.

— Я общалъ вамъ нмецкя бумаги объ вашемъ несчастномъ случа… во Франкфурт, кажется, сказалъ онъ.— Вотъ он… Берите.

Салмоновичъ дрожащими руками взялъ со стола толстую тетрадь и быстро перелистовалъ ее. Самой важной бумаги — постановленя суда объ его заключени въ тюрьму — не было.

— Тутъ не вс… глухо вымолвилъ аббатъ.

— Нтъ, вс, тихо и сухо отозвался Груберъ.

— Тутъ нтъ главнаго документа.

— Не знаю… Стало-быть, онъ утерянъ…

Наступило молчане. Аббатъ сидлъ блдный отъ злобы.

Генералъ сидлъ противъ него спокойно-строгй.

— Умоляю васъ, выговорилъ вдругъ Салмоновичъ упавшимъ голосомъ.— Умоляю васъ отдать мн все!.. Я на колняхъ прошу васъ!..

Аббатъ быстро двинулся и вдругъ опустился на колни предъ старикомъ.

— Встаньте, сынъ мой. Бумага эта, очевидно, утеряна, и отдать вамъ то, чего я не имю,— я не могу.

— Но вдь это… отчаянно вскрикнулъ Салмоновичъ и запнулся.

Онъ хотлъ сказать: ‘Это ложь!’

— Обманъ — да, конечно, рзко вдругъ вымолвилъ Груберъ.— Обманъ въ томъ смысл, что ‘Монита’ была не въ рукахъ князя Волконскаго, а у васъ…

Аббатъ, поднявшись съ пола, вымолвилъ тихо:

— Я не ожидалъ, что буду обманутъ… въ моихъ ожиданяхъ.

— Не надо никогда желать чрезмрнаго — и тогда никогда не будетъ разочарованя! выговорилъ Груберъ назидательно, какъ если бы между ними только-что произошла бесда объ религи или философи, а не разговоръ о взаимномъ обман.

И снова, уже не въ первый разъ, вышелъ аббатъ изъ кабинета езуита, давая себ клятву бороться и отомстить.

‘Теперь остается одно, думалъ Салмоновичъ, блдный отъ злобы и негодованя.— Остается преступлене. И я его совершу’.

Съ этого дня аббатъ, сосредоточивъ вс силы разума для достиженя главной цли своей жизни, самъ себя покорилъ себ, свои тло и душу — своей вол, и совершенно измнился, преобразился.

Теперь каждый день и каждый почти часъ дня онъ посвящалъ на это завтное дло освобожденя себя отъ оковъ служителей Бога.

Онъ началъ издалека. Прежде всего онъ постарался сблизиться со старухой Блинской настолько, чтобы она считала его самымъ-преданнымъ себ человкомъ.

Чрезъ старуху онъ намревался близко сойтись со многими лицами въ столиц, которыя могутъ ему бытъ полезными.

Аббатъ сталъ замчательно тихъ, спокоенъ и сосредоточенъ, а вмст съ тмъ чрезвычайно, до фанатизма, религозенъ и набоженъ. Первый входилъ онъ во храмъ и послднй выходилъ изъ него, не пропуская ни единой службы.

Вскор адмониторъ, а затмъ и генералъ замтили метаморфозу, совершившуюся въ аббат, который еще недавно заявлялъ желане выйти изъ ордена исуса. Теперь оказывалось, что онъ именно фанатически преданъ и религи, въ которую перекрещенъ, и Ордену, къ которому когда-то былъ почти насильно пробщенъ.

Понемногу Груберъ и его наперсникъ Августинъ стали относиться къ аббату совершенно иначе, безъ тни подозрительности и недовря.

XXXI.

Прошелъ годъ.

Въ судьб главнаго служителя ad majorem gloriam Dei не произошло ничего новаго. Генералу ордена исуса не приходилось мечтать о высшемъ положени въ общественной ерархи. Оставалось мечтать и стремиться къ тому, чтобы расширять все боле то пространство, на которое легла сть Мефистофельской власти членовъ Ордена и ихъ главы.

И сть эта, накинутая на Россю при император Павл сравнительно скромнаго размра и сомнительной крпости, теперь разрасталась и крпла. Сть становилась оковами.

Не даромъ отцы Ордена надялись на Грубера, избирая его генераломъ. Не прошло года посл его избраня, и оказалось, что прежнй учитель механики и архитектуры, зубной врачъ, столяръ и кондитеръ, будто рожденъ и предопредленъ судьбой быть полководцемъ той арми воителей, которая побдоносно разитъ всякаго врага во славу Божю, изъ-за угла и сзади…

Дла езуитовъ, со времени обнародованя бреве Пя VII, пошли настолько блестящимъ образомъ, что власть генерала уже не ограничивалась предлами Европы. На разныхъ пунктахъ земного шара возникли новыя колони Ордена или ‘провинци’. У Ордена были теперь ‘провинцалы’ даже въ Австрали. Вмст съ тмъ генералъ Гаврилъ мечталъ о мирномъ религозномъ завоевани цлой импери съ народонаселенемъ въ триста миллоновъ. Страна эта была — Небесная имперя, которую Груберъ считалъ почему-то благодарной почвой для насажденя плодовъ своего вроученя. Китай представлялся генералу какъ tabula rasa, на которой возможно начертать что угодно… такъ же успшно, какъ и въ Росси.

А въ Росси успхъ былъ полный. Враги езуитизма осторожно молчали, а прибывавше не по днямъ, а по часамъ прозелиты ‘въ лоно истинной церкви’ съ непонятнымъ пыломъ и необъяснимымъ усердемъ дйствовали по мановеню генерала.

Груберъ самъ изумлялся и не могъ уразумть яркаго факта, что ренегаты православя становились самыми ревностными католиками, самыми рьяными папистами и самыми отчаянными врагами ‘схизматиковъ’. Свже испеченые католики становились тотчасъ сугубыми езуитами и plus royalistes que le roi. Вс россяне-ренегаты, которыхъ заставилъ молиться Богу ихъ идолъ, Груберъ, лбы себ расшибали. Груберъ, не знавшй одной русской пословицы, недоразумвалъ предъ этимъ фактомъ, воображая, что цвтъ ума и дарованя бжитъ въ его лагерь.

А между тмъ объяснене было простое… Новыя вяня изъ Европы, возникшя въ потрясенной Франци, смутивъ другя государства и уже низвергнувъ нкоторые троны, достигли до береговъ Невы. И эти вяня гнали людей на поиски чего-то иного, долженствующаго якобы примирить совсть съ окружающимъ обветшалымъ наслдемъ прежнихъ вковъ.

И въ Росси — какъ и во всей Европ — одни зачитывались и бредили энциклопедистами, поклонялись новому фетишу, ‘Господину Аруэ де-Вольтеру’, а друге, мене требовательные, умственно искали спасеня отъ жажды душевной въ рядахъ служителя Бога ad majorem gloriam Dei. Эти послдне шли по слдамъ петербургскаго коновода съ прозвищемъ Voltaire l’envers.

Насколько генералъ ордена исуса былъ persona eminentissima на берегахъ Невы, настолько же былъ, по своему положеню и вляню, всемогущъ и всевластенъ въ Петербург и графъ осифъ де-Местръ.

Оба, друзья между собой, дйствовали и ратовали, смло мечтая о томъ, что близокъ день и часъ, когда схизма отойдетъ въ область истори и новая католическая имперя станетъ папистскою — для де-Местра, и езуитскою — для генерала Гаврила.

Друзья, обманывая всхъ, обманывали и другъ друга. Но пальма первенства была въ рукахъ Грубера.

Лукавый генералъ Ордена уже не раздлялъ мння объ езуитахъ знаменитаго своего предшественника генерала Риччи: ‘Sint ut sunt, aut non sint’. Генералъ Груберъ не желалъ быть со своимъ войскомъ монаховъ-милитантовъ устоемъ престола Римскаго первосвященника. Онъ вровалъ, что генералъ ордена исуса можетъ и долженъ замнить святаго отца папу. И у этого новаго главы церкви будетъ четыре новыхъ краеугольныхъ камня въ основ новаго зданя христанскаго мра — Европа, Росся, Китай и неисчислимыя мелкя гнзда Ордена, какъ бисеръ разсыпанныя по блу свту, въ предлахъ всхъ пяти частей его, на окраинахъ Африки и Австрали, и въ водахъ двухъ океановъ.

Генералъ Груберъ уже мечталъ о томъ, что когда-то чудилось, при извсти о смерти Карея, другу его, адмонитору Августину… Стать монархомъ императоровъ и королей. И если былъ въ эти дни человкъ мечтавшй о подобномъ — будучи еще только въ звани простого консула Франци,— то почему же не могло то же самое грезиться и другому человку — въ звани простого главы духовнаго Ордена монаховъ-милитантовъ.

Первый честолюбецъ собирался двинуться въ побдное шестве съ мечомъ въ рук. Второй собирался ратовать съ крестомъ въ рук. Но оба, равно — безъ Евангеля.

ГЛАВА XXXII.

За этотъ годъ красавица Юля Павловна очутилась въ иныхъ предлахъ. Когда прежнй мужъ ея спалъ въ ночные часы, то эти часы были денными для нея, и она бодрствовала. Прежне мужъ и жена, бывше когда-то антиподами нравственными, теперь стали ими въ дйствительности на поверхности земного шара.

Юля Павловна жила въ старинномъ замк на берегахъ Норманди и называлась баронессой Люссакъ де-ла-Дигъ. Старый, износившйся парижанинъ, которому надоли соотечественницы, нашелъ что-то особенное, привлекательное въ смломъ ум русской княгини, въ ея рзкихъ и гордыхъ сужденяхъ о нравственности, о законахъ, о житейской мудрости, даже о религи. Дочь Свера стояла выше всякихъ предразсудковъ, а предразсудками именовала все.

И парижанинъ, когда-то врно и сразу опредлившй прятельницу князя Вахтенштейна, назвавъ ее une femme cent coups, теперь измнилъ свое мнне и врилъ во всякя ея добродтели и въ исключительность ея надменно-гордой натуры.

‘Такая женщина не снизойдетъ до мелкихъ капризовъ и прихотей! Обманывать мужа — это вдь собственно прихоть мелкой натуры. Женщины Свера холодне, крупне и горделиве. Он любятъ поклонене имъ, а не прихоти свои’.

Такъ судилъ и разсуждалъ много пожившй баронъ Люссакъ и обожалъ жену.

Супруги жили боле или мене уединенно, у нихъ почти не бывало гостей. Только одинъ разъ побывали они на мсяцъ въ Париж, чтобы ‘освжиться’, и возвратились подъ мирный кровъ родового замка — онъ съ наслажденьемъ, она поневол.

При супругахъ всегда находился безотлучно и имъ сопутствовалъ камердинеръ барона, полу-нормандецъ, полу-шотландецъ по матери. Малый лтъ двадцати пяти, былъ замчательный красавецъ, обращавшй на себя всеобщее внимане даже среди суеты Парижа. Лакей по имени Charles былъ взятъ въ услужене недавно, но быстро привязался къ барону, любилъ его, всячески ухаживалъ за бариномъ, часто прихварывавшимъ, и вмст съ тмъ очень уважалъ баронессу, считая ее женщиной доброю, но только черезчуръ гордою и неприступною. Только на это одно изрдка жаловался барону Шарль.

— Баронесса уроженка страны, гд еще fleurit le servage! объяснялъ Люссакъ своему любимцу.— Поэтому не мудрено, что она слишкомъ рзко и надменно относится къ прислуг. Она все-таки женщина съ нжнымъ сердцемъ.

И Люссакъ былъ правъ. У Шарля были неопровержимыя доказательства нжности сердца баронессы, но онъ, конечно, тщательно скрывалъ это это всхъ и въ особенности отъ барона.

Когда Юли Павловн приходилось задумываться надъ своимъ новымъ положенемъ, то она кончала размышленемъ:

‘Подломъ… Не запирай въ клтк, не томи въ глуши провинци среди дураковъ’.

Однако Юля Павловна все-таки понемногу и потихоньку пручала мужа къ мысли когда-нибудь окончательно поселиться въ Париж. Если это и не удастся, то на худой конецъ баронъ все-таки долго не проживетъ. Онъ и прежде былъ слишкомъ хилъ и болзненъ, а со времени женитьбы сталъ видимо быстро разрушаться. А завщане, все въ пользу жены, уже сдлано и находится у нотаруса. А тридцать пять лтъ еще не больше года для красавицы, пользующейся крпкимъ здоровьемъ и пылкой натурой. Еще будутъ впереди свтлые дни — свободы и любви.

И все удалось скоре, чмъ баронесса могла мечтать. Положене хворавшаго Люссака вдругъ стало серьезне. Онъ уже едва двигался. Юля Павловна быстро собралась и повезла мужа въ Парижъ для пользованя у лучшихъ докторовъ.

Баронъ вскор поправился, но назадъ въ Нормандю уже не собирался. Жена требовала, разумется изъ любви къ нему, чтобъ онъ поселился окончательно въ столиц.

И вотъ наступилъ для Юли Павловны день, о которомъ она давно мечтала. Она все и всхъ побдила, достигла того, къ чему стремилась всми неправдами.

Въ великолпномъ, богато и артистически убранномъ ‘отел’ Сенъ-Жерменскаго предмстья, въ полудворц,— былъ назначенъ первый балъ ради новоселья барона и баронессы Люссакъ де-ла-Дигъ. Самое блестящее общество, вся аристократя, вся знать собрались на этотъ балъ, такъ какъ и самъ новый императоръ Франци долженъ былъ появиться въ салон русской француженки.

Посл этого перваго бала въ своемъ отел баронесса Люссакъ стала виднымъ членомъ сенъ-жерменскаго общества. Красавицу всюду звали. Она была окружена толпой вздыхателей и обожателей, снова блистала, снова сорила деньгами и становилась львицей, но уже не столицы ‘варварской’ страны, какъ она окрестила Петербургъ. Она была львица высшаго общества перваго города въ мр.

Прошло мсяца три самой беззаботной счастливой жизни. Юля Павловна была на седьмомъ неб и за это время ни разу не вспомнила ни о прежнемъ муж, ни о сын.

Однажды на бал въ Тюильерйскомъ дворц съ баронессой, вчно бодрой и веселой, цвтущей здоровьемъ и красотой, случилось нчто пустое, но удивившее ее и всхъ… Ей вдругъ сдлалось дурно среди танцевъ. Она должна была покинуть своего кавалера и балъ, почувствовавъ странное нездоровье, жгучя, непонятныя боли въ желудк. Однако она вспомнила, что подобное ощущене, хотя въ гораздо боле легкой форм, она уже замчала съ мсяцъ и, конечно, ше обращала на это никакого вниманя.

Вернувшись домой, она тотчасъ оправилась и почувствовала себя совершенно хорошо.

Чрезъ недлю случилось однако то же самое, и баронесса, по просьб мужа, обратилась къ докторамъ за совтомъ. Приходилось ей длать это въ первый разъ въ жизни. Доктора, разумется, не нашли ничего серьезнаго, не только опаснаго.

Прошло два мсяца. Баронесса мене веселилась и вызжала. Странныя боли являлись все чаще и становились все сильне. Иногда она съ трудомъ выдерживала приступъ своей болзни и готова была начать стонать даже при постороннихъ.

И однажды, но настояню барона, было назначено въ дом совщане лучшихъ докторовъ Парижа, такъ какъ красавица-баронесса чувствовала себя изо-дня-въ-день все хуже и слабе.

Консилумъ медиковъ, наконецъ, сообразилъ и опредлилъ болзнь красавицы. Баронъ, узнавъ въ чемъ дло, едва не лишился чувствъ отъ испуга и ужаса… Но онъ ничего не сказалъ жен.

Баронесса узнала, что у нея ракъ, только тогда, когда уже не вставала съ постели. Почуявъ приближене смерти, которая явится избавительницей отъ долгихъ, тяжелыхъ страданй, себялюбивая и бездушная женщина только озлобилась.

Всхъ побдила она, всмъ овладла… Люди и обстоятельства, даже, казалось, сама судьба — уступила ей… А теперь сразитъ и отниметъ все — маленькая язва.

ХXXIII.

Въ т же дни, когда энергичный генералъ ордена исуса властвовалъ надъ властными людьми въ Росси, а неизлчимо больная баронесса Люссакъ ежечасно въ мученяхъ тла и терзаняхъ совсти боролась со смертью въ Париж — прежнй князь Яхтомскй былъ на краю свта.

Лишенный правъ состояня, онъ именовался уже просто ссыльно-каторжнымъ Андреемъ Яхтомскимъ. Отправленный по этапу въ Сибирь, онъ былъ давно въ предлахъ Камчатки. Благодаря покровительству мстныхъ властей, и въ особенности одному губернатору, приходившемуся близкимъ родственникомъ Ватбольскому, онъ только числился на работахъ въ рудникахъ, но былъ собственно на положени простого поселенца.

Помимо новаго именованя, онъ и не былъ уже прежнимъ княземъ Андреемъ Николаевичемъ. Это былъ совершенно другой человкъ. Сильно посдлый и похудвшй, онъ вншностью своею все-таки сравнительно меньше измнился, чмъ внутренно. Онъ судилъ все иначе и иначе чувствовалъ.

Будущее не представлялось ему ужаснымъ. Въ прошедшемъ ему не было жаль ничего. Только мысль о Тон смущала его, только сына было ему жаль. Въ женщин, которую онъ когда-то обожалъ, у него не было теперь ничего, кром чувства всепрощеня, но въ то же время и полное равнодуше.

Зная, что Тоня отданъ въ езуитскй конвиктъ, князь утшался этимъ, даже порою радовался… Онъ радъ былъ, что мальчикъ не остался при матери, не увидитъ и не узнаетъ ничего, когда подрастетъ. А современемъ онъ все-таки будетъ богатъ и очень богатъ.

Князь получилъ предъ отбытемъ изъ Москвы письмо отъ тетки, которая клятвенно общала все свое родовое состояне оставить внуку, какъ единственному своему родственнику и нын прямому наслднику.

Чрезъ какихъ-нибудь десять-двнадцать лтъ крпкая здоровьемъ старуха все-таки должна умереть и его дорогой Тоня будетъ обладать миллонами.

Яхтомскй обучился столярному мастерству и работалъ у себя, живя въ отдльной избушк съ другимъ каторжнымъ изъ дворянъ, убившимъ свою жену изъ ревности.

Оба равно пострадавше изъ-за любви къ своимъ женамъ,— одинъ отъ излишней доврчивости, другой отъ излишней подозрительности,— легко сошлись и, конечно, вскор подружились. Разница между ними была, однако, большая. Одинъ былъ обозленъ на весь родъ людской и оплакивалъ безвинно убитую имъ жену, боготворилъ ея память, такъ какъ разыгралъ Отелло. Другой, напротивъ, примиреннымъ окомъ взиралъ на весь мръ Божй и только презиралъ одно существо на свт.

Жизнь ссыльно-каторжнаго изо дня-въ-день, изъ мсяца въ мсяцъ, шла однообразно, безцвтно, безъ радостей и горестей, тихо и просто, оставляя много свободнаго времени, много праздныхъ часовъ на размышленя, а затмъ на озлоблене или на всепрощене.

Бывшй князь Яхтомскй сталъ мечтать все чаще, при покровительств друга Ватбольскаго и его родни — добиться возможности стать монахомъ.

Въ то же время, въ той же Сибири, въ маленькой деревушк, поселенецъ, осужденный и сосланный за воровство, сдой какъ лунь старикъ Тарасъ Букашкинъ получалъ письма изъ Рязанскаго имнья князя Яхтомскаго. Жена его, Марья Кузминична, писавшая ему аккуратно каждые два-три мсяца при содйстви писаря, однажды извстила своего ‘дрожайшаго Тараса Моисича’, что по собраннымъ ею въ Москв свднямъ ‘нашъ князь’ будетъ направленъ въ ‘Сибирске ваши предлы’, въ какое-то мсто, куда посылаютъ преступниковъ искать золото. ‘Такъ начальство приказало’. А куда собственно пойдетъ князь — покуда неизвстно, а когда станетъ извстно, то Марья Кузминична общалась своего ‘несчастненькаго и дрожайшаго батюшку-супруга, Тараса Мосича, не оставить увдомить’.

Тарасъ, давно знавшй по письмамъ жены судьбу всего семейства Яхтомскихъ, теперь добивался узнать, куда будетъ сосланъ его ‘князинька’. И старикъ твердо ршилъ попасть туда же, быть съ нимъ, съ дорогимъ бариномъ, котораго въ дтств няньчилъ на рукахъ.

Каторжному сдлаться поселенцемъ нельзя, а поселенцу стать каторжнымъ, стать отъявленнымъ преступникомъ — легко можно. И старикъ Тарасъ поршилъ на сердц своемъ, что сдлаетъ все, что только возможно, чтобы попасть въ таке же преступники, какъ и князинька. И добиться того, чтобы быть въ рудникахъ около него, хотя бы прикованнымъ къ той же тачк, съ которой будетъ работать его дорогой Андрей Николаевичъ.

И старикъ зналъ и врилъ, что такъ и будетъ. Онъ объ этомъ Богу вдь молится ежедневно, такъ какъ же этому не быть?.. Господь милостивъ, и непремнно онъ, Тарасъ, милостью Божьей, соединится съ бариномъ.

Дйствительно, около старика нашлись свдуще люди, которые обучили его, какъ взять на себя чужое преступлене, какъ оказаться убйцей и постепенно добиться свиданя и совмстной работы съ его прежнимъ бариномъ.

XXXIV.

Немезида только опоздала или ждала, и когда часъ возмездя насталъ, ея мечъ обрушился на преступную голову, правую предъ законами людскими.

Бога не обманешь!..

Если мышенокъ, по словамъ басенъ, освободилъ льва изъ стей, то, наоборотъ, муха убила укусомъ царя зврей.

Груберъ, обманывавшй всхъ, имлъ свою Ахиллесову пяту — увренность, что его самого никто никогда не обманетъ, что не найдется человка, который бы оказался боле лжецъ, хитрецъ и боле демонъ, чмъ онъ самъ, генералъ войска, разящаго враговъ изъ-за угла и сзади…

А таковой оказался… Въ громадную езуитскую сть, куда попали и гд бились львы, гены и простые добродушные зври — попалъ и мышенокъ. Мышенокъ по своему общественному положеню, но тоже демонъ, какъ и Груберъ, по своей энерги и злоб на Орденъ.

Этотъ мышенокъ былъ аббатъ изъ еврейскихъ перекрестей, захваченный въ езуитскую сть. Онъ прогрызъ ее освободилъ самого себя, а съ собою освободилъ и сильнйшихъ.

Служители Бога упорно мшали Салмоновичу достигнуть цлей его личнаго счастя и благополучя, и заставили его выйти на отчаянную борьбу съ собой, на полную погибель или спасене.

Долго и тщетно добивался аббатъ получить документы, по которымъ отцы всегда могли засадить его въ тюрьму.

И теперь, почти изнывая отъ своей давнишней, дорогой мечты — стать гражданиномъ и семьяниномъ — онъ ршилъ уничтожить эти документы, если нельзя ихъ достать.

Сдлавшись близкимъ лицомъ госпожи Блинской и любимцемъ почти всего коллегума, всхъ коадъюторовъ и профессовъ, лукавый аббатъ, при ихъ общемъ содйстви, добился постепенно, терпливо и осторожно, иного положеня и при всевластной особ генерала Ордена. Онъ сталъ общимъ слугою и совтникомъ. Онъ общалъ всяческое всмъ, и общанное имъ казалось всякому на подачу руки. Онъ общалъ Груберу, что убдитъ Блинскую передать въ Орденъ при жизни громадныя суммы и примиритъ супруговъ. Онъ общалъ Мари Георгевн, что приведетъ къ ея ногамъ кающагося и любящаго мужа, бросившаго сожительницу. Онъ общалъ Блинскому, что выманитъ у езуитовъ его векселя и равно избавитъ его отъ обязательства предъ Орденомъ относительно наслдства посл старухи.

Вс вврялись аббату и надялись на все имъ общанное.

Но боле всхъ доврялся аббату самъ генералъ Ордена, потому что энергичный и умный молодой человкъ дйствительно много разъ оказался ему полезенъ въ разныхъ довольно мудреныхъ обстоятельствахъ.

Кончилось тмъ, что аббатъ, уже давно переселившйся на жительство въ домъ коллегума, сталъ почти личнымъ секретаремъ генерала, фаворитомъ его и адмонитора. Онъ уже прямо, безъ доклада красавца Эдуарда, входилъ къ Августину. Безъ доклада адмонитора входилъ онъ и въ рабочую горницу Гаврила, куда не допускался запросто никто, такъ какъ въ ней всегда ковались ковы на Россю и на многя другя страны и правительства.

Однажды, въ март мсяц, Салмоновичъ явился въ гости къ прятелю Блинскому и поразилъ его своей блдностью и волненемъ.

— Что съ тобой! воскликнулъ Блинскй другу, съ которымъ былъ уже давно на ты.

— Я чрезъ нсколько дней, отвтилъ посл паузы аббатъ,— буду судиться за преступлене противъ людей, къ которымъ милостиво относится самъ русскй императоръ. Стало-быть понятно, что я иду на гибель. Я на пути туда — куда сослалъ лакея Яхтомскихъ, а затмъ самого Яхтомскаго.

— Что же ты хочешь?.. Умертвить Грубера изъ-за своихъ бумагъ!? воскликнулъ Блинскй.

— Я не совсмъ дуракъ, милый мой! улыбнулся Салмоновичъ улыбкой на подобе Груберовской.

— Что же ты хочешь сдлать?.. Какое преступленье?

— Этого я не скажу теперь. Посл самъ догадаешься. Скажу только, что вскор мои проклятые бумаги, не дающя мн жить, перестанутъ существовать. Твои векселя на имя жены, находящеся въ рукахъ Гаврила, будутъ уничтожены. Твое обязательство передать въ Орденъ все, что ты получишь по смерти Мари Георгевны, тоже исчезнетъ съ лица земли. Мы будемъ оба свободны отъ езуитовъ.

— Какимъ образомъ? Ты украдешь все это…

— Нтъ. Украсть мудрено. Все это въ спальн отца Гаврила вмст съ важнйшими документами Ордена. И все это въ огромномъ дубовомъ шкафу, окованномъ желзомъ и массивными дверками, потайными ящиками и большущими замками и ключами. Груберъ вчно сидитъ рядомъ со спальней, а когда вызжаетъ, то запираетъ спальню на ключъ и сажаетъ еще у дверей Эдуарда. А когда Груберъ спитъ сномъ праведныхъ, ибо совсть у него давно украдена дьяволомъ, то онъ тоже запирается на ключъ. Стало-быть украсть ничего никогда нельзя. Убить его ночью невозможно, а днемъ можно, но безполезно. Не Августинъ же мн, въ виду трупа Грубера, отворитъ шкафъ.

— Что же ты хочешь длать? удивился Блинскй.

— Избавить себя и тебя отъ документовъ, не дающихъ намъ жить на свт. И на-дняхъ мы будемъ спасены отъ враговъ, или я пойду въ Сибирь. Но я считаю мое преступленье настолько хорошимъ и добрымъ поступкомъ, что избираю день особый, великй для его совершеня… день Благовщеня Пресвятой Дв… Авось этотъ день опять станетъ днемъ благовствующимъ мру объ иномъ, меньшемъ, но новомъ спасени отъ дьявола многихъ миллоновъ людей. Новый демонъ можетъ-быть останется живъ, но плоды его длъ погибнутъ. Да, я врю… Я врю въ удачу. Если бывали и бываютъ преступленья и злодяня на пользу и на добро людямъ, то мое удастся потому, что будетъ таковымъ.

— Ты съ ума не сходишь?.. спросилъ наконецъ Блинскй, серьезно и недоврчиво оглядывая друга.

— Нтъ. Сойду, если промахнусь! тихо и мрачно отозвался Салмоновичъ и простился съ прятелемъ.

ХXXV.

Когда аббатъ вернулся къ себ домой въ коллегумъ, было уже часовъ девять вечера.

Этотъ вечеръ былъ канунъ дня Благовщеня. Генералъ, его другъ адмониторъ, вс коадъюторы и профессы уже ложились спать. На утро рано всмъ надо было быть уже въ храм, чтобы священнодйствовать или врне: лицедйствовать, т. е. притворствовать и лукавить предъ престоломъ Всевышняго, вознося моленя Пресвятой Дв и славословя Бога, именемъ Которыхъ за три вка совершили они столько злодйствъ.

Салмоновичъ, давно уже ‘свой человкъ’ въ коллегум, отпустилъ тотчасъ дежурнаго аббата, посовтовалъ красавцу Эдуарду тоже итти раньше спать, общавъ ему взять на себя вс услуги, какихъ могутъ еще потребовать отцы генералъ и адмониторъ. Приказавъ людямъ тушить огни ране обыкновеннаго во всемъ дом, онъ распустилъ и ихъ на покой.

Затмъ аббатъ, среди темноты, тихо и осторожно обошелъ весь нижнй этажъ и зашелъ въ большую горницу, гд по стнамъ стояли высоке шкафы съ книгами. Это была богатая библотека коллегума, съ множествомъ книгъ и рукописей — всего до десяти тысячъ томовъ.

Вернувшись въ верхнй этажъ, въ большую залу засданй и совщанй езуитовъ, аббатъ слъ на стулъ въ углу и просидлъ около часу не шелохнувшись. Ночь на двор была безлунная и туманная, и полная тьма царила въ зал. Окна едва можно было отличить отъ стнъ. Во всемъ дом была полная тишина. Наконецъ Салмоновичъ вздохнулъ глубоко и тяжело. Вздохъ этотъ среди мертвойтиши почти огласилъ всю залу, и вздохнувшй самъ будто ороблъ нарушеня всеобщаго сна и покоя. Онъ вскочилъ, быстро, будто трусливо двинулся съ мста и воровскимъ шагомъ прокрался въ кабинетъ адмонитора, а оттуда въ крошечную рабочую горницу генерала.

Здсь онъ прислушался и приглядлся. Въ скажин замка двери, ведущей въ опочивальню генерала, виднлся свтъ.

Отецъ Гаврилъ еще не потушилъ у себя свчи и, стало-быть, еще не спалъ.

Аббатъ слъ на ближайшй стулъ, такъ какъ ноги его отъ внутренняго волненя подкашивались. Онъ сталъ ждать, не спуская глазъ съ замка и свта. Наконецъ этотъ свтъ вдругъ померкъ… Аббатъ поднялся, тихо приблизился къ самой двери и опустился предъ ней на полъ. Онъ досталъ что то изъ кармана и беззвучно, безъ усилй, сталъ что-то длать… И сдлалъ свое дло въ одну минуту…

Онъ пристроилъ огромный костыль предъ дверью, отворявшейся изъ горницы наружу, воткнулъ его въ давно готовую дыру, глубокую, но не замтную глазу. Генералъ сталъ узникомъ въ своей спальн.

Затмъ аббатъ быстро, но тмъ же воровскимъ шагомъ побжалъ внизъ въ библотеку. Здсь часъ цлый проработалъ онъ тихо, осторожно, но безъ устали и не покладая рукъ ни на мгновенье… Вс шкафы были очищены имъ по очереди отъ всей библотеки и все было свалено въ огромную кучу среди горницы. Окончивъ странную ночную работу, аббатъ перешелъ въ коридоръ, гд былъ подъ лстницей чуланъ. Ключъ отъ него давно уже былъ всегда исключительно въ его рукахъ. Здсь онъ ощупалъ руками большя ведра. Ихъ было десять. Уже мсяцъ какъ стояли они здсь, полныя масломъ. Чрезъ четверть часа пять паръ ведеръ были уже перетащены въ библотеку и выплеснуты на массу сухой бумаги фолантовъ, книгъ и тетрадей.

Затмъ Салмоновичъ досталъ изъ кармана спички. Маленькй огонекъ срничка засинлъ, потомъ закраснлъ и тускло освтилъ странное зрлище — цлую гору чего-то сраго, лоснящагося масломъ. Вс пустые шкафы зловще распростирали дверцы на средину горницы, будто вздвали руки отъ ужаса того, что сейчасъ должно здсь произойти.

Прошло полтора часа.

Среди темной ночи, втряной, холодной, немногочисленные прохоже и прозже по Невскому проспекту начинали останавливаться на пространств между Екатерининскимъ каналомъ и Михайловской улицей: изъ нижняго этажа одного большого дома, близъ католической церкви, на дворъ доносились шумъ, суетня и глухой гулъ голосовъ.

Не прошло четверти часа отъ первыхъ признаковъ смятеня, гама и бготни, какъ уже стало ясно всмъ мимоидущимъ, въ чемъ дло…

Пахло гарью, изъ подъзда дома, откуда выбжало нсколько человкъ, валилъ дымъ, а въ окнахъ нижняго этажа не свтился мирно, а зялъ зловщй свтъ…

езуитскй коллегумъ былъ объятъ пламенемъ, распространявшимся съ неимоврной быстротой. Огонь не шелъ, а бжалъ изъ горницы въ горницу и изъ перваго этажа уже пробрался по парадной лстниц во второй.

Вскор тысячная толпа звакъ окружала домъ и явилось съ десятокъ бочекъ съ водой и обыватели съ разными орудями… Но они только глядли и толклись на мст, не предпринимая ничего.

Въ толп ходилъ уже слухъ, что не вс спаслись изъ дома, что многе застигнуты въ верхнемъ этаж и ждутъ спасеня извн. езуиты, спасшеся на улицу, не досчитывались многихъ изъ своихъ.

— А генералъ? А отецъ Гаврилъ?! Гд онъ?!

Кто первый догадался, кто первый вспомнилъ, кто первый вскрикнулъ — разобраться было нельзя.

Но сотни голосовъ подхватили и повторили этотъ страшный вопросъ.

— Гд и что отецъ Груберъ?!

Домъ былъ уже вполн охваченъ огнемъ, когда одно изъ оконъ верхняго этажа зазвенло. Его разбивали изнутри и стекла летли внизъ. И сквозь разбитую раму появилась предъ толпой высунувшаяся фигура маленькаго человчка, съ огромной головой.

— Спасите! Спасите! крикнулъ онъ.

Но огненные языки уже вились по стнамъ дома, вырываясь изъ нижнихъ оконъ, и скользили къ крыш. Взывавшй о помощи отскочилъ отъ ойна и бросился внутрь, но снова появился у окна и снова крикнулъ:

— Спасите!..

Подать помощь было невозможно. Нижнй этажъ былъ въ мор огня, а лстницъ, чтобъ приставить къ окну, не было.

Въ это мгновене явился на пожарищ прискакавшй на помощь къ другу-езуиту графъ де-Местръ. Въ ужас и отчаяни онъ бгалъ въ толп и молилъ всхъ спасти святаго человка, отца Гаврила.

Метавшйся въ своей горниц и уже задыхавшйся отъ дыма Груберъ еще разъ появился у окна и хрипливо крикнулъ что-то…

— Бросайтесь! закричалъ де-Местръ.— Прыгайте. Мы подхватимъ васъ.

Но у маленькаго человка не хватило духа итти навстрчу хотя бы и сомнительной смерти. Надясь на жизнь, онъ остался ждать, чтобы врная смерть сама подошла къ нему. Вс злоди такъ умираютъ.

Къ утру домъ сгорлъ до-тла. Въ числ нсколькихъ обугленныхъ труповъ былъ и маленькй трупъ съ большой головой. Отъ воплощеня демона остался хоть видимый призракъ, но отъ всего того, что накопилъ онъ злодйскимъ трудомъ, не осталось и слда…

ХХXVI.

Минули десять лтъ.

Въ Петербург высшими сановниками государства обсуждался капитальный вопросъ: оставить или изгнать орденъ исуса изъ столицы, а затмъ постепенно и изъ предловъ импери.

Основанемъ обсужденя вопроса государственной важности служилъ докладъ молодого чиновника Департамента католическихъ длъ. Этотъ докладъ былъ цлый трудъ, цлая исторя езуитизма въ Европ и въ Росси. Онъ принадлежалъ умному и даровитому молодому человку, посвятившему на это цлые три года. За то трудъ этотъ удостоился вниманя и одобреня самого государя.

Чиновникъ этотъ былъ князь Антонъ Яхтомскй, уже три года находившйся на служб.

Наконецъ состоялось Высочайшее повелне о немедленномъ изгнани навсегда Ордена езуитовъ изъ Петербурга, а затмъ и изъ предловъ Росси.

По докладу министра внутреннихъ длъ о наград князну Яхтомскому, за его полезный и важный трудъ, было разршено молодому человку просить, чего онъ пожелаетъ.

Князь Антонъ Яхтомскй попросилъ пересмотра двухъ уголовныхъ длъ о двухъ ссыльныхъ,— отц его, и крпостномъ человк Букашкин.

Вернуть изъ Сибири безвинно сосланнаго старика-дядьку было немудрено, но чтобы спасти отца понадобилась особая милость монарха.

И князь Антонъ достигъ своей цли при помощи и горячемъ содйстви многихъ властныхъ лицъ.

Молодой человкъ былъ давно всеобщимъ любимцемъ главныхъ сановниковъ Петербурга, благодаря своему исключительному положеню. Онъ былъ дльный, трудящйся чиновникъ, умный и симпатичный человкъ и, наконецъ… обладатель страшнаго состояня въ нсколько миллоновъ.

Незадолго до изгнаня езуитовъ, князь Антонъ Яхтомскй наслдовалъ отъ умершей бабушки все ея состояне.

Чрезъ годъ вернувшйся изъ Сибири князь Андрей Николаевичъ предоставилъ свои права сыну. Ему нужно было теперь только счасте Тони.

Старикъ-князь и дряхлый старецъ Тарасъ Букашкинъ поселились въ Яхтомк. Но зажили вмст теперь, не баринъ и лакей, а два друга.

Фортунатъ Блинскй получилъ посл покойной жены только лишь законную часть — седьмую — что составило однако, большое состояне.

Аббатъ Салмоновичъ вскор посл пожара и погибели генерала Грубера исчезъ изъ Росси. Онъ сбросилъ съ себя ненавистное одяне, женился на богатой вдов-еврейк и страстно занялся всякими торговыми длами и предпрятями.

Но удачи не было. Фортуна смялась, издвалась надъ нимъ. Самыя врныя предпрятя рушились, если въ нихъ принималъ участе негоцантъ Салмоновичъ. Борьба съ Фортуной еще пуще озлобляла его, чмъ когда-то борьба съ езуитами. Ее нельзя было ни убить, ни сжечь…

Года черезъ четыре посл изгнаня езуитовъ изъ Росси Салмоновичъ, разоренный и совершенно нищй, обратился письменно къ своему бывшему питомцу за помощью, почти за кускомъ хлба.

Князь Антонъ Андреевичъ немедленно выслалъ десять тысячъ бывшему гувернеру, котораго имлъ бы основане и право ненавидть и презирать.

Бывшй Тоня не понималъ даже, что за чувство — месть. Онъ напрягъ вс силы души, чтобы сокрушить орденъ исуса въ Росси, но не изъ мести езуитамъ, а изъ любви въ родин. Бывшй конвиктористъ слишкомъ близко зналъ, что за люди — служители ad majorem gloriam Dei. езуиты посяли злое смя на доброй почв, и оно дало плодъ, обратный ожидаемому ими…

Издане А. А. Карцева.

СЛУЖИТЕЛЬ БОГА

Читайте также: