Случай въ поход
Разсказъ Гр. Бостунича
Иллюстрировалъ для журнала ‘Огонька’ худ. ГЕОРГІЕВЪ.
Григорій Бостуничъ.
‘Огонекъ’, No 13, 1916
Случай в походе, Бостунич Григорий Васильевич, Год: 1916
Время на прочтение: 8 минут(ы)
— Я совсмъ не долженъ былъ итти на войну,— такъ разсказывалъ панъ, когда мы въ холодную осеннюю ночь грлись въ пол у мигавшаго огненными языками костра, штабсъ-капитанъ — доброволецъ изъ запаса ***, красивый брюнетъ, съ ранней просдью и уставшими, точно потухшими посл какого-то яркаго виднія глазами.— Я вышелъ въ отставку по болзни сердца, унаслдованной, родовой, такъ сказать. Бросилъ свой уютный домикъ, бросилъ свою невсту, съ которой черезъ два мсяца я уже долженъ былъ обвнчаться, бросилъ свою спокойную и безтревожную жизнь и пошелъ…
Почему…
На этотъ вопросъ я самъ не могъ бы отвтить хорошенько. Родину я любилъ, конечно, но не только одинъ патріотизмъ заставилъ меня порвать со всмъ созданнымъ долгими усиліями уютомъ и пойти навстрчу искусственной смерти всего за какихъ-нибудь 7—8 лтъ до ожидавшей меня естественной.
Что столько времени, а не больше мн осталось жить, я, какъ человкъ всегда интересовавшійся медициной, зналъ точно и мало смущался этимъ. За свою жизнь — мн сейчасъ 36 лтъ — я усплъ пожить всласть, усплъ извдать все, что возможно было, и, зная, что сердечные съ заболваніями моего рода спокойно дотягиваютъ только до сорока двухъ-трехъ лтъ, расчитывалъ послднее классическое семилтіе дожить подъ ласкающими руками моей очаровательной невсты.
Она была, дйствительно, очаровательна, эта двушка, съ каштановыми волосами и темно-голубыми глазами, упрямой переносицей, свидтельствовавшей о сил характера, и раздувающимися восточными ноздрями, говорившими о сил темперамента. Десять лтъ тому назадъ я бы безумно влюбился въ нее — теперь я любилъ ее спокойно и увренно за нее и за то сравнительно недолгое счастье, которое я долженъ былъ получить отъ нея… И тмъ не мене, я почти безъ сожалнія ушелъ.
Почему…
Ушелъ потому, что какой-то неясный, безотчетный внутренній голосъ, всегдашній спутникъ моей жизни досел шепталъ мн: иди, ты не раскаешься, ты не вернешься, но испытаешь такое, изъ-за чего не жаль отдать немногіе оставшіеся теб годы прозябанія… Этому голосу, таинственно руководящему до сихъ поръ всей моей жизнью, голосу, которому я привыкъ подчиняться безусловно и безпрекословно при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ, я повиновался и на этотъ разъ и, на-скоро уладивъ вс дла, написавъ завщаніе, приготовивъ къ сожженію, въ случа моей смерти, архивъ въ ящикахъ моего письменнаго стола, я собрался въ путь-дорогу.
Долженъ еще упомянуть объ одномъ, съ виду маловажномъ случа. Разбирая ящики письменнаго стола, я нашелъ половину золотого стариннаго венгерскаго дублона, чьей-то сильной рукой переломаннаго пополамъ. Дублонъ этотъ еще въ дтств подарила мн моя бабушка, которой онъ тоже достался давно и то какимъ-то романическимъ образомъ, изъ отдльныхъ словъ и намековъ впослдствіи узналъ, что братъ бабушки, убитый въ венгерскомъ поход, при подавленіи возстанія 1848-го года, подарилъ половину его какой-то очаровательной венгерк въ залогъ будущаго соединенія съ нею. Судьб не угодно было благословить этотъ союзъ. Братъ былъ убитъ и отдалъ, умирая, свою половину дублона ходившей за нимъ сестр, гд же длась обладательница второй половины — бабушка не знала…
Внутренній голосъ, мой постоянный и безсмнный руководитель, и на этотъ разъ повелительно шепнулъ мн: возьми съ собой половину дублона — я повиновался.
Прощанье съ невстой было мене сердечно, чмъ я того ожидалъ. Двушка съ каштановыми волосами, видимо, была задта тмъ, что я, вопреки ея просьбамъ, все-таки шелъ на войну и проявилъ мене теплоты, чмъ то требовалъ мой пресыщенный жизнью эгоизмъ. Съ тмъ боле легкимъ сердцемъ ухалъ я навстрчу тревогамъ и опасностямъ походной боевой жизни.
Полкъ, въ который я былъ назначенъ, шелъ все время въ авангард и потому много терялъ убитыми и ранеными. Но мн какъ-то везло. За пять мсяцевъ боевой жизни я ни разу не былъ даже контуженъ, хотя приходилось участвовать въ жаркихъ длахъ, и я уже три раза получилъ боевыя отличія.
Наконецъ,— это было очень ранней весной,— пришли мы въ одну небольшую галиційскую деревушку, гд должны были простоять дня два-три въ ожиданіи подхода остальныхъ, слдовавшихъ за нами силъ. Я выбралъ себ для простоя крайній въ сел домикъ потому, что онъ показался мн очень чистенькимъ и уютнымъ.
Наружное впечатлніе подтвердилось внутри. Чистенькая комната, уютная, скромная обстановка и единственная хозяйка: красивая молодая венгерская двушка съ темными, почти черными волосами, пронзительными срыми глазами, одтая въ цвтной національный костюмъ съ удивительно шедшими ей красными и зелеными лентами и золотыми монистами на ше.
Двушка говорила по-польски, я тоже зналъ этотъ языкъ, такъ что мы скоро съ ней разговорились и стали мирно, дружелюбно бесдовать.
Вскор въ домъ явился какой-то молодой человкъ, какъ я потомъ узналъ, мстный учитель, онъ же и художникъ, и заговорилъ съ ней по-венгерски.
Я ни звука не понималъ на этомъ тарабарскомъ язык, но изъ интонацій и изъ всего обращенія уловилъ, что молодой человкъ этотъ для панны Марины,— такъ звали хозяйку,— не чужой. Желая быть деликатнымъ, въ особенности въ положеніи завоевателя, я ушелъ въ отведенную мн комнату.
Передъ обдомъ ко мн съ таинственной миной явился мой денщикъ и съ видомъ заговорщика доложилъ, что онъ обрыскалъ все мстечко, при этомъ онъ де подлинно узналъ, что панна Марина вдьма, самая настоящая вдьма и что лучше всего онъ совтуетъ мн немедленно выбраться изъ этого заколдованнаго дома.
Я усмхнулся, внутренній голосъ уже усплъ шепнуть мн: глупости, останься, и я, пожуривъ денщика за его косность и легковріе, спокойно отправился на зовъ панны Марины пообдать.
Однако, за обдомъ я не измнилъ своей привычк быть осторожнымъ и вс подаваемыя блюда начиналъ сть только тогда, когда ихъ отвдывала хозяйка. Панна Марина деликатно поняла въ чемъ дло и, улыбнувшись, сказала:
— Нхъ панъ соб спокойн. Ладныхъ русскихъ офицеровъ я н бенде труць.
Я принялъ съ улыбкой ея комплиментъ, и разговоръ продолжался весьма непринужденно. Изъ него я вскор узналъ, что заходившій днемъ молодой человкъ — учитель и живописецъ панъ Сталь — почти что ея женихъ, что онъ ее безумно любитъ, боготворитъ, что хотя ей онъ тоже нравится, но страстности его чувства она не раздляетъ. Правда, онъ хорошій человкъ, она не хочетъ обидть его отказомъ, даже по-своему дорожитъ имъ, но пока не хочетъ стать его женой въ смутномъ предчувствіи, что еще долженъ прійти другой, настоящій, для котораго она должна сохранить себя чистой и свободной…
На стол появилось венгерское, старое, доброе, выдержанное вино, и ею искристая струя поневол немного развязала намъ языки.
Я глядлъ на панну Марину, и ея срые стальные глаза, казалось, проникали въ самыя низины моей души и будили въ ней что-то такое странное, болотное, дурманящее, что-то не отъ разума, но и не отъ сердца, что-то отъ какой-то потусторонней силы. Полная, расцвтшая красота панны Марины не казалась мн красотою двушки. ‘О, она, наврно, знаетъ,— думалъ я,— что такое ласки и объятья, что такое страсть и запретные поцлуи’. И все ближе и ближе подвигался я къ красивой хозяйк и все искристе и искристе переливалось въ моихъ жилахъ старое венгерское вино. Но когда я, опять съ разршенія и одобренія моего злополучнаго внутренняго голоса, сдлалъ попытку обхватить ее за плечи и поцловать, панна Марина проворно ускользнула и со словами:
— Ахъ! Нхъ панъ бендз ласкавъ зоставиць мн,— побжала отъ стола.
Я погнался за нею и когда настигъ возл двери и уже обхватилъ, то я вдругъ замтилъ, какъ среди ея монистъ сверкнула зазубренная половина неровно переломанной пополамъ золотой монеты.
Что-то кольнуло въ сердце, точно электрическій токъ внезапно пронизалъ меня, я остановился оставилъ панну Марину, испуганно отшатнувшуюся отъ меня, и схватилъ рукою половину монеты.
— Что это такое?
— Проше зоставиць, то есть памёнтка одъ моей бабуси.
И тутъ же на мои настойчивые разспросы она таинственно разсказала мн, что эта половина монеты — подарокъ жениха ея бабушки, красиваго русскаго офицера, который былъ убитъ при подавленіи русскими національнаго возстанія 1848 года. Бабушка все время до самой смерти не хотла врить въ смерть этого офицера и все надялась, что онъ еще вернется къ ней. И даже, умирая старухой, давно уже ставшей матерью и бабушкой, она отдала ей эту половину дублона и наказала, что когда, посл ея смерти, вернется ея женихъ и предъявитъ внучк вторую половину монеты, то внучка должна привести его на могилу бабушки провдать ее.
Я сидлъ и, потрясенный, слушалъ разсказъ панны Марины.
Потомъ я досталъ свою половину дублона и, глядя прямо въ глаза панн Марин, передалъ ее ей.
Панна Марина страшно поблднла и конвульсивно вздрогнула. Ни одного звука не сорвалось съ ея помертввшихъ губъ, только судорожно раскрытые зрачки ея глазъ неподвижно глядли на меня и, казалось, гипнотизировали, какъ глаза кобры-капеллы.
Мы сложили об половины. Никакихъ сомнній быть не могло. Они сошлись, точно монета была переломлена вчера. Братъ моей бабушки, несомннно, былъ женихомъ бабушки панны Марины.
Наступило молчаніе.
— То панъ естесь тенъ самы руски офицеръ, ктурего очекивала моя бабуся.— сказала она.— Въ такимъ раз пуйдзьмы съ панемъ до ней, конечне. Чи добже?
И тутъ она, судорожно захлебываясь, стала мн говорить, что ее въ местечк почему-то считаютъ вдьмой, что и ея бабушку за уединенный образъ жизни прославили колдуньей, что даже Сталь, ея умный и образованный Сталь, противъ этихъ постоянныхъ посщеній кладбища.
Уже начало смеркаться, когда, наскоро повязавъ косынку, она повела меня на кладбище.
Я всегда очень любилъ жилище послдняго упокоенія и во время своихъ путешествій всегда посщалъ ихъ съ большой охотой и любовью. И тутъ я ничего не имлъ противъ этой экстравагантной экскурсіи на поклонъ къ легендарной бабушк.
Особенно интересны эти запущенныя, старыя католическія кладбища, съ причудливыми старинными крестами, со своеобразно покривившимися оградами, съ поросшими плющемъ могилками и неизмнными распятіями, съ шкаплежами у полуразвалившихся входныхъ воротъ.
Издали уже можно было замтить, что на одной изъ колоннъ воротъ кладбища, куда мы направлялись, семейство аистовъ свило себ уютное гнздо и только собиралось расположиться на покой. Эмблема жизни надъ мстомъ вчнаго упокоенія…
Кладбище было уже заперто, но у панны Марины былъ свой ключъ. Она, видимо, была дйствительно частая постительница этого мста и столтній ддъ-сторожъ, сидвшій на заваленк у воротъ, ласково снялъ свой картузъ и добродушно поглядлъ вслдъ тщательно запиравшей за собой ворота кладбища панн Марин.
Нервной, торопливой походкой повела меня панна Марина къ могил своей бабушки. Могила находилась въ самой глухой и отдаленной части кладбища. Передъ ней стояла скамейка, а надъ могилой и скамейкой раскинулась цлая бесдка изъ плакучей ивы, образовавшей вмст съ переплетавшими ея втви плющемъ своего рода гротъ, въ которомъ въ жаркіе лтніе дни бывало, вроятно, очень прохладно и хорошо.
— На тей лавечц я ченстно седзенъ цалеми годзинами,— сказала панна Марина,— и мысленъ о бабце и ей дзивнымъ лёс. Усёндзьмы.
Мы сли и долго, очень долго сидли молча.
Странныя мысли кружились у меня въ голов. Я думалъ о давно, наврно, истлвшей покойниц и о ея жених, брат моей бабушки. Былъ ли онъ только женихомъ покойной или вкусили они все богатство и прелесть преходящей и все же нетлнной радости?.. И чья дочь была мать Марины? Она разсказала мн, что покойница приходилась ей бабушкой съ материнской стороны — русскаго офицера или нтъ. А если да, то я, нкоторымъ образомъ, троюродный братъ этой очаровательной венгерки…
Я подлился своими мыслями съ, казалось, окаменвшей панной Мариной, но она повидимому разсянно слушала меня.
— Теразъ,— сказала она,— тшеба спелниць воленъ змарлей, прошенъ даць половенъ пана дуката.
Она сняла свои монисты, не безъ труда высвободила свою половину дублона, сложила съ моей, поцловала сложенную монету, дала мн поцловать и, быстро выкопавъ у подножія креста ямку, закопала въ нее монету.
— Такъ казала змарла,— объяснила она мн.
Исполнивъ этотъ обрядъ, она перекрестила землю и, поднявшись съ горящими глазами, бросилась мн на шею и стала меня горячо и долго цловать.
— Теразъ везь то, цо моя бабка не могла отдаць тему росыйскему офицерови, ктуры не муглъ вруциць до ней.
И съ этими словами она увлекла меня на скамейку и тутъ же на кладбищ отдалась мн…
Все помутилось у меня въ голов. Панна Марина оказалась дйствительно двушкой…
Луна уже высоко стояла въ неб, когда мы медленно, молча, возвращались домой. Уставшая панна Марина, поминутно вздрагивая, опиралась на мою руку и ничего не отвчала, когда я пробовалъ заговаривать съ ней.
А когда мы возвратились домой и я хотлъ вслдъ за нею войти въ ея комнату, она ласково, но твердо отстранила меня и, промолвивъ тихо: ‘не надо’, тотчасъ же заперла дверь своей комнаты извнутри на засовъ.
На другой день мн не удалось видть панны Марины вовсе. Она совсмъ не выходила изъ своей комнаты и на мой стукъ отвтила, что чувствуетъ себя очень нездоровой, и потому не можетъ принять меня.
Къ вечеру пришелъ къ ней Сталь, его впустили другимъ ходомъ и потомъ ко мн долго доносились его мольбы и проклятія, ея рыданія и стоны.
Съ тяжелымъ чувствомъ я легъ спать, а на утро пришелъ приказъ немедленно выступить въ походъ.
Черезъ дверь я сообщилъ объ этомъ панн Марин, и она вскор вышла, смертельно блдная, но спокойная, увренно посмотрла на меня своими срыми стальными глазами и тихо, спокойно поцловала меня въ лобъ.
— Вы на меня не сердитесь, пани?— тихо спросилъ я.
— Не, панъ не виненъ. Я сама тего хцяламъ,— потупивъ глаза, сказала она, потомъ еще разъ окинула меня свтлымъ, взглядомъ и вышла. Больше я ея не видалъ.
А когда мы выходили изъ мстечка, насъ у заставы поджидалъ Сталь. Взглядъ у него, былъ ужасный: весь взъерошенный, всклокоченный, онъ дико ворочалъ, казалось, ничего не понимавшими глазами и, бгая рядомъ, чтобы не отстать отъ моей маршировавшей роты, кричалъ:
— Поцо панъ то зробилъ? За цо? За цо? Для чего? Ну, для чего?
Мн было очень тяжело, но не хватило духу отогнать его. А когда мой денщикъ хотлъ ударить его прикладомъ, я выбранилъ денщика и строго-настрого запретилъ своимъ людямъ трогать Сталя.
Сталь же продолжалъ кричать.
— Поцо? Лепей проше забиць мне, забиць мне, нижъ то, цо панъ зробилъ..
И скорбно, и больно было мн, и долго посл того, какъ Сталь уже отсталъ отъ шедшей походнымъ шагомъ роты, жалобно звучали въ ушахъ у меня его слова и назойливая мысль сверлила мозгъ: зачмъ ты совершилъ кощунство, зачмъ ты разбилъ чужое счастье, зачмъ ты отнялъ у двушки лучшее, что у нея было?
А внутренній голосъ, до сихъ поръ никогда не покидавшій меня въ жизни, на этотъ разъ упорно и угрюмо молчалъ и не давалъ отвта на мучившую меня загадку.
Черезъ дв недли двушка, съ каштановыми волосами и темноголубыми глазами, получила телеграмму:
‘Съ глубокой скорбью извщаемъ васъ о преждевременной кончин вашего жениха, штабсъ-капитана***, павшаго смертью храбрыхъ во время ночной атаки. Товарищи-офицеры’.