Случай.
Oчеркъ.
Случай.
Oчеркъ.
——
——
——
——
——
——
Н. Саларскій.
‘Русское Богатство’, No 11, 1904
Случай, Саларский Н., Год: 1904
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Уже четвертый день мелкій осенній дождь сялся, какъ черезъ сито, изъ хмураго, сраго неба. Тропинки, тянувшіяся вдоль казарменнаго забора, были покрыты липкой глинистой грязью. Она клейко приставала къ сапогамъ пробиравшихся въ казармы солдатъ, и т усердно счищали ее, входя на мощенный булыжникомъ казарменный дворъ.
По мокрымъ булыжникамъ, покрытымъ грязью, солдаты скользили, ругаясь, и торопились войти въ казармы, гд ихъ руганью встрчали дежурные унтера и дневальные, на обязанности которыхъ лежало недосягаемое въ такую погоду поддержаніе чистоты въ ротахъ.
Въ казармахъ было тускло, сыро, грязно и скучно.
Люди не выходили безъ надобности изъ помщеній, окна были затворены. Въ спертомъ воздух носился запахъ ржаного хлба, мокрыхъ шинелей и сапогъ, портянокъ и махорки. Во двор было мало свта, а въ помщеніяхъ еще меньше.
У большинства солдатъ были хмурыя, недовольныя лица, а у многихъ усталыя: сегодня рота вернулась изъ караула. Многіе отдыхали, лежа на кроватяхъ. Отбывшій караулъ на ночномъ посту у ‘склада оружія’, рядовой Савелій Ермаковъ спалъ съ чистой совстью: караулъ сошелъ у него вполн благополучно. Не ‘уважалъ’ онъ вообще ночныхъ смнъ въ караул, а у ‘склада оружія’ въ особенности. Зданіе, гд хранилось оружіе, стояло далеко за городомъ, и тащиться до него, особенно по такой невылазной грязи, было непріятно, а еще непріятне стоять въ глухую, темную дождливую ночь у этого зданія на посту, который былъ установленъ посл попытки злоумышленниковъ обворовать складъ. Находился этотъ постъ у самаго оврага, густо заросшаго деревьями и кустарникомъ. Въ глубин оврага шумлъ ручей, а подъ деревьями находили себ пріютъ люди, которые не могли отыскать себ лучшаго. А эти люди, по мннію Ермакова, прекрасно знали, что за каждую берданку горцы платятъ не мене 25—30 руб.
Стоитъ Ермаковъ на ‘ночномъ’ посту, хочетъ проникнуть глазами въ густую, мокрую тьму ночи, но ничего не видно… Слышно, какъ бурлитъ ручей… Какъ странно въ немъ шумитъ вода: вотъ-вотъ, кажется, рокочетъ у самыхъ ногъ Ермакова, такъ что онъ невольно длаетъ шагъ назадъ и упирается мокрой спиной въ мокрую стну склада, то, какъ будто, вода куда-то отходитъ и шумитъ уже не въ овраг, и далеко, по ту сторону его… Втеръ изрдка дунетъ порывомъ, сорветъ откуда-то крупныя капли дождя и броситъ въ обршеченное желзомъ окно… Вздрогнетъ Ермаковъ, точно кто нибудь позади, бродя въ темномъ склад, стукнулъ въ стекло. Судорожно сжимаетъ Ермаковъ винтовку и длаетъ поворотъ кругомъ, чтобы взглянуть въ окно склада, но не видно окна, не видно его ршетки: во мрак, сквозь мокрыя рсницы, точно сретъ кусокъ стны склада.
— ‘А, чтобъ тебя…’ — шепчетъ Ермаковъ, снимаетъ шапку и крестится. Холодныя капли падаютъ на коротко обстриженную, горячую голову… Но вотъ тоненькая, какъ жало, струйка холодной воды пробилась за воротникъ шинели и мундиръ и холодной змйкой, зигзагами, спускается по спин. Ермаковъ передернулъ плечами, взялъ ‘къ ног’ и пошелъ подъ ‘грибъ’ {Маленькій навсъ на одномъ столб, — для защиты отъ зноя и отчасти дождя.}, хотя знаетъ, что рундъ и дежурный по карауламъ въ такую ночь могутъ обходить посты и не любятъ заставать часовыхъ на этомъ посту подъ ‘грибомъ’.
— ‘Ну, а кто въ такую ночь пойдетъ на добычу?’ — думаетъ Ермаковъ:— ‘Въ такую погоду даже всякій прохвостъ долженъ дома сидть, а не шататься въ овраг. Попробуй подняться теперь изъ оврага, разъ десятокъ въ ручей оборвешься… Положимъ, есть тамъ одна тропинка, на ней и камни положены для упора’.
Но скоро мысли Ермакова принимаютъ мене успокоительное направленіе, онъ вспоминаетъ, что попытка проникнуть въ складъ была произведева именно въ ненастную, темную ночь.— ‘Понятное дло’, — разсуждаетъ онъ, — ‘какой же дуракъ ползетъ при свт окно ломать въ склад, а вотъ когда темно, да дождь, да втеръ… ручей проклятый шумитъ’… И Ермаковъ выходитъ изъ-подъ гриба, беретъ ружье ‘вольно’ и, ерзая шинелью по стн склада, скользитъ по тропк, проложенной параллельно стн ногами часовыхъ, и считаетъ окна: ‘разъ, два… десять’… Добирается онъ до конца ‘тропки’ и облегченно вздыхаетъ: вс 10 оконъ на лицо, ни одно не пропало, потомъ онъ что-то соображаетъ, плюетъ, ругается и опять идетъ къ грибу.
Онъ старается ни о чемъ не думать…
Но вотъ, среди шума воды и капель, раздается какой-то трескъ тамъ, въ овраг… Ермаковъ точно приростаетъ къ мсту, вперяетъ глаза въ темноту и медленно, съ бьющимся сердцемъ, беретъ ружье на изготовку… Но ничего не видно: темно впереди, совсмъ темно… И въ этой темнот, въ томъ самомъ мст, гд тропинка у оврага выходитъ къ складу, чернетъ какое-то еще боле черное пятно. Кровь бросается въ голову Ермакова, ему длается жарко. Непослушными пальцами поднимаетъ онъ крышку подсумка, ощупью вынимаетъ патронъ и, не сводя глазъ съ чернаго пятна, открываетъ затворъ берданки… Затворъ щелкаетъ, Ермаковъ вздрагиваетъ, быстро бросаетъ натронъ въ винтовку, закрываетъ затворъ и, точно подталкиваемый сзади, держа палецъ на спуск, идетъ къ черному пятну… Онъ сдлалъ шагъ и… кругомъ все темно, все одинаково черно… Ермаковъ обезсидлъ: онъ разрядилъ винтовку, прислонился къ столбу гриба и не хочетъ ничего видть…
Когда посл четырехчасового промежутка сонный Ермаковъ вновь заступаетъ на этотъ же постъ, — уже начинаетъ свтать. Кругомъ туманъ, сыро и мокро. Ермакову очень хочется спать, но за то теперь вовсе ‘не боязно’. Онъ равнодушнымъ взглядомъ скользитъ по окнамъ склада, по окутаннымъ тяжелымъ туманомъ зубчатымъ вершинамъ деревьевъ, подымающихся изъ оврага, по тропинк, идущей къ складу, и въ голов его тяжело ворочается мысль: ‘какого лшаго я прошлую смну здсь пугался? Все, какъ слдуетъ быть… и все это зря’… Онъ думаетъ теперь о томъ, что, отстоявъ эту смну, онъ съ другими ‘ночными’ пойдетъ въ казармы, напьется чаю, пообдаетъ и будетъ спать до вечернихъ занятій… Какъ пріятно снять мокрую шинель, мокрые сапоги и лечь на кровать… Очень пріятно… Онъ третъ грязной, мокрой отъ дождя рукой сонные глава и съ какимъ то сладострастіемъ рисуетъ себ, какъ повалится спать…
Пробило четыре часа.
— Пошелъ, выходи на занятіе-е!— кричитъ дежурный по рот унтеръ-офицеръ.
— Пошелъ, выходи на занятіе-е!— повторяютъ дневальные. Люди просыпаются, одваются, свертываютъ ‘цыгарки’ и ‘собачьи ножки’, надваютъ подсумки, разбираютъ изъ пирамидъ винтовки.
— Производить занятіе по взводамъ! — командуетъ, выходя изъ ротной канцеляріи, фельдфебель.
— Третій взводъ строиться на подготовительныя!— кричитъ взводный 3-го взвода, унтеръ-офицеръ Басюра.
3-ій взводъ выстраивается въ конц роты, въ проход между кроватями.
— Открыть подсумки! — командуетъ Басюра и обходитъ взводъ, осматривая содержимое подсумковъ. Въ средин 1-го отдленія замчаетъ свободное мсто.— Кого нтъ?— спрашиваетъ онъ у отдленнаго.
— Ермаковъ запоздалъ: въ ночныхъ былъ, такъ малость заспался. Сейчасъ придетъ, — докладываетъ Басюр ефрейторъ Андреевъ, исполняющій обязанности отдленнаго унтеръ-офицера.
— Уклонить штыки!— командуетъ взводный.
Взводъ опускаетъ ружья, уперши ихъ штыками въ полъ и держа на прикладъ одной правой рукой.
— Шеренга…— командуетъ Басюра, и люди одной рукой приподнимаютъ ружья и вставляютъ приклады въ плечо.
— Передать въ лвую руку… — командуетъ Басюра: — Ермаковъ, лупоглазый чертъ, ты что запаздываешь? П-шелъ, стань на мсто.
Ермаковъ становится на мсто.
Занятія ‘подготовительными къ стрльб упражненіями’ продолжаются. Отдленные повряютъ, правильно ли ихъ люди наводятъ винтовки со станковъ въ мишеньки, повшенныя на стнахъ казармы.
Басюра вызываетъ по очереди каждаго солдата къ себ. Солдатъ становится передъ зеркаломъ, въ которомъ отражается мишенька. Мишеньку эту держитъ у себя передъ глазомъ Басюра и сквозь дырочку въ ея центр видитъ въ зеркал мушку и прицлъ на винтовк солдата, котораго повряетъ въ умньи навести правильно ружье и правильно спустить ударникъ. Каждый вызванный становится передъ зеркаломъ, беретъ ружье на изготовку и вкладываетъ въ него такъ называемый пружинный патронъ, предохраняющій механизмъ винтовки отъ порчи при спуск ударника безъ боевого патрона.
Каждый старается навести ружье правильне, спустить ударникъ плавно, чтобы не вызвать замчаній со стороны взводнаго: онъ вдь всякую неисправность замтитъ.
Но Басюра плохо видитъ въ зеркало маленькія части ружья, мушку и прицлъ: очень ужъ темно въ помщеніи.
— Убери зеркало, — приказываетъ Басюра одному изъ солдатъ, и подноситъ мишеньку къ глазу. Поврка идетъ безъ зеркала, а въ ‘глазъ’: такъ видне, чмъ въ зеркало.
— Плохо, дергаешь, — говоритъ Басюра солдатику, который уже три раза спускаетъ ударникъ, прицлившись въ мишеньку на глазу Басюры:— Поди къ Андрееву, пусть онъ тебя поучитъ… Ну, ты, Ермаковъ, подходи… Проспался, али еще нтъ?— Ермаковъ, улыбаясь, вышелъ изъ шеренги, лихо взялъ на изготовку, быстро зарядилъ и сталъ.
— Цлься!— скомандовалъ Басюра. Улыбающійся Ермаковъ сталъ плавно подводить винтовку.
Бахъ! прогремлъ по рот выстрлъ и смнился поразительной тишиной… Вс замерли… Пороховой дымъ медленно расплывался въ густомъ, сыромъ воздух. Вс смотрли къ 3-ну взводу. Басюры не было видно: онъ лежалъ на полу, и пороховой нагаръ на его лиц уже былъ почти весь залитъ кровью… На лбу выше праваго глаза, изъ темнокрасной дырочки, выпучивалась жирная, красновато-блая мякоть мозга…
Взводъ бросился поднимать Басюру, одинъ Ермаковъ, блдный, опустивъ ружье къ паху, стоялъ, ничего не понимая. Нсколько человкъ приподняли Басюру съ пола.
— Неси на кровать, тащи въ околодокъ!— раздались голоса.
— Стой, братцы, нтъ… погоди!— закричалъ вдругъ Ермаковъ:— Погоди… какъ это, зачмъ такъ… ты объясни!..— И, бросивъ на полъ ружье, онъ схватилъ руку мертваго Басюры, какъ будто хотлъ помшать уносить его.
Балагурившіе въ помщеніи возл карцеровъ люди полкового караула стали говорить между собой шепотомъ, какъ возл трудно больного, когда узнали, по какой причин привели Ермакова въ карцеръ. Никто изъ караула не задавалъ арестанту обычныхъ вопросовъ, никто не заглядывалъ въ окошечко, прорзанное въ двери карцера, выходившей въ помщеніе караула.
Въ карцер било тихо и темно. Ермаковъ сидлъ на нарахъ, охвативъ руками согнутыя колни. Онъ не спалъ, но и не бодрствовалъ: усиліемъ воли подавлялъ онъ въ себ всякое размышленіе и, понимая, что сидитъ въ карцер, не хотлъ отдавать себ отчета, зачмъ и почему онъ здсь.
Главная задача была въ томъ, чтобъ не ставить въ причинную связь того, что вокругъ него теперь, съ тмъ, что было раньше. Доносившійся въ карцеръ шепотъ караула, постукиваніе дождевыхъ капель въ высокое окно карцера, темнота, смягченная проникавшимъ въ окно тусклымъ свтомъ умиравшаго сраго дня — все это помогало Ермакову въ его задач: обстановка была необычная, и Ермаковъ на ней могъ задержать свое вниманіе, чтобы не думать о томъ, что болзненно сжимало его сердце раньше, чмъ мысль давала образъ.
Онъ уставился глазами въ окошечко двери, но не видлъ, какъ молодой, безусый солдатъ изъ караула, скосивъ глаза и стараясь, чтобъ этого не замтили другіе, пытался оглядть внутренность карцера.
— Чего глаза пялишь? Въ кіятр разв? — донесся до Ермакова сердитый шепотъ.
— Кому это?— подумалъ Ермаковъ:— Кто глаза пялитъ? Зачмъ пялитъ?— И опять что то, неоформленное еще въ сознаніи, рзнуло его по сердцу, и онъ быстро оборотился къ высокому окну карцера, надясь найти тамъ что-нибудь, что перемнило бы его мысли.
— Встать, смирно! — раздалась команда, и Ермаковъ почувствовалъ, что приближается что-то страшное и неизбжное, отъ чего уже нтъ спасенія, отъ чего нельзя укрыться, о чемъ нельзя не думать. Онъ всталъ съ наръ и, поправивъ ни себ накинутую шинель, ожидалъ. Что-то заговорили въ караульномъ помщеніи, но Ермаковъ не могъ понять, о чемъ говорятъ, такъ какъ употреблялись совсмъ не т слова, какія предулавливались его ухомъ. Только слово ‘лампа’ уловилось его сознаніемъ.
— Ну, конечно: надо зажечь огонь, давно пора! — сталъ думать Ермаковъ и, слыша, что отпираютъ замокъ его двери, настойчиво старался убдить себя въ правильности этой догадки:— Давно пора огонь зажигать, давно пора… Уже темно, надо зажигать…
А замокъ все еще отпираютъ.
— Давно пора, давно пора…— увряетъ себя Ермаковъ: — ну, вотъ зажгли, слава Богу… Давно пора, давно пора, уже темно…
Дверь растворилась.
— ‘Кто зажигалъ лампу, если дверь отворялъ ефрейторъ?’ — задаетъ себ вопросъ Ермаковъ и сейчасъ же получаетъ отвтъ: лампу держитъ, освщая входъ въ карцеръ, ‘чернявенькій солдатикъ’… Онъ замтилъ почему-то этого ‘чернявенькаго’, еще когда шелъ въ карцеръ. А вотъ рядомъ съ нимъ стоитъ дежурный по полку, а позади его, Ермакова, ротный. Взглянулъ Ермаковъ на ротнаго, и сразу масса новыхъ мыслей хлынула ему въ голову, а господствующей была мысль: — ‘А вдь ротному достанется, завсегда ротный долженъ отвчать…’ И Ермакову было больно глядть на лицо ротнаго, изможденное долгой лихорадкой. Жестокій пароксизмъ производилъ болзненныя гримасы на желтоблдномъ лиц и синихъ губахъ.
— ‘Опять у него лихорадка, вотъ почему и на занятія не пришелъ’, — думалъ Ермаковъ. И ему захотлось сдлать что-нибудь пріятное и хорошее своему ротному.
— Вотъ какъ передъ Истиннымъ…— заговорилъ Ермаковъ и замолчалъ: онъ не зналъ, что сказать дальше.
— Откуда у тебя взялся патронъ?— съ усиліемъ спросилъ ротный.
— Караульный, — отвчалъ Ермаковъ.
— Отчего же ты не сдалъ сегодня инструктору? Онъ вдь отбиралъ патроны.
— Я на посту ночью вынулъ изъ колодки, а назадъ забылъ вложить. Колодку съ остальными патронами сдалъ, а тотъ забылъ.
— А инструкторъ считалъ же у тебя патроны?
— Инструкторъ не раскрывалъ колодки, — отвчалъ Ермаковъ.
Ротный замолчалъ.
Ермакову стало невыносимо тяжело… ‘Спрашивай скорй, спрашивай, — думалъ онъ про себя, — не томи, нельзя такъ стоять’.
— Ну, а ты…— началъ ротный и пріостановился.
— ‘Вотъ оно, начинается…’ — подумалъ Ермаковъ, точно угадывая, о чемъ хотлъ спросить ротный, и почему онъ замолчалъ.
— Ты какъ: не ссорился съ Басюрой?..— докончилъ свою мысль ротный.
Кровь хлынула въ голову Ермакова.— Ваше высокоблагородіе, вотъ какъ передъ Истиннымъ…— и голосъ Ермакова зазвенлъ.
Ротный отвернулся.
— Запри! — сказалъ онъ, ни къ кому не обращаясь, и вышелъ вмст съ дежурнымъ по полку.
Не прошло и получаса, какъ этотъ небольшой разговоръ ротнаго съ Ермаковымъ комментировался политиками въ рот на вс лады.
— А у пыку ни заихавъ?..— спрашивалъ высокій, плотный малороссіянинъ у вертляваго вятича.
— Ни-ни! Такой чижолый на руку, и хочь бы разъ теб по морд.
— Дуракъ ты, мазепа-хохолъ, — докторальнымъ тономъ возражалъ ефрейторъ-пермякъ, — ншто этимъ можно Ермакова отъ суда ослобонить, ежели въ ‘пыку’!
— Одначе же съ сердцовъ бьетъ, — вмшался одинъ солдатикъ.
— Сказалъ тоже: то съ сердцовъ, а здсь… а здсь печенка! — объяснилъ ефрейторъ, и вс политики такимъ объясненіемъ вполн удовлетворились.
Ермаковъ опять сидлъ взаперти, но теперь онъ понималъ, что ‘думать надо’.— ‘Все равно отъ этого не уйдешь’ — ршилъ онъ. Но когда ршилъ, что ‘думать надо’, то не зналъ, о чемъ думать. — ‘Ну, убилъ — размышлялъ онъ, — сошлютъ меня въ Сибирь, это ничего, не бда, что сошлютъ’.— Ему чувствовалось, что важна не ссылка его въ Сибирь, а есть что-то другое, боле важное, чмъ его участь. Ссылка въ Сибирь, какъ будто, затемняетъ значеніе этого важнаго, но оно, это важное, остается имъ, не смотря на ссылку. И если бы отъ ссылки въ Сибирь важное перестало быть важнымъ, если бы оно исчезло, то было бы хорошо и ему, и… Басюр.
— ‘Да вдь Басюра, можетъ, живъ, можетъ, только раненъ, я, кажется, очень влво винтовку свалилъ…’ — И радостная надежда мелькнула въ сердц Ермакова.
— Ребята, — подошелъ онъ къ окошечку двери, — ребята, какъ Басюра?..
Наступило небольшое молчаніе: никто ему не отвчалъ.
— Царство ему небесное, — сказалъ, наконецъ, караульный начальникъ и, снявъ шапку, перекрестился. Многіе изъ караула сдлали то же, но Ермаковъ, хотвшій также перекреститься, удержалъ свое движеніе: ему казалось, что онъ не имлъ права креститься за упокой души Басюры.
Онъ отошелъ къ двери и услся на нары.
Важнымъ оказалось то, что былъ человкъ, а теперь нтъ этого человка… Человкъ этотъ имлъ близкихъ, думалъ о нихъ, и т объ немъ думали, и они, и онъ жили взаимными надеждами, а Ермаковъ эти надежды разрушилъ, однимъ нажимомъ пальца разорвалъ т тысячи нитей, которыя сплелись между этимъ человкомъ и другими… Если бы онъ, Ермаковъ, посмотрлъ на тотъ патронъ, который вкладывалъ ощупью въ коробку ружья, человкъ былъ бы живъ, и эти нити продолжали бы существовать, а теперь все это разрушено оттого, что онъ не сдлалъ маленькаго движенія глазами внизъ…
Нтъ, не можетъ этого быть, чтобъ такія страшныя вещи происходили отъ такихъ ничтожныхъ причинъ… Здсь должно быть что-то боле сильное, боле могущественное и осмысленное: здсь должно быть стремленіе нечистой силы поразить Ермакова…
И Ермаковъ испугался этой мысли и ршилъ по иному: не нечистая это, а Божеское наказаніе за грхи…
Ну, пусть ему наказаніе, но чмъ виноватъ Басюра? Почему онъ такъ пострадалъ?… А зачмъ Басюра зеркало отставилъ. Вдь начальство не позволяетъ цлиться безъ зеркала. Ежели бы Басюра исполнялъ приказанія начальства, то онъ, Ермаковъ, только и всего, что прострлилъ бы зеркало, а не убилъ бы человка. Грхъ на немъ, на Басюр. Но тутъ Ермаковъ вспомнилъ мертвое лицо Басюры и устыдился своихъ мыслей:
— Нтъ, на мн, на мн грхъ! — застоналъ онъ, заметавшись на нарахъ.
— Ермаковъ, хочешь чаю выпить? — предложилъ кто-то изъ караула.
— Спасибо, братцы, не хочу.
— Отчего не побаловаться?..— настаивалъ безусый солдатикъ, заглядывавшій ране въ карцеръ.
— Чего суешься?..— вполголоса остановилъ его караульный начальникъ:— Видишь, человкъ не въ себ.
А Ермаковъ все думалъ и думалъ, онъ перебиралъ и вс свои грхи, и вс т мелкіе эпизоды изъ своей жизни, въ которыхъ ему приходилось имть дло съ Басюрой, даже т эпизоды, которые происходили на его глазахъ между Баююрой и другими чинами роты, — и во всхъ этихъ картинахъ фигура Басюры вырзывалась ясно, отчетливо… И тутъ же онъ вспоминалъ, что уже Басюра убитъ имъ, и тоска и недоумніе охватывали его, и еще живе, еще подробне рисовалъ онъ себ картины, въ которыхъ дйствующимъ лицомъ былъ Басюра, онъ видлъ его, слышалъ его голосъ, вспоминалъ вс слова, которыя были когда-либо сказаны имъ. Ермаковъ всталъ и началъ ходить, но помщеніе было очень маленькое: ходить было трудно.
— Ребята, пустите къ себ!.. — обратился онъ къ караулу.
Караульный начальникъ, молча, открылъ замокъ и отворилъ дверь. Ермаковъ вошелъ въ караульное помщеніе и оглядлъ его: солдаты сидли вокругъ лампы, стоявшей на табуретк, гд была нарисована шашечная доска и разставлены самодльныя шашки. Вс люди, при его вход, наклонились надъ доской и, какъ будто, были очень заняты игрой: никто на него не смотрлъ… Даже караульный начальникъ, отворявшій дверь, смотрлъ куда-то въ сторону.
Свтъ лампы показался Ермакову очень яркимъ. Онъ постоялъ съ минуту вблизи порога.
— Ну, спасибо, братцы, — сказалъ онъ, наконецъ. Повернулся, опять вошелъ въ карцеръ и притворилъ за собой дверь. Караульный, не говоря ни слова, опять заперъ ее на замокъ.
Солдаты угрюмо посмотрли на запертую дверь и продолжали сидть въ тхъ же позахъ.
Ермаковъ услся на нарахъ въ самомъ углу, натянулъ себ шинель на голову и думалъ, думалъ…
Черезъ два дня въ полковомъ караул былъ ‘землякъ’ Ермакова, Трошкинъ. Трошкинъ зашелъ въ карцеръ къ Ермакову, сидвшему на нарахъ, сунулъ ему свою мозолистую, корявую руку, вздохнулъ и опустился на нары.
— Похоронили, — сказалъ Трошкинъ.
— Рзала?— спросилъ Ермаковъ.
— Ну, ужъ конечно, ни безъ этого…
— И зачмъ рзать?— сказалъ Ермаковъ.
Помолчали.
— Слдователь всхъ опрашиваетъ, — началъ опять Трошкинъ.
— Я завинюсь ему, — сказалъ Ермаковъ.
— Про что завинишься?.. — возразилъ Трошкинъ: — Чай, не нарочно, замсто пружиннаго, боевой положилъ.
— Все-таки завинюсь.
— Аль въ Сибирь захотлось?
— Захотлось, — коротко отрзалъ Ермаковъ.
Опять помолчали.
— Значитъ, въ Зврюково, домой, значитъ, не пойдемъ?— спросилъ Трошкинъ.
— Дуракъ ты, Трошкинъ! Какое мн теперь Зврюково. Разв…— началъ было Ермаковъ и оборвалъ.
Опять помолчали.
— Ну, прощай, — протянулъ руку Трошкинъ, — только я теб скажу: большой ты грхъ на душу берешь.
— Больше, какъ взялъ уже, не возьму! — возразилъ Ермаковъ.
— Ну, взялъ: на Басюру взялъ одинъ, а на отца-мать другой теперь поднимать хочешь… Ты свое сердце понимаешь, а родительское понимать не хочешь. Не форси ты со своимъ сердцемъ, вотъ что. Прощай!..— И Трошкинъ вышелъ изъ карцера,
Ермаковъ былъ сраженъ, и когда въ тотъ же день военный слдователь снялъ съ него допросъ, — онъ показалъ все ‘какъ передъ Истиннымъ’, и былъ немедленно освобожденъ изъ подъ ареста, съ ‘отдачей подъ надзоръ непосредственнаго начальства’.
Когда онъ вернулся въ роту, его прежде всего поразило то, что въ рот было все по старому. Что именно должно было сдлаться тамъ новаго, Ермаковъ объяснить себ не могъ. Онъ чувствовалъ только, что самъ онъ весь другой, а все вн его осталось прежнее. Даже люди его роты говорили съ нимъ и смотрли на него такъ же, какъ и раньше. Это казалось Ермакову, пожалуй, удивительне всего, и онъ пристально вглядывался въ каждаго солдата роты, точно стараясь разгадать, не скрывается ли за наружными прежними отношеніями еще чего-нибудь новаго. И ему казалось, что теперь вс люди кругомъ стали добре…
Ротный не приходилъ въ роту: онъ все хворалъ, а Ермакову такъ хотлось его видть… Ему казалось, что ротный придетъ, и тогда прояснится то неясное положеніе, въ которомъ онъ чувствовалъ себя. Но Ермаковъ не дождался прихода ротнаго: однажды вечеромъ грамотей роты долго разбиралъ длинный приказъ по полку, и вечеромъ, посл переклички, фельдфебель прочелъ этотъ приказъ передъ ротой. Изъ этого приказа Ермаковъ могъ понять только, что его ротный командиръ отршается отъ командованія ротою и предается военно-окружному суду. За что предается суду — Ермаковъ точно узнать не могъ, потому что были написаны все какіе-то номера какихъ-то статей какой-то книги, но въ начал приказа все говорилось объ ‘его дл’, а въ конц концовъ — предается суду ротный командиръ, исполняющій обязанности отдленнаго унтеръ-офицера, ефрейторъ Андреевъ, инструкторъ Пальчукъ, а его, Ермакова, по приказу, арестовать на 30 сутокъ смшаннымъ арестомъ.
Ермаковъ сидлъ подъ арестомъ, и его неотвязно грызла мысль: почему онъ арестованъ на 30 сутокъ за ‘такое’ дло, а совершенно невиноватые, по его мннію, Пальчукъ, Андреевъ и ротный — преданы суду. Его представленіе о справедливости никакъ не могло помириться съ такимъ исходомъ дла: онъ могъ предполагать, что его ‘сошлютъ’, даже поставятъ ‘подъ разстрлъ’, но чтобъ судили Пальчука, Андреева и ротнаго за ‘его дло’, — онъ этого предполагать никакъ не могъ. Но что зависимость между ‘его дломъ’ и судомъ надъ ротнымъ была, и что вовсе не за что другое ротный былъ преданъ суду — въ этомъ убждены были и вс его товарищи, не мене удивленные такимъ оборотомъ дла. Конечно, ‘ротный завсегда отвчаетъ’, но чтобъ такъ тяжела была отвтственность, этого никто изъ солдатъ предположить не могъ.
Еще боле увренности въ томъ, что это ‘дло его’, Ермаковъ получилъ тогда, когда его подъ конвоемъ повели изъ-подъ ареста въ окружный судъ, гд судились его ротный, Андреевъ и Пальчукъ, и тамъ длали ему допросъ. А вскор прочитали приказъ, изъ котораго онъ узналъ, что бывшій ротный, за ‘его дло’, арестовывается по суду на три мсяца съ ограниченіемъ правъ по служб, а ефрейторы Андреевъ и Пальчукъ лишаются ефрейторскаго званія и арестовываются каждый на 30 сутокъ… Ермаковъ сталъ ‘сумный’ и даже разъ сказалъ Трошкину: ‘зря я тебя послушалъ!’ — на что Трошкинъ опять ему отвчалъ: ‘нефорси!’
Прошло около года. Опять Ермаковъ стоялъ на томъ же ночномъ посту. Опять сялся мелкій осенній дождь, и сырой втеръ раскачивалъ верхушки деревьевъ, возвышавшіяся надъ оврагомъ, и пронизывалъ Ермакова сквозь мокрую шинель. Скрестивъ руки на дул ружья, смотритъ онъ въ срую мглу и ясно видитъ два силуэта, одинъ за другимъ выпрыгивающіе изъ глубины оврага и направляющіеся къ складу. Вотъ они уже крадутся къ крайнему окну, вертя головами и ища часового. Но Ермаковъ не перемняетъ позы: онъ стоитъ такъ-же спокойно. Наконецъ, люди замчаютъ его: одинъ быстро ложится на землю, а другой продолжаетъ стоять, посматривая на Ермакова.. И оба похожи на зврей, готовыхъ броситься впередъ, чтобы цною чужой жизни спасать свою.
— Идите, ребята, своей дорогой…— говоритъ Ермаковъ громко, спокойно, не шевелясь. Голосъ его звучитъ такъ просто и буднично, какъ будто онъ говоритъ самую обычную вещь, при самыхъ обычныхъ обстоятельствахъ. И это потому, что Ермаковъ много думалъ о томъ, что было, и не боится, что оно будетъ опять… Этого не нужно, и этого не будетъ! И онъ знаетъ, что люди эти его поймутъ… И они понимаютъ… понимаютъ, быть можетъ, не самыя слова, а тонъ голоса, который звучитъ такъ увренно и такъ просто среди напряженія минуты…
Лежавшій на земл поднимается, и оба хищника доврчиво, не спша, уходятъ въ темноту…
Ермаковъ вскидываетъ ружье и идетъ вдоль стны… Потомъ останавливается и думаетъ… Думаетъ не о тхъ людяхъ, которые ушли и могли бы вернуться, но о томъ, что было… И еще обо многомъ, что посл того приходило ему въ голову…
Ночь темна, въ овраг шумятъ ручей. Сетъ мелкій дождикъ…