Александр Малышкин.
Случай с комиссаром
Александр Малышкин.
Случай с комиссаром
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
——————————————————————
Случай с комиссаром, Малышкин Александр Георгиевич, Год: 1924
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Очнулись оба сразу — и комиссар и начразведот Михайлов, спец. Автомобиль без фонарей стоял где-то в лунном поле.
— Камера, что ль, опять лопнула? — крикнул спец.
Никто не ответил. Спец вылез, закрючив пальцы в рукава, запрыгал, ежась, около машины. Шофер темнел под колесами, как камень, вероятно, сидя на корточках, чинил. Невысокая луна сияла округло, по-волчьи, равнины лежали в мерзлом фосфорическом дыму, мутно и бездонно освещаясь вдаль. Ночь казалась не виданной никогда.
Спец уловил что-то ухом, прислушался. Из-под колес играл веселый звук:
буль-буль, буль-буль…
— Ты никак, дружище, из радиатора сосешь?
Шофер, не вставая с корточек, пробурчал:
— Обнаковенно, согреться…
— А-а… это, брат, идея! Ну-ка, нацеди… Комиссар, эй, греться хотите?
Комиссар вывалился из кузова, неуклюже расставился по дороге, приземистый, косолапый. Спец уже тянул кружку.
— Там вон черный хлеб в чемоданчике, — вы с корочкой, с корочкой.
Комиссар выпил, яростно сплюнул.
— Керосинище…
Спецу было весело. Цедил еще, хохотал.
— Нынче святки, советские святки, комиссар, а? Тащите-ка!
Выпили еще по одной. Михайлов хотел по третьей, но комиссар по-начальнически запротестовал:
— Буде. Ехать надо.
Залез в кузов, завалился, видно, нацеливался опять сопеть до самого штаба. Спец стоял на ветру, закуривая, щелкнул крышкой часов.
— А где мы теперь, товарищ шофер?
Копаясь в темноте, что-то неразборчиво пробормотал, вроде:
— А пес его знает где…
Спец облокотился на машину, мечтательно покуривал.
— А знаете, комиссар, если бы полковнику Муранцову стало известно, что мы здесь с этими документами… пожалуй, не пожалел бы эскадрончика нам в тыл! И что это, черт, за местность?.. — И неожиданно в самое ухо спросил: — Вы шофера хорошо знаете?
— Шофер и все…
Комиссару разговаривать не хотелось, блаженно разломило всего, будто только что тысячу пудов перегрузил на субботнике. Накануне провели без сна всю ночь, провозившись в разведке с фельдъегерем полковника Муранцова и шифром. Теперь бы повернуться на бок, надвинуть малахай до усов, всласть утонуть с головой в дремотную приятную ерунду. А тут как назло спец бубнил без умолку, почувствовав, видимо, склонность к душевным разговорам.
— …Вот, вы говорите — спец. И слово-то какое куцо-халтурное придумали: спец! А вот этот самый спец нарисовал вам подробную дислокацию неприятельской дивизии и всех передвижений в ее тылу знаете как? — по одним намекам, обрывкам, слухам, по противоречивым ответам пленных, где другой увидел бы только безнадежную нелепую кашу. Здесь игра мозговых молний, творчество, а вы — спец! Разве не я нащупал, как перехватить эти документы, подобрал все до мелочи, вплоть до коллекции погон — картина? Вы знаете, что полковник Муранцов, пока это до него не дошло, вот здесь у нас со всей дивизией? А обо мне что вы знаете? Бывший офицер, начальник разведывательного отделения и больше ничего! А я, дорогой мой, юридический кончил. Когда вы еще мотались там где-то сторожем или пилили тес, я уже вашего Маркса от корки до корки, ночами напролет. У меня Маркс не на стенке, а в каждой мозговой извилине. Обидно, что все равно вам ничего не втолкуешь никогда! Думаете, что из-под палки. Спец ведь, а?
Комиссар тушей залег, молчал, посапывая.
Шофер чем-то потревожился, высунул спереди голову, глядел.
— Никак гудет… Эшалон, что ль, где?..
Стояла в мглисто-зеленоватом дыму ровная мерзлая ширь. Сбоку лилось что-то мутным горбом — не то даль земли, принимаемая глазом за ровную насыпь, не то далекая гора. Непонятное фосфорическое зарево полыхало за ней.
— Позвольте… — пригляделся Михайлов. — Что это там, видите? Селение, что ль? Черт, не могу представить карты…
Комиссар выпутал голову, тоже угадывал.
— Поезд…
— Поезд — вон откуда. Поезд двигается, а это нет.
Отчетливо и гулко погромыхивали из темноты лязг и мерные уханья. Глаза уже ждали — уже видели, как ползет убогий, запертый на ночь состав, в смрадных теплушках пронося спящих, натруженных, оборванных, разбросанных головами к прикладам. Над пустынной ночью еще раз висело грозное и молчаливое напоминание о войне, нищете, упорстве…
Шофер влез в машину, она рвалась, рокотала.
И вдруг выхватило крутящимися огнями из-за мутной горы. Царственно рыча, пала грудь чугунного, высочайшего, скрежеща, разрывая ветер. Огромные зеркальные, сияющие насквозь окна лились одно за другим, как бешеная карусель. На миг дикой внезапностью протаяли тюлевые занавески. Клонилась женщина в голубом сказочном тюрбане. Где-то трое в сияющем сквозном стекле пронеслись, медленно и дружественно куря, сверкая золотыми оплечьями. И мгла скакала по багровому следу, опять заваливала, глушила все…
Комиссар тряс остервенело шофера за плечо.
— Ты чего же, в какую нечистую силу завез, чертова голова? К золотопогонникам ведь в лапы завез!
— А я знаю?.. — мычал шофер.
Комиссар встал во весь рост, бурно почесал под малахаем и брякнулся опять на сиденье.
— Гони обратно.
— Подождите, — сказал Михайлов.
Голос был напряженно-спокоен. Возился с папиросой, раскуривая. Комиссар искоса увидел в пламени кусок обветренной щеки: зрачок за ней напрягался мыслью, сухо, жестко, замкнуто.
— Ясно, что мы прокатили через стык двух частей. Возвращаться наугад нелепо. Надо ориентироваться. У вас там в сумке, в материалах, есть погоны.
Он нервно затянулся раз, словно не решаясь договорить.
— Вот… — он пригнулся вплотную, — шофера пристрелить, что он… Я умею править.
— Да нет! — рванулся от него комиссар, — так это, дуралтай…
— Сомневаюсь. Хотя пусть. Мое мнение — ехать на город и по нему определиться. Расположение частей мне известно наизусть, нужно только точку. По стыку же прорвемся назад. Давайте погоны.
Комиссар подумал и начал расстегивать походную сумку. Спец, встав на корточки, помогал, чиркал спички одну за другой. Пальцы на ветру не сгибались, с трудом вкалывали и застегивали английские булавки. Спец сухо рассмеялся.
— Совсем святки, даже с ряжеными.
Он перелез вперед и, отодвинув шофера, сел за руль. Вдруг комиссар почувствовал на себе в упор невидимый гнетущий взгляд.
— Товарищ комиссар, спец будет сидеть к вам затылком. Так что, если заподозрите малейшее… понимаете?
Комиссар отвалился, молчал.
Машина врезалась в ветер, неслась в словно переменившихся враз, искаженных пространствах. Будто вверх ногами повисла луна. Погоны на плечах ощущались чуждо, стыдно, в каком-то ехидном смешке. Комиссар не выдержал и пустил тихонько матерном.
— …Святки!..
…Мчались в аллее бесконечных тумб, освещенных издалека как бы зеленовато-тусклым солнцем. Выдвинулись угрюмые предместья, проплывая унылыми потухшими громадами казарм, заборами, керосиновыми фонарями, сгорбившимися в безлюдной недоброй дремоте. Сквозь кварталы уже разворачивался вблизи большой город, досылал прибойный гул.
Спец на ходу затормозил, обернул обеспокоенное лицо.
— А про горючее забыли? На обратный ведь не хватит, а?
Комиссар заморгал. Конечно, не хватит, занесло черт знает куда… В голову полезло самое отчаянное, самое фантастическое: схитриться украсть, отбить где-нибудь силой?.. Вдруг в глазах все перевернулось, хлынуло оглушительным потопом, поехали высочайшие, до самого неба, этажи, окна горели тоже до самого неба, бушевало море столбов, проволок, экипажей, человечьих голов. Из огненного крутева лезли глаза спеца — веселые, пьяные, как будто рехнувшиеся…
— Риск? А, комиссар?..
И ринуло в самую кипучую коловерть, загрузло там, стиснутое с обеих сторон, куда-то мчало, сломя голову, прострельнуло под самым носом у трамвая, через ливень вывесок, пролеток, шарахающихся пешеходов, неожиданно осадило перед сияющим десятиэтажным рестораном.
Спец спрыгнул, подбежав, прошипел на ухо:
— Товарищ комиссар, в нашем положении безопасен только риск… Сейчас пройдем наверх. За горючее ручаюсь… Помните, что — я ваш для поручений, поручик Шевалье.
Сияющие двери сами распахнулись. Спец почтительно пропустил комиссара вперед, держа под козырек, звякнул шпорами и, войдя, повелительно крикнул:
— Кабинет полковнику Муранцову!
…Сразу будто глуше и почтительнее зазвучал шорох сходящих и восходящих по баллюстрадным аллеям лестниц — визиток, френчей, воланов шелковья. В общем зале будто тысячью ковров накрыло океанное звяканье, гул и гам. Отрывали от тарелок, от бокалов, от голых ожемчуженных шей глаза, таращили вверх, в матовое марево люстр, в открытые там ниши кабинетов бельэтажа, куда проследовал гроза и власть края, полковник Муранцов. Лакеи благоговейно бежали, рассыпаясь веером по коридору, воздвигали там в кабинете что-то волшебное из хрусталя, фруктов, блистающих ножей и вилок и золотистых вин. Лакеи только краем глаза дерзали взглянуть на полковника Муранцова, который, расставив в толстых кожаных штанах кряжистые ноги и заложив руки за спину, моргал в пространство белыми навыкат глазами, — казалось, полковник искал повода озвереть. Музыканты, не в очередь оторванные от бутербродов и чая, уже гудели и нащипывали струны, настраивая. И вот грянула здравица величественной ниагарой через интимнейшие коридоры, ниши, залы — здравица полковнику Муранцову!
Комиссар выждал, когда выбежали лакеи, и хмуро подошел к поручику:
— Зачем это вы затеяли, товарищ, дурака валять? Не то, что самим башки посшибают, а вы вот про эту штуку не забудьте…
Он показал на сумку.
Поручик беспечно разглаживал перед зеркалом пробор.
— Можете быть спокойны: дивизия полковника.
Муранцова переброшена сюда только две недели, его не знает никто. А почему и дурака не повалять? Вы посмотрите!
Поручик подвел к нише — там, внизу, здравица изрыгалась ниагарой, бурлило море столиков, сотни бокалов восторженно поднимались вверх.
— Все выше!
И в зрачках самого поручика прошло мутным дымком: так поручик Шевалье вытаскивал когда-то, в такую же полночь, карту очко за очком и жрал ее мутными глазами — что метнется, защемит там, в конце? Поручик был отчаянным игроком…
— …Подождите.
И будто вслед за ушедшим поручиком сразу оборвалась ниагара музыки, настало вдруг: звон, шарканье, как бы отдаленное кудахтанье, волна шепотов — это зал приходил в себя, оживал, возвращался к привычному веселью. Комиссар подтопал к зеркалу, оглянулся, насупил в упор брови, отставил ногу в кожаной штанине вперед и подбоченился кулаком, пальцем накручивал густой унтер-офицерский ус. Он делал полковника Муранцова…
И, набулькав себе полстакана коньяку, выпил.
— А…боевой у меня… поручик!
Поручик уже входил, ведя двоих щегольски одетых штатских, рекомендовал ручкой мимо груди:
— Господин полковник, представители промышленности… мм… желают засвидетельствовать… Помните, в письме отзывался генерал Воронихин? Имею честь…
Первый: овал снеговой манишки на журавлиных высочайших ножках, вместо лица длинное, восторженное что-то, как у лошади, почти без глаз — они слиплись, они молились, они — сю-сю-сю…
— Гась-падин… паль-ковник… разресыте…
Второй: комиссар увидел только два хрящеватых стоячих уха, даже неприятно от них посоловел, два уха, произрастая в обе стороны из квадратной, ежиком стриженной головы, стояли на брючках-коротельках, сладко жабились длинными двумя губами.
— Разрешите… как доблестнейшего…
Длинноногий ослепительно жмурился.
— Как воз-дя…
Тянули бокалы, в которых искрилось, наигрывало золотистое, и будто все в золотистом стало пожаре — хрусталь, поручик, лепные вензеля стен и даже закинутые в небыль куда-то мерзлые поля, луна, волчья нищая дорога — все высочило веселую искристую золотистость из себя, золотистое хлестнуло с гулом из бутылочного горла, поручик ловил струю в бокал, нес.
— Полковник. Друзья армии и… будущей, освобожденной…
Комиссар хмыкал (насупленный, ногу в штанине кожаной надменно вперед):
— Да-да… выпить надо… — косился глазом на поручика так, чтобы тот понял: кончай скорей с этой сволочью, что там надо, ну ее к…
Поручик любезно рассаживал за стол.
И лакеи, мягко снизойдя из-за дверей, занялись полковником: тот нежно обвешивал салфеткой морщеную мужичью шею, тот воздушно реял терелками над хрустальными воздушностями стола, комиссар отхлебнул игристого и погрузился в рыбу.
Вдруг поручик вспылил и хляснул ладонью по скатерти.
— Позвольте, господа, какие полномочия? По положению о полевом управлении войск, в руках начдива вся власть по снабжению вверенной ему части. Вплоть до реквизиций… — Он быстро взглянул на комиссара.
— А! — рявкнул комиссар, — Вы там… спекулянты!
Длинный испуганно подсеменил к нему, укоризненно свалив лошадиное лицо на плечо.
— Господин полковник… избави бог…
Другой уже стоял угластыми ушами над самой тарелкой, хмылился ротищем.
— Ваше превосходительство… мы слуги родины!
Поручик поднялся и почтительно дотронулся пальцем до комиссаровой сумки.
— А впрочем, разрешите им показать, господин полковник.
Вырыл какую-то бумажку.
— Извольте. ‘Возлагаю на командующего дивизией, полковника Муранцова… право заключать договоры от имени командования… по кредитам командования… в районе расположения…’
Длинный отгонял от себя бумажку, умиленно ныл.
— Дорогой… Дорогой… Вы понимаете… коммерсия! Ясно, ясно! Разресыте предварительный договор…
Ушастый хмылился.
— А это… подписывать поедем, я вам покажу, ц! ц! — взасос зачмокал себе пальцы… — поедем к душечке Ангелине Павловне!
Длинный по-детски закатился, заслюнявился.
— К… к… к… Ангелине Павловне, восторг!
Вдруг комиссара подтолкнуло что-то, даже остановился. Будто резко и предостерегающе подуло из мерзлых тех, забытых полей. Куда его везут? Поручик — особенно поручик — зачем он глядит так в нишу мутно и завороженно?.. Предаст?.. Может быть, все — одна комедия?.. какая он сила?.. какой полковник Муранцов?.. Ловушка…
Отступил, пронзительно впился во всех троих.
И три пробора склонились. Звякнув изысканно шпорами, поручик распахнул дверь, приглашая. Три пробора почтительно ждали. Нет, как будто не было ничего… Полковник насупленно бросил руку на кобуру, выгнул грудь и величаво прогрохал мимо — раз-два, раз-два.
Кипящая ночь охватила. Ушастый трусил следом, бережно подсаживал в таксомотор:
— Господин полковник… сделайте честь…
Через стекло кареты увидел, как поручик, надменно подойдя, сказал что-то шоферу и шофер, услужливо спрыгнув, поволочил за ним тяжелый бидон. Чуть не загоготал:
— Боевой, сволочь…
Резануло сиреной, пулей понесло вдоль улиц. Штабная с поручиком накручивала сзади. Если бы в самом деле такая власть, полчок шандарахнуть…
Скосился на ушастого: тот величаво пыжился рядом в мехах и важном чопорном цилиндре. Иголочками заиграло озорство.
— Вы смотрите, сукины дети, не вздумайте мне там гнилых подметок всучить. Я вас…
Передохнул для острастки (так всего и распирало заржать…).
— П-пе-ре-вешаю.
Красноливрейный встречал в вестибюле.
Ушастый шепотом ободрял:
— Не беспокойтесь, господин полковник… компрометирующего ничего… вход секретный…
Полутуманно уходили перспективы лестниц за просветы высоких зеркал. Белые амуры стремились ввысь с перил, неся к губам длинные фанфары. За кем-то тончайшее одурманивающее дуновение вилось.
Комиссар потянул носом: вон откуда пахло.
У зеркала воздушно возникла в сквозном, зеленом, русалочьем, голыми руками сжав прическу, упоенно качалась.
Комиссар даже крякнул.
Она, заметив его, ахнула, стиснув ладонями щеки, скользнула из огромной синевы очи процвели испуганно и дивно — скользнула, и не было никого, только зеленое таяло, нежный смех тенькал где-то в зазеркальной мгле…
Где ты, комиссар?..
Ушастый на цыпочках тянулся по секрету:
— Из императорского театра… слышали? Эта только…
Гнусно щекотнул глазами:
— Через секретный вход… хи-хи!..
Красноливрейный в шелковых чулках повел наверх, поклонившись, указал на портьеру. Полковник и поручик были оставлены вдвоем.
Из чащи зимних растений японские фонарики матовели интимно и зеленовато. Какие-то звуки долетали из-за коридора, слагаясь в мглистую музыкальную грусть. Мерно и блаженно шаркали сотни ног, — это из какой-то большой и светлой комнаты, где платья неслись душистым вихрем, где вальс, как ветер счастья. Это увидел сквозь стены поручик Шевалье, он угрюмо пробежался по коврам из угла в угол, шпоры гневно стенали, скулы схмурились в мутную собачью тоску. Где-то праздник звенел, но без поручика — навсегда без поручика Шевалье…
Полковник осторожно оглянулся, хотел опросить:
— Ну, а дальше что же, товарищ? — не стал…
Что-то творилось с поручиком.
Из фонариков, из бархатных уютов, из сумерек, продышанных благоуханными руками и плечами, исструивался — вот как бы возникал из ничего — новый, блестящий и надменный поручик Шевалье… может быть, его комиссар и знавал когда-то.
И скрипки густо и блаженно и уже совсем близко засвербели. Нет, не скрипки, а вот эти эполеты, ловкий френч, исцелованный пробор — весь воссозданный вещами поручик Шевалье торжественно зазвучал, начиная жить…
И, может быть, поручик вспомнил отсюда спеца Михайлова, и сизые от махорки комнаты штабов, и рваный галдеж митингов, и стриженых мужиковатых женщин в малахаях и сапогах, и ветер, воющий везде, через окна и стены, голодный и буйный ветер — не оттого ли подошел, налил ликера прямо в стакан и залпом, злобно выпил.
Комиссар тронул его за локоть.
— Не пейте больше, боюсь выкинете вы чего-нибудь.
Поручик раздраженно усмехнулся.
— Кажется, пора перестать мне указывать, товарищ… комиссар! Мы здесь оба ровня… кандидаты на одну вешалку. И вообще…
Поручик крутнулся на каблуках и нагло щелкнул пальцами.
— И вообще — я хочу пользоваться жизнью, господин полковник. Желаю и вам удачи!
И поручик — как будто не было — томно, шаля плечами, прозвякал, растаял куда-то, вероятно, в ветер счастья…
Комиссар налил в тот же стакан, глотнул и плюхнулся в кресло.
— Ицидент.
Подождал и глотнул еще. И сразу будто горн начали раздувать изнутри, прожаривая и прокаливая всего до самых пяток. Сидеть бы да сидеть так, вытянув ноющие ноги в ковровую негу, а к глазам пусть бежит, пусть туманит озорная, веселая дурь.
Черт с ним, с поручиком!
Ушастый уже лез, нашептывал:
— Для вас, господин полковник… разрешите… в каком жанре? Договорчик-то, договорчик-то подпишите, не забудьте… Имеются, дорогой полковник, у Ангелины Павловны такие… ц! ц!
Как патокой мазал:
— …для вас специально… инкогнито.
Полковник сугрюмился, игранул насупленными бровями.
— Ты не юли. Давай бумагу, я подпишу! — Подумал и заржал про себя… — А мне представь эту…
Вдруг яростно выпучил глаза на ушастого:
— Из инператорского!
Ушастый сразу окис.
— Господин полковник, но видите ли…
— Никаких! Сказал из инператорского, но!..
— Да вы посмотрите… — молил ушастый.
Хлопнул в отчаянии в ладоши.
И сейчас же визгнуло самыми тоненькими в оркестре, будто тысяча одичавших бесенят вырвалась на волю, портьера распахнулась, влетел длинноногий с рыжей вихлястой дамой, откалывая похабное, рыжая, выкручивая бедром, палила и пронзала полковника насквозь.
— К черту! — зарычал комиссар. — Полковника Муранцова надуть хочешь? К черту!
Рыжая шарахнулась, вылетела пробкой. Оба представителя плаксиво морщились.
— Дороговато, господин полковник…
— А?!
Покорно обвисли, пошли. Полковник потер ладони, загыгыкал.
— Пр-роняло!
Вдруг смыло смех. Представил, что в самом деле уже пришла та… Жутью провеяла недосягаемая, неиспытанная, о каких только щемит и снится… Сейчас придет и уже можно — полковнику Муранцову можно будет все?..
Почему — будто темная кара за ней, почему щемит?..
Вывизгивали бесенята…
Где ты, комиссар? Куда занесло, комиссар?
Вот за тяжелыми шторами, за окнами полночи вовсю гудят святки из тысячи этажей, пляшут, полоумеют, напропалую пирует нечистая сила. И зовут чудной глубью сны, зовут, обещая залелеять иструженное нищими днями тело. Снов хочет тело… А волчья степь, а ветер, а темь, а дорога, комиссар?
О чем вдруг щемит?..
Иль это отрыгнулось керосином, проклятый шофер…
Ночь…
Зацепенела, в мглах несвязных лунными, змеиными глазами заколдовала, из сердца пьет…
Вскочила с ногами на диван, из рюмки плещется на голые локти, глаза не то трепещут, не то смеются.
— Ах-хи-хи-хи!..
Будто тенькает сладостно по хрустальным подвескам.
Полковник прокатился бешено по комнате, напыжился до красноты, затопал.
— Эй! Чего бы мне! Чего бы мне?
Ухнул:
— Русскую!
У дверей заколыхалось, отодвинулись занавески — сквозь угарный дым выперла целая гора мутных рож — воротнички, фраки, шелка, — заблагоговели, зашелестели.
— Полковник просит… Полковник просит… Русскую!
И вымахнуло и взголосило и запиликало сломя голову — будто ополоумело враз.
— Ну?
Подскочил к дивану — уже все летело, гикало вверх ногами: стены, кресла, фонарики…
— Ну!
Дрызнуло рюмкой в паркет. Заиграла из-под локтя, глазами залукавила, кралей плыла, звала через плечо…
Сам топнул ребром каблука, чмокнул ладонью об губы — как там когда-то, в дымной, ходуном ходившей теплушке, перед гогочущей братвой, и — под самый подол — вприсядку.
Как сте-е-епь…
Брюхом вывалился какой-то рыхлый, пожилой, во фраке, по-бабьи всхлипнул, ловил губами комиссарову руку.
— Отец… Отец… Спаси Россию!..
Комиссар наяривал в дым.
Рыхлый зажмурился, ни с того ни с сего дал дробот ногами и вдруг лихой чечеткой ударил навстречу комиссару. Глаза влиплись в него стояче, умиленно — вот-вот рыднут, визгнут…
— Отец…
— Жги!..
В дверях осоловелые, губастые подтаптывали лакированными ножками в лад. Ушастый вылез поближе, фамильярно мигал на полковника.
— Папашка-то… хи-хи!..
Комиссар вдруг остервенился, с размаху встал как вкопанный.
— Я тебе, гнус, не папашка! Не папашка, а… а полковник Муранцов. Т-ты!..
Ушастый скукожился, окосел.
От дверей оробело пятились, рыхлый впереди всех — щерился угодливо, как гад…
Пиликало, наяривало в дым.
Показалось комиссару, влип по уши в самую нечисть, в самую гнусь — сейчас бы вот — х! — нагнув голову, стебануть кого попало наотмашь да кубарем куда-нибудь на ветер…
— Вон! — затопал он. — Все вон!..
И смеркнулось, опустело в комнате. Будто тьма какого-то развала, в нее летят, сигают кувырком сверкающие призраки… В темноте промутнел человек, сурово тронул за руку.
— Буде, товарищ комиссар, нагазовались… в дорогу надо.
Шофер тянул в путаный сумрак.
Керосином отрыгнулось нехорошо: тоска…
На толчке поднял голову, — голова загрузла, ломила. Будто не проснулся, а родился сызнова во все это — в заиндевелую дорогу, в серый бездонный рассвет… Пегая будка выглядывала из снеговых кустов.
— Чего стоим-то? — мутно спросил он.
— На переезде. Эшалон идет…
Посмотрел. Веселый дымок вился из-за поседелого на заре вязника. Спец спал рядом, веки углубились и синие мутные круги. Что-то напомнили они тошно и сладко. Хотел вспомнить дальше, но мешало — стыд ли, страх ли…
Приподнялся в ветер: хватило, враз промыло всего насквозь…
Из-за выемки выволокся состав, паровоз едко дымил, пыхтел, мочился от натуги прямо на рельсы. Красноармейцы отодвигали двери теплушек, откуда шел клубами чад, протирали со сна глаза, ветер выдувал им снизу гимнастерки пузырями.
— Куда состав? — крикнул комиссар.
Какой-то лихой, чубастый, с воротом настежь, вывернулся из двери и ядовито оскалился на проезжих.
— А тебе дело? Ишь ты факел расселся, едрена вошь!
В теплушке, как по уговору, набрали в грудь гоготу и грянули.
Комиссар надвинул шапку на глаза, потупился. Под густым унтер-офицерским усом губа дрогнула тоже смешливо и — довольно.
…Вот о чем был керосин, тоска…
Впервые опубликован в журнале ‘Прожектор’, 1924, No 1, январь, под названием ‘Святочный рассказ’. Это же название, уже в качестве подзаголовка, сохранено в сборнике ‘Падение Даира’, M.-Л., 1926 г.
Источник текста: А. Г. Малышкин. Сочинения в двух томах. Том 2 — Москва: Правда, 1965 (Библиотека ‘Огонек’).