Слово предоставляется товарищу Чурыгину, Замятин Евгений Иванович, Год: 1922
Время на прочтение: 11 минут(ы)
—————————————————————
Из библиотеки Олега Колесникова
—————————————————————
Уважаемые граждане — и тоже гражданочки, которые там у вас
в самом заду смеются, не взирая на момент под названием вечер
воспоминаний о революции. Я вас, граждане, спрашиваю:
желательно вам присоединить к себе также и мои воспоминания?
Ну, так прошу вас сидеть безо всяких смехов и не мешать
предыдущему оратору.
Перво-на-перво я, может быть, извиняюсь, что мои
воспоминания напротив всего остального есть действительный
горький факт, а то у вас тут все как по-писанному идет, а это
неписанное, но как естественно было в нашей деревне Куймани
Избищенской волости, которая есть моя дорогая родина.
Вся природа у нас там расположена в сплошном лесу, так что
вдали никакого более или менее уездного города, и жизнь
происходит очень темная — в роде у каких зебр или подобных
племен. В числе, конечно, и я был тоже бессознательный
шестнадцати лет и даже верил в религию — ну, теперь этому,
конечно, аминь вполне. А брату моему Степке — царство ему
небесное! — было годов этак двадцать пять, и кроме того он был
ростом очень длинный, однако, грамотный несколько. И вдобавок
Степке другой, как говорится, герой — это наш бондарев сын
Егор, который тоже проливал жизнь на фронте.
Но как все это существует в минуту капитализма, то имеется
также противный класс в трех верстах, а именно бывший паук, то
есть помещик Тарантаев, который, конечно, сосал нашу кровь, а
обратно из-за границы привозил себе всевозможные предметы в
виде голых статуй, и эти статуи у него в саду расставлены почем
зря, особенно одна с копьем, в роде бог — конечно, не наш
православный, а так себе. И притом в саду гулянки и песни с
фонариками, а наши бабы стоят и сквозь забор пялятся, и Степка
тоже.
Степка — он не то что шаболдник был или что, а так в роде
чудной, опять же у него порча в нутре была, так что его даже в
солдаты не взяли, и он оказался безработный член домашнего
быта. Все ему завидуют сзаду и спереду, а он сидит со вздохом и
книги читает. А какие у нас, спрашивается, были книги в этот
царский момент? Не книги, а, можно сказать, отбросы общества —
или, вкратце, удобрение. И вся, если можно, публичная
библиотека была под видом чернички Агафьи сорока трех лет,
которая над покойниками псалтырь читала.
Ну, конечно, насосался Степка этих книг и пошел дурака
валять. Ночью, бывало, проснешься, с полатей вниз глянешь, а он
весь белый перед образом и сквозь зубы шипом шипит: ‘Ты меня
с-слышишь? Ты с-слышишь?’ Я и скажи ему один раз: слышу,
говорю. Кэ-эк он затрясется да вскочит, а уж я не могу, из меня
смех носом идет. Ну, тут он меня измутыскал так, что у меня
печенки с легкими перемешались — насилу отдох.
А Степка утром — папаше в ноги: ‘Отпустите, говорит, меня
в монастырь. Я, говорит, не могу, как вы, жить ежедневно,
потому у меня в груде стоит неизвестная мечта’. А папаша ему
произнес: ‘Ты, говорит, Степка, практический дурак и более
ничего, и завтра же ты у меня на работу в город поедешь к дяде
Артамону’. Степка начал, было, против папаши говорить разные
слова в виде писания, но папаша у нас был довольно не очень
глупый и притом с хитриной — он и говорит Степке: ‘А в
писании-то в твоем что сказано? Что всякий сукин сын мать и
отца слушаться должон. Вот это действительно святые слова’.
Выходит, писанием-то и утер ему орган носа, так что покорился
Степка и чуть свет уехал к дяде Артамону, который на фабрике
отставным вахтером служил.
И вот, как говорится, картина жизни с полета: тут,
например, фабрика вертится в полном дыму, и где-нибудь на
африканской границе невозможные скалы гор, и происходит ужасное
сражение, а мы в своем лесу ничего не видим, бабы без мужиков
как телухи ревут, и притом мороз.
В течение времени бондарева сноха от мужа Егора получила с
фронта письмо, что-де произведен в герои первой степени с
Георгием и в скорости жди меня обратно. Тут баба, конечно,
обрадовалась и надела чистые чулки. Перед вечером на Николу
вышли мы с папашей — глядь, катит на розвальнях Егорка
бондарев, рукой машет и какие-то слова говорит, а какие — не
слыхать, только пар из роту клубками в виду холодного мороза.
Я, конечно, очень волнуюсь поглядеть героя, но папаша мне
говорит: ‘Надо повзгодить, покуда он там с своей бабой
произведет смычку’. И только он это сказал — егорова баба к нам
сама ввалилась. Глаза белые, страшные, руки трясутся, и говорит
темным голосом: ‘Помогите мне, ради Христа, с Егором
управиться’. Ну, думаем, должно быть, исколотил, — надо
вступиться за женское существо. Сполоснули руки, пошли.
Входим, глядим — самовар кипит, на лавке постель изделана,
все даже очень подобно, и сам Егор у сундука тихо стоит. Да
только как стоит: к сундуку прислонен в роде какой куль овса, и
голова у него — наровнях с сундуком, а ног ни звания не
осталось, под самый под живот срезаны.
Обомлели мы — стоим безо всяких последствий. Спустя Егор
засмеялся нехорошо — так что у меня даже зубы заныли — и
говорит нам: ‘Что? Хорош герой первой степени? Нагляделись? Ну,
так теперь на бабу меня кладите при вашей помощи’. И, значит,
легла его баба на постель, а мы Егора с полу подняли и уложили
следующим образом. После чего ушли, я дверь захлопнул и палец
себе вот этот вот прищемил, но даже никакой примерной боли не
чую: иду — и все в глазах воображение Егора у сундука.
Вечером в егоровой избе, конечно, собрался народ в целом
виде. Егор — под иконами на лавке, к стенке прислонен ли стоит,
ли сидит — уж как это по-вашему пишется, не знаю. И которые
собравшись — все на него ужахаются и молчат, и он молчит,
курит, а я возле печки, и даже слышу, как прусаки вылезли и по
пристенку шуршат.
Тут, на счастье, пришел бондарь, который отец, и вынимает
спиртной предмет из кармана. Егор, конечно, выпил стаканчик, и
только это налил другой, как чей-то мальчонка с улицы вкатился
и кричит с удовольствием: ‘Барин! Барин!’ Глядим — правильный
факт: барин Тарантаев в дверях. Бритый весь, и дух от него
очень роскошный — видать, пищу легкую принимает. Кивнул нам
эдак — и прямо к Егору: ‘Ну, говорит, Егор, поздравляю,
поздравляю’. А Егор лицо ухмыльнул на один бок неприятно и
произнес: ‘А позволю себе: с чем вы меня поздравляете?’ Барин
ему ответственно говорит: ‘В виду, что ты есть гордость и
герой, приявший за отечество’. А сам дерюжку приподнял, какою
были закрыты у Егора нижние места, и нагнулся носом, глядит.
Тут Егор перекосоурился, зубами заскрипел — да как по шее
его дряпнет, да еще раз! Барин Тарантаев в пыху волнения ткнул
Егора, который на бок, как куль, а подняться не может, с
криком: ‘Бей его! Бей!’ Я в составе других подскочил к барину,
сердце у меня, как заячий хвост, трясется, и вот ничего мне не
надо — только в глотку ему вцепиться, то есть вкратце —
классовая борьба. Барин Тарантаев, красный, рот разинул —
сказать, но об наши ненавистные глаза обстрекнулся, как в роде
об крапиву — и бегом в дверь.
Под напором этой победы мужики затихли и Егору говорят,
что ты, действительно, герой первой степени. Егор, конечно,
выпил еще стаканчик и постепенно произнес речь, что какой же он
герой, когда он на фронте в яму присел для своей грубой
надобности, а тут его сверху по ногам и шмякнуло. ‘Но мы,
говорит, в скорости прикончим весь этот обман народного зрения
под видом войны. Потому, говорит, нам беспрекословно известно,
что теперь надо всеми министрами состоит при царе свой мужик
под именем Григорий Ефимыч, и он им всем кузькину мать
покажет’. Тут как это услыхали наши — ну, прямо в чувство
пришли и кричат с удовольствием, что теперь уж, конечно, и
войне и господам — крышка и полный итог, и мы все на Григория
Ефимыча очень возлагаем, как он есть при власти наш мужик. И
вот, граждане, конечно, про этого Григория Ефимыча я теперь
понимаю вполне целесообразно, но тогда у меня от этого известия
прямо пульс начался.
Теперь, значит, дальше. А именно, как Егор оскорбил барина
по шее, то вышел у нас с этим пауком натянутый разрыв, и даже у
тарантаевских ворот стоял кровный черкес с кинжалом для
препятствия входа. Раньше мы, бывало, в усадьбу ходили насчет
газет и прочего, а теперь живем в полном лесу, как зебры, и
ничего не знаем, какие события на далеком шаре земли, например,
в Петербурге.
И так своевременно происходит бывшее Рождество Христово и
масленица, мороз переменный. И на масленице папаша получает из
города от Степки внезапное письмо. А как у нас тогда никакой
ликвидации грамотности не было и, можно сказать, один читаемый
человек Егор, то к нему народу собралась труба — степкино
письмо слушать. И пишет Степка, что у них теперь на фабрике
беспрекословно известно, что насчет бога — это суеверный факт,
а напротив того есть книга Маркс, и что в столице Петербурге
произошло одно значительное убийство и потому ждите, в скорости
еще и не то будет. А жалованье у нас самое печальное, девять с
полтиной в месяц, и я выезжаю к вам лично.
Егор на лавке стоит, прислонен к подоконнику, и руками
прибавляет: ‘А что, кричит, я вам насчет Григория Ефимыча-то
говорил? Это все его работа, уж это уж будьте спокойны!’
Хотя в письме насчет убийства неясно и насчет бога в виду
предрассудков тоже неполное удостоверение, однако, чуем — это
все не зря, и, действительно, ждем. Чего ждем — не знаем, а в
роде как бы, извиняюсь, животная собака перед пожаром
беспокоится, так и мы. И притом ужасный мороз, тишина, и дятел
в лесу тукает. И мы все, как подобный дятел, одно долбим — про
Григория Ефимыча.
В течение времени этак происходит день или два и затем
смеркается, и тут видим: скачет на черной лошади конная
естафета прямо в тарантаевскую усадьбу, а над усадьбой солнце
садится — от мороза распухло и все красное. Егор у нас,
конечно, главнокомандующий и он говорит: ‘Это — начинается.
Теперь глядите за усадьбой невступно и мне докладайте’.
На случай часовых поставили меня да еще одного — горбатый
такой у нас был Митька. Сидим в кустах, пальцы духом греем, и
притом все слыхать, какое на дворе в усадьбе нервное волнение и
собаки, и мы трясемся. Спустя глядим: не говоря худого слова,
раскрываются ворота и выскакивают лютые сани, в санях барыня
Тарантаева с девчонкой, плачет, а уж из ворот и этот выезжает
на черной лошади конный, который на барыню, как на собаку,
просто кричит: ‘Але!’ И, значит, санки — в одну сторону, а этот
конный — обратно в другую, то есть на нас. Горбатый Митька меня
в кусты тянет, а во мне дух зашелся и я — прямо как в виде
алкоголя — сам не знаю чего делаю, руками махаю и бегу этому
конному наперехват. Он, конечно, остановился и задает мне: ‘Что
случилось?’ — и лошадью мне в морду храпит. А я ему безо
всяких: ‘У нас, говорю, ничего, а вот у вас что?’ — ‘Это,
говорит, не касается. Але!’ Я ему в глаза уперся и с выражением
говорю: ‘А как, говорю, насчет Григория Ефимыча? Это вам
касается?’ И он мне возражает с известным смехом: ‘Григорий
Ефимыч твой — тю-тю: его, слава богу, давно пристрелили!’ — и
при этом скачет в направлении.
Тут я что есть мочи — к Егору. В избе у него — полное
присутствие наших мужиков и все в натянутом ожидании. Как я
начал докладать, то мое невинное сердце шестнадцати лет стало
поперек глотки, и я плачу насчет погибшей мечты в виде Григория
Ефимыча и вижу — все тоже сидят со вздохом, как пришибленные. А
в заключение этого прискорбного антракта Егор объявил свой
приказ: разойтись до утра по домам для разных естественных
надобностей подобно пище и снотворному отдыху.
Тут постепенно рассветает это значительное утро, когда у
вас в Питере происходит торжество и юбилей революции со
знаменами, а у нас такое, что даже ни на что не похоже, и,
однако, это есть, конечно, отдаленные звуки в полной связи, и
притом ужасный мороз. И мы все собрались у егоровой избы в
валенках, а Егора в виде трибуны посадили в кошолку с сеном и
поставили на розвальни. Спустя Егор объявил из кошолки, что,
значит, часы пробили и больше это невозможно, и мы сейчас идем
грудью на тарантаевскую усадьбу, и пусть барин дает полный
отчет, как убили пристоящего за нас крестьянина Григория
Ефимыча, а, может, он еще, бог даст, жив. Конечно, мы все
единогласно пошли по снегу, а снег на солнце синий до слез, и в
нутре у нас все играет, как в роде у кобеля, который десять лет
на цепи сидел и вдруг сорвался и пошел чесать.
Тарантаевский кровный черкес как нас увидал в количестве,
то сейчас же закрыл калитку и изнутри поднял крик и разное
волнение, в числе которого слышим также голос к нам Тарантаева
барина, что, мол, нынче необыкновенный день в столице, и вы
лучше без печальных последствий разойдитесь для скорого
ожидания. А Егор ему из кошолки кричит, что мы ждали да уж и
жданки съели, а теперь обязаны узнать факт, и пускай ворота
сейчас откроет, а то все одно сломаем.
Тут мы слышим молчание с шопотом, потом заскрипели ворота
— открывается приятный сосновый вид аллеи и очевидная для всех
статуя с копьем, которая для прочих событий еще пригодится в
роли. Мы, конечно, идем стройными рядами, а именно впереди Егор
в кошолке и мы сзади кучей как попало, а барин задней спиной к
нам бежит во-всю к цели дома. Вдруг откуда ни возьмись в руке у
Егора видим револьвер, и он с прицелом кричит барину: ‘Стой!’ И
как только этот выкидыш общества увидал револьвер, так безо
всяких остановился возле того бога с копьем и притом сам в виде
мнимой статуи, но, однако, говорит нам: ‘Вы прямо ошибаетесь, я
сам из народной свободы’. А Егор ему грозно задает: ‘Значит, с
Григорием Ефимычем заодно? Говори!’ На что барин вполне
правдоподобно отвечает дрожащие слова: ‘Что вы, говорит, мы все
очень рады, что этого негодяя Гришку убили’. Тут Егор облютел и
на все стороны кричит: ‘Слышите, ребята? Негодяя, говорит!
Очень рад, говорит! Ах ты, такой-сякой!’ — и прочее, то есть
разные матерные примечания. ‘И мы, говорит, тебя сейчас самого
ухлопаем из этого револьвера’.
Конечно, Егор, как будучи специалист, произошел всякое
военное убийство, и ему это раз плюнуть, а у нас тогда еще был