Словарь Ленина-полемиста, Тынянов Юрий Николаевич, Год: 1925 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 35 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Юрий Тынянов.

СЛОВАРЬ ЛЕНИНА-ПОЛЕМИСТА.

‘Надо уметь приспособить

схемы к жизни, а не повто-

рять ставшие бессмысленны-

ми слова’.

(Н. Ленин. Письма о так-

тике. Письмо 1.)

Предварительные замечания.

Прежде всего о слове ‘словарь’. Под этим словом в быту мы чаще всего

разумеем ‘лексикон, сборник слов, речений какого-либо языка’ (Даль)

‘Словарь при этом оказывается безразличной по функциям статической мас-

сой слов с различными делениями — словарь языка, наречий, диалектов,

словарь класса, словарь технический, словарь индивидуальный. Это — один

ряд.

Другой ряд — ‘пользование словарем’, те или иные словарные элементы

используются в той или другой конструкции, несут на себе те или иные

функции, один и тот же словарный элемент будет иметь разную функцию,

разное назначение в разных речевых конструкциях.

Каждая конструкция имеет свои законы, поэтому безразличное само по

себе слово оборачивается на ней своей новой конструктивной стороной.

Обычное газетное слово, нами в газете почти незамечаемое (несущее в га-

зетном языке определенные функции) — в стихе может быть необычайно све-

жим (нести другую функцию), обычное разговорное слово, примелькавшееся в

бытовой речи, — в ораторской речи оборачивается особой стороной. И нао-

борот. На этом основана и эволюция словарного материала внутри этих

конструктивных рядов, ‘словарь’ в смысле ‘собрания слов’ — эволюциониру-

ет внутри каждого конструктивного ряда, отбираясь по своему назначению в

этих рядах, по своей функции. Пример — литературный язык, стиховой язык.

В начале XIX века Катенин употребил в высокой поэзии слова ‘сволочь’,

‘плешивый’. Это вызвало бурю, хотя слово ‘плешивый’ в прозе употребля-

лось. Так же необычно выглядело в стихах Некрасова слово ‘проститутка’,

— вообще в литературе употребительное. Так же необычен словарь Маяковс-

кого, — но необычен только конструктивно, — вне конструкции и в другого

рода конструкциях — он будет ‘выглядеть’ по иному — будет функционально

иной. Настоящая статья рассматривает не словарь Ленина-индивида, а сло-

варь Ленина-оратора и политического писателя. С точки зрения функцио-

нального использования словаря, в слове интересны главным образом: 1)

отношение к ‘основному признаку’ значения слова, 2) отношение к ‘второс-

тепенным признакам’ значения слова, 3) отношение к ‘лексической окраске’

слова, 4) то или иное использование отношения слова и вещи.

Если мы проанализируем ряд словоупотреблений какого-нибудь одного

слова, — мы натолкнемся на одно явление. Это — лексическое единство.

Возьмем ряд словоупотреблений слова ‘голова’:

1. Голова — часть тела.

2. За это головой ручаюсь.

3. Много ль голов скота держите?

4. ‘Гуляй казацкая голова’. (Гоголь).

5. Это голова, каких мало!

6. Забрать себе что в голову.

7. Выкинуть что из головы.

8. В первую голову.

9. Голова делу.

10. ‘Сельский голова’ (Гоголь) ‘городской голова’.

В этом ряду — перед нами разные значения одного ‘слова’ в разных сло-

воупотреблениях. Такое слово как голова — в значении ‘городской голова’,

‘сельский голова’ как бы совершенно даже отделилось от ряда, что и под-

черкивается изменением рода. Это доказывается, напр., — возможностью ка-

ламбура:

Хлопцы, слышали ли вы?

Наши ль головы не крепки!

У кривого головы

В голове расселись клепки,

Набей, бондарь, голову

Ты стальными обручами!

Вспрысни, бондарь, голову

Батогами, батогами.

(‘Майская ночь’).

Бондарь приглашается набить обруч на голову N 1, а вспрыснуть батога-

ми голову N 10.

И все-же, даже в этом значении не совсем стерлось единство со всем

рядом. Ср. речь Каленика из той же ‘Майской ночи’ о том же — голове:

— Ну, голова, голова. Я сам себе голова.

Здесь в слове голова — сельский голова подчеркивается оттенок значе-

ния, уже явно входящий во весь ряд, здесь это слово приведено к единству

с другими словоупотреблениями, здесь в нем обнаружено наличие категории

‘лексического единства’. Возьмем такую фразу:

— Какую голову с плеч снести!

Здесь ‘голова’ — одновременно и в значении 1-ом и в значении 5-ом.

Так, признак лексического единства позволяет совмещать в одном словоу-

потреблении разные, — и, казалось бы, несоединимые значения: голова —

часть тела и голова — ум. Такое же, собственно, совмещение в приемах

6-ом и 7-ом: ‘забрать себе что в голову’ и ‘выкинуть что из головы’ —

это одновременно и значение: ‘голова — часть тела и значение: голова —

ум’.*1

Совмещение это становится возможным из-за наличия признака лексичес-

кого единства, который назовем основным признаком значения.

В примере N 2 и N 8: ‘за это головой ручаюсь’, ‘в первую голову’, —

значение слова сильно стерто, здесь слово порабощено группой, фразой,

осознаваемой, как единица, как целое, здесь основной признак сильно за-

туманен, лексическое единство затушевано фразовым единством. И все ж та-

ки возможны такие условия, которые обнаруживают и в этих случаях наличие

лексического единства.

Если мы будем, например, отправляться от значения N 1, если это зна-

чение будет нам задано, как некоторый тон, — то и в таких ‘бесцветных’

значениях, как в N 2 и N 8 — обнаружится их связь с N 1, — а отсюда и со

всем лексическим рядом. Поэтому в группе ‘головой ручаться’ на военном

языке или в такой исторической повести, где фигурирует плаха — значение

слова ‘голова’ будет отнесено к примеру N 1 — именно потому, что мы от

него отправляемся, что оно дано как основное, — что мы двигаемся в опре-

деленном лексическом плане.

Значение лексического плана хорошо видно на следующем примере. Слово

‘земля’ в таком соединении, как ‘черная, жирная земля’, с одной стороны,

и ‘бежать по земле, упасть на землю’, с другой стороны, — будет иметь,

конечно, разное значение. Можно бежать по песку, по глине, по любой поч-

ве — и все-таки бежать ‘по земле’.

С другой стороны, ясно, что такая пара как ‘Земля и Марс’ — нечто

третье, ни то и ни другое. ‘Земля’ в такой _______________

*1 Это ‘совмещение’, основанное на лексическом единстве, может быть

использовано как поэтический прием. Возьмем, например, два значения сло-

ва сердце: 1) Сердце — вместилище и средоточие эмоциональной жизни, 2)

сердце — особое эмоциональное обращение. Блок вмещает оба в стихах:

Все б тебе желать веселья,

Сердце, золото мое. паре и пишется-то с большой буквы — и обозначает

нашу планету, а никак не почву и не ‘низ’.

И все-таки, если дело идет о том, что люди взлетели на Марс, то мы не

можем, не рискуя быть комичными, говорить о марсианской почве — ‘земля’,

— или ‘спуститься на землю’ (т.-е. спуститься вниз, на Марс). И когда

Ал. Толстой, развертывая действие на Марсе (‘Аэлита’) пишет:

‘Вот он (воздухоплавательный аппарат марсианина. Ю. Т.) нырнул и по-

шел у самой земли’ (т.-е. марсианской. Ю. Т.) и дальше действие идет все

на том же Марсе: ‘Но когда Лось и Гусев двинулись к нему (марсианину. Ю.

Т.), он живо вскочил в седло… и сейчас же опять сел на землю’, (Крас-

ная Новь, книга 6. стр. 125.), — то это производит комическое впечатле-

ние, которое не входило в расчет автора.

Таким образом основной признак значения позволяет слову разноситься

по лексическому плану. Мы видели, как лексический план не безразличен

для значения слова: он придает значению, в котором употреблено слово в

данном случае — признаки, которые идут от других значений слова. Условно

назовем их второстепенными.

Проанализируем теперь, отчего неудачно словоупотребление у Ал. Толс-

того, отчего оно не удалось. Это словоупотребление — оказывается равно-

действующим двух рядов: 1) фразового единства, 2) лексического плана.

В фразе: ‘пошел у самой земли’ — слово ‘земля’ имеет (вернее должно

иметь) примерное значение: ‘у самого низа’. Фраза подчиняет отдельное

слово, она предопределяет значение, мы иногда можем свободно пропустить

нужное слово, и однако ж все его сразу угадают. — Так оно подсказывается

фразой, фразовым единством.

На этом основано явление, которое Вундт называет ‘сгущением понятия

через синтактическую ассоциацию’ (Begriffs verdichtung durch

syntaktische Assoziation), — одно слово приобретает значение группы.

Напр. ‘Наловчась подхватывали однозубой вилкой кубик колбасы, столь из-

дававшей, что спасала лишь пролезшая в беседку сирень’ (Ил. Эренбург.

Жизнь и гибель Николая Курбова, стр. 36). Здесь группа ‘издавать запах’

так тесно связала, ассоциировала оба члена, что один из них ‘издавать’

вполне уж заменяет целую группу.

На этом основано и частное явление того же рода ‘заражение’

(contagion — термин Бреаля): слово ‘заражается’ общим смыслом фразы и

взамен собственного значения приобретает общее фразовое значение. Приме-

ры Бреаля: (Breal, M. Essai de semantique стр. 205):

je n’avance pas (passum), je ne vois point (punctum).

Слова: passum, point — получили из общего негативного (отрицательно-

го) значения фразы, по связи, по ассоциации со словом ne — значение слов

отрицания. На этом основано и превращение группы фразы — в группу с об-

щим слитным значением для всех членов группы, где уже потеряно отдельное

значение каждого из членов, иногда такие группы, такие слитные речения

превращаются в слова (что ни будь = что-нибудь).

Любопытный пример ‘заражения’ отдельного слова общим смыслом фразы —

в слове ‘оглашенный’. Это слово — бранное, и употребляется в смысле,

примерно: ‘бешеный’, ‘неуемный’.

Между тем слово ‘оглашенный’ на церк.-слав. языке (так же как и на

литературном русском) — значит ‘упомянутый’, ‘объявленный’, ‘названный’,

‘огласить — церковный термин, — объявить’.

Бранный смысл слова родился из фразы, которой предписывалось непосвя-

щенным, еще не принявшим христианства, — покинуть церковь: ‘Оглашенные,

изыдите’.

Общий смысл фразы, хотя и не бранный, но все-же ‘укоризненный’, ука-

зывающий на то, что непосвященные не имеют права оставаться при делах,

касающихся только посвященных. Вне живого применения, — фраза получала

уже не ‘укоризненный’ характер, а порицательный, бранный. Этот общий

смысл фразы окрасил отдельное слово так сильно, что затемнил в нем ос-

новной признак, слово ‘оглашенный’ не соединено ассоциативными связями

даже с таким значением слова ‘огласиться’, как: ‘его дурной поступок ог-

ласился’. (Этой потере основного признака способствовало между прочим и

сознание иноязычности, данной в формальной части слова: оглашенный, что

еще больше отделяло его от родственных слов). Слово выпало из лексичес-

кого единства, потеряло основной признак — и взамен этого получило зна-

чение от общего смысла фразы.

Эта власть фразы над значением отдельного слова в приведенных случаях

— совершенно затемняет его основной признак, прерывает его связь с лек-

сическим единством, т.-е. затемняет слово, как лексическое единство.

Напротив, в примере из Ал. Толстого лексический план так определенен,

что фразовый смысл столкнулся с ним, — и фраза не удалась.

Лексический план — это пункты, в которых проникают в данное значение

— те или иные значения из объема лексического единства. Эти опорные

пункты, отправные пункты могут так или иначе окрасить слово, так или

иначе повернуть, распланировать основной признак, лексический план — это

тот рычаг, который обнаруживает в слове то ту, то другую связь с объемом

лексического единства.

Таким образом, — для того чтобы обнаружить в слове — конкретный объем

лексического единства, — мы должны каждый раз: 1) выяснить наличие ос-

новного признака, связывающего конкретные специфические значения слова в

однолексическое единство, 2) выяснить затуманивающую основной признак

власть фразы, 3) выяснить отклоняющее деформирующее действие лексическо-

го плана.

Крайне важен в слове еще один признак — лексическая окраска.

Каждая нация, каждый класс, каждая среда в широком смысле слова — ок-

рашивают слова для нее характерные. Каждая среда имеет свои особые усло-

вия, особые деятельности, и, в зависимости от этого, то или иное слово

характерно или не характерно для нее.

Каждое слово имеет, поэтому, свою своеобразную лексическую окраску,

но эта лексическая окраска сознается как таковая только вне самой среды,

для которой она характерна.

Таково языковое ощущение иностранных языков, диалектов и т. д.

Это использовано у Гоголя, как комический эффект.

Анучкин.

— А как, — позвольте еще вам сделать вопрос, — на каком языке изъяс-

няются в Сицилии?

Жевакин.

— А натурально, все на французском.

Анучкин.

— И решительно все барышни говорят по-французски?

Жевакин.

— Все-с решительно. Вы даже, может быть, не поверите тому, что я вам

доложу: мы жили тридцать четыре дня и во все время ни одного слова я не

слыхал от них по-русски.

Анучкин.

— Ни одного слова?

Жевакин.

— Ни одного слова. Я не говорю уже о дворянах и прочих синьорах,

то-есть разных ихних офицерах, но возьмите нарочно тамошнего простого

мужика, который перетаскивает на шее всякую дрянь, попробуйте, скажите

ему: ‘Дай, братец, хлеба’ — не поймет, ей-богу не поймет, а скажи

по-французски: ‘Dateci del pane’ или ‘portate vino!’ — поймет и полетит

и точно принесет.

(Женитьба. Действ. I. Явлен. XVI).

Комизм здесь основан на том, что лексическую окраску, которую ‘фран-

цузский’ язык имеет в русском (т.-е. вне своей среды) действующее лицо

переносит в самую среду, т.-е. туда, где этой окраски быть не может*1.

Велика сила лексической окраски слова в любой речевой конструкции —

ср. осознание в литературе XVIII в. диалектизмов, как комического эле-

мента, роль античных имен в стихах Пушкина, роль ‘францужения’ в ‘Евге-

нии Онегине’ и т. д.

Благодаря лексической окраске, — любая тема выносится из безразличной

речевой среды и окрашивается наиболее для нее характерной лексической

средой. Назвать Англию, Францию — ‘фирмой’ — это значит не только уподо-

бить ее деятельность существенным чертам фирмы, как торговли и т. д., —

не только снизить масштаб и конкретизировать, — но и окрасить все, что о

них говорится в особый цвет: слово ‘фирма’ — сугубо классовое, буржуаз-

ное, — и оно опутывает образ целой прочной сетью ассоциаций в данном

направлении. Говорить образно о ‘рычагах’ революции — значит не только

употребить известный образ (кстати довольно стершийся), — а незаметным

образом окрасить фразу в цвет известной лексической среды, — известной

деятельности производственного процесса.

Здесь, в этом отношении, в каждой речевой конструкции образ и сравне-

ние, — может быть мотивировкой, оправданием ввода нужной лексической ок-

раски.

Но лексическая окраска дается, конечно, и помимо образа, помимо срав-

нения, — и иногда в самых маловажных, второстепенных по значительности

словах и словечках. Эти слова и словечки иногда могут производить впе-

чатление чего-то бессодержательного или второстепенного в семантическом

отношении, — и вместе с тем они являются очень важными лексическими ры-

чагами, переводящими всю речь в определенную лексическую среду.

Когда деревенские ораторы употребляют непонятные ни для себя, ни для

слушающих иностранные слова, — они делают установку на город, на револю-

ционную городскую речь. И в таких непонятных словах, — не только сла-

бость, но и сила и смысл бессмысленных речей деревенских ораторов.

Ввиду сказанного, отношение вещи и слова представляется не прямым,

вещь не покрывает слова, слово не покрывает вещи. Самое конкретное обоз-

начение вещи — жест, на нее _______________

*1 Комизм еще усугубляется тем, что вместо французских примеров при-

ведены итальянские. указывающий, — будет самым неконкретным в языковом

отношении. От каждого слова идут нити по объему лексического единства,

каждое слово в той или иной мере подчиняется общему фразовому значению,

оно окрашено широкой лексической средой, для которой оно характерно.

В этом смысле самое конкретное слово, слово, связанное с массой ассо-

циаций, — будет наименее конкретно для обозначения совершенно определен-

ной, конкретной вещи.

Во-первых, отвлекающее от вещи — влияние ассоциаций с широким объемом

лексического единства, чем шире объем лексического единства слова, чем

крепче в слове основной признак, — тем больше ассоциаций с разными зна-

чениями одного слова, тем больше возможность ‘многосмыслия’ (ср. приве-

денный выше пример: ‘Какую голову с плеч снести’ и ‘Сердце, золото

мое’), тем насыщеннее слово и беднее обозначение.

Затем — влияние фразы, фраза в известной мере подчиняет значение от-

дельного слова, фраза сама может быть единицей, с общим значением для

всех членов, для того чтобы вышелушить значение отдельного слова из этой

группы, которая поглотила это отдельное значение — нужны особые приемы.

И, наконец, лексическая окраска, которая, подобно рычагу большой силы,

переводит всю речь в известную лексическую среду. ‘Авторитетность’ лек-

сической среды может сделать авторитетным и любое слово. И наоборот, без

расчета на нее может получиться неожиданный результат: самое точное

обозначение может быть окрашено в неподходящий цвет — и не удасться.

Приведу один пример, когда узость объема лексического единства и не-

подходящая лексическая окраска совершенно парализуют значение слов, ли-

шают слова динамики.

Казалось бы — есть средство отделаться от ассоциаций, даваемых широ-

ким объемом лексического единства (и тем сделать слово обозначением,

оконкретить вещь): точное слово — термин, связывающееся только в данной

связи с данным понятием, — слово, у которого лексическое единство огра-

ничено одной связью, у которого основной признак прикреплен к вещи.

Предположим, что перед оратором тысячная толпа. Оратор призывает ее к

немедленным активным действиям следующими словами:

— Экспроприируйте экспроприаторов!

Предположим далее, что вся толпа, до единого человека, точно понимает

значение этих слов.

Слово ‘экспроприатор’, ‘экспроприировать’ — слова с узким объемом

лексического единства, они однозначны*1, в этом смысле они должны были

быть конкретными. И все же эти-то слова как раз и окажутся не конкретны-

ми в плане языка, а потому и не динамичными, не повелительными.

Основной признак, который усложняет значение слова, делает его неа-

дэкватным вещи, — связывает слово крепкой ассоциативной связью с многими

значениями, ведет его множеством ассоциативных нитей сразу ко многим

опорным пунктам лексического единства — по лексическому плану, — делает

самое слово вещью быта.

Слово-термин, пусть оно даже и понятно для всех, пусть оно однозначно

и в этом смысле точно, — при узком объеме лексического единства — лишено

этих ассоциативных нитей, поэтому оно хрупко держится в сознании, оно

отъединено, — и к быту не апеллирует, не ведет. Вся толпа может понимать

лозунг, — и вместе с тем ничего не сделать.

Кроме того: в приведенном лозунге сильная лексическая окраска, здесь

дана установка на ‘науку’, на ‘книгу’, на ‘газету’, наконец, на ‘иност-

ранное’, — и эта лексическая окраска также отрывает слова от быта, от

условий настоящего времени и места, выводит их из конкретного ряда и де-

лает их отвлеченными, этот рычаг переводит весь призыв в самую неподхо-

дящую лексическую среду. Все это лишает его силы, динамики.

Предположим, что оратор говорит взамен этой фразы такую:

— Грабьте награбленное (грабителей).

Основной признак ‘грабить’ ведет к нескольким значениям: сгребать что

в одну кучу, отнимать силою, хватать руками (‘сграбь руками’).

Перед нами не слово-термин, в нем не дана точно подчеркнутая соци-

альная сторона значения, как это имеет место в специальном слове

‘экспроприация’, — и все же эти слова динамичнее, повелительнее, актив-

нее. Лексический объем шире, основной признак связывает значение, в ко-

тором употреблено слово (отымать силой) с другими, оказывающимися более

конкретными (хватать руками), — основной признак укореняет слово ассоци-

ативными связями, лексическая окраска — _______________

*1 В русское языковое сознание не вошло или вошло в минимальной сте-

пени значение слова ‘экспроприатор’, в котором его употребляло царское

законодательство (‘экспроприация в казну’), обращу, кстати внимание, что

слово экспроприация было в ходу в революцию 1905 г., в значении, близком

к тому, о котором я говорю. Слово это — в этом специальном значении име-

ло и сокращенную форму: экс. Зато слово ‘экспроприатор’ в этом ряду име-

ет значение не только не сходное со значением в приведенной фразе, но и

прямо ему противоположное, что, конечно, может до известной степени ли-

шить фразу ‘однозначности’, точности. быт, и быт массовый. В результате

повелительность словаря, его динамичность*1.

Другое сильное средство уточнения, собственно, унификации обозначения

единичной вещи — это называние, производимое таким образом, что основной

признак слова, его лексическое единство, точно ограничено данным конк-

ретным вещным применением. Такова точность сокращенных названий: совнар-

хоз, совнарком, госиздат. В этом смысле сокращенные названия обладают

большой конкретизирующей вещь силой. Так, слово госиздат, — мужского ро-

да, — несомненно выдвинуто из ряда ‘издательство’, поэтому ‘госиздатель’

(nomen agentis) — возможно только как пародия, соотношение между ‘изда-

тельство’ и ‘издатель’ прервано. Госиздат — совершенно точное обозначе-

ние данного единичного по характеру учреждения. В таких случаях перед

нами средство унификации слова, подведения его под данную вещь. Но это

средство оказывается применимым только тогда, когда называют вещь еди-

ничную, если мы назовем сокращенно не единичную, не однорядную вещь, а

вещь многих рядов, — сокращение будет конкретно не больше и не меньше,

чем обычное слово. Так случилось со словом ‘нэп’. Вначале было слово

‘нэпо’, обозначавшее ‘новая экономическая политика’, затем слово измени-

лось в ‘нэп’, т.-е. приобрело формальную принадлежность (мужской род)*2.

Теперь мы читаем: ‘духовный нэп’, ‘борьба с нэпом’, ‘нэпман’, ‘нэпач’ и

т. д. Мы, разумеется, не подставляем в сокращение — слов ‘новая экономи-

ческая политика’, мы о политике даже и не мыслим, — слово нэп, обозна-

чавшее политику, было сразу же перенесено в соседний ряд — на конкретные

результаты политики, на конкретные явления, явления же эти многосторон-

ни, а не единичны.

Таково изменение значения слова нэп. (Кроме того оно обросло специфи-

ческим эмоциональным ‘ореолом’). Если мы присмотримся теперь ко всем от-

тенкам значения слова ‘нэп’, во втором измененном значении, — мы увидим,

что у него широкий лексический объем, что слово нэп — в этом смысле не

более и не менее конкретно, нежели любое несокращенное _______________

*1 Нужно, конечно, отметить и другие факторы, обеспечивающие большую

динамичность русской фразы: 1) в фонеческом отношении она более вырази-

тельна: грабьте — короткое двухсложное слово, начинающееся с крайне вы-

разительного комплекса ГР, на границе слогов — два взрывных: ПТ, между

тем в слове ‘экспроприируйте’ — 3 предударных и 2 заударных сильно ос-

лабляют, 2) суффикс — УИТЕ(ОВАТЬ) — суффикс несовершенного вида, что во

временном отношении дает значению окраску двигательности. Все ж таки

важной причиной (если не главной) — большей выразительности и динамич-

ности русской фразы является их разница в основном признаке и лексичес-

кой окраске.

*2 Слово ‘нэпо’ ощущалось как иностранное, несклоняемое, ср. ‘депо’.

слово языка: оно уже конкретно в языковом смысле, оно уже неточно, т.-е.

неадэкватно вещи.

Слово неадэкватно вещи не только потому, что значение эволюционирует,

но и потому, что вещь эволюционирует, а слово за нею ‘не поспевает’.

Так, — в названиях процессов ‘революция’, напр., слово употребляющееся о

всех фазисах революции и вместе с тем прикрепленное к одному или нес-

кольким из них.

Кроме того, слово может объединить вещи по признаку, который в данном

случае, в конкретном применении — нехарактерен для вещей, а между тем

значимость слова может гипнотизировать, объединяя в одно вещи конкретно

разные, необъединимые.

Словарь Ленина.

Каждая речевая конструкция имеет свои внутренние законы, которые оп-

ределяются ее назначением, слово, в зависимости от того, какая задача на

него возлагается, бывает выдвинуто то одной, то другой стороной.

Ораторская речь, имеющая цель — убедить — подчеркивает в слове его

влияющую, эмоциональную сторону. Здесь играет свою роль момент произне-

сения, огромное значение интонации, слова могут быть вышибленными из их

значения той или иной интонацией*1. Здесь важно общее значение фразы —

помимо отдельных слов, это общее значение может, наконец, так деформиро-

вать значение отдельных слов, что даст одну видимость ‘значения’, — и

все-таки может влиять на слушателей и читателей, потому что останется

чисто словесный, отъединенный от вещей план (а мы видели, как это много,

— хотя бы на элементе лексической окраски). Фраза может стать сгустком,

который ценен сам по себе, — своей ‘словесной’ и эмоциональной силой.

Далее, — для того, чтобы убедить, — нужны сглаженные слова, такие

слова имеют большую эмоциональную убедительность. Ведь когда слово сгла-

живается, — это значит, что оно имеет настолько широкий лексический

объем, что в каждом конкретном случае оно уже более не имеет ‘своего’,

специфического значения, — но является как бы названием всего лексичес-

кого объема, своим собственным названием. _______________

*1 Ср. легенду о Петре Амьенском, иноязычную речь, которого слушающие

не поняли, и все же пошли за ним. Значение интонации сказывается в тех

случаях, когда слова, не имеющие бранного смысла, произносятся с угрожа-

ющей, бранной интонацией, — и наоборот, когда бранные слова произносятся

с ласкательной интонацией. Слова — здесь просто ‘речевой материал’, вне

значения, восполняющий ‘значащий’ интонационный ряд. Оно совершенно от-

выкается от конкретности, но в нем остается клубок ассоциаций, очень

эмоциональный, хотя и спутанный, чем больше захватано такое слово, тем

больше в нем эмоциональных оттенков, — помимо конкретного значения. Так

рождается речь, построенная на ‘фразе’: ‘слова, слова, слова’.

Как убеждающая — такая речь может быть сильна, она создала сильную

традицию. Это — собственно главный тип ораторской речи, и во многом с

нею совпадает тип газетной статьи, — цель которой ‘убеждение’ или ‘осве-

щение факта’. У газетной статьи — свои традиции, здесь должны быть при-

няты во внимание фельетоны и хроникерская заметка, которые во многом

влияют на стиль любой ‘освещающей’ статьи. Но общее основное задание

сближает такой тип статьи с ораторской убеждающей речью. Ведь здесь важ-

но не сказать о факте (это задача информационной статьи), — здесь важно

осветить факт. Поэтому название, конкретное вышелушивание факта, вещи из

слова здесь не нужно. Здесь нужно сопоставить факты с другими, вдвинуть

их в известный ряд, — и ключом к такому ряду может быть слово, отсюда

искусство ‘уклончивой фразы’, дающей значение в словесном плане, непере-

водимое на вещный, отсюда — обильные цитаты, как готовый, словесный ма-

териал, имеющий уже свою окраску, цитата в статье обычно служит окрашен-

ным трамплином для перехода к настоящему моменту, к разбираемому факту,

— и словесное действие трамплина сохраняется и помимо самого перехода. И

противоположным типом является речь разубеждающая, дающая новое освеще-

ние. Здесь самым сильным полемическим оружием будет — во-первых, ис-

пользовать приемы противника, во-вторых, противопоставить его историчес-

ки сложившейся традиции — новую свежую.

Здесь — огромная доля значения Ленина, как политического оратора и

стилиста. Его полемические приемы, рождавшиеся во время революционной

борьбы — были революцией и в области ораторского и газетного стиля.

Разубеждающая речь есть в то же время и речь ‘убедительная’, но прие-

мы убеждения, самый строй речи будут другие — в зависимости от разного

назначения обоих типов. Но, конечно, приемы, выработанные в разубеждаю-

щей речи могут затем примениться и в речи убеждающей. И здесь — новый

эволюционный этап типа убеждающей речи.

Разубеждающая речь открывала новые приемы и для убеждающей речи. Но-

вая традиция, противопоставленная старой — и в этом смысле сильная и

действующая, — была сильна не только в этом противопоставлении, а сама

по себе становилась новым этапом стиля. 2.

Обращу сначала внимание на один с виду мелкий, а на деле характерный

лексический прием Ленина, — ленинские кавычки.

Из фразы противника изымается слово и ставится под кавычки (графичес-

кие или интонационные). Стоит просмотреть статьи и речи Ленина, чтобы

увидеть, что они пестрят этими кавычками. Ленин любит говорить словами

противника, но он их заставляет заподозривать, лишает их силы, оставляет

от них шелуху.

Приведу один пример:

‘Империалистическая война, требуя неимоверного напряжения сил, так

ускорила ход развития отсталой России, что мы ‘сразу’ (на деле как будто

бы сразу) догнали Италию, Англию, почти Францию, получили ‘коалицион-

ное’, ‘национальное’ (т.-е. приспособленное для ведения империалистичес-

кой бойни и для надувания народа), ‘парламентское правительство’. (Пер-

вый этап первой революции. Н. Ленин, том XVI, с. 10).

Слова: коалиционное, национальное, парламентское правительство взято

в кавычки. Слово вышиблено из его позиции. Слово заподозрено в его конк-

ретном значении. Слова ‘национальное, коалиционное, парламентское’ —

слова с сомнительным конкретным значением. Подчеркивается, что у них нет

реального лексического объема, что они — собственно затасканное название

самого лексического объема и ничего более, — ‘название названия’. Слово,

как собственное название, слово с выветрившимся лексическим объемом, —

это подчеркивают иронические кавычки.

И кроме того, они иронически подчеркивают лексическую окраску: все

три слова — слова ‘высокой’ политики кстати выразительные и фонически,

помимо значения. (Это еще подчеркивается ироническим толкованием, данным

в нарочито сниженной лексической окраске, — ‘бойня’, ‘надувание’).

Это любопытный случай. Собственно такое слово, как ‘сразу’, — слово

нецентральное в предложении, — это по значению, как бы усиление слова

‘догнали’. В убеждающей речи эти второстепенные по значению, но в то же

время усиливающие, подчеркивающие слова попадаются очень часто и в общей

массе слов они играют роль нажима, почти незаметного, но сильно действу-

ющего.

Характерно, что и этот прием убеждающей речи Ленин в приведенной ци-

тате обессиливает, эмоциональное ‘сразу’, повидимому второстепенного

значения, он берет в кавычки — и дает поправку: как будто бы сразу.

Таким образом, в этом случае подчеркивается не пустота слова, не его

словесная сторона, а его невязка с тем, что на ‘деле’, — невязка с вещ-

ным планом.

Из слова выдернута вещь, которая неадэкватна слову, слово поколеблено

в его связи с вещью, — и дана поправка*1.

Здесь ясно, что тогда как убеждающая речь идет по руслу эмоционально-

му, тогда как она стремится использовать чисто словесный план, неразло-

женные ‘цельные’ значения слов, — со всеми примесями, которые дает им

лексический план, со всеми эмоциональными оттенками, и тогда как для нее

фраза является цельным сгустком, некоторым синтетическим целым, часто

ценным сам по себе, — разубеждающая речь идет по пути разложения этих

сгустков анализа их, вышелушивания слова из фразы и вещи из слова.

Сглаженное слово может быть подчеркнуто в словесном плане, последняя

ступень сглаженного слова — это окончательный разрыв его с конкретными,

специфическими значениями, — когда слово употребляется как ‘название

названия’, как обозначение самого лексического единства.

Таковы в прессе ‘слова с большой буквы’.

Родина, Революция, Восстание, — в самой графике подчеркнуто, что

здесь говорится не о специфических значениях, встречающихся на прост-

ранстве лексического единства, — нет здесь, собственно, дано название

самого лексического единства, — это словесное обозначение самого слова.

Мы видели, что эмоциональное воздействие у сглаженных слов имеется, что

как раз отсутствие специфического, конкретного в них значения оставляет

простор для эмоциональных оттенков, окружающих слово вне конкретных зна-

чений*2.

Ленин в полемике с ‘разгулом революционной фразы’ — противополагает

этим большим буквам — свои кавычки: ‘Дело Народа’, — пишет он, — фра-

зерствует ‘под якобинца’. Грозный тон, эффектные революционные восклица-

ния. ‘Мы знаем довольно’, ‘вера в победность нашей Революции’ (обяза-

тельно с большой буквы), ‘от того или иного шага русской революционной

демократии… зависит судьбы всего так счастливо, _______________

*1 У Ленина есть и не только иронические кавычки, сплошь и рядом он

употребляет в кавычках вообще слова ходовые ‘не свои’, этим как бы под-

черкивается, что автор за слово не ручается, что он берет первое попав-

шееся слово для обозначения вещи. Таким образом, здесь слово не разобла-

чается, а за него просто не ручаются. Это кавычки осторожные. И это до-

казывает языковую осторожность Ленина.

*2 Это относится даже к таким написаниям, как евреи, немцы и т. д., —

принятым, — конечно, сознательно, — в ‘Новом Времени’: здесь дело идет

не о конкретных национальностях, а об общих названиях лексических

единств, окруженных известным эмоциональным ‘ореолом’. (Разумеется, это

не относится к словам, обычно выдвинутым графически-собственным именам).

Интересно, что ‘аллегория’ XVIII и XIX веков и ‘символ’ XX века в

русской поэзии тоже изображаются часто ‘большой буквой’. Здесь подчерки-

вается тоже, что и в приведенных примерах: отсутствие конкретных, специ-

фических значений, слово, как ‘название названия’, — и тоже подчеркива-

ется известный эмоциональный ‘ореол’. так победно поднявшегося Восстания

(обязательно с большой буквы) трудящихся’. Конечно, если слово Революция

и Восстание писать с большой буквы, то это ‘ужасно’ страшно выходит,

совсем как у якобинцев. И дешево и сердито’. (О вреде фраз, т. XIV, стр.

223).

Таким образом, тогда как в случае со словом ‘сразу’ обращено внимание

на невязку слова с вещью, — в этом случае ‘Восстание’, а также в случае

с ‘национальным’, ‘коалиционным’ и т. д. разоблачается самое слово в его

значении. По этим двум руслам и идет полемическая ‘языковая политика’

Ленина.

Ленин борется с гладкими словами, с теми словами, в которых только

туманно представляются конкретные, специфические значения, — конкретные

ветви лексического единства, но которые сохраняют свою чисто словесную

силу, являясь только названиями самого лексического единства, названием

названия, затуманенного сильным действием лексического плана, в котором

движется речь, и как я сказал, чем более захватано такое слово, тем

сильнее в нем эмоциональный ‘ореол’. Ленин пишет о таких словах:

‘Поменьше болтовни о ‘трудовой демократии’, ‘о свободе, равенстве,

братстве’, о ‘народовластии’ и тому подобном: сознательный рабочий и

крестьянин наших дней в этих надутых фразах так же ловко отличает

жульничество буржуазного интеллигента, как иной житейски опытный чело-

век, глядя на безукоризненно ‘гладкую’ физиономию и внешность ‘благород-

ного человека’, сразу и безошибочно определяет: по всей вероятности мо-

шенник’. (Великий почин, т. XVI, стр. 255).

Ленин-полемист занимается последовательной ловлей благородных слов,

которые ‘по всей вероятности мошенники’.

‘Не правда ли перл? До осуществления социализма управлять колониями

будет, согласно резолюции сего мудреца (Гаазе), не буржуазия, а какой-то

добренький, справедливенький, сладенький ‘союз народов’. (Герои

‘Бернского Интернационала’. Коммунист. Интерн. N 2).

Для того, чтобы разоблачить мошенничающее слово — нужно взрыхлить его

замкнутое, сглаженное лексическое единство, нужно разоблачить его лекси-

ческий план. Ленин говорит о ‘свободе вообще’, ‘демократии вообще’, ‘ре-

волюции вообще’, ‘равенстве вообще’.

Он занимается анализом конкретных специфических значений слова, ана-

лизом лексического единства слов, полемизируя, разоблачая лозунг, он да-

ет его словарный анализ, — и указывает затуманивающее действие фразы и

лексического плана.

‘Спрашивайте:

— Равенство какого пола с каким полом?

— Какой нации с какой нацией?

— Какого класса с каким классом?

— Свобода от какого ига или от какого класса?

Кто говорит о политике, о демократии, о свободе, о равенстве, о соци-

ализме, не ставя этих вопросов, не выдвигая их на первый план, не воюя

против прятанья, скрыванья, затушевывания этих вопросов, — тот худший

враг трудящихся’. (‘Советская власть и положение женщины’, XVI, с 363).

Лексическое единство взрыхлено. Слово, как название лексического

единства, перестает существовать. Исчезает эмоциональный ‘ореол’ ‘слова

вообще’ — и выдвигаются отдельные конкретные ветви лексического

единства. ‘Слову вообще’ противопоставлены аналитические ветви, им

объединенные.

‘Равенство есть пустая фраза, если под равенством не понимать уничто-

жения классов. Классы мы хотим уничтожить. В этом отношении мы стоим за

равенство. Но претендовать на то, что мы всех людей сделаем равными друг

другу, — это пустейшая фраза и выдумка интеллигента, который иногда доб-

росовестно кривляется, вывертывает слова, а содержания нет — пусть он

называет себя писателем, иногда ученым и еще кем бы то ни было’. (Об об-

мане народа лозунгами свободы и равенства, XVI, стр. 209).

Тот же анализ проделан по отношению к лозунгу ‘свобода’.

‘Свобода, нечего говорить, для всякой революции, социалистической ли

или демократической есть лозунг, который очень и очень существенен. А

наша программа заявляет: свобода, если она противоречит освобождению

труда от гнета капитала, есть обман’. (Об обмане народа лозунгами свобо-

ды и равенства, стр. 202).

‘Всякая свобода, если она не подчинена интересам освобождения труда

от гнета капитала, есть обман’. (стр. 205).

Вместо слова ‘свобода’ — названия лексического единства — говорится:

‘всякая свобода’, — т.-е. дается конкретный лексический план.

И при анализе лексического единства — всплывает, что его застывшее

название, его символ, не включает в себе всех его конкретных ветвей, —

обнажается его бедность конкретными ассоциациями. При богатстве эмоцио-

нальных ассоциаций обнажается — затуманивающее действие лексического

плана. В составе единства оказываются противоречивые конкретные ветви

значений, исторически не вошедшие, как составная часть в традиционное

название слова, в его ‘символ’.

‘Слово ‘свобода’ — хорошее слово. На каждом шагу ‘свобода’: свобода

торговать, продавать, продаваться и т. д.’ (Речь на митинге в П. Б.

13/III-19 г.).

‘(Советская власть) подавляет ‘свободу’ эксплоататоров и их пособни-

ков, она отнимает у них ‘свободу’ эксплоатировать, ‘свободу’ наживаться

на голоде, ‘свободу’ борьбы за восстановление власти капитала, ‘свободу’

соглашения с иноземной буржуазией против отечественных рабочих

крестьян’. (III Интернационал и его место в истории, Ком. Интерн. N 1).

И наконец, языковая игра, (каламбур), обнажающая разные ветви лекси-

ческого единства и противопоставляющая их — лозунгу ‘названию лексичес-

кого единства’.

‘Свободная торговля хлебом — это значит свобода наживаться для бога-

тых, свобода умирать для бедных’. (Ответ на запрос крестьянам, Правда,

1919 г. N 35.).

Того же типа разоблачение слова ‘демократия’ и ‘революция’.

‘Господа, герои фразы! Господа, рыцари, революционного краснобайства!

Социализм требует отличать демократию капиталистов от демократии проле-

тариев, революцию буржуазии и революцию пролетариата, восстание богачей

против царя и восстание трудящихся против богачей’ (О вреде фраз. ст.

223.).

‘Надо только, чтобы фраза не темнила ума, не засоряла сознания. Когда

говорят о ‘революции’, о ‘революционном народе’, о революционной демок-

ратии и т. п., то в девяти случаях из десяти это лганье или самообман.

Надо спрашивать о революции какого класса идет речь, о революции против

кого. (О твердой революционной власти, т. ст. 173).

Также как приставка к общему лозунгу ‘свобода’ дифференцирующего эпи-

тета ‘всякая’, ‘какая’ — переносит лозунг, застывшее ‘название назва-

ния’, тень лексического единства, — в конкретный план, так и ‘револю-

ция’, — ‘революция вообще’ — слово без конкретных ветвей лексического

единства, слово-название самого себя получает дифференцирующую приставку

‘против кого’.

Эта приставка неожиданна, — именно потому, что слово ‘революция’ за-

лакировано и как будто не требует дифференциации, — в этом особенность

‘сглаженных слов’. Вопрос ‘против кого’ переносит слово в конкретный

лексический план. В данном случае это так ясно, что мы ощущаем как бы

частичную перемену значения:

1) Революция.

2) Революция против кого?

Тот же перенос в конкретной лексический план в анализе слова ‘народ’.

‘Земля всему народу’. Это правильно. Но народ делится на классы. Каж-

дый рабочий знает, видит, чувствует, переживает эту истину, умышленно

затираемую буржуазией и постоянно забываемую мелкой буржуазией’. (О не-

обходимости основать союз сельских рабочих, статьи — Правда, 1917 г., N

91).

И здесь сглаженное слово-лозунг, ставшее собственным названием, как

бы меняется в значении, переходя в конкретный лексический план.

Это основано на том, что слово ‘народ’ со времени народовольцев упот-

реблялось как лозунг в специфическом конкретном значении: народ — прос-

той народ (факультативно — крестьянство). Лозунговое употребление быстро

сглаживает конкретность, превращает слово в ‘название слова’, с особым

эмоциональным ореолом, конкретное, специфическое значение стирается и

сглаженное лозунговое слово начинает распространяться на все лексическое

единство. Само собою объем лексического единства мыслится при этом ту-

манно, так как в слове сказывается затуманивающее действие лексического

плана: в нем остается ‘ореол’ от старого значения, несмотря на то, что

слово уже прилагается ко всему объему лексического единства.

Таким образом лексическое единство было покрыто лозунговым словом с

эмоциональным ореолом. Поэтому сопоставление с лозунговым словом ‘народ’

простого слова ‘народ’ — как бы переставляет опорный пункт лексического

единства, открывает его другим ключем, — изменяет лексический план.

Нельзя сказать, употребляя лозунговое слово:

‘Народ’ делится на классы.

Это можно сказать только сняв со слова лозунговый ореол:

Народ делится на классы.

Поэтому во фразе Ленина слово народ кажется переменою значения. Слово

переведено в другой лексический план, и этот план позволяет проанализи-

ровать лексическое единство, ‘объем слова’.

И этот сдвиг оказывается сильным рычагом, слово без ореола вернулось

в ряд всех слов. Старое лозунговое слово ‘Народ’ противополагалось слову

‘правительство’, ‘власть’ без ореола оно теряет с ним связь по противо-

положности:

‘Правительство, какой бы формы правления оно ни было, выражает инте-

ресы определенных классов, поэтому противополагать правительство и на-

род… есть величайшая теоретическая путаница’. (Речь Ленина на съезде

Советов. Правда, 1917 года, N 95)

Слово замкнутое ореолом ‘не подпускало’ к себе, оно не поддавалось

анализу, оставалось действенным, влияющим в словесном плане, без ореола

оно входит в ряд всех слов, и этот анализ допускает.

Сдвиг лексического плана, затуманившего основной признак и вместе

конкретный объем лексического единства — позволяет их вновь восстано-

вить.

Сюда же относится борьба с неприятными обозначениями, с застывшими

образами. Каждый образ в языке изнашивается, застывает. Когда он ‘жив’,

действен, — это значит, что слово как-то отодвинуто, что есть в слове

какая-то невязка динамизующая значение. Эта невязка может происходить от

того, что в слове столкнулись два значения, два лексических единства,

два основных признака — и эти два лексических единства теснят друг друга

(метафора). Это может происходить из-за невязки фразового смысла (т.-е.

смысла слова определяемого фразою) с основным признаком (лексическим

единством) данного слова.

Во всяком случае, невязка обязательна для действенного живого образа.

Когда же образ стирается, — это значит невязка прекратилась — основ-

ной признак слова стерся, — и слово удобно укладывается в фразу, не выд-

вигаясь, становится однородным с другими. И такое слово, со стертым ос-

новным признаком стершим образ — бледнее, чем ‘простое’, ‘необразное’

слово, — именно потому, что в нем стерт основной признак, стерто созна-

ние его, как лексического единства. Если бы мы захотели проанализировать

конкретные значения этого слова, — ключ оказался бы потерянным.

Например — ‘страна’ в значении ‘народ’. Этот образ мог быть живым —

когда-то, т.-е. в слове могло ощущаться, что оно в семантическом отноше-

нии выдвинуто, неоднородно с другими словами. Эта выдвинутость была ос-

нована на том, что фразовый смысл слова не вязался с основным признаком

слова — с его лексическим единством. Это станет ясно, если мы возьмем в

пример еще не совсем стершийся образ: ‘земля’ — народ.

Перед нами фраза:

Вся земля откликнулась.

Здесь фразовый смысл слова, его значение, определяемое фразой — не

вяжется с тем основным признаком, который жив в слове ‘земля’. Фразовый

смысл не покрывается основным признаком, основной признак выделяется и

окрашивает всю фразу. Она семантически обостреннее, чем:

Весь народ откликнулся.

Теперь перед нами ‘страна’ — народ. Этот образ стерся. Что это зна-

чит? Это значит, что фразовый смысл затемнил основной признак, часто

употреблявшегося именно так слова. Слово страна также мало выдвинуто,

как слово народ. Основной признак, лексическое единство слова ‘страна’ —

исчезло, и вместе с тем это слово стало глаже, чем слово ‘народ’: ведь

раз исчез основной признак, — стало быть исчезла возможность разносить

слово ‘страна’ по конкретным специфическим значениям, по конкретным вет-

вям лексического единства. Такое гладкое слово тоже может быть сло-

вом-‘мошенником’, потому что самая сглаженность делает его неуязвимым.

Потерян основной признак, — стало быть потерян ключ к конкретным специ-

фическим значениям, осталось слово-маска, слово, которое в фразе ‘зву-

чит’, значит, но за пределы свои не пускает, слово ‘непрямое’, не свое,

‘чужое’, а сознание невязки чуждости — стерто.

Ленин-полемист сдвигает с места эти застывшие образы, подбирает к ним

ключ, он цитирует речь Маклакова: ‘Власть будет леветь все больше и

больше, пока страна будет праветь все дальше и дальше’ — и анализирует

цитату следующим образом:

‘Страной’ Маклаков называет капиталистов. В этом смысле он прав. Но

‘страна’ рабочих и беднейших крестьян, уверяю вас, гражданин, раз в 1000

левее Черновых и Церетели и раз в 100 левее нас. Поживете — увидите. (На

зубок новорожденному… ‘новому’ правительству).

Здесь застывший образ сдвинут тем, что он прямо сопоставлен с конк-

ретными значениями, — не своими, а того слова, которое подсказывается

фразовым смыслом: Нельзя сказать: страна рабочих и беднейших крестьян

левеет хотя и можно сказать: страна левеет.

Конкретизация сбросила со слова маску, оно оказывается застывшим,

скрывающим одно специфическое значение ‘соседнего’ слова ‘народ’, между

тем как именно вследствие его сглаженности, застылости — его легко и не-

заметно подставили на место всего ряда значений слова ‘народ’.

Выше я сказал о ‘вещной’ конкретности и словесной неконкретности

иностранных терминов. Они конкретны только по связи с вещью. Если эта

связь не известна, — у них нет ассоциативных нитей, ведущих к другим

словам, — у них бедный лексический объем. И вместе с тем, даже если

связь этих терминов с вещью неизвестна или затемнена (а стало быть, вви-

ду особой, от единенной природы иностранного термина — порваны вообще

ассоциативные нити) — такое слово-термин, как ‘гладкое’ слово, имеющее

‘благородную’ лексическую окраску — может пройти незамеченным.

Это самый обычный тип ‘мошенничества слов’.

Приведу пример разоблачения таких слов Лениным:

‘Как прячут прибыли господа капиталисты’ (Правда, 1917 г., N 947).

‘…..На счете особого резервного капитала показана сумма 5 1/2 мил.

рублей. Именно в так-называемый резерв или резервный капитал сплошь да

рядом записывают прибыль, чтобы скрыть ее. Если я, миллионер, получил 17

миллионов рублей прибыли, из них 5 миллионов ‘резервировал’ (т.-е.

по-русски отложил про запас) — то мне достаточно записать эти 5 миллио-

нов, как ‘резервный капитал’, и дело в шляпе.

‘…..Равным образом, сумма в 224 тысячи рублей ‘невыплаченный диви-

дент акционерам’ тоже в общей сумме прибылей не значится, хотя всякому

известно, что дивидент выплачивается из чистой прибыли’.

Случай классический, — мошенническое слово участвует в действительном

мошенничестве, и разоблачение мошенничающего слова равносильно обвинению

в действительном мошенничестве.

‘Гладкий’, ‘благородный’ лексический вид слова (‘иностранный термин’)

при сниженном переводе на русский язык исчезает, — и обнаруживается

простое значение, — иногда довольно неказистое, как в данном случае.

Слова-названия стираются очень быстро. Они обозначают конкретную вещь

— и поэтому начинают играть красками вещи, приобретают окраску от вещи.

В этом смысле слово ‘эсэр’ также конкретно как ‘социалист-революцио-

нер’, эсдек также конкретно, как ‘социал-демократ’. У этих слов (‘эсэр’

и т. д.) есть своя окраска, идущая от обозначенной вещи, а не от назва-

ния.

Но, оказывается, слова-названия не совсем стираются, значение все-же

остается и помимо обозначения.

На этом основано полемическое употребление названий враждебных пар-

тий.

Коммунистические газеты не станут писать ‘конституционалист-демок-

рат’, они пишут прямо ‘кадет’ (и даже не ‘к.-д.’, ибо ‘к.-д.’ — 1) обоз-

начение вещи, 2) обозначения значения, тогда как ‘кадет’ порвало совер-

шенно со значением и является только обозначением, только названием, и

притом самостоятельным словом, что окончательно вытесняет все следы зна-

чения слов ‘конституционалист-демократ’), название ‘эсэр’ тоже только

обозначение вещи, тоже самостоятельное слово, порвавшее со значением

(‘социалист-революционер’), и в этом смысле оно конечно дальше уводит от

словесного значения чем ‘с.-р.’, которое одновременно является обозначе-

нием вещи и обозначением значения.*1 Поэтому, напр., очень сильным прие-

мом было окрестить ‘союзников’, Антантой и т. д. Нетрудно заметить, что

слово ‘союзники’, как обозначение — стертое слово, и все же в нем была и

некоторая возможность оживить значение, при известных фразовых условиях.

Слово ‘Антанта’ лишало этой возможности (Кроме того, самое звуковое

строение слова было несколько комическим: ан-тан, комической же была и

ассоциация со словом ‘танта’). _______________

*1 Поэтому же враждебная коммунистам пресса не употребляет слова

‘коммунисты’, а употребляет синоним ‘большевики’, — это потому, что зна-

чение слова ‘коммунисты’, гораздо больше подсказывает, чем слово

‘большевики’, которое таким образом является только обозначением вещи.

Когда вещь только обозначают, а ее название лишается своего значения

— происходит заметное снижение вещи.

Поэтому каждое оживление в значении названия — повышает самую вещь.

Как можно оживить значение. Это можно сделать только сменив старое

название и осмыслив новое.

Перемена названия партии ‘социал-демократы большевики’ на ‘коммунис-

ты’, — было не только терминологическим размежеванием с ‘социал-демокра-

тией’*1, 3) но и оживлением значения.

Перемену названия Ленин мыслил именно как сдвиг, как борьбу с языко-

вой рутиной, привычность старого названия не довод за сохранение его, а

довод за перемену:

‘Массы привыкли, рабочие ‘полюбили’ свою социал-демократическую пар-

тию’.

….Это довод рутины, довод спячки, довод косности. А мы хотим пе-

рестроить мир.

…..И мы боимся сами себя.

Мы держимся за ‘привычную’, ‘милую’, грязную рубаху.

Пора сбросить грязную рубаху, пора надеть чистое белье.

Здесь подчеркнута динамика нового названия, — бояться нового своего

названия, — значит бояться самого себя, — потому что новое название

оживляя значение, — сдвигает самую вещь — непривычно возвышает ее, и от-

межевывая, отделяет от других.

Замена названия произведена не только потому, что вещь больше не со-

ответствует ему, но, главным образом, потому, что ‘старое’, ‘привычное’

название обносилось как грязное белье.

Слово может быть живым, не сглаженным, не изношенным — и оно все-таки

неадэкватно вещи. Оно может быть, неадэкватно вещи потому, что задевает

одну какую-либо сторону вещи, а других не покрывает. Тогда это слово

объединяет вещи по нехарактерному признаку и объединяя их неправильно

отождествляет. Оно может также быть неадэкватно вещи, если вещь текуча,

процессуальна. Тогда каждая новая фраза процесса отличается в вещном

плане от старой, а в словесном не отодвигается.

Пример первого.

Ленин проводит ход рассуждений эсеров ‘Нас обвиняют в том, что мы бы-

ли в блоке, в соглашении с Антантой, с империалистами. А вы, большевики,

разве вы не были в соглашении с немецкими империалистами? А что

_______________

*1 Ср. ‘Старое название нашей партии облегчает обман масс, тормозит

движение вперед, ибо на каждом шагу, в каждой газете, в каждой парла-

ментской фракции масса видит вождей, т.-е. людей, слова которых громче

слышны, дела дальше видны, и все они ‘тоже — социал-демократы’… все

они предъявляют к уплате старые векселя, выданные ‘социал-демократией’.

(Задачи в нашей революции. X. с. 61-2). такое Брест? А разве Брест не

есть соглашение с империалистами? Вы соглашались с империализмом немец-

ких в Бресте, мы соглашались с империализмом французским, — мы квиты,

нам не в чем каяться’.

Ленин анализирует: ‘Чтобы этот вопрос выяснить, я позволю себе при-

вести сравнения с индивидуальным обывателем. Представьте себе, что ваш

автомобиль окружают бандиты и приставляют вам револьвер к виску. Предс-

тавьте себе, что вы отдаете после этого бандитам деньги и оружие, предс-

тавляя им уехать на этом автомобиле. В чем дело? Вы дали бандитам оружие

и деньги. Это факт. Представьте себе, что другой гражданин дал бандитам

оружие и деньги, дабы участвовать в похождении этих бандитов против мир-

ных граждан. В обоих случаях есть соглашение. Записано оно или нет, ска-

зано оно или нет, это не существенно. Можно себе представить, что чело-

век отдает молча свой револьвер, свое оружие и свои деньги. Ясно содер-

жание соглашения. Он говорит бандитам, ‘я тебе дам оружие, револьвер и

деньги, ты мне дашь взамен уйти от приятной близости с тобой’, соглаше-

ние налицо. Точно также возможно, что молчаливое соглашение заключается

между человеком, который дает оружие и деньги бандитам для того, чтобы

дать им возможность грабить других, и который затем получает частицу до-

бычи. Это тоже молчаливое соглашение. Я вас спрашиваю: найдите мне тако-

го грамотного человека, который не сумел бы различить обоих соглашений.

(Об обмане народа лозунгами свободы и равенства, XVI с. 198-9).

Слово ‘соглашение’ — живое конкретное, специфическое. И все же оно в

данном случае покрывает вещи разные, потому что пункты вещей, как

объединяемые словом для самих вещей — нехарактерны.

Эта неадэкватность слова и вещи обнаруживается в приеме упрощения.

Вещи выбираются не только самые конкретные, но и самые остро-противопо-

ложные (тот, кого грабят — тот кто принимает участие в грабеже), и в

этих остро-противоположных вещах устанавливается общий пункт, — разбира-

емое слово (‘соглашение’). Раз это слово оказывается общим для таких

разных вещей, — значит оно нехарактерно для них, их не покрывает.

Другой случай, — когда слово покрывает текущий процесс.

Перед нами слово ‘революция’ — но не в сглаженном, нелозунговом зна-

чении, а в его конкретном специфическом значении. Так как слово означает

процесс, — то оно должно покрывать разные фразы его, — но на деле легко

прикрепляться к одной фразе его.

Ленин полемизирует с этим явлением:

‘Обычно ссылаются на ‘последний’ довод: у нас революция. На этот до-

вод насквозь лживый. Ибо наша революция до сих пор дала только власть

буржуазии. Что даст завтра наша революция, — возврат к монархии, укреп-

ление буржуазии, переход власти к более передовым классам, — мы не знаем

и никто не знает. Значит ссылаться на ‘революцию’ вообще есть грубейший

обман народа и обман самого себя’. (Соломинка в чужом глазу, X с. 231).

То же и по отношению к войне.

‘Когда мы возьмем в свои руки власть, тогда мы обуздаем капиталистов

и тогда это будет не та война, какая ведется сейчас, — потому что война

определяется тем, какой класс ее ведет, а не тем, что в бумажках написа-

но’. (Речь на I Всеросс. Съезде Советов Р. и С. Д.).

Поэтому формулы, определения не должны быть ‘одноцветными’, чтобы из

них не ускользала ‘чрезвычайно сложная, поменьшей мере двухцветная

действительность’ (Письма о тактике, I).

В силу этого Ленин протестует против помещения в партийной программе

слов ‘Всемирная Советская Республика’.

‘…..Претендовать сейчас на то, чтобы дать в программе выражение за-

конченного процесса было бы величайшей ошибкой. Это было бы похоже на

то, как если мы сейчас в программе выставили всемирный Совнархоз. А меж-

ду тем к этому уродливому слову ‘Совнархоз’ мы сами еще не сумели при-

выкнуть, с иностранцами, говорят, бывают случаи, когда они ищут в спра-

вочнике, нет ли такой станции (смех). Эти слова мы не можем декретиро-

вать всему миру’. (Заключит. слово на вопрос о парт. программе,

19/III-19 г.).

Каждое слово является закреплением процесса и поэтому либо забегает

вперед, предупреждает самый процесс, либо запаздывает, прикрепляясь к

какой-либо одной фазе процесса. Чтобы процесс не застывал в сознании, а

действительность не становилась через призму слова одноцветной, — прихо-

дится проверять слова, обнажить их связь с вещью.

‘Надо уметь приспособить схемы к жизни, а не повторять ставшие бесс-

мысленными слова о ‘диктатуре пролетариата и крестьянства вообще’, — пи-

шет Ленин в ‘письмах о тактике’. (Письмо I. Т. X с. 29).

Таким образом, полемическая ‘языковая политика’ Ленина выражается:

1) в принципиально-осторожном отношении к словарю (ср. пример ‘сразу

догнали’), в заподозревании самого слова (термин Ленина: ‘слово-мошен-

ник’).

2) в вышелушивании из власти фразы конкретного значения слова (тот же

пример).

3) в борьбе против гладких слов-лозунгов, с туманным объемом лекси-

ческого единства и с властью лексического плана (‘Свобода’, ‘Равенство’,

‘Народ’), в снятии с них ‘ореола’ — и в переводе их в другой лексический

план, позволяющий проанализировать объем лексического единства.

4) в борьбе против слов-терминов с туманным объемом лексического

единства, которым затемнен и заменен ‘высокой’ лексической окраской (ра-

зоблачение слова — резервный капитал).

5) в борьбе против старых износившихся слов за отмежевание вещи и

оживления значения (‘коммунисты’ вспомни ‘социал-демократы большевики’).

6) в борьбе против слов, которые объединяют разные вещи против неха-

рактерных слов (‘соглашение’ эсеров с французским империализмом и ‘сог-

лашение’ коммунистов с немецким империализмом).

7) в борьбе против ‘одноцветных’ слов, выражающих ‘двухцветную’ про-

цессуальную действительность, с конкретным анализом вещи в каждом данном

случае (с процесса снимается неподвижное слово: анализ слова революция).

Это полемическое использование словаря противников было не только

чисто отрицательно, — в самой полемике противополагалися лексическим

приемам противника — приемы противоположные. В этом смысле самая полеми-

ка Ленина — была значительным сдвигом традиции и в области русской ора-

торской речи и в области русской газетной статьи.

В анализе словаря противника Ленин уже дает все характерные черты

своего словаря. Укажу всего лишь еще на две черты его словаря: приемы

снижения высокого стиля, приемы ввода лексической окраски и приемы сло-

варной конкретизации.

Самый резкий прием снижения — употребление слов, которые по самому

своему назначению ‘низки’ — таковы слова бранные.

Употребление бранного слова в ораторской речи или газетной статье

прием сразу снижающий высокий план, переводящий речь на план бытовой.

При этом не так важна ‘бранность’ слов, как то, что они в данной

конструкции новы. Есть ‘ругань’ литературная и даже характерная для ли-

тературы, — такие бранные слова разумеется не будут играть той же роли,

что бранные слова неупотребительные в данной конструкции, будь то ора-

торская речь или газетная статья.

В начале я упоминал о том впечатлении, которое производит в замкнутых

литературных конструкциях употребление ‘запрещенных по низосте’, бытовых

слов. Такие лексические приемы повышают действие речи, сдвигают ее (ра-

зумеется пока сами не изнашиваются). Такова же и роль этих нарочито низ-

ких слов в речи ораторской (или в меньшей мере, в газетной) — они обра-

щают на себя внимание, они ‘бьют’, ‘задевают’.

Ср. ‘Вы шуты гороховые, ибо вы прекраснодушными словами заговариваете

и заслоняете вопрос о голоде’. (‘Об обмане народа лозунгами свободы и

равенства’, XVI с. 215).

‘Есть ведь такие мерзавцы, которые после года советской работы, когда

между прочим продовольственники доказали, что мы 42 тыс. вагонов с про-

дуктами за последние месяцы дали деревне, а получили взамен хлеба только

39 т. вагонов, есть мерзавцы, которые все же кричать’: крестьяне, вас

грабит Сов. власть. (Речь на митинге в ПБ. 13/III-19 г.).

Сюда же относятся бранные слова, имеющие комическую окраску. Снижен-

ная речь не боится ‘комической’ окраски, тогда как высокая допускает

только ‘остроумие’ (т.-е. главным образом, игру словами, каламбуры):

‘Я очень хорошо помню сцену, когда мне пришлось в Смольном давать

грамоту Свинхувуду (что значит в переводе на русский язык ‘свиноголо-

вый’) представителю финляндской буржуазии. (Речь на засед. ВЦИК

19/III-19 г. ‘Партийная программа’).

Здесь словарный комизм поддержан тем, что он мотивирован, — дан, как

‘перевод’.

Почти столь же сильно действие слов, имеющих хотя и не бранную, но

‘порицательную’, нейоративную окраску, а главное ‘бытовую’, т.-е. в ли-

тературном отношении сниженную:

‘Английские газеты открыто хвастали и английские министры тоже, что

они дали помощь Деникину’…

(Соврем. полож. XVI, 263).

(Следует обратить внимание, кстати и на синтаксис в этой фразе: ‘и

английские министры тоже’, — этот синтаксис удаляет от литературы и

придвигает к бытовой речи).

Ср. также:

‘Он (Бутлид) нас уверял, — эти господа любят хвастаться — что Америка

— все, а кто же считается с Францией при силе Америке. Когда же мы под-

писали договор, так и французский Клемансо и американский министр сдела-

ли такого рода жест. (Делает красноречивый жест ногой).

Бутлид окаменел с пустейшей бумажкой, и ему сказали: кто же мог ожи-

дать, чтобы ты был так наивен, так глуп и поверил в демократизм Англии и

Франции’.

(Доклад Совета Нар. Ком. 6/XII-19 г. XVI, 415).

Здесь собственно слова ‘хвастаться’ эпитет: ‘пустейшая бумажка’, —

так же красноречивы, как жест ногой. Это употребление слов, имеющих

‘бранную’ окраску, ведущую к быту, — в ораторской речи, так же необычны

для словаря ораторской речи, как необычен для ассортимента ораторских

жестов ‘красноречивый жест ногой’. ‘Так же, как он’ — эти слова не

только снижают всю речь, не только сбивают ‘ореолы’ и ‘высоту’ противни-

ков, — но апеллируют к бытовой речи каждого, апеллируют к быту, связыва-

ют речь ежедневной и повсюдной речью каждого, — а стало быть протягивает

между ораторской речью и слушателем самые прочные и количественно и ка-

чественно бытовые ассоциативные связи.

С этой точки зрения и важна лексическая окраска Ленинской речи. Таков

‘перевод’ иностранного лексического плана в русский план (мы уже видели

комический ‘перевод’ фамилии Свинхувуда). Ср.:

‘Вопрос: как быть, если в России власть перейдет в руки Советов Р. и

С. Д., а в Германии не произойдет такой революции, которая бы низвергла

не только Вильгельма II, но и немецких Гучковых и Милюковых (ибо если

немецкого Николая II заменять немецкие Гучковы и Милюковы, то по отноше-

нию к войне ровно ничего не изменится). (18/IV-17 г. Наши взгляды, Прав-

да N 35).

Назвать Вильгельма II — немецким Николаем II — это значит не только

уподобить их друг другу, — сколько перенести все в русский лексический

план. При этом здесь ‘Николай II’ — не есть, конечно, именно ‘Николай

II’, — а только самая конкретная, самая ассоциативно богатая конкретиза-

ция слова ‘царь, самодержец’ и т. д. произведенная в специфически русс-

ком и современном лексическом плане. Такие ‘переводы’ обладают такой ог-

ромной снижающей предмет с читателем силой, что все остальное в статье,

что относится к Вильгельму II и немецкой буржуазии — будет окрашено всей

ассоциативной живостью русской лексической среды.

Таковы же и следующие примеры лексической окраски, ведущей к быту:

‘Дохозяйничались господа из Временного Правительства’.

(К чему ведут контр-рев. шаги Вр. Правительства. Правда, N 43, 17

г.).

Самый удобный прием ввести богатый такой лексической окраской словар-

ный материал, — это материал образной речи.

Подобно тому, как рифма в стихах связывает между собою не только

окончания слов и не только рифмующие слова, но и целые стихи, строки,

кончающиеся этими рифмами, — так и образ соединяет в сознании не только

два данных понятия, два данных слова, — но приводит в связь два целых

лексических единства, которые в свою очередь — каждое ведет к разным

лексическим средам:

‘Рядом с этим Правительством, — в сущности, простым приказчиком мил-

лиардных ‘фирм’: Англии и Франции с точки зрения данной войны, — возник-

ло новое…

…..Русский капитал есть лишь отделение всемирной ‘фирмы’, ворочаю-

щей сотнями миллиардов рублей и носящей названия: ‘Англия и Франция’.

(Первый этап первой революции, т. XIV. с. 10).

Здесь даны образы: Англия и Франция — фирмы, Временное правительство

— приказчик. Этот образ развернут: Англия и Франция — не только фирмы,

но и ‘миллиардные фирмы’, ‘фирмы ворочающие сотнями миллиардов рублей’,

при чем во второй фразе образ дается в сгущенном подчеркнутом виде:

‘фирмы, носящей название Англия и Франция’ — и таким образом слово ‘фир-

ма’ — дает тон, превалирует над второй частью образа, ‘Англия’ и ‘Фран-

ция’ — это уже не ‘фирмы’, а только ‘названия фирм’. Эти лексические

единства: ‘фирма’, ‘приказчик’ — ведут ассоциативными нитями очень дале-

ко в толщу повседневного буржуазного быта, — и очень сильно лексически

окрашивают все, что после этого говорится еще об Англии и Франции и

внешней политике Временного Правительства.

Второй словарный прием, который здесь отмечу особо, — это прием лек-

сической конструкции.

Здесь для Ленина характерно употребление единственного числа в соби-

рательном значении (американец вместо американцы, рабочий вместо рабо-

чие). Этот прием делает фразу конкретнее.

‘Рабочий говорит’ и ‘рабочие говорят’, во втором случае множественное

число лишает подлежащее конкретности, вносит в значение оттенок обобщен-

ности, не конкретное множественное число ‘рабочие’, а обобщающее: — ра-

бочий класс’.

Между тем ‘рабочий’ — хотя и собирательное, но единственное число де-

лает его конкретным.

Вместе с тем ‘рабочий говорит’ конкретнее и во временном отношении,

чем ‘рабочие говорят’.

Второе — общее, оно не имеет в виду настоящий момент (можно заменить

его: ‘в рабочих слоях говорят, утверждают’). Эта конкретность единствен-

ного числа позволяет развертывать общие утверждения в форме конкретных

сцепок: Ср.:

‘Мира без аннексий и контрибуций нельзя заключить, пока вы не откаже-

тесь от собственных аннексий. Ведь это же смешно, это игра, над этим

смеется в Европе каждый рабочий, — он говорит: на словах они красноречи-

вы, призывают народы свергать банкиров, а сами отечественных банкиров

посылают в министерство’. (Всер. Съезд Советов Р. и С. Д. X 260).

Еще яснее этот прием на следующем примере:

‘…Американец с точки зрения купца спрашивает: ‘заплатят или не зап-

латят’ — и отвечает опять-таки с точки зрения совершенно делового ком-

мерческого расчета’: заплатить не из чего. И даже 20 к. за рубль не по-

лучишь. (Речь на митинге в ПБ 13/III-19 г.).

Здесь этот прием усилен еще вводом цифр. Этот ввод примерных цифр

также характерный прием лексического упрощения, очень частый у Ленина:

Ср.:

‘Вы говорите, что они (рабочие и крестьяне) должны быть равны. Давай-

те взвесим, рассчитаем. Возьмите 60 крестьян и 10 рабочих. У 60 крестьян

есть излишек хлеба. Они ходят оборванные, но у них есть хлеб. Возьмите

10 рабочих. После империалистической войны они оборваны, измучены, у них

нет хлеба, топлива, сырья. Фабрики стоят. Что же они равны по-вашему? 60

крестьян имеют право решать, а 10 рабочих должны подчиняться. Великий

принцип равенства, единства трудовой демократии и решения большинства!

(Об обмане народа лозунгами свободы и равенства, XVI, 215).

Примерные числа вместо простого множественного числа ‘рабочие’ и

‘крестьяне’ — конкретны, потому что уточняют отношение.

Но они конкретнее действительных чисел, потому что большие числа не

ощущаются, — и они должны быть упрощены, схематизированы — для того что-

бы стать ощутимыми числами с ощутимыми между ними отношениями. В этом

отношении любопытно происходящее в массах упрощение денежных чисел. Так,

50 миллиардов будет не только 50 тысяч в разговоре, но и 50 рублей (или

50 копеек). Здесь ‘миллиард’ уже не число, а единица, и чем она проще,

тем удобнее. Поэтому 60 крестьян и 10 рабочих удобнее, ‘конкретнее’ чем

60 миллионов крестьян и 10 миллионов рабочих. (Поэтому газетное известие

о единичной гибели — конкретнее чем известие о гибели тысяч).

Особенно важно это, конечно, там, где дело идет не об абсолютных чис-

лах, а об отношении между ними, о составлении двух величин (притом не-

точных).

‘Демократы цивилизованных стран вооруженные до зубов, боятся однако

появления в какой-нибудь стомиллионной свободной республике, в роде Аме-

рики, каких-нибудь ста большевиков, это такая зараза. Борьба с сотней

выходцев из голодной, разоренной России, которые станут говорить о

большевизме, оказывается демократам не под силу’.

(Речь на митинге в ПБ 13/III-19 г.). 7.

Речь Ленина — упрощенная, сниженная, вносящая в традицию ораторской

речи и политической литературы быт, — и потому необычно динамичная, вли-

яющая, — есть новый этап в революции этих речевых конструкций: отдельные

черты ленинского стиля — восходят к особой традиции.

Откуда идет ленинская речь, где ее исторические зародыши и корни —

это особый вопрос. На его резких порою каламбурных формулах*1 в особен-

ности же на полемических языках (ср. ‘оголение бонапартизма’, ‘обкрады-

вание демократизма при лицемерном соблюдении внешности демократизма’),

(‘о героях подлога’) (‘детская болезнь левизны’) и на названиях полеми-

ческих статей — отразилась большая западная традиция революционного сти-

ля, из русских именно на полемический стиль Ленина несомненно влиял

стиль Герцена, в особенности намеренного вульгаризированный стиль его

маленьких статей в ‘Колоколе’ — с резкими формулами и каламбурными наз-

ваниями статей. Но эта традиция была освежена вводом небывалого свежего

лексического материала. Этот лексический материал сдвигает речь Ленина.

Характер этого лексического материала находится в тесной связи с полеми-

ческим отношением Ленина к словарю противников: с его острым анализом

лексического единства, (разоблачение ‘гладких’ слов-мошенников, снятие

‘ореолов’), с разрушением ‘высокой’ лексической окраски, наконец, с выс-

вобождением движущейся, эволюционирующей вещи из-под схематического и

неподвижного слова. _______________

*1 Ср.: ‘Социалисты’, высказывающиеся против ‘диктатуры вообще’ и ду-

шой и телом стоящие ‘за демократию вообще’. Тезисы и доклад о буржуазн.

демократ. и дикт. пролетариата. 4. VII-19 г.).

‘Свободная торговля хлебом — это значит свобода наживаться для бога-

тых, свобода умирать для бедных’.

(Ответ на запрос крестьянина. Правда 19 г. N 35).

Читайте также: