З. H. Гиппиус
Слова Толстого
Лев Толстой.
ПРИМЕЧАНИЯ
Слова Толстого, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1910
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Гиппиус З. H. Собрание сочинений. Т. 7. Мы и они. Литературный дневник. Публицистика 1899-1916 гг.
М., ‘Русская книга’, 2003.
В прошлом 1909 году, в те времена, когда Лев Толстой уже сказал свое ‘Не могу молчать’, когда все мы, средние и маленькие, одинаково поверили, что нельзя молчать, — в те времена случилось мне напомнить читателям: ‘Речи’ о статье Жуковского ‘Смертная казнь’. Старая статья — и такая жутко-новая, такая сегодняшняя.
Убежденный православный церковник Жуковский открыто воздвигает защиту смертной казни на двух камнях — Православии и Самодержавии. Он идет до конца: он хочет привлечь историческую церковь к самому явному участию в смертной казни, чтобы окончательно ‘освятить’, превратить ее, — ‘акт любви христианской’, — в церковное, христианское ‘Таинство’.
И хотелось мне услышать, что думает об этом великий христианин — Лев Толстой. Моя статья была послана ему вместе с письмом, содержание которого мною теперь почти забыто, но о котором нужно упомянуть для того, чтобы яснее был ответ Толстого.
Если он, думалось мне, один из всех нас знает самые сильные слова, умеет их говорить, — то пусть же и говорит, не уставая, не переставая, не за одного себя, а и за нас, маленьких, полунемых. Мне казалось, что и от одних слов, — сильных слов сильного человека, — может измениться жизнь. Что слова-звуки, падая на камень, могут источить его, пошатнуть это верное основание виселиц, рядом с которыми ни сам Толстой, ни мы все не можем больше жить и дышать.
Так нам казалось, что мы не можем. И все мое письмо было просьбой о неустанной, непрестанной помощи — словами.
Думаю теперь, что он дал больше, чем мы умели просить. Думаю, что для него слова были не то, что для нас. Он, кажется, ведал особую тайну, невнятную, непонятную нам тайну слова во плоти. И было оно у него не звук, не мыс выраженная, не движение души даже, — нет, каждое его слово рождалось, как живое существо, тяжко, трудно, кроваво. Он один был с этой тайной. Мы едва могли, едва можем, в редкие минуты, угадывать, что она есть. Но смутное прикосновение уже заставляет вздрагивать сердца живых: вздрогнули же мы все, люди, наполняющие землю в эти наши последние дин.
Вот что ответил мне на мою просьбу о словах Лев Толстой. Белый конверт со штемпелем Ясенки. Несколько строк секретаря Гусева о том, что Лев Николаевич знает статью Жуковского, всегда возмущался ею, писал о ней (‘Царство Божие’, стр. 128), находит, что хорошо было напомнить об этом ‘ужасном кощунстве’, и т. д. Наконец, страница высокого, связного, знакомого почерка, — такого знакомого всем:
Я последние дни чувствую себя очень слабым от возобновившегося нездоровья, в сущности от старости, но хочется самому написать вам те несколько слов в благодарность за вашу статью и в особенности хорошее письмо.
Стараюсь сколько умею и могу бороться с тем злом подставленной церковниками лжи на место истины христианства, на которое вы указываете, но думаю, что освобождение от лжи достигается не указанием на ложь лжи, а на полное усвоение истины, такое, при котором истина становится единственным или хотя главным руководителем жизни, как линяние у животных. Дружески жму вам руку. Рад общению с вами.
Кто из нас, привыкших к легкости самых ‘сильных’ слов, мог бы в то время понять, какая тяжесть заключена для самого Толстого в каждой из этих простых, коротких строчек.
Помню, и тогда, при свидании нашем в 1904 году Ясной Поляне, странно — и только жутко — прозвучали для нас слова Толстого о его теперешней жизни.
Он рассказывал, что пишет дневник. ‘Но трудно писать! Столько неверного, ужасного, тяжелого, гадкого в жизни,— как говорить об этом? Да вот, если б описать только один день моей теперешней жизни…’
Мы изумились: теперешней? мы не поняли этих тогда, — ведь это были для нас слова-звуки, мы не знали, что он может дать и дает нам больше, чем мы умеем просить.
И только раз, в то свидание, почудилась мне близость и в этом человеке, страшной, святой и живой. Говорили о воскресении. Он произнес:
‘Ничего не знаю, но знаю, что в последнюю минуту скажу: вот, в руки Твои предаю дух мой! И пусть Он сделает со мною, что хочет. Сохранит, уничтожит или восстановит меня опять — это Он знает, а не я…’
Теперь, когда любящие руки уже протянулись к нему, — наша радость в том, что мы видим всю помощь, которую подал он нам. Теперь стало ясно, и просто, и легко многое, что прежде вязало и туманило нас. Родная земля ожила и вздохнула единой грудью. Отлучившие себя от первого ее сына — отлучены и ныне от нее. Пусть стоят на своих ‘камнях’… пока могут. Не будем указывать на них, ведь ‘не указанием на ложь лжи достигается освобождение’. Жизнью своей и смертью великий христианин земли русской открыл нам глаза на Того, Кто истина и путь. ‘Истина сделает вас свободными…’
Вздохнула родная земля единой грудью. ‘Я ухожу, — сказал Толстой, — но в жизни остаются люди, которые будут делать то, что я делал, и, может быть, им удастся достигнуть того, к чему я всегда стремился’.
Эти люди — все мы, вся Россия, кроме отверженных, отлученных от нее. И не надо слов больше, после слов Толстого.
Не будем говорить.
Будем делать.
Русская мысль. 1910. No 12 (в подборке некрологов ‘Мысли Льва Толстого’). Доклад Гиппиус, прочитанный ею 16 ноября 1910 г. на заседании Религиозно-философского общества, посвященном памяти Л. Н. Толстого.
С. 355. ‘Не могу молчать’ (1908) — статья Толстого против смертной казни, изданная во многих странах.
Жуковский Василий Андреевич (1783—1852) — поэт, переводчик, критик. Его статью ‘О смертной казни’ осудил также Л. Н. Толстой в трактате ‘Царство Божие внутри вас’ (1890—1893).
С. 356. Ясенки — Ясная Поляна.
Гусев Николай Николаевич (1882-1967) — историк литературы. В 1907—1909 гг. секретарь Л. Н. Толстого, автор книг о нем.