Джек Лондон
Джек Лондон
Слезы А-Кима
Слезы А-Кима
The Tears of Ah Kim (1919)
Из сборника ‘На циновке Макалоа’
Перевод Маврикия Клечковского
А-КИМ и Ко
РАЗНЫЕ ТОВАРЫ
А-КИМ и Ко
РАЗНЫЕ ТОВАРЫ
Слезы А-Кима, Лондон Джек, Год: 1919
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Лондон Д. Собрание повестей и рассказов (1911—1916): М., ‘Престиж Бук’, 2011.
В китайском квартале Гонолулу стояли великий шум и смятение, но это не была драка. Находившиеся вблизи места происшествия только пожимали плечами и снисходительно улыбались, словно эта перепалка была делом самым обычным.
— Что там творится? — спросил Чин-Mo, прикованный тяжким плевритом к постели, у своей жены, на минутку остановившейся у раскрытого окна послушать.
— Да это А-Ким, — был ее ответ. — Мать опять колотит его!
Все это происходило в саду, за жилыми комнатами, находившимися позади магазина, с улицы украшенного гордой вывеской:
Садик был миниатюрен, площадью не больше двадцати квадратных футов, но так искусно разбит, что производил впечатление огромного парка. Это был целый лес из карликовых сосен и дубов, насчитывающих несколько столетий, но в высоту не превышавших двух-трех футов и привезенных на Гавайи с величайшими хлопотами и издержками. Крохотный мостик, не больше шага в длину, аркой возвышался над миниатюрной речонкой со множеством порогов и водопадов, с миниатюрным озером, где плавали золотые рыбки чудесного оранжевого цвета с бесчисленными плавниками, по сравнению с озером и ландшафтом производившие впечатление сущих китов! Со всех сторон на это пространство открывались бесчисленные окошки деревянных домов в несколько этажей. В середине садика, на узенькой песчаной дорожке около озера А-Ким получал свою порку.
А-Ким не был ни юношей, ни ребенком нежного возраста, в котором получают порку. Ему принадлежал магазин ‘А-Ким и Ко‘ и он же заработал деньги за длинный ряд лет для оборудования магазина, началось это с ничтожных сбережений законтрактованного чернорабочего (кули), а закончилось значительным текущим счетом в банке и большим кредитом. Полсотни зим и лет прошли над его головой и мимоходом аккуратненько приплюснули его. Он был невысокого роста и казался круглым, как арбузное семечко. И лицо его было кругло, как луна. Шелковый костюм его дышал достоинством, а шапочка черного шелка с красной пуговкой наверху — теперь, увы, свалившаяся наземь — была как раз такая шапочка, какие носят удачливые и почтенные купцы китайского происхождения.
В данную минуту, впрочем, вид у него был какой угодно, только не достойный! Корчась и извиваясь под целым градом ударов бамбуковой палки, он лежал, согнувшись в три погибели.
А мать, так ловко действовавшая палкой после многолетней практики? Ей было семьдесят четыре года, не меньше! Ее тощие ноги были заключены в полосатые панталоны из тугого, лоснящегося полотна. Редкие седые волосы были гладко зачесаны назад с узкого, прямого лба. Бровей у нее не было: они давно вылезли. Глаза ее, крохотные, как булавочные головки, были чернее черного. Телом она была страшно худа. Под кожей иссохшего предплечья сидели не мускулы, а какие-то кусочки тетивы, туго натянутые на худые кости, и кожа была желтая, как пергамент. И на этой руке мумии плясали и подпрыгивали браслеты, звеневшие при каждом движении.
— Ха! — выкрикивала она пронзительным голосом, ритмически отбивая по три удара после каждого своего замечания. — Я запретила тебе разговаривать с Ли-Фаа. Нынче ты останавливался с нею на улице! Целые полчаса вы разговаривали. Это что?..
— Это все проклятый телефон, — бормотал А-Ким, пока она придерживала занесенную палку, прислушиваясь. — Это тебе рассказала Чан-Люси. Я знаю, это она сделала! Она меня выдала! Я прикажу снять телефон! Он от дьявола!
— Он от всех дьяволов! — согласилась Тай-Фу, опять хватаясь за палку. — Но телефон останется. Я люблю разговаривать с Чан-Люси по телефону…
— У нее глаза десяти тысяч кошек! — выпалил А-Ким, дернувшись, и получил новый удар по костям. — Язык десяти тысяч жаб! — выпалил он, снова дернувшись.
— Она нахальная и невоспитанная шлюха! — продолжала Тай-Фу.
— Чан-Люси всегда была такой, — подтвердил А-Ким, как почтительный сын.
— Я говорю о Ли-Фаа! — поправила его мать, подкрепив свои слова палкой. — Ведь ты знаешь, что она только наполовину китаянка. Мать ее была бесстыжая каначка. Она носит юбки, как все эти женщины хаоле (белые), да еще и корсет: я видела своими глазами! А где ее дети? А ведь она похоронила двух мужей…
— Один из них утонул, а другого зашибла лошадь, — добавил А-Ким.
— Один год жизни с ней, о недостойный сын благородного отца, и ты сам рад будешь утопиться или попасть под лошадь!
Подавленное хихиканье и смех, послышавшиеся из-за окон, приветствовали эту фразу.
— Да и ты ведь похоронила двух супругов, почтенная матушка! — возражал А-Ким.
— Но у меня достало ума не выйти за третьего! К тому же мои оба супруга честно померли на своих постелях. Их не расшибала лошадь, и в море они не тонули. И какое дело до этого нашим соседям? Разве ты обязан рассказывать им, что у меня было два супруга, или десять, или ни одного? Ты меня опозорил перед всеми нашими соседями, и теперь я тебе задам настоящую трепку!
А-Ким терпеливо перенес новый град ударов, и, когда мать остановилась, задыхаясь от усталости, он промолвил:
— Я всегда молил тебя, почтеннейшая матушка, чтобы ты била меня дома, заперев окна и двери, а не на улице и не в саду за домом!
— Ты назвал эту негодную Ли-Фаа Серебристым Цветком Луны! — довольно нелогично, чисто по-женски возразила Тай-Фу. Впрочем, ей удалось этим отвлечь внимание сына от шпилек, которые он было начал подпускать ей.
— Это тебе донесла госпожа Чан-Люси, — заметил он.
— Мне сказали по телефону! — увильнула мать от прямого ответа. — Я не могу узнавать каждый голос, который обращается ко мне по этой сатанинской машине!
Странное дело, А-Ким не делал ни малейших попыток удрать от матери, что было очень легко! Она же со своей стороны находила все новые поводы продолжать порку.
— Упрямец! Почему ты не плачешь? Ублюдок, позорящий своих предков, ни разу я еще не заставила тебя плакать! Еще в ту пору, когда ты был маленьким мальчиком, я не могла заставить тебя плакать! Отвечай мне: почему ты не плачешь?
Выбившись из сил, она уронила палку и вся тряслась, с трудом переводя дыхание.
— Не знаю. Должно быть, у меня манера такая, — отвечал А-Ким, с беспокойством глядя на мать. — Я принесу тебе стул, ты сядь, отдохни, и тебе полегчает!!
Но мать, прохрипев что-то, отвернулась от сына и старчески поплелась по дорожке в дом. Подобрав тем временем свою шапочку и приведя в порядок растрепанный наряд, А-Ким, потирая побитые места, глядел ей вслед глазами, полными обожания. Он даже улыбался! Можно было подумать, что он в восторге от порки!
А-Кима колотили таким образом с детских лет, когда он еще жил на высоком берегу у Одиннадцатого порога реки Янг-Цзы-Цзян, где родился его отец, работавший всю свою жизнь с ранней молодости в качестве кули. Когда он умер, А-Ким занялся той же почтенной профессией. С незапамятных времен мужчины этой фамилии были кули. Еще во времена Христа его предки по прямой линии занимались этим делом: встречали джонки точно такого же вида в пенистой воде у подножия ущелья и, смотря по размерам судна, припрягались к нему по сто—двести кули. Нагнувшись так, что руки их касались земли, а голова была в полуаршине от нее, они тянули джонку по быстринам до конца ущелья.
По-видимому, за весь этот ряд столетий заработная плата кули не повысилась ни на одну крупинку. Отец А-Кима, отец его отца и сам он, А-Ким, получали все то же неизменное вознаграждение — одну четырнадцатую часть цента. Женщины, поступавшие в прислуги, зарабатывали доллар в год. Мастера по плетению неводов из Ти-Ви зарабатывали доллар или два доллара в год. Они жили этим заработком, или, по крайней мере, не умирали с ним. Но у бурлаков бывали удачи, делавшие эту профессию почетной, а бурлацкий цех — сплоченной и наследственной профессиональной корпорацией. Одна из пяти джонок, протаскиваемых вверх или вниз по стремнинам, терпела крушение. На каждые десять джонок одна гибла окончательно. Кули бурлацкого цеха знали капризы и прихоти течения и умели вылавливать сетями, баграми и другими орудиями обильный улов из речных пучин. Кули помельче рангом смотрели на них снизу вверх, ибо бурлак мог позволить себе ежедневно пить кирпичный чай и есть рис четвертого сорта! А-Ким был доволен и даже гордился своим уделом, пока в один весенний день, с изморозью и градом, он не вытащил на берег утопавшего кантонского матроса. И этот странник, оттаяв понемногу у его огня, впервые произнес перед ним волшебное слово: ‘Гавайи!’ Сам-то он не бывал в этом раю рабочих, говорил матрос. Но из Кантона туда уходило немало китайцев, и он слышал, какие письма они присылают домой. На Гавайях не знают ни морозов, ни голода! Даже свиньи — их там никто не кормит — жиреют от объедков, которыми пренебрегает человек! Кантонское или янгтсейское семейство могло бы прожить объедками гавайского кули. А жалованье! Золотыми долларами десять в месяц, а торговыми — двадцать в месяц, вот какие контракты подписывали китайские кули с этими белыми дьяволами, сахарными королями! В год такой кули получал чудовищную сумму в двести сорок товарных долларов — во сто крат больше того, что получал кули, каторжно работая на Одиннадцатом пороге реки Янг-Цзы. Словом, гавайскому кули жилось во сто раз лучше, а если исходить из количества труда — так в тысячу раз лучше. И в придачу ко всему — дивный климат!
Когда А-Киму исполнилось двадцать четыре года, он, невзирая на мольбы и побои матери, вышел из древнего и почтенного цеха бурлаков Одиннадцатого порога, предоставил матери наняться служанкой в дом разбогатевшего кули за годовое жалованье в один доллар и за одно платье в год, ценой не больше тридцати центов, а сам поплыл вниз по Янг-Цзы в широкое море. Немало он пережил приключений, и велики были его труды и испытания, когда он чернорабочим матросом добрался на джонке до Кантона. На двадцать шестом году жизни он продал, по контракту, пять лет своей жизни и труда сахарным королям Гавайи и поплыл в числе восьмисот других законтрактованных кули к далекому острову на вонючем пароходе с пьяной командой, которым управлял сумасшедший капитан и который агентство Ллойда отказывалось регистрировать.
На родине, среди рабочего люда, положение А-Кима как бурлака было весьма почетно. На Гавайях, где он получал во сто раз больше, на него смотрели, как на самую низкую тварь. Кули плантации! Что могло быть ниже? Но кули, предки которого таскали на своем хребте джонки через Одиннадцатый порог Янг-Цзы еще до Рождества Христова, обязательно получает в наследство одну замечательную черту, а именно: терпение. Терпением был наделен и А-Ким. По истечении пяти лет принудительной службы он был так же тощ, как и раньше, но зато на его текущем счету в банке недоставало лишь десяти торговых долларов до полной тысячи.
С этой суммой он мог уехать на Янг-Цзы и зажить настоящим богачом. У него было бы еще больше денег, если бы он не проигрывал иногда в че-фа и фан-тан и если бы не прожил целый год среди скорпионов и сороконожек в тяжелом полусне на душных плантациях сахарного тростника, предавшись курению опиума. Если он не предавался этому все пять лет, так только потому, что это удовольствие очень дорого стоило. Нравственные соображения здесь были ни при чем. Просто опиум стоил дорого — вот и все!
Но А-Ким не вернулся в Китай. Наблюдая деловую жизнь Гавайев, он проникся большим честолюбием. Для основательного изучения дела и английского языка он на шесть месяцев поступил приказчиком в магазин на Гавайях. По истечении полугода он знал эту отрасль дела лучше, чем иной управляющий плантацией положение дел в своих складах. Покидая место, он получал сорок долларов золотом в месяц — восемьдесят товарных, и начал нагуливать жирок. В сравнении с обыкновенным кули он считался уже аристократом! Хозяин магазина предлагал ему шестьдесят золотых долларов в месяц, что составило бы в год сказочную сумму в тысячу четыреста сорок товарных долларов, то есть в семьсот раз больше его заработка на Янг-Цзы в роли двуногой лошади. Отклонив предложение, А-Ким отправился в Гонолулу и поступил приказчиком за пятнадцать золотых долларов в месяц в большой универсальный магазин Фонг-Чу-Фонга. Он служил там полтора года и ушел, когда ему исполнилось тридцать три года, несмотря на то, что китайские хозяева платили ему уже семьдесят пять долларов в месяц. И тогда-то он повесил собственную вывеску:
Он теперь недурно питался, и в его пополневшей фигуре уже замечались перспективы арбузной округлости, которую он приобрел впоследствии.
Он продолжал богатеть и, когда ему исполнилось тридцать шесть лет, начал быстро полнеть. Будучи членом могущественной и аристократической организации Хай-Гум-Тонг и Ассоциации китайского купечества, он привык восседать хозяином на обедах, стоимость которых равнялась тому, что он мог бы заработать в тридцать лет бурлачества на Одиннадцатом пороге. Но ему недоставало двух вещей: жены, а затем матери, которая колотила бы его палкой, как встарь. Достигши тридцати семи лет, он исследовал состояние своего счета в банке. Он равнялся трем тысячам долларов золотом. За две тысячи пятьсот наличными и льготную закладную он мог приобрести трехэтажное деревянное строение и прилежащий участок. Но в этом случае у него осталось бы только пятьсот долларов на жену. Фу-Ий-По готов был взять пятьсот наличными, а на остальные взять вексель из шести процентов.
Тридцатисемилетнему холостяку А-Киму действительно нужна была жена, особенно жена с маленькими ножками. Родившись и выросши в Китае, он представлял себе женщину не иначе как с изящными маленькими ножками. Но еще больше и гораздо больше, чем жена с маленькими ножками, ему нужна была мать и восхитительные материнские побои. Поэтому он отклонил легкие условия Фу-Ий-По и с гораздо меньшими затратами вывез свою мать, которая служила в доме разбогатевшего кули за годовую плату в один доллар и тридцатицентовое платье, привез ее и сделал хозяйкой трехэтажного деревянного дома с двумя прислугами, тремя приказчиками и мальчишкой для помыканий, специально для нее, это, не считая товаров на десять тысяч золотом, разложенных на полках, от самого дешевого бумажного крепа до дорогих шелков с ручной вышивкой. Уже в то время А-Ким начал строить карьеру на притоке туристов из Соединенных Штатов!
Тринадцать лет А-Ким счастливо жил со своей матерью и регулярно бывал ею бит за дело и без дела, за действительные или воображаемые провинности. В конце этого периода он так же остро ощущал тоску головы и сердца по жене и тоску чресел по сыновьям, которые бы жили после него и продолжали династию А-Кима. Это была мечта, издревле тревожившая мужчину, начиная с тех древних мужчин, которые захватывали право на охоту, монополизировали отмели для расстановки верш или штурмовали деревни, предавая мечу их мужское население. В этом сходны между собой цари, миллионеры и китайские купцы из Гонолулу, несмотря на все различия их вкусов и воззрений.
Но идеал женщины, которую А-Ким желал в пятьдесят лет, уже отличался от его идеала женщины в тридцать семь лет! Теперь ему нужна была не с маленькими ножками жена, но свободная, нормальная, молодая, выступающая нормальными ногами женщина! Она преследовала его в мечтах и посещала его ночные грезы в образе Ли-Фаа, Серебристого Цветка Луны. Что за беда, если она дважды была замужем, если ее матерью была европеянка, если она носила юбки белых дьяволов и корсет и туфельки на высоких каблуках? Он желал ее! По-видимому, где-то было написано, что она должна стать вместе с ним родоначальницей ‘Компании А-Ким. Универсальный магазин’!
— Я не желаю невестки полупаке! — твердила мать А-Кима (‘паке’ по-гавайски значит ‘китаец’). — Моя невестка должна быть чистокровной паке, как ты, сын мой, и как я, твоя мать! Она должна носить панталоны, сын мой, как все женщины нашего рода носили их. Женщина в сатанинских юбхах и корсетах не может воздавать должного почтения нашим предкам! Корсеты несовместимы с почтением! А эта бесстыжая Ли-Фаа! Она нагла и самостоятельна и никогда не будет в послушании ни у своего супруга, ни у матери своего супруга. Эта нахалка Ли-Фаа будет почитать только себя! Она насмехается над нашими молитвенными палочками и молитвенными бумажками, над нашими семейными богами, как мне рассказывали…
— Госпожа Чан-Люси!.. — простонал А-Ким.
— Не одна госпожа Чан-Люси, о сын мой! Я наводила справки. По крайней мере десять человек слышали, что она отзывалась о нашей кумирне, как об обезьяньей клетке. Однако она хочет выйти за тебя, обезьяну, ради твоего магазина — настоящий дворец! — и твоего богатства, благодаря которому ты стал великим человеком! Она покроет позором и меня, и отца твоего, давно почившего с почетом…
Спорить было не о чем. А-Ким понимал, что мать его по-своему права. Недаром же Ли-Фаа родилась за сорок лет до того, от отца-китайца, поправшего все традиции, и от каначки-матери, ближайшие предки которой нарушили все табу, забросили своих полинезийских богов и малодушно склонили ухо к проповедям о далеком и непостижимом боге христианских миссионеров. Ли-Фаа, получившая образование, читавшая и писавшая по-английски и по-гавайски и довольно порядочно по-китайски, утверждала, что она ни во что не верит, хотя в глубине души боялась гавайских знахарей, которые, она была уверена, умели наводить порчу и ‘замаливать’ людей до смерти. А-Ким хорошо знал, что Ли-Фаа не поселится в его доме, не будет простираться перед его матерью, не будет ее рабыней на старинный, незапамятный китайский лад. С китайской точки зрения это была ‘новая женщина’, феминистка, она ездила на лошади верхом, по-мужски, в нескромном купальном костюме каталась на взморье Вайкики на бурунных досках и танцевала на туземных пирушках (луау) танец (хула) с ‘подонками общества’ к скандальной потехе всех.
Сам А-Ким, который был на одно поколение моложе своей матери, тоже был испорчен, заражен ‘современным духом’. Старый порядок держался постольку, поскольку в тайниках своей души он чувствовал еще на себе его запыленную руку, но он платил больше страховки от огня, был застрахован и на случай смерти, был казначеем местных революционеров, собиравшихся превратить Небесную империю в республику, жертвовал в фонд гавайско-китайской бейсбольной десятки, побивавшей девятки приезжих янки, беседовал о теософии с Катсо-Сугури, японским буддистом и импортером шелка, давал взятки полиции, принимал денежное и трудовое участие в демократической политике Гавайев и подумывал купить автомобиль. А-Ким не решался признаться даже самому себе, сколько старого хлама в нем выветрилось и в сколь многое он перестал верить! Мать его принадлежала к старому поколению, но он чтил ее и был счастлив под ее бамбуковой палкой. Ли-Фаа, Серебристый Цветок Луны, принадлежала к новому поколению, но без нее он не мог быть вполне счастлив!
Ибо он любил Ли-Фаа! С круглым, как луна, лицом, круглый, как арбузное семечко, ловкий делец, мудрый полувековой мудростью, А-Ким становился художником, когда думал о Ли-Фаа. Для него, и только для него во всем мире, она была Цветком Сливы, Спокойствием Женщины, Цветком Молчания, Лунной Лилией, Совершенным Покоем! Нашептывая эти ласковые названия, он слышал в них журчание речных струек, звон серебряных колокольчиков, колышимых ветром, ароматы жасмина и олеандра.
В один прекрасный день мать сунула в его руку кисточку для туши и положила на стол табличку для писания.
— Нарисуй, — сказала она, — иероглиф: бракосочетаться.
А-Ким, несколько удивленный, повиновался. Со всей художественностью, свойственной его расе и воспитанию, начертил он символический иероглиф.
— Разбери его! — приказала мать.
А-Ким с недоумением взглянул на мать, желая угодить ей, но не понимал, куда она клонит.
— Из чего состоит он? — настойчиво продолжала мать. — Каковы три первоначальных знака, сумма которых дает: брак, бракосочетаться, сближение и сочетание мужчины и женщины? Нарисуй их, нарисуй каждый особо, эти три начальных значка, дабы мы увидели, как мудро построили мудрецы древности символ слова ‘бракосочетаться’!
А-Ким, следуя указаниям матери, увидел, что он нарисовал три значка — знак руки, уха и женщины.
— Назови их! — продолжала мать, и он назвал.
— Это верно! — промолвила она. — Это великая повесть! Это графическое изображение брака. Таков был брак вначале, таким он будет всегда в моем доме. Мужчина берет ухо женщины и ведет ее за ухо в свой дом, где она должна повиноваться ему и его матери. Меня тоже привел за ухо твой покойный отец. Я смотрела на твою руку — она не похожа на его руку, и я присмотрелась к уху Ли-Фаа — никогда тебе не взять ее за ухо! Я еще долго буду жить и буду хозяйкой в доме моего сына на старинный лад, пока не умру…
Он трусил и чувствовал себя несчастным, дело в том, что Ли-Фаа, удостоверившись, что Тай-Фу отправилась в храм Китайского Эскулапа {Эскулап — у древних римлян бог врачевания.} принести в жертву вяленую утку и молитвы о своем хилом здоровье, воспользовалась этим случаем и нагрянула в магазин А-Кима.
Сложив свои дерзкие ненакрашенные губы в полураскрытый розовый бутон, Ли-Фаа возражала:
— Это хорошо для Китая! Я не знаю Китая! Тут Гавайи, а на Гавайях чужеземцы меняют свои обычаи!
— И все же она моя родительница! — протестовал А-Ким. — Она мать, давшая мне жизнь — все равно, родился я в Китае или на Гавайях, о Серебристый Цветок Луны, столь желаемый мною в жены!
— У меня было два мужа, — спокойно отвечала Ли-Фаа. — Один был паке, а другой — португалец. Я многому научилась от обоих. К тому же я получила образование, я училась в высшей школе и играла публично на фортепьяно. И многому я научилась от моих двух супругов. Из паке выходят самые лучшие мужья! Я ни за кого больше не пойду замуж, кроме как за паке! Но он не посмеет брать меня за ухо!
— А ты откуда это знаешь? — спросил А-Ким, насторожившись.
— От госпожи Чан-Люси, — был ответ. — Госпожа Чан-Люси рассказывает мне все, что слышит от твоей матери, а мать многое ей рассказывает. Так вот знай, что мое ухо не для этого сделано!
— Это мне говорила и почтенная матушка! — простонал А-Ким.
— Это твоя почтенная матушка говорила и госпоже Чан-Люси, и это госпожа Чан-Люси рассказала мне! — хладнокровно добавила Ли-Фаа. — А теперь я скажу тебе, мой третий грядущий супруг: не родился еще человек, который поведет меня за ухо! Это на Гавайях не в обычае! Я пойду с моим мужем только рука об руку, рядом, ‘половина с половиной’, как говорят здешние женщины — хаоле. Мой португальский супруг думал иначе и пробовал бить меня. Я три раза отводила его в полицейский суд, и каждый раз он отрабатывал свой срок на рифах, а после этого он утонул!
— Матушка была моей матерью пятьдесят лет подряд! — стойко возражал А-Ким.
— И пятьдесят лет подряд она била тебя! — захихикала Ли-Фаа. — Как смеялся, бывало, мой отец над Яп-Тен-Шином! Подобно тебе, Яп-Тен-Шин родился в Китае и привез с собой китайские обычаи. Его старый родитель вечно колотил его палкой. Он любил своего отца. Но старик особенно жестоко начал колотить его, когда он сделался паке-комиссионером. Каждый раз, как Яп-Тен-Шин отправлялся по делам своей миссии, отец задавал ему трепку! Миссионер, узнав об этом, строго выговаривал Яп-Тен-Шину за то, что он позволяет отцу колотить себя. Мой же отец заливался смехом, ибо мой отец был либеральнейший паке, переменивший свои обычаи скорее многих других чужеземцев. Вся беда была в том, что у Яп-Тен-Шина было не в меру любящее сердце! Он любил своего почтенного батюшку. Он любил и бога любви христианских миссионеров. Но в конце концов он обрел величайшую в мире любовь — любовь к женщине! Ради меня он забыл любовь к своему отцу и любовь к любвеобильному Христу. Он предложил моему отцу шестьсот золотых долларов за меня — цена потому такая малая, что у меня ноги были не маленькие. Но я наполовину каначка. Я сказала, что я не рабыня и не желаю быть продана мужчине! Моя школьная учительница была старая дева хаоле. Она говорила, что любовь — бесценный дар и не может быть продаваема! Может быть, она говорила так потому, что была старой девой. Она была некрасива. Она не видывала любви. Моя мать — каначка — говорила, что не в обычае канаков продавать своих дочерей за деньги! Они отдают своих дочерей за любовь. Но она готова подумать, если Яп-Тен-Шин устроит достаточное число хороших луау (попоек). Отец же мой, паке, был либерал, как я тебе говорила. Он спросил меня: желаю ли я взять в мужья Яп-Тен-Шина? И я сказала ‘да’. Свободно, своею охотой пошла я за него! Его убила лошадь, но он был очень хороший муж… Что касается тебя, А-Ким, то я всегда буду уважать и любить тебя, и когда-нибудь, когда тебе не нужно будет брать меня за ухо, я выйду за тебя замуж, и войду сюда и останусь с тобой навсегда, и ты будешь самым счастливым паке во всех Гавайях, ибо у меня было два супруга, я училась в высшей школе и хорошо знаю, как делать мужей счастливыми. Но это будет тогда, когда твоя мать перестанет бить тебя! Она бьет очень сильно!
— Это верно, — подтвердил А-Ким. — Смотри! — Он приподнял свой широкий рукав, обнажив по локоть гладкую и пухлую руку. Она была в черных и синих кровоподтеках, свидетельствовавших о силе и многочисленности ударов, от которых он защищал свою голову и лицо. — Но ей еще ни разу не удалось заставить меня плакать! — поспешил добавить А-Ким. — Никогда, даже в детстве я не плакал!
— Так говорит и Чан-Люси, — заметила Ли-Фаа. — Она говорит, что твоя почтенная матушка часто жалуется на то, что ей никогда не удается заставить тебя плакать!
В этот момент раздалось предостерегающее шипение одного из приказчиков, но было уже поздно! Придя домой окольными переулками, Тай-Фу как из земли выросла перед ними, выйдя из жилых комнат. Никогда еще А-Ким не видал своей матери в таком яростном гневе! Глаза ее сверкали, когда она сказала ему, игнорируя Ли-Фаа:
— Теперь я заставлю тебя плакать! Я побью тебя так, как никогда еще не била, и буду бить, пока ты не заплачешь!
— Так пойдем в задние комнаты, почтенная матушка, — предложил А-Ким. — Мы закроем двери и окна, и там ты можешь побить меня!
— Нет, ты будешь бит здесь, перед всем светом и пред этой бесстыдной женщиной, которая хотела бы собственной рукой взять тебя за ухо. И такое кощунство называть браком? Стой, бесстыжая!
— Я останусь во всяком случае! — промолвила Ли-Фаа. Она бросила на приказчика грозный взгляд. — И хотела бы я посмотреть, кто, кроме полиции, отважится вывести меня отсюда!
— Никогда не бывать тебе моей невесткой! — выпалила госпожа Тай-Фу.
Ли-Фаа согласилась с ней кивком:
— И тем не менее твой сын будет моим третьим супругом.
— Ты хочешь сказать — когда я умру? — взвизгнула старуха.
— Солнце всходит каждое утро, — загадочно ответила Ли-Фаа. — Всю свою жизнь наблюдаю я его восход…
— Тебе сорок лет, ты носишь корсет!
— Но я не крашу своих волос, — это будет позднее, — спокойно возразила Ли-Фаа. — Что же касается моего возраста, то ты права. В день юбилея Камахамехи мне исполнится сорок один год. Сорок лет я вижу восход солнца. Отец мой умер стариком и перед смертью сказал мне, что он не заметил каких-нибудь изменений в солнечных восходах за все дни своей жизни. Конфуций этого не знал, но ты можешь прочесть об этом в любой географии. Земля кругла. Она вечно вращается вокруг себя, и возвращаются в свой черед времена, погода и жизнь. Все, что есть, было раньше. Что было, будет вновь. Вечно возвращается пора созревания плодов манго и плодов хлебного дерева, и неизменно повторяются мужчина и женщина. Вьют гнезда малиновки, и зуйки прилетают с севера. За весной в свое время приходит новая весна. Кокосовая пальма вырастает, приносит плоды и отмирает. Но всегда есть новые кокосовые пальмы. Это не просто моя болтовня! Многое из этого мне поведал мой отец! Продолжай, почтенная госпожа Тай-Фу, и колоти своего сына, моего третьего супруга. Но я буду смеяться! Предупреждаю тебя: я буду смеяться!
А-Ким упал на колени, чтобы его матери было сподручнее. И в то время, как она сыпала на него град ударов бамбуком, Ли-Фаа усмехалась и хихикала, разразившись под конец громким хохотом.
— Крепче, о почтенная госпожа Тай-Фу! — восклицала она в промежутках.
Тай-Фу усердствовала изо всех сил, которые были заметно невелики, и вдруг увидела нечто, заставившее ее уронить палку. А-Ким плакал! По обеим его щекам текли большие круглые слезы! Изумилась Ли-Фаа. Изумились глазевшие приказчики. Больше всего был изумлен сам А-Ким, но он ничего не мог поделать с собой, и хотя побои уже прекратились, он продолжал плакать.
— Но отчего ты плакал? — часто спрашивала Ли-Фаа А-Кима.
— Погоди, пока мы поженимся, — неизменно отвечал А-Ким, — и тогда, о Лунная Лилия, я все скажу тебе!
Два года спустя, в один прекрасный вечер А-Ким, больше чем когда-либо напоминавший своей фигурой арбузное семечко, вернулся с собрания китайского благотворительного общества и застал свою мать бездыханной на ее постели. Непреклоннее, чем когда-либо, был ее лоб и зачесанные назад волосы. Но на лице ее застыла вялая улыбка. Боги были к ней милостивы: она скончалась без страданий.
Первым делом А-Ким затребовал телефонный номер Ли-Фаа, но ее не оказалось дома, и он позвонил к Чан-Люси. Свадьба состоялась по истечении срока, вдесятеро меньше того, какой требовался старинными китайскими обычаями. И если на китайской свадьбе бывает что-нибудь вроде дружки, так Чан-Люси играла именно эту роль.
— Отчего, — спросила Ли-Фаа, оставшись наедине с А-Кимом в вечер их свадьбы, — отчего ты заплакал, когда твоя мать — помнишь? — била тебя в магазине? Это было так глупо с твоей стороны! Ведь тебе даже не было больно!
— Потому-то я и плакал! — ответил А-Ким. Ли-Фаа с явным недоумением уставилась на него.
— Я плакал, — пояснил он, — оттого, что вдруг сознал близость кончины моей матери. В ее ударах не было уже ни силы, ни боли. Я плакал потому, что видел — у нее уже нет сил причинить мне боль. Вот почему я плакал, о мой Цветок Ясности, мой Совершенный Покой! Только по этой причине!..