Артур Шницлер
Артур Шницлер
Слепой Иеронимо и его брат.
Слепой Иеронимо и его брат.
Перевод S. W.
Слепой Иеронимо и его брат, Шницлер Артур, Год: 1900
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Слепой Иеронимо встал со скамьи и взял в руки гитару, лежавшую на столе среди стаканов с вином. До его слуха донесся смутный гул приближавшегося экипажа. Ощупью направился он хорошо знакомой дорогой к двери и спустился вниз по узкой деревянной лестнице, ведущей в крытый двор.
Брат следовал за ним, и оба остановились у нижней ступеньки, прижавшись спиной в стене, чтобы укрыться от холодного и сырого ветра, дувшего в открытые сквозные ворота.
Все экипажи, державшие путь на Штильферский перевал, должны были проезжать под темными сводами этой старой гостиницы. Для путешественников, заправлявшихся из Италии в Тироль, это был последний отдых перед подъемом. Ничто не манило к продолжительной остановке в этом месте: совершенно прямые улицы, не открывавшие никакого вида, тянулись среди голых возвышенностей. Слепой итальянец и его брат Карло, проводя здесь летние месяцы, чувствовали себя как дома.
Проехала почта, вскоре вслед за нею показались другие экипажи. Большинство путешественников оставались сидеть, завернувшись в пледы и плащи, другие выходили из коляски, нетерпеливо шагая между воротами. Погода все ухудшалась, лил холодный дождь. После ряда чудных жарких дней, казалось, внезапно наступила осень.
Слепой пел, аккомпанируя себе на гитаре, он пел неровным, срывавшимся голосом, как всегда, когда был выпивши. По временам, как бы в тщетной мольбе, поднимал он кверху голову, но черты его лица с черным бритым подбородком и синеватыми губами оставались неподвижными.
Старший брат стоял подле. Когда в его протянутую шляпу опускали монету, он благодарил движением головы, окидывая быстрым блуждающим взглядом подающего, затем поспешно, почти испуганно, отводил свой взор и, подобно брату, устремлял его в пространство. Казалось, глаза его стыдились доступного им солнечного света, ни одним лучом которого не мог он поделиться со слепым братом.
— Принеси мне вина, — сказал Иеронимо, и Карло пошел, послушный как всегда. В то время, когда он поднимался вверх, Иеронимо начал снова петь. Давно уж перестал он слушать собственное пение и потому замечал все происходившее вокруг. Сейчас он уловил шепот двух молодых голосов: мужчины и женщины. Слепой думал о том, сколько уж раз люди эти проезжали взад и вперед по этой самой дороге. В его слепоте и опьянении ему представлялось, что одни и те же люди изо дня в день проходят через этот горный хребет с юга на север и с севера на юг. И потому ему казалось, он давно знает эту юную чету.
Карло, вернувшись, подал ему вино. Слепой поднял стакан перед молодой парой, сказав:
— За ваше здоровье, господа!
— Благодарю, — ответил молодой человек, а молодая женщина поспешно увела его, потому что слепой внушал ей страх.
Подъехал новый экипаж с очень шумной компанией, состоявшей из отца, матери, троих детей и бонны.
— Немецкое семейство, — тихо сказал Иеронимо брату.
Отец дал детям по монете и каждый поочередно опускал ее в шляпу нищего. Кивком головы Иеронимо всякий раз благодарил. Старший мальчик с робким любопытством взглянул в лицо слепого. Карло внимательно смотрел на ребенка. Как и всегда при виде мальчика этих лет, Карло вспоминал, что Иеронимо был в таком же возрасте, когда случилось несчастье, лишившее его зрения. До сих пор, приблизительно двадцать лет спустя, он помнит этот день с необыкновенной ясностью. И теперь еще в ушах его раздается пронзительный детский крик, с которым маленький Иеронимо повалился на траву, и теперь еще видит он трепещущие солнечные пятна на садовой стене и слышит звон воскресных колоколов, раздавшийся как раз в эту минуту. Он стрелял из самодельного ружья в ясень, стоявший у садовой стены, и когда раздался крик, с быстротою молнии в голове его мелькнула мысль, не ранил ли он брата, только что пробежавшего мимо. Ружье выскользнуло из рук его — выпрыгнув в окно, он устремился к кричавшему мальчику, который лежал на траве, прижав руку к глазам. По правой щеке и шее струилась кровь. В эту минуту отец, возвращавшийся с поля, вбежал в калитку сада, и оба они беспомощно стояли на коленях подле кричавшего ребенка.
Соседи сбегались к ним, старой Ванетти первой удалось отнять от лица руки ребенка. Пришел кузнец, у которого в то время работал Карло, кузнец знал толк в лечении. Он тотчас же увидел, что правый глаз погиб. Приехавший вечером из Посчиава доктор не в силах был помочь он намекнул даже на опасность, грозившую другому глазу. И он оказался прав: год спустя, для Иеронимо мир погрузился в вечный мрак. Сначала пытались его уверить, что излечение возможно, и он, казалось, верил. Но Карло, знавший истину, в отчаянии скитался дни и ночи в лесах и виноградниках, близкий к тому, чтоб наложить на себя руки. Священник, которому он открылся, убедил его, что он обязан жить и посвятить свою жизнь слепому брату. Карло понял это. Бесконечная жалость к слепому овладела им. Только когда он был возле брата, гладил его волосы, целовал его лоб, рассказывал сказки, водил гулять в поля и виноградники, страдания его несколько стихали. С первых же дней Карло перестал ходить работать в кузницу, несмотря на вынуждения отца.
Однажды Карло заметил, что Иеронимо перестал говорить о своем несчастии. Вскоре он узнал причину: слепой убедился, что ему не суждено больше увидеть свет, небо, горы и людей. С этих пор страдания Карло еще усилились — напрасно от старался успокоить себя неумышленностью причиненного им несчастья. Но временам, при взгляде на брата, спавшего подле него, Карло овладевал безумный страх, что Иеронимо сейчас проснется, он убегал в сад, только бы не присутствовать при этом ужасном зрелище, когда мертвые глаза Иеронимо, каждый день с новой надеждой, пытались увидеть свет, навсегда для них померкший. К этому времени Карло вздумал учить Иеронимо, обладавшего хорошим голосом, музыке. Школьный учитель из Тола, заходя по воскресеньям, учил его играть на гитаре. Тогда слепой не подозревал еще, конечно, что изучаемое им искусство со временем будет его единственным источником существования.
С того печального летнего утра несчастье, казалось, свило прочное гнездо в доме старого Лагарди. Год за год преследовали неурожаи — небольшие сбережения, которые удалось сделать старику, пропали за одним из его родственников. И когда в душный августовский день старик был на поле сражен ударом и здесь же умер, у него не осталось ничего, кроме долгов. Маленькую усадьбу пришлось продать, и оба брата, оставшись бесприютными нищими — покинули деревню.
Карло было в то время двадцать лет, Иеронимо — пятнадцать. С этого времени началась их нищенская, бродячая жизнь, которую они вели до сих пор. Сначала Карло рассчитывал найти работу, способную прокормить обоих, но это не удавалось. К тому же Иеронимо не находил себе нигде покоя: он не мог оставаться на месте, его влекло все дальше, дальше.
Двадцать лет уже, как они бродят по деревням и ущельям северной Италии и южного Тироля, останавливаясь в местах, куда устремлялся непрерывный поток путешественников.
И если теперь Карло не испытывал уже тех жгучих мучений, которые прежде вызывал в нем солнечный свет и чудные ландшафты, — в нем все же продолжало жить грызущее сожаление о случившемся, постоянное и бессознательное, как биение сердца, как дыхание. И он был рад, когда Иеронимо напивался.
Коляска с немецким семейством уехала. Карло сел, по обычаю, на нижней ступеньке. Иеронимо продолжал стоять, бессильно опустив руки и подняв кверху голову.
Работница Мария показалась в дверях гостиницы.
— Много ли заработали сегодня? — закричала она сверху. Карло не двигался. Слепой наклонился за своим стаканом и, подняв его, выпил за здоровье Марии. По вечерам она сидела иногда подле него в гостинице, он знал, что она была красива.
Карло, наклонившись вперед, смотрел на улицу. Ветер и шум дождя заглушили грохот подъезжавшего экипажа. Карло встал и занял место рядом с братом.
Иеронимо начал петь, когда под сводами показалась коляска с единственным пассажиром. Кучер быстро распряг лошадей и поспешил наверх в гостиницу. Путешественник оставался некоторое время в экипаже, закутавшись в свой серый дождевой плащ, казалось, он не слышал пения. Через некоторое время, однако, он вышел и начал бегать взад и вперед, не отдаляясь от экипажа. Он старался согреть окоченевшие руки, потирая их друг о друга. Только теперь он заметил нищих и, остановившись, стал испытующе смотреть на них. Карло слегка наклонил голову, приветствуя его. Путешественник был совсем молодой человек с красивым безбородым лицом и беспокойными глазами. Простояв некоторое время перед нищими, он снова отошел в воротам, через которые лежал его путь. При виде безнадежного дождя и тумана, он с досадой тряхнул головой.
— Ну, что? — спросил Иеронимо.
— Пока ничего, — ответил Карло. — Он даст, вероятно уезжая.
Путешественник вернулся и прислонился к дышлу экипажа Слепой запел. Молодой человек стал вслушиваться с видимым интересом.
Появился работник и снова запряг лошадей. Теперь только как будто вдруг спохватившись, путешественник опустил руки в карман и подал Карло франк.
— Благодарю, благодарю вас, — сказал Карло.
Молодой человек сел в экипаж, укутываясь снова в плащ Карло взял стакан и отправился наверх. Иеронимо продолжал петь.
Юноша, высунувшись в окно коляски, покачивал головой с видом превосходства и грусти. Вдруг его как будто осенила мысль, он улыбнулся.
Обратившись к слепому, стоявшему в двух шагах от него, он спросил:
— Как тебя зовут?
— Иеронимо.
— Ну, Иеронимо, не дай себя обманут!
В эту минуту на верхней ступеньке лестницы показался кучер.
— Как так обмануть, добрый господин?
— Я дал твоему проводнику двадцатифранковую монету.
— О, господин, благодарю, благодарю вас!
— Да. Итак, берегись.
— Он мой брат, он не обманывает меня.
На лице молодого человека на минуту выразилось смущение, и пока он размышлял, кучер занял место на козлах и погнал лошадей. Юноша откинулся назад, сделав жест, как будто хо тел сказать: ‘предоставляю все на волю судьбы’ — и коляска покатила дальше.
Слепой оживленными жестами обеих рук выражал свою благодарность.
В эту минуту раздался голос Карло, кричавшего брату:
— Поди сюда, Иеронимо, наверху тепло, Мария развела огон!
Иеронимо кивнул головой, взял гитару под мышки и, нащуав перила, стал подниматься вверх. Еще на лестнице он закричал Карло:
— Дай ее потрогат! Как давно не держал я в руках золотой монеты.
— Что это значит? — спросил Карло. — О чем ты говоришь?
Иеронимо был уже наверху и обеими руками обнял голову брата, — манера, которой он обыкновенно выражал свою радость или нежность.
— Карло, дорогой мой, есть еще на свете добрые люди!
— Разумеется, — ответил Карло. — У нас уже есть две лиры и тридцать сантимов, да еще австрийскими деньгами около полу лиры…
— И двадцать франков, и двадцать франков! — закричал Иеронимо. — Я ведь знаю! — он пошатнулся и тяжело опустился на скамью.
— Что ты знаешь? — спросил Карло.
— Брось шутки! Дай мне монету в руки. Как давно не держал я золото.
— Чего ты хочешь? Откуда я возьму золотую монету? Тут только две или три лиры.
Слепой ударил по столу.
— Ну, довольно, однако, довольно! Не хочешь ли ты утаить ее от меня?
Карло озабоченно и удивленно посмотрел на брата. Он близко подсел к нему и, стараясь успокоить, взял его за руки:
— Я ничего не утаиваю от тебя. Как может это придти тебе в голову? Никто и не думал давать мне золотую монету.
— Но ведь он сказал мне!
— Кто?
— Да молодой человек, бегавший взад и вперед.
— Каким образом? Я не понимаю тебя!
— Он сказал мне так: ‘Как тебя зовут?’ а затем:’Берегись, берегись, чтобы тебя не обманули!’
— Тебе это, должно быть, приснилось, Иеронимо, ведь это бессмыслица!
— Бессмыслица? Но ведь я же слышал, а слух у меня хороший. ‘Не дай обмануть себя, я дал ему золотую монету… нет, он сказал так: ‘я дал ему двадцатифранковую монету’.
Вошел хозяин:
— Ну, что у вас тут? Разве вы не хотите заработать? Сейчас подъехала четверка.
— Идем! — сказал Карло, — идем!
Иеронимо не поднимался.
— К чему? К чему мне идти? Чем это мне поможет? Ведь ты стоишь рядом и…
Карло дернул его за руку:
— Молчи, пойдем вниз!
Иеронимо замолчал и повиновался брату. Но на лестнице он сказал:
— Мы поговорим еще, поговорим!
Карло не мог понять, что случилось. Не сошел ли Иеронимо вдруг с ума? Потому что, хотя он всегда легко раздражался, подобным образом он не говорил еще никогда.
В только что подъехавшей коляске сидели два англичанина. Карло снял перед ними шляпу, а Иеронимо запел. Один из путешественников вышел и бросил несколько монет в шляпу Карло. Последний поблагодарил его и сказал, как будто про себя: ‘двадцать сантимов’. Лицо Иеронимо оставалось неподвижным, он запел новую песню. Коляска с англичанином уехала.
Братья молча поднялись наверх. Иеронимо опустился на скамью, Карло остановился у печки.
— Отчего ты не говоришь? — спросил Иеронимо.
— Я могу сказать тебе только то, что уже сказал.
Голос Карло слегка дрожал.
— Что же ты сказал? — спросил Иеронимо.
— Быть может, это был сумасшедший?
— Сумасшедший? Это превосходно! Если человек говорит мне: ‘Я дал твоему брату двадцать франков, то он сумасшедший! Да, но почему же он сказал: не дай обмануть себя! а?’
— Может быть, он и не был сумасшедший, но есть люди, любящие подшутить над нами, бедняками.
— А! — закричал Иеронимо, — ‘подшутить’? Да, конечно, ты должен был это сказать, я этого ожидал!
Он выпил стакан вина, стоявший перед ним.
— Но, Иеронимо! — воскликнул Карло, чувствуя, что он едва может говорить от изумления, зачем бы я… как можешь ты это подумать?
— Отчего же голос твой дрожит, а, отчего?..
— Иеронимо, уверяю тебя…
— А я не верю! Теперь ты смеешься, я знаю, что ты смеешься!
Работник снизу закричал:
— Эй, слепец, приехали господа!
Совершенно машинально братья встали и спустились вниз. Две коляски подъехали одна за другой, в одной сидели три господина, в другой — пожилая чета. Иеронимо стал петь, Карло стоял подле, совершенно не владея собой. Что же ему оставалось делать? Брат не верил ему! Бак могло это случиться? И он робко посмотрел на Иеронимо, певшего своим надтреснутым голосом. Ему казалось, что он видит, как за этим лбом роятся мысли, никогда раньше не посещавшие его.
Экипажи скрылись давно, а Иеронимо все продолжал петь. Карло не решался остановить его он не знал, что говорить, он боялся, чтобы голос его не задрожал опять. Вдруг сверху раздался голос Марии, кричавшей ему: ‘Что же ты все поешь, уж не надеешься ли ты получить от меня плату?’
Иеронимо моментально остановился среди мелодии, как будто струны и голос его оборвались. Он отправился в гостиницу в сопровождении Карло.
‘Что делать’? — думал Карло. Ему, впрочем, не оставалось ничего более, как попытаться еще раз объясниться с братом.
— Иеронимо, — сказал он, — заклинаю тебя… подумай только, Иеронимо, как можешь ты поверить, чтобы я…
Иеронимо молчал, мертвые глаза его, казалось, пронизывали седой туман сквозь стекла окон. Карло продолжал:
— Ну, хорошо, пусть он даже не сумасшедший, он просто мог ошибиться… ну да, конечно, он ошибся… Но Карло чувствовал, что сам не верит в то, что говорит.
Иеронимо нетерпеливо отодвинулся. Карло продолжал с внезапным возбуждением:
— Ну, зачем бы мне это понадобилось, ведь ты же знаешь, что я ем и пью не больше тебя, а когда я покупаю себе новое платье, тебе это известно… зачем же мне надо было бы столько денег? Что бы я с ними делал?
Тогда Иеронимо пробормотал сквозь зубы:
— Не лги, я чувствую, что ты лжешь!
— Я не лгу, Иеронимо, я не лгу! — проговорил испуганно Карло.
— Ты уже отдал ей деньги? Или она получит их потом! — закричал Иеронимо.
— Мария?
— Кому ж еще, если не ей? Ах, ты, лгун, вор!
И, как бы не желая сидеть с ним за одним столом, он толкнул брата локтем в бок.
Карло встал. Он внимательно посмотрел на брата, потом вышел из комнаты и спустился по лестнице во двор. Широко открытыми глазами смотрел он на улицу, тонувшую в буроватой мгле. Дождь стих. Засунув руки в карманы, Карло вышел на простор. Ему казалось, что брат выгнал его. Но что же собственно случилось? До сих пор не мог он этого постичь. Что это был за человек? Дает один франк и говорит, что двадцать. Было же у него какое-нибудь основание?
И Карло стал рыться в воспоминаниях, стараясь отыскать, не было ли у него врага, который мог бы подослать другого отомстить ему.
Но сколько он ни возвращался мыслями к прошедшему, не мог припомнить, чтобы оскорбил кого-нибудь, никогда не было у него серьезной ссоры с кем бы то ни было. Ведь в продолжение двадцати лет он только и делал, что стоял с протянутою шляпой на дорогах и улицах деревни. Не питал ли к нему кто-нибудь вражды из-за женщины? Но он давно уже не знал ни одной из них. Кельнерша в Ла-Роза была последняя, но она не могла вызвать зависти ни в ком… Это было совершенно непостижимо!… Кто мог быть этот человек, которого он не знал?
Мало ли их съезжается со всего света, что мог он знать о них? Что касается этого чужестранца, то, вероятно, у него было какое-нибудь основание сказать Иеронимо: ‘я дал твоему брату двадцать франков’. Ну, хорошо, но что же делать теперь? Одно очевидно: Иеронимо потерял доверие к нему… А этого он вынести не мог. Он должен предпринять что-нибудь. И он поспешил вернуться.
Когда он вошел в комнату, Иеронимо лежал, растянувшись на скамье, и, казалось, не замечал прихода Карло.
Мария подала обоим братьям есть и пить. В течение обеда они не произнесли ни слова. Когда Мария убирала посуду, Иеронимо, вдруг засмеявшись, спросил ее:
— Что же ты себе купишь на них?
— На что?
— Скажи. Новое платье или серьги?
— Чего он хочет от меня? — обратилась Мария к Карло.
В это время внизу загромыхали нагруженные телеги, доносились громкие голоса людей, и Мария поспешила во двор.
Несколько минут спустя вошли три извозчика и расположились за отдельным столом. Хозяин подошел поздороваться с ними. Они бранили скверную погоду.
— Сегодня ночью выпадет снег, — сказал один.
Другой рассказывал, как он лет десять назад, в средине августа, был занесен снегом в горах и чуть не замерз. Мария подсела к ним. Подошел и работник тоже, осведомляясь о своих родителях, живших в Бормио.
Снова подъехала коляска с путешественниками. Иеронимо и Карло спустились к пим. Иеронимо пел, Карло протягивал шляпу, и путешественники подавали милостыню. Иеронимо казался совсем спокойным. Время от времени он спрашивал: ‘Сколько?’ и тихо кивал головой в ответ брату.
Карло пытался привести в порядок свои мысли. Но в нем оставалось только смутное сознание, что произошло нечто ужасное, непоправимое, перед чем он беспомощен.
Поднявшись снова в гостиницу, братья услыхали шумный говор и смех извозчиков. Самый молодой закричал навстречу Иеронимо:
— Спой-ка что-нибудь и нам, мы заплатим тебе! Не правда ли? — обратился он к остальным.
Мария, подошедшая в это время с бутылкой вина, сказала:
— Не трогайте его сегодня, он не в духе.
Вместо ответа Иеронимо стал среди комнаты и начал петь. Когда он кончил, извозчики аплодировали ему.
— Поди сюда, Карло! — крикнул один из них, — мы тоже положим тебе в шляпу, как те внизу!
И, достав мелкую монету, он высоко поднял руку, намереваясь бросить деньги в протянутую шляпу. Но слепой схватил руку извозчика, сказав:
— Дай лучше мне, деньги могут упасть мимо!
— Как так мимо?
— Ну, да! Например… к ногам Марии!
Все засмеялись, не исключая хозяина и Марии. Один Карло стоял неподвижно. Никогда раньше Иеронимо не позволял себе подобных шуток.
— Садись к нам! — звали извозчики. — Ты, право, веселый малый, и они подвинулись, освобождая ему место.
Все шумнее и беспорядочнее становилась их болтовня. Иеронимо тоже говорил громче и оживленнее обыкновенного, он не переставал пить.
Когда Мария снова подошла к ним, Иеронимо попытался притянуть ее к себе, тогда один из извозчиков смеясь заметил:
— Ты думаешь — она красива? Она страшна и безобразна.
Но слепой посадил ее к себе на колени.
— Все вы глупы! — сказал он. — Выдумаете, мне нужны глаза, чтобы видеть. Я знаю тоже, где теперь Карло, да! Он стоит там, у печки, засунув руки в карманы и смеется.
Все оглянулись на Карло, стоявшего с открытым ртом, прислонясь к печке, и, действительно, искривившего лицо в глупую улыбку, как будто для того, чтобы оправдать слова брата.
Вошел работник, если возчики хотят засветло добраться до Бормио — надо торопиться. Они весело и шумно попрощались.
Братья снова остались одни. Наступил час их обычного отдыха. Гостиница погрузилась в покой, как всегда в эти послеполуденные часы. Иеронимо, положив голову на стол, казалось, уснул. Карло, шагавший сначала взад и вперед, сел на скамью. Он чувствовал страшную усталость. Ему казалось, что он находится во власти какого-то кошмара. В памяти его выплывало недавнее и отдаленное прошлое, в особенности теплые летние дни на деревенских улицах, по которым он привык ходить вместе с братом, и все это ему казалось отошедшим далеко-далеко и таким непонятным, как будто не могло уж больше повториться.
Поздно после полудня приехала почта из Тироля и вскоре вслед за ней экипажи, отправлявшиеся тою же дорогой на юг. Четыре раза еще братья спускались во двор.
Когда они вернулись в последний раз, уж наступили сумерки и двор освещался лампой, спускавшейся с деревянной крыши. Появились рабочие с соседней каменоломни, жившие в маленьких деревянных хижинах, шагах в двухстах от гостиницы. Иеронимо подсел к ним. Карло остался один за столом. Ему казалось, что одиночество его продолжается давно. Он слышал, как Иеронимо, сидя напротив рассказывал громко, почти крича, о своем детстве: он помнит все виденное им, лица, приметы отца, работавшего в поле, маленький садик с ясенем у стены, низенький домик, принадлежавший им, двух дочерей сапожника, виноградники за церковью, свое собственное детское личико, смотревшее на него из зеркала. Как часто Карло приходилось слышать то же самое. Сегодня же он не в силах был вынести этого. Все звучало иначе, каждое слово, произносимое Иеронимо, приобретало новый смысл и казалось направленным против него. Он вышел из комнаты и снова зашагал по улице, погрузившейся теперь в глубокий мрак. Дождь перестал, воздух был свеж, и Карло соблазняла мысль идти все дальше и дальше в туманную даль, затем лечь где-нибудь в канаве и уснуть, чтобы не проснуться больше никогда. Вдруг он услышал стук колес, сверкнули фонари приближавшегося экипажа, в котором сидели два господина. Один из них, с узким безбородым лицом, испуганно вздрогнул, при виде вынырнувшего из темноты лица Карло. Карло остановился, приподняв шляпу. Колясва и фонари исчезли. Карло снова очутился в глубокой тьме. И вдруг им овладел ужас. Первый раз в жизни он испугался темноты. Ему казалось, что он не сможет ее вынести ни минуты более.
Страх за себя и мучительное сострадание к слепому брату, каким-то непонятным образом перемешавшиеся в его затемненном сознании, гнали его домой.
Войдя в гостиницу, он увидел обоих путешественников, промелькнувших перед ним, сидя за столом перед бутылкой вина, они оживленно разговаривали друг с другом.
Они едва взглянули на него. За другим столом Иеронимо по- прежнему сидел среди рабочих.
— Куда ты запропастился, Карло? — спросил при виде его хозяин. — Зачем ты оставляешь брата одного?
— Разве что-нибудь случилось? — спросил с испугом Карло.
— Иеронимо угощает людей. Мне, конечно, до этого нет никакого дела, но вам не мешало бы помнить, что скоро настанут плохие времена.
Карло быстро подошел к брату и, взяв его за руку, сказал:
— Пойдем!
— Чего тебе надо? — закричал Иеронимо.
— Иди спать, — ответил Карло.
— Оставь меня, оставь! Я сам зарабатываю деньги и могу делать с ними, что хочу, тебе не удастся всего припрятать. Вы думаете, он все мне отдает? О, нет. Ведь я слеп! Но есть люди, находятся все-таки добрые люди, которые говорят мне: ‘Я дал твоему брату двадцать франков’!
Рабочие засмеялись.
— Довольно, — сказал Карло, идем!
И он увел с собой брата, почти втащил его вверх по лестнице на пустой чердак, где они помещались. Всю дорогу Иеронимо кричал: ‘Наконец-то настал день, когда я узнал все. А, подождите только! Где она? Где Мария? Или ты откладываешь для нее. А я пою и играю на гитаре для тебя, ты живешь на мой счет, ты вор!’ Он упал на солому.
Из коридора пробивался слабый свет — дверь напротив, в единственную комнату для приезжающих, стояла открытая, и Мария приготовляла постели. Карло стоял перед братом и смотрел в его опухшее лицо с синеватыми губами, влажными волосами, прилипшими ко лбу, выглядывавшим гораздо старше своих лет. И понемногу он начал понимать. Не с сегодняшнего дня началось недоверие слепого брата, давно, должно быть, зародилось оно, недоставало только повода или смелости высказать его. И все, что Карло сделал для брата, было напрасно: напрасно жгучее раскаяние, напрасная жертва всей его жизни. Что же ему оставалось теперь делать? Должен ли он и впредь, день за день, Бог весть сколько времени еще, сопровождать брата средь вечного мрака, просить для него милостыню, получать в награду лишь недоверие и оскорбления? Если брат считает его вором, то всякий посторонний мог бы с успехом заменить его. Несомненно, что оставить его одного, навсегда расстаться с ним, было бы самым благоразумным. Тогда только Иеронимо убедился бы в своей несправедливости и впервые узнал бы, что значит быть обманутым, обокраденным, одиноким и несчастным. А сам он, что должен он предпринять? Он не стар еще, если бы он был один, он мог бы еще многое начать. В крайнем случае, место рабочего он мог всегда найти. Но в то время, как эти мысли проносились в голове — глаза его были прикованы к брату. И вдруг он представил себе его у края залитой солнцем дороги, сидящим на верстовом камне с широко открытыми бледными глазами, устремленными в небо, которое не в силах уже было ослепить его, с руками, простертыми в окру- жавшую его вечную ночь. И он почувствовал, что, подобно тому как у слепого не было на свете ни одной души, кроме него, у него не было никого, кроме брата.
Он понял, что любовь к Иеронимо составляла все содержание его жизни, и в первый раз сознал со всею ясностью, что только уверенность в ответной любви слепого и в его прощении давали ему силу переносить так терпеливо все страдания. Он не мог вдруг расстаться с этой мечтой. Он чувствовал, что брат ему так же необходим, как он необходим брату. Он не мог, не хотел оставлять Иеронимо. Он должен или вынести это недоверие, или найти средство доказать неосновательность его подозрений. Да, если бы каким-нибудь образом он смог достать золотую монету. Если бы он мог сказать завтра утром слепому: я спрятал деньги только для того, чтобы ты не пропил их с рабочими, для того, чтобы их не украли у тебя, или еще что-нибудь в этом роде.
По деревянной лестнице приближались шаги: приезжие отправлялись спать. Вдруг в голове Карло промелькнула мысль постучаться напротив, рассказать чужестранцам со всею правдивостью все случившееся сегодня и попросить двадцать франков. Но он чувствовал, что это было безнадежно: они бы не поверили истории. И он вдруг вспомнил, как испугался один из этих господ, когда Карло неожиданно вынырнул из темноты перед их коляской. Он бросился на солому. В комнате царил полный мрак. Рабочие, с громким говором и тяжело ступая, спускались с лестницы. Вскоре заперли все ворота. Работник еще раз прошел вверх и вниз — и наступила полная тишина. Карло слышал только храп Иеронимо. Скоро мысли его стали перепутываться со сновиденьями. Когда он проснулся, глубокий мрак окружал его. Он взглянул в сторону, где было окно и, напрягши зрение, мог различить среди непроницаемой тьмы темно-серый четырехугольник.
Иеронимо продолжал спать тяжелым сном пьяного. Карло подумал о наступавшем дне, и ужас овладел им. Он думал о ночи последующей за этим днем, о дне после той ночи, о будущности, открывающейся перед ним, и страх перед предстоявшим одиночеством охватил его.
Отчего он не был вчера смелее? Почему не пошел к чужестранцам, не попросил у них двадцать франков? Может быть, они сжалились бы над ним. Но, впрочем, быть может, хорошо, что он не сделал этого… Да, но почему же собственно хорошо? Он сел на соломе и чувствовал, как стучит его сердце. Он знал, почему это хорошо: если бы они ему отказали, он бы навлек на себя подозрение, а так… Он устремил взор на четырехугольник, начинавший светлеть. Мысль, против его воли засевшая в мозгу, была неосуществима — совершенно неосуществима!… Дверь напротив заперта и, кроме того, они могли проснуться… А там, серое, светлевшее среди общей темноты пятно, был начинающийся день.
Карло встал, неудержимая сила толкала его вперед. Он коснулся лбом холодного стекла. Зачем он встал? Чтобы обдумать?… Чтобы попытаться?… Что собственно?… Но это невозможно, кроме того, ведь это преступление. Преступление? Что значат двадцать франков для людей, которые ездят за тысячи верст для своего удовольствия? Они и не заметят их исчезновения… Он направился к двери и осторожно открыл ее. Напротив, на расстоянии каких-нибудь двух шагов была другая закрытая дверь. На гвозде, вбитом в притолку, висело платье. Карло ощупал его руками… Да, если бы люди оставляли свои кошельки в карманах платья, жизнь была бы очень проста, тогда бы никому не приходилось просить милостыню. Но карманы были пусты. Что же теперь оставалось делать? Вернуться в свою комнату, на солому? Но, может быть, есть лучший способ добыть двадцать франков, менее опасный и более честный? Не удерживать ли в самом деле от каждой милостыни несколько сантимов, пока наберется необходимая сумма и потом обменить на золотую монету… Но только понадобилось бы на это месяцы, быть может, год. Ах, если бы у него хватило смелости! Он продолжал стоять в сенях. Он заглянул в дверь… Что за полоса падает перпендикулярно сверху на пол. Возможно ли? Дверь только прикрыта, не заперта?.. Но почему он стоит в изумлении? Ведь уже несколько месяцев эта дверь не запирается. Да и к чему? Он вспомнил: в это лето всего три раза занимали эту комнату, два раза рабочие и один раз какой-то турист, повредивший себе ногу. Дверь не запирается, — нужна только смелость, да, смелость и счастье! Смелость ли? Самое худшее, что может случиться, это — что оба проснутся, но тогда он найдет что сказать. Сквозь щель он заглядывает в комнату. Там еще темно, и он с трудом различает очертания двух фигур, лежащих на кроватях. Он прислушивается: дыхание их ровно и спокойно. Карло тихонько открывает дверь и неслышными шагами босых ног входит в комнату. Обе кровати стоят вдоль стены против окна. Посреди комнаты — стол. Карло крадется к нему. Он шарит руками по поверхности стола и нащупывает связку ключей, перочинный нож, записную книжку — ничего больше… Разумеется!… Неужели же он думал, что они оставят свои деньги на столе. Теперь ему остается только уйти… А между тем, быть может, достаточно было бы одного движения и ему посчастливилось бы… И он приближается к кровати у двери… На стуле что-то лежит — он ощупывает — револьвер… Карло вздрагивает… Не лучше ли на всякий случай взять его? Зачем этот человек приготовил револьвер? Если он проснется и увидит его… Но нет, Карло скажет ему: уже три часа, добрый господин, пора вставать! И он оставляет револьвер на месте.
Он прокрадывается в глубь комнаты. Здесь на другом стуле под бельем… О, Боже! вот он… кошелек — он держит его в руках!… В эту минуту раздается тихий скрип. Быстрым движением Карло скрывается за спинку кровати. Еще раз повторяется тот же скрип, тяжелый вздох, откашливание… Затем снова тишина, глубокая тишина. Карло продолжает лежать на полу и выжидать с кошельком в руках. Он не двигается с места. Наконец, рассвет начинает проникать в комнату. Карло не решается встать, он ползет к двери, достаточно открытой, чтобы пропустить его, ползет дальше в сени и только здесь, с глубоким вздохом, приподымается. Он открывает кошелек — в нем три отделения: в правом и левом только мелочь, серебро. Карло открывает среднюю часть, запирающуюся задвижкой, и видит три двадцатифранковые монеты. С минуту он колеблется, не взять ли две из них, но вскоре отталкивает от себя это искушение, достает одну монету и закрывает кошелек. Затем он становится на колени, заглядывает сквозь щель в комнату, где снова водворилась полная тишина, и затем с силой бросает кошелек, который долетает до второй кровати. Если бы чужестранец проснулся, он подумал бы, что кошелек упал со стула. Карло медленно приподнимается. Пол издает легкий скрип, и в ту же минуту в комнате раздается голос: ‘Что это? Что случилось?’ Карло, удерживая дыхание, делает два шага назад и проскальзывает в свою комнату.
Он в безопасности. Он прислушивается. Еще раз раздается напротив скрип кровати, и все стихает. Он держит в руках золотую монету. Удача, удача! У него есть двадцать франков, он может теперь сказать брату: ‘Ты видишь, я не вор!’ И еще сегодня они отправятся в путь на юг, в Бормио, затем далыпе через Вельтлин… потом в Тирано… в Эдоле… Брено, на озеро Изео, как в прошлом году. Это никому не покажется подозрительным, потому что еще третьего дня он говорил хозяину: ‘Дня через два мы спустимся вниз’.
Светало, серый рассвет наполнял комнату. Только бы скорее проснулся Иеронимо. Так приятно идти ранним утром. Они уйдут до восхода солнца. Попрощаются с хозяином, с работником, Марией и снова в путь, все дальше, дальше… И, только отойдя часа на два расстоянии, уже близко к долине, он скажет Иеронимо.
Иеронимо потягивается. Карло окликает его:
— Иеронимо!
— Что случилось? — и, опираясь обеими руками, он поднимается и садится.
— Иеронимо, давай вставать.
— Зачем? — он обращает свои мертвые глаза к брату.
Карло знает, что в эту минуту брат вспоминает вчерашнее происшествие, но он знает также, что Иеронимо не проронит ни звука про это, пока не напьется снова.
— Становится холодно, Иеронимо. Теперь уже лучше не будет — я думаю, надо уходить. В полудню мы можем быть в Боладоре.
Иеронимо встал. Шум поднимавшихся в доме становился слышнее. Внизу, на дворе хозяин разговаривал с работником.
Карло встал и сошел вниз. Он всегда рано поднимался и нередко с рассветом был уже на улице.
Подойдя к хозяину, он сказал:
— Мы хотим проститься с вами.
— Уже уходите? — спросил хозяин.
— Да. Становится слишком холодно, когда стоишь на дворе, где ветер дует.
— Ну, поклонись от меня Балдетти, когда будешь в Бормио, да скажи, чтобы он не забыл прислать мне масла.
— Хорошо, буду кланяться. А вот за сегодняшний ночлег, — И он полез в мешок.
— Не надо, Карло, — сказал хозяин. — Двадцать сантимов я дарю твоему брату, я ведь тоже слушал его пение. Прощай!
— Благодарю, — ответил Карло. — Впрочем, очень уж спешить нам некуда. Мы еще увидимся с тобой, когда ты вернешься, от рабочих. Ведь Бормио не уйдет, не правда ли? — он засмеялся и пошел наверх.
Иеронимо стоял среди комнаты.
— Я готов идти, — сказал он.
— Сейчас, — ответил Карло.
Из старого комода, стоявшего в углу, он вынул их несложный скарб и завязал в узел. Затем сказал:
— Прекрасный день, но очень холодно.
— Я знаю, — ответил Иеронимо.
Оба вышли из комнаты.
— Иди потише, — сказал Карло, — здесь спят путешественники, приехавшие вчера вечером.
Осторожно ступая, спустились они вниз.
— Хозяин кланяется тебе, — сказал брату Карло, — он подарил нам двадцать сантимов за сегодняшний ночлег. Сейчас он пошел по избам и вернется не раньше, как через два часа. Мы увидимся с ним в будущем году.
Иеронимо не отвечал. Они вышли на улицу, лежавшую перед ними в сумрачном рассвете. Карло взял левую руку брата, и оба молча шли. После непродолжительной ходьбы они подошли к месту, где улица делала поворот. Туман навстречу им поднимался кверху, и перед ними вставали горы, окутанные облаками. Карло думал: вот сейчас скажу ему.
Но Карло не произнес ни слова, а, вынув из кармана монету, подал ее брату, тот взял ее в правую руку, поднес ее к щеке, ко лбу и, кивнув головой, сказал:
— Я ведь знал.
— Ну, хорошо, — ответил Карло, посмотрев с удивлением на брата.
— Даже если бы чужестранец не сказал мне — я знал это.
— Ну, да, — беспомощно произнес Карло. — Но ты ведь понимаешь, почему я там, на верху, при посторонних, я боялся, что ты все сразу… И видишь ли, Иеронимо, пора бы тебе, думал я, купить новое платье, рубашку и башмаки тоже, поэтому я…
Слепой решительно покачал головой.
— Зачем, — и он провел рукой по своему платью. — Достаточно хорошо и тепло — теперь мы идем на юг.
Карло не мог понять, почему Иеронимо не радуется, не извиняется перед ним. И он продолжал:
— Иеронимо, разве я не был прав? Почему же ты не радуешься? Деньги ведь у нас, не правда ли? Они все целы. А если бы я тебе сказал о них там, наверху, почем знать… О, это хорошо, что я тебе не сказал, конечно, хорошо!
Тогда Иеронимо крикнул:
— Перестань лгать, Карло, довольно!
Карло остановился, выпустив руну брата.
— Я не лгу!
— Ведь я же знаю, что ты лжешь!.. Ты всегда лжешь!.. Сотни раз уже ты лгал!.. И на этот раз ты хотел утаить от меня, но испугался, вот в чем дело!
Карло поник головой, не отвечая ничего. Он снова взял руку брата и продолжал с ним путь. Слова брата причиняли ему боль, но он удивился, почему они не действовали еще сильнее.
Туман рассеялся. После долгого молчания Иеронимо сказал:
— Будет жарко.
Он произнес это равнодушно, просто, как говорил раньше сотни раз, и Карло почувствовал: для Иеронимо ничто не изменилось. Для Иеронимо он всегда был вором.
— Не голоден ли ты? — спросил Карло.
Иеронимо кивнул головой, достал из кармана кусок хлеба и сыра и стал есть.
Они пошли дальше.
Навстречу им ехала почта из Бормио. Кучер крикнул:
— Уже спускаетесь?
Затем показались другие экипажи, направлявшиеся вверх.
— Ветер с долины, — сказал Иеронимо и в ту же минуту за поворотом открылся вид на Велтлин, лежавший у их ног.
‘В самом деле, ничто не изменилось, — думал Карло. — Сейчас я совершил кражу для него — и это тоже было бесполезно’.
Туман под ними редел, солнце прорывалось сквозь него. И Карло думал:
‘Быть может, неблагоразумно было так скоро покинуть гостиницу… Кошелек лежал под кроватью, это во всяком случае могло показаться подозрительным’…
Но как, в сущности, безразлично было для него все это!
Что же еще худшее могло случиться с ним? Брат, у которого он отнял зрение, был уверен, что он его обкрадывает, верил в это в течение многих лет и всегда будет убежден в этом, что же худшее может случиться?
Внизу большая белая гостиница купалась в утреннем блеске солнца, а там, еще ниже, где долина расширяется, лежала деревня. Молча продолжали оба путь, и рука Карло не покидала руки слепого брата. Они проходили мимо отеля, и Карло видел обитателей его, сидевших за завтраком на террасе в светлых, летних костюмах.
— Где думаешь ты отдохнуть? — спросил Карло.
— В гостинице ‘Орла’, как всегда.
Дойдя до маленькой гостиницы в конце деревни, они завернули туда. Они сели за стол и велели подать себе вина.
— Что делаете вы так рано у нас? — спросил хозяин.
Карло встрепенулся при этом вопросе.
— Разве теперь так рано? Десятое или одиннадцатое сентября, не правда ли?
— В прошлом году вы были здесь гораздо позже.
— Наверху так холодно, — сказал Карло. — Сегодня ночью мы чуть не замерзли. Да, вот что: я должен сделать тебе зараз, не забудь послать наверх масло.
В трактире было душно. Непонятное беспокойство овладело Карло, его тянуло на вольный воздух, на широкий простор улицы, ведшей в Тирано, Эдоле, озеро Изео, вдаль! Он встал.
— Разве мы уже уходим? — спросил Иероиимо.
— Мы должны быть сегодня к полудню в Боладоре, в гостинице ‘Оленя’. Экипажи останавливаются для полуденного отдыха, это хорошее место.
Они отправились. Парикмахер Беноци стоял с сигарой перед своим магазином.
— Здравствуйте, — сказал он. — Ну, как теперь наверху? Сегодня ночью, должно быть, выпал снег?
— Да, да, — ответил Карло, ускоряя шаги.
Деревня лежала позади, белая дорога извивалась среди полей и виноградников вдоль шумной речки. Синее небо было глубоко и спокойно.
‘Зачем я сделал это, — думал Карло. Он посмотрел на слепого сбоку. — Разве он хоть сколько-нибудь изменился? Всегда он думал это — всегда был я одинок — и всегда он презирал меня’.
И ему представлялось, что он несет тяжкое бремя, которое никогда ему не удастся сбросить с плеч, ему казалось, что он проникает в мрак, окружающий Иеронимо, в то время, как солнце разливает свет кругом.