Н. Д. Телешов
Н. Д. Телешов
Слепцы
Слепцы, Телешов Николай Дмитриевич, Год: 1905
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Источник текста: Н. Телешов. Записки писателя. Рассказы. Москва. Издательство ‘Правда’. 1987
OCR и вычитка Ю.Н.Ш. yu_shard@newmail.ru. Октябрь 2005 г.
Это было в глухом уголке России. Я ехал уже несколько дней на перекладных. Перед моими глазами чередовались деревни, поля, леса и пустынные проселки. Лошади были тощи, люди угрюмы, а избы нередко разорены.
Неурожай чувствовался повсюду. Приближалась голодная зима. Лишние рты уже двинулись по миру с сумой и с рукой.
И вот однажды, когда путь наш уперся в холодную серую реку и было нужно переезжать ее на пароме, я встретил на барке среди других попутчиков слепого старика лет семидесяти, с седой бородой, с седыми вьющимися на висках волосами, они выбивались у него из-под картуза и странно шевелились по ветру, точно трепетали, как осенние листья. И борода у него и брови были седые, облезлый кафтан, и холщовая сумка через плечо, и старые валенки на ногах казались тоже седыми и ветхими, даже высокая трость, с которой слепец не разлучался, была из какого-то дерева мутного тона и тоже казалась седой и древней.
Окруженный молчаливыми попутчиками, дед стоял посредине парома, опираясь на палку, точно на посох, и держа ее впереди себя обеими руками, спина его сгорбилась, слепые глаза устремились бесцельно и неподвижно куда-то вперед, будто видели что-то перед собою, чего не видел никто другой.
Глядя куда-то — ввысь и вперед — молодыми острыми глазами, стояли возле старика по обе стороны двое детей — мальчик и девочка, лет по десяти. Старик пел, а дети вторили ему тихими несмелыми голосами. По его морщинистому лицу, по суровым складкам над носом было заметно, что он напрягает всю свою память, чтобы не перепутать песню, которую слыхивал он в юности от таких же дедов, как теперь сам, слыхивал и запомнил, может быть, полвека тому назад — о святом Егорье Храбром и о злодее царище Сам-Демьянище, о насилиях одного и о победном шествии другого.
— Ты, святой Егорий Хорабрай!— вытягивал дед бесстрастным голосом.— Сказывай, которую веру ты веруешь, которому богу ты молишься?..
Что заставляло его петь, я не знаю, но думаю, что не только голод, но и стыд перед семьей за свой лишний рот.
И вот все трое они покинули дом, вышли на реку, на большие дороги и бродят среди чужих, сбирая в шапку гроши и копейки и недоеденные куски,— но нет им попрека от близких и родных за даровой хлеб.
Долго пели они о кознях Демьянища, пели о том, как велел он Егорья во пилы пилить, в топоры рубить, на воде топить, во смоле варить,— но:
— Ничаво Егорью не вредилося…
Чем дальше, тем все более и все ярче сказывалось в песне бессилие царища Демьянища покорить Егория, и он повелел закопать его в глубокий погреб, а закопавши, сам над ним землю притаптывал и сам себе в веселье приговаривал:
— Не видать теперь Егорью свету белого, ни свету белого да ни солнца красного!
Старик остановился на этих словах, замолчали и дети. Не то он забыл, что поется далее, не то умышленно, прикрыв ладонью рот, покашлял в руку и вдруг заголосил быстро, отчетливо и громко, и дети закричали за ним тоже громко и быстро:
— Как по божьему повелению, по Егорьеву умолению восходила туча гремучая, подымалися ветры буйные на святой Руси, подымалися ветры со вихорем…
И я заметил, что все слушатели насторожились, когда старик запел о том, как разметались от бури пески и всякие защиты, погибли все старания Демьянища — и святой Егорий, снова свободный, гневный и храбрый —
По верху земли стоит,
По верху света русского.
Барка плыла уже посредине реки, кругом нас была вода, зыбкая, холодная и блестящая, впереди лежал берег, а по нему, разрезая его поперек, вилась проезжая дорога и исчезала за недалеким холмом.
— Бла-сло-ви, родитель-матушка! — восклицал старик дрожащим тягучим голосом.— Бла-сло-ви пойтить на царищу на Демьянищу, отплатить ему его хлеб-соль.
И дети наивными бесстрастными голосами, подпевая за дедом, рассказывали вместе с ним про Демьянищу, рассказывали, как ‘настращался’ он Егорием и насылал на него стадо серых волков.
— И ни пройти Егорью, ни проехати.
Голос певца был слаб и стар и как будто надорван, но это даже усиливало впечатление, словно голос этот долетал до нас откуда-то из глубины веков.
— А святой Егорий, он волкам сказал: ой вы, волки, волки серые, разойдитеся, разбредитеся по двое, да по трое, да по единому!
Все мы сидели вокруг и глядели на деда, а он глядел куда-то выше и дальше нас своими сощуренными слепыми глазами. Когда он ошибался или, забывая песню, замолкал, то вместе с ним ошибались или замолкали и дети, и оба с надеждой взглядывали на старика, а тот еще крепче сдвигал морщины на лбу, точно насилуя свою непокорную память.
Долгая песня все еще не кончалась, все еще журчали три тихих голоса, как три ручья, сливаясь с разных сторон в одно русло.
Пели уже о том, как приблизился гневный Егорий ко дворцу Демьянища.
— И забросался царь, заметался царь по своим белым каменным палатам: ты, святой Егорий Хорабрай, дай ты мне сроку на три года!
— Не даю тебе сроку ни минутаю! — воскликнул старик угрожающим голосом, и дети повторили за ним:
— Ни минутаю!
Наступило молчание.
Плескалась о барку холодная вода, тянулся из рук в руки мокрый канат, и казалось, будто не мы плывем к берегу, а берег подплывает к нам с его лугами, дорогами и серой деревней на верху холма, куда понесет старик свою суму и свою песню.
Думалось: что ждет его на берегу? И хотелось пожелать, чтоб на его пути скорее разбежалось врозь все серое, все алчное, все злое, что держало в холоде, в голоде, во мраке и его и других. И невольно вспоминались мне простые, почти ласковые слова его песни:
‘Разойдитесь вы, разбредитесь вы по двое, да по трое, да по единому…’
Барка причалила к берегу. В шапке у старика зазвенели мелкие деньги.
Над пустынной рекой носились голодные чайки, иногда падая в зыбь и выхватывая с налета голодную рыбу.
Было холодно и уныло.
Впереди лежали тихие деревни, и жил тихою жизнью голодный народ.
1905