В. В. Розанов
В. В. Розанов
Славянство и ‘греческая церковь’
Славянство и ‘греческая церковь’
Славянство и ‘греческая церковь’, Розанов Василий Васильевич, Год: 1906
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Достаточно сопоставить два эти выражения, чтобы понять, до какой степени мало случайного в происходящих сейчас на Балканском полуострове событиях, как они обещают все возрастать, как они затрагивают и нашу Русь. ‘Латинская церковь’ на Западе, с ее великими историческими удачами, успехами, с великим культурным, художественным движением, церковь Данта, Кальдерона и Боссюэта, — и греческая церковь с ‘фанариотами’ и Афоном, секреты которого рассказываются полушепотом туристами и никогда не попадают в печать, так как это относится к области ‘недозволенной литературы’ в самых свободных странах. Вся новейшая история ‘греческой церкви’, история, однако, в несколько веков, сводится к сидячему нищенству и бродячему лихоимству ‘Христовым именем’, к нищенству у того, кто посильнее, как это было в отношении Московского государства, к жестокому утеснению и грубому денежному вымогательству у того, кто был послабее, как это было у придунайских славян. Заглядывая в будущее и опасаясь этого будущего, греки XVIII и начала XIX века, в лице своих игуменов, епископов и священников, назначаемых в земли древней Болгарии константинопольскими патриархами или, точнее, стоявшими за спиною патриархата ‘фанариотами’, т.е. банкирами, купцами и проч., систематически истребляли письменные памятники болгарской истории. Они жгли харатейные свитки, памятники болгарского языка, славянского богослужения, старой — то славной, то мученической — истории, прерванной османским вторжением. Этот насильственный перерыв не был нимало естественной смертью, греки, с поразительным в истории и единоверии предательством, не хотели, чтобы, когда придет пора возрождения из-под турецкого владычества их самих, греков, с ними вместе поднялись из гроба и единоверные им, но разноплеменные болгары. Кто не помнит из ‘Страшной мести’ Гоголя этой легенды о двух братьях, — из которых один сталкивает другого пикою в пропасть. Греки были этим страшным ‘братом’, не хотевшим бытия другого брата. Но вот в XIX веке поднялась Греция, а за нею начала подниматься и Болгария. Тут к бесчеловечию греков присоединилась изумительная ложь ‘Христовым именем’. Есть древнее каноническое правило, по которому ‘в одном городе не должно быть двух епископов’, и правило это было дано вселенскими соборами в пору великого единства всей христианской церкви, боровшейся единодушно против языческого мира, чтобы народы эти жили единодушно, без распрей, и если в каком городе есть смешанное население, то чтобы две или три народности, его составляющие, признавали, любили и чтили одного епископа, без всякого разделения, в согласии Христовой любви. В эпоху вселенских соборов, в тогдашней мировой Римской империи, большинство городов имели именно такое смешанное население. Но вообще правило это было дано в золотую пору единодушной любви как просто выражение факта, — того, что есть, что всем нравилось, ни в ком не вызывало протеста. Это никому не было больно и всем было сладко. Есть ‘правило’, и есть ‘принцип’. Правило: ‘Не надо другого епископа’, принцип: ‘Потому что все живут в согласии и любви’. Но греки, владея патриаршеством, первые нарушили принцип ‘любви’, не захотя жизни брата. Как было ‘брату’, видевшему эти старания, истребить самые следы его самостоятельности, жизни, истории, — продолжать ‘христиански любить’ и патриархат, и пришельцев-греков? Греки, пожалуй, и не заботились об этой ‘любви’, как вещи слишком неуловимой, — да и, очевидно, не заботились, когда такое и столь явно на глазах народа делали. Но вот Болгария из племени превратилась в княжество, и по городам болгарским уже сидели назначенные константинопольским патриархатом игумены, епископы, митрополиты, священники. Те самые, которые ненавидели болгар и как племя, и, еще более, как княжество. Болгары, с чистотою сердца, сказали: ‘Мы не любим этих гнавших нас епископов, не в силах их любить, мы хотим, поэтому, иметь епископов своих, народных, рядом с этими греческими‘. Тогда патриархия заявила, что она — хранительница церковных преданий, церковных законов и порядка, что она есть кафедра Иоанна Златоуста и иных столпов церкви, и, умалчивая, что теперь она есть только гнездо денежных фанариотов, потребовала, под угрозою отлучения болгарского народа от церкви, чтобы в городах Болгарии, где есть уже греческий епископ, не назначался рядом с ним болгарский. Принцип был нарушен, — о принципе не было и вопроса. Это — принцип любви. Но личина принципа — ‘правило’ — оно должно быть исполнено! Болгария возмутилась: ‘Вы же нас ненавидите: как мы будем притворяться любящими вас, любящими даже до нежелания иметь своих епископов’. Но старый денежный мешок в Цареграде не растрогался: ‘Сижу на месте Иоанна Златоуста, сужу, как Иоанн Златоуст, с его авторитетом: до чувств ваших мне дела нет, а епископ должен быть грек. Или — ‘анафема’.
И ‘анафема’ была принята болгарами, все сердце которых трепетало от негодования и презрения к этой смеси лжи и ‘каноничности’.
Вот происхождение болгарской ‘схизмы’. В сущности, в истории ‘греческой церкви’ она не представляет ничего нового. Так же всегда было. Надо читать историю большого Московского собора 1667 года и роль на нем греков: до знакомства с подробностями московских отношений, пока они еще ехали в Москву, они составили мнение по существу вопроса, но, едва приехав сюда, переменили суждение сообразно обстоятельствам и были истинными виновниками образования ‘раскола’ в русской церкви. И до такой степени робки русские, робки сказать простую правду, так они заколочены этим ‘преданием, из грек идущим’, что хотя в историях собора московского нисколько не скрыта подпочва его решений и руководящая и решительная роль на нем ученого интригана Паисия обрисовывается достаточно ярко, — однако мы выносили и выносим всю муку разделения со старообрядцами, покрыли себя позором преследования их, совершили бесчисленные жестокости и утеснения и, тем не менее, не смеем вслух сказать того, что в душе почти каждый раз говорим: ‘Все эти решения 1667 года были плодом нашей наивности и необразованности, которою воспользовались греки и подставили постановления, которых мы в сущности не хотели, последствия которых не предвидели и на которые были не вправе’.
Так все ‘преемственно’, так ‘преемственна’ эта ложь. Видите ли, на этом месте и в этих одеждах сидел Иоанн Златоуст, теперь ‘мы’, торгующие, покупающие, продающие все, до ‘благодати’ включительно, от ‘нас’ — ‘вы’, митрополиты, и епископы, и игумены московские, киевские, ростовские, рязанские: все в тех же одеяниях и с тем же титулом, как и Иоанн Златоуст, — а стало быть, и с его авторитетом. ‘Лествица’ от земли до неба, и хотя ступеньки в ней одни золотые, другие — серебряные, третьи — железные, а то попадаются и совсем деревянные, да еще и гнилые, предательские, однако от мира, от людей это скрывается, и вся ‘лествица’ объявляется сплошь золотою. И идут по ней люди, приглашаются идти народы, манятся ‘царством небесным’, когда многих-многих уже ступенек нет, и многие верующие с самого верха валятся вниз, ступив на гнилушку, где предполагалось червонное золото…
Это называется ‘последовательностью’ предания, ‘единством’ канона и закона. Этим, а не любовью, не правдою, не чистосердечием, а следовательно, вовсе и не ‘верою’, ибо верить можно только в правду, ныне уже скрепляется ‘церковь Христова’ или, точнее, наместников Христовых римских, константинопольских и преемственно от них — иных, более юных стран.
‘Более юных’… Но где молодость, там и физиологическое отвращение от притворства, маски, от всякого вида подделок, от всего ненастоящего. На заре нашей истории, как бы предостерегая потомков, сказал летописец: ‘Греки бо все льстивы суть’. Льстивы, т.е. ложны, притворны, — хорошая характеристика народа, принесшего ‘небесную лестницу’… И вот как германские народы заволновались в XVI веке против Рима, не понимая, какая связь между ‘спасением души’ и обиранием денег Тецелем, так болгары очень ярко, и в более легких формах, зато давнее гораздо, волнуемся и мы, русские, в отношении ‘греческого предания’…
‘Греческая церковь’, — и славянство. Какая-то территорийка величиною в одну нашу губернию — и племя, раскинувшееся между тремя океанами, которому эта маленькая губерния говорит: ‘Не пикни в вере, — задавлю, отреку!’ Основной вопрос, по которому эти балканские церковные волнения небезразличны и для нас, заключается в следующем: можно ли поверить, что до конца нашей истории, до могилы русского народа он так-таки и не скажет никогда своего слова об отношении Бога к человеку, человека к Богу, о совести, о мире, о жизни?? Неужели Греция все это исчерпала, разрешила и так совершенно, до того незыблемо, что и думать не о чем, заботиться не о чем? Если так, то отчего же, однако, столько тоски на земле, столько на ней и неправды? Отчего это русский народ, при всей целости ‘греческого предания’, сложил еще в допетербургские времена тоскливое убеждение, что ‘в мире царствует духовный антихрист’, т.е. не Бог, а как бы ‘противо-Бог’, с ‘божеской силой и властию, на божеском месте’, но творя дела не божий, не святые, не праведные, а какие-то лютые и лживые. ‘Подобие божества’ видим, а Бога не видим, — вот выражение этого народного взгляда. Пуст ли он? Легкомыслен ли он? От Аввакума и братьев Денисовых до суровых дней Николая Павловича за это убеждение много пролито крови, принято огненной муки, много высидено в земляных и каменных казематах.
И митры золотые, и одежды в блистании, и фимиам, и ладан, и умильное пение, а русский мужичок говорит: ‘антихристом пахнет’. Если ‘Антихристом пахнет’, то ведь это слово могло выговориться только у того, кто имеет представление о каком-то ‘Христовом Царстве’, ‘Божием Царстве’, притом не только отличном, но и противоположном с наличною действительностью. Вот и знак, что русская душа не пуста от самостоятельного религиозного идеала. Народ, который говорит, века говорит, сквозь муку и огонь, что везде слышит ‘дух антихриста’, что ‘Божия духа’ он не слышит, — уже сейчас полон религии, невыговоренной, невысказанной, но от немоты-то, может быть, еще более пламенной. ‘Антихристом пахнет’, — право, ‘предсоборной комиссии’ следовало бы с этого начать. ‘Что это такое, что русский народ жалуется, будто все антихристом пахнет? Откуда у него такое взялось? С чего взялось? И как сделать, чтобы он успокоился и сказал: ‘Теперь Богом запахло’.
До какой степени, однако, эта ‘предсоборная комиссия’ ненародна и отвлеченна: просмотрели такое народное явление, такое ‘самоощущение’ народное, такое определение им своего ‘религиозного здоровья’, ‘церковного благосостояния’… А, в самом деле, будущему собору русской церкви, отметя в сторону эти дипломатически-ученые предрешения ‘предсоборной комиссии’, не начать ли с этого народного вопроса:
— ‘Отчего на Руси антихристом пахнет?’
Впервые опубликовано: ‘Русское Слово’. 1906. 12 авг. No 201.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_slavyanstvo_i_grecheskaya.html.