СЛАВЯНОФИЛЫ ПОБЕДИЛИ
СЛАВЯНОФИЛЫ ПОБЕДИЛИ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
И. Я.
Славянофилы победили, Зайцев Варфоломей Александрович, Год: 1864
Время на прочтение: 31 минут(ы)
В. А. Зайцев. Избранные сочинения в двух томах
Том первый. 1863—1865
Издательство всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев
Недавно ‘Эпоха’ возвестила России радостную весть: ‘Славянофилы победили’, и принялась праздновать эту победу вместе с московскими публицистами, которые, в свою очередь, радуются ‘отрезвлению общества’. Постороннему зрителю остается поверить успеху этих журналистов и поздравить публику с отрезвлением, а публицистов — с победою.
Дело во всяком случае заслуживает поздравления. Если победа действительно одержана большинством журналистики над меньшинством, то это не более, не менее как успешное приведение к концу дела, из-за которого большинство публицистов столько лет хлопотало. Дело это было единственным делом, единственною целью всей деятельности этих журналистов в течение нескольких лет. В нем весь смысл этой деятельности, все практическое и нравственное значение ее. Если мы исключим песнопения лириков да прежнюю беллетристику, то нельзя выбрать ни у одного из этих публицистов ни единого слова, которое было бы обращено на что-нибудь другое, кроме поражения противников их, которых они называли сперва свистунами, а потом нигилистами. Вопли против свистунов и нигилистов были так единодушны и раздавались таким согласным хором, что теперь между разными публицистами возникает даже распря из-за того, кто первый возопил против свистунов и нигилистов. На каждую выходку против этих жертв является несколько претендентов, и я сомневаюсь, чтобы они могли полюбовно поделить победные лавры и трофеи.
В прежнее время публицисты могли найти довольно приличное оправдание для того обстоятельства, что вся деятельность их посвящена исключительно борьбе против свистунов. Разумеется, им давно можно было указать, что в сущности они играют жалкую роль, что они вполне зависят от своих противников, потому что существуют только отрицанием их. Несмотря на все вопли их против отрицательного характера нигилистов, сами они ничего не делали положительного н ничего не сделали, что и доказал им еще Добролюбов. Но они имели тогда возможность возразить, что свистуны мешают всякой положительной деятельности и что положительные желания литературы до тех пор не будут осуществимы, пока в ней не перестанут преобладать и господствовать нигилисты. Поэтому,— рассуждали они логично, — мы и обращаем все наши силы сперва против этих людей, чтобы иметь возможность потом придать действительное значение нашей деятельности. В таком виде дело получало вид довольно приличный и благообразный. Выходило, что как будто публицисты понимают, что свистуны не настоящие противники положительной деятельности и ее плодов, а только помеха к достижению их. Против этого можно было спорить, но все же тут был склад и смысл. Конечно, проницательные люди могли сомневаться и сказать публицистам положительного характера: врете вы, совсем вы этого не думаете, а если думаете, то тем хуже для вас, потому что, пока вы успеете достигнуть вашей ближайшей, но второстепенной цели, вы так себя изуродуете, что уж ни на что не будете годны. Но недальновидное большинство могло упустить из виду, что путь, избранный публицистами, поведет их через такие клоаки наушничества и обскурантизма, что никак не приведет их к положительной деятельности, сколько-нибудь благовидной. Поэтому им могли одобрительно поддакивать и не ставить им в строку все совершаемые ими безобразия в том чаянии, что все это кончится полезными результатами.
Поощряемые таким образом, они храбро шли по этому пути и в последнее время дошли до подвигов истинно изумительных. Быть может, зрителям, наконец, надоело бы все это и они усумнились бы в пользе такой деятельности, обещавшей в будущем одни бранные клики и неистовые завывания, но, наконец, публицисты возвестили о своей победе. Зрителей это должно было обрадовать. Победа обещала в этом случае, судя по прежним внушениям публицистов, прекращение их отрицательной и начало настоящей, положительной деятельности. Препятствие устранено, следовательно открыта дорога к цели. Самая обстановка заставляла предполагать наступление вожделенного времени в литературе. Бранные тревоги смолкли, политический горизонт прояснился, и политические дела могут вкушать только полное спокойствие и желание обратиться к мирной деятельности, а не к опасениям и волнениям. Здесь-то именно, на поприще мирной деятельности, и следует ожидать теперь положительных действий со стороны победоносных публицистов.
‘Славянофилы победили! — восклицают публицисты. — Литература и общество отрезвились’, — говорят они. Следовательно, им предстоит начать новый род деятельности, потому что если они думают, что деятельность их имеет какой-нибудь смысл литературный, то очевидно, что именно теперь-то и следует доказать это. Прежде мешали свистуны и нигилисты, и было необходимо развязаться с этим злом. Хорошо. Но вот ‘Правдолюбов умер, другие и т. д.’, как говорит ‘Эпоха’ (1). Настало, следовательно, время, когда деятельность публицистов должна сделаться положительною. Если они хотели и надеялись что-нибудь совершить, но враги мешали им, то теперь ничто не препятствует им творить свое дело. Если же они, протрубив о своей победе, будут заниматься тем же, чем и прежде, то оправдают тех скептиков, которые предрекали неспособность к чистому делу в человеке, прошедшем через болота. Это докажет, что публицисты надували публику, притворяясь, что им мешают свистуны, докажет, что к положительной деятельности они способны только в сфере воплей и брани.
Прошел год и более с того времени, когда ‘Московские Ведомости’ в первый раз возвестили о своей победе, прошло несколько месяцев с тех пор, как в ‘Эпохе’ появилась заметка, возвещавшая о победе славянофилов. Поэтому, принимая в соображение все, что было сказано публицистами с того времени, можно сказать, что скептики оказались дальновиднее большинства и что ‘положительная деятельность’, приносящая плоды кому-нибудь, кроме самих деятелей, есть не более как обман, которым публицисты прикрывали свои подвиги. Публицисты трубят о своей победе, но продолжают делать то же самое, что и в то время, когда вопияли против литературного деспотизма. Перебирая их произведения и следя за деятельностью их в последнее время, нельзя открыть в них ничего, кроме воплей, кликов и брани. У всех, как и прежде, полемика против нигилистов на первом плане, и вообще характер текущей литературы более полемический, чем когда-либо. Ниже я постараюсь оценить эту полемику и указать, симптомом чего именно должно считать ее.
‘Московские Ведомости’ не прекращают своих воззваний и бранных кликов, как будто враг все еще посягает на Смоленск, как будто Киев все еще в опасности и даже самой Москве все еще грозит 12-й год. Конечно, это не есть еще положительная деятельность. Но ‘Московские Ведомости’ не могут иначе говорить: переменить тон значит отказаться от своего завидного места, от возможности стоять на завидной для других газет высоте и поражать оттуда противников криком. Такое положение имеет много выгод. Приведу слова самих ‘Московских. Ведомостей’: ‘Мы не заслуживаем, — говорит эта почтенная газета, — той массы неприязни, которою чествуют нас противники русского дела. За собою лично мы не признаем никакой особенной заслуги, а также никакого особенного повода к вражде и, стало быть, не видим, почему именно на нас должна сосредоточиваться ненависть противной стороны. Нельзя видеть особенную заслугу в том, что делается по простой обязанности. Мы были обязаны действовать так, как мы действовали, говорить то, что говорили’ (No 195) (2). В этих словах, замечательных во многих отношениях, особенно выдается первая фраза, вполне типичная для ‘Московских Ведомостей’. Этою фразою газета эта прикрывает себя против всяких возражений и опровержений. Думаете ли вы, что гг. Катков и Леонтьев пишут в своей газете нелепости, — вы противник русского дела. Думаете ли вы, что г. Катков не совершил блистательных подвигов в области философии, политической экономии и публицистики,— вы враг русского дела. Думаете ли вы, что письма Байбороды оставляют желать лучшего (3), что критики г. Юркевича не есть идеал благородства (4), что Густав де-Молинари и г. Щебальский не могут считаться первостатейными писателями, — думаете ли вы это? О, в таком случае, разумеется, ваши цели, ваши намерения, ваши убеждения ясны, ясно — вы враг русского дела. Не советую вам также вспоминать о твердости убеждений г. Каткова, о разнообразных направлениях его, в которых он постоянно терпел неудачи, пока не выбрал более крепкой позиции, если вы сделаете это, то будет несомненно, что вы — враг русского дела, ибо г. Катков есть олицетворение этого дела.
Таким образом, положение, ныне занимаемое г. Катковым, столь выгодно, даже в чисто журнальном отношении, что стоит похлопотать о продлении его. Вот пример тех доводов, которыми оно оберегается и охраняется:
‘Когда дело идет не о том, чтобы подставлять свои лбы под вражеские пули и ядра, — говорят ‘Московские Ведомости’,— когда дело идет не о борьбе с опасностью, уже явно представшею, а о предупреждении опасности, приближающейся и грозящей в будущем, более или менее отдаленном, то нас, повидимому, покидают все силы, мы теряем всякую способность употреблять их в дело. — Умея умирать за отечество, они (высшие классы нашего общества) должны уметь и жить для него. Они призваны ежедневно блюсти его интересы, принимать их живо к сердцу, вникать в них серьезною мыслию, предусматривая опасность, еще издалека наступающую, и напрягать усилия к предотвращению ее от нации. Только при такой чуткости высших классов к национальным интересам всенародная готовность жертвовать всем за спасение отечества способна вести к процветанию государства. Но обладаем ли мы этой чуткостью?’ (No 207). Разумеется, доказывается далее, что не обладаем.
Всякий видит, куда и к чему клонятся эти рассуждения. Не думайте, что я намерен переменить дух и тон моих статей, желает сказать г. Катков, не воображайте, что я что-нибудь буду говорить: я попрежнему буду только вопиять, буду ‘бдить’ и стараться усовершенствовать в себе и в других упомянутую чуткость. Я не переменю своих восклицаний оттого только, что времена переменились, вы слепы и думаете, что нет больше повода кричать и бесноваться, а я думаю, что ‘мир существует на то, чтобы готовиться к войне’. Следовательно, знайте, что я не сбавлю воинственного азарта, какая бы Аркадия ни зацвела у нас. Причина такого успеха нехитрая. Для г. Каткова дело идет не только об удержании выгодной позиции, но вообще о том — ‘быть или не быть’, конечно, как публицисту. Предполагаю, что с водворением вожделенной тишины и спокойствия добрые люди объявляют себя нерасположенными слушать дальнейшие филиппики, положим, что они настоятельно потребовали от литературы обращения к делам мира, — добрых людей занимают мирные, домашние дела, и притом они находят, что ристание в шлеме и с обнаженным мечом, с воинственными призывами столь же странно в мирное время, как и сценическое представление малой войны с ее засадами, хитростями, ‘бдительностью’ и ‘чуткостью’. Публика приглашает этого господина сесть под свою кущу и смоковницу и, закурив кальян мира, приступить к обсуждению различных общественных и литературных вопросов мирного свойства. Ясно, что подобные требования поставили бы г. Каткова в затруднительное положение. Перед кем и перед чем он будет парадировать своими филиппиками? Куда ему приложить этот старый запас красноречивых воззваний, восклицаний, антитез и метафор, которые никуда не годятся при обсуждении простых вещей и расходуются только на торжественные случаи? А так как в жизни народов торжественные события исключительны, а будничная деятельность постоянна, то красноречию г. Каткова остается подражать монологам того испанского рыцаря, который декламировал перед ветряными мельницами. Таким образом, всякий путь к отступлению под покров англомании, аристократического элемента, либеральных начал и т. д. отрезан для ‘Московских Ведомостей’. Попасть в этот благословенный мирный приют если даже и можно, благодаря изумительной подвижности своего характера, то во всяком случае в нем нельзя ожидать прежнего процветания. Если и прежде гг. Катков и Леонтьев подвергались в них неприятным пассажам, то теперь и подавно нельзя будет рта разинуть, слова вымолвить, не услыхав бесчисленных цитат из собственных статей в ‘Московских Ведомостях’ и ‘Русском Вестнике’. Но, к несчастью, в случае, если бы публика заявила вышесказанные желания, то подобная разработка не могла бы иметь места. Мудрено ли после этого, что, поставленный между этими двумя перспективами, г. Катков старается удержать даже всепожирающее время и остановить течение политических событий? Удивительно ли, что он толкует об отдаленных опасностях, о недостатке ‘чуткости’ и о необходимости развивать это качество?
Замечательно, что о том же самом и почти в тех же выражениях толкует ‘День’. Вот что говорит эта газета в No 42: ‘Время и обстоятельства требуют от нас патриотизма иного качества, нежели в прежние годины народных бедствий, одного внешнего, так сказать, патриотизма, возбужденного видом внешней грубой опасности, еще недостаточно, есть опасности иного рода, несравненно опаснейшие, надо уметь стоять за Россию не только головами, но и головою, т. е. не одним напором и отпором грозной силы материальной, но и силою нравственною, не одною силою государственной, но и силою общественной, не одним оружием вещественным, но и оружием духовным, не против одних видимых врагов, в образе солдат неприятельской армии, но и против невидимых и неосязаемых недругов, не во время войны только, но и во время мира’.
Я представил грустную участь, которая неизбежно ожидает московских борзописцев по водворении мира и тишины в государстве и в обществе. Теперь я постараюсь напомнить, что ожидало бы самое общество, если бы осуществились задушевные желания борзописцев. Ни один борзописец не посмеет, конечно, сказать (впрочем, от них можно всего ожидать), чтобы война и бранная тревога могли быть желанною нормою общественного состояния. Однако они желают если не увековечения этого состояния, то по возможности продления его. Я уже показал причины, побуждающие их желать этого. Предположим теперь, что желания борзописцев исполняются. Результатом этого будет для общества грустная ошибка, которая заставит его вместо того, чтобы наслаждаться Аркадией и по мере сил хлопотать о своих выгодах, обретаться в бесполезной тревоге, морочить друг друга и служить забавою людям благоразумным, для литературы — крайняя степень унижения, потому что что же может быть унизительнее, как сражаться с призраками, намеренно колотиться лбом об стену и обращать свою ярость на неповинную стену. Лафа будет только двум-трем борзописцам, которые таким образом удержатся на своей позиции и избегнут Сциллы и Харибды.
Не знаю, как будет дальше, но покуда последнее предположение ближе к осуществлению, чем первое. Хотя библиография дает сведения довольно утешительные, показывающие, что публика благополучно вынесла все махинации, совершенные и совершаемые над ее головой журналистами, трубящими тревогу, но сами журналисты действуют так, как будто им вовсе не угрожает присутствие здравого смысла в читателях и как будто трубы их попрежнему производят смятение. Оставляю в стороне политические предсказания ‘Московских Ведомостей’ и ‘Дня’, потому что вообще я не желаю касаться здесь политических вопросов, я укажу только на некоторые, особенно замечательные редкости этих газет. Из них особенного внимания заслуживают подвиги ‘Московских Ведомостей’ и ‘Современной Летописи’ по ограждению de la morale publique {Общественной нравственности. — Ред.}. Г-жа П—на в NoNo 36 и 37 ‘Современной Летописи’ и Читатель в No 187 ‘Ведомостей’ мужественно защищают своих детей от покушений г. Трутовского развратить сердца этих птенцов. Г. Трутовский — автор рисунков, украшающих новое издание басен Крылова (6). В этом издании рисунки изображают не зверей и деревья, как обыкновенно, а людей в обстоятельствах, соответствующих смыслу басни. Я не буду распространяться о достоинствах этого издания и его иллюстраций, это тем более не нужно, что блюстители нравственности обращают свое внимание не на остроумие и меткость рисунков, а на нравственность их. Г-жа П—на повествует следующее о своих бедствиях: дама эта, приехав на короткое время в Москву, отправилась в книжный магазин Базунова, чтобы купить для своих детей книгу. ‘Само собой разумеется, — говорит она, — прежде всего мне бросилась в глаза книга большого формата, в хорошем переплете, с надписью: ‘Басни Крылова’. Далее оказывается, что, обольщенная хорошим переплетом и большим форматом, чадолюбивая мать, не взглянув на книгу дальше переплета, ‘поспешила (?) сказать: заверните мне эту книгу!’ Потом описывается трогательно радость детей при виде книги и семейная сцена, разыгравшаяся при этом. ‘После обеда мы, всей семьей, торжественно (?) садимся вокруг большого стола’. Но здесь-то и разразилась беда, которую, впрочем, легко бы было предотвратить, если бы развернуть книгу в магазине. Бедствие, постигшее мать и птенцов в такую торжественную минуту, состояло в том, что книга оказалась предназначенною не для детей, а для взрослых. Собственно говоря, что же тут ужасного? При стольких изданиях Крылова для детей, неужели не может быть одного для взрослых? Или Крылов уж непременно должен читаться только детьми? Не знаю, что думает об этом г-жа П—на, но как бы то ни было, а результат вышел тот что, вместо всем известной вороны с куском сыра и лисицы заседание узрело картинку, изображающую камелию, выманивающую деньги у старика. Само собою, торжественное заседание было прервано, что прекрасно описано самою г-жею П—ной: ‘Это ее папаша!— произнесла сквозь зубы, поскорее закрыв книгу’. Не правда ли, как находчиво и благоразумно поступила эта дама?
Но оказалось, что дама эта была в некотором роде пороховым погребом, и картинке г. Трутовского суждено было сделаться искрою, запавшею среди ракет и брандскугелей материнского негодования. И, боже мой! чего ни наговорила разъяренная дама в пылу негодования на несчастного г. Трутовского. Два номера ‘Современной Летописи’ с трудом вместили всю лаву, излившуюся из этого вулкана. Статейка г-жи П—ной озаглавлена: ‘Голос женщины’. Помилосердствуйте, ради бога, какой это голос, да еще женский! Это — вопли, крики, плачи, а не голос. Это—какая-то иеремиада, преисполненная стонов и злобы. Чего только ни приплела г-жа П—на к г. Трутовскому. Во-первых, обращаясь к нему, она декламирует ему басню ‘Сочинитель и разбойник’, вероятно, желая сказать, что охотно бы заняла должность Мегеры в отношении г. Трутовского, если бы открылась вакансия. Далее, продолжая поражать художника оружием, заимствованным из басен Крылова, она предрекает ему, что его съест (ей богу, не выдумываю) какой-нибудь нигилист, развращенный им посредством басен. Затем она присоединяется сама к той партии из числа двух, представленных в басне ‘Прохожий и собаки’, которая одержима желанием кусать и лаять. Причина, почему г-жа П—на причислила себя добровольно к этому обществу заключается в том, что у г. Трутовского прохожие изображены в виде нигилистов. Затем г-жа П—на оставляет басни и г. Трутовского, и вопли ее все более и более распространяются. Касается она и безнравственности учебных заведений, и кощунства, и русских лондонских изданий, и Славянофильских костюмов, и католических проповедников, — но чего она не касается, вот вопрос! Жалуется она, что от порядочных женщин, желающих преподавать в народных школах, требуется экзамен и полицейское свидетельство, что составляет для них непреодолимое препятствие. ‘А нигилисткам не тяжело исполнить всю эту тяжелую формальность!’ — восклицает она, точно с завистью. ‘Мне указывали на одну девицу’, — продолжает она, и читатель, разумеется, ожидает, что г-жа П—на намерена рассказать о нигилистке, не испугавшейся ‘тяжелой формальности’. Но не тут-то было. Рассказывается просто о том, что одна девица ушла от родителей и живет с одним господином, от которого имеет ребенка. Но в пылу негодования простительно пренебрегать последовательностью. Далее г-жа П—на ноет о недостатке хорошей прислуги, сообщая, что у нее была горничная, ‘отличительными качествами которой были ветреность и грубость’. От нытья по прислуге она переходит мгновенно к нытью по учителям. Оказывается, что положение ее, а главное ее детей, самое плачевное, так что действительно о нем ‘стоит крепко задуматься’. Она, видите ли, боится учить своих детей, потому что кому поручить учение? Студенту? Но они все имеют ‘нигилистическую закваску’. Гувернантке? Но это — ‘смесь новейшего вольнодумства с весьма старою привычкою кокетства’ — опять нельзя. Иностранцу? Но ‘сказывают, — скорбит г-жа П—на, — что известный отец иезуит, князь Гагарин, попал на эту дорогу вследствие внушений своего гувернера’. Судите сами, можно ли после такого примера взять гувернера? Положение, чорт возьми, скверное! Видно, детям так-таки и придется неучами оставаться. А каково это сердцу-то матери?
‘О, — взывает г-жа П—на, — пусть подумают люди основательного характера и честных убеждений, что пора им теснее сомкнуться между собою, чтобы поставить крепкий оплот на месте прорвавшейся плотины! Еще недавно началась гибельная пропаганда, а уж взгляните, как все занялось кругом, пожар быстро разливается повсюду, целые поколения могут погибнуть (вон оно куда пошло!) в борьбе и отодвинуть Россию, быть может, на целое столетие. Каково нам будет тогда догонять Европу?! (А в самом деле, об этом-то мы и не подумали! Каково в самом деле будет?!). Велика сила вражья, но неужели мы отдадимся ей в руки? (Никогда! Ляжем костьми, мертвые бо сраму не имут). Одно спасенье: поднять уровень общественного образования и общественной нравственности (Ух! отлегло! Ларчик-то просто открывался). Пока наше общество не возьмется с горячностью за это дело, мы все будем врозь страдать… сложа руки и глядя с сердечным сокрушением, как действуют люди нового порядка. У тех живо дело кипит в руках. Они за все взялись, науки, искусства, ремесла — все служит проводником их идей, из всего они извлекают для себя пользу’ (‘Совр. Лет.’, No 37) (6). Замечательно, что из числа московских публицистов не одна только г-жа П—на имеет привычку смотреть на купленную книгу не прежде, как придя домой. Те же самые превратности, которые постигли по поводу басен Крылова г-жу П—ну, постигли другое лицо, которое докладывает о них читателям ‘Московских Ведомостей’. Господин этот также явился в книжный магазин Базунова и тоже увлекся форматом и переплетом злополучных басен. Подобно г-же П—ной, он заплатил за книгу 5 рублей и, подобно ей, мечтал о наслаждении, которое доставит этой книгой детям. Но господин умалчивает, произошла ли дома торжественная сцена, описанная г-жей П—ной, ели ли дети его за обедом или нет, и если ели, то много ли или мало (дети г-жи П—ной, по словам их матери, не ели ровно ничего от нетерпения увидеть картинки), господин умалчивает, видели ли дети соблазнительную лисицу, и был ли он настолько находчив, как г-жа П—на. Но зато он обращает внимание свое или, лучше сказать, ярость против одного лица, упущенного из виду г-жею П—ной, которая вся отдалась чувству ненависти к г. Трутовскому и своим стенаниям об испорченности века. Господин возненавидел издателя этой книги и его книжный магазин. Последний он называет ‘домом разврата’, а книгопродавцу желает разориться. Такие ужасы должны устрашить последнего, и можно надеяться, что вперед он или не будет переплетать басни Крылова в соблазнительные для чадолюбивых отцов и матерей переплеты, или будет покорнейше просить публику покупать товар лицом. А то ведь найдется, наконец, покупатель столь свирепый, что решится собственноручно поджечь ‘дом разврата’, соблазняющий его красивыми переплетами. Мораль из этого та, что вообще книгопродавцам плохо в городе, жители которого покупают книги, как крупу или мыло.
Если уж против таких невинных явлений, как издание Крылова для взрослых, поднимается такой содом, то можно себе представить, что совершается в верхних столбцах этих газет. Вышеприведенная прокламация г-жи П—ной к ‘честным и основательным людям’ есть пароль всех этих упражнений. Они доказывают, что г. Катков еще вовсе не помышляет о прекращении своих воинственных декламаций и желает продолжать запугивать публику разными опасностями, по мере надобности возникающими в его голове. Следовательно, в отношении этого публициста, по крайней мере, победа славянофилов не принесла ничего нового. Были всегда вопли против свистунов и нигилистов, и будут они длиться, пока будут находиться слушатели. О положительной деятельности публицисты и говорить перестали, зная, вероятно, что никто не поверит им.
Опасности, показываемые в перспективе, и разные буки, которыми угрожают публике, выручают из затруднения и ‘День’. Благодаря этим букам в ‘Дне’ проходят под шумок незамеченными такие статьи, которые в других случаях возбудили бы хохот в самом ревностном читателе ‘Дня’, исключая разве г. Аксакова. Так, например, в 32 No ‘Дня’ в передовой статье разбирается вопрос: имеют ли евреи в России ‘права на бытие’, и, разумеется, решается отрицательно. Затем в 40 No происходит по этому поводу препирательство с ‘Биржевыми Ведомостями’, которые оказались столь просвещенными, что вступились за права евреев на существование. А вспомним, с каким презрением попрекали свистуна Добролюбова за то, что он не восхищался, когда литература с торжеством возвещала:
Что жид есть тоже человек.
Хороши теперь те, которые восхищались этим, а нынче снова видят, что вопрос этот вовсе не решен и не кончен и что об нем попрежнему идут прения (7).
Спрашиваю г. Аксакова: считает ли он свою деятельность положительною? Если он думает это, то ошибается. Вопросы, поднимаемые им, лишены всякого положительного значения. Они ни к чему не ведут, и сам г. Аксаков встанет в тупик, если, выслушав его рассуждения о том, что евреи не могут жить в России, согласиться с ним и спросить, что же делать? Вся хитрость таких борзописцев состоит в том, чтобы о чем-нибудь разглагольствовать в ожидании, что найдутся какие-нибудь ‘Биржевые Ведомости’, которые увидят в этом повод заявить свой гуманный образ мыслей. Нашлись, возразили,— ну и пошла писать, и есть, о чем рассуждать. А спроси, что же делать? борзописец встанет в тупик. Ведь неприлично же ему отговариваться тем, что я-де только указываю зло, что я не могу предлагать средства для поправления его. Это бы вышло отрицание, за которое было столько попреков от борзописцев их противникам. Но там дело было иное. Публика очень хорошо понимала, что такие попреки достойны тех, кто прибегал к ним, что противники борзописцев знают, чего хотят. Вот тоже ‘Эпоха’ говорит о необходимости перекрещивать немцев (8). Начни спорить — одолжишь, только того и надо. Но достаточно спросить: как же это так? как же следует приступить к этому? и миссионер это встал бы в тупик. Таким образом, ‘День’ и его читатели ровно ничего не выиграли от победы своей, деятельности положительной нет как нет, так что если с ним не спорить, то ему придется попрежнему отрицать бытие жидов и мечтать о Праге и соединении славян. Но это только мечты, а не положительная деятельность, представителями которой, равным образом, не могут почесться ни пиит Щербина (9), ни витийствующая г-жа Кохановская, впрочем, последней уже начало мерещиться разное неподобие. По крайней мере, она сама говорит в 41 No ‘Дня’ о своих галлюцинациях (10).
Вероятно, по праву своей победы славянофилы берут как spolia opima {Богатую добычу.— Ред.} достояние врагов. В 45 No ‘Дня’ я, к великому изумлению моему, открыл подобный победный трофей ‘Дня’, сорванный им с моего собственного трупа. Я долго не мог понять, в чем дело, и начал даже подозревать себя, что уж не пишу ли я тайком от самого себя в ‘Дне’. Дело в том, что ‘День’ вознамерился помещать у себя иногда выписки из наших современных журналов под заглавием: ‘Перлы русской журналистики’ (11). Но меня успокоило насчет самого себя только то обстоятельство, что в статейке ‘Дня’ задевается и ‘Русское Слово’ в лице г. Писарева. Ну, уж до такого двоедушия я не дойду, подумал я успокоившись, если только может успокоиться человек, с которого неумолимый победитель совлекает перлы. Тут не послужит даже в утешение поговорка, что чужое добро в прок нейдет. Читатель поймет теперь, почему мне менее, чем кому-либо, можно сомневаться в победе славянофилов. В петербургской журналистике полемика свирепствует и родит чудеса. Особенно знаменита полемика ‘Современника’ с ‘Эпохой’. По поводу статей, появлявшихся по этому поводу в ‘Современнике’, ‘Отечественные Записки’ достали письмо какого-то провинциала, который будто бы выписывает ‘Современник’ и, возмущенный до глубины души неприличием его полемических приемов, обращается по начальству, т. е. пишет жалобу на ‘Современник’ А. А. Краевскому, предполагая, вероятно, в нем лицо, начальствующее в литературе (12). Полемические приемы ‘Современника’, на которые указывает этот провинциал, действительно не отличаются изяществом, хотя теперь ‘Эпоха’ узнала, наконец, что выходки ‘Современника’ против нее заимствованы из ее же статей против этого журнала (13), но сам ‘Современник’ говорит, что воздал ‘Эпохе’ капитал ругательств с процентами. Надо сознаться, что проценты вышли не христианские. Провинциал указывает, например, на такое живописание: ‘Бельведерский двадцать четыре раза испускал необыкновенную отрыжку и затем пять раз плюнул усиленным и напряженным манером, потому что слюна его была очень густа, прилипала к языку и губам и не отлетала по воздуху прочь, как бывает обыкновенно, а повисала на усах и бороде’ (14). Красноречивое описание это, как бы то ни было, составляет процент весьма неумеренный. ‘Современник’ говорит, что ‘Эпоха’ сама подала ему повод касаться таких предметов, как, напр., сколько кто выпил, какие были последствия и так далее. Но сомнительно, чтобы подробности о выпитой водке и съеденной при этом колбасе были достойны подражания. К тому же и ‘Эпоха’ не первая выдумала их, как доказывает январский фельетон ‘Современника’ (15). Впрочем, провинциал тоже даст порядочного маху, если, испугавшись полемических приемов ‘Современника’, предпочтет ему ‘Отечественные Записки’. Я даже удивляюсь, как у ‘Отечественных Записок’ хватило духа напечатать письмо провинциала, разве уж очень захотелось уколоть ‘Современник’ и пригрозить ему отпадением провинциальных подписчиков, или, быть может, чересчур понравилась новая и меткая острота насчет того, что, по мнению ‘Современника’, ‘для счастья человечества всего важнее брюхо, иначе живот’ (16). Только этими догадками можно объяснить помещение жалобы на описание качеств слюней и отрыжки в журнале, который выражался не далее как в июньской книжке следующими оборотами: ‘Русское Слово’ только тем и дышит, что пережевывает мертвую слюну Добролюбова‘ (17). Чего же возмущаться отрыжкой, описанной в ‘Современнике’, после этого? Получив письмо от провинциала, ‘Отечественным Запискам’ следовало отвечать ему: милостивый государь, вы не понимаете, в чем состоит соль, острота ‘Современника’ бесподобна и весьма значительна, если в чем можно упрекнуть его, то в недостатке остроумия, потому что еще лучше было бы, если бы вместо слюны живого изображена была слюна мертвого и если бы она не выплевывалась, а жевалась. В таком случае что могло бы быть ядовитее, подумайте, на что уж должен быть похож человек, жующий мертвую слюну? и т. д. Вообще нельзя сказать, чтобы писатели наши лазили за словом в карман.
Перебранки, доходящие до таких изумительных непристойностей, составляющие главную и самую видную часть журналистики, свидетельствуют о плачевном состоянии литературы. Они показывают, что область, подлежащая литературе, доведена до самых микроскопических размеров, что на ней не осталось ровно ничего. кроме самой журналистики и личностей, подвизающихся на поприще ее. Журналы друг другу и сами себе опротивели до крайности, но, за неимением другого дела, должны заниматься друг другом, что не способствует смягчению и умиротворению их взаимных отношений. Дело доходит, наконец, до того, что существование какого-нибудь направления в журнале объявляется нелепостью, подвергается шуткам и насмешкам. Возвещается, что в жизни нет ничего, что бы могло дать журналу какое-нибудь направление. Все это сказано ‘Библиотекой для Чтения’ в июльской книжке этого журнала. На первый взгляд это кажется бессмыслицей удивительной. Как бы ни шла жизнь, но разве это может мешать человеку или известному обществу людей находить одно белым, другое черным, одно справедливым, другое нелепым, одно полезным, другое вредным? А если жизнь так исказила тебя, что ты и сам перестал отличать, что по-твоему дурно, а что хорошо, так оставайся в толпе, — не лезь на кафедру. — Да литература не кафедра, отвечают такие люди, у которых осталось одно сознание, что они жалкие и бесполезные тунеядцы. Но конечно, их литература не кафедра, не трибуна. Литература с романом ‘Некуда’ — конюшня, а не трибуна. Что же в ней такого соблазнительного, что манит к себе человека, сознающего свою неспособность разобрать, что лучше, что хуже? Сам видит, что туп, никому не нужен, ничего не видит, литература — свиная закута, а все-таки отправляется в нее и начинает толковать, точно он что-нибудь понимает, точно литература — трибуна. И о чем толкует? О том, что у него нет и не будет направления, что неоткуда и взять ему его, что жизни не дает ничего, по чему бы можно было отличать хорошее от дурного? Стоило же рот открывать, чтоб сказать это, после чего всякий тунеядец, сколько-нибудь смышленый, должен поспешить снова зажать рот, раскрывшийся не в добрый час (18).
Но, с другой стороны, нельзя не согласиться, что направление есть излишняя роскошь, которую могут допускать у себя разве нигилисты, а прочей журналистике оно не только не нужно, а просто лишнее бремя. Все эти ‘Эпохи’, ‘Отечественные Записки’, ‘Библиотеки для Чтения’ процветали так себе, без всяких направлений. И благо им, что у них ничего подобного не было и что они даже возвели в догмат отсутствие его. Они не то, что московские журналисты. Те все делали вид, что натворят чудес, как только справятся с нигилистами. Естественно, что при первых победных кликах к ним обращаются с требованием дать то ‘положительное’, о чем они толковали. Но здешние — подобны птицам небесным, потому что никогда не сеяли, хотя в житницы собирали. Попадалось прежде в житницы семя либерализма — брали, клали в житницы и предлагали публике, теперь попадает ‘Некуда’, не брезгают и им, берут и подносят. А кто вы такие?— спрашивают их. Но они смело и храбро отвечают, что сами не знают, кто они, что они и зачем они, так — мешок, что положат, то и несет. Но публика не имеет никакого права претендовать на них за это, не потому, чтобы жизнь избавляла их от обязанности иметь какой бы то ни было взгляд на вещи, а потому, что им решительно нечего делать. Разве можно требовать, чтобы они добровольно сунулись в Сциллу и Харибду, между которыми носится челн ‘Московских Ведомостей’? Как бы то ни было, они избрали сравнительно благую долю, и одно, что должно еще смущать их, это неловкий вопрос, зачем они пишут и толкуют? Слыша от них самих о невозможности иметь какое-нибудь убеждение, видя в них решительную невозможность свернуть на старую проторенную дорожку либерализма, потому что каждый из них чем-нибудь замаран, кто ‘Взбаламученным морем’ (19), кто статьями об обращении немцев, кто ‘Некуда’, — приходишь к заключению, что безрассудно бы было и требовать от них какого-нибудь единообразия или единодушия, какого-нибудь склада и лада. Зачем им все это, когда удобнее быть просто мешком?
Однако подобным мешкам также угрожает опасность: не проходит месяца, чтобы в свет не вышло несколько дельных переводных сочинений. Число их быстро возрастает, и я, право, не понимаю, как г. Аксаков не обратил до сих пор внимания на это и не оплакал столь грустное явление. Ведь подумайте, что это значит! Ведь это значит, что публике надоела наша туземная болтовня и что она с жадностью хватается за продукты европейского ума. Не печально ли это по-вашему? Естественно, что при таком распространении переводов иностранных сочинений необходим такой журнал, как ‘Заграничный Вестник’, которому можно предсказать блестящую будущность, если он продолжится до тех пор, пока не вытеснит ‘Отечественные Записки’ и прочих паразитов, питающихся теперь крохами, падающими с его стола. ‘Заграничный Вестник’ имеет обыкновение заранее печатать список статей, которые намерен поместить в следующих номерах, и этот-то список служит вдохновением для паразитных журналов. Выходит то, что они наполовину набиваются переводами, в выборе которых явно руководствуются списком ‘Заграничного Вестника’. Возьмем, например, ‘Отечественные Записки’: из десяти статей июньской книжки переводных пять, Тэн, Ревиль, Ренан — все это открыто для паразитов ‘Заграничным Вестником’ (20). Понятно значение этого журнала для нашей литературы — переводы, следовательно, необходим журнал, который бы специально следил за европейской жизнью и литературой, указывал бы издателям на сочинения, заслуживающие быть переведенными, и, наконец, печатал такие статьи, которые по объему неудобны для отдельного издания. Нельзя сказать, чтобы ‘Заграничный Вестник’ безукоризненно выполнял эту программу. Ему можно пожелать поболее разнообразия, более строгого выбора статей, так как перед ним неисчерпаемое изобилие материала. Можно заметить, например, что ‘Заграничный Вестник’ уже слишком интересуется Тэном, что он напрасно помещает такие вещи, как статья Ж Санд о сочинении В. Гюго, которой место разве в хронике сумасшествий (21). Но все это мелочи, за которые нельзя серьезно упрекать журнал, сделавший так много полезного в 9 месяцев своего существования. Журнал ведется хорошо и очень важен для нашей литературы, в этом нет сомнения. Но когда паразиты наполовину заимствуют мед, собираемый этим журналом, а другую половину набивают туземною дрянью, то становится стыдно. Картина делается безобразною, когда рядом с Дарвином помещаются гонения на немцев, роман ‘Некуда’ и т. п.
И в той же книжке встречаем рассуждения о книге Дарвина, об ‘Утилитарианизме’ Милля, перевод лекций Макса Мюллера, и тут же продолжение ‘Некуда’, и тут же с беспримерным самоотвержением продолжает писать г-жа Евгения Тур. Кстати об этом сопоставлении: редакция ‘Библиотеки’, разумеется, отпирается от поползновений г. Стебницкого, нельзя было и ожидать, что она скажет: mea culpa {Моя вина.— Ред.} и принесет публичное покаяние. Но так как все ее возражения состоят в брани и ничего не доказывающих фразах, то не заслуживают внимания, тем более, что в ‘Санктпетербург. Ведомостях’ нашелся знакомый г. Стебницкого, который даже обещает издать исправленное и дополненное издание романа ‘Некуда’. Я же считаю совершенно неудобным указывать ‘Библиотеке’ на личности ее памфлета, во-первых, это лишнее, потому что ‘Библиотека’ не может не знать этого, во-вторых, этому мешают самые подробности об этих лицах, описываемые в памфлете. Скажу только, что напрасно ‘Библиотека’ стыдится упоминать, говоря о памфлете, некоторые имена. Памфлет тем и отличается от сатиры, что не может обидеть лиц, против которых направлен. Впрочем, вероятно, ‘Библиотека’ стыдится произнести во всеуслышание проделку, на которой ее поймали. Напрасно. Следовало стыдиться прежде, а то памфлет-то напечатать храбрости хватает, а говорить о нем потом стыдно (22).
Чем же ознаменовалась, следовательно, победа славянофилов? Тем, что литература подарила русской публике ‘Марево’ и ‘Некуда’, тем, что журнальные перебранки дошли до попреков отрыжкой и до ‘пережевывания мертвой слюны’, тем, что переводные сочинения окончательно берут верх над журналистикой и наполняют ее, оставляя место лишь для подобной полемики и разных туземных уродств. Славянофилы и вся прочая братья сами отрезали себе отступление на старый, торный путь либерализма и принуждены после своей победы, как и до нее, ограничиваться лаем на свистунов и нигилистов, даже не заикаясь о положительном направлении, о котором мечтали. Их положительное направление — рассуждения о необходимости не терпеть немцев, евреев и всяких иноверцев. В довершение посрамления они принуждены объявить невозможным иметь какое-нибудь направление. Подумайте-ка, во что вы превратились? Что вы сделали с той крупицей порядочности, которая была у вас некогда? Назовите хотя один из тех вопросов, которые поднимали, решали и которыми так кичились четыре года тому назад, от которого вы бы не отступились с ужасом и отвращением теперь. Припомните свое негодование на Добролюбова за то, что он смеялся над вами, когда вы толковали о гласности, когда вы обличали взяточничество и когда отстаивали права евреев, одним словом, когда начинали свое: ‘в настоящее время, когда’ (23)… Теперь даже либеральный ‘Голос’ устами либерального г. Лохвицкого восстает (зри No 259) против опубликования имен уличных ловеласов, людей, рассчитывающихся с извозчиками кулаками, и других героев. Можно ли после этого в чем-нибудь верить журналистике? Можно верить ей, что гласность — хороша, что жид тоже человек, что свобода совести должна уважаться и т. д., когда через год она сама протестует против всего этого? (24)
Итак, вот в чем выразилась и вот какие дала результаты победа славянофилов. Остается только повторить вкратце те истины, которые добыты в последнее время русской журналистикой:
1) Евреи и немцы не имеют права существовать.
2) Беллетристика и полемика должны обращать главное внимание на домашнюю жизнь людей, на то, что и сколько кто пьет и ест, какие с ним бывают от этого последствия, чем кто болен и т. д.
3) Журналы не могут иметь направления, — направление есть излишняя роскошь, которой могут предаваться разве одни нигилисты.
4) Искусство для искусства — вздор, искусство есть подспорье для сплетен, служение науке — дичь, credit toga armis {Тога верит оружию.— Ред.}. Поэтому докторский диплом есть награда храброму, а не учености.
5) Гласность вредна, уличные похождения рыцарей кулака и литературные — рыцарей сплетни не должны подвергаться обличению. Мало того, гласность смешна, быть обличителем — позорно (25).
А главное: — 6) литература должна находиться постоянно на военном положении и неустанно пугать публику слухами о каких-то тайных интригах и происках.
Пока только, подождем, найдутся результаты еще более удовлетворительные.
СЛАВЯНОФИЛЫ ПОБЕДИЛИ. Напечатано в ‘Русском Слове’ 1864. No 10, ‘Литературное обвинение’, стр. 59—76.
Как известно, в 1863—1864 гг. большинство русских журналов, органы всех оттенков либерализма, резко повернули вправо — на путь открытого сотрудничества с самодержавием. Разногласия между либерализмом и крайне правым флангом русской журналистики, всесильным представителем которого был Катков, становились все менее существенными. Все более укреплялся единый фронт против ‘Современника’ и ‘Русского Слова’. Под этим углом зрения и рассматривает Зайцев ряд журнальных и газетных статей — ‘Эпохи’. ‘Библиотеки для Чтения’, ‘Дня’, ‘Отечественных Записок’, ‘Московских Ведомостей’, ‘Голоса’.
‘Эпоха’ Достоевского не была исключением. Она значительно поправела по сравнению с ‘Временем’, закрытым в 1863 г. по проискам Каткова. ‘Эпоха’ избегала полемики с ним или вела ее весьма осторожно, преклонялась перед ‘Днем’ Ив. Аксакова, продолжала еще более ожесточенную борьбу с ‘Современником’. Статья Н. Страхова ‘Славянофилы победили’, название которой Зайцев заимствовал для своего обзора, появилась в его ‘Заметках летописца’ в No 6 ‘Эпохи’ за 1664 г. Статья эта весьма характерна для политической позиции журнала. ‘Польское дело разбудило нас…— пишет Страхов. — В нас пробудилось и заговорило все громче и громче чувство своей народности. Это была правильная и неизбежная реакция народного организма’. До этого времени для литературы были характерны ‘оторванность от жизни и господство идей, не порожденных живого действительности», большим влиянием пользовалась петербургская ‘литература общих мест и общих взглядов, литература всевозможных отвлеченностей и общечеловечностей, литература беспочвенная, фантастическая, напряженная и нездоровая’. Литература эта была поставлена втупик событиями 1863 г., центр переместился в Москву, читать стали ‘День’ и ‘Московские Ведомости’, ‘только их голос и был слышен. И нельзя не отдать им справедливости — они говорили громко и внятно’. Рассыпаясь в любезностях по адресу ‘Московских Ведомостей’ (проницательность, сила ума и слова, искренность и пр.), Страхов отмечает, что ‘почтенная газета…. отличалась более увлечением чувства, чем строгостью холодных рассуждений’, была чрезмерно подозрительна и недоверчива, и отдает предпочтение ‘Дню’. ‘Дню’ ‘не нужно было делать никакого переворота, никакой перемены во взгляде, которого он держался, ему не потребовалось той смелости, которая оказалась необходимой для ‘Московских Ведомостей’. Ибо, в отношении к направлению, ‘Дню’ не приходилось выкидывать новое знамя, а нужно было только крепко держаться знамени, поднятого Хомяковым. Киреевским и К. Аксаковым’. Победу ‘Дня’ и ‘Московских Ведомостей’ Страхов оценивает следующим образом: ‘То, что имело действительную силу, развилось и раскрылось в ответ на вызвавшие влияния, а то. что ‘мело призрачное значение, значение явлений воздушных и эфемерных, потерялось и рассеялось в прикосновении с действительностию’.
‘Современник’ не оставил без внимания статьи Страхова и охарактеризовал ее ‘как вольную перепечатку передовых статей ‘Московских Ведомостей’… действительно, между ними поразительное сходство, только, разумеется, в статейке ‘Эпохи’ есть еще самая грубая лесть и угодливость московской газете…’ (‘Современник’, 1864, No 8, ‘Современное обозрение’, стр. 340).
Нельзя не отметить, что Зайцев, увлеченный происходившей как раз в это время полемикой между ‘Русским Словом’ и ‘Современником’, совершил ошибку, включив в свой обзор ‘Современник’ и даже не подчеркнув, что позиция его резко отличается от позиции прочих журналов и газет, коснувшись исключительно его ‘непристойностей’ в полемике с ‘Эпохой’. На эту ошибку обрушился Антонович. ‘Ужели вы не понимаете смысла моей полемики с ‘Эпохой’, — писал он в статье ‘Русскому Слову’, — и не знаете, почему я издевался над этим стрижиным журналом, и ужели он, по-вашему, не заслуживает моих насмешек… А я-то стараюсь, а я-то толкую, что вот, мол, моя полемика имеет такой-то смысл, что личности, которыми я занимаюсь, служат для меня представителями известных журнальных тенденций я направлений, что все то, над чем я издеваюсь, очень дурно ‘ достойно осуждения и осмеяния’. Антонович считает, что внимание публициста должно быть главным образом обращено не на всякие ‘непристойности’, а на ‘статьи серьезные и благопристойные’, но возмутительные по самому своему существу, несмотря ‘a ‘истинно джентльменскую наружность’. По его мнению, своими жалобами на ‘непристойности’ ‘Современника’ Зайцев играет на руку враждебным и ‘Современнику’, и ‘Русскому Слову’ силам. ‘Многие очень обрадовались непристойностям, нарочно подняли против ‘их шум, чтобы под шумок и в приличной форме делать свое дело, проводить незаметно сван глубоко непристойные идейки. Если бы ‘Русское Слово’ вникло в самую сущность журнального положения, оно не стало бы поддерживать и усиливать этого шума, прикрывающего собою очень дурные речи, а старалось бы остановить его’. Наконец, Антонович упрекает Зайцева, что он подробно не остановился на том, что есть в статье Страхова ‘ужасного и вопиющего’ (‘Современник’, 1864, No 11—12, ‘Современное обозрение’, стр. 159—166).
Полемика Антоновича и Зайцева по поводу статьи последнего ‘Славянофилы победили’ продолжалась и позже — см. ‘Русское Слово’, 1864, No 12, ‘Библиографический листок’, стр. 85, ‘Современник’, 1865, No 1, статья Постороннего сатирика ‘Русскому Слову’.
(1) Цитата из памфлета Ф. М, Достоевского ‘Господин Щедрин или раскол в нигилистах’: ‘…в ‘Своевременном’ произошли беспорядки. Старые, капитальные сотрудники исчезли: Правдолюбов скончался, остальные не оказались в наличности. Редакция и ближайшие сотрудники тотчас же собрались для рассуждений… — Наше дело плохо, — начал один из редакторов. — Вы знаете, господа, что Правдолюбов скончался, что другие…’ и т. д. (‘Эпоха’, 1864, No 5, стр. 276). ‘Своевременный’ — ‘Современник’, Правдолюбов — Добролюбов, умерший 17 ноября 1861 года, ‘остальные’, ‘другие’ — Чернышевский, арестованный 7 июля 1862 г.
(2) Из передовой статьи, направленной претив Шедо-Феротти и его книги ‘Etudes sur l’avenir de la Russie’. После приведенного Зайцевым отрывка Катков недвумысленно заявляет, что враждебные чувства к нему носят отнюдь не личный характер: ‘Не к нам лично относится ненависть, но вообще к русскому человеку, к русской мысли, к русскому чувству, получившему голос… Наше имя… служит только средством для того, чтоб умалить значение новой силы, которая не имелась в виду и с которой, однако, приходится считаться: эта сила — пробуждающееся чувство русской народности и возникающая на Руси гласность независимого мнения’.
(3) Байборода — псевдоним Каткова, Леонтьева, и Ф. М. Дмитриева. В 1857—1858 гг. в ‘Русском Вестнике’ было напечатано несколько ‘Изобличительных писем’ Байбороды, направленных преимущественно против славянофильской ‘Русской Беседы’.
(4) Под ‘критиками’ Юркевича разумеются его статьи по философским вопросам, печатавшиеся в ‘Русском Вестнике’. Главной их целью было развенчать материалистическую философию Запада в лице Фейербаха, Бюхнера и др. и их русских последователей, в первую очередь — Чернышевского.
(5) ‘Басни И. А. Крылова в IX книгах, иллюстрированные академиком К. А. Трутовским и гравированные лучшими художниками. Биография написана П. А. Плетневым’, Спб. 1864.
(6) О ‘Голосе женщины’ Н. П—ной см. также: ‘Современник’, 1865, No 1, в статье ‘Сами против себя’, и ‘Эпоха’, 1864, No 10. в статье ‘Наши домашние дела’.
(7) В No 32 ‘Дня’ Ив. Аксаков утверждал, что евреи в наше время— ‘анахронизм, но анахронизм, не мирящийся с своей участью, а претендующий на значение современное‘. Если религия евреев имеет право на существование, то этим, по мнению Аксакова, устраняется вся история человечества после рождества Христова, потому что ‘верующий еврей продолжает в своем сознании распинать Христа’. Выход, по мнению Аксакова, один: ‘принять те начала, которые составляют закон всего современного просвещенного мира’, т. е. христианство. В предыдущем номере ‘Дня’ передовая статья была посвящена вопросу об инородцах в России. Аксаков ополчается на ‘пошлое мнение об отсутствии какой-либо связи религии с народностью’ и утверждает, что истинно русским человеком может быть только православный. ‘Мы можем терпеть около себя, — пишет он, — всяких инородцев и иноверцев, можем предоставлять им свободу вероисповедания и национального развития, можем наделять их разными гражданскими правами, но не можем, без отречения от самих себя, признавать их такими же, как мы, полными хозяевами и полновластными распорядителями в русской земле, в угоду им унижать наше значение как русской народности — неразлучной с идеею православия’. На эту статью и возражали ‘Биржевые Ведомости’ (1864, No 216), впрочем, в весьма благонамеренном тоне. ‘Странно, — писали ‘Биржевые Ведомости’, — и даже в высшей степени несправедливо не признавать чистыми и истыми по духу и убеждению тех из иноплеменных и иноверных подданных России, которые хотя и чужды ей по происхождению, но которые, как и природные русские, честно и верно трудятся на пользу России и умеют храбро умирать под ее знаменами на полях битвы’ и т. д. По этому поводу Зайцев вспоминает об эпизоде, имевшем место в 1858 году. В журнале ‘Иллюстрация’, выходившем под редакцией Вл. Зотова, была напечатана антисемитская статья ‘Западно-русские жиды и их современное положение’. В ответ на нее в ‘Русском Вестнике’ и ‘Атенее’ появились статьи И. Чацкина и М. Горвица. ‘Иллюстрация’ не смутилась и заявила, что дни подкуплены каким-то богатым евреем. Тогда в ‘Русском Вестнике’ (1858, ноябрь, кн. 1 и 2) был помещен протест, подписанный большим количеством писателей, журналистов, ученых самых различных направлений. Добролюбов скептически отнесся к протесту, считая его одним из типичных проявлений модного в то время поверхностного либерализма — см. статью ‘Литературные мелочи прошлого года’ (‘Современник’, 1859, No 1, ‘Современное обозрение’, стр. 5—6), ‘Письма из провинции’ (1859, No 2, ‘Свисток’, стр. 198—210). ‘И жид есть тоже человек’ — строка из сатирического стихотворения Добролюбова ‘Наш демон’, высмеивающего либерализм конца 50-х годов (‘Современник’, 1859, No 4, ‘Свисток’, стр. 367).
(8) Зайцев имеет в виду статью Н. Н. Страхова ‘Русские немцы’ в его ‘Заметках летописца’ (‘Эпоха’, 1664, No 5. стр. 247—250). В ней говорится о проповеди лифляндского епископа и о статье по поводу нее ‘Московских Ведомостей’ (1864, No 97). ‘Не позволительно ли русскому желать, — писали ‘Московские Ведомости’, — чтобы… немец в России, не разучиваясь своему языку (которому мы и сами учимся) и не изменяя своей веры, — тем не менее звал себя прежде всего русским и дорожил этим званием’. Но Страхова не удовлетворяет такая постановка вопроса, желания Каткова ему представляются слишком умеренными. ‘Мы, русские… можем прямо и открыто желать, чтобы немцы, живущие, действующие и служащие среди нас, разучились своему языку, приняли православную веру, словом вполне обрусели, вполне слились с русскими людьми’. В декабре 1864 г. в тех же ‘Заметках летописца’ Страхов уже бьет отбой, отрекаясь от приписываемых ему стремлений ‘преследовать и истреблять иностранцев, насильственно перекрещивать евреев, отнимать гражданские права у всякого иноверца и т. д.’. ‘Если бы все мы уважали и ценили нашу народность. — пишет он, — если бы каждый русский понимал и свято соблюдал интересы своей народности, то разве могли бы иметь какое-нибудь значение все наши иноплеменники, какими бы правами и даже привилегиями они ни пользовались?’ (‘Эпоха’, 1864, No 12, стр. 22).
(9) В No 39 ‘Дня’ за 1864 г. помещен перевод Н. Щербины с чешского ‘Великая панихида (Из Челяковского)’. Это — патриотическое стихотворение о пожаре Москвы в 1812 году.
(10) О корреспонденции Н. Кохановской ‘С хутора’ по поводу освящения Святогорской церкви. Написанная очень торжественно, она кончается такими словами: ‘Конечно, на воде нельзя писать, но, подъезжая к Святогорью, когда вам сверкнет в глаза опоясывающая его голубая лента Донца — на ней будто видишь написанным прекрасное имя Татьяны Борисовны Потемкиной’. Говоря о галлюцинациях Кохановской, Зайцев имеет в виду именно эти слова.
(11) Под названием ‘Перлы и адаманты русской журналистики’ Зайцев напечатал четыре статьи, являющиеся полемическими обзорами враждебных ‘Русскому Слову’ журналов. Одна из них перепечатана в настоящем издании.
(12) ‘Отечественные Записки’ не принимали непосредственного участия в резкой полемике между ‘Современником’ (Салтыков, Антонович) и ‘Эпохой’ (Достоевский, Страхов и др.), разгоревшейся в 1864 г. Однако журнал Краевского вел непрерывную борьбу с ‘Современником’. Одним из актов этой борьбы было напечатание ‘Покорнейшей просьбы’ Провинциала в No 9 ‘Отечественных Записок’ за 1864 г.
(13) В No 7 ‘Современника’ за 1864 г. была помещена статья Постороннего сатирика (Антоновича) ‘Стрижам (Послание обер-стрижу, господину Достоевскому)’, полная резких нападок на ‘Эпоху’ и на Достоевского. Достоевский, раздосадованный статьей, ответил на нее ‘Необходимым заявлением’ (‘Эпоха’, 1864, No 7), в котором он сетовал на ругательства, ‘каких еще не бывало в русской печати’, сплетни и другие ‘бесцеремонные полемические приемы’, жаловался на то, что Посторонний сатирик касается его болезни и т. д. В No 9 ‘Современника’ появилась новая статья Постороннего сатирика ‘Стрижи в западне. (Истинное происшествие)’. Здесь Антонович рассказывает, что в статье ‘Стрижам’ он полемизировал с ‘Эпохой’, ‘употребляя ее же собственные манеры и приемы’, и не только приемы: много отдельных выражений, даже целые отрывки и эпизоды, лишь с незначительными изменениями, перенес Антонович в свою статью из статей ‘Эпохи’. ‘И этот умысел мой,— пишет он,— удался вполне,’ западню попали, кроме стрижей, еще некоторые господа, которые обличают ‘Современник’ в цинизме за те слова и картины, которые мною заимствованы из статей г. Достоевского’.
(14) Цитата из статьи Антоновича ‘Стрижам’ (‘Современник’, 1864, No 7, ‘Современное обозрение’, стр. 161).
(15) Речь идет о ‘Нашей общественной жизни’ Салтыкова в No 1 ‘Современника’ за 1864 г., с которой началась полемика между ‘Современником’ и ‘Русским Словом’. В этой статье Салтыков описывает между прочим свое посещение одного ‘гнилого, расслабленного мецената’ и его гостей: ‘Я видел, как мрачный философ (philosopho di forza). Ризположенский пожирал фазана на тарелке vieux saxe, я видел, как легкий философ (philosopho di grazia) Семечкин выпил разом три рюмки водки из богемского хрусталя и жадно искал ополоумевшими глазами колбасы, но не находил ничего, кроме страсбургского пастета и разных подстрекающих аппетит сыров, я видел, как
Шекснинска стерлядь золотая
сделалась жертвою плотоядности критика Кроличкова, я видел, как страдал мажордом мецената, стоя за столом публициста Бенескриптова и чуть-чуть не вслух восклицал: ’embourb! embourb!’ и т. д. Здесь очень прозрачно описана редакция ‘Русского Слова’: меценат — граф Г. Кушелев-Безбородко, Ризположенский — Благосветлов, Кроличков — Зайцев. Бенескриптов — Писарев.
(10) ‘Острота’ эта принадлежит Достоевскому. В статье ‘Господин Щедрин или раскол в нигилистах’ одно из условий, на которых Щедродарова принимают в редакцию ‘Современного’, формулировано в таких выражениях: ‘Молодое перо! Вам надо проникнуться капитальнейшей мыслию нашего направления, а именно, для счастия всего человечества, равно как и отдельно для каждого человека, прежде всего и важнее всего должно быть — брюхо, иначе — живот’ (‘Эпоха’, 1864, No 5, стр. 282). В своей ‘Покорнейшей просьбе’ Провинциал, цитируя последние слова, не указывает, естественно, их источника.
(11) Из статьи incognito (Е. Зарина) ‘Начало конца’ — ‘Отечественные Записки’. 1864, No 6. стр. 816.
(12) Зайцев говорит о передовой, программной статье, напечатанной в. No 7 ‘Библиотеки для Чтения’ за 1864 г. До сих пор, — читаем в этой статье,— ‘направление… считалось первым условием порядочности, и только оно давало права гражданства в литературном мире’. Но все эти направления ‘не выражают стремления к участию в общественной жизни, не предлагают определительного разрешения ее задач и вопросов, а скорее состоят в той или другой манере их неразрешенияя… Таким образом, ‘Библиотека для Чтения’ повторяет сделавшееся к тому времени шаблонным обвинение радикальной и революционной журналистики в ‘отрицательном’ характере их программы и отсутствии положительных идеалов. ‘Библиотека для Чтения’ заявляет, что ‘период оппозиции’ уже кончился, и отказывается от всякого направления: ‘в жизни нет данных для чего-либо подобного вашим направлениям, в нас не будет его до тех пор, пока нам не даст его жизнь, если только она может дать’. Два пути лежат перед литературой, и совершенно ясно на характеристики их, где симпатии ‘Библиотеки для Чтения’. Один — ‘путь сектаторский, миссионерский, тот, которым следуют люди доктрины, догмы’. Другой путь — ото путь, ‘на который иначе не входишь, как после уразумения действительности и отношения к ней положительного, тот, следуя которому, не станешь, несмотря ни на что, ломать живые силы под мечтательные уклады, как бы высоки и роскошны они ни были, тот, для которого действительность есть исходный путь, есть то данное, которое входят в постройку всех планов и идеалов возможного будущего, который предпочитает синицу в руках журавлю в небе’. Путь, избранный ‘Библиотекой для Чтения’, это путь мирного сотрудничества с самодержавием и приспособления к нему. И до, и после этой статьи ‘Библиотека для Чтения’ неоднократно нападала на ‘направленчество’ радикальных журналов — см., напр., статью Н. В[оскобойник]ова ‘Что такое наши теперешние журнальные направления’ (1864, No 1), объявление ‘Об издании ‘Библиотеки для Чтения’ в 1865 году (1864, No 10) и др.
(19) ‘Взбаламученное море’ было напечатано в ‘Русском Вестнике’ (1863, NoNo 3—8), ‘статья об обращении немцев’ — ‘Русские немцы’ Страхова, о ней см. примечание 8.
{20) Действительно, много переводных статей было напечатано в разных журналах по непосредственному указанию ‘Заграничного Вестника’. Так, статья А. Ревиля ‘Предки европейцев’, объявленная в No 1 ‘Заграничного Вестника’, и статья Э. Ренана ‘Высшее преподавание во Франции’, напечатанная в No 4, появились в No 5 ‘Эпохи’. Лекции М. Мюллера о языке, объявленные в No 2 ‘Заграничного Вестника’, начали печататься, начиная с No 4—5, в ‘Библиотеке для Чтения’, в том же номере появилась статья А. Шлейхера ‘Теория Дарвине в применении к науке о языке’, объявленная в No 4 ‘Заграничного Вестника’.
(21) В NoNo 8 и 9 ‘Заграничного Вестника’ были помещены английские отзывы о Тоне и изложение его статьи ‘Прошедшее и будущее Англии’ под общим названием ‘Тэн и Англия’. Кроме того, были обещаны его статьи ‘История, ее настоящее и будущее’, ‘Шекспир’, ‘Байрон’. ‘Письмо путешественника’ Ж. Санд — размышления по поводу книги В. Гюго о Шекспире — напечатано в No 6. В нем есть ряд высказываний о высоком призвании поэта, о том, что ‘поэзия нужна человеку, как хлеб’, о назначении человека, о ‘безумных попытках’ религии ‘сковать опыт во имя идеала’ и науки — ‘наложить оковы на идеал во имя опыта’ и т. д. Естественно, что они должны были вызвать резкий отзыв Зайцева. О ‘Письме’ Ж. Санд он говорит также в рецензии на ‘Физиологию брака’ Дебэ (‘Русское Слово’, 1864, No 9, ‘Литературное обозрение’, стр. 65).
(22) Стебницкий — псевдоним Н. С. Лескова, под которым он печатался, в первые годы своей литературной деятельности. В его романе ‘Некуда’, который является пасквилем на революционное движение 60-х годов, выведена, между прочим, в карикатурном виде и Евгения Тур под именем маркизы де-Бараль. Зайцев указал на это в статье ‘Перлы и адаманты русской журналистики’ (‘Русское Слово’, 1864, No 6, ‘Литературное обозрение’, стр. 47 — см. стр. 224 настоящего издания). Утверждение Зайцева, что ‘Некуда’ является пасквилем, что в нем выведены живые люди, использованы лживые сплетни и т. д., было поддержано ‘С.-Петербургскими Ведомостями’. В No 170 была напечатана статья о Лескове П. Полевого, а в No 200 ‘Пропущенные главы из романа ‘Некуда’ за подписью ‘Знакомый г. Стебницкого’ (А. Суворин). ‘Пропущенные главы’ кончались таким обещанием: ‘В последующих главах, которые будут появляться параллельно с появлением в ‘Библиотеке для Чтения’ глав романа ‘Некуда’, я постараюсь восстановить события, частию уже рассказанные г. Стебницким, частию им предположенные, в их настоящем свете’. ‘Знакомый г. Стебницкого’ подтвердил, что маркиза де-Бараль — пасквиль на Евгению Тур. ‘Необходимое объяснение’ от редакции, помещенное в No 6 ‘Библиотеки для Чтения’, написано весьма сбивчиво. С одной стороны, Боборыкин заявляет, что карикатуры на писательницу Н, сотрудницу ‘Библиотеки для Чтения’, в романе Лескова нет, а с другой — что он лично ее знает очень мало и т. д. Во время этой полемики Е. Тур печатала в ряде номеров ‘Библиотеки для Чтения’ длинную ‘Биографию Виктора Гюго’.
(23) ‘В настоящее время, когда…’ — слова, которыми начинались нередко либеральные излияния о пользе гласности, великих реформах и т. д. В ‘Свистке’, ‘Искре’ и вообще во всей левой журналистике они стали символом политического краснобайства и болтовни. Добролюбов неоднократно издевался над ними. ‘Несколько лет уже, — писал он в ‘Литературных мелочах прошлого года’, — каждая статейка, претендующая на современное значение, непременно начинается у нас словами: ‘в настоящее время, когда поднято столько общественных вопросов’ и т. д., следует изложение вопросов’ (‘Современник’, 1859, No 1, ‘Современное обозрение’, стр. 3).
(24) В статье ‘Гласность, суд и газеты’, направленной будто бы лишь, против извращений гласности, А. Лохвицкий, по существу, доказывал необходимость ее ограничения, он утверждал, что газетные сообщения о неблаговидных поступках’ даже явных преступлениях есть тяжкое наказание, и потому они должны появляться только после судебного разбирательства. Статья Лохвицкого вызвала довольно длительную полемику между ним и возражавшими ему ‘Современником’ и ‘С.-Петербургским’ Ведомостями’ — см. ‘Голос’, 1664. No 332, 1865, NoNo 6, 37, 42, ‘Современник’, 1864, No 10, и 1865, No 2 ‘Внутреннее обозрение’.
(25) ‘Абличителями’ называли радикальных журналистов и писателей 60-х годов публицисты ‘Эпохи’ и сотрудники ‘Осы’.