СЛАБЫЕ НЕРВЫ.
(Разсказъ.)
СЛАБЫЕ НЕРВЫ.
(Разсказъ.)
I.
II.
III.
IV
VI.
Слабые нервы, Баранчеев Иван Николаевич, Год: 1860
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Крпость N въ настоящее время одна изъ самыхъ большихъ русскихъ крпостей на Кавказ, довольно-многолодна и оживлена дружнымъ и веселымъ обществомъ. Выраженіе: ‘большая крпость’ не должно понимать здсь въ смысл тактическомъ: на Кавказа собственно крпостью называется цитадель, а къ понятію о крпости вообще присоединяются и форштаты и слободки женатыхъ нижнихъ чиновъ, поселянъ, торговцевъ и промышленниковъ.
Въ 185* году крпость N была нашимъ крайнимъ пунктомъ на передовой линіи. Непосредственно за ркой, надъ которой расположена она, начинался непріятельскій край, куда русскіе разъ въ недлю, съ сильнымъ прикрытіемъ, ходили за дровами, да и то не дальше, какъ верстъ за семь. Часто случилось, что горцы подползали къ валу, которымъ окружено поселеніе, и убивали неосторожныхъ, выходившихъ за надъ безъ оружія. И такъ, въ то время, къ которому относится нашъ разсказъ, жизнь въ крпости N представляла мало привлекательнаго. Кром двухъ батальйоновъ егерскаго шика, штабквартира котораго помщалась также въ N, все населеніе ея состояло изъ нсколькихъ десятковъ семействъ служащихъ и отставныхъ солдатъ, да трехъ, четырехъ офицерскихъ семействъ. Да и жить-то было негд: кром казенныхъ зданій, занимаемыхъ командующимъ войсками и полковымъ командиромъ, не было ни одного сколько-нибудь сноснаго помщеніи, исключая домъ майорши Лозановой. Но майорша Ливанова постояльцевъ не пускала и вела строгую, уединенную жизнь, вслдствіе чего представляла своей особой нкій феноменъ, надъ разъясненіемъ котораго трудилось не мало праздныхъ годовъ. Мы не хотимъ сказать, что-бы на Кавказ всякая особа нжнаго пола, любящая уединеніе, возбуждала толки,— напротивъ того: насъ нисколько не удивляютъ даже ‘любительницы уединенія вдвоемъ’, числительность которыхъ достигаетъ здсь весьма почтенной цифры, но въ настоящемъ случа было надъ чмъ призадуматься. Дло въ томъ, что Вра Павловна Ливанова была двадцати-двухлтняя вдова и притомъ — прехорошенькая. Чего-бы казалось прятаться ей отъ людей. Съ мужемъ своимъ она прожила всего какихъ-нибудь полтора года, слдовательно супружескія блага не могли ей наскучить, люди, которыми она была окружена во время своего вдовства, были нее добрые и простые люди, любившіе, правда, подъ часъ посплетничать, но это длалось единственно отъ нечего-длать, слдовательно подозрвать молодую вдову въ мизантропіи — причинъ не имлось. Покойный майоръ Лозановь быль извстенъ своей сварливостью и грубостью, молодки женщина много вытерпла отъ него, слдовательно грустить такъ долго по муж Вра Павловна не могла… Что-же за причины заставляли ее вести почти-монашескую жизнь? Много различныхъ мнній существовало на этотъ счетъ. Мы не будемъ приводить ихъ здсь, потому-что вс они были боле или мене неосновательны. Въ одномъ только вс соглашались: молодая вдова держала себя одинаково-холодно со всми своими обожателями, а въ дом у себя принимала одного только доктора, человка довольно-пожилаго и замчательно-безобразнаго собой.
Рядомъ съ домомъ m-me Лозановой была холостая офицерская квартира, занимаемая прапорщикомъ Гребницкимъ и юнкеромъ Колокольниковымь. Прапорщикъ Гребницкій, какъ и слдуетъ всякому истинному прапорщику, безъ ума былъ влюбленъ въ свою сосдку. Впрочемъ справедливость требуетъ сказать, что если-бы вмсто изящной m-me Лозановой сосдкою Гребницкаго была какая-нибудь, только не совсмъ старая, пуасардка, онъ и въ ту не замедлилъ бы влюбиться. Такъ ужъ онъ созданъ былъ, что ему достаточно было увидать край женской юпки, чтобы тотчасъ же почувствовать головокруженіе и замираніе сердца. Прибавьте къ этому самую, что называется, будничную физіономію и самую робкую, застнчивую натуру — и Гребницкій передъ нами.
Юнкеръ Колокольниковъ слылъ въ общемъ мнніи человкомъ образованнымъ, потому-что писалъ довольно грамотно и зналъ наизусть множество стиховъ всякаго рода. Начните читать ему какое-нибудь стихотвореніе — не говоримъ уже Пушкина, или Лермонтова, а кого-нибудь изъ второстепенныхъ замчательныхъ поэтовъ: — онъ перебьетъ насъ и докончитъ его наизусть, безъ ошибки. Товарищи пробовали его испытывать: перепишутъ съ ошибками и пропусками какіе-нибудь стихи и начнутъ читать при немъ вслухъ. Въ такихъ случаяхъ Колокольниковъ приходилъ въ ярость, вырывалъ тетрадь, вооружался карандашомъ и совершенно врно исправлялъ умышленно исковерканную піэсу. Часто онъ говорилъ даже стихами: на всякій случай жизни были у него готовы цитаты изъ любимыхъ поэтовъ и онъ тикъ и сыпалъ ими, особенно когда бывалъ чмъ-нибудь взволнованъ. Вообще, произведенія отечественныхъ писателей были для Колокольникова тоже, что для нмецкаго гелертера такъ-называемые ‘источники’.— По письменной части Колокольчиковъ тоже отличался. Многіе офицеры обращались къ нему, когда имъ нужно было составить экстраординарную бумажку. Были и такіе, которые разъ получивъ отказъ по рапорту о ссуженіи имъ заимообразно деньгами изъ офицерской суммы, прибгали къ нему въ полной увренности, что противъ его краснорчія не устоитъ никакая комииссія. Даже старшій полковой писарь, изъ разжалованныхъ чиновниковъ, длецъ прошедшій огонь и воду, отзывался о немъ съ уваженіемъ, говоря: что хотя Колокольниковъ въ законахъ еще не крпко силенъ, за то на фраз — просто, собаку сълъ.
Лто стояло необыкновенно-знойное. Часто выдавались деньки, въ которые термометръ показывалъ до 40о въ тни. Въ одинъ изъ такихъ дней, часу въ пятомъ по полудни, Колокольниковъ въ самомъ эирномъ костюм лежалъ на кровати и съ озлобленіемъ отмахивался отъ мухъ, которыя, не смотря на то, что ставни были заперты и въ комнату проникалъ только слабый свтъ изъ снныхъ дверей, завшанныхъ ковромъ, не переставали летать роями и выводить изъ терпнія все живущее. Гребницкій, уныло опустивъ голову, шагалъ изъ угла въ уголъ, по временамъ онъ останавливался и съ разстроеннымъ видомъ прикладывалъ руку ко лбу.
— Гребницкій! началъ Колокольниковъ.
— Что теб? отозвался тотъ.
— Ты скоро уляжешься?
— А что?
— Да у меня въ глазахъ зарябило отъ твоей ходьбы. Ложись, сдлай милость.
Гребницкій пересталъ ходить, но не легъ, по примру Колокольникова, а услся возл его кровати на вьючномъ сундук и тяжко вздохнулъ.
Колокольниковъ пристально посмотрлъ на него, но ни сказалъ ни слова. Гребницкій вздохнулъ въ другой разъ.
— Экъ ему везетъ! проворчалъ Колокольниковъ сквозь зубы и потомъ, нетерпливо повернувшись на койк, уставился на Гребницкаго и заговорилъ.
— Ты, братъ, кажется, опять за старое? а? Ну, признавайся: вдь отгадалъ а? Да ну, говори-же.
— Что мн говорить! Я не знаю, что ты думаешь.
— А то, любезный, что у тебя опять какая-нибудь юпка на ум. Господи! продолжалъ онъ, всплеснувъ руками:— вдь бываютъ-же на свт такія дрянныя натуры! Ну, скажи по совсти, сколько разъ въ жизни ты былъ влюбленъ? Вотъ и съ тобой живу только полгода, а ужь могу насчитать до дюжины. Да, не меньше. Во первыхъ…
— Перестань пожалуете, проговорилъ смущенный Гребницкій.
— Нтъ, ужь извини! Ни перестану. Нечего тутъ: ‘перестань’! Ты слушай и казнись. Во первыхъ — Анисья бубличница, которая отпускала теб по три улыбки за третное жалованье. Потомъ — Аннушка казачка: помнишь, какъ сунженцы проводили тебя отъ нея митъ гроссенъ шкандаль? Потомъ — отца Ивана свояченица: счастье твое, что ты улизнулъ скоро, а то теб какъ-разъ пропли-бы ‘Исаія ликуй’! Потомъ…
— Ради Бога! тоскливо простоналъ Гребницкій, схвативъ Колокольникова за руку.— Что-къ ма длать? Разв я виноватъ, что у меня сердце такое!.. Но теперь теперь совсмъ не то.
— Что-же можетъ быть другое? Разв новая какая-нибудь появилась?
— Нтъ, но новая: она давно здсь живетъ и ты не знаешь.
— Кто-жь бы такая?…. проговорилъ колокольчиковъ, размышляя.
— Это, братъ, началъ Гребницкій, одушевляясь:— это такая женщина, мысль о которой бросаетъ меня поперемнно то въ жаръ, то въ холодъ! Ты назовешь меня безумцемъ, когда и скажу теб ея имя, это чистое имя должно произносить не иначе, какъ на колнахъ!
— Да ну тебя! съ досадой перебилъ Колокольниковъ: — говори толкомъ, кто она.
— И ты не угадываешь!.. Представь себ женщину, которая одарена отъ природы всми качествами, дающими ей неотразимую силу надъ сердцемъ мущины: грація, женственность….
— Гребницкій! воскликнулъ Колокольниковъ: — ты хочешь, что-бъ я сейчасъ ушолъ?
— Нтъ, не уходи! съ жаромъ продолжалъ Гребницкій: — не уходи, не оставляй меня въ эти мучительныя минуты!… Мн нуженъ совтъ друга, участіе преданнаго сердца….. Костя! другъ! выручи.
— Это, просто, не счастіе! разсуждалъ Колокольниковъ про себя:— и откуда онъ языкъ этотъ взялъ? А!… знаю откуда, добавилъ онъ мысленно, вспомнивъ, что Гребницкій бралъ недавно изъ библіотеки сочиненія Марлинскаго.
— Сумасшедшій ты человкъ, обратился онъ къ пріятелю:— какъ-же я теб помогу, когда не знаю, отъ кого ты съ ума сходишь? Скажи, кто она.
— Она проговорилъ Гребницкій, робко озираясь по сторонамъ, какъ бы боясь, что-бы его не подслушали: — она…. ее зовутъ m-me Лозанова!..
— Фю-фіо-ффюю…. засвисталъ Колокольниковъ, разводя руками и медленно поникая головой. Нтъ, братъ, тугъ взятки гладки: не теб чета увивались около этой птички, да такъ ни съ чмъ и отъхали. Ужь ни этотъ счетъ отложи попеченіе.
— Константинъ, произнесъ Гребницкій съ торжественнымъ жестомъ: — другъ ты мн, или нтъ? Если другъ — выручи, наставь, какъ мн дйствовать: повторяю теб, что не въ моей власти отказаться отъ этой женщины. За одинъ ласковый взглядъ ея я готовъ отдать жизнь! Неужели ты не замтилъ, что съ нкотораго времени и хожу кокъ угорлый? Мысли мои путаются въ голов такой сумбуръ.
— Послдняя-то статья мн давно извстна, подумалъ Колокольниковъ.— Что-же могу я для тебя сдлать? спросилъ онъ.
— Вотъ видишь-ли, заговорилъ Гребницкій таинственно: я лично не знакомь съ нею, да если бы и былъ знакомъ, толку вышло бы все-таки мало, потому-что я никогда не ршился бы высказать ей, что у меня на сердц. Ну, такъ мн хочется написать ей, да вотъ моя бда: цлую десть почтовой бумаги извелъ — и все-таки ничего не написалъ. Думаешь и то другое высказать,— взялся за перо — двухъ фразъ не снижешь! Сдлай милость, напиши мн письмо, а ужь перепишу и доставлю я самъ.
Колокольниковъ задумался. Черезъ минуту по лицу его пробжала веселая улыбка, но онъ поспшилъ скрыть ее отъ своего пріятеля. Еще нсколько времени онъ казалось размышлялъ о чемъ-то, потомъ, обращаясь къ Гребницкому, снисходительно сказалъ:
— Что-жь, душа моя, я готовъ по-товарищески помочь теб. Написать письмо — не штука, только будетъ-ли изъ этого что-нибудь? Впрочемъ, если разсудить здраво, то отъ чего-жь и не будетъ? Правда, физика-то у тебя немножко того…. ну, да за то ты молодъ, пылокъ. Вдь пылокъ?
— Пылокъ, прошепталъ Гребницкій замирающимъ голосомъ, съ признательностью глядя на Колокольникова.
— То-то и есть: это главное, слдовательно, въ успх сомнваться не должно. Изволь, я готовъ написать.
— Такъ ты сейчасъ и садись, радостно подхватилъ Гребницкій:— мн хочется сегодня-же и отослать.
— Давай бумаги, ршительно сказалъ Колокольниковъ, подымаясь съ кровати.
Гребницкій хлопотливо сталъ приготовлять все нужное для письма, и Колокольниковъ, въ свою очередь зашагалъ по комнат, что-то бормоча себ подъ носъ. Вдругъ онъ круто повернулся къ Гребницкону и отрывисто спросилъ:
— Вишневка есть?
— Есть.
— Надо выпить, чтобы мысли разыгрались.
Гребницкій бросился къ шкафу и досталъ бутылку съ вишневкой. Колокольниковъ выпилъ, закурилъ папиросу и услся за столъ.
— Ну, теперь не мшай мн. Гребницкій на-цыпочкахъ вышелъ въ другую комнату.
Черезъ полчаса письмо было написано. Пріятели прочли его вмст. Разумется, Гребницкій не сдлалъ никакого замчанія: онъ слушалъ съ благоговніемъ и былъ въ полномъ восторг, какъ будто письмо это уже отворило ему неприступную крпость, комендантомъ которой была хорошенькая m-me Лозанова. Въ порыв благодарности онъ даже предложилъ Колокольникову послать еще за вишневкой, на что тотъ отвчалъ:
— Не горячись, братъ: еще не разъ пошлешь.
Пріятели принялись каждый за свое дло: Гребницкій слъ переписывать пламенное посланіе, а Колокольниковъ сталъ собираться на вечеръ къ своему батальйонному командиру, который въ этотъ день праздновалъ именины жены своей и пригласилъ гостей изъ сосдней крпости.
— Константинъ Сергичъ, дома вы? раздался въ снихъ чей-то голосъ.
— Дома. Кто тамъ? войдите.
Вошолъ командиръ нестроевой роты, подпоручикъ Севрюгинъ. По наружности, по манерамъ, даже по способу выражаться, сейчасъ можно было замтить, что Севрюгинъ произведенъ изъ нижняго знанія, и именно — изъ фельдфебелей. Онъ былъ любимецъ полковаго командира и — плутъ большой руки. Въ полку его терпть не могли, но, какъ человка нужнаго, ласкали.
— Я вотъ вамъ, Константинъ Сергичъ, книжку вашу занесъ. Благодарю васъ покорно за одолженіе, и впередъ не оставьте.
— Направилась вамъ эта книга?
— Книжка отмнная. Я, признаться, и Авдй Василичу давалъ почитать — извините великодушно, что безъ вашего позволенія — такъ и онъ очень хвалитъ.
— Очень радъ.
— Ну-съ, до свиданья, Константинъ Сергичъ. Чай, вы тоже будете сегодня у командира на банкет: значитъ, увидимся. Я вотъ только за своей бабой зайду, да сюртукъ новый надну — и маршъ.
Севрюгинъ отправился.
— Что ты давалъ ему читать? спросилъ Гребницкій.
— ‘Базаръ Житейской Суегы’.
— Да онъ тамъ ничего не понялъ!
— Мн-то что за дло! Пускай себ читаетъ: но-крайней-мр на кляузы времени меньше будетъ.
Случалось-ли вамъ, читател, бывать въ кавказскомъ обществ? Если не случалось, такъ вы много потеряли. Мы не говоримъ объ обществ кавказскихъ городовъ {Кавказскихъ, а не закавказскихъ. Это большая разница.}: тамъ почти тоже, что напримръ, въ Саратов или Тамбов, но общество небольшихъ крпостей представляетъ много диковинокъ, о которыхъ япрочомъ мы не будемъ здсь распространяться, потому-что предметъ этотъ требуетъ спеціальной статьи. Пойдемте, если угодно, вмст съ Колокольниковымъ, то, что мы увидимъ и услышимъ на вечер его батальйонера, повторяется съ нкоторыми вярьяцимпі во всхъ подобныхъ кружкахъ.
Мы застаемъ вечеръ уже въ полномъ разгар. Въ одной комнат играютъ въ карты на три стола, въ зал танцуютъ кадриль въ шесть паръ, въ кабинет хозяина, предназначенномъ на этотъ разъ исполнять роль 6уъэта, толпится многочисленная публика и длаются обильныя возліянія, безъ которыхъ истинный кавказецъ не обходится никогда и нигд, въ гостиной помщается остальная публика, во принимающая участія ни въ одномъ изъ этихъ полезныхъ занятій.— Изъ мужчинъ въ гостиной фигюрируетъ одинъ только поручикъ Карначевъ, высокій, стройный мужчина, съ лнивыми манерами, усталымъ лицомъ и наглымъ взглядомъ. Спеціальность этого господина заключается въ томъ, чтобы говорить дерзости барынямъ, за что он, въ качеств барынь кавказскихъ, рдко бываютъ въ претензіи. Вотъ и теперь услся онъ подл увядшей брюнетки и разсказываетъ ей что-то, отчего та хохочетъ. Послушаемъ, о чемъ они ведутъ рчь. Но брюнетка замтила ваше приближеніе, она круто перемняетъ разговоръ и высказываетъ верную мысль, какая взбрела ей на умъ.
— Скажите пожалуете, m-r Карначевъ, говоритъ она:— отчего вы такъ рано лишились волосъ? Вдь мы съ вами почти ровесники, а видите, какіе у меня густые?.
— Оттого, вроятно, отвчаетъ Карначевъ съ убжденіемъ, что въ молодости вы вели себя нсколько лучше, чмъ я.
И онъ, какъ ни въ чемъ не бывалъ, отходитъ отъ брюнетки.
— Марья Васильевна,— обращается онъ къ проходящей черезъ комнату хозяйк:— представьте меня m-me Z.
— А вы разв незнакомы?
— Оффиціально — нтъ.
— Пойдемте.
Подполковница Z замчательно красивая, ловкая и умная женщина. Она родилась въ простой казачьей семь, вышла за мужъ за офицера, мужъ шибко шолъ по служб и имлъ возможность ввести ее въ здшнее высшее общество.
Посл обычныхъ формулъ представленія, когда хозяйка отошла къ другимъ гостямъ, Карначевъ между прочимъ говорятъ своей покой знакомой:
— А вы меня не помните? Я зналъ насъ еще вотъ какой двочкой (онъ показываетъ на аршинъ отъ полу), когда вы въ К-ской станин продавали бублики на базар.
Но подполковница Z сама изъ бойкихъ: ее не легко смутить. Нсколько секундъ она пристально разсматриваетъ лицо своего собесдника, потомъ говоритъ съ разстановкой:
— А!…. Теперь и васъ припоминаю…. Скажите, какъ это странно: столько времени прошло съ тхъ поръ, а вы нисколько не поумнли….
Въ кабинет между тмъ происходитъ сцены другаго рода. Около длиннаго стола, уставленнаго графинами, бутылками и тарелками съ сухой закуской, любовно увиваются старцы, посдвшіе въ бояхъ съ стеклянной посудой, и юноши, жаждущіе отличій на этомъ поприщ. На низкомъ диван, въ боле или мене живописныхъ позахъ расположились т блаженные, которые уже успли ‘пустить въ пересыпку’, т. е., извстное число рюмокъ водки ‘закусить’ соотвтствующимъ количествомъ стакановъ вина. Изъ нихъ особенное вниманіе обращаетъ на себя группа, состоящая изъ трехъ человкъ: Колокольникова, барона Вильсона, великобританскаго подданнаго, званіемъ тоже юнкера, ремесломъ живописца, и француза Жибье, который когда-то былъ attach l’Ambassade franaise, но вслдствіе какой-то исторіи утекъ на Кавказъ и поступилъ въ поенную службу. Замчательно въ Жибье то, что онъ терпть не можетъ ничего французскаго. Онъ страстный любитель кольцовскихъ псней и поетъ ихъ хорошо. Онъ также и пьянистъ не дюжинный и поэтому его везд принимаютъ охотно.— Баронъ Вильсонъ — англичанинъ съ головы до ногъ, хотя родился, воспитывался и жилъ, до отъзда на Кавказъ, постоянно въ Петербург. Онъ вышелъ изъ академіи художествъ съ званіемъ свободнаго художника, но, тоже вслдствіе превратностей судьбы, долженъ быль измнить свою карьеру. Теперь онъ живетъ тмъ, что снимаетъ съ желающихъ портреты. Съ Колокольниковымъ мы отчасти знакомы и будемъ имть случай ближе познакомиться въ теченіи этого правдиваго разсказа. Здсь скажемъ только, что въ этомъ тріумвират онъ играетъ первую роль: французъ и англичанинъ уважаютъ его потому, вопервыхъ, что онъ крпче ихъ по части выпивки, и вовторыхъ, потому, что онъ, не стсняясь, говоритъ имъ правду въ глаза.
Тріумвиры уже порядочно на весел.
— Можете представить себ, говоритъ баронъ металлическимъ голосомъ и съ англійской флегмой:— приношу я полковнику его портретъ, совсмъ отдланный. Взялъ, расхвалилъ. Я жду, что онъ вознаградитъ меня приличнымъ образомъ, а онъ только расшаркался. ‘Будьте, говоритъ, уврены, что я васъ не забуду’. Очень нужна мн его память! Посл этого гораздо выгодне писать съ фельдфебелей и каптенармусовъ: т, по крайней мр, ставятъ передъ сеансомъ на столъ манерку спирту и прямо говорятъ, что имъ нужно: ‘Нарисуйте такъ, говорятъ, чтобы всякій, кто взглянетъ, сказалъ бы: а грудь то! а носокъ-то! Чортъ-чортомъ!..’ Ну такъ и пишешь.
На томъ-же диван, по сосдству тріумнировъ, помщается Севрюгинъ. Онъ ведетъ дловой разговоръ съ начальникомъ швальни. Къ нимъ подходитъ прапорщикъ Колпачковъ, командиръ инвалидной команды, однокорытникъ Севрюгина, бывшій каптенармусъ.
— Фаа!… Авдй Василичъ! наше вамъ! привтствуетъ его Севрюгинъ.— Что васъ не видать?
— Да что, батюшка! усадили за преферанцъ — насилу вырвался. Смерть хочется рюмочку пропустить. Выпью,— да опять туда.
— Вотъ мы нонче какъ — въ преферанцъ ударились! Вы, Авдй Василичъ, настоящій джемельтенъ!…
Колпачковъ, гд нужно, въ грязь лицамъ не ударитъ. Ему хочется показать, что онъ тоже книжки читаетъ: мы-дескать сами съ усами. На замчаніе Севрюгина онъ самодовольно улыбается и, потирая руки, говоритъ:
— Да, батюшка, съ нами не шутите, прямо-съ изъ Лондона на желзной машин пріхали!
— Господа! говоритъ Жибье:— что намъ здсь длать? Скука страшная. Пойдемте ко мн: выпьемъ, ‘Обойми, поцлуй’ можно будетъ спть…
Колокольниковъ и Вильсонъ соглашаются и послдній отправляется въ залъ отыискивать свою фуражку, которую онъ забылъ тамъ на стул.
Въ зал — антрактъ посл танцевъ. Разносятъ неизбжныя конфекты и лимонадъ. Едва только музыка умолкла, кавалеры, какъ но команд, побросали своихъ дамъ и разбжались — кто покурить, кто выпить, какъ будто, танцуя, они исполняли служебную обязанность и рады-рады, что наконецъ отдлались. Изъ дамъ тоже нкоторыя вышли оправиться, а остальныя — частію прохаживаются по залу, по форм, подъ-ручку, стараясь казаться благовоспитанными, частію — неподвижно сидятъ на тхъ мстахъ, гд ихъ оставили ихъ кавалеры. Между ними вниманіе наблюдателя въ особенности поражается однимъ индивидуумомъ: это — высокая, полная двушка, съ формами, способными привести въ восторгъ самаго взыскательнаго мусульманина. Умудрилъ ее Господь Богъ убрать себ голову страусовыми перьями: до полудюжины натыкала она ихъ въ полосы и всей деблой особой своей представляетъ живое подобіе индіанки, старшей жены какого-нибудь раджи.
Входитъ Вильсонъ, взглядомъ окидываетъ комнату, отыскивая тотъ стулъ, на которомъ оставилъ фуражку: оказываемся, что стулъ этотъ занятъ — сидитъ на немъ барышня съ перьями. Вильсонъ осматриваетъ окна: не переложили-ли его фуражку? Нтъ. Спрашиваетъ у лакея: не прибралъ-ли онъ. Нтъ. Положеніе скверное!… ‘Какъ-же я скажу ей, думаетъ онъ, что подъ ней моя фуражка’? Онъ въ раздумьи останавливается среди зала, щиплетъ усъ и бросаетъ свирпые взгляды на индіянку.
— О чемъ задумались, баронъ? спрашиваетъ, подходя къ нему, полковой адъютантъ.
— Помилуйте! Я въ такомъ странномъ положеніи, въ какомъ никогда еще не бывалъ: Мн нужно идти домой,— а я не могу этого сдлать!…
— Что-жь вамъ мшаетъ?
— Фуражки у меня нтъ?
— Какъ нтъ! Гд-жь она?
— На ней сидятъ.
— Полноте! разв можно сидть на фуражк и не чувствовать этого? А съ умысломъ кто-жь сядетъ!
— У меня фуражка безъ козырька и подкладки
— А, это другое дло, говоритъ адъютантъ, смясь:— кто-же сидитъ на ней?
— Въ блвхъ перьяхъ статный воинъ… затягиваетъ баронъ вполголоса, олимпійскимъ взглядомъ сожигая несчастную индіанку.
Та, бдная, вскакиваетъ какъ ужаленная, фуражка отыскивается. Раздосадованный баронъ спшитъ удалиться, пока эта курьезная исторія не разнеслась между гостями: онъ знаетъ, что ему и такъ долго не будутъ давать покоя этой фуражкой.
Въ угловой комнат на одномъ стол играютъ тузы: полковой командиръ, хозяинъ дома и ревизоръ питейнаго откупа. Ихъ кушъ по червонцу фишка.— На другомъ коммерческая кончилась и одинъ изъ игроковъ предлагаетъ ‘заложить’. Предложеніе принято общимъ голосомъ. Онъ быстро тасуетъ колоду, лихо ржетъ и провозглашаетъ: ‘штоссъ’!— Тугъ дло добромъ не обойдется: кто-нибудь уйдетъ отъ стола съ пустымъ кошелькомъ, а иной и часы, и шашку съ серебряной насчкой, и верховаго коня оставитъ на зеленомъ пол.— Въ числ играющихъ за третьимъ столомъ находится и прапорщикъ Колпачковъ. Онъ страшно ремизится и въ душ проклинаетъ и преферансъ, и своихъ партнеровъ. ‘Вотъ если бы съ подходцемъ’, думаетъ онъ. Партнеры не могутъ, да и не считаютъ нужнымъ удерживаться отъ смха и громко хохочутъ, глада на его разстроенную физіономію.
Жена г. Колпачкова, весь вечеръ мирно продремавшая въ уголку гостиной, вдругъ вспомнила, что у ней можетъ перестояться тсто на завтрашній пирогъ. Она отправляется отыскивать мужа, чтобы сообщить ему свои опасенія, и подходитъ къ столу въ то время, какъ онъ (не столъ, конечно) играетъ восемь безъ козырей.
— Вы безъ трехъ, говорятъ.
Колпачковъ не вритъ, но убжденный неопровержимыми доводами, съ азартомъ бросаетъ карты и клянется, что никогда не сядетъ въ эту несообразную игру.
— Разв ты проигралъ? спрашиваетъ жена, все время смотрвшая черезъ плечо въ его карты.
— Проигралъ, матушка, отвяжись! Да зачмъ ты здсь? Пошла въ свое мсто.
— Какъ-же ты проигралъ… съ упрекомъ продолжаетъ супруга:— вдъ у тебя старшій Филька на рукахъ былъ {‘Филька’— любимая солдатская игра, похожая на ‘короли’, въ ней также выигрываетъ тотъ, кто наберетъ больше взятокъ. Валеты въ этой игр называются Фильками, самый старшій — трефовый.}.
Но уже поздно. Деньщикъ вноситъ въ залъ складной столъ для ужина, игроки спшатъ окончить свои расчеты, изъ кабинета доносится всхрапываніи побжденныхъ штофтными газами… Пора и намъ домой: больше мы не увидимъ здсь ничего замчательнаго.
Колокольниковъ вернулся домой часу во второмъ, но засталъ своего влюбленнаго пріятеля еще бодрствующимъ.
— Насилу-то вернулся. А и ждалъ, ждалъ тебя… воскликнулъ Гребницкій, едва только Колокольниковъ переступилъ порогъ.
— Зачмъ-же ты меня ждалъ? Ложился бы себ спать, отвчалъ Колокольниковъ, пошатываясь.
— Я, братъ, заговорилъ Гребницкій шопотомъ,— письмо-то отправилъ…
— Эхъ…
Подите прочь! Какое дло
Поэту мирному до висъ?..
продекламировалъ Колокольниковъ, склоняясь на подушку.
— Гребницкій! началъ онъ черезъ минуту:— хочешь я теб ‘Послднее Новоселье’ прочту!
— Прочти пожалуста, радостно подхватилъ Гребницкій, побившій, когда пріятель его, подъ легкимъ вліяніемъ винныхъ паровъ, пускался въ область поэзіи.
— Какъ-же, держи карманъ шире! Не для вашего брата это писано. Вдь и твой вкусъ знаю: теб надо сладенькое что-нибудь, въ род миндальнаго печенья.
— Ты, Костя, можетъ быть кахетинскаго бы выпилъ? предложилъ Гребницкій, расчитывая, что если Колокольниковъ выпьетъ еще, то непремнно разговорится.
— Ни мадера, портвейнъ,
И ни хересъ, рейнвейнъ
Не прельщаютъ ужъ больше меня,
Мн малага кисла,
Сладокъ мн мозельвейнъ,
Не хочу никакого вина!…
съ важностью отвчалъ Колокольниковъ.
— Да ты что съ виномъ-то ко мн пристаешь? Знаю, братъ, чмъ ты дышешь… да нтъ! Не надуешь. Ты вотъ лучше признайся-ка, что ты — ужасная дрянь.
— Вотъ ужь ты и начинаешь, жалобно сказалъ Гребницкій:— за что ты нападаешь на меня! Я теб кажется дурнаго ничего не сдлалъ…
— Гм… Мн!.. Еще бы ты мн что-нибудь сдлалъ!.. Не обо мн рчь. Ты вотъ себ-то на каждомъ шагу гадишь, вотъ что. Скажи пожалуста: ну, что ты такое?.. Да нтъ, серьезно таки — опредли-ка: что ты за зврь?
— Какія странныя у тебя выраженія!.. Зврь… Ну чего теб нужно?… Прапорщикъ я.
— А счастье-то! А честь какая!..
Повдай-же мн, о прапорщикъ! что будетъ изъ тебя дальше?
— Мило-ли что можетъ быть… Сперва получу подпоручика, а тамъ дальше… капитаномъ могу быть, докончилъ Гребницкій нсколько сомнительнымъ тономъ.
— Съ твоимъ терпньемъ это можетъ статься — къ тому времени, какъ ты посдешь.
— Я женюсь…
— Вотъ это дльно. Тмъ или другимъ, а надо приносить обществу носильную пользу. Женись, душа мои: многіе теб за это спасибо скажутъ. Знаешь пословицу: ‘шила въ мшк не утаишь, двушку подъ замкомъ не удержишь’! Эта пословица къ замужнимъ женщинамъ примняется еще лучше. Ты вообрази себ вотъ что. Положимъ, жена дала теб поводъ къ подозрнію и ты воспылалъ мавританской ревностью… Но въ наше время господа, подобные Огелло, не возможны: не только задушить — запороть ее ты не можешь… За нея заступится общество. Наконецъ допустимъ, что ты заперъ таки ее на ключъ въ ея спальн. Совершивъ этотъ подвигъ, ты разумется, не останешься спокойнымъ. И ревность-то тебя грызетъ, и совсть мучитъ, потому-что ты не убжденъ, а только подозрваешь… Чувствуешь, какъ это мучительно?
— Чувствую, отвчалъ Гребницкій, содрогаясь.
— Прекрасно. Теперь дальше. Такъ ты мучишься цлый день. Къ вечеру тебя раздумье беретъ: ужь не самъ-ли ты виноватъ? не пустую-ли треногу затялъ, и не лучше-ли пойдти помириться? Но ты переламываешь себя и, скрпа сердце, ршаешься подождать еще нсколько времени, въ томъ предположеніи, что если жена твоя и невинна, то твой крутой поступокъ съ нею все-таки будетъ дли нея полезенъ, какъ предостерегающее средство на будущее время… Вдь такъ?
— Такъ.
— Хорошъ гусь! подумалъ Колокольчиковъ.— Теперь, продолжалъ онъ, представь себ темную, бурную ночь. Втеръ съ ревомъ клонитъ къ земл вковые дубы, черноватыя молніи бороздитъ красныя тучи, и прочее въ этомъ род… Какъ тамъ у Марлинскаго?… Теб лучше знать. Утомленный душевными потрясеніями, ты начинаешь успокоиваться подъ свистъ урагана, потому-что духовное настроеніе твое тождественно съ состояніемъ природы. Объ этомъ смотри у Лермонтова въ ‘Мцыри’:
. . . . . . . . .Я, какъ братъ,
Обняться съ бурей былъ бы радъ!
Глазами тучи я слдилъ,
Рукою молнію ловилъ!
Скажи мн: что средь этихъ стнъ
Могли бы дать вы мн въ замнъ
Той дружбы — краткой, но живой
Межъ бурнымъ сердцемъ и грозой!…
Эта-то дружба, успокоивъ твои нервы, подйствовала на тебя наркотически — и ты засыпаешь. Теперь слушай, что будетъ.
Гребницкій такъ и впился глазами въ разскащика, боясь проронить слово.
— Едва только благодтельный сонъ сомкнулъ твои усталыя вжды, какъ окно въ спальн жены твоей тихонько отворяется… Отъ чинары, что растетъ противъ окна… Знаешь эту чинару!
Гребницкій утвердительно кивнулъ головой — до такой степени онъ всей душой отдался разсказу, въ которомъ Колокольниковъ развивалъ картины будущихъ несчастій его будущей супружеской жизни.
— … Отъ чинары отдлается темная фигура и приближается къ окну… Изъ окна спускаютъ связанныя простыни… Одинъ ловкій прыжокъ и твой счастливый соперникъ на твоемъ мст…— А ты спишь.
— Не можетъ быть! вскричалъ Гребницкій, въ испуг вскакивая съ мста.
— Ну вотъ еще, стану я лгать! серьезно отвчалъ Колокольниковъ.
Гребницкій совершенно растерялся, холодный потъ выступилъ у него на лбу. Но Колокольниковъ не выдержалъ и расхохотался.
— Уфъ!… Какъ ты испугалъ меня… проговорилъ Гребницкій, отдуваясь.
— Ну, братъ, если ты теперь ужь теряешься,— что-же будетъ, когда дйствительно женишься и теб на дл придется измнить прическу!
Гребницкій въ волненіи ходилъ по компот. Это продолжалось довольно долго. Вдругъ онъ остановился передъ Колокольниковымъ, который ужъ начиналъ дремать.
— Костя, а Костя! спишь?
— Что теб? пробормоталъ тотъ сквозь сомъ.
— Я съ ней на пустынный островъ уду.
— Туда теб и дорога, заключилъ Колокольниковъ, кутаясь въ одяло.
— И ты ему такъ таки ничего и не сказалъ? допрашивалъ Колокольниковь Гребницкаго, когда тотъ разсказалъ ему о цли и результат посщенія Дзевинскаго.— И не стыдно теб это?… Когда ты хоть сколько-нибудь будешь походить ни человка, скажи мн пожалуста, Гребницкій?… Вдь это ни на что но похоже! Послдній школьникъ на твоемъ мст поступилъ бы энергичне…
— Помилуй, Кости, что-жь и могъ ему сказать? оправдывался Гребницкій.
— Что сказать? Да а бы на твоемъ мст насильно отобралъ письмо у этого эскулапа, а самого его въ окошко бы вышвырнулъ! По какому нраву мшается онъ въ это дло? Но можетъ быть, чтобы онъ приходилъ по ея просьб: иначе, маю допустить, что она глупа… Если такъ, то и хлопотать не стоитъ. Но не въ томъ дло. Какъ-же, какъ-же въ дуракахъ-то такихъ остаться передъ какимъ нибудь г. Дзевинскимъ. Ну, если онъ разскажетъ эту исторію,— вдь теб проходу не будетъ, пропащій ты человкъ!… О, баба! колпакъ! фитюкъ! продолжалъ Колокольниковъ съ новой яростью, видя, что несчастной пріятель его сидитъ какъ въ воду опущенный. Дйствительно: красный, съ полуоткрытымъ ртомъ и испуганными глазами, Гребницкій представлялъ весьма плачевную фигуру.— Ну что-же ты сидишь? Вдь дйствовать, дйствовать надо, квашня ты эдакая!… Понимаешь-ли, что теперь нельзя отступать… Заварилъ брагу, такъ и расхлебывай.
— Что-жь теперь длать? робко спросилъ Гребницкій.
— Онъ еще спрашиваетъ!… Садись, пиши къ коновалу, требуй, чтобъ онъ возвратилъ теб письмо… Скажи, что ты его на барьеръ питаешь, если онъ еще разъ сунетъ носъ въ твои дла!.. Изволите видть, вздумалъ стращать какой-то важной особой!… Скажи, что въ дл чувства никакія особы теб не указъ… Что это за контроль такой, въ самомъ дл!…
— Напиши, голубчикъ…
— То-то — напиши… Посылай за вишневкой. Я такъ взволнованъ, что пера въ рукахъ не удержу. Надо освжиться.
Колокольчиковъ былъ человкъ не взыскательный: онъ и вдохновлялся, и прохлаждался — все одной вишневкой.
Черезъ полчаса письмо было написано, а черезъ часъ Цибуля принесъ отвтъ. Дзевинскій возвращалъ требуемое безъ всякой приписки съ своей стороны.
— Ну, этотъ мшать больше не будетъ, сказалъ Колокольниковъ.— А трусишка же, должно быть! Впрочемъ, онъ и не былъ опасенъ: онъ назначенъ сопровождать транспортъ больныхъ на воды, завтра выступаетъ и вернется не скоро. Теперь надо къ ней опять писать, а не то она подумаетъ, что ты испугался, и тогда ты — погибшій человкъ въ ея глазахъ.
— Ужь и къ ней, Костя, напиши ты пожалуста, просилъ ободрившійся Гробницкій.
— Разумется. Радъ-нерадъ, а длать нечего: приходится писать. Дай теб волю, такъ ты, пожалуй, прощенья станешь просить.
— А что если она въ самомъ дл разсердится?
— ‘Съ нами, Иванъ Ивановичъ, говорить надо гороху повши’, отвчалъ съ сердцемъ Колокольниковъ, пародируя Гоголя. Ужь молчи лучше, не тревожь моего сердца.
— На вотъ теб, сказать онъ, окончивъ второе посланіе:— переписывай и отправляй, какъ знаешь. А и пойду къ Карначепу: онъ сегодня именинникъ, да кстати возьму сна взаймы.
Проходя мимо казармъ, онъ услышалъ чей-то голосъ, который звалъ его.
— Константинъ Сергичъ! зайдите пожалуете на минутку — дло есть! кричалъ ему кто-то.
Колокольчиковъ осмотрлся и увидлъ въ окн казармы юнкера Волосатиковъ, который убдительной мимикой приглашалъ его зайдти.
— Этому что нужно? подумалъ Колокольниковъ, нехотя всходя на крыльцо.
Волосатиковъ былъ выпущенъ изъ учебнаго карабинернаго полка, и принадлежалъ къ разряду малограмотныхъ и малоумныхъ. Отъ природы онъ не былъ глупъ, но … извстно, что за служба была въ учебныхъ полкахъ въ прежніе годы! Изъ школы фрунтовиковъ Волосатиковъ вышелъ почти идіотомъ — такъ загнанъ и запуганъ былъ онъ. Точно его кто-нибудь ‘изъ-за угла мшкомъ хватилъ’ и онъ постоянно находился какъ-бы подъ вліяніемъ этой неожиданности. Къ Колокольникову онъ обратился также съ просьбой по письменной части.
— Мн нужны деньги, говорилъ онъ:— я хочу попросить взаймы у полковника. А онъ веллъ въ этихъ случаяхъ всегда подавать ему докладную записку. Напишите пожалуста. Ротный писарь написалъ было мн, да что-то не того… непонятно выходитъ.
— Экой денекъ выдался, думалъ Колокольниковъ:— третье посланье строчить проходится!… А отказать нельзя, скажутъ: ‘вотъ, товарищу не хотлъ помочь’.— Хорошо, обратился онъ къ Волосатикову:— съ удовольствіемъ исполню наше желаніе. Приходите ко мн завтра.
— Нтъ, ужь вы теперь пожалуста. Мн сегодня нужны деньги.
Нечего длать — Колокольниковъ, вздыхая, услся за столъ. Вдругъ лицо его просіяло, еще минута — и онъ разразился продолжительнымъ, искреннимъ хохотомъ…
— Чему вы сметесь? спросилъ Волосатиковъ.
— Ничего… такъ… смшную штуку вспомнилъ… Вы, Волосатиковъ, одвайтесь пока: и живо напишу вамъ.
Волосатиковъ началъ чиститься по учебному. Колокольчиковъ быстро набросалъ нсколько строкъ и поспшно запечаталъ.
— Готово.
— Уже?…
— Да вдь тутъ распространяться нечего: чмъ короче, тмъ лучше.
— Ну, покорно васъ благодарю.
— Не на чмъ-съ.
Всю остальную дорогу до Карначевв Колокольниковъ не переставалъ улыбаться. Раза два онъ останавливался и повидимому, готовъ быль вернуться, но потомъ ршительно махнулъ рукой и пробормоталъ: ‘Э, да что-жь изъ этого можетъ выйдти? Посмются, и только’.
У Кирпачева онъ засталъ многочисленную и шумную публику. Пли и пили. Тутъ мы встрчаемъ нашихъ старыхъ знакомыхъ: бывшаго дипломата и свободнаго художника. Въ одномъ углу собрались меломаны и слушаютъ Жибье, который поетъ:
Раззудись плечо,
Размахнись рука…
Вильсонъ свертываетъ изъ листа сахарной бумаги трубу: на этомъ инструмент онъ играетъ съ особеннымъ искусствомъ.— Въ другомъ углу молоденькій офицерикъ, сильно подгулявшій, прижалъ стараго капитана и разсказываетъ ему о своей корпусной жизни. Онъ страшно хвастаетъ: говоритъ, что его лично знали Великіе Князья, что онъ долженъ былъ выйдти въ гвардію, но за школьную шалость, выпущенъ въ армію, но что впрочемъ долго онъ здсь не останется и много если черезъ годъ все-таки будетъ въ гвардіи, а не то, такъ въ военную академію махнетъ, лавры на воротник носить будетъ. Капитанъ слушаетъ его серьезно, но иронія такъ и просвчиваетъ въ его сренькихъ глазкахъ.
— Вы, капитанъ, также въ корпус воспитывались? спрашиваетъ разскащикъ.
— Какъ же-съ, какъ-же-съ, въ корпус, отвчаетъ капитанъ загадочнымъ тономъ.
— Въ какомъ? позвольте узнать.
— Въ Отдльномъ Кавказскомъ.
— Господа! восклицаетъ именинникъ, когда Жибьо кончилъ псню:— какъ бы теперь мою любимую, изъ Лукреціи Борджіа?…
— Можно, отзывается Вильсонъ, пуская на своей труб невообразимыя трели.— Луи, начинай.
— Il segretto per esser felici… затягиваетъ Жибье.
Карначевъ зажмуривается, наклоняетъ голову и слегка покачивается всмъ корпусомъ. На губахъ у него блуждаетъ улыбка. Видно, что съ этой псней связаны у него какія-то пріятныя воспоминанія.
Вдругъ въ комнату вбгаетъ Волосатиковъ. Онъ весь красный и трясется.
— Гд онъ?… гд онъ?… спрашиваетъ онъ, задыхаясь: гд Колокольнико…?
— Скажите, что меня нтъ, шепчетъ Колокольниковъ, присдая и заслоняясь массивной фигурой барона.
— Волосатиковъ, что съ вами? спрашиваетъ Карначевъ:— Колокольникова нтъ здсь. Зачмъ онъ вамъ?
— Какже, Петръ Николаичъ, сами вы посудите… Просилъ я его написать докладную записку полковнику насчетъ денегъ… Написалъ, да еще самъ и запечаталъ, какъ добрый… Приношу къ полковнику… читаетъ… анъ тамъ вонъ что написано, вонъ что… вонъ… Волосатиковъ вынимаетъ изъ кармана бумагу и къ отчаяніи комкаетъ ее.
— Постойте, постойте, дайте-ка сюда. Что тугъ такое?… Успокойтесь: врно, важнаго ничего нтъ.
Карначаенъ беретъ бумагу и читаетъ вслухъ:
‘Возымвъ ревностное желаніе соединиться узами законнаго брака съ горничною супруги нашей, двицей еклой Кондратьевной, имю честь почтительнйше испрашивать согласіи нашего высокоблагородія на этотъ разъ. Хотя въ настоящее время и нахожусь въ нижнемъ знаніи, но уже представленъ въ офицеры, и кром того изъ дома получаю денежное пособіе, слдовательно могу прилично содержать жену, и буду совершенно доволенъ, если вы въ приданое за двицею еклой назначите 25 р. с.’
Неудержимый, гомерическій хохотъ сопровождаетъ чтеніе этого курьезнаго посланія.
— Что-же полковникъ? спрашиваютъ Волосатикова.
— Что полковникъ!.. Жену позналъ… объясняетъ ей… Такъ и такъ, говоритъ, душенька… благослови… Тутъ и адъютантъ, и квартермистъ… Будьте, говоритъ, господа, свидтелями… Потомъ двку эту зврообразную привели… Вотъ, говоритъ, вамъ… получайте…
Новый взрывъ хохота.
— Что-же, денегъ-то, по крайней мр, далъ?
— Денегъ-то далъ…
— Ну такъ чего-жь вамъ! Полно сердиться, выпейте лучше.
Общая веселость дйствуетъ успокоительно на незлобиваго Волосатикова. Онъ пьетъ.
— Полковникъ все допрашивалъ, продолжаетъ онъ, кто это писать… Я говорю: не знаю, я приготовилъ настоящую, а эту кто-то подложилъ ко мн на столъ.
— Молодецъ! Выпейте за это еще.
Волосатиковъ пьетъ еще и изъявляетъ готовность помириться съ Колокольниковымъ. Ихъ мирятъ.
Пирушка продолжается и идетъ crescendo. Добрые люди давно пообдали, и выспаться успла, а у веселой компаніи еще не кончился завтракъ. Въ растворенныя окна несутся нестройные голоса хора. Даже Волосатиковъ присоединяетъ свою фистулу къ общему хору, но il segrotto обращается у него въ такъ секретно, и Колокольниковъ совтуетъ ему ужь лучше не пть.
Прошло недли три. Сердечныя дла Гребницкаго не подвинулись ни на шагъ впередъ. Почти каждый день бомбардировалъ онъ письмами даму своего сердца, но она была ‘нма какъ пустыня’. Гребницкій замтно похудлъ за это время, чувство начиняло принимать серьезный характеръ. Колокольниковъ пересталъ подтрунивать надъ влюбленнымъ. Онъ любилъ Гребницкаго и если длалъ ему частыя и рзкія питаніи, то потому единственно, что его изъ себя выводила нершительность и слабость друга. По его совту Гребницкій старался какъ можно чаще встрчаться съ m-me Лозановой, не пропускалъ ни одной службы въ церкви, которую молодая вдова посщала постоянно, и повсюду преслдовалъ ее упрямымъ взоромъ. Въ результат все-таки оказывался нуль. Колокольниковъ начиналъ сердиться. Онъ до того втянулся въ свою роль наперсника, что положеніе это казалось ему самымъ естественнымъ. Вру Павловну онъ ненавидлъ, какъ причину страданій любимаго товарища. ‘Какой чортъ она церемонится?’ думалъ Колокольниковъ. Вдь не вкъ же будетъ жить затворницей… вдь аклиматизируется, рано или поздно, непремнно аклиматизируется… Такъ ужь лучше Гребницкій, чмъ кто-нибудь другой. Этотъ хоть пороху не выдумаетъ, за то — добрый и честный малый. Хуже будетъ, какъ попадется въ руки какому-нибудь Карпачеву, который разславитъ на всю Кавказскую Линію… А не удержится долго, нтъ, не удержится… Не такая здсь сторонка!…
— Когда мы отправили послднее письмо? разъ спросилъ онъ Гребницкаго.
— Третьяго дня, отвчалъ тотъ, вздыхая.
— Знаешь что: теперь надо попробовать писать иначе, въ другомъ тон.
— Въ какомъ-же?