Пантелеймон Сергеевич Романов
Пантелеймон Сергеевич Романов
Скверный товар
Скверный товар
Скверный товар, Романов Пантелеймон Сергеевич, Год: 1920
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Источник: Советский юмористический рассказ 20—30-х годов / Сост. Е. Глущенко. — М.: Правда, 1987. — С. 469.
Поезд уже часов пять стоял перед вокзалом, весь набитый народом.
В разбитых окнах виднелись лица, спины, мешки. Каждую минуту из вокзала выбегали все новые и новые пассажиры. Увидев, что поезд уже полон, с перепуганными лицами вскрикивали:
— Матушки, уж тут набились!..
И бросались на площадки, на буфера с таким видом, как будто через секунду поезд должен был тронуться.
Но паровоз стоял потухший, темный, и на нем не было видно ни души.
— Давно сели?
— Часа три уж, как сидим.
— Что ж он не идет-то?
— Не собрались еще, значит. Давеча хоть машинист на паровозе копался, а теперь и он чтой-то затих. Эй, ты что там спать, что ли, лег? — кричали с буферов машинисту.
— Это вот так простоишь еще часа два и, с места не тронумшись, свалишься, — говорил человек в овчинном тулупчике, стоявший одной ногой на буфере, другой — на площадке, соединяющей вагоны, и держащийся руками за лесенку, отчего у него был такой вид, как бывает у человека, когда он лезет на дерево.
— Два места занимает и то недоволен, — сказал малый, сидевший между вагонами на мешке.
— Вот обыскивать пойдут, — все довольны останутся.
В самых вагонах пассажиры сидели совершенно молча, не выказывая никакого нетерпения и любопытства к тому, когда тронется поезд, как будто были довольны тем, что попали в вагон и боялись заявить о своем существовании, чтобы кто-нибудь не пришел и не выгнал их. Только изредка среди общей тишины слышалось:
— Что ты на коленки-то садишься! Тетка!..
— Прут, батюшка.
— Когда ж тронется-то? — сказала беспокойно старушка, везшая баранью ногу, завернутую в мешок.
— Еще не обыскивали.
— А строго обыскивают?
— Да ничего себе… Тут есть один комиссар, с серьгой в ухе ходит, — ежели на него нарвешься, забудешь, как мать родную зовут.
— А бабы как его боятся, ну просто… иная обомлеет вся и слова сказать не может.
— О, господи батюшка, — сказала молодая женщина в полушубке. У нее почему-то так широко были расставлены ноги, что на нее то и дело кричали:
— Да стань ты, ради Христа, потесней! Что ты раскорячилась-то? Одна полвагона занимаешь.
Женщина делала вид, что становится теснее, но ноги оставались опять так же широко расставлены.
— Беременна, что ли? — спросила тихо и сочувственно сидевшая около нее на уголке лавки старушка с бараньей ногой.
— Нет, ничего… — ответила уклончиво женщина и сейчас же отвернулась к окну, точно боясь продолжения разговора.
Старушка оглядела ее фигуру, потом, посмотрев на ее живот, сказала:
— О, господи, во всяком положении едут.
— Главное дело, не знаешь, что можно везти, что нельзя.
— В том-то и дело. В одном месте одно отбирают, в другом — другое. А иной с голодухи накинется — все из рук рвет. И вот как только к вагону подходишь, так тебя лихорадка начинает трясти. Только об одном и думаешь: куда спрятать.
— Иной раз пустой едешь, а голова по привычке все работает.
— Ну, да теперь народ навострился. Намедни иду, гляжу, впереди меня баба, у нее кишки выскочили, волокутся. Я крикнул даже с испугу, а она подхватила себе кишку под юбку и пошла, как ни в чем не бывало. После узнал: спирт в велосипедной шине везла.
— А что, батюшка, баранью ногу пропустят? — спросила старушка.
— Заднюю или переднюю? — спросил солдат в рваной шапке.
— Заднюю, кормилец…
— Навряд…
— Прямо изведешься, покуда доедешь, — сказала старушка, вздохнув и осмотревшись по сторонам.
— Слава богу, хоть темнеть начинает, в темноте все, может, лучше схоронить можно.
— Они осветят…
— Господи, может, как-нибудь обойдется, не будут обыскивать.
— Хуже всего, когда вот так сидишь и гадаешь: будут или не будут?
— Идут! — крикнул кто-то.
По вагону пробежала судорога последних приготовлений и послышался бабий голос:
— Да это нога моя, — что ты очумел, что ли!..
И все затихло. Крайние от окон смотрели на платформу, где двигался колеблющийся свет фонаря, с которым шли какие-то люди к вагонам от вокзала.
— Ой, кажись, прошли…
— Матушка, царица небесная, спаси и защити, — говорила старушка с бараньей ногой.
— Эй, баба, да что ты в самом деле так растопырилась!
— А ты, батюшка, не кричи, — сказала старушка, — женщина тяжелая, а ты локтем суешь.
И обратившись к женщине, прибавила:
— Хорошо, что хоть безо всего едешь, а я вот трясусь над своей ногой, извелась вся.
Женщина, ничего не ответив, опять отвернулась к окну.
— Да чего она нос-то все воротит? — сказала толстая женщина, сидевшая рядом со старушкой.
— Скрывает, должно. Небось, налетела сердешная на какого-нибудь разбойника. Ведь теперь народ какой пошел: слизнул и до свидания.
Вдруг поезд неожиданно тронулся.
— Пошел, пошел!.. — закричали все с таким выражением, с каким обреченные на гибель в океане мореплаватели и уже свыкшиеся с этой мыслью кричат: земля, земля!..
— Матушка, царица небесная, услышала сироту, родимая! — говорила старушка, одной рукой держа баранью ногу, другой крестясь.
— Подожди еще радоваться-то, — сказал солдат в рваной шапке, — они по дороге обыщут. Мы как-то прошлый раз ехали, выпустили не обыскавши, а потом посередь поля остановились и пальбу подняли. Все думали, что неприятель какой напал, об вещах об своих позабыли, они тут и заявились. Особливо бабы боятся стрельбы этой. Как подготовку со стрельбой изделают, так у всех баб бери, что хочешь, и спрятать забудут. А на другой раз мы тоже ехали, муку везли. Устроили они это подготовочку, а мы — не будь дураки — все под вагон со своими мешками. Высидели, покуда они по вагонам прошли, и опять в вагон.
— Господи, где ж тут, целую науку произойтить надо, — сказала толстая женщина.
Вдруг в дверь послышались три редких удара. Стоявший около двери старичок в большой шапке с трубкой испуганно отшатнулся.
Дверь отворилась. Вошел человек с фонарем и, подняв фонарь в уровень с лицом, стал водить им по вагону, освещая лица сидевших в темноте пассажиров.
Все, замерев, сидели, стояли неподвижно, как стоят овцы, когда в овчарню входит мясник с фонарем в одной руке и с ножом в другой. Только полные страха глаза, блестевшие в полумраке от света фонаря, все были устремлены на вошедшего.
Человек поводил фонарем по лицам и, ни слова не сказав, ушел.
— Ой, господи!.. — вырвалось у кого-то.
— Что ж он ушел-то?
— Хотят сначала умаять, как следует.
— Вот это хуже нет: войдет, посмотрит, фонарем поводит, а тут вся душа в пятки ушла.
— Дяденька, пропусти меня, Христа ради, — говорила женщина, туго увязанная платком и с валенками под мышкой.
— Куда ж тебя пропустить, — по головам, что ли, пойдешь?
— Да мне в уборную, господи, батюшка.
— В уборную… Там и без тебя полно, вишь — хлопцы сидят, закусывают.
— Бабы уж открыли кампанию. С фонарем показаться не успели, как их начало прихватывать.
Женщина с валенками остановилась в нерешительности.
— Подожди, молодка, до завтра, куда спешить? — сказал голос из угла.
— Да, теперь беда с этим: как нарочно, когда нельзя, тут и прихватывает. А особливо, когда еще боишься, тут и вовсе избегаешься.
— Тут и рад бы избегаться, да некуда.
— Сядь, матушка, а я постою, — сказала старушка с бараньей ногой.
Но женщина замахала руками и отказалась почему-то.
— А может, еще так проедем, не будут обыскивать? — сказал голос откуда-то сверху.
— Кто их знает.
— Господи, везешь за триста верст пять фунтов сахару, а измучаешься, сил просто никаких нет.
— Сахар — самый скверный товар: и тяжелый, и сыплется, и сырости боится.
Дверь вагона открылась. Вошел другой человек с фонарем. Опять все замерли, остановившись на полуслове. Человек поводил фонарем по лицам и ушел.
— Глянь, опять ушел.
— И все молча окаянные.
— Когда же обыскивать-то начнете?
— Дяденька, пропусти в уборную, Христа ради, — послышался бабий голос.
— Ну вот, одна угомонилась, теперь еще другая.
— Это, ежели с фонарями тут будут ходить, они у нас тут всех баб перепортят.
— Баб-то перепортят ли, еще неизвестно, а что бабы тут все перепортят, — это уж верно.
Вдруг поезд пошел тише, тише, и, наконец, совсем остановился.
— Матушки, что это?
— Не что это, а сыпь под вагон! — крикнул солдат в рваной шапке. И он ринулся с своим мешком к двери. Все, давя друг друга, бросились за ним.
— Тише, ай взбесились!
— Беременную не задавите.
— Теперь, брат, не до беременных, — говорил какой-то солдат, волоча по полу куль муки и наезжая им на пятки ломившихся в двери людей.
Все ссыпались под вагон. Поезд стоял посреди голого поля, занесенного глубоким снегом. Кругом глядела мутная ночь и белела необъятная снежная пустыня.
— Что ж долго не стреляют-то? — сказал кто-то, выглядывая из-под колес.
— Должно, без подготовки решили.
Остальные все сидели совершенно молча и только тоже изредка выглядывали из-под колес.
Мимо прошли ноги каких-то людей с фонарем по направлению к паровозу. Потом послышались голоса:
— Может, как-нибудь доедем до станции потихонечку? — сказал один.
— Попробуем, — отвечал другой.
Солдат в рваной шапке прислушался и, почесав за ухом, сказал:
— Чтой-то, кажись, промахнулись.
— Что там? — крикнули из окна.
— Заклепка какая-то на паровозе выскочила.
— Тьфу ты, черт! — сказал солдат, плюнув. — Полезай скорей обратно!
Все бросились кучей из-под вагона, так что проходивший мимо кондуктор отскочил с испугу, как ошпаренный, и крикнул:
— Откуда вас черт вынес?!
Но пассажиры, не слушая, карабкались в вагон.
— Беременной-то помогите! — крикнул кто-то.
Вдруг едва только уселись, как обе двери вагона на двух концах одновременно растворились… Раздался лязг ружей. Вошли солдаты, а за ними два человека с фонарями.
— …Вот оно, подошло… — сказал кто-то в дальнем углу.
Один из вошедших был черный человек в лохматой папахе, с серьгой в ухе. Он быстро осмотрелся и указал рукой на мешок, сказав коротко владельцу:
— Развязывай… Мука?.. Удостоверение!.. Нету?.. Забирай!..
И он стал быстро обходить вагон, иногда неожиданно указывая на вещи, мимо которых, он, казалось, прошел, не заметив. Это еще сильнее действовало на пассажиров. В вагоне была мертвая тишина. Только слышалось:
— Мясо?.. Удостоверение!.. Нету?.. Забирай!..
— Батюшка! У меня только задняя нога!..
— Переднюю в другой раз захватишь. Забирай.
— А ты что? Чего глаза вытаращила? Что везешь? — сказал он, подойдя к женщине в полушубке и наведя ей фонарем в лицо.
Та смотрела на него и не произносила ни слова, точно онемев.
— Эх, пропади оно пропадом, какой это ребенок будет, когда этак вот… — сказал голос из темного угла.
Комиссар перевел свет фонаря на живот женщины и сказал:
— Что ж не скажешь?.. Эй вы, что ж уселись, не можете женщину посадить? Садись.
— Ей сидеть нельзя, — сказал голос из темноты.
Комиссар повернулся от нее и, увидев толстую женщину, крикнул:
— Ну, выпускай кишки, живо!
— Какие кишки? Что ты угорел?!
— Что намотала на себя?
— Нет, это верно, она толстая, это жир, — заговорили кругом.
Комиссар, махнув рукой, отошел.
— Ну, прямо хоть не езди! — сказала толстая женщина. — Смотрят на тебя, щупают.
— С него тоже небось спрашивают. Что ж ты развалишься оттого, что тебя пощупал человек по ошибке?
— Да их человек двадцать за день так ошибется.
— Тоже не всякая от природы толстая… Намедни комиссар подошел к какой-то толстой, не говоря худого слова, — шасть к ней под подол — и вытащил десять фунтов солонины. Она и похудела.
Комиссар ушел. В вагоне сразу стало шумно. Все оживленно заговорили.
— Прямо, ровно после исповеди полегчало, — сказал солдат в рваной шапке, зажегши спичку и посветив ею кругом.
Вдруг женщина в полушубке, стоявшая неподвижно и со страхом смотревшая вслед комиссару, ахнула и схватилась за низ живота.
— Чего ты? Ай скинула? — спросила испуганно полная женщина. Женщина что-то ответила ей и, припав лицом к окну, заголосила.
— А, пропасть тебя возьми!.. С испугу, значит, — сказала полная женщина.
— Что там у нее? — спросили пассажиры.
— Сахар намочила.
С минуту в вагоне было молчание.
— Много?
— Целые десять фунтов, — мешочек промеж ног привязан был. Одна станция, говорит, до дома оставалась, за триста верст везла.
— Ну, самый, самый скверный товар, накажи бог, — сказал солдат в рваной шапке. — Другое что — хоть высушить можно бы, а этот только хуже расползется. Моя невестка намедни соль везла, такая же история вышла. Ну, что ж делать, — не без соли же сидеть, покропили, покропили святой водой и пустили в оборот.