Скуки ради, Герцен Александр Иванович, Год: 1869
Время на прочтение: 47 минут(ы)
Александр Иванович Герцен
СКУКИ РАДИ
I
Я сел в вагон в самом скверном расположении духа, — ехать в путь,
когда не хочется, скучно, ехать на лечение — еще скучнее… но чувствовать
себя ко всему этому совершенно здоровым… этого и выразить нельзя…
Быть не в духе, скучать, капризничать можно, когда кто-нибудь этим
огорчается, занимается, когда кто-нибудь развлекает, а сидеть в вагоне и
знать, что никому дела нет до этого, что никто не обращает внимания, это
выше сил человеческих.
Я попробовал придраться к соседу за то, что у него дорожный мешок
велик, и нарочно сказал ему: ‘Ваш чемодан мне мешает’. Дурак извинился и
переложил с кротостью мешок на другое место.
Поэты говорят, что вынести они могут многое, но что им надобно пропеть
свое горе… Пропеть кому-нибудь — петь без уха слушающего так же трудно,
как легко петь без голоса… Уха-то, уха пригодного у меня недоставало.
‘Впрочем, — подумал я, — поэты для большего удобства поют чернилами, а я
буду капризничать карандашом…’ Затем я вынул из кармана только что
купленный ‘Memorandum’ и еще раз окинул взглядом соседей. Их было четверо —
четыре в четырех углах. Когда это они успели забиться, сейчас нас спустили
из salle d’attente [зала ожидания (фр.)]. Что за безобразные рожи| Надобво
правду сказать, род человеческий некрасив. Через две станции трое вышли, и,
едва я успел броситься в угол, вз-ошли трое других, еще хуже, — так и
видно, что череп им жмет мозг, как узкий сапог, что мысль их похожа на
китайские ножки, на которых ходить нельзя, — слаба, мала, тесна… А жиру
вволю. Средний класс во Франции очень потолстел за последние двадцать лет.
Впрочем, на каком же основании ждал я Аполлонов Бельведерских в
случайном наплыве, который зачерпывала железная дорога chemin faisant
[попутно (фр.)], почти не останавливаясь.
Красота вообще редкость, есть целые народы из меньших братии, у
которых никакой нет красоты, например, обезьяны с своими ирландскими
челюстями, молодыми морщинами и выдавшимися зубами, лягушки с глазами
навыкате и ртом до ушей… Да и часто ли встречается красивая лошадь,
собака? Одна природа постоянно красива, потому что мы на нее смотрим
издали, с благородной дистанции, к тому же она нам посторонняя, и мы с ней
не ведем никаких счетов, не имеем никаких личностей, смотрим на нее как
чужие и просто не видим тех безобразий, которые нам бросаются в глаза в
человеческих лицах и даже в звериных, имеющих с нашими родственное
сходство. А присмотришься к лицам и, при всем их безобразии, не
отвернешься. Лицо — послужной список, в котором все отмечено, паспорт, на
котором визы остаются. И как это все умещается между темем и подбородком,
все, с малейшими подробностями, иескромностями и обличениями, все вываяно
бедными средствами мышц, жира, оболочек и костей! Недаром мне Фан-Муйден
говорил: ‘Чем больше я рисую, тем больше меня занимают лица, одни лица,
головы, физиономии, что за неисчерпаемое богатство оттенков выражений’ — ‘и
невольных исповедей’, — прибавил я.
Решительно, я слишком строго осудил тесные лбы, теснящие черепа,
толстые носы, глупые глаза, ненужные усы, — все оттого, что был не в духе.
Очень много уже бед было со мной еще до вагона. Перед самым отъездом
оторвалась пряжка у чемодана. Господи, как смешно, беспомощно стоит наш
брат перед такой бедой… Если б нас между Расином и Шиллером немного учили
шилу да игле, взял бы да починил, а тут комическое отчаяние и мрачные
рассуждения. Только что я успокоился на том, что без пряжки можно
обойтиться, стоит запереть чемодан, — ключ пропал! Сейчас был здесь, вот на
этом столе, как теперь вижу, перерываю, перебрасываю все — ключа нет, и я,
утомившись, сел на стул, самоотверженно скрестив руки на груди. Рази, мол,
судьба, если еще есть стрела.
Какое счастье было в старые годы, когда при ремне, при ключе состоял
камердинер, и на нем можно было взыскать, аачем перегорел ремень и зачем
сам потерял ключ. Ничего не может быть вреднее для здоровья, как именно то,
что нельзя выместить на комнибудь беду, — поди тут и берегись.
Лонже, знаменитый физиолог, Лонже de l’lnstitut, его авторитета не
отведет никто, раз подымался со мной в Монпелье, по улице, идущей вверх от
Медицинской школы.
— Куда вы торопитесь? — сказал он мне, останавливаясь. — Не у всех
такие легкие, как у вас, я вот не могу перевести духа. Погодите минуту, я
вам расскажу, отчего я задыхаюсь: это очень любопытно. Вы, верно, знаете
старого дурака (здесь он назвал одного академика, которого имя так громко,
что я не хочу обозначить его даже предательскими заглавными буквами), il
est tout ramolli [он совершенно выжил на ума (фр.)] а все презлая бестия,
меня он терпеть не мог и врал на меня всякую чушь, я долго спускал ему, но
наконец решился ему дать урок. ‘Как, — говорю я ему, — вы, негодный
старикашка… — и взял его за плечо (при этом он сделал на мне повторение
манипуляции, — я хоть и не ramlli, но чуть не вскрикнул), — говорили то-то
и то-то, да в заседании института, знаете ли, что таких негодяев,
клеветников, как вы…’ А старик, перетрусивши, растерялся, начал
извиняться, уверял, что он не то говорил, что он вперед не будет. Я бросил
его и выбежал вне себя на улицу, ветер был скверный, я пришел домой, и на
другой день, monsieur, у меня сделалась pleuresie [плеврит (фр.)],
monsieur, и вот отчего я задыхаюсь. Не будь этот урод такой подлый, я бы
ему дал пинка, два пипка, и этим вся первая буря разрешилась бы покойно и
естественно, и у меня не было бы плерези, и я не задыхался бы! Экой изверг!
А ключей все пет, что же, я буду делать без них? ‘Sonnez pour Thomme
de charge trois fois’ [‘Коридорному звоните три раза’ (фр.)], встав, тихо и
торжественно подошел я к звонку, жму три раза пуговку, входит горничная:
‘Нет ли, madame, веревки, перевязать чемодан?’ — ‘De la ficelle autant que
monsieur voudra’ [‘Коридорному звоните три раза’ (фр.)]. Она приносит
веревку, я шарю в кармане, чтобы сыскать франк, и нахожу ключ. Фу, как
глупо! Я с ненавистью посмотрел на его бородку, на его дырочку, даже
швырнул его на пол, потом поднял и бросился в омнибус. Мелкий дождь,
начавшийся с утра, продолжался.
В омнибусе, очень сальном и пропитанном особым, но скверным запахом,
который распускался в весь букет в сырую погоду, были отмежеваны местечки
для тощих и почти беспозвоночных французов. Втесниз-шись кое-как я открывая
окно, я сказал молодому человеку, сидевшему против меня:
— Как это странно, что в Париже такие же скверные и неудобные
омнибусы, как были лет двадцать то-му назад, в Лондоне, в Швейцарии, везде
омнибусы гораздо лучше. — , :
Молодой, человек сконфузился, даже покраснел. , г — Да, — сказал он, —
конечно, этот омнибус не из лучших, но есть прекрасные другой компании,
впрог чем, обратите внимание на лошадей: какие лошади!
Лошади были посредственные, но патриотизм велик. Что вы сделаете с
страной, которая так упорно, так ревниво, так глупо, так упрямо верит, что
она — краса веей планеты, что Париж — ‘образцовый хуторок’ человечества и
фонарь, зажженный на планете, по свету которого она гордо несется по евоей
орбите? Дело вовсе не в том, чтобы быть хорошим или счастливым, а в, том,
чтобы веровать в свое превосходство и счастье..
II
Между тем мои соседи — не в омнибусе, а в вагоне — поразговорились…
— Ну, что же скажете?
— Я боюсь одного, что Прим — un ambitieux [честолюбец (фр.)] и
эгоист.
— Это может быть. В генералах нет никогда проку… Заметьте, у нас
все генералы были реакционеры: Ла-морисьер, Шангарнье, один Шаррае остался
верным демократии, но зато он был полковник, а не генерал.
— Все же он будет вынужден провозгласить республику, а это
что-нибудь…
— Никогда не провозгласит, — заметил третий угол несколько хриплым
голосом. Голос этот издавал седой, подстриженный под гребенку господин лет
пятидесяти, с лицом Пелисье.
— Да на какой им черт республика? — одно слово, названье! Испании
надобно либеральную власть, порядок и свободу, а не республику. Я знаю
Испанию.
— А вы бывали там?
— Да, то есть не tov чтобы в самой Испании, но бывал в Байоне. Я
работаю в Маконах и по этой части бывал в Байоне.
— А я так думаю, что если только Англия, стоящая на дороге всякого
прогресса, не воспрепятствует, то испанцы провозгласят республику.
— Вы ошибаетесь самым глубочайшим образом. Испанец слишком горд,
чтобы быть без короля. Гранд какой-нибудь, весь покрытый звездами, как они
представляют себя на фотографических карточках, перешедши спальней
Эскуриала, — никогда не согласится быть простым гражданином.
— Да ведь рано или поздно, — заметил несколько подавленный глубокими
политическими знаниями говорящего молодой человек, — Европа будет же
республикой.
— Европа?.. Никогда, — ваметил решительно Пелисье, работавший в
Маконах, и даже провел рукой, как будто срезывая всякую возможность.
— Что же вы гсворите, — а Швейцария?
— Тут-то я вас и ждал. Помилуйте, будто это республика? Я сам бывал в
Женеве насчет божоле [сорт вина], — черт знает что такое. Вся Швейцария —
клочок земли, да и то еще негодный, покрытый горами да скалами, и этот
клочок разделен на двадцать, что ли, клочочков, из которых каждый,
милостивый государь, считает себя, туда же, самодержавным, свободным
государством, имеет свой суд, свою расправу — и настоящее правительство
не мешайся… Ведь это смешно. Ни силы, ни приличия, ни войска,
правительство не пользуется никаким уважением. Знаете ли, кто президент
Швейцарского союза?.. Наверное, нет. Да и я не знаю, — вот вам и
рас-публика Я люблю, чтобы правительство было правительством, главное —
чтобы оно действовало, Faction e’est tout [деятельность — это все (фр.)].
Где же действовать, когда каждый кантон кричит о себе, тянет на свою
сторону? Силы нет, воли нет. Я сам люблю свободу, но надобно признаться:
республика не идет как-то к современным нравам, к развитию промышленности и
просвещенья.
— Позвольте! А Северные Штаты?
— Я их ненавижу, я… я их терпеть не могу. Для меня люди,
занимающиеся одними денеятьши выгодами, одной наживой, — не люди.
Разумеется, этим торгашам не нужно правительство: им достаточно конторы,
фактории. У них нет души, сердце не бьется, нет этого elan [порыва (фр.)],
как у нас. Ну, что же, заступились они за Польшу?
Молодой человек, подавленный Пелисье, замолчал и взял газету, я сделал
то же.
Папа зовет протестантов и католиков на вселенский собор и совет, чтобы
положить предел и преграду избаловавшемуся уму человеческому, конгресс мира
в Берне кладет прочное основание… война готовится со всех сторон… Все
мой Пелисье, работающий в Ма-конах…
‘Ц у г. В высшее народное училище вызывается учитель чистой
математики. Желающий обязан -представить, сверх удостоверения своих знаний,
свидетельство в католическом вероисповедании’. Вот это хорошо.
‘Франция. Две женщины — мать и дочь, обвиняемые содержательницей
пансиона, у которой они жили на харчах, в том, что они, вопреки условию,
взяли с собой на работу съестные припасы (те, которые они имели право
съесть), были, несмотря на честное поведение и крайнюю бедность, осуждены
на три месяца тюремного заключения’… И это Аедурно… но скучно,
однообразно. Великий Пелисье! действительно, республика не идет к
современным нравам. II faut de Faction! [Нужна деятельность! (фр.)]
III
— Все по глупости-с, — оправдывается русский человек, когда ему
решительно оправдаться нельзя.
— Ты, стало быть, дурак! — говорит ему на это власть имущий.
— Не всем быть умным, надобно кому-нибудь быть ‘дураком’, — отвечает
он, если имущий власть без боя.
Хотя, собственно, настоятельной крайности в дураках нет, но, пожалуй,
можно согласиться с этим извинением. Только отчего же, в свою очередь, нет
такой ясно сознанной потребности в умных? Мудрено ли после этого, что миром
владеют ‘нищие духом’, там — как большинство, тут — как один за всех.
В сущности, все делается по глупости, только никто не признается в
этом, кроме русского человека, к все ищут всегда и во всем умных причин и
объяснений и потому идут всякий раз направо, когда следует идти налево, — и
запутываются дальше и дальше в безвыходных соображениях и затемняющих
объяснениях.
Люди выбиваются из сил, отыскивая тайные пружины, спрятанные причины,
глубокие замыслы, сокровенные связи, злостные цели, коварные планы,
обдуманные ковы, — всего этого вовсе нет а Придумано после. Мир идет
гораздо наивнее и проще, чем кажется сквозь призму критики и рефлекций.
Девять десятых всех злодейств делаются по глупости и наказываются по
двойной, и это — не особенность злодейств, а вообще всех поступков,
особенно крупных. В самых решительных событиях жизни ум не участвует или
участвует, помогая глупости. Не по уму же люди, например, играют в карты, в
карты по уму играют одни шулеры, — оттого-то они и выигрывают всегда, пока
их кто-нибудь не поколотит по глупости. Не умом же собирал Споржен и легион
других торговых богословов в Лондоне тысячи занятых англичан на слушание
неимовернейшего вздора, проповедываемого ими.
‘Вы, — кричал Споржен в Crystal Palase, — вы, ищущие Со вниманием и-ва
дорогую цену ягненка для питания вашего тела и часто обманутые корыстным
торговцем, мы вам предлагаем агнца, вечно свежего, в питание души вашей, и
предлагаем даром’ (он забыл дену ва вход)…
Где же тут искра ума?
Где искра ума в гомеопатии?
Где искра ума в юмопатии и всех заклинателях, вызывателях?
Отчего весь мир видит ясно, просто, что война — величайшая глупость, и
идет резаться?..
Мудрено попять, и мудрено-то именно потому, что глупо!
Свет стоит между не дошедшими до ума и перешедшими его, между глупыми
и сумасшедшими, и стоит довольно давно и прочно, если же и не устоит, так
не ум же будет в этом участвовать, а бессмысленные физические силы.
Действуют страсти, страхи, предрассудки, привычки, неведение,
фанатизм, увлечение, а ум является на другой день, как квартальный после
события, производит следствие, делает опись и в этом еще останавливается на
полдороге: ограниченный там — вперед идущими обязательными статьями закона,
тут — опасностью далеко уйти по неизвестной дороге, всего больше ленью,
происходящей, может быть, от инстинктивпого со-зпания, что делу не
поможешь, что вся работа все же сводится на патологическую анатомию, а не
на лечение!
От этой лени и небрежности мы всю жизнь бродим в каком-то приятном
полумраке и умираем в сумрачном мерцании. Все мы ужасно похожи на докторов,
довольствующихся знанием, что они ие знают, что делают, но что снадобья
хороши.
Мы повторяем сто лет, двести лет какой-нибудь вздор и чувствуем, что
что-то неладно, да так и идем мимо, за недосугом, страшно озабоченные
чем-то другим.
Что ?ке это за другое дело?..
Об этом люди еще не подумали, а, должно быть, дело не шуточное!..
IV
Поезд остановился. Кто-то стал отворять дверцы вагона, сначала взошел