Время на прочтение: 14 минут(ы)
Кайсаров М. С. Скромный ответ на нескромное замечание г. К-ва // Пушкин в прижизненной критике, 1820-1827 / Пушкинская комиссия Российской академии наук, Государственный пушкинский театральный центр в Санкт-Петербурге. — СПб: Государственный пушкинский театральный центр, 1996. — С. 85-88.
http://next.feb-web.ru/feb/pushkin/critics/vpk/vpk-085-.htm
Скромный ответ на нескромное замечание г. К-ва
Один знаменитый архипастырь и изыскатель отечественных древностей в письме своем к трудолюбивому библиографу нашему В. Г. А -ичу1 говорит: ‘Жаль, что г. В. потерял над разбором ‘Руслана’ много времени, зная его занятия, я уверен, что он мог бы полезнее употребить его’. Будучи совершенно согласны с мнением сего славного историка-литератора, мы, подобно К. Б., остроумно разрешившему запросы г. NN2 вместо г. В., хотим избавить сего последнего от неблагодарного труда отвечать на замечания г. К-ва.
Мы пойдем шаг за шагом за г. антирецензентом.
I. Г. замечатель думает, что издатель ‘С<ына> о<течества>‘ из снисхождения напечатал в журнале своем разбор г. В. Мы сами уверены, что это снисхождение, но такое, в котором он подражал Российской Академии, Обществу любителей российской словесности при Московском и таковому же при Казанском университете, избравшим г. В. в свои действительные члены, Санктпетербургскому обществу любителей словесности, наук и художеств и Вольному обществу любителей словесности, избравшим г. В. в свои почетные члены, Дерптскому университету, сделавшему г. В. ординарным российского языка и словесности профессором и доктором философии, и гг. издателям ‘Вестника Европы’, Каченовскому, Жуковскому и В. В. Измайлову, четырнадцать лет с постоянным снисхождением печатавшим сочинения и переводы его в своем по всем отношениям превосходном журнале.
II. Г. замечатель изъявил похвальное желание доказать, что г. В. не имеет познаний в тех предметах, кои он разбирает, т. е. в словесности, и особенно в том, что составляет сущность поэм. Труд совершенно лишний! Г. В. уже давно доказал a posteriori* свое невежество: а) переводом Вергилиевых ‘Эклог’, ‘Георгик’ и ‘Энеиды’ с латинского, b) переводом разных мелких стихотворений, проповедей и повестей с немецкого, с) переводом Вольтерова ‘Века Людовика XIV’ и Делилевой поэмы ‘Сады’ с французского, d) сочинением поэмы ‘Искусства и науки’, речей, произнесенных в разных ученых обществах, посланий и сатир, из коих по крайней мере последние не безызвестны г. ученому замечателю.
III. Г. замечателю не нравится плодовитость г. В. Что же делать? Он руководствовался при сочинении своей рецензии дурными образцами, а именно имел в виду: ‘Mercure de France’, ‘Allgemeine Literatur-Zeitung’, ‘Revue Encyclopedique’, ‘Cours de Litterature par La Harpe’ и рецензии, в ‘Вестнике Европы’ и ‘Северном вестнике’ помещенные.
IV. Пушкин сам, в предисловии к поэме, назвал стихи свои грешными. Г. В. повторил это с оговоркою, что он это делает не в осуждение, а в предосторожность молодому автору. Впрочем, один ли г. В. называет стихи Пушкина грешными? Увенчанный, первоклассный отечественный писатель, прочитав ‘Руслана и Людмилу’, сказал: ‘Я тут не вижу ни мыслей, ни чувств: вижу одну чувственность’3. — В июле месяце ‘Невского зрителя’ о сей поэме напечатано: ‘Еще более надобно сожалеть, что Пушкин представляет часто такие картины, при которых невозможно не краснеть и не потуплять взоров. <...> Картины сладострастия пленяют только грубые чувства. Они недостойны языка богов’4. — Г. замечателю много будет хлопот, если он захочет с этой стороны оправдать Пушкина.
V. Напрасно г. замечатель разглагольствует о цели, для коей он написал свою антикритику, она очень ясно видна: досада на рецензента за то, что он не признал стихотворения Пушкина непогрешительным, водила пером его. Но г. В. упрям! И один ли он находит ошибки в поэме Пушкина? Загляните в 11 книжку ‘Вестника Европы’: там уж не то говорят, что г. В.!5
VI. Г. замечатель часто употребляет уловку софистов: он отрывает две строчки из целого логического предложения г. В. и перетолковывает их по-своему. Например, он хочет уверить, что в разборе написано только: ‘Хорошие судьи полагают, что прозаическая поэма есть противоречие в словах, чудовищное произведение в искусстве’. Загляните в разбор, почтенные читатели ‘С<ына> о<течества>‘, и вы увидите весьма четко напечатанным следующее предложение: ‘Наш молодой поэт поступил очень хорошо, написав сию богатырскую повесть стихами, и предпочел идти по следам Ариоста и Виланда, а не Флориана. Хорошие судьи, истинные знатоки изящного не одобряют такого рода творений в прозе, ибо прозаическая поэма есть противоречие в словах, чудовищное произведение в искусстве’. То ли это?
VII. В другом месте г. замечатель, желая доказать, что г. В. несправедливо назвал поэму Пушкина романтическою, делает силлогизм такого рода: »Освобожденный Иерусалим’ есть поэма, в нем есть волшебство, а как в ‘Энеиде’ нет волшебства, то она и не должна называться поэмою’. Это софизм!
VIII. Замечания о рифмах показывают его глубокие по сей части сведения, за которые мы весьма благодарны ему, но разве не дошло до него, что стихотворный язык богов должен быть выше обыкновенного, простонародного? Поэзия требует, чтобы мы писали: ‘копием’. Стихотворцы, по вольности, сократили сие слово и стали писать: ‘копьем’, потом и ‘копьём’, последнее есть уже слово низкое, простонародное, как же назвать прикажете грубое слово ‘копиём’?6
IX. Г. замечатель заговорил было что-то о перчатках, и мы надеялись, что он откроет нам, в котором веке начали в Европе рыцари носить железные перчатки и когда переняли сию моду россияне, но ему угодно было ученым образом пошутить над невежеством г. В., и только!
X. Г. замечатель иногда очень забавно оправдывает сочинителя поэмы, например, у Пушкина написано ‘зубы стеснены’, а он в замечаниях ставит ‘зубы стиснуты’ и от всей души верит, что дело в шляпе.
XI. ‘По какой анатомии гнев стесняет, а не расширяет сердца?’ Объясните нам это, многоученый г. антикритик, ваш решительный тон так же, как решительный тон г. В., ничего не доказывает.
XII. Мудрено ли, что многоученый остроумец-замечатель без большого напряжения ума догадался, что Финн благодетельствует Руслану потому, что он добрый волшебник? Мы, невежи, и теперь еще об этом не догадалися и в невежестве своем спрашиваем: ежели единственно доброта побудила Финна благодетельствовать Руслану, то зачем не все добрые волшебники и волшебницы ему покровительствуют, а он один? Кто дал Финну такое исключительное право?
XIII. Несмотря на красноречивые доводы г. замечателя, признаемся, что так же, как г. В., мы никак не можем одобрить выражения ‘путем широким широкий пересекся путь’. В военной и гражданской терминологии бессмыслица есть бессмыслица, постигаете ли вы это, ревностный защитник молодого поэта нашего?
XIV. Г. антикритик с торжествующим видом спрашивает: ‘Какой характер он нашел в голове Черноморова брата?’ Отвечаем, что огромная голова сердится, усмиряется, рассказывает свои приключения, следовательно, имеет страсти, характер, что надлежало доказать.
XV. Напрасно также ревностный защитник добродетели хлопочет о том, чтоб восстановить добрую славу Рогдая. Его черный характер Пушкин изобразил яркими красками: кто, кроме хладнокровного, закоренелого злодея, решится умертвить счастливого любовника-супруга единственно для того, чтоб заставить поплакать несчастную вдову его, его обожающую? Кто, кроме убийцы, для которого кровопролитие есть забава, а слезы невинных пища, может без ужаса произнесть следующие стихи:
Убью… преграды все разрушу…
………………………………………
Теперь-то девица поплачет.
Но г. замечателю везде угодно выдавать добродетель за порок, а порок за добродетель: c’est son fort!*
XVI. Г. К. в своей антикритике, беспрестанно упрекая г. В. в неучтивости, сам на каждой строчке осыпает его грубостями и берет тот решительный тон, который ему в г. В. не нравится. Например: ‘остроумное изречение г. В.’, ‘г. В. доказал в сем случае свою недогадливость‘, ‘острота, коею вы блистать хотите, весьма плоска‘, ‘как остро, г. В.!’, ‘Признайтесь, г. критик, что вы воображаете, что сказали тут острое словцо? Крайне ошибаетесь, г. В., оно и плоско, и натянуто, и жалко‘, ‘и эта шутка не из последних‘. Мы могли бы наполнить целые страницы выписками учтивостей и нежностей г. антикритика, но, зная страсть его к краткости, мы не станем об этом распространяться, а услужим ему одним Вергилиевым стихом, который впредь ему пригодится:
Degeneres animos timor arguit… **
XVII. Г. антикритик говорит: ‘Робкое целомудрие г. В. строго вооружается против некоторых эпизодов Пушкина. Эпизоды сии, конечно, напоминают нам, что пламенный гений поэта не освободился еще от пылких страстей, впрочем весьма извинительных в его лета’. Только напоминают, г. К? Неужели решились бы вы прочесть сию поэму вслух целомудренной своей матушке, целомудренным сестрицам, целомудренным дочерям, если вы их имеете?7
XVIII. ‘Отдавая полную справедливость отличному дарованию Пушкина, сего юного гиганта в словесности нашей, мы, однако, уверены, что основательный разбор его поэмы, поясненный светом истинной критики, был бы полезен и занимателен’. Не понимаем, какого разбора желает г. замечатель. Г. В. сделал разбор методический: предложил сокращенное содержание всей поэмы и каждой песни в особенности, разобрал чудесное, характеры, ход, действие, завязку и развязку, показал достоинство слога и, наконец, коснулся нравственности, первого достоинства всякого сочинения. — Если же г. замечатель желает, чтобы кто-нибудь, разбирая поэму ‘Руслан и Людмила’, назвал ее училищем нравственности, то советуем ему поискать рецензента опытнее, ученее и учтивее г. В., мы его коротко знаем, он к этому совершенно не способен.
Заключим: г. антикритик показал редкое искусство на пяти страничках убедить нас, что у него нет робкого целомудрия и что совесть его не пуглива. Вперед, г. антикритик!
Сноски к стр. 86
* на деле (лат.). — Ред.
Сноски к стр. 88
* в этом его сила! (фр.). — Ред.
** Трусость изобличает низменность души… (лат.). — Ред.
Сын Отечества. 1820. Ч. 65. N 43 (выход в свет 23 октяб.). С. 112-121. Подпись: М. К-в.
Возражение Перовскому, подписанное М. К-в, появилось в момент резкого обострения борьбы вокруг ‘Руслана и Людмилы’, когда полемика приняла памфлетный характер. В своей первой статье, воспользовавшись тем, что Воейков не подписался полным именем, Перовский представил его литературный облик почти в гротескном освещении. По методу критической характеристики противника он оказался близок к полемистам ‘Арзамаса’, в частности к Вяземскому, кроме того, он ввел в свою статью ядовитые двусмысленности, которые могли быть поняты как оскорбительный намек личного свойства, — и так и были восприняты в воейковском кругу. М. К-в ставил своей целью восстановить ученую и литературную репутацию Воейкова и ответить на ‘личность’.
Сделано это было чрезвычайно неискусно. Защитник Воейкова, по существу, раскрыл его псевдоним и перечислил его ученые и литературные заслуги, долженствовавшие придать авторитетность его критическим суждениям. Эффект был обратным, весь этот список становился теперь мишенью для сатирических выпадов. Очень неудачной оказалась и апелляция М. К-ва к мнению литераторов старшего поколения — Е. Болховитинова и И. И. Дмитриева, не выступавших печатно и вовсе не желавших ввязываться в публичную полемику, холодный отзыв Дмитриева, впервые обнародованный в статье М. К-ва, вызвал вежливое, но недвусмысленное противодействие в ближайшем окружении Дмитриева (Жуковский, Вяземский, А. Тургенев) и очень задел Пушкина, вплоть до конца 1820-х гг. говорившего о Дмитриеве с плохо скрытым раздражением. Наконец, отвечая на мнимые или умышленные ‘личности’ Перовского, М. К-в, не владевший, как его противник, искусством иронической игры, включил в свою статью плоскую грубость пасквильного свойства.
Принято считать, что под инициалами М. К-в скрывался сам Воейков. Так думал, в частности, Вяземский, писавший А. И. Тургеневу из Варшавы 13 ноября 1820 г.: ‘Кто этот антиантикритик? Верно, сам Воейков’ (ОА. Т. 2. С. 102). Такое мнение установилось и в исследовательской литературе (Благой Д. Творческий путь Пушкина (1813-1826). M., Л., 1950. С. 233, Томашевский. Т. 1. С. 312). Между тем А. И. Тургенев в переписке с Вяземским недвусмысленно указывает на другое лицо, 28 октября он сообщает ему: ‘Мои чиновники: Воейков и Алексей Перовский батально ругаются за Пушкина. Третий вступился за Воейкова и написал вместо антикритики послужной его список. Dieu, delivre moi de mes amis! <Боже, избавь меня от моих друзей! (фр.). — Ред.>. Но Воейков об этом не молится’ (ОА. Т. 2. С. 95). Имя ‘третьего’ автора антикритики раскрыл в своем дневнике Н. И. Тургенев, указание это прошло мимо внимания исследователей Пушкина. Дневник Тургенева содержит и дополнительные сведения об обстоятельствах и причинах появления ‘Скромного ответа…’. 27 октября 1820 г. Тургенев записывает: ‘На сих днях были у нас шумные разговоры об ответе на антикритику Перовск<ого>. В сем ответе, как кажется, без намерения, а может быть, и с намерением, сказана непростительная глупость, до личности П<еровского> касающаяся. Мих<аил> Кайсаров написал этот ответ. Это меня взбесило и огорчило. Каждый день узнаешь новые гнусности. Толпа подлых глупцов увеличивается. Беспрестанно видишь, что люди, кот<орых> почитал порядочными, являются в противном виде. Я слишком ясно сказал мое мнение о К<айсарове> Воейкову. Но он думает, что умыслу не было. Я пожалел, что погорячился. Но сегодня узнал, что эти дураки думали, что я и Блуд<ов> были главными сочинителями антикритики, и потому на нас метили словами: ‘защитник трона’. По крайней мере, так изъясняет это В<оейков> Пер<овскому> (посему я уже не сожалею о том, что говорил В<оейкову>), говоря, что К<айсаров> имеет на меня какие-то неудовольствия по службе. Какая мелкая подлость! Он на меня неудовольствие! Я слышал, что ему врал что-то обо мне свинья Свиньин. Но это не резон. Если В<оейков> не лжет, то К<айсаров> должен быть один из тех скаредных людей, без воли, без рассудка’ (Архив Тургеневых. Вып. 5. С. 245-246).
Михаил Сергеевич Кайсаров (1780-1826) — давний знакомый Тургеневых и Воейкова, участник их литературного кружка 1801 г. (‘Дружеского литературного общества’, возможно, этими давними связями объясняется уклончивость А. И. Тургенева, не назвавшего его имени Вяземскому), пользовался в свое время некоторой литературной известностью, он владел французским, немецким, английским и итальянским языками, печатал стихи в журналах ‘Приятное и полезное препровождение времени’ и ‘Иппокрена’, переводил Л. Стерна (см. некрологи его: Северная пчела. 1825. N 36, Московский ведомости. 1825. N 28, см. также: Резанов В. И. Из разысканий о сочинениях В. А. Жуковского. СПб., 1906. Вып. 1. С. 241-243, 248-249, Истрин В. М. Дружеское литературное общество: (По материалам архива братьев Тургеневых) // ЖМНП. 1913. N 3, отд. 2. С. 6, Лотман Ю. М. Андрей Сергеевич Кайсаров и литературно-общественная борьба его времени. Тарту, 1958. С. 18), в 1821 г. был избран почетным членом Вольного общества любителей российской словесности (см.: Базанов. с. 447). С сентября 1820 г. служил по Министерству финансов вместе с Н. И. Тургеневым, с которым вошел в серьезный служебный конфликт, в результате чего Тургенев вынужден был уйти (Декабрист Николай Иванович Тургенев: Письма к брату С. И. Тургеневу. М., Л., 1936, по указ.). Все это наложило отпечаток на тон и характер его полемического выступления, однако оно имело и принципиальный литературный смысл: отстаивая литературный и общественный авторитет Воейкова, Кайсаров присоединялся к нему и в критике новой, неприемлемой для него, романтической генерации поэтов. Его статья была показателем далеко зашедшей эволюции прежнего кружка литературных единомышленников: группа Жуковского — А. Тургенева собирала вокруг себя сторонников романтического движения, А. Ф. Мерзляков, М. С. Кайсаров, Воейков оставались сторонниками поэтического нормативизма, сохранявшего прочную связь с ‘классической’ традицией.
В фонде Перовских в РГИА (ф.1021, оп.1, N 16) сохранился ответ Перовского на эту статью, в печати тогда не появившийся и опубликованный лишь в 1966 г. (Вацуро В. Э. Неизвестная статья А. А. Перовского о ‘Руслане и Людмиле’ // Врем. ПК. 1968. М., Л., 1966. С. 48-55, ср. Погорельский А. Избранное. М., 1985. С. 385-390). Ответ написан не ранее 23 октября, когда вышел номер журнала со статьей Кайсарова, и не позднее 28 октября, когда А. И. Тургенев сообщил Вяземскому о только что состоявшемся примирении Воейкова и Перовского, после которого продолжение полемики лишалось смысла. Приводим текст статьи.
Ответ на скромный ответ г-на М. К-ва
Я читал ответ, который вам, милостивый государь, угодно называть скромным, но скромного в нем ничего не нашел. Покорнейше прошу за то на меня не гневаться, я говорю это не в осуждение вам, а только в предосторожность. Откровенно признаюсь, что я сначала намерен был оставить без ответа скромную вылазку вашу на мою антикритику, но вы обнаружили свету, кто сочинитель разбора ‘Руслана и Людмилы’, и тем поставили меня в необходимость оправдаться пред читателями ‘С<ына> о<течества>‘ в непростительной смелости: быть противных мыслей с членом Российской Академии, с ординарным профессором, с доктором философии, с сочинителем речей, посланий и сатир и пр. и пр. и пр. (смотри продолжение титлов и сочинений N 43-й, стр. 113-я и 114-я).
Начну с того, что, не обязан будучи знать, что мистическая буква В, поставленная в конце разбора поэмы, заключает в себе такое множество ученых титлов, я не мог догадаться, кто сочинил сей разбор. Даже и теперь, по прочтении вашего скромного ответа, и теперь я бы сомневался в сей неожиданной новости, если б не вы, милостивый государь, приняли труд меня наставить на истинный путь. Итак, сочинитель разбора есть тот самый писатель, который перевел ‘Енеиду’ с латинского, проповеди с немецкого и ‘Век Лудовика XIV‘ с французского. Смотрите пожалуйте, как легко можно обмануться! Кто бы это подумал! Я, по крайней мере, судя по плоским шуткам, по странным и неосновательным привязкам, по неучтивым нападкам, полагал, что разбор ее сочинен каким-нибудь новичком, которому за долг счел пожелать более опытности, учености и учтивости! Приношу повинную голову в сей неумышленной ошибке, но, удовлетворив таким образом искреннему желанию моему снискать великодушное прощение почтеннейшего г-на В., да позволено мне будет побеседовать немного с скромным защитником его.
Какая непонятная причина побудила вас, милостивый государь, обороняться от моей антикритики учеными дипломами г-на В.? Удивляюсь памяти вашей, украшенной столь завидными сведениями о всех ученых званиях вашего клиента, но какую связь имеют они с разбором? Если б г-н В. получил оные за сочинение сего разбора, то дело ваше, конечно, было бы в шляпе, вы бы тогда имели право сказать: неприлично многоученому остроумцу-замечателю критиковать то, что одобрено столь многими учеными сословиями, и я спорить бы с вами не стал. Но будем откровенны друг против друга, милостивый государь! Неужели думаете вы, что какое бы то ни было ученое общество согласилось бы сделать г. В. сочленом своим, если б он не имел иных заслуг, кроме упомянутого разбора? Весь ответ ваш, милостивый государь, основан на правилах столь же ничтожных. Что нам за дело до того, что рецензент при сочинении рецензии руководствовался иностранными журналами и Лагарпом, когда он не умел или не хотел подражать им в том, что достойно подражания. Чем же похож разбор г-на В на рецензии, которые читали вы в ‘Mercure de France’, ‘Allgemeine Literatur-Zeitung’, ‘Cours de Litterature’ de La Harpe и проч.? Плодовитостью!!! Пространные разборы Лагарпа, милостивый государь, не тем хороши, что они пространны, — рецензии не аршинами меряются и не на весах взвешиваются, а должны иметь другие достоинства.
Спрашиваю вас, в котором из иностранных или отечественных журналов г. В. нашел, что бедные рифмы надлежит называть мужицкими, что роковой пламень брат дикому пламеню, что колдуны всегда бывают старые, что нельзя сладко дремать и проч. и проч. Из какого образца он почерпнул логический довод: что нельзя сказать мрак немой, потому что нельзя сказать мрак болтающий? Сии-то ошибки вам надлежало бы оправдать, скромный мой соперник, вместо рассуждений о моих пороках и добродетелях, кои ни до литературы, ни до вас не касаются и по сей причине не заслуживают ответа.
Напрасно вы берете на себя труд перелаживать по-своему цель, которую я имел при напечатании моей антикритики. Мне никогда не приходило на мысль досадовать на рецензента за то, что он не признал стихотворение Пушкина непогрешительным. Я и сам не признаю его поэму безошибочною. Погрешности найти можно в писателях, которые гораздо известнее Пушкина, но разница состоит в том, что те ошибки, которые думал найти г-н В., по мнению моему и многих других, совсем не существуют. Смею утверждать даже, что увенчанный, первоклассный писатель, на свидетельство которого вы упирались, не мог одобрить разбора г-на В. в отношении к логике, к остроте и к вежливости. И я не менее ‘Невского зрителя’ сожалею о том, что картины Пушкина слишком чувственны, но никто до г-на В. не позволял себе называть их площадными шутками. Вот, милостивый государь, в чем состоит моя претензия на г-на В., она весьма ясно изложена в моих замечаниях (стр. 79). Из чего же вы взяли, что я желаю, чтобы кто-нибудь, разбирая поэму Пушкина, назвал ее училищем нравственности? Богатая мысль сия принадлежит вам одним, государь мой, она есть ваша собственность, и я никакого не имею на нее права.
Вы, обещавшись шаг за шагом идти за антикритикою, пропустили весьма много статей моих, вероятно, потому, что никакого дельного возражения не могли придумать. Изгибистое защищение новоизобретенного термина мужицкие рифмы нимало не оправдывает оного. Если слово копиём заслуживает, по вашему мнению, эпитет грубого, то какое название надлежит дать термину мужицкие рифмы, который, кроме грубости, заключает в себе совершенную бессмыслицу?
Я читал и перечитывал параграф VI ответа вашего и нимало не убедился в основательности ваших доводов. Г. В. сделал следующее логическое (!!) предложение. Наш молодой поэт поступил очень хорошо, написав сию богатырскую повесть стихами, и предпочел идти по следам Ариосто и Виланда, а не Флориана. Хорошие судьи, истинные знатоки изящного не одобряют такого рода творений в прозе, ибо прозаическая поэма есть противоречие в словах, чудовищное произведение в искусстве.
Воля ваша, милостивый государь, а я опять повторяю то, что сказал в замечаниях. Вероятно, г. В. не знает различия между прозаическою поэмою и поэмою, писанною в прозе.
Если хорошие судьи не одобряют поэм, писанных в прозе, то, конечно, не потому, что прозаическая поэма есть чудовищное произведение в искусстве — в сем, по мнению вашему, логическом предложении нет ни логики, ниже смысла.
В параграфе XV вы утверждаете, что стихи:
Убью… преграды все разрушу
………………………………………..
Теперь-то девица поплачет
оправдывают негодование г-на В. на Рогдая. Пусть так, милостивый государь! но прошу вас прочитать опять сей разбор, вы увидите, что г. В. не из сих стихов заключил, что кровопролития для Рогдая забава и слезы невинных пища. Почтенный разбиратель изъясняется именно сими словами. ‘Характер Рогдая изображен смелою кистью Орловского, мрачными красками Корреджия:
Угрюм, молчит — ни слова…
Стра<шась неведомой судьбы
И мучась ревностью напрасной,
Всех больше беспокоен он,
И часто взор его ужасный
На князя мрачно устремлен>.
Прочитав сей стих, <мы с ужасом видим перед собою одного из тех хладнокровных воинов-убийц, которые не умеют прощать, для которых кровопролитие есть забава, а слезы несчастных — пища>’.
Ссылаюсь на беспристрастных читателей: справедливо ли я заметил, что в стихах сих видна одна ревность? Тут нет еще ни злодейства, ни кровопролития, ни прочих ужасов, которые пылкое воображение г-на В. видит перед собою. Стих же
Убью… преграды все разрушу
является в поэме Пушкина ровно 17 страниц после стихов, которые столь безвинно внушают ужас г-ну разбирателю. При сем случае не могу не упомянуть еще об одном обстоятельстве, которое я пропустил в своих замечаниях. Желательно знать, из каких иностранных журналов г. В. извлек определение, что Корреджио писал мрачными красками? Признаюсь, что впервые слышу о сем важном открытии! Как! Желая похвалить Пушкина за удачное описание воина-убийцы, хладнокровного злодея, г. В. сравнивает описание сие с картинами Корреджия! Корреджия, которого одушевленная кисть оставила нам памятники, дышащие негою, легкостию и приятством, того Корреджия, прозванного живописцем граций). Вероятно, г. В. слышал о знаменитой картине, известной под названием Ночь Корреджия, но он не знает, что картина сия ни с какай стороны не может быть названа мрачною: она, напротив, изображает радостнейшее событие для всего человеческого рода, она отличается именно чудесным расположением света). Художники настоящего и времян будущих, если (от чего да избавит вас Бог) дойдет до вас разбор г-на В., не дерзайте смеяться над неудачным сим сравнением, вам представят длинную опись всех его титлов, сочинений и переводов — и вы будете виноваты.
Остается теперь, скромный защитник вежливого разбирателя, поговорить с вами о неучтивостях, которые столь строго на мне вы взыскиваете, тогда когда в г-не В. они вам кажутся приятны. Дружба, милостивый государь, есть чувство достойное уважения, я уважаю чувство сие и в вас, но не могу не заметить, что оно делает вас слишком пристрастным. Неужели не шутя вы требуете, чтоб я неловкие шутки г-на В. принимал за острые слова! Неужели вы думаете, что дипломы вашего друга дают ему право говорить нелепости, которые тем непростительнее, что они истекают из пера ординарного профессора и доктора философии и пр. и пр. Примите, милостивый государь, в заключение сего последнего письменного ответа откровенное изложение мыслей моих о поэме Пушкина и о разборе оной.
Я уважаю талант юного поэта нашего (с которым я почти не знаком лично). Я думаю, что никто еще из наших соотечественников в таких молодых летах не подавал такой надежды на будущее время, как он. Потому-то весьма было бы полезно для Пушкина и занимательно для читателей его, если б нашелся критик, который, устранясь от самолюбия, не выдавал бы плоские свои насмешки за остроумные изречения, неосновательные суждения за логические доводы и ученые дипломы за привилегии быть невежливым!
Впрочем, долгом считаю объявить, что личности я не имею никакой ни против г-на В., ни даже против вас!
1 Знаменитый архипастырь — митрополит Евгений Блоховитинов (1767-1837), филолог, историк церкви, друг Державина. В. Г. А-ич — Василий Григорьевич Анастасевич (1775-1845), библиограф, антикварий, переводчик. Мнение митрополита Евгения о Воейкове и его трудах на самом деле было далеко не столь лестным (см. также с. 352 наст. изд.). Попытку использовать его авторитет митрополит воспринял с возмущением. 5 ноября 1820 г. он писал Анастасевичу: ‘Больно и мне, что в ссору за Ерусланщину вставлено и мое имя с вымышленными словами, каких я и к вам, помнится, не писал. На рецензента восстают, кажется, не пушкинцы, а вся молодежь за хвастливый подряд его у Греча на рецензии. <...> Рецензент же дерзок на язык и в словесных спорах, верно, многих оцарапал. Такой профессорский тон сам по себе вызывает уже парнасских щепетильников, как ласточек на ястреба. Притом и худой выбор первой рецензии на странного Еруслана подал повод насмешникам. Словом сказать, почти можно предвидеть, что рецензента сгонят с Парнаса, осрамят и заставят ехать с досады в орловские свои деревни’ (РА. 1889. Т. 2. N 7. С. 377-378).
2 Имеется в виду статья Перовского, написанная в ответ на ‘Письмо’ Зыкова (см. с. 82 наст. изд.).
3 Имеется в виду И. И. Дмитриев. Об отношении Дмитриева к поэме см. с. 351-352 наст. изд.
4 Речь идет о статье в июльском номере ‘Невского зрителя’, вышедшем только 21 сентября (см. с. 72-73 наст. изд.).
5 Имеется в виду статья Жителя Бутырской слободы (А. Г. Глаголева) в ‘Вестнике Европы’ (см. с. 25-27 наст. изд.).
6 См. примеч. 15 на с. 354 наст. изд.
7 Здесь содержится грубый личный выпад. Реплика о ‘целомудренных сестрицах и матерях’ намекает на незаконнорожденность Перовских — побочных детей графа А. К. Разумовского и М. М. Соболевской. На это место статьи обратили внимание как Н. И. Тургенев (см. с. 360 наст. изд.), так и А. И. Тургенев, писавший Вяземскому 28 октября: ‘Если они у вас есть, то есть целомудренные сестрицы и матери, — не злость, а просто глупость’ (Остафьевский Архив. Т. 2. С. 95). Не исключено, что специально выделенное курсивом место в антикритике Перовского (‘Ответ на скромный ответ…’), где подчеркивалось, что это последнее его письменное объяснение (см. с. 364 наст. изд.), содержало скрытую угрозу возможных ‘устных’ объяснений, являвшихся обычно преддверием дуэли.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
