Скифские черепки, Кузьмина-Караваева Елизавета Юрьевна, Год: 1912 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

Кузьмина-Караваева Е. Ю. Равнина русская: Стихотворения и поэмы. Пьесы-мистерии. Художественная и автобиографическая проза. Письма.

СПб.: ‘Искусство—СПБ’, 2001.

СКИФСКИЕ ЧЕРЕПКИ (1912)

Содержание

Предисловие

Курганная царевна

1. ‘Смотрю, смотрю с одинокой башни…’

2. ‘Половина обагренного кольца…’

3. ‘Когти яростного грифа…’

4. ‘У всех есть родина любимая…’

5. ‘Он в рабство продал меня чужому тирану…’

6. ‘Я весь путь, весь путь держалась за стремя владыки…’

7. ‘Я не ищу забытых мифов…’

8. ‘Хлеб ваш на земле родился…’

9. ‘Родная мать, твой прах люблю…’

10. ‘Щит в руке и шлем блистающий…’

11. ‘Бог мне являлся курганный два раза…’

12. ‘Я языка и обычаев ваших не знаю…’

13. ‘Я испила прозрачную воду…’

Невзирающий

1. ‘Бесстрастна я, как в храме жрица…’

2. ‘Тот, кто в рану вложил мне кровавые пальцы…’

3. ‘Будет ли новая сеча?..’

4. ‘Не беспокойтесь, сторожа…’

5. ‘Мне не быть рабой господней…’

6. ‘Я склонила голову мою…’

7. ‘Я, как слепая, бродила, ища уверений…’

8. ‘Неведомый, нездешний человек…’

9. ‘Когда ты вернешься, то солнце восстанет вторично…’

10. ‘Вокруг меня — золотые пески…’

У пристани

1. ‘Чтобы взять пшеницу с нивы…’

2. ‘Тебе молюсь, тебя пою…’

3. ‘Перекладины на мачтах сосновых…’

Немеркнущие крылья

1. ‘Причастились благодати…’

2. ‘Ты рассек мне грудь и вынул…’

3. ‘И вынули сердце, и не дали рая…’

Песнь Иммали (‘Тихая я, тихая, тихая Иммали…’)

Царство-призрак (‘Я не забуду, всю жизнь не забуду…’)

Когда времени больше не будет (‘Они говорят, что ты, мертвый, восстанешь из гроба…’)

Послание Д. Д. Б. (‘Как радостно, как радостно над бездной голубеющей…’)

Царица усталая (‘Царица была королевной…’)

Предисловие

Дети всегда просили о чуде, но не хотели отдать за него Царствия Небесного, беспечальное снилось оно им. Не ведали, что познавшие его становились бессмертными, что не просившие его — пили яд и принимали муку, что яд этот пивших лишал ясной смерти, мука давила все дни, когда они были свободны от служений.

Детям надлежит знать, что нет чуда, знать, что смерть придет безбольная и тихая, что за горестные дни ожидает их Царствие Небесное. И радость этого знания навеки уничтожит плач о чуде, так как не такой же ценой покупать его?

Но есть отравленные. И вместе с ними говорю: ‘Мой путь опоясывал землю не раз’. Теперь, когда многие века прошли, когда о времени человеческой молодости говорят лишь поросшие ковылем курганы, черепки, истлевшие одежды и пожелтелые кости, — теперь стало ясней, что отрава, спрятанная дальше самого далекого клада, некогда давалась Богом всем, кто просил. Из отошедших в даль веков слышим мы голоса, за завесой времени раздаются шаги. Мука — цена за чудо — открыла нам двери в древние царства, в заповедную родину. И знающий повествует. Без скорби и без надежд, без прикрас и обвинений, означает знающий: было и есть. Ценой светлого рая куплена древняя родина, ценой детской ясности куплена мудрость долгих веков, которые состарили, ценой веры и надежды куплено знание, было и есть.

И о том, что было, о том, что есть, говорит эта книга.

Курганная царевна

Смотрю, смотрю с одинокой башни.

Ах, заснуть, заснуть бы непробудно!

Пятна черные русской пашни,

Паруса подъяты турецкого судна.

Там, где кровь пролили любимые братья,

Где отца покрыл суровый курган, —

Там прошли толпой иноземцев рати,

Там прошел чужой, чужой мне караван.

Греки, генуэзцы и черкесы

Попирали прах моих отцов,

Гордые, взбирались к морю на отвесы,

Посылали вдаль с победою гонцов.

Перстень, — будто связанные змеи, —

Я дала однажды скифскому рабу,

А теперь любовь сторожат музеи

И лежит, бессмертная, в каменном гробу.

Половина обагренного кольца, —

Сгинет месяц за туманом горизонта,

К черным водам мертвенного понта

Сил нет повернуть лица.

Вы, — хранители заветов, вы, — курганы, —

К вам я припаду, ища забытой веры,

Мир живой, как явь фата-морганы,

А осколки бывшего спрятали пещеры.

Долго я держалась между скал залива,

Ночью набегала с диким караваном,

Чтоб предать пожару их дома и нивы,

Чтоб попировать над родным курганом.

Я пила из кубка кровь упавших в битве,

Я пьянела, предаваясь дикой мести,

Павших больше, чем колосьев в жнитве, —

Друг, в кургане спящий, вспомни о невесте.

До костей, обвитых багряницей,

Просочатся капли пиршественной влаги,

Дивно улыбнется царь мой темнолиций,

Средь кургана спящий, в белом саркофаге…

Половина обагренного кольца, —

Сгинет месяц за туманом горизонта,

К черным водам мертвенного понта

Сил нет повернуть лица.

Когти яростного грифа

Рвут с груди знак талисманный,

Жду я огненосца-скифа,

Пиршество зари курганной.

Сердце оплетают травы,

В сердце терпкий вкус отравы.

У всех есть родина любимая,

У всех есть край желанный,

Огнем всегда палимая,

Ищу Иерусалима я,

Земли мне богоданной.

Видны поля станичные,

Поля, поля пшеничные,

В степи, всегда туманной,

И люди безразличные

Попрали прах курганный.

Смеются над заветами,

А с древними монетами

Хранят меч талисманный,

Всю жизнь свяжу обетами,

Чтоб видеть край желанный.

Он в рабство продал меня чужому тирану,

У которого белая, цепкая рука,

Я метаюсь в сетях паука,

Не вернусь, не вернусь, не вернусь я к родному кургану…

Меня продал мой царь, мой владыка кочевный…

Катились, блестели монеты…

Завершаются кровью обеты.

Мой курганный владыка, мой сияюще-гневный…

Повелитель сидел во главе беспокойного пира,

Отличил он меня от рабынь…

Кровь горячая, радостно стынь:

Дерево скоро подрубит секира.

Я весь путь, весь путь держалась за стремя владыки,

Конь белый летел как птица,

Далеко остались рабынь испуганных лица,

Перестали быть слышны вопли и крики.

Это было бегство, бегство от победивших,

Нас в степи спасла звериная тропа,

Мы врагам не оставили ни одного снопа, —

Я даже видала людей — богов паливших.

Владыка одной рукой прикасался к секире,

А в другой держал бога — покровителя нашего племени,

Вот отчего я бежала у стремени:

Владыка и идол, — что ж другое осталося в мире?

Я не ищу забытых мифов, —

Я жду, я верю, я кляну.

Потомок огненосцев-скифов, —

Я с детства в тягостном плену.

Когда искали вы заложников,

Меня вам отдал мой отец, —

Но помню жертвы у треножников,

Но помню царственный венец…

И рабства дни бегут случайные,

Курганного царя я дочь,

Я жрица, и хранитель тайны я,

Мелькнет заря, — уйду я прочь.

Пока ж я буду вам послушною

И тихо веки опушу,

А втайне — месть бездонно-душную

Средь ваших городов ращу.

Хлеб ваш на земле родился,

Где некогда мы истекали кровью,

Он золотом надежды накалился,

Он клонится, как тяжесть поражений,

И, восходя зеленой новью,

Несет былых годин отображенье.

Родная мать, твой прах люблю, —

Ты была царицей курганной.

Я жизнь средь врагов гублю,

Я полна отравой туманной.

Благослови меня рукой,

Я кричу, я плачу на тризне,

Укрой плащом своим, укрой,

Я стремлюсь, я стремлюсь к отчизне.

Мой кубок горестный испей, —

Ты увидишь, — ночь моя гневна,

Блуждала я среди степей, —

Я устала, — дочь и царевна.

Вот припадаю к тебе:

Мне под небом жутко и тесно.

Царевна я — равна рабе,

И мертва… Нет, нет — не воскресну…

Щит в руке и шлем блистающий,

Меч побед, стрела отравлена, —

Но ушел ты, невзирающий, —

Я от битв твоих избавлена,

Смолкли возгласы победные,

Дверь открыта моей хижины,

Я пошла в пути бесследные, —

Вижу, — дали, вы принижены.

Буду я у вас заложником,

Буду раб, свободу чающий…

Жрец молился за треножником,

Жрец, судьбу мою вещающий.

Бог мне являлся курганный два раза,

Был он, как призрак во сне, — не живой,

Жду третий раз я благого указа, —

Дальше ж — пусть голос мой будет, как вой,

Дальше — лицо пусть изъест мне проказа.

Смерть после встреч недостаточна… Мало…

К смерти идет мой нетленный сосед.

Сердце зажжется так пламенно-ало

От тихих, недолгих, тяжелых бесед.

Крикну: ‘Мой бог, я тебя увидала’.

Я языка и обычаев ваших не знаю:

Меня привели и сразу ярмо надели…

И потянулись в работе недели,

Не знаю конца ей и краю.

В руках у меня всегда лопата,

А горло сохнет от жажды,

И бить меня может каждый, —

Нет близко отца или брата.

Ну, что же? Глумитесь над непосильной задачей

И веруйте в силу бичей, —

Но сколько б ни стали вы слушать ночей, —

Не выдам себя я ни стоном, ни плачем.

Я испила прозрачную воду,

Я бросала лицо в водоем.

Трубы пели и звали к походу,

Мы остались, мой идол, вдвоем.

Все ушли, и сменили недели

Миг, как кровь пролилась тельца,

Как вы песню победную пели…

Не увижу я брата лица.

Где-то там, за десятым курганом,

Стальные клинки взнесены,

Вы сразились с чужим караваном, —

Я да идол — одни спасены.

Я испила прозрачную воду,

Я бросала лицо в водоем…

Недоступна чужому народу

Степь, где с богом в веках мы вдвоем.

Невзирающий

Бесстрастна я, как в храме жрица.

Мгновенья — вечности гробы,

Всегда испуганные лица,

Всегда покорные рабы,

Цари без царства и без славы,

Послы неведомых мне стран, —

Нет терпкости и нет отравы,

И боли нет от ваших ран.

Иду средь вас я одиноко,

И сердцу чужд ваш смертный страх.

Дождусь ли я велений рока:

Иль ты, мой царь, курганный прах?

Смотрю я пристально и строго, —

Вот руку рок ко мне простер.

Иль жду я не царя, а бога,

Чтоб лечь на пламенный костер?

Мой бог, приди, как встарь, без гнева

И вознеси, победно строг,

Чтоб я — царевна, жрица, дева —

Могла истлеть у царских ног.

Тот, кто в рану вложил мне кровавые пальцы,

Кто мечтать о несбыточном мне повелел,

Кто явился, как призрак минутный скитальца,

Начертав предо мной этот жизни предел,

Кто ушел без улыбки в незримые дали,

Кто над морем и сушей с луной ворожил,

Кто оставил мне путы змеиной печали

И тяжелую кровь каменеющих жил,

Тот, кому моя песнь веками поется,

Тот, кто вечно со мной, — никогда не вернется.

Будет ли новая сеча?

Вернешься ль ты, клятву поправ?

Зажжется ль надежды томленье?

Какая бы ни была встреча,

Я знаю, владыка, ты прав:

Нам не дано единенье.

В пожатьи сомкнуты руки

И пристален жаждущий взор,

Минута, — и будешь ты нежен…

Но страх нескончаемой муки

И вечных неверии позор

Кричит, что конец неизбежен.

Уйду я в незримые земли

(Ведь много средь жизни дорог),

Свершу знак последней молитвы, —

Но помни, но помни и внемли, —

Нести ты томленья не смог

И первый не выдержал битвы.

Мы крепко держались друг друга, —

Не смог ты руки опустить,

Просил незнакомых и встречных

Расторгнуть цепь светлого круга,

Порвать нас обвившую нить, —

Но связаны в путах мы вечных.

Не беспокойтесь, сторожа:

Мы — дети, мы — к восстанью глухи,

И я иду с душой старухи

И ест меня слепая ржа.

Хоть прозвучал мне голос ныне:

‘Борясь, в плену не сможешь ты

Пройти весь путь былой мечты,

И я, твой царь, в песках пустыни’.

О, солнце, солнце, лей огонь,

Зажги костер последней встречи,

Предвечные, горите речи,

Ты, смерть, рукою очи тронь.

Тоска сковала крепко тело,

Не преступлю я твой порог,

И ты, ушедший вдаль пророк,

Воскликнешь: ‘Этого ль хотела?’

Нет, но я знала, что на муку,

На вечный, на святой позор

Манил меня твой темный взор.

Ты дал свою стальную руку,

И я припала к ней, испили

Мы вместе часть благих надежд,

И в путах тлеющих одежд

Лежу теперь в твоей могиле.

Ну, что же? Горе или смех

Тебе несет моя кончина?..

Знай, — не достойно властелина

Отринуть этот темный грех.

Мне не быть рабой господней,

Не носить его вериг, —

Завтра минет как сегодня,

Околдует новый миг.

Я раба без господина,

Не могу главы склонить, —

Сестры, вы сгибали спины,

Знали, чью отраву пить.

Сестры, чтили вы заветы

Дивно-строгого царя, —

А мои напевы спеты,

А моя мертва заря.

Завтра минет как сегодня, —

Кто придет, чтобы сказать:

‘Внемли, ты раба господня,

Он дарует благодать’.

Я склонила голову мою,

Я тебе молитву новую пою:

Мое солнце, светлый боже.

Но глядит он, мудрый, строже…

Буду ль я в его раю?

Кровью запеклася рана,

Взор мой меркнет от тумана…

Мое солнце, светлый боже.

Но глядит он, мудрый, строже…

Где ты, тихая нирвана?

Я, как слепая, бродила, ища уверений,

Сердце давно говорило мне: верь.

Закрылась железная дверь,

Нету надежд и нету сомнений.

Я, как дитя, вырывала цветочные корни,

На рост их хотела смотреть.

Цветы мои начали быстро желтеть,

Пустыннее стало, а может, просторней?

Я, как невеста, ждала, чтоб свершилось,

Ты не позволил, — я ждать перестала…

Теперь я немного устала…

Может, в нежданном мне счастье открылось?

Я, как раба, отказалась от мысли и воли,

Жду лишь велений и властного слова…

Ты близко, — я плакать от боли готова…

Пусть больно, — смеюсь я от радостной боли.

Неведомый, нездешний человек

Пришел в мои родные степи,

И сохнут русла быстрых рек,

И на ногах влачатся цепи,

И табунов не слышен бег.

Нездешний и неведомый нам царь

Восстал один на наше племя,

Мы бились так же, как и встарь,

Но я врага целую стремя,

Молю: мечом меня ударь.

Наш светлый, дивный господин,

Перед тобой мы в доле равной,

Мы ждали множество годин, —

Ты наш владыка полноправный, —

Цари, казни и награждай один.

Когда ты вернешься, то солнце восстанет вторично.

Заря загорится над только что бледным востоком.

И я, чья дорога намечена роком, —

Пойму, что безумье годов безразлично.

Над снегом зажжется нежданное лето,

Увижу я степь и вершину кургана,

Губами прильну к ободку талисмана,

На шее расправлю я цепь амулета.

Когда ты вернешься, — взметусь я на лошади белой,

И крикну над далью последнее слово,

Пойму, что не в силах принять я иного,

И в небо взлетят оперенные стрелы.

Вокруг меня — золотые пески,

Только тень синеет у ног.

Освободившись от тоски,

Иду я — твой пророк.

Над далью — дерево в дыму

И призрачность морей.

Теперь я знаю, что пойму

Немую речь зверей.

Ты мне велел найти твой след

Среди песчаных гор.

Найду его я или нет, —

Все ж, — мой святой простор.

У пристани

Чтобы взять пшеницу с нивы,

И кровавое, пьянящее вино, —

Вы входили в тихие заливы,

Где сквозь синь мелькает дно.

За вино платили звонкими рублями,

На зерно меняли золото монет.

И, гремя по борту якорями,

Оставляли в море пенный след.

Мы ж — купцы и виноделы,

Пахари береговой земли —

Ждем, чтоб вновь мелькнули дыма стрелы,

Чтоб на якорях качались корабли.

Тебе молюсь, тебя пою,

Твой свет, твой белый блеск.

Как встарь, в волне я узнаю

Приветный, вещий плеск.

Высоки мачты из сосны,

А парус — ветром полн.

Навей, навей благие сны

Под шум зеленых волн.

Я кубок выпила до дна,

Мой яд — из терпких трав…

Опять одна, всегда одна…

А парус плещется, опав…

Перекладины на мачтах сосновых —

Кресты на могилах отцов,

А рядом — множество готовых

К отплытию гонцов.

Кресты, кресты, родной погост,

Морское дно — вот цель конечная.

Зари последний луч так прост,

А путь мой в море, в море вечное.

Доской я отделилась тонкою

От зыбкого небытия.

Играй, играй с волною звонкою,

Моя гробница, жизнь моя.

Немеркнущие крылья

Причастились благодати

Прежде, чем глаза открыли,

Осенили Божьей рати

Нас немеркнущие крылья.

Не молились мы о чуде

И надежды не искали, —

Мукой вскормленные люди,

Чудотворцами мы стали.

Мука нас к могиле тянет,

Здесь и казнь, — на этом месте,

Но вокруг трава не вянет:

‘Дня и часа бо не весте’.

И когда предсмертный холод

Медленно проникнет в душу, —

Крикну я, что снова молод,

И закон земли нарушу.

Крылья реяли незримо…

Мукой вскормленные люди

Не видали серафима

И не плакали о чуде.

Ты рассек мне грудь и вынул

Сердце — чашу налитую,

Год с тех пор еще не минул, —

Я ж столетия тоскую.

Бьют невидимые плети…

И, добывшая бессмертье,

Знаю, — царство ваше, дети,

В милость Бога свято верьте.

И вынули сердце, и не дали рая…

Мой путь опоясывал землю не раз.

Я стала другая, я стала чужая,

Иду средь людей выполнять ваш наказ.

Тропинки, дороги, равнины, заборы,

Моря, океаны, излучины рек,

Бездонные глуби, высокие горы,

И каждый день сызнова солнечный бег.

А рядом, а рядом состарились дети,

Дождались. Открылись врата им небес…

Иду, чудотворец, в немеркнущем свете,

Не страшен, не страшен над бездной отвес.

Живые и в смерти, — не плачьте о чуде, —

Вам рай уготован за горести дней…

А я, чудотворец, — бессильные люди, —

Не в силах нести всей победы своей…

Я площади эти давно проходила

И слышала тот же тоскующий плач, —

Не бойтесь, не бойтесь, — вас ждет лишь

Я ж — тихий, целящий и благостный врач.

Песнь Иммали

Тихая я, тихая, тихая Иммали.

Где вы, розы Индии, яркие огни?

В небо пальмы листья подымали,

И летели быстрые, сладостные дни.

Я на острове, средь синих волн была единой,

Я жила в душистом, тихом гроте,

Пестрые бродили гордые павлины…

А теперь всегда я с мыслью о Мельмоте…

Царство-призрак

Я не забуду, всю жизнь не забуду, —

Пусть жало огня мою память язвит,

И скошенных трав пожелтевшую груду,

И старой царицы испуганный вид,

И смолкший наш стан, освещенный кострами,

И стадо овечьих белеющих рун,

Тебя, озаренного, здесь, между нами,

В волненьи и пеньи торжественных струн.

И помню, сказала я: ‘Где же другую

Найдешь ты, зажженную кровью зари,

Твою всю, до сердца, до сердца нагую,

Какою владеют ветра и цари.

Я о тебе у колдуньи гадала,

Я для тебя зажигала костер,

Я для тебя хороводы сплетала,

Белой царевной средь верных сестер’.

Опершись на ручку высокого жезла,

Ответил: ‘Иду, завершается бой!

Но помни в победе, в веках я с тобой…’

Сказал, и все царство, как призрак, исчезло.

Когда времени больше не будет

Они говорят, что ты, мертвый, восстанешь из гроба,

Когда небеса словно огненный свиток совьются,

Когда все моря в океан бесконечный сольются.

Они говорят, что пред Богом предстанем мы оба.

Царь мой, владыка, живой и под темным курганом.

Пусть ангелы их покарают за их прегрешенья,

Ты не забудешь в веках рокового решенья,

Не встанешь, влекомый чужим ураганом.

Когда же Премудрый Судья всех рассудит

Живущих, и жившим иная предстанет обитель,

И смолкнет каравший и грозный их мститель,

Земля будет нашей и нашей вовеки пребудет.

Послание Д. Д. Б.

Как радостно, как радостно над бездной голубеющей

Идти по перекладинам, бояться вниз взглянуть,

И знать, что древний, древний Бог, Бог мудрый, нежалеющий,

Не испугавшись гибели, послал в последний путь.

И знать, что воин преданный поймет костер пылающий

И примет посвящение, и примет тяжесть риз,

Поймет, что Бог пытает нас, что светел невзирающий,

Что надо мудро, радостно глядеть в туманы, вниз.

Что надо тяжесть темную с простою, детской радостью

Принять, как дар премудрого, и выполнить завет.

Нальется сердце мукою, душа заноет сладостно,

И Бог, ведущий к гибели, даст светлый амулет.

Царица усталая

Царица была королевной,

Королевна любила опалы, —

Но пришел царь, свободный и гневный, —

И стала царицей усталой…

И царь ей могилы дороже,

Ему — ее взгляд и молитвы,

Но с каждым днем дальше и строже,

Мечтает о новой он битве.

И сын ее — сын властелина,

Рабыней царю она стала.

Путь пройден последний, единый…

Царица устала, устала…

Примечания

Скифские черепки. Первое отдельное изд.: СПб., ‘Цех поэтов’, 1912 (на титуле: Е. Кузьмина-Караваева). Полностью книга была переиздана в составе сб.: Кузьмина-Караваева Е. Ю. Наше время еще не разгадано… Томск, ‘Водолей’, 1996. Печатается по первому изданию.

КУРГАННАЯ ЦАРЕВНА

С. 28. ‘Смотрю, смотрю с одинокой башни…’. Первая строфа перекликается с А. Блоком: ‘одна, с холодной башни / Все глядит она / На поля, леса, озера, пашни’ (‘Королевна’, 1908).

‘Половина обагренного кольца…’

понт — древнегреческое название Черного моря (Понт Эвксинский), на берегу которого в Анапе Кузьмина-Караваева жила с четырехлетнего возраста. Так называла она и цикл своих первых стихов, что отмечено в дневниковой записи А. Блока: ‘Елизавета Юрьевна читала свои стихи черноморское побережье, свой ‘Понт» (17 нояб. 1911 г.).

фата-моргана — оптическое явление, сложный мираж, при котором видны мнимые, быстро изменяющиеся изображения объектов, лежащих за горизонтом, здесь в значении: призрачная, кажущаяся реальность.

багряница — ткань багряного цвета (порфира) и одеяния из нее, носимые владетельными особами, царями.

пиршественная влага — речь идет о языческом обряде поминовения усопших — тризне, сопровождавшейся пиршеством.

С. 29. ‘У всех есть родина любимая…’

…Ищу Иерусалима я, / Земли мне богоданной… — Здесь Иерусалим, как библейско-иудейский город, приравнен к понятию ‘богоданной’, т. е. обетованной земли (‘краса всех земель’, обещанная Богом Аврааму и его потомкам — см. Быт 12: 7), образ идеального жизнеустройства.

С. 29—30. ‘Он в рабство продал меня чужому тирану…’

…Дерево скоро подрубит секира — восходит к евангельскому выражению: ‘Уже и секира при корне дерев лежит’ (Мф 3: 10, Лк 3: 9), образное указание на приближение Судного дня.

С. 30. ‘Я весь путь, весь путь держалась за стремя владыки…’. Две первые строки — перекличка со строками из стих. К. Гамсуна в переводе С. Городецкого (рус. изд. 1910 г.): Сейчас поеду я верхом. / И стремя подержи, раба! Я сяду — / Ты побежишь со мною рядом.

НЕВЗИРАЮЩИЙ

С. 33. ‘Тот, кто в рану вложил мне кровавые пальцы…’. Тема стихотворения навеяна романом Ч. Р. Метьюрина ‘Мельмот Скиталец’ (в рус. пер. 1894 г.), героиня которого — островитянка Иммали — привержена душой таинственному скитальцу.

…в рану вложил мне кровавые пальцы… — Апостол Фома не поверил в воскресение Учителя, пока не получил осязаемые доказательства, вложив пальцы в раны Христа (см. Ин 20: 25, 27). Здесь библейский образ присутствует как фразеологический оборот в значении: ‘касаться самого больного, намеренно мучить’.

С. 35. ‘Я склонила голову мою…’

нирвана — в буддизме мистическое состояние полного покоя и высшего блаженства.

НЕМЕРКНУЩИЕ КРЫЛЬЯ

С. 38—39. ‘Причастились благодати…’

‘Дня и часа бо не весте’ — контаминация церковнославянских евангельских цитат: ‘О дне же том и часе никто не весть’, ‘не весте дне ни часа’, ‘не весте бо, когда время будет’ (Мф 24: 36, 25: 13, Мк 13: 32) — никто не знает ни дня, ни часа своей кончины.

серафим — один из девяти ангельских чинов, занимает первое место в первой триаде, т. е. является наиболее приближенным к Богу.

‘Ты рассек мне грудь и вынул…’

…Знаю, — царство ваше, дети… — ср: ‘…Иисус сказал: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное’ (Мф 19: 14, ср. 1 Кор 14: 20, 1 Пет 2: 2).

С. 39—40. Песнь Иммали. См. примеч. к с. 33 (‘Тот, кто в рану вложил мне кровавые пальцы…’).

С. 40. Когда времени больше не будет. Название стих. (ср. Отк 10: 6) и вся система образов соотносятся с апокалипсической картиной Последнего суда (ср. Отк 6: 14, 20: 11-13, 21: 3-4).

…небеса словно огненный свиток совьются… — ср.: ‘небо скрылось, свившись как свиток’ (Отк 6: 14).

С. 41. Послание Д. Д. Б. Посвящено театральному художнику Д. Д. Бушену (1893—1993), двоюродному брату Д. В. Кузьмина-Караваева. Летом 1911 г. Е. Кузьмина-Караваева вместе с ними отдыхала в тверском имении своего свекра в Борискове, под Бежецком, где они занимались живописью.

Нальется сердце мукою… — отголосок монолога царя Бориса Годунова: ‘Душа горит, нальется сердце ядом’ (А. С. Пушкин. ‘Борис Годунов’).

СКИФСКИЕ ЧЕРЕПКИ (1912)

Содержание

Предисловие

Курганная царевна

Невзирающий

У пристани

Немеркнущие крылья

Песнь Иммали

Царство-призрак

Когда времени больше не будет

Послание Д. Д. Б.

Царица усталая

Примечания

Читайте также: