СОДЕРЖАНИЕ:
СКАЗКА О ПОПЕ И О РАБОТНИКЕ ЕГО БАЛДЕ
Жил-был поп, Толоконный лоб. Пошел поп по базару Посмотреть кой-какого товару. Навстречу ему Балда Идет, сам не зная куда. ‘Что, батька, так рано поднялся? Чего ты взыскался?’ Поп ему в ответ: ‘Нужен мне работник: Повар, конюх и плотник. А где найти мне такого Служителя не слишком дорогого?’ Балда говорит: ‘Буду служить тебе славно, Усердно и очень исправно, В год за три щелка тебе по лбу, Есть же мне давай вареную полбу’. Призадумался поп, Стал себе почесывать лоб. Щелк щелку ведь розь. Да понадеялся он на русский авось. Поп говорит Балде: ‘Ладно. Не будет нам обоим накладно. Поживи-ка на моем подворье, Окажи свое усердие и проворье’. Живет Балда в поповом доме, Спит себе на соломе, Ест за четверых, Работает за семерых, До светла все у него пляшет, Лошадь запряжет, полосу вспашет, Печь затопит, все заготовит, закупит, Яичко испечет да сам и облупит. Попадья Балдой не нахвалится, Поповна о Балде лишь и печалится, Попенок зовет его тятей, Кашу заварит, нянчится с дитятей. Только поп один Балду не любит, Никогда его не приголубит, О расплате думает частенько, Время идет, и срок уж близенько. Поп ни ест, ни пьет, ночи не спит: Лоб у него заране трещит. Вот он попадье признается: ‘Так и так: что делать остается?’ Ум у бабы догадлив, На всякие хитрости повадлив. Попадья говорит: ‘Знаю средство, Как удалить от нас такое бедство: Закажи Балде службу, чтоб стало ему невмочь, А требуй, чтоб он ее исполнил точь-в-точь. Тем ты и лоб от расправы избавишь И Балду-то без расплаты отправишь’. Стало на сердце попа веселее, Начал он глядеть на Балду посмелее. Вот он кричит: ‘Поди-ка сюда, Верный мой работник Балда. Слушай: платить обязались черти Мне оброк по самой моей смерти, Лучшего б не надобно дохода, Да есть на них недоимки за три года. Как наешься ты своей полбы, Собери-ка с чертей оброк мне полный’. Балда, с попом понапрасну не споря, Пошел, сел у берега моря, Там он стал веревку крутить Да конец ее в море мочить. Вот из моря вылез старый Бес: ‘Зачем ты, Балда, к нам залез?’ — Да вот веревкой хочу море морщить, Да вас, проклятое племя, корчить. — Беса старого взяла тут унылость. ‘Скажи, за что такая немилость?’ — Как за что? Вы не плотите оброка, Не помните положеного срока, Вот ужо будет вам потеха, Вам, собакам, великая помеха. — ‘Балдушка, погоди ты морщить море, Оброк сполна ты получишь вскоре. Погоди, вышлю к тебе внука’. Балда мыслит: ‘Этого провести не штука!’ Вынырнул подосланный бесенок, Замяукал он, как голодный котенок: ‘Здравствуй, Балда мужичок, Какой тебе надобен оброк? Об оброке век мы не слыхали, Не было чертям такой печали. Ну, так и быть — возьми, да с уговору, С общего нашего приговору — Чтобы впредь не было никому горя: Кто скорее из нас обежит около моря, Тот и бери себе полный оброк, Между тем там приготовят мешок’. Засмеялся Балда лукаво: ‘Что ты это выдумал, право? Где тебе тягаться со мною, Со мною, с самим Балдою? Экого послали супостата! Подожди-ка моего меньшого брата’. Пошел Балда в ближний лесок, Поймал двух зайков, да в мешок. К морю опять он приходит, У моря бесенка находит. Держит Балда за уши одного зайку: ‘Попляши-тка ты под нашу балалайку: Ты, бесенок, еще молоденек, Со мною тягаться слабенек, Это было б лишь времени трата. Обгони-ка сперва моего брата. Раз, два, три! догоняй-ка’. Пустились бесенок и зайка: Бесенок по берегу морскому, А зайка в лесок до дому. Вот, море кругом обежавши, Высунув язык, мордку поднявши, Прибежал бесенок, задыхаясь, Весь мокрешенек, лапкой утираясь, Мысля: дело с Балдою сладит. Глядь — а Балда братца гладит, Приговаривая: ‘Братец мой любимый, Устал, бедняжка! отдохни, родимый’. Бесенок оторопел, Хвостик поджал, совсем присмирел. На братца поглядывает боком. ‘Погоди, — говорит, — схожу за оброком’. Пошел к деду, говорит: ‘Беда! Обогнал меня меньшой Балда!’ Старый Бес стал тут думать думу. А Балда наделал такого шуму, Что все море смутилось И волнами так и расходилось. Вылез бесенок: ‘Полно, мужичок, Вышлем тебе весь оброк — Только слушай. Видишь ты палку эту? Выбери себе любимую мету. Кто далее палку бросит, Тот пускай и оброк уносит. Что ж? боишься вывихнуть ручки? Чего ты ждешь?’ — Да жду вон этой тучки, Зашвырну туда твою палку, Да и начну с вами, чертями, свалку’. Испугался бесенок да к деду, Рассказывать про Балдову победу, А Балда над морем опять шумит Да чертям веревкой грозит. Вылез опять бесенок: ‘Что ты хлопочешь? Будет тебе оброк, коли захочешь…’ — Нет, говорит Балда, — Теперь моя череда, Условия сам назначу, Задам тебе, враженок, задачу. Посмотрим, какова у тебя сила. Видишь, там сивая кобыла? Кобылу подыми-тка ты, Да неси ее полверсты, Снесешь кобылу, оброк уж твой, Не снесешь кобылы, ан будет он мой. — Бедненькой бес Под кобылу подлез, Понатужился, Понапружился, Приподнял кобылу, два шага шагнул, На третьем упал, ножки протянул. А Балда ему: ‘Глупый ты бес, Куда ж ты за нами полез? И руками-то снести не смог, А я, смотри, снесу промеж ног’. Сел Балда на кобылку верхом, Да версту проскакал, так что пыль столбом. Испугался бесенок и к деду Пошел рассказывать про такую победу. Делать нечего — черти собрали оброк Да на Балду взвалили мешок. Идет Балда, покрякивает, А поп, завидя Балду, вскакивает, За попадью прячется, Со страху корячится. Балда его тут отыскал, Отдал оброк, платы требовать стал. Бедный поп Подставил лоб: С первого щелка Прыгнул поп до потолка, Со второго щелка Лишился поп языка, А с третьего щелка Вышибло ум у старика. А Балда приговаривал с укоризной: ‘Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной’.
СКАЗКА О МЕДВЕДИХЕ
Как весенней теплою порою Из-под утренней белой зорюшки, Что из лесу, из лесу из дремучего Выходила медведиха Со милыми детушками медвежатами Погулять, посмотреть, себя показать. Села медведиха под белой березою, Стали медвежата промеж собой играть, По муравушке валятися, Боротися, кувыркатися. Отколь ни возьмись мужик идет, Он во руках несет рогатину, А нож-то у него за поясом. А мешок-то у него за плечьми. Как завидела медведиха Мужика со рогатиной, Заревела медведиха, Стала кликать малых детушек, Своих глупых медвежатушек. — Ах вы детушки, медвежатушки, Перестаньте играть, валятися, Боротися, кувыркатися. Уж как знать на нас мужик идет. Становитесь, хоронитесь за меня. Уж как я вас мужику не выдам И сама мужику …. выем. Медвежатушки испугалися, За медведиху бросалися, А медведиха осержалася, На дыбы подымалася. А мужик-то он догадлив был, Он пускался на медведиху, Он сажал в нее рогатину, Что повыше пупа, пониже печени. Грянулась медведиха о сыру землю, А мужик-то ей брюхо порол, Брюхо порол, да шкуру сымал, Малых медвежатушек в мешок поклал, А поклавши-то домой пошел. ‘Вот тебе, жена, подарочек, Что медвежия шуба в пятьдесят рублев, А что вот тебе другой подарочек, Трои медвежата по пять рублев’. Не звоны пошли по городу, Пошли вести по всему по лесу, Дошли вести до медведя черно-бурого, Что убил мужик его медведиху, Распорол ей брюхо белое, Брюхо распорол да шкуру сымал, Медвежатушек в мешок поклал. В ту пору медведь запечалился, Голову повесил, голосом завыл Про свою ли сударушку, Черно-бурую медведиху. — Ах ты свет моя медведиха, На кого меня покинула, Вдовца печального, Вдовца горемычного? Уж как мне с тобой, моей боярыней, Веселой игры не игрывати, Милых детушек не родити, Медвежатушек не качати, Не качати, не баюкати. — В ту пору звери собиралися Ко тому ли медведю, к боярину. Приходили звери большие, Прибегали тут зверишки меньшие. Прибегал туто волк дворянин, У него-то зубы закусливые, У него-то глаза завистливые. Приходил тут бобр, торговый гость, У него-то бобра жирный хвост. Приходила ласточка дворяночка, Приходила белочка княгинечка, Приходила лисица подьячиха, Подьячиха, казначеиха, Приходил скоморох горностаюшка, Приходил байбак тут игумен, Живет он байбак позадь гумен. Прибегал тут зайка-смерд, Зайка беленький, зайка серенький. Приходил целовальник еж, Все-то еж он ежится, Все-то он щетинится.
СКАЗКА О ЦАРЕ САЛТАНЕ, О СЫНЕ ЕГО СЛАВНОМ
И МОГУЧЕМ БОГАТЫРЕ КНЯЗЕ ГВИДОНЕ
САЛТАНОВИЧЕ И О ПРЕКРАСНОЙ ЦАРЕВНЕ ЛЕБЕДИ
Три девицы под окном Пряли поздно вечерком. ‘Кабы я была царица, — Говорит одна девица, — То на весь крещеный мир Приготовила б я пир’. ‘Кабы я была царица, — Говорит ее сестрица, — То на весь бы мир одна Наткала я полотна’. ‘Кабы я была царица, — Третья молвила сестрица, — Я б для батюшки-царя Родила богатыря’. Только вымолвить успела, Дверь тихонько заскрыпела, И в светлицу входит царь, Стороны той государь. Во все время разговора Он стоял позадь забора, Речь последней по всему Полюбилася ему. ‘Здравствуй, красная девица, — Говорит он, — будь царица И роди богатыря Мне к исходу сентября. Вы ж, голубушки-сестрицы, Выбирайтесь из светлицы, Поезжайте вслед за мной, Вслед за мной и за сестрой: Будь одна из вас ткачиха, А другая повариха’. В сени вышел царь-отец. Все пустились во дворец. Царь недолго собирался: В тот же вечер обвенчался. Царь Салтан за пир честной Сел с царицей молодой, А потом честные гости На кровать слоновой кости Положили молодых И оставили одних. В кухне злится повариха, Плачет у станка ткачиха, И завидуют оне Государевой жене. А царица молодая, Дела вдаль не отлагая, С первой ночи понесла. В те поры война была. Царь Салтан, с женой простяся, На добра-коня садяся, Ей наказывал себя Поберечь, его любя. Между тем, как он далеко Бьется долго и жестоко, Наступает срок родин, Сына бог им дал в аршин, И царица над ребенком Как орлица над орленком, Шлет с письмом она гонца, Чтоб обрадовать отца. А ткачиха с поварихой, С сватьей бабой Бабарихой, Извести ее хотят, Перенять гонца велят, Сами шлют гонца другого Вот с чем от слова до слова: ‘Родила царица в ночь Не то сына, не то дочь, Не мышонка, не лягушку, А неведому зверюшку’. Как услышал царь-отец, Что донес ему гонец, В гневе начал он чудесить И гонца хотел повесить, Но, смягчившись на сей раз, Дал гонцу такой приказ: ‘Ждать царева возвращенья Для законного решенья’. Едет с грамотой гонец, И приехал наконец. А ткачиха с поварихой, С сватьей бабой Бабарихой, Обобрать его велят, Допьяна гонца поят И в суму его пустую Суют грамоту другую — И привез гонец хмельной В тот же день приказ такой: ‘Царь велит своим боярам, Времени не тратя даром, И царицу и приплод Тайно бросить в бездну вод’. Делать нечего: бояре, Потужив о государе И царице молодой, В спальню к ней пришли толпой. Объявили царску волю — Ей и сыну злую долю, Прочитали вслух указ, И царицу в тот же час В бочку с сыном посадили, Засмолили, покатили И пустили в Окиян — Так велел-де царь Салтан. В синем небе звезды блещут, В синем море волны хлещут, Туча по небу идет, Бочка по морю плывет. Словно горькая вдовица, Плачет, бьется в ней царица, И растет ребенок там Не по дням, а по часам. День прошел, царица вопит… А дитя волну торопит: ‘Ты, волна моя, волна! Ты гульлива и вольна, Плещешь ты, куда захочешь, Ты морские камни точишь, Топишь берег ты земли, Подымаешь корабли — Не губи ты нашу душу: Выплесни ты нас на сушу!’ И послушалась волна: Тут же на берег она Бочку вынесла легонько И отхлынула тихонько. Мать с младенцем спасена, Землю чувствует она. Но из бочки кто их вынет? Бог неужто их покинет? Сын на ножки поднялся, В дно головкой уперся, Понатужился немножко: ‘Как бы здесь на двор окошко Нам проделать?’ — молвил он, Вышиб дно и вышел вон. Мать и сын теперь на воле, Видят холм в широком поле, Море синее кругом, Дуб зеленый над холмом. Сын подумал: добрый ужин Был бы нам, однако, нужен. Ломит он у дуба сук И в тугой сгибает лук, Со креста снурок шелковый Натянул на лук дубовый, Тонку тросточку сломил, Стрелкой легкой завострил И пошел на край долины У моря искать дичины. К морю лишь подходит он, Вот и слышит будто стон… Видно на море не тихо, Смотрит — видит дело лихо: Бьется лебедь средь зыбей, Коршун носится над ней, Та бедняжка так и плещет, Воду вкруг мутит и хлещет… Тот уж когти распустил, Клев кровавый навострил… Но как раз стрела запела, В шею коршуна задела — Коршун в море кровь пролил, Лук царевич опустил, Смотрит: коршун в море тонет И не птичьим криком стонет, Лебедь около плывет, Злого коршуна клюет, Гибель близкую торопит, Бьет крылом и в море топит — И царевичу потом Молвит русским языком: ‘Ты, царевич, мой спаситель, Мой могучий избавитель, Не тужи, что за меня Есть не будешь ты три дня, Что стрела пропала в море, Это горе — все не горе. Отплачу тебе добром, Сослужу тебе потом: Ты не лебедь ведь избавил, Девицу в живых оставил, Ты не коршуна убил, Чародея подстрелил. Ввек тебя я не забуду: Ты найдешь меня повсюду, А теперь ты воротись, Не горюй и спать ложись’. Улетела лебедь-птица, А царевич и царица, Целый день проведши так, Лечь решились на тощак. Вот открыл царевич очи, Отрясая грезы ночи И дивясь, перед собой Видит город он большой, Стены с частыми зубцами, И за белыми стенами Блещут маковки церквей И святых монастырей. Он скорей царицу будит, Та как ахнет!.. ‘То ли будет? — Говорит он, — вижу я: Лебедь тешится моя’. Мать и сын идут ко граду. Лишь ступили за ограду, Оглушительный трезвон Поднялся со всех сторон: К ним народ навстречу валит, Хор церковный бога хвалит, В колымагах золотых Пышный двор встречает их, Все их громко величают И царевича венчают Княжей шапкой, и главой Возглашают над собой, И среди своей столицы, С разрешения царицы, В тот же день стал княжить он И нарекся: князь Гвидон. Ветер на море гуляет И кораблик подгоняет, Он бежит себе в волнах На раздутых парусах. Корабельщики дивятся, На кораблике толпятся, На знакомом острову Чудо видят наяву: Город новый златоглавый, Пристань с крепкою заставой, Пушки с пристани палят, Кораблю пристать велят. Пристают к заставе гости, Князь Гвидон зовет их в гости, Их он кормит и поит И ответ держать велит: ‘Чем вы, гости, торг ведете И куда теперь плывете?’ Корабельщики в ответ: ‘Мы объехали весь свет, Торговали соболями, Чернобурыми лисами, А теперь нам вышел срок, Едем прямо на восток, Мимо острова Буяна, В царство славного Салтана…’ Князь им вымолвил тогда: ‘Добрый путь вам, господа, По морю по Окияну К славному царю Салтану, От меня ему поклон’. Гости в путь, а князь Гвидон С берега душой печальной Провожает бег их дальный, Глядь — поверх текучих вод Лебедь белая плывет. ‘Здравствуй, князь ты мой прекрасный! Что ты тих, как день ненастный? Опечалился чему?’ — Говорит она ему. Князь печально отвечает: ‘Грусть-тоска меня съедает, Одолела молодца: Видеть я б хотел отца’. Лебедь князю: ‘Вот в чем горе! Ну, послушай: хочешь в море Полететь за кораблем? Будь же, князь, ты комаром’. И крылами замахала, Воду с шумом расплескала И обрызгала его С головы до ног всего. Тут он в точку уменьшился, Комаром оборотился, Полетел и запищал, Судно на море догнал, Потихоньку опустился На корабль — и в щель забился. Ветер весело шумит, Судно весело бежит Мимо острова Буяна, К царству славного Салтана, И желанная страна Вот уж издали видна. Вот на берег вышли гости, Царь Салтан зовет их в гости, И за ними во дворец Полетел наш удалец. Видит: весь сияя в злате, Царь Салтан сидит в палате На престоле и в венце С грустной думой на лице, А ткачиха с поварихой, С сватьей бабой Бабарихой, Около царя сидят И в глаза ему глядят. Царь Салтан гостей сажает За свой стол и вопрошает: ‘Ой вы, гости-господа, Долго ль ездили? куда? Ладно ль за морем, иль худо? И какое в свете чудо?’ Корабельщики в ответ: ‘Мы объехали весь свет, За морем житье не худо, В свете ж вот какое чудо: В море остров был крутой, Не привальный, не жилой, Он лежал пустой равниной, Рос на нем дубок единый, А теперь стоит на нем Новый город со дворцом, С златоглавыми церквами, С теремами и садами, А сидит в нем князь Гвидон, Он прислал тебе поклон’. Царь Салтан дивится чуду, Молвит он: ‘Коль жив я буду, Чудный остров навещу, У Гвидона погощу’. А ткачиха с поварихой, С сватьей бабой Бабарихой, Не хотят его пустить Чудный остров навестить. ‘Уж диковинка, ну право, — Подмигнув другим лукаво, Повариха говорит, — Город у моря стоит! Знайте, вот что не безделка: Ель в лесу, под елью белка, Белка песенки поет И орешки все грызет, А орешки не простые, Все скорлупки золотые, Ядра — чистый изумруд, Вот что чудом-то зовут’. Чуду царь Салтан дивится, А комар-то злится, злится — И впился комар как раз Тетке прямо в правый глаз. Повариха побледнела, Обмерла и окривела. Слуги, сватья и сестра С криком ловят комара. ‘Распроклятая ты мошка! Мы тебя!..’ А он в окошко, Да спокойно в свой удел Через море полетел. Снова князь у моря ходит, С синя моря глаз не сводит, Глядь — поверх текучих вод Лебедь белая плывет. ‘Здравствуй, князь ты мой прекрасный! Что ж ты тих, как день ненастный? Опечалился чему?’ — Говорит она ему. Князь Гвидон ей отвечает: ‘Грусть-тоска меня съедает, Чудо чудное завесть Мне б хотелось. Где-то есть Ель в лесу, под елью белка, Диво, право, не безделка — Белка песенки поет, Да орешки все грызет, А орешки не простые, Все скорлупки золотые, Ядра — чистый изумруд, Но, быть может, люди врут’. Князю лебедь отвечает: ‘Свет о белке правду бает, Это чудо знаю я, Полно, князь, душа моя, Не печалься, рада службу Оказать тебе я в дружбу’. С ободренною душой Князь пошел себе домой, Лишь ступил на двор широкий — Что ж? под елкою высокой, Видит, белочка при всех Золотой грызет орех, Изумрудец вынимает, А скорлупку собирает, Кучки равные кладет И с присвисточкой поет При честном при всем народе: Во саду ли, в огороде. Изумился князь Гвидон. ‘Ну, спасибо, — молвил он, — Ай да лебедь — дай ей боже, Что и мне, веселье то же’. Князь для белочки потом Выстроил хрустальный дом, Караул к нему приставил И притом дьяка заставил Строгий счет орехам весть. Князю прибыль, белке честь. Ветер по морю гуляет И кораблик подгоняет, Он бежит себе в волнах На поднятых парусах Мимо острова крутого, Мимо города большого: Пушки с пристани палят, Кораблю пристать велят. Пристают к заставе гости, Князь Гвидон зовет их в гости, Их и кормит и поит И ответ держать велит: ‘Чем вы, гости, торг ведете И куда теперь плывете?’ Корабельщики в ответ: ‘Мы объехали весь свет, Торговали мы конями, Все донскими жеребцами, А теперь нам вышел срок — И лежит нам путь далек: Мимо острова Буяна, В царство славного Салтана…’ Говорит им князь тогда: ‘Добрый путь вам, господа, По морю по Окияну К славному царю Салтану, Да скажите: князь Гвидон Шлет царю-де свой поклон’. Гости князю поклонились, Вышли вон и в путь пустились. К морю князь — а лебедь там Уж гуляет по волнам. Молит князь: душа-де просит, Так и тянет и уносит… Вот опять она его Вмиг обрызгала всего: В муху князь оборотился, Полетел и опустился Между моря и небес На корабль — и в щель залез. Ветер весело шумит, Судно весело бежит Мимо острова Буяна, В царство славного Салтана — И желанная страна Вот уж издали видна, Вот на берег вышли гости, Царь Салтан зовет их в гости, И за ними во дворец Полетел наш удалец. Видит: весь сияя в злате, Царь Салтан сидит в палате На престоле и в венце, С грустной думой на лице. А ткачиха с Бабарихой Да с кривою поварихой Около царя сидят, Злыми жабами глядят. Царь Салтан гостей сажает За свой стол и вопрошает: ‘Ой вы, гости-господа, Долго ль ездили? куда? Ладно ль за морем, иль худо, И какое в свете чудо?’ Корабельщики в ответ: ‘Мы объехали весь свет, За морем житье не худо, В свете ж вот какое чудо: Остров на море лежит, Град на острове стоит С златоглавыми церквами, С теремами да садами, Ель растет перед дворцом, А под ней хрустальный дом, Белка там живет ручная, Да затейница какая! Белка песенки поет, Да орешки все грызет, А орешки не простые, Все скорлупки золотые, Ядра — чистый изумруд, Слуги белку стерегут, Служат ей прислугой разной — И приставлен дьяк приказный Строгий счет орехам весть, Отдает ей войско честь, Из скорлупок льют монету, Да пускают в ход по свету, Девки сыплют изумруд В кладовые, да под спуд, Все в том острове богаты, Изоб нет, везде палаты, А сидит в нем князь Гвидон, Он прислал тебе поклон’. Царь Салтан дивится чуду. ‘Если только жив я буду, Чудный остров навещу, У Гвидона погощу’. А ткачиха с поварихой, С сватьей бабой Бабарихой, Не хотят его пустить Чудный остров навестить. Усмехнувшись исподтиха, Говорит царю ткачиха: ‘Что тут дивного? ну, вот! Белка камушки грызет, Мечет золото и в груды Загребает изумруды, Этим нас не удивишь, Правду ль, нет ли говоришь. В свете есть иное диво: Море вздуется бурливо, Закипит, подымет вой, Хлынет на берег пустой, Разольется в шумном беге, И очутятся на бреге, В чешуе, как жар горя, Тридцать три богатыря, Все красавцы удалые, Великаны молодые, Все равны, как на подбор, С ними дядька Черномор. Это диво, так уж диво, Можно молвить справедливо!’ Гости умные молчат, Спорить с нею не хотят. Диву царь Салтан дивится, А Гвидон-то злится, злится… Зажужжал он и как раз Тетке сел на левый глаз, И ткачиха побледнела: ‘Ай!’ и тут же окривела, Все кричат: ‘Лови, лови, Да дави ее, дави… Вот ужо! постой немножко, Погоди…’ А князь в окошко, Да спокойно в свой удел Через море прилетел. Князь у синя моря ходит, С синя моря глаз не сводит, Глядь — поверх текучих вод Лебедь белая плывет. ‘Здравствуй, князь ты мой прекрасный! Что ты тих, как день ненастный? Опечалился чему?’ — Говорит она ему. Князь Гвидон ей отвечает: ‘Грусть-тоска меня съедает — Диво б дивное хотел Перенесть я в мой удел’. ‘А какое ж это диво?’ — Где-то вздуется бурливо Окиян, подымет вой, Хлынет на берег пустой, Расплеснется в шумном беге, И очутятся на бреге, В чешуе, как жар горя, Тридцать три богатыря, Все красавцы молодые, Великаны удалые, Все равны, как на подбор, С ними дядька Черномор. Князю лебедь отвечает: ‘Вот что, князь, тебя смущает? Не тужи, душа моя, Это чудо знаю я. Эти витязи морские Мне ведь братья все родные. Не печалься же, ступай, В гости братцев поджидай’. Князь пошел, забывши горе, Сел на башню, и на море Стал глядеть он, море вдруг Всколыхалося вокруг, Расплескалось в шумном беге И оставило на бреге Тридцать три богатыря, В чешуе, как жар горя, Идут витязи четами, И, блистая сединами, Дядька впереди идет И ко граду их ведет. С башни князь Гвидон сбегает, Дорогих гостей встречает, Второпях народ бежит, Дядька князю говорит: ‘Лебедь нас к тебе послала И наказом наказала Славный город твой хранить И дозором обходить. Мы отныне ежеденно Вместе будем непременно У высоких стен твоих Выходить из вод морских, Так увидимся мы вскоре, А теперь пора нам в море, Тяжек воздух нам земли’. Все потом домой ушли. Ветер по морю гуляет И кораблик подгоняет, Он бежит себе в волнах На поднятых парусах Мимо острова крутого, Мимо города большого, Пушки с пристани палят, Кораблю пристать велят. Пристают к заставе гости. Князь Гвидон зовет их в гости, Их и кормит и поит И ответ держать велит: ‘Чем вы, гости, торг ведете? И куда теперь плывете?’ Корабельщики в ответ: ‘Мы объехали весь свет, Торговали мы булатом, Чистым серебром и златом, И теперь нам вышел срок, А лежит нам путь далек, Мимо острова Буяна, В царство славного Салтана’. Говорит им князь тогда: ‘Добрый путь вам, господа, По морю по Окияну К славному царю Салтану. Да скажите ж: князь Гвидон Шлет-де свой царю поклон’. Гости князю поклонились, Вышли вон и в путь пустились. К морю князь, а лебедь там Уж гуляет по волнам. Князь опять: душа-де просит… Так и тянет и уносит… И опять она его Вмиг обрызгала всего. Тут он очень уменьшился, Шмелем князь оборотился, Полетел и зажужжал, Судно на море догнал, Потихоньку опустился На корму — и в щель забился. Ветер весело шумит, Судно весело бежит Мимо острова Буяна, В царство славного Салтана, И желанная страна Вот уж издали видна. Вот на берег вышли гости. Царь Салтан зовет их в гости, И за ними во дворец Полетел наш удалец. Видит, весь сияя в злате, Царь Салтан сидит в палате На престоле и в венце, С грустной думой на лице. А ткачиха с поварихой, С сватьей бабой Бабарихой, Около царя сидят — Четырьмя все три глядят. Царь Салтан гостей сажает За свой стол и вопрошает: ‘Ой вы, гости-господа, Долго ль ездили? куда? Ладно ль за морем иль худо? И какое в свете чудо?’ Корабельщики в ответ: ‘Мы объехали весь свет, За морем житье не худо, В свете ж вот какое чудо: Остров на море лежит, Град на острове стоит, Каждый день идет там диво: Море вздуется бурливо, Закипит, подымет вой, Хлынет на берег пустой, Расплеснется в скором беге — И останутся на бреге Тридцать три богатыря, В чешуе златой горя, Все красавцы молодые, Великаны удалые, Все равны, как на подбор, Старый дядька Черномор С ними из моря выходит И попарно их выводит, Чтобы остров тот хранить И дозором обходить — И той стражи нет надежней, Ни храбрее, ни прилежней. А сидит там князь Гвидон, Он прислал тебе поклон’. Царь Салтан дивится чуду. ‘Коли жив я только буду, Чудный остров навещу И у князя погощу’. Повариха и ткачиха Ни гугу — но Бабариха Усмехнувшись говорит: ‘Кто нас этим удивит? Люди из моря выходят И себе дозором бродят! Правду ль бают, или лгут, Дива я не вижу тут. В свете есть такие ль дива? Вот идет молва правдива: За морем царевна есть, Что не можно глаз отвесть: Днем свет божий затмевает, Ночью землю освещает, Месяц под косой блестит, А во лбу звезда горит. А сама-то величава, Выплывает, будто пава, А как речь-то говорит, Словно реченька журчит. Молвить можно справедливо, Это диво, так уж диво’. Гости умные молчат: Спорить с бабой не хотят. Чуду царь Салтан дивится — А царевич хоть и злится, Но жалеет он очей Старой бабушки своей: Он над ней жужжит, кружится — Прямо на нос к ней садится, Нос ужалил богатырь: На носу вскочил волдырь. И опять пошла тревога: ‘Помогите, ради бога! Караул! лови, лови, Да дави его, дави… Вот ужо! пожди немножко, Погоди!..’ А шмель в окошко, Да спокойно в свой удел Через море полетел. Князь у синя моря ходит, С синя моря глаз не сводит, Глядь — поверх текучих вод Лебедь белая плывет. ‘Здравствуй, князь ты мой прекрасный! Что ж ты тих, как день ненастный? Опечалился чему?’ — Говорит она ему. Князь Гвидон ей отвечает: ‘Грусть-тоска меня съедает: Люди женятся, гляжу, Неженат лишь я хожу’. — А кого же на примете Ты имеешь? — ‘Да на свете, Говорят, царевна есть, Что не можно глаз отвесть. Днем свет божий затмевает, Ночью землю освещает — Месяц под косой блестит, А во лбу звезда горит. А сама-то величава, Выступает, будто пава, Сладку речь-то говорит, Будто реченька журчит. Только, полно, правда ль это?’ Князь со страхом ждет ответа. Лебедь белая молчит И, подумав, говорит: ‘Да! такая есть девица. Но жена не рукавица: С белой ручки не стряхнешь, Да за пояс не заткнешь. Услужу тебе советом — Слушай: обо всем об этом Пораздумай ты путем, Не раскаяться б потом’. Князь пред нею стал божиться, Что пора ему жениться, Что об этом обо всем Передумал он путем, Что готов душою страстной За царевною прекрасной Он пешком идти отсель Хоть за тридевять земель. Лебедь тут, вздохнув глубоко, Молвила: ‘Зачем далеко? Знай, близка судьба твоя, Ведь царевна эта — я’. Тут она, взмахнув крылами, Полетела над волнами И на берег с высоты Опустилася в кусты, Встрепенулась, отряхнулась И царевной обернулась: Месяц под косой блестит, А во лбу звезда горит, А сама-то величава, Выступает, будто пава, А как речь-то говорит, Словно реченька журчит. Князь царевну обнимает, К белой груди прижимает И ведет ее скорей К милой матушки своей. Князь ей в ноги, умоляя: ‘Государыня-родная! Выбрал я жену себе, Дочь послушную тебе, Просим оба разрешенья, Твоего благословенья: Ты детей благослови Жить в совете и любви’. Над главою их покорной Мать с иконой чудотворной Слезы льет и говорит: ‘Бог вас, дети, наградит’. Князь не долго собирался, На царевне обвенчался, Стали жить да поживать, Да приплода поджидать. Ветер по морю гуляет И кораблик подгоняет, Он бежит себе в волнах На раздутых парусах Мимо острова крутого, Мимо города большого, Пушки с пристани палят, Кораблю пристать велят. Пристают к заставе гости. Князь Гвидон зовет их в гости, Он их кормит и поит И ответ держать велит: ‘Чем вы, гости, торг ведете И куда теперь плывете?’ Корабельщики в ответ: ‘Мы объехали весь свет, Торговали мы недаром Неуказанным товаром, А лежит нам путь далек: Восвояси на восток, Мимо острова Буяна, В царство славного Салтана’. Князь им вымолвил тогда: ‘Добрый путь вам, господа, По морю по Окияну К славному дарю Салтану, Да напомните ему, Государю своему: К нам он в гости обещался, А доселе не собрался — Шлю ему я свой поклон’. Гости в путь, а князь Гвидон Дома на сей раз остался И с женою не расстался. Ветер весело шумит, Судно весело бежит Мимо острова Буяна К царству славного Салтана, И знакомая страна Вот уж издали видна. Вот на берег вышли гости. Царь Салтан зовет их в гости. Гости видят: во дворце Царь сидит в своем венце, А ткачиха с поварихой, С сватьей бабой Бабарихой, Около царя сидят, Четырьмя все три глядят. Царь Салтан гостей сажает За свой стол и вопрошает: ‘Ой вы, гости-господа, Долго ль ездили? куда? Ладно ль за морем, иль худо? И какое в свете чудо?’ Корабельщики в ответ: ‘Мы объехали весь свет, За морем житье не худо, В свете ж вот какое чудо: Остров на море лежит, Град на острове стоит, С златоглавыми церквами, С теремами и садами, Ель растет перед дворцом, А под ней хрустальный дом, Белка в нем живет ручная, Да чудесница какая! Белка песенки поет Да орешки все грызет, А орешки не простые, Скорлупы-то золотые, Ядра — чистый изумруд, Белку холят, берегут. Там еще другое диво: Море вздуется бурливо, Закипит, подымет вой, Хлынет на берег пустой, Расплеснется в скором беге, И очутятся на бреге, В чешуе, как жар горя, Тридцать три богатыря, Все красавцы удалые, Великаны молодые, Все равны, как на подбор — С ними дядька Черномор. И той стражи нет надежней, Ни храбрее, ни прилежней. А у князя женка есть, Что не можно глаз отвесть: Днем свет божий затмевает, Ночью землю освещает, Месяц под косой блестит, А во лбу звезда горит. Князь Гвидон тот город правит, Всяк его усердно славит, Он прислал тебе поклон, Да тебе пеняет он: К нам-де в гости обещался, А доселе не собрался’. Тут уж царь не утерпел, Снарядить он флот велел. А ткачиха с поварихой, С сватьей бабой Бабарихой, Не хотят царя пустить Чудный остров навестить. Но Салтан им не внимает И как раз их унимает: ‘Что я? царь или дитя? — Говорит он не шутя: — Нынче ж еду!’ — Тут он топнул, Вышел вон и дверью хлопнул. Под окном Гвидон сидит, Молча на море глядит: Не шумит оно, не хлещет, Лишь едва, едва трепещет, И в лазоревой дали Показались корабли: По равнинам Окияна Едет флот царя Салтана. Князь Гвидон тогда вскочил, Громогласно возопил: ‘Матушка моя родная! Ты, княгиня молодая! Посмотрите вы туда: Едет батюшка сюда’. Флот уж к острову подходит. Князь Гвидон трубу наводит: Царь на палубе стоит И в трубу на них глядит, С ним ткачиха с поварихой, С сватьей бабой Бабарихой, Удивляются оне Незнакомой стороне. Разом пушки запалили, В колокольнях зазвонили, К морю сам идет Гвидон, Там царя встречает он С поварихой и ткачихой, С сватьей бабой Бабарихой, В город он повел царя, Ничего не говоря. Все теперь идут в палаты: У ворот блистают латы, И стоят в глазах царя Тридцать три богатыря, Все красавцы молодые, Великаны удалые, Все равны, как на подбор, С ними дядька Черномор. Царь ступил на двор широкой: Там под елкою высокой Белка песенку поет, Золотой орех грызет, Изумрудец вынимает И в мешечек опускает, И засеян двор большой Золотою скорлупой. Гости дале — торопливо Смотрят — что ж? княгиня — диво: Под косой луна блестит, А во лбу звезда горит, А сама-то величава, Выступает, будто пава, И свекровь свою ведет. Царь глядит — и узнает… В нем взыграло ретивое! ‘Что я вижу? что такое? Как!’ — и дух в нем занялся… Царь слезами залился, Обнимает он царицу, И сынка, и молодицу, И садятся все за стол, И веселый пир пошел. А ткачиха с поварихой, С сватьей бабой Бабарихой, Разбежались по углам, Их нашли насилу там. Тут во всем они признались, Повинились, разрыдались, Царь для радости такой Отпустил всех трех домой. День прошел — царя Салтана Уложили спать вполпьяна. Я там был, мед, пиво пил — И усы лишь обмочил.
СКАЗКА О РЫБАКЕ И РЫБКЕ
Жил старик со своею старухой У самого синего моря, Они жили в ветхой землянке Ровно тридцать лет и три года. Старик ловил неводом рыбу, Старуха пряла свою пряжу. Раз он в море закинул невод, — Пришел невод с одною тиной. Он в другой раз закинул невод, Пришел невод с травой морскою. В третий раз закинул он невод, — Пришел невод с одною рыбкой, С непростою рыбкой, — золотою. Как взмолится золотая рыбка! Голосом молвит человечьим: ‘Отпусти ты, старче, меня в море, Дорогой за себя дам откуп: Откуплюсь чем только пожелаешь.’ Удивился старик, испугался: Он рыбачил тридцать лет и три года И не слыхивал, чтоб рыба говорила. Отпустил он рыбку золотую И сказал ей ласковое слово: ‘Бог с тобою, золотая рыбка! Твоего мне откупа не надо, Ступай себе в синее море, Гуляй там себе на просторе’. Воротился старик ко старухе, Рассказал ей великое чудо. ‘Я сегодня поймал было рыбку, Золотую рыбку, не простую, По-нашему говорила рыбка, Домой в море синее просилась, Дорогою ценою откупалась: Откупалась чем только пожелаю. Не посмел я взять с нее выкуп, Так пустил ее в синее море’. Старика старуха забранила: ‘Дурачина ты, простофиля! Не умел ты взять выкупа с рыбки! Хоть бы взял ты с нее корыто, Наше-то совсем раскололось’. Вот пошел он к синему морю, Видит, — море слегка разыгралось. Стал он кликать золотую рыбку, Приплыла к нему рыбка и спросила: ‘Чего тебе надобно, старче?’ Ей с поклоном старик отвечает: ‘Смилуйся, государыня рыбка, Разбранила меня моя старуха, Не дает старику мне покою: Надобно ей новое корыто, Наше-то совсем раскололось’. Отвечает золотая рыбка: ‘Не печалься, ступай себе с богом, Будет вам новое корыто’. Воротился старик ко старухе, У старухи новое корыто. Еще пуще старуха бранится: ‘Дурачина ты, простофиля! Выпросил, дурачина, корыто! В корыте много ль корысти? Воротись, дурачина, ты к рыбке, Поклонись ей, выпроси уж избу’. Вот пошел он к синему морю, Стал он кликать золотую рыбку, Приплыла к нему рыбка, спросила: ‘Чего тебе надобно, старче?’ Ей старик с поклоном отвечает: ‘Смилуйся, государыня рыбка! Еще пуще старуха бранится, Не дает старику мне покою: Избу просит сварливая баба’. Отвечает золотая рыбка: ‘Не печалься, ступай себе с богом, Так и быть: изба вам уж будет’. Пошел он ко своей землянке, А землянки нет уж и следа, Перед ним изба со светелкой, С кирпичною, беленою трубою, С дубовыми, тесовыми вороты. Старуха сидит под окошком, На чем свет стоит мужа ругает. ‘Дурачина ты, прямой простофиля! Выпросил, простофиля, избу! Воротись, поклонися рыбке: Не хочу быть черной крестьянкой, Хочу быть столбовою дворянкой’. Пошел старик к синему морю, (Не спокойно синее море.) Стал он кликать золотую рыбку. Приплыла к нему рыбка, спросила: ‘Чего тебе надобно, старче?’ Ей с поклоном старик отвечает: ‘Смилуйся, государыня рыбка! Пуще прежнего старуха вздурилась, Не дает старику мне покою: Уж не хочет быть она крестьянкой, Хочет быть столбовою дворянкой’. Отвечает золотая рыбка: ‘Не печалься, ступай себе с богом’. Воротился старик ко старухе. Что ж он видит? Высокий терем. На крыльце стоит его старуха В дорогой собольей душегрейке, Парчовая на маковке кичка, Жемчуги огрузили шею, На руках золотые перстни, На ногах красные сапожки. Перед нею усердные слуги, Она бьет их, за чупрун таскает. Говорит старик своей старухе: ‘Здравствуй, барыня сударыня дворянка! Чай, теперь твоя душенька довольна’. На него прикрикнула старуха, На конюшне служить его послала. Вот неделя, другая проходит, Еще пуще старуха вздурилась: Опять к рыбке старика посылает. ‘Воротись, поклонися рыбке: Не хочу быть столбовою дворянкой, А хочу быть вольною царицей’. Испугался старик, взмолился: ‘Что ты, баба, белены объелась? Ни ступить, ни молвить не умеешь, Насмешишь ты целое царство’. Осердилася пуще старуха, По щеке ударила мужа. ‘Как ты смеешь, мужик, спорить со мною, Со мною, дворянкой столбовою? — Ступай к морю, говорят тебе честью, Не пойдешь, поведут поневоле’. Старичок отправился к морю, (Почернело синее море.) Стал он кликать золотую рыбку. Приплыла к нему рыбка, спросила: ‘Чего тебе надобно, старче?’ Ей с поклоном старик отвечает: ‘Смилуйся, государыня рыбка! Опять моя старуха бунтует: Уж не хочет быть она дворянкой, Хочет быть вольною царицей’. Отвечает золотая рыбка: ‘Не печалься, ступай себе с богом! Добро! будет старуха царицей!’ Старичок к старухе воротился. Что ж? пред ним царские палаты. В палатах видит свою старуху, За столом сидит она царицей, Служат ей бояре да дворяне, Наливают ей заморские вины, Заедает она пряником печатным, Вкруг ее стоит грозная стража, На плечах топорики держат. Как увидел старик, — испугался! В ноги он старухе поклонился, Молвил: ‘Здравствуй, грозная царица! Ну, теперь твоя душенька довольна’. На него старуха не взглянула, Лишь с очей прогнать его велела. Подбежали бояре и дворяне, Старика взашеи затолкали. А в дверях-то стража подбежала, Топорами чуть не изрубила. А народ-то над ним насмеялся: ‘Поделом тебе, старый невежа! Впредь тебе, невежа, наука: Не садися не в свои сани!’ Вот неделя, другая проходит, Еще пуще старуха вздурилась: Царедворцев за мужем посылает, Отыскали старика, привели к ней. Говорит старику старуха: ‘Воротись, поклонися рыбке. Не хочу быть вольною царицей, Хочу быть владычицей морскою, Чтобы жить мне в Окияне-море, Чтоб служила мне рыбка золотая И была б у меня на посылках’. Старик не осмелился перечить, Не дерзнул поперек слова молвить. Вот идет он к синему морю, Видит, на море черная буря: Так и вздулись сердитые волны, Так и ходят, так воем и воют. Стал он кликать золотую рыбку. Приплыла к нему рыбка, спросила: ‘Чего тебе надобно, старче?’ Ей старик с поклоном отвечает: ‘Смилуйся, государыня рыбка! Что мне делать с проклятою бабой? Уж не хочет быть она царицей, Хочет быть владычицей морскою, Чтобы жить ей в Окияне-море, Чтобы ты сама ей служила И была бы у ней на посылках’. Ничего не сказала рыбка, Лишь хвостом по воде плеснула И ушла в глубокое море. Долго у моря ждал он ответа, Не дождался, к старухе воротился — Глядь: опять перед ним землянка, На пороге сидит его старуха, А пред нею разбитое корыто.
СКАЗКА О МЕРТВОЙ ЦАРЕВНЕ И О СЕМИ БОГАТЫРЯХ
Царь с царицею простился, В путь-дорогу снарядился, И царица у окна Села ждать его одна. Ждет-пождет с утра до ночи, Смотрит в поле, инда очи Разболелись глядючи С белой зори до ночи, Не видать милого друга! Только видит: вьется вьюга, Снег валится на поля, Вся белешенька земля. Девять месяцев проходит, С поля глаз она не сводит. Вот в сочельник в самый, в ночь Бог дает царице дочь. Рано утром гость желанный, День и ночь так долго жданный, Издалеча наконец Воротился царь-отец. На него она взглянула, Тяжелешенько вздохнула, Восхищенья не снесла, И к обедне умерла. Долго царь был неутешен, Но как быть? и он был грешен, Год прошел как сон пустой, Царь женился на другой. Правду молвить, молодица Уж и впрямь была царица: Высока, стройна, бела, И умом и всем взяла, Но зато горда, ломлива, Своенравна и ревнива. Ей в приданое дано Было зеркальце одно, Свойство зеркальце имело: Говорить оно умело. С ним одним она была Добродушна, весела, С ним приветливо шутила И, красуясь, говорила: ‘Свет мой, зеркальце! скажи Да всю правду доложи: Я ль на свете всех милее, Всех румяней и белее?’ И ей зеркальце в ответ: ‘Ты, конечно, спору нет, Ты, царица, всех милее, Всех румяней и белее’. И царица хохотать, И плечами пожимать, И подмигивать глазами, И прищелкивать перстами, И вертеться подбочась, Гордо в зеркальце глядясь. Но царевна молодая, Тихомолком расцветая, Между тем росла, росла, Поднялась — и расцвела, Белолица, черноброва, Нраву кроткого такого. И жених сыскался ей, Королевич Елисей. Сват приехал, царь дал слово, А приданое готово: Семь торговых городов Да сто сорок теремов. На девичник собираясь, Вот царица, наряжаясь Перед зеркальцем своим, Перемолвилася с ним: ‘Я ль, скажи мне, всех милее, Всех румяней и белее?’ Что же зеркальце в ответ? ‘Ты прекрасна, спору нет, Но царевна всех милее, Всех румяней и белее’. Как царица отпрыгнет, Да как ручку замахнет, Да по зеркальцу как хлопнет, Каблучком-то как притопнет!.. ‘Ах ты, мерзкое стекло! Это врешь ты мне на зло. Как тягаться ей со мною? Я в ней дурь-то успокою. Вишь какая подросла! И не диво, что бела: Мать брюхатая сидела Да на снег лишь и глядела! Но скажи: как можно ей Быть во всем меня милей? Признавайся: всех я краше. Обойди все царство наше, Хоть весь мир, мне ровной нет. Так ли?’ Зеркальце в ответ: ‘А царевна все ж милее, Все ж румяней и белее’. Делать нечего. Она, Черной зависти полна, Бросив зеркальце под лавку, Позвала к себе Чернавку И наказывает ей, Сенной девушке своей, Весть царевну в глушь лесную И, связав ее, живую Под сосной оставить там На съедение волкам. Черт ли сладит с бабой гневной? Спорить нечего. С царевной Вот Чернавка в лес пошла И в такую даль свела, Что царевна догадалась, И до смерти испугалась, И взмолилась: ‘Жизнь моя! В чем, скажи, виновна я? Не губи меня, девица! А как буду я царица, Я пожалую тебя’. Та, в душе ее любя, Не убила, не связала, Отпустила и сказала: ‘Не кручинься, бог с тобой’. А сама пришла домой. ‘Что? — сказала ей царица, — Где красавица девица?’ — Там, в лесу, стоит одна, — Отвечает ей она. — Крепко связаны ей локти, Попадется зверю в когти, Меньше будет ей терпеть, Легче будет умереть. И молва трезвонить стала: Дочка царская пропала! Тужит бедный царь по ней. Королевич Елисей, Помолясь усердно богу, Отправляется в дорогу За красавицей душой, За невестой молодой. Но невеста молодая, До зари в лесу блуждая, Между тем все шла да шла И на терем набрела. Ей на встречу пес, залая, Прибежал и смолк, играя, В ворота вошла она, На подворье тишина. Пес бежит за ней, ласкаясь, А царевна, подбираясь, Поднялася на крыльцо И взялася за кольцо, Дверь тихонько отворилась, И царевна очутилась В светлой горнице, кругом Лавки, крытые ковром, Под святыми стол дубовый, Печь с лежанкой изразцовой. Видит девица, что тут Люди добрые живут, Знать, не будет ей обидно! Никого меж тем не видно. Дом царевна обошла, Все порядком убрала, Засветила богу свечку, Затопила жарко печку, На полати взобралась И тихонько улеглась. Час обеда приближался, Топот по двору раздался: Входят семь богатырей, Семь румяных усачей. Старший молвил: ‘Что за диво! Все так чисто и красиво. Кто-то терем прибирал Да хозяев поджидал. Кто же? Выдь и покажися, С нами честно подружися. Коль ты старый человек, Дядей будешь нам навек. Коли парень ты румяный, Братец будешь нам названый. Коль старушка, будь нам мать, Так и станем величать. Коли красная девица, Будь нам милая сестрица’. И царевна к ним сошла, Честь хозяям отдала, В пояс низко поклонилась, Закрасневшись, извинилась, Что-де в гости к ним зашла, Хоть звана и не была. Вмиг по речи те спознали, Что царевну принимали, Усадили в уголок, Подносили пирожок, Рюмку полну наливали, На подносе подавали. От зеленого вина Отрекалася она, Пирожок лишь разломила, Да кусочек прикусила, И с дороги отдыхать Отпросилась на кровать. Отвели они девицу Вверх во светлую светлицу И оставили одну, Отходящую ко сну. День за днем идет, мелькая, А царевна молодая Все в лесу, не скучно ей У семи богатырей. Перед утренней зарею Братья дружною толпою Выезжают погулять, Серых уток пострелять, Руку правую потешить, Сорочина в поле спешить, Иль башку с широких плеч У татарина отсечь, Или вытравить из леса Пятигорского черкеса. А хозяюшкой она В терему меж тем одна Приберет и приготовит. Им она не прекословит, Не перечут ей они. Так идут за днями дни. Братья милую девицу Полюбили. К ней в светлицу Раз, лишь только рассвело, Всех их семеро вошло. Старший молвил ей: ‘Девица, Знаешь: всем ты нам сестрица, Всех нас семеро, тебя Все мы любим, за себя Взять тебя мы все бы ради, Да нельзя, так бога ради Помири нас как-нибудь: Одному женою будь, Прочим ласковой сестрою. Что ж качаешь головою? Аль отказываешь нам? Аль товар не по купцам?’ ‘Ой вы, молодцы честные, Братцы вы мои родные, — Им царевна говорит, — Коли лгу, пусть бог велит Не сойти живой мне с места. Как мне быть? ведь я невеста. Для меня вы все равны, Все удалы, все умны, Всех я вас люблю сердечно, Но другому я навечно Отдана. Мне всех милей Королевич Елисей’. Братья молча постояли Да в затылке почесали. ‘Спрос не грех. Прости ты нас, — Старший молвил поклонясь, — Коли так, не заикнуся Уж о том’. — ‘Я не сержуся, — Тихо молвила она, — И отказ мой не вина’. Женихи ей поклонились, Потихоньку удалились, И согласно все опять Стали жить да поживать. Между тем царица злая, Про царевну вспоминая, Не могла простить ее, А на зеркальце свое Долго дулась и сердилась, Наконец об нем хватилась И пошла за ним, и, сев Перед ним, забыла гнев, Красоваться снова стала И с улыбкою сказала: ‘Здравствуй, зеркальце! скажи Да всю правду доложи: Я ль на свете всех милее, Всех румяней и белее?’ И ей зеркальце в ответ: ‘Ты прекрасна, спору нет, Но живет без всякой славы, Средь зеленыя дубравы, У семи богатырей Та, что все ж тебя милей’. И царица налетела На Чернавку: ‘Как ты смела Обмануть меня? и в чем!..’ Та призналася во всем: Так и так. Царица злая, Ей рогаткой угрожая, Положила иль не жить, Иль царевну погубить. Раз царевна молодая, Милых братьев поджидая, Пряла, сидя под окном. Вдруг сердито под крыльцом Пес залаял, и девица Видит: нищая черница Ходит по двору, клюкой Отгоняя пса. ‘Постой, Бабушка, постой немножко, — Ей кричит она в окошко, — Пригрожу сама я псу И кой-что тебе снесу’. Отвечает ей черница: ‘Ох ты, дитятко девица! Пес проклятый одолел, Чуть до смерти не заел. Посмотри, как он хлопочет! Выдь ко мне’. — Царевна хочет Выдти к ней и хлеб взяла, Но с крылечка лишь сошла, Пес ей под ноги — и лает, И к старухе не пускает, Лишь пойдет старуха к ней, Он, лесного зверя злей, На старуху. ‘Что за чудо? Видно, выспался он худо, — Ей царевна говорит: — На ж, лови!’ — и хлеб летит. Старушонка хлеб поймала: ‘Благодарствую, — сказала. — Бог тебя благослови, Вот за то тебе, лови!’ И к царевне наливное, Молодое, золотое, Прямо яблочко летит… Пес как прыгнет, завизжит… Но царевна в обе руки Хвать — поймала. ‘Ради скуки Кушай яблочко, мой свет. Благодарствуй за обед’. Старушоночка сказала, Поклонилась и пропала… И с царевной на крыльцо Пес бежит и ей в лицо Жалко смотрит, грозно воет, Словно сердце песье ноет, Словно хочет ей сказать: Брось! — Она его ласкать, Треплет нежною рукою, ‘Что, Соколко, что с тобою? Ляг!’ — и в комнату вошла, Дверь тихонько заперла, Под окно за пряжу села Ждать хозяев, а глядела Все на яблоко. Оно Соку спелого полно, Так свежо и так душисто, Так румяно-золотисто, Будто медом налилось! Видны семечки насквозь… Подождать она хотела До обеда, не стерпела, В руки яблочко взяла, К алым губкам поднесла, Потихоньку прокусила И кусочек проглотила… Вдруг она, моя душа, Пошатнулась не дыша, Белы руки опустила, Плод румяный уронила, Закатилися глаза, И она под образа Головой на лавку пала И тиха, недвижна стала… Братья в ту пору домой Возвращалися толпой С молодецкого разбоя. Им на встречу, грозно воя, Пес бежит и ко двору Путь им кажет. ‘Не к добру! — Братья молвили: — печали Не минуем’. Прискакали, Входят, ахнули. Вбежав, Пес на яблоко стремглав С лаем кинулся, озлился, Проглотил его, свалился И издох. Напоено Было ядом, знать, оно. Перед мертвою царевной Братья в горести душевной Все поникли головой, И с молитвою святой С лавки подняли, одели, Хоронить ее хотели И раздумали. Она, Как под крылышком у сна, Так тиха, свежа лежала, Что лишь только не дышала. Ждали три дня, но она Не восстала ото сна. Сотворив обряд печальный, Вот они во гроб хрустальный Труп царевны молодой Положили — и толпой Понесли в пустую гору, И в полуночную пору Гроб ее к шести столбам На цепях чугунных там Осторожно привинтили И решеткой оградили, И, пред мертвою сестрой Сотворив поклон земной, Старший молвил: ‘Спи во гробе, Вдруг погасла, жертвой злобе, На земле твоя краса, Дух твой примут небеса. Нами ты была любима И для милого хранима — Не досталась никому, Только гробу одному’. В тот же день царица злая, Доброй вести ожидая, Втайне зеркальце взяла И вопрос свой задала: ‘Я ль, скажи мне, всех милее, Всех румяней и белее?’ И услышала в ответ: ‘Ты, царица, спору нет, Ты на свете всех милее, Всех румяней и белее’. За невестою своей Королевич Елисей Между тем по свету скачет. Нет как нет! Он горько плачет, И кого ни спросит он, Всем вопрос его мудрен, Кто в глаза ему смеется, Кто скорее отвернется, К красну солнцу наконец Обратился молодец. ‘Свет наш солнышко! Ты ходишь Круглый год по небу, сводишь Зиму с теплою весной, Всех нас видишь под собой. Аль откажешь мне в ответе? Не видало ль где на свете Ты царевны молодой? Я жених ей’. — ‘Свет ты мой, — Красно солнце отвечало, — Я царевны не видало. Знать ее в живых уж нет. Разве месяц, мой сосед, Где-нибудь ее да встретил Или след ее заметил’. Темной ночки Елисей Дождался в тоске своей. Только месяц показался, Он за ним с мольбой погнался. ‘Месяц, месяц, мой дружок, Позолоченный рожок! Ты встаешь во тьме глубокой, Круглолицый, светлоокий, И, обычай твой любя, Звезды смотрят на тебя. Аль откажешь мне в ответе? Не видал ли где на свете Ты царевны молодой? Я жених ей’. — ‘Братец мой, Отвечает месяц ясный, — Не видал я девы красной. На стороже я стою Только в очередь мою. Без меня царевна, видно, Пробежала’. — ‘Как обидно!’ — Королевич отвечал. Ясный месяц продолжал: ‘Погоди, об ней, быть может, Ветер знает. Он поможет. Ты к нему теперь ступай, Не печалься же, прощай’. Елисей, не унывая, К ветру кинулся, взывая: ‘Ветер, ветер! Ты могуч, Ты гоняешь стаи туч, Ты волнуешь сине море, Всюду веешь на просторе, Не боишься никого, Кроме бога одного. Аль откажешь мне в ответе? Не видал ли где на свете Ты царевны молодой? Я жених ее’. — ‘Постой, — Отвечает ветер буйный, — Там за речкой тихоструйной Есть высокая гора, В ней глубокая нора, В той норе, во тьме печальной, Гроб качается хрустальный На цепях между столбов. Не видать ничьих следов Вкруг того пустого места, В том гробу твоя невеста’. Ветер дале побежал. Королевич зарыдал И пошел к пустому месту, На прекрасную невесту Посмотреть еще хоть раз. Вот идет, и поднялась Перед ним гора крутая, Вкруг нее страна пустая, Под горою темный вход. Он туда скорей идет. Перед ним, во мгле печальной, Гроб качается хрустальный, И в хрустальном гробе том Спит царевна вечным сном. И о гроб невесты милой Он ударился всей силой. Гроб разбился. Дева вдруг Ожила. Глядит вокруг Изумленными глазами, И, качаясь над цепями, Привздохнув, произнесла: ‘Как же долго я спала!’ И встает она из гроба… Ах!.. и зарыдали оба. В руки он ее берет И на свет из тьмы несет, И, беседуя приятно, В путь пускаются обратно, И трубит уже молва: Дочка царская жива! Дома в ту пору без дела Злая мачеха сидела Перед зеркальцем своим И беседовала с ним. Говоря: ‘Я ль всех милее, Всех румяней и белее?’ И услышала в ответ: ‘Ты прекрасна, слова нет, Но царевна все ж милее, Все румяней и белее’. Злая мачеха, вскочив, Об пол зеркальце разбив, В двери прямо побежала И царевну повстречала. Тут ее тоска взяла, И царица умерла. Лишь ее похоронили, Свадьбу тотчас учинили, И с невестою своей Обвенчался Елисей, И никто с начала мира Не видал такого пира, Я там был, мед, пиво пил, Да усы лишь обмочил.
СКАЗКА О ЗОЛОТОМ ПЕТУШКЕ
Негде, в тридевятом царстве, В тридесятом государстве, Жил-был славный царь Дадон. С молоду был грозен он И соседям то и дело Наносил обиды смело, Но под старость захотел Отдохнуть от ратных дел И покой себе устроить. Тут соседи беспокоить Стали старого царя, Страшный вред ему творя. Чтоб концы своих владений Охранять от нападений, Должен был он содержать Многочисленную рать. Воеводы не дремали, Но никак не успевали: Ждут, бывало, с юга,глядь, — Ан с востока лезет рать. Справят здесь, — лихие гости Идут от моря. Со злости Инда плакал царь Дадон, Инда забывал и сон. Что и жизнь в такой тревоге! Вот он с просьбой о помоге Обратился к мудрецу, Звездочету и скопцу. Шлет за ним гонца с поклоном. Вот мудрец перед Дадоном Стал и вынул из мешка Золотого петушка. ‘Посади ты эту птицу, — Молвил он царю, — на спицу, Петушок мой золотой Будет верный сторож твой: Коль кругом все будет мирно, Так сидеть он будет смирно, Но лишь чуть со стороны Ожидать тебе войны, Иль набега силы бранной, Иль другой беды незваной, Вмиг тогда мой петушок Приподымет гребешок, Закричит и встрепенется И в то место обернется’. Царь скопца благодарит, Горы золота сулит. ‘За такое одолженье, — Говорит он в восхищенье, — Волю первую твою Я исполню, как мою’. Петушок с высокой спицы Стал стеречь его границы. Чуть опасность где видна, Верный сторож как со сна Шевельнется, встрепенется, К той сторонке обернется И кричит: ‘Кири-ку-ку. Царствуй, лежа на боку!’ И соседи присмирели, Воевать уже не смели: Таковой им царь Дадон Дал отпор со всех сторон! Год, другой проходит мирно, Петушок сидит все смирно. Вот однажды царь Дадон Страшным шумом пробужден: ‘Царь ты наш! отец народа! — Возглашает воевода, — Государь! проснись! беда!’ — Что такое, господа? — Говорит Дадон, зевая: — А?.. Кто там?.. беда какая? — Воевода говорит: ‘Петушок опять кричит, Страх и шум во всей столице’. Царь к окошку, — ан на спице, Видит, бьется петушок, Обратившись на восток. Медлить нечего: ‘Скорее! Люди, на конь! Эй, живее!’ Царь к востоку войско шлет, Старший сын его ведет. Петушок угомонился, Шум утих, и царь забылся. Вот проходит восемь дней, А от войска нет вестей, Было ль, не было ль сраженья, — Нет Дадону донесенья. Петушок кричит опять. Кличет царь другую рать, Сына он теперь меньшого Шлет на выручку большого, Петушок опять утих. Снова вести нет от них! Снова восемь дней проходят, Люди в страхе дни проводят, Петушок кричит опять, Царь скликает третью рать И ведет ее к востоку, — Сам не зная, быть ли проку. Войска идут день и ночь, Им становится невмочь. Ни побоища, ни стана, Ни надгробного кургана Не встречает царь Дадон. ‘Что за чудо?’ — мыслит он. Вот осьмой уж день проходит, Войско в горы царь приводит И промеж высоких гор Видит шелковый шатер. Все в безмолвии чудесном Вкруг шатра, в ущелье тесном Рать побитая лежит. Царь Дадон к шатру спешит… Что за страшная картина! Перед ним его два сына Без шеломов и без лат Оба мертвые лежат, Меч вонзивши друг во друга. Бродят кони их средь луга, По притоптанной траве, По кровавой мураве… Царь завыл: ‘Ох дети, дети! Горе мне! попались в сети Оба наши сокола! Горе! смерть моя пришла’. Все завыли за Дадоном, Застонала тяжким стоном Глубь долин, и сердце гор Потряслося. Вдруг шатер Распахнулся… и девица, Шамаханская царица, Вся сияя как заря, Тихо встретила царя. Как пред солнцем птица ночи, Царь умолк, ей глядя в очи, И забыл он перед ней Смерть обоих сыновей. И она перед Дадоном Улыбнулась — и с поклоном Его за руку взяла И в шатер свой увела. Там за стол его сажала, Всяким яством угощала, Уложила отдыхать На парчовую кровать. И потом, неделю ровно, Покорясь ей безусловно, Околдован, восхищен, Пировал у ней Дадон Наконец и в путь обратный Со своею силой ратной И с девицей молодой Царь отправился домой. Перед ним молва бежала, Быль и небыль разглашала. Под столицей, близ ворот, С шумом встретил их народ, — Все бегут за колесницей, За Дадоном и царицей, Всех приветствует Дадон… Вдруг в толпе увидел он, В сарачинской шапке белой, Весь как лебедь поседелый, Старый друг его, скопец. ‘А, здорово, мой отец, — Молвил царь ему, — что скажешь? Подь поближе! Что прикажешь?’ — Царь! — ответствует мудрец, — Разочтемся наконец. Помнишь? за мою услугу Обещался мне, как другу, Волю первую мою Ты исполнить, как свою. Подари ж ты мне девицу, Шамаханскую царицу. — Крайне царь был изумлен. ‘Что ты? — старцу молвил он, — Или бес в тебя ввернулся, Или ты с ума рехнулся? Что ты в голову забрал? Я, конечно, обещал, Но всему же есть граница. И зачем тебе девица? Полно, знаешь ли кто я? Попроси ты от меня Хоть казну, хоть чин боярской, Хоть коня с конюшни царской, Хоть пол-царства моего’. — Не хочу я ничего! Подари ты мне девицу, Шамаханскую царицу, — Говорит мудрец в ответ. Плюнул царь: ‘Так лих же: нет! Ничего ты не получишь. Сам себя ты, грешник, мучишь, Убирайся, цел пока, Оттащите старика!’ Старичок хотел заспорить, Но с иным накладно вздорить, Царь хватил его жезлом По лбу, тот упал ничком, Да и дух вон. — Вся столица Содрогнулась, а девица — Хи-хи-хи! да ха-ха-ха! Не боится, знать, греха. Царь, хоть был встревожен сильно, Усмехнулся ей умильно. Вот — въезжает в город он… Вдруг раздался легкой звон, И в глазах у всей столицы Петушок спорхнул со спицы, К колеснице полетел И царю на темя сел, Встрепенулся, клюнул в темя И взвился… и в то же время С колесницы пал Дадон — Охнул раз, — и умер он. А царица вдруг пропала, Будто вовсе не бывало. Сказка ложь, да в ней намек! Добрым молодцам урок.
HE3АВЕРШEHHОЕ, ПЛАНЫ, ОТРЫВКИ, НАБРОСКИ
ЦАРЬ НИКИТА И СОРОК ЕГО ДОЧЕРЕЙ
Царь Никита жил когда-то Праздно, весело, богато, Не творил добра, ни зла, И земля его цвела. Царь трудился понемногу, Кушал, пил, молился богу И от разных матерей Прижил сорок дочерей. Сорок девушек прелестных, Сорок ангелов небесных, Милых сердцем и душой. Что за ножка — боже мой, А головка, темный волос, Чудо — глазки, чудо — голос, Ум — с ума свести бы мог. Словом, с головы до ног Душу, сердце все пленяло, Одного недоставало. Да чего же одного? Так, безделки, ничего. Ничего иль очень мало, Все равно — недоставало. Как бы это изъяснить, Чтоб совсем не рассердить Богомольной важной дуры, Слишком чопорной цензуры? * * * Иван-Царевич по лесам, И по полям, и по горам За бурым волком раз гонялся. * * * В славной в Муромской земле, В Карачарове селе Жил-был дьяк с своей дьячихой, Под конец их жизни тихой Бог отраду им послал — Сына им он даровал. * * * Царь увидел пред собою Столик с шахматной доскою. Вот на шахматную доску Рать солдатиков из воску Он расставил в стройный ряд. Грозно куколки сидят, Подбоченясь на лошадках, В коленкоровых перчатках, В оперенных шишачках, С палашами на плечах. Тут лохань перед собою Приказал налить водою, Плавать он пустил по ней Тьму прекрасных кораблей, Барок, каторог и шлюпок Из ореховых скорлупок — А прозрачные ветрильцы Будто бабочкины крильцы, А веревки
ОТРЫВОК ПЛАНА И ТЕКСТА СКАЗКИ О БОВЕ-КОРОЛЕВИЧЕ
IV Бова, спасен Чернавкою (как в сказке). Дадон, услыша о его славе, посылает убить его своих витязей. Описание двора Дадонова и его витязей. Милитриса. Бова со всеми ими сражается. Красным девушкам в забаву, Добрым молодцам на славу.
ИЗ РАННИХ РЕДАКЦИИ
СКАЗКА О ПОПЕ И О РАБОТНИКЕ ЕГО БАЛДЕ
Конспективная запись Пушкина народной сказки на этот сюжет Поп поехал искать работника. Навстречу ему Балда. Соглашается Балда идти ему в работники, платы требует только три щелка в лоб попу. Поп радехонек, попадья говорит: ‘Каков будет щелк’. Балда дюж и работящ, но срок уж близок, а поп начинает беспокоиться. Жена советует отослать Балду в лес к медведю, будто бы за коровой. Балда идет и приводит мед- ведя в хлев. Поп посылает Балду с чертей оброк сбирать. Балда берет пеньку, смолу да дубину, садится у реки, ударил дубиною в воду, и в воде охнуло. ‘Кого я там зашиб? старого али малого?’ И вылез старый. — Что тебе надо? — ‘Оброк собираю’. — А вот внука я к тебе пришлю с переговорами. — Сидит Балда да веревки плетет да смотрит. Бесенок выскочил. ‘Что ты, Балда?’ — Да вот стану море морщить, да вас чертей корчить. — Бесенок перепугался. — Тот заплатит попу оброк, кто вот эту лошадь не обнесет три раза вокруг моря. — Бесенок не мог. Балда сел верхом и объехал. ‘Ах, дедушка! он не только что в охапку, а то между ног обнес лошадь вокруг’. Новая выдумка: ‘Кто прежде обежит около моря?’ — ‘Куда тебе со мной, бесенок? да мой меньшой брат обгонит тебя, не только что я’. — А где-то меньшой брат? — У Балды были в мешке два зайца. Он одного пустил, бесенок, запыхавшись, обежал, а Балда гладит уже другого, приговаривая: ‘Устал ты, бедненький братец, три раза обежал около моря’, Бесенок в отчаянье. Третий способ — дед дает ему трость — ‘Кто выше бросит?’ Балда ждет облака, чтоб зашвырнуть ее туда и проч. Принимает оброк в бездонную шапку. Поп, видя Балду, бежит -и берет его в мешке, вместо сухарей — утопляет ночью попадью вместо его — и проч. Балда у царя. Дочь одержима бесом. Балда под страхом виселицы берется вылечить царевну. С нею ночует — берет о собою орехи железные и старые карты да молоток — знакомого бесенка заставляет грызть железные орехи, играет с ним в щелчки и бьет бесенка молотком. На другую ночь то же. На третью делает куколку на пружинах, у которой рот открывается. ‘Что такое, Балда?’ — Пить хочет — всунь ему стручок-то свой, свою дудочку в рот. Бесенок поймай и высечен и проч.
СКАЗКА О ЦАРЕ САЛТАНЕ
I Конспективная запись Пушкина народной сказки на этот сюжет 1 Некоторый царь задумал жениться, но не нашел по своему нраву никого. Подслушал он однажды разговор трех сестер. Старшая хвалилась, что государство одним зерном накормит, вторая, что одним куском сукна оденет, третья — что с первого года родит 33 сына. Царь женился на меньшой, и с первой ночи она понесла. Царь уехал воевать. Мачеха его, завидуя своей невестке, решилась ее погубить. После девяти месяцев царица благополучно разрешилась 33 мальчиками, а 34-й уродился чудом — ножки по колено серебряные, ручки по локотки золотые, во лбу звезда, в заволоке месяц, послали известить о том царя. Мачеха задержала гонца по дороге, напоила его пьяным, подменила письмо, в коем написала, что царица разрешилась не мышью, не лягушкой, неведомой зверюшкой. Царь весьма опечалился, но с тем же гонцом повелел дождаться приезда его для разрешения. Мачеха опять подменила приказ и написала повеление, чтоб заготовить две бочки, одну для 33 царевичей, а другую для царицы с чудесным сыном — и бросить их в море. Так и сделано. Долго плавали царица с царевичем в засмоленной бочке — наконец, море выкинуло их на землю. Сын заметил это. ‘Матушка ты моя, благослови меня на то, чтоб рассыпались обручи, и вышли бы мы на свет’. — Господь благослови тебя, дитятка. — Обручи лопнули, они вышли на остров. Сын избрал место и с благословения матери вдруг выстроил город и стал в оном жить да править. Едет мимо корабль. Царевич остановил корабельщиков, осмотрел их пропуск и, узнав, что едут они к Султану Султановичу, турецкому государю, обратился в муху и полетел вслед за ними. Мачеха хочет его поймать, он никак не дается. Гости корабельщики рассказывают царю о новом государстве и о чудесном отроке — ноги серебряные и проч. ‘Ах, — говорит царь, — поеду посмотреть это чудо’. — Что за чудо, — говорит мачеха, — вот что чудо: у моря лукомория стоит дуб, а на том дубу золотые цепи, и по тем цепям ходит кот: вверх идет — сказки сказывает, вниз идет — песни поет. — Царевич прилетел домой и с благословенья матери перенес перед дворец чудный дуб. Новый корабль. То же опять. Тот же разговор у Султана. Царь опять хочет ехать. ‘Что это за чудо, — говорит опять мачеха, — вот что чудо: за морем стоит гора, и на горе два борова, боровы грызутся, а меж ими сыплется золото да серебро’ и проч. Третий корабль и проч. так же. ‘Что за чудо, а вот чудо: из моря выходит 30 отроков точь-в-точь равны и голосом, и волосом, и лицом, и ростом, а выходят они из моря только на один час’. Тужит царица об остальных своих детях. Царевич с ее благословения берется их отыскать. ‘Нацеди ты, матушка, своего молока, ты замеси 30 лепешечек’. Он идет к морю, море всколыхалося, и вышли 30 юношей и с ними старик. — И царевич спрятался и оставил одну лепешечку. Один из них и съел ее. ‘Ах, братцы, — говорит он, — до сих пор не знали мы материнского молока, а теперь узнали’. Старик погнал их в море. На другой день вышли они опять, и все съели по лепешке, и познали брата своего. На третий вышли без старика, и царевич привел всех братьев своих к своей матери. Четвертый корабль. То же самое. Мачехе уже более делать нечего. Царь Султан едет на остров, узнает свою жену и детей и возвращается с ними домой, а мачеха умирает. 2 Царь не имеет детей. Слушает трех сестер: когда б я была царица, то я бы всякий день пиры. Вторая: когда бы я была царицей, завела бы хоромы… {1} На другой день свадьба. Зависть первой жены, {2} война, царь на войне, царевна {3} рожает сына, гонец etc. {4} … Царь {5} умирает бездетен. Избирают его {6} царем. Оракул, буря, ладья. Он правит во славе — едет корабль у Салтана. Речь о новом государе. Салтан хочет слать послов, царица {7} посылает своего поверенного гонца, который клевещет. Царь объявляет войну. Царица {8} узнает с башни. II Первоначальная редакция начала сказки Три девицы под окном Пряли поздно вечерком. ‘Если б я была царица, — Говорит одна девица, — То на весь народ одна Наткала б я полотна’. ‘Если б я была царица, — Говорит ее сестрица, — То сама на весь бы мир Заготовила б я пир’. ‘Если б я была царица, — Третья молвила девица, — Я для батюшки царя Родила б богатыря’. Только успела она выговорить эти слова, как дверь отворилась — и царь вошел без доклада, — Царь имел привычку гулять поздно по городу и подслушивать речи своих подданных. Он с приятною улыбкою подошел к меньшой сестре, взял ее за руку и сказал: будь же царицею и роди мне царевича, потом, обратясь к старшей и средней, сказал он: ты будь у меня при дворе ткачихой, а ты кухаркою. — С этим словом, не дав им образумиться, царь два раза свистнул, двор наполнился воинами и царедворцами, — серебряная карета подъехала к самому крыльцу. Царь сел в нее с новою царицей — а своячениц везти во дворец — их посадили в телеги, и все поскакали… 1) Слова третьей сестры Пушкин не записал. 2) С которой царь разошелся (из-за ее бездетности). 3) Новая жена царя, младшая из трех сестер. 4) и так далее (франц.). Пушкин пропускает в записи историю изгнания царевны с царевичем. 5) Царь страны, куда попадает царевич с матерью. 6) Царевича. 7) Первая жена царя Салтана. 6) Мать царевича.
СКАЗКА О МЕРТВОЙ ЦАРЕВНЕ И О СЕМИ БОГАТЫРЯХ
Конспективная запись Пушкина народной сказки на этот сюжет Царевна заблудилася в лесу. Находит дом пустой — убирает его. Двенадцать братьев приезжают. ‘Ах, — говорят, — тут был кто-то — али мужчина, али женщина, коли мужчина, будь нам отец родной, али брат названый, коли женщина, будь нам мать, али сестра’… Сии братья враждуют с другими двенадцатью богатырями, уезжая, они оставляют сестре платок, сапог и шапку. ‘Если кровию нальются, то не жди нас’. — Приезжая назад, спят они сном богатырским. Первый раз — 12 дней, второй — 24, третий — 31. Противники приезжают и пируют. Она подносит им сонных капель… и проч. Мачеха ее приходит в лес под видом нищенки — собаки ходят на цепях и не подпускают ее. Она дарит царевне рубашку, которую та надев, умирает. Братья хоронят ее в гробнице, натянутой золотыми цепями к двум соснам. Царевич влюбляется в ее труп, и проч.
СКАЗКА О РЫБАКЕ И РЫБКЕ
В черновой рукописи — после стиха ‘Не садися не в свои сани!’ имеется следующий эпизод, не включенный Пушкиным в окончательный текст: Проходит другая неделя, Вздурилась опять его старуха, Отыскать мужика приказала — Приводят старика к царице, Говорит старику старуха: ‘Не хочу я быть вольною царицей, Я хочу быть римскою папой!’ Старик не осмелился перечить, Не дерзнул поперек слова молвить. Пошел он к синему морю, Видит: бурно черное море, Так и ходят сердитые волны, Так и воют воем зловещим. Стал он кликать золотую рыбку. Добро, будет она римскою папой. Воротился старик к старухе, Перед ним монастырь латынский, На стенах латынские монахи Поют латынскую обедню. Перед ним вавилонская башня. На самой на верхней на макушке Сидит его старая старуха. На старухе сарачинская шапка, На шапке венец латынский, На венце тонкая спица, На спице Строфилус птица. Поклонился старик старухе, Закричал он голосом громким: ‘Здравствуй, ты, старая баба, Я чай, твоя душенька довольна?’ Отвечает глупая старуха: ‘Врешь ты, пустое городишь, Совсем душенька моя не довольна, Не хочу я быть римскою папой, А хочу быть владычицей морскою, Чтобы жить мне в Окияне-море, Чтоб служила мне рыбка золотая И была бы у меня на посылках’.
Сказки в русском народном духе Пушкин писал на протяжении почти всего своего творчества, с 1814 до 1834 г. Они резко разделяются на две группы: ранние (до 1825 г.) и поздние. Наше представление о пушкинских сказках, как о важной и серьезной области его поэзии, относится только к поздним его сказкам (‘Сказка о попе’, ‘О медведихе’, ‘О царе Салтане’, ‘О рыбаке и рыбке’, ‘О мертвой царевне’ и ‘О золотом петушке’). Ранние сказки Пушкина, а также поэмы на сказочные сюжеты (‘Бова’, ‘Царь Никита и сорок его дочерей’) вовсе лишены подлинной народности, свойственной зрелому пушкинскому творчеству. В них мы не найдем ни выражения чувств и интересов народа, крестьянства, ни сознательного усвоения и переработки форм и приемов устного народного творчества. Пушкин в них лишь использует отдельные элементы народной поэзии: сказочный сюжет или мотив, имена сказочных персонажей, отдельные обороты народного стиля и языка. Подобным образом использовали народное творчество почти все русские писатели XVIII и начала XIX в. Устная народная поэзия сопровождала всю жизнь крестьянина, от рождения до смерти, от колыбельной песенки до похоронного причитания. Повсюду в народе пелись песни, рассказывались сказки. Пели ямщики в пути, песни звучали во время работы и в праздники, в хороводах и на свадьбах, пели и рассказывали на зимних посиделках. Весь быт народа, его страдания и радости, его борьба, его исторические воспоминания — все это получало выражение в народной поэзии, в песнях, былинах, сказках, преданиях, передававшихся от поколения к поколению, обновлявшихся или создававшихся впервые. Писатели XVIII и начала XIX в. с детства были окружены этой стихией народной поэзии. Она, естественно, проникала и в их собственное творчество. Подражания народным песням или сказкам писали почти все поэты, независимо от их социальных и политических взглядов: и Сумароков, и Державин, и Радищев, и Карамзин, и Дельвиг, и Жуковский, и Катенин, и многие другие. Но из всего богатого и разнообразного моря народной поэзии дворянскими писателями того времени воспроизводились почти исключительно темы и сюжеты, не затрагивающие социальных противоречий крепостной действительности: лирические любовные песни и волшебные сказки. Иногда, как в ранних сказках и поэмах Пушкина (или в ‘Бове’ Радищева), народные образы привлекались для создания грубовато-эротических картин и сюжетов. Переход Пушкина в середине 20-х гг. к реализму сопровождался у него глубоким интересом к народу. Юношеский лирические сетования на судьбу крепостного крестьянина (‘Увижу ли, друзья, народ неугнетенный?’), романтический горькие жалобы на отсутствие революционных настроений п народе (‘Паситесь, мирные народы! // Вас не пробудит чести клич’) заменяются теперь пристальным и проницательным изучением народа, его жизни и потребностей, его ‘души’. Этому изучению содействовало пребывание поэта в ссылке в Михайловском в самом тесном общении с крестьянами, и дворовыми. В отличие от декабристов Пушкин старается подойти ближе к народу, понять его интересы, мечты, идеалы. Как поэт, он знает, что все чувства и мысли народа выражаются в его поэтическом творчестве. И Пушкин принимается внимательно изучать народную поэзию. Он записывает песни и народные обряды, заставляет свою няню снова рассказывать ее сказки, знакомые ему еще с детства, — теперь он по-иному их воспринимает, ищет в них выражения ‘народного духа’, вознаграждая тем ‘недостатки проклятого своего воспитания’ {1}. Пушкин не ограничивается задачей пассивного изучения народной поэзии: он стремится проникнуть в нее, творчески овладеть ее содержанием и формой, научиться самому создавать такие же песни и сказки, какие создавали безыменные народные поэты. И это ему удалось настолько, что до недавнего времени некоторые из его произведений в народном духе (например, ‘Песни о Стеньке Разине’) исследователи принимали за записи подлинно народных песен. В отличие от всех предшественников, Пушкин в своих ‘подражаниях’ касается прежде всего социальных и политических тем народной жизни. Он пишет три ‘Песни о Стеньке Разине’, ‘единственном поэтическом лице русской истории’, как назвал его Пушкин в одном письме. Серьезные социальные темы затрагивает он и в своих сказках. Своего рода ступенью к народным сказкам были у Пушкина две баллады на народные сюжеты: о девушке, публично разоблачившей злодеев разбойников (‘Жених’, 1825), и о страшном возмездии мужику, из трусости нарушившему свои нравственный долг (‘Утопленник’, 1828). С 1830 по 1834 г. Пушкиным было написано пять народных сказок в стихах, а одна (‘О медведихе’) осталась незаконченной. Эти сказки впервые вводили в литературу подлинную, пе приноровленную к интересам дворянского читателя народную поэзию, то есть не только занимательные, фантастические приключения героев или любовные переживания ‘красной девицы’ и ‘доброго молодца’. В пушкинских сказках затрагивается социальная тема (о жадном попе и батраке, наказавшем его, о мужике, которого тем больше угнетают, чем больше благ доставляет он своим угнетателям), говорится л о моральных идеалах народа (‘Сказка о мертвой царевне’) и т. п. Самым существенным отступлением пушкинских сказок от типа народной сказки была стихотворная форма, которую придал поэт этому прозаическому народному жанру, подобно тому, как в ‘Евгении Онегине’ он превратил традиционный прозаический жанр романа в ‘роман в стихах’. Пушкиным созданы сказки двух типов. В одних (‘Сказка о попе’, ‘Сказка о медведихе’ и ‘Сказка о рыбаке и рыбке’) Пушкин стремится воспроизвести не только дух, сюжеты и образы народного творчества, но и народные формы стиха (песенного, поговорочного, раешного), языка и стиля. Сказки о попе и о медведихе написаны подлинно народным стихом, ‘Сказка о рыбаке и рыбке’ — стихом, созданным самим Пушкиным и близким по своему строению к некоторым формам народного стиха. Поэт здесь как бы перевоплощается в народного сказителя. Мы не найдем в этих сказках ни одного слова, ни одного оборота, чуждого подлинно народной поэзии. Остальные три сказки (‘О царе Салтане’, ‘О мертвой царевне’, ‘О золотом петушке’) написаны более ‘литературно’ — литературным, равномерным стихом (четырехстопный хорей с парными рифмами), Пушкин употребляет в них иной раз чисто литературные поэтические выражения и обороты, хотя по общему духу, мотивам и образам они полностью сохраняют свой народный характер. Пушкин хорошо знал, что многие сказочные сюжеты или отдельные мотивы существуют в устном творчестве разных народов, переходят, видоизменяясь, от одного к другому. Поэтому он, подобно настоящему народному сказителю, брал, когда это было нужно, то или иные мотивы, детали сюжета из иноязычного фольклора, чудесным образом превращая их в подлинно русские. Немало вносил он в сказки и своего собственного: по-своему изменял народный сюжет, упрощал или усложнял его, вводил свои образы (золотой рыбки, царевны-Лебедь и т. п.). В своих сказках Пушкин использовал элементы и других жанров народной поэзии — песен, заговоров, причитаний. Таковы, например, заклинание Гвидона, обращенное к волне, или королевича Елисея — к солнцу, месяцу и ветру, напоминающие плач Ярославны из ‘Слова о полку Игореве’. Сказки Пушкина — не простое переложение в стихи подлинных сказок, а сложный по своему составу жанр. Пушкин выступает в них и как реконструктор испорченной в устной народной передаче народной сказки, и как равноправный участник в ее создании. Но понятые в их значении современниками, недооцененные позднейшей критикой, сказки Пушкина были приняты народом. Одна из сказок Пушкина (‘О рыбаке и рыбке’) была записана со слов народного сказителя как чисто народная сказку. {1} Через десять лет, в 1835 г., вспоминая эти рассказы Арины Родионовны (уже умершей, к этому времени), Пушкин писал в черновом варианте стихотворения ‘Вновь я посетил…’: Не буду вечером под шумом бури Внимать ее рассказам, затверженным Сыздетства мной, но все приятным сердцу, Как песни давние или страницы Любимой старой книги, в коих знаем, Какое слово где стоит… Сказка о попе и о работнике его Балде Написано осенью 1830 г. в Болдино. Представляет собою во многом близкую к подлиннику обработку народной сказки, конспективная запись которой сохранилась в бумагах Пушкина. Сюжет о жадном попе и перехитрившем и наказавшем его батраке очень распространен в народных сказках. В своей обработке Пушкин усилил социальный смысл этой антипоповской сказки и очистил ее от всего лишнего. Он убрал, например, эпизод о том, как Балда вылечил одержимую бесом царскую дочь, исключил сцену привода Балдой из леса к попу медведя, говорящий о необыкновенной физической силе Балды. Он сохранил только рассказ о собирании оброка с чертей в пользу попа (‘деловые’ связи служителя церкви — с чертями!). Пушкин развил образ работника Балды, подчеркнув не только его хитрость и ум, но и трудолюбие (‘работает за семерых’), уменье заслужить любовь всех окружающих (кроме попа). Все это делало сказку Пушкина политически нецензурной, и она была напечатана уже после смерти поэта в 1840 г. в переработке Жуковского. В этом издании поп был заменен купцом (‘Жил-был купец Кузьма Остолоп по прозванию осиновый лоб’ и т. д.). Сказка написана народным, так называемым ‘раешным’ стихом. Текст распадается на резко отделенные двустишия, лишенные какого-либо стихотворного размера, но связанные внутри четкой рифмой и нередко параллелизмом построения {1}. Этот грубоватый, отрывистый по своему характеру стих Пушкин с величайшим мастерством применяет для плавного повествования сказки. 1) ‘Поживи-ка на моем подворье, // Окажи свое усердье и проворье’, ‘Ест за четверых, // Работает за семерых’, ‘Попадья Балдой не нахвалится, // Поповна о Балде лишь и печалится’ и т. д. Сказка о медведихе Неоконченная сказка, написанная осенью 1830 г. в Болдине (напечатана в 1855 г.). Лучший образец подлинно народного стиля у Пушкина. Народный источник сказки не найден, возможно, что сюжет ее целиком принадлежит Пушкину. По стилю и стиху сказка приближается к народной песне или причитанию. Кроме сурово-драматического описания гибели медведихи и трех медвежат, кроме поэтического, подлинно народного по стилю плача медведя по покойнице интересна кончающая отрывок характеристика зверей, пришедших на поминки {1}. В них прекрасно выражена Пушкиным точка зрения угнетенного крестьянина: ‘Зайка бедненький, зайка серенький’, это — ‘смерд’, то есть мужик, еж — это ‘целовальник’ (кабатчик): ‘все-то он щетинится’, дворянин, помещик изображен наиболее выразительно: Прибегал туто волк-дворянин, У него-то зубы закусливые, У него-то глаза завистливые… 1) Это место, несомненно, восходит к старинному народному ‘сказанию о птицах’, где такое же сопоставление птичьих пород с людскими сословиями и профессиями, Например: Чирята на море крестьяне, Воробьи на море холопи, Ворон на море игумен, Живет он всегда позадь гумен… Сказка о царе Салтане Написано в 1831 г., напечатано в 1832 г. Первоначально, еще в 1828 г., Пушкин думал писать эту сказку, чередуя стихи с прозаическим текстом, но этот вариант он не стал продолжать и перешел целиком на стихи. ‘Сказка о царе Салтане’ представляет собой обработку народной сказки, записанной Пушкиным конспективно в двух разных вариантах. Он не следовал точно ни одному из них, освобождая сказку от сюжетной путаницы (результата порчи текста в устной передаче), от грубых нехудожественных деталей, вносимых рассказчиками. Многое Пушкин добавлял от себя, сохраняя везде истинно народный характер ее содержания. Написана сказка попарно рифмованным четырехстопным хореем. Этим размером в те времена обычно писались ‘подражания’ народной поэзии. Длинное заглавие сказки имитирует обычные в лубочных (народных) книжках заглавия сказок и богатырских повестей. В ‘Сказке о царе Салтане’ Пушкина соединены две темы. Первая — традиционная в народных сказках судьба оклеветанной жены и благополучное разрешение этой судьбы. Вторая, введенная в сказку самим Пушкиным, — народный образ идеального, счастливого морского государства. На острове, где княжит Гвидон, ‘все богаты, изоб нет, везде палаты’, чудесная белочка своими золотыми скорлупками и изумрудными ядрами создает богатство острова, надежная волшебная охрана, тридцать три богатыря, выходящие из моря, охраняют его от внешних врагов. У Пушкина, как в народном творчестве (на что указал М. Горький в докладе на Первом съезде писателей), чудеса, волшебные предметы и действия выражают мечту народа об овладении природой для счастливой жизни. Сказка о рыбаке и рыбке Написано осенью 1833 г., напечатано в 1835 г. Эта сказка является своеобразным, чисто пушкинским вариантом широко распространенной в поэзии разных народов сказки о старухе, наказанной за ее стремление к богатству и власти. В русских сказках на этот сюжет старик и старуха живут в лесу, и желания старухи исполняет или чудесное дерево, или птичка, или святой и т. п. Пушкин воспользовался соответствующей немецкой сказкой, где действие происходит на берегу моря, старик — рыбак, а в роли исполнителя всех желаний выступает рыба камбала. Пушкин заменил этот малопоэтический образ (к тому же в немецкой сказке камбала оказывается заколдованным принцем!) -золотой рыбкой, народным символом богатства, обилия, удачи {1}. Другое изменение, внесенное Пушкиным в сюжет, придает сказке совершенно новый идейный смысл. Во всех народных вариантах идея сказки — реакционная. Она отражает забитость, смиренность народа. В сказке осуждается стремление подняться выше своего убогого состояния. Старуха желает получить вместо землянки новый дом, затем стать из крестьянки барыней (а старик при этом становится барином), затем царицей (а старик — царем) и наконец самим богом. За это они оба наказываются: в одних вариантах они превращены в медведей (или в свиней), в других — возвращаются к прежней нищете. Смысл сказки в ее народных вариантах (у всех народов) — ‘всяк сверчок знай свой шесток’. В пушкинской сказке судьба старика отделена от судьбы старухи, он так и остается простым крестьянином-рыбаком, и чем выше старуха поднимается по ‘социальной лестнице’, тем тяжелее становится гнет, испытываемый стариком. Старуха у Пушкина наказана не за то, что она хочет жить барыней или царицей, а за то, что, ставши барыней, она бьет и ‘за чупрун таскает’ своих слуг, мужа-крестьянина посылает служить на конюшню, ставши царицей, она окружена грозной стражей, которая чуть не изрубила топорами ее старика, владычицей морскою она хочет быть для того, чтобы рыбка золотая служила ей и была у ней на посылках. Это придает сказке Пушкина глубокий прогрессивный смысл. Сказка написана особым, созданным Пушкиным стихом, которым он написал одну из ‘Песен о Стеньке Разине’ (‘Как по Волге-роке по широкой…’) и большинство ‘Песен западных славян’. 1) В былине о Садке — богатом госте — герой добывает в Ильмень-озере ‘рыбу — золото перо’ и становится богачом. Сказка о мертвой царевне Написано осенью 1833 г., напечатано в 1834 г. Представляет собой свободную обработку в чисто народном духе русской сказки {1}, с введением мотивов из западноевропейского (немецкого) фольклора. При обработке Пушкин, по своему обыкновению, убирал ненужные сюжетные детали, не связанные с основной мыслью сказки. Написана сказка литературным (хореическим) стихом. Тома этой сказки у Пушкина — чисто моральная. Необыкновенной красавице царице, умной, высокой, стройной, которая ‘на свете всех милее, всех румяней и белее’ и в то же время ‘горда, ломлива, своенравна и ревнива’, противопоставляется красавица царевна, образ идеальной девушки, с точки зрения народного рассказчика, от лица которого говорит Пушкин. Давно уже исследователями обращено внимание на то, что эта идеальная царевна в сказке больше всего похожа на крестьянскую девушку, скромную, добрую, хорошо воспитанную (по-крестьянски) и, главное, любящую и умеющую трудиться. Попав в незнакомый пустой терем, ‘дом царевна обошла, все порядком убрала, засветила богу свечку, затопила жарко печку’… Когда она, поклонившись, согласно крестьянскому этикету, низко в пояс, извиняется перед богатырями, что зашла к ним незваная, — Пушкин, перевоплотившийся в народного, крестьянского рассказчика, уверенного, что именно так ведут себя ‘хорошие’ царевны, продолжает: ‘Вмиг по речи то опознали, что царевну принимали…’. Подробно развивается эпизод пребывания красавицы царевны в доме семи богатырей, ‘румяных усачей’, который скоро полюбили ее. Пушкин раскрывает здесь картину необычайной нравственной красоты, взаимного уважения и целомудрия, характеризующие моральные идеалы народа. Удивительна в этом отношении сцена сватовства семи богатырей к царевне и ее отказа, отсутствующая в народных источниках и введенная самим Пушкиным. ‘Сказка о мертвой царевне’ — самая лирическая и поэтичная из всех сказок Пушкина. Некоторые места ее — похороны царевны, ответ ветра королевичу Елисею и др. — принадлежат в поэтическом отношении к лучшему из того, что написано Пушкиным. 1) Существует конспективная запись Пушкина этой сказки, по-видимому, со слов Арины Родионовны (см. ‘Из ранних редакций’). Трудно сказать, в таком ли варианте слышал Пушкин сказку, или он просто не записал ее начала. Сказка о золотом петушке Эта последняя пушкинская сказка была написана в 1834 г. (напечатана в 1835 г.) и представляет собой единственный случай у Пушкина, когда в основу сюжета русской народной сказки положен чисто литературный источник: шутливая новелла американского писателя В. Ирвинга ‘Легенда об арабском звездочете’. Пушкин с удивительным мастерством заменил сложный, запутанный, обремененный посторонними деталями ход повествования Ирвинга простой, четкой, художественно выразительной композицией, а условно литературные фантастические образы — образами русской народной поэзии. Он создал на этой основе свою сказку, близкую и в идейном и образном отношении к подлинно-народному творчеству. Шутливая форма рассказа, иронический тон в описании царя Дадона и его действий, крайняя лаконичность повествования, отсутствие авторских разъяснении — все это часто приводило критиков к неправильному пониманию простого смысла сказки о золотом петушке: в ней искали политической темы, намеков на личные отношения Пушкина к Николаю I и т. д. {1}. На самом деле Пушкин написал шутливую сказку на тему об опасности, гибельности женских чар. Пушкинский Дадон — не трус, не лентяй, ‘смолоду был грозен он // И соседям то и дело // Наносил обиды смело’, только под старость он решает ‘отдохнуть от ратных дел’. Он со своими воеводами успешно отбивает нападения соседей. Помощь колдуна ему нужна только для того, чтобы заранее узнавать, откуда грозит ему нападение соседей, которые ‘беспокоить стали старого царя’. Предупреждения волшебного золотого петушка помогают Дадону ‘дать отпор со всех сторон’ врагам и водворить мир в своем царстве. После двухлетнего затишья петушок трижды предупреждает о враге или о какой-то другой опасности на востоке. Но вместо вражеских войск сначала оба сына царя, а затем и сам Дадон находят красавицу шамаханскую царицу. Она и есть тот враг, о котором предупреждал золотой петушок: от нее погибают два сына Дадона, заколовшие друг друга во время пира, и оба их войска, от нее гибнет старый скопец-звездочет, настойчиво требующий у Дадона исполнения его неосторожного обещания. От нее гибнет и сам старый Дадон. Шутливая сказка заканчивается шутливым нравоучением: Сказка ложь, да в ней намек! Добрым молодцам урок. ‘Сказка о золотом петушке’ по содержанию целиком примыкает к существующим в народном творчестве шутливым сказкам, повестям, анекдотам на тему о том, что женская красота страшнее всякого врага. При публикации сказки в ‘Библиотеке для чтения’ цензор А. В. Никитенко, видимо, боясь каких-нибудь политических ‘применений’, запретил печатать заключительное двустишие сказки, а также стих ‘Царствуй, лежа на боку’. Пушкин с возмущением писал об этом в своем дневнике: ‘Ценсура не пропустила следующие стихи в сказке моей о золотом петушке: Царствуй, лежа на боку и Сказка ложь, да в ней намек, Добрым молодцам урок. Времена Красовского возвратились. Никитенко глупее Бирукова’ {2} (см. т. 7). 1) Распространенности подобных толкований способствовала широкая популярность оперы Римского-Корсакова ‘Золотой петушок’ (1907), в которой сюжет и образы пушкинской сказки были совершенно переосмыслены: царь Дадон изображен ленивым, трусливым и предельно глупым, таково же и все ‘Дадоново царство’ — его сыновья, советники, войска и весь народ. У Пушкина нет ничего подобного. 2) Красовский и Бируков — цензоры начала 20-х гг., славившиеся своей глупостью и трусливостью. Царь Никита и сорок его дочерей 1822 Эта сказка непристойного содержания была написана Пушкиным целиком. Напечатанный выше отрывок начала сохранился в рукописи Пушкина, остальная часть (не приведенная в настоящем издании) — в не очень надежных копиях. Сказка представляет собой озорную шутку, не претендующую на связь с народной поэзией — ни по содержанию, ни по стилю. ‘Иван-царевич по лесам…’ 1824 Оставленный Пушкиным в самом начале замысел сказки, который разрабатывал, можно думать, народный сказочный мотив о сером волке, пощаженном Иваном-царевичем в делающемся его другом и спасителем. Мотив подобной сказки Пушкин тогда же (в 1824-1826 гг.) ввел в ‘пролог’ к ‘Руслану и Людмиле’: В темнице там царевна тужит, А бурый волк ей верно служит. ‘В славной в Муромской земле…’ 1833 Начало не написанной Пушкиным сказки на сюжет былины об Илье Муромце. По былине, Илья Муромец родился в селе Карачарове. Неясно, почему Пушкин ‘крестьянского сына’ Илью сделал сыном дьячка. ‘Царь увидел пред собою…’ 1833 Отрывок из не написанной Пушкиным сказки. Царь колдует над волшебными фигурками воинов и кораблей: то, что он сделает с этими фигурками, точно произойдет с подлинными войсками и кораблями его врагов. Эпизод колдовства над куколками Пушкин взял из ‘Легенды об арабском звездочете’ В. Ирвинга (см. прим. к ‘Сказке о золотом петушке’) и добавил от тебя описание колдовства над фигурками кораблей, барок, каторг {1} и шлюпок. 1) Каторга (или галера) — большое гребное судно. Отрывок плана в текста сказка о Бове-королевиче Пушкин трижды пытался разработать популярный тогда сюжет народной сказки о Бове: в лицее в 1814 г., в 1822 г. и в 1834 г. На этот раз он хотел обработать его в духе сказок ‘О царе Салтане’ и ‘О мертвой царевне’ и написать таким же стихом. Судя по этому отрывку плана, Пушкин думал, отказавшись от композиционных перестановок в сюжете, начать свою сказку с освобождения Бовы из темницы. Два стиха, записанных около плана, по-видимому, предназначались или для заключения сказки, или входили во вступление к ней.