Николай Крашенинников
Николай Крашенинников
Сказка про Антона Ивановича
Сказка про Антона Ивановича
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
——————————————————————————
Сказка про Антона Ивановича, Крашенинников Николай Александрович, Год: 1915
Время на прочтение: 18 минут(ы)
По субботам на дачу Антона Ивановича Комлева, директора гимназии, являлись полотеры. Для Антона Ивановича эти дни были самыми неприятными во всей неделе. Чумазые мальчишки в плисовых шароварах производили невообразимый хаос в его заваленном книгами кабинете и наполняли воздух пылью и еще каким-то особенным запахом, от которого у нервного Антона Ивановича кружилась голова.
Выдворенный из кабинета Комлев перебирался с бумагами в соседнюю комбату и плотно притворял за собою двери, чтобы не чувствовать одуряющего запаха и не слышать шарканья, но проходило полчаса, в течение которого Антон Иванович только что успевал вновь проникнуться соответствующим его труду настроением, — и вдруг запертые двери отворялись, и появившийся на пороге мальчик в плисовых штанах почтительно кричал:
— Ваше превосходительство!
Это значило, что Комлеву следовало опять собирать бумаги и отправляться в смежную комнату. Такое странствование обыкновенно продолжалось до тех пор, пока работавшие с противоположной стороны квартиры полотеры не приглашали Антона Ивановича в будуар его жены Надежды Романовны. Здесь он находил успокоение на более продолжительное время, так как ко времени его вступления в эту комнату она уже оказывалась отполированной, освеженной и вообще приведенной в полный порядок.
В субботу пятнадцатого мая Антону Ивановичу полотеры были особенно в тягость: прежде всего, они очень запоздали и явились лишь после завтрака, затем как-то особенно много, как казалось Комлеву, пылили… Наконец, ему необходимо было к началу следующей недели окончить речь, предназначенную для прочтения в. педагогическом кружке. Антон Иванович долго думал над тем, как ему озаглавить свою лекцию. Сначала он назвал ее: ‘О правах человека’, но затем название это показалось ему слишком неопределенным, и он переименовал речь в ‘Рассуждение о человеческом достоинстве’, потом отменил и это, но нового названия не придумал. Целью его лекции было выяснить аудитории свое воззрение на принцип свободы человеческой личности. Самая тема его не смущала, но изложение ее на бумаге все выходило малопонятным и сухим. Антону Ивановичу подчас думалось, что говорит он не свои, а совсем чужие слова, временами он чувствовал, что в его речи сквозит какая-то натянутость, почти фальшь, и он морщился, хмурился и еще ниже сгибался над ворохами исписанной бумаги. И страстно хотелось ему сказать какое-нибудь живое, огненное, крылатое слово, но из- под пера с медленностью черепахи выползали тяжеловесные, некрасивые и казенные слова: ‘очевидно’, ‘принимая с другой стороны во внимание’, ‘если же обсудить принципиально’…
Антон Иванович положил перо на край изящного письменного стола, уставленного дорогими безделушками, и задумался. Перед ним как-то нечаянно, точно сорвавшись откуда-то сверху, встала слышанная им в театре фраза о том, что берущийся за великое дело должен приступать к нему с благоговением, быть свободным от низменных помыслов, и, припоминая наполовину забытые слова, Антон Иванович проговорил вслух:
— ‘Кто дерзнул писать Человека в терновом венце, тот должен уединиться от всех, быть свободным от греха и молиться… молиться’…
— ‘Быть свободным от греха’, — медленно повторил Комлев, и голос его слабо дрогнул.
Он вздохнул, пригнулся к бумаге и написал:
‘Личность человека свободна, — это аксиома, господа, которая, тем не менее, не признавалась за таковую. веками. Долгое время не понимали принципа свободы личности, и едва ли мы ошибемся, если скажем, что и поныне наш принцип не получил всеобщаго признания’.
Чернила на пере высохли, Антон Иванович хотел снова обмакнуть перо в чернильницу, но ручка выскользнула из его пальцев и упала под стол. Комлев нагнулся, хотел было достать перо, но внезапно ему сделалось так душно и тяжело, точно кто-то клещами сдавил -ему затылок. — ‘Склероз сердца!’ — мелькнуло в голове. Он так и остался, согнутый над ковром, и замер. Но мысли побежали теперь уже о другом, — и если б у него перо было в руках, она написал бы:
‘Рабство! Ужели это не постыднейшее из всех зол, существующих на земле? Ведь и посейчас мы встречаем если не носящих видимые оковы людей, то опутанных ими незримо’…
И почему-то тотчас же ему пришла в голову мысль о Надежде Романовне, его молодой и болезненной жене, на которой он женился около года назад.
Антон Иванович встряхнул головой с длинными космами белых, жестких, как конский хвост, волос и склонился над рукописью. Перечитывая ее последние строки, он внезапно между черными буквами увидал в миниатюре лицо Надежды Романовны, молодое, красивое, бледное, с синими кругами под глазами: это лицо вовсе не дышало торжеством красоты, а, напротив, казалось искаженным болью, боль светилась в полузакрытых глазах и трепетала около ноздрей и губ, тонких, с глубокими уголками.
Комлев достал из-под стола перо, но пришедшая ему в голову фраза уже исчезла, и в воображении носились только ее обрывки.
‘Оковы людей… окутанных ими незримо… едва ли не постыднейшее’… Антон Иванович раздраженно уставился глазами в стену. Так как взгляд его упал на портрет жены, то он поспешил опустить глаза в сторону. Два китайских болванчика, на которых затем набежал его взгляд, заставили Комлева нахмуриться.
— Удивительно, — сказал он громко, — какие у нее нелепые вкусы.
Но сейчас же он вспомнил, что фарфоровые безделушки купил Надежде Романовне сам, и желтые щеки его с коричневыми пятнами чуть заалели. Он опять потряс головой, но мысли лезли назойливо. Он припомнил, как суетился около года тому назад, как прыскался английскими духами и наблюдал за внешним благообразием.
Спина Антона Ивановича скривились от мысли, что он прыскался духами для того, чтобы понравиться Надежде Романовне. Он ездил тогда к .ним в дом, как жених ее, двадцатилетней.
‘Едва ли не постыднейшее’, снова пронеслось в его голове, н он задумался над своей работой. Глаза его блуждали уже не по стенам будуара жены, где все его раздражало, а по устланному дорогими коврами полу.
— ‘Как можно чище’, — беззвучно шептал он, опять возвращаясь к слышанной в театре фразе, — чтобы писать, надо быть чистым… Чистым, как вода… как снег… как бумага… как эта бумага… — Слово ‘эта’ Антон Иванович говорил про маленький кусочек бумажки, чуть выглядывавший из левого ящика письменного стола жены. Этот листик, высунувшийся в щель дверки стола маленьким своим краешком, невольно привлек на себя внимание Комлева, и привлек именно потому, что он отлично выражал понятие чистоты.
Продолжая глядеть на него, Антон Иванович задал себе вопрос, отчего из ящика стола высунулся этот кусочек.
Ему пришло в голову, что полотеры взломали письменный стол Надежды Романовны. Он потрогал дверку, та оказалась запертой. Комлев склонился к бумажке, потянул ее за уголок, та выскользнула из стола свободно.
— Письмо, — проговорил он и швырнул его на письменный стол.
Мысли Комлева снова обратились к лекции, и он уже составил в уме сильную, эффектную фразу, но, готовясь занести ее на бумагу и нагнувшись к столу, вдруг охнул, потому что прочел в письме три слова: ‘муж’ и ‘весь ваш’. Слово ‘муж’ стояло где-то в середине сложенного втрое письма, а ‘весь ваш’ — в конце. Каким-то образом случилось, что первое слово он прочел одним глазом, а два последние другим, и оба века глаз, странно передернувшись, задрожали.
Антона Ивановича потянуло к письму, потянуло настолько сильно, что он подался к столу всем корпусом и прижался к его барьеру. Он уже не думал о том, честно ли поступает и не нарушает ли прав человеческой личности, но быстрым движением забрал со стола записку и дрогнувшей рукой сунул ее в карман.
После этого он осмотрелся беспокойно по сторонам. Взгляд его опять упал на портрет Надежды Романовны, и три мысли разом, как молнии, пронеслись в мозгу:
‘Она видит’… ‘Едва ли не постыднейшее’… ‘Где она?..’
Комлев встал и, подойдя к двери, прислушался. До него долетел издали голос жены, разговаривавшей с горничной, и он вздохнул облегченно. Надежда Романовна ничего не видала и была далеко.
Голова его спряталась в высоко приподнятые плечи, длинные седые клочья расползлись с затылка по воротнику, закусив бескровные губы и уже веря в недоброе, он читал, начавши с середины письма:
‘Я ненавижу не только его, но и вас, когда вспомню, что вы, принадлежа ненавистному мне человеку, бежите моей любви’…
Глаза Комлева заворочались, зубы заскрипели, он побледнел, но не читать дальше уже не мог.
‘Подумайте’, — читал он, переставая дышать, — ‘могу ли я вообразить вас, молодую, милую, редкую, рядом с полуживым, что родилось и умерло, как только родилось… Неужели вы, продавшись в рабство говорящему добрые слова изуверу, можете дышать одним воздухом с ним?’
— Вот оно! — беззвучно прошептал Антон Иванович, уронив глаза на свою лекцию. Он встал, желая пройтись по комнате, но пол ходил под его ногами, и трясущейся рукой он снова развернул письмо, припомнив, что начал чтение с середины. Стоявшие в заголовке слова обожгли его, — он прочел: ‘Дорогая Надежда Романовна’, — но последующие фразы не укладывались в его голове, сколько он ни старался уяснить себе их смысл, Антон Иванович машинально пробежал уже прочтенную середину письма и застрял на конце:
‘Пишу вам свои последние слова: если вы не придете сегодня ко мне в семь вечера, — знайте, что услышите выстрел’, — прочел он. — До семи часов я буду ждать. Весь ваш С.’.
Окончив письмо, Комлев задохнулся. Руки его конвульсивно изгибались, концы пальцев посинели, а лицо стало настолько безобразно, искаженное судорогой, что, увидав себя в зеркале, Антов Иванович отшатнулся в ужасе. Собирая мысли, он затаил дыхание. Это показалось ему наилучшим средством успокоиться, потому что вместе с вздохами из груди у него вырывались вопли.
Успокоившись, он стиснул зубы, нахмурился и, поставив на стол локти рук, положил на кисти их голову. Хотелось обсудить несчастие, но мыслей не было.
Антон Иванович начал с того, что схватил перо и крупно, с размаху написал на бумаге, попавшейся под руку: ‘Можете считать себя свободной и жить, как вам заблагорассудится. Разумеется, я удалюсь в сторону’.
Он перечитал написанное и побагровел от стыда. Его строки показались ему настолько банальными, а слово ‘удалюсь’ звучало так фальшиво и театрально, что Комлев сейчас же изорвал написанное в клочки.
Он подвинул к себе новый лист бумаги и вдруг вспомнил написанную в письме фразу: ‘услышите выстрел’.
— ‘Услышите выстрел!’ — почти крикнул он. — Так, значит, он живет здесь, вблизи?
И Антон Иванович потянулся к письму, желая удостовериться, не обманули ли его глаза и точно ли эта фраза стоит в записке.
‘Развернув письмо, он замер от страха. Он услышал сзади себя шелест женского платья. Мысль, что к нему подошла Надежда Романовна, до того оледенила его, что он забыл спрятать письмо, и только скорчился, уронив голову и словно хоронясь от ударов.
— Барин, — послышался голос. — Барыня приказали доложить, что кабинет убран.
Комлев узнал голос горничной Кати. У него отлегло от сердца, на душе стало свежее, но только на минуту. Мысль, что горничная вошла, не постучавшись, до того взбесила его, что он вскочил со стула и накинулся на девушку:
— Вон! Вон! Как вы смеете?!
Антон Иванович пришел в себя уже после того, как перепуганная горничная исчезла из будуара. Он подумал, что обидел Катю ни за что, но сейчас же забыл и об обиде, и о Кате. Вытащив из кармана записную книгу и нескладно улыбаясь, он говорил:
— А вот я узнаю, кто он, узнаю сейчас.
В кармане Комлева находилась книжка, в которой были записаны имена и фамилии учительского персонала и учеников гимназии. Он припомнил, что в конце письма стояла буква ‘С.’, и начал отыскивать по алфавиту фамилию того, кто написал письмо. Что он отыщет, Антон Иванович не сомневался. Ему казалось, что как только глаза его набегут на фамилию этого, буквы, составляющие фамилию, вспыхнут и загорятся… и только одно, что представляло затруднение, была неизвестность, — в отделе учащих или учащихся следовало отыскивать. Но и это затруднение было обойдено. Мысленно скользнув по лицам преподавателей, большею частью немолодых и неинтересных, он быстро придвинул список учеников восьмого класса. Он уже твердо верил, что огненную фамилию найдет именно в этой графе, и основывался на том, что на гимназических балах Надежда Романовна почти всегда танцевала с восьмиклассниками.
— — ‘Сабанин, Саванеев, Салин, Сашенко’, — прочитал, весь бледный, Антон Иванович и сейчас же остановился. Ему взбрело на ум, что при поспешном чтении трудно будет уловит искомую фамилию…
— ‘Сабанин! — мысленно ‘вызвал’ он и сделал паузу. Пред глазами встала слабая, точно чахоточная фигура юноши, беловолосого, с изъеденным оспою лицом.
— А, вот кто, — припомнил Комлев. Он вспомнил также и данное им этому ученику нелепое, ни с чем несообразное название, произведенное от одного греческого глагола, ‘эгагон’, усмехнулся и подумал: ‘Этот не может быть’.
Первого восьмиклассника Комлев припомнил очень легко, зато ни второго, ни третьего припомнить оказался не в состоянии.
Ему всегда представлялось, что он превосходно знает не только внешность своих воспитанников, но и душу их, — и втайне очень гордился этим, — на деле же оказалось не то: четвертого, Сашенка, он признал слабо, чуть не спутав с соседом по скамье Сбитневым, пятого представил себе легко, потому что это был сын инспектора, а шестого и последующих путал до невозможности. Открытие это настолько обескуражило его и вместе с тем заинтересовало, что он на минуту даже забыл о постигшем его семейном несчастий. В Комлеве проснулся педагог, обиженный и оскорбленный самим собою, он дивился тому, как это воображал, что знает вверенное ему юношество, и оказался среди него как в лесу..
Но все это продолжалось не долго. Антон Иванович вспомнил о письме, п сердце его сжалось. Система, которою он думал руководствоваться при розыске, показалась ему смешной и наивной. ‘Весьма вероятно’, подумалось ему, ‘что тот поставил начальную букву не фамилии, а имени’… Его поразило, что он увлекся мелочами, упустив главное. Главное он совсем упустил из виду. Главным должно было явиться то, что он живет где-то здесь, вблизи, потому что иначе бы в письме не стояло, что Надежда Романовна услышит выстрел.
Впрочем, он сейчас же оставил и это.
— ‘Семь часов’, — вспомнил он. — Это срок для свиданья. А потом, если тот не бесстыдный лжец…
Антон Иванович не договорил фразы и потер руки. Смеялся он долго, с наслаждением, и остановился, лишь увидав в зеркале свое смеющееся лицо. Оно показалось Комлеву ужасным, похожим на лицо дьявола, и холод пробежал по его спине.
— ‘Семь’, — все еще наслаждаясь, проговорил он и взглянул на часы.
Стрелки показывали четверть седьмого.
— Хорошо, — громко и раздельно проговорил он. — Будем ждать.
Он уселся поудобнее в кресло, и даже постучал пальцами по столу. Сидя, он уже ни о чем не думал, но в кресле стало жарко>,, и он, поднявшись, отошел к окну.
Губы нервно подергивались, но смеяться он боялся: слишком уж нехорошее делалось лицо.
У окна он простоял около четверти часа, а в половине седьмого вошел в свой кабинет, где в то время была Надежда Романовна.
Пошел он к ней без особой цели, но, когда увидал ее, цель обрисовалась ясно. Ему захотелось посмотреть ей в глаза.
— Здравствуй, Наденька, — мелко семеня ногами, проговорил он, войдя в свой рабочий кабинет и уставясь на нее утлыми глазами.
Надежда Романовна холодно посмотрела на него и отвернулась.
— Здравствуйте.
Антон Иванович уселся в свое кресло и спросил, потирая колена морщинистыми руками:
— Ну, как ты поживаешь, душечка?
— Да ничего, — отрывисто ответила Надежда Романовна, и глаза ее потемнели. Мельком она взглянула на часы, и Комлев уловил ее быстрый взгляд. Внезапно ему захотелось броситься на жену и вцепиться руками ей в горло, тонкое, бледное, соблазнительно открытое. Он с трудом подавил в себе возникшее желание и, исцарапывая ногтями красное сукно письменного стола, хрипло, с одышкой предложил:
— А пошла бы ты, Наденька, прогуляться.
Ему показалось, что в эту минуту он похож на коршуна, играющего с заловленной птицей, и от этой мысли его охватило такое резкое чувство удовольствия, что глаза его потянулись к зеркалу, чтобы высмотреть, действительно ли его лицо приняло хищническое выражение.
Надежда Романовна, скользнувшая по циферблату часов новым взглядом, повернула к нему свое холодное, точно мраморное лицо с приподнятыми бровями.
— Зачем? — небрежно бросила она.
— Для моциона, — саркастически выкрикнул Комлев: Он не сдержался, и глаза его вспыхнули.
Надежда Романовна заметила его возбужденное состояние.
— Что это с вами? — вызывающе спросила она, глядя куда-то выше него.
Комлев заскрипел зубами, подавил в себе жажду крикнуть ясене, что она подлая, и тихо сказал:
— Немного нездоровится.
Лицо его сейчас же приняло прежнее жуткое выражение, и, изгибаясь от нахлынувшей обаятельной мысли, он проговорил:
— Нездоровится мне… Почитала бы ты мне что-нибудь вслух, Наденька.
Надежда Романовна побледнела и стиснула зубы.
Лицо ее сделалось как-то меньше от охватившей боли, и глаза запылали жгучей ненавистью.
— Вы знаете, не люблю я такие… идиллии, — прошептала она дрожащим от презрения голосом, и Комлев понял, что жена не только не любит его, а ненавидит всеми силами молодой души.
Открытие это его не опечалило. Напротив, по всему телу сейчас же расползлось такое же острое наслажденье, как остра была ненависть жены. Однако, он постарался подавить в себе приятно утомлявшее чувство, и сказал мягко и вкрадчиво:
— Ты знаешь, я никогда бы тебя не побеспокоил, но сегодня я так утомлен, так утомлен.
Надежда Романовна долго смотрела на него и шевельнула губами, точно прошептала:
— Гадина!
Но вслух проговорила, не глядя на мужа:
— Хорошо. Я буду читать. Говорите, что?
Повернула угасшее лицо к часам, было без четверти семь.
Антон Иванович тоже взглянул на циферблат, и глаза их встретились.
— Ты что? — глухо проговорил Комлев. — Тебе надо, быть может, куда-нибудь идти?
— Нет, не надо, — резко ответила Надежда Романовна.
Она вновь стала бледнеть с поразительной быстротой, казалось, у нее закружилась голова… Взмахнула руками и неловко упала в кресло. Но она, видимо, старалась прийти в себя и, порываясь встать на ноги, два раза крикнула:
— Да, мне надо идти… по хозяйству!
— Так я тебе позову прислугу. — Комлев засуетился и начал звонить в колокольчик. — Ты и тут распорядишься, что надо.
— Хорошо, я буду читать, — тихо сказала Надежда Романовна и взяла со стола рукопись мужа.
Она прочла три или четыре фразы, где говорилось о правах человеческой личности и проклиналось рабство людей, и вдруг, точно задохнувшись, выкрикнула с отчаянием:
— Я пойду… пойду…
В это время где-то за стеною раздался слабый и странный звук, отчасти похожий на треск сломавшегося дерева, отчасти на тупой стук закрывшейся двери и, в то же время, схожий с шумом, который производит спрыгнувшая со стола на пол большая собака.
Надежда Романовна глубоко вздохнула, дрогнула всем телом и поднялась. Веки ее глаз трепетали.
— Негодяй! — сдавленным шепотом крикнула она мужу и вдруг изо всей силы швырнула ему в лицо его рукопись.
Антон Иванович отшатнулся и закрыл лоб руками, когда он опомнился, то увидел, что Надежда Романовна, вся бледная, с полузакрытыми глазами, старается выбежать из кабинета и силится раскрыть дрожащими руками дверь.
Он вскрикнул и бросился к жене. И сила, на мгновение, оказалась в нем необыкновенная, он легко отшвырнул Надежду Романовну от двери и стал у нее, раскинув руки.
Начали бороться за дверь, Антон Иванович старался не уступить выхода, но это ему не удалось, молодая и более сильная Надежда Романовна отстранила его, пробралась к двери и, вскрикнув, побежала из кабинета, не оглядываясь и спеша.
А Комлев грузно упал на диван и лежал, растопырив пальцы рук, раскинув в стороны ноги. Голова его запрокинулась, рот был раскрыт криво, на сторону, седые волосы взмокли.
Долгое время он лежал на диване и ни о чем не думал, только понемногу мысли стали заплывать ему в голову. Он сказал себе, что жена убежала и, наверное, к тому, кого отыскивал он в своей записной книжке. Это укололо его, но очень слабо, чуть заметно, зато вдруг сделалось нестерпимо больно от мысли, что семь часов уже пробило, и что теперь совершилось нечто роковое, неотвратимое.
Затем мысли Комлева перешли к самому себе, вспомнилось о старости, о склерозе, опять заломило в затылке. Он схватился за сердце и громко простонал:
— Ой!
Припомнилось ему и молодое, красивое лицо Надежды Романовны. Синие круги под ее глазами заставили его болезненно сморщиться, тут же рядом с ним, дышало его собственное, старое, изрытое глубокими морщинами беззубое умирающее лицо, тяжкое ощущение стыда и печали появилось на душе и начало расти с неимоверной быстротой, накатываясь на сердце исполинскою лентой, клубок вырос до таких размеров, что сидеть было уже трудно. Антон Иванович встал и расстегнул воротник крахмальной сорочки. Ему уже казалось, что на душе его лежит огромное преступление, и написанное в лекции вдруг показалось чудовищной, непростительной ложью, внезапно возненавидев свое сочинение, он бросился к ворохам исписанной бумаги и стал комкать, рвать их и топтать ногами. Бумага шуршала под ногами, а Кремлев все топал ногами, задыхался и хрипло шептал:
— Ложь! Ложь!
И, только покончив с сочинением, Антон Иванович понял, что надо. Он подошел к зеркалу, вытер на лице пот, оправил сорочку и, надевши галстук, вышел в сад.
Выйдя на шоссе, Комлев остановился у фонаря, пораженный суетней подле ворот соседней дачи. Две бабы, почти совершенно одинаковые по виду, что-то кричали друг другу, указывая на маленькое ветхое крыльцо. Антон Иванович вошел в ворота этой дачи и направился прямо, не оборачиваясь назад и не глядя по сторонам, к черному крыльцу. Шел он быстро, точно подгоняемый невидимой силой. Поднялся по скрипучей лестнице и неслышно вошел в раскрытую дверь.
Неприятный запах карболовой кислоты или йодоформа чуть вскружил ему голову, во он продолжал идти, глядя перед собой в упор немигавшими глазами.
И по мере того, как он приближался, противный запах все усиливался, ухо Комлева стало воспринимать глухой шум, отчасти похожий на плач, отчасти на звук пилы, которою распиливают бревна на тес.
— Здесь, — строго прошептал он себе и, толкнув дверь рукою, вошел в низкую комнату.
Хотя там и было сумрачно, но Антон Иванович зажмурил глаза, как будто бы его ослепил сильный электрический свет. Сердце его дрогнуло.
Открыв глаза, он успокоился вполне. Он увидал на кровати того, кого отыскивал в своей записной книжке. Лежал он полуприкрытый стеганым одеялом, в белой рубашке, на которой чернели полоски и кружочки бурого цвета. И как только Комлев заметил их, они быстро закружились перед глазами, постоянно меняя свой цвет, и делались то синими, то желтыми, то зелеными…
Комлев не скоро понял, что у него кружится голова, и прислонился к стене. На него никто не обращал внимания, и Антон .Иванович, как только цветные пятна перестали бегать в его глазах, начал присматриваться к людям, окружавшим того, кто лежал на кровати.
Он тут же заметил, что у того на шее лежит белая повязка, по которой точно извивался червяк, красный, толстый и, чудилось, жирный. Подле лежавшего, сгорбившись, сидел старик и не сводил с него глаз, щупая пульс на руке. Около кровати, спиной к Комлеву, стояла на коленях молодая женщина с прекрасной, почти девичьей талией, плечи ее судорожно подергивались, голова была склонена на руки, прическа растрепалась.
Антона Ивановича приятно удивила рыдавшая женщина… но он заинтересовался не ею, а каменно-спокойным лицом лежавшего на кровати. Настойчиво подвинулся он ближе и, слабо вскрикнув, отступил. Перед ним был некрасивый гимназист восьмого класса Сабанин.
— Вот кто! — сказал Комлев негромко, в изумлении разглядывая тщедушную фигуру беловолосого рябого юноши. — Да неужели он? Не может быть.
Подвинулся к лежавшему, толкнув сидевшего около него старика.
— Отойдите, пожалуйста, — проговорил доктор, не поднимая, на Комлева глаз. — Темно. Вы мне мешаете.
Антон Иванович послушно отступил и повернулся к женщине с тонкой талией, которая все стояла на коленях у кровати. Ему хотелось заглянуть ей в глаза. Но еще не подойдя, он говорил себе, что этого ему не следовало делать, в нем появилась жгучая уверенность, что перед ним окажется его жена.
Так оно и случилось. Едва лишь Антон Иванович подошел к кровати с противоположной стороны, как почувствовал, что на него упал взгляд Надежды Романовны. Инстинктивно он поднял глаза и увидел перед собою бледное, осунувшееся лицо жены. Глаза ее были красны и веки вспухли, но все лицо было красиво по-прежнему. И так же была открыта ее бледная непорочная шея, а руки, тонкие, хрупкие, как фарфор, с ярко розовыми ладонями, придавали ей вид беспомощной и в то же время необыкновенно сильной, Комлев окинул жену полным озлобления взглядом, двинулся к ней, выставил вперед руки, точно собравшись схватить ее… но возбуждение в одну минуту и рушилось, руки упали, вместе с ними упала голова, и Комлев, прислонившись к уставленному склянками столу, вдруг хрипло заплакал, мотая из стороны в сторону головой.
Но и тут никто не обратил на него внимания. Надежда Романовна, казалось, и, взглянув на мужа, не узнала его, а доктор к нему не повернул и головы.
Антона Ивановича невнимание оскорбило, уже успокоившись, когда слезы перестали литься из его глаз, он сам попробовал растравлять свое горе мыслями о том, что он всем чужой и никому ненужный. Мысли эти казались ему очень горькими, но слезы больше уж не лились.
‘От старости’, — тяжело шевельнулось в мозгу.
Комлев подошел к доктору и грубо спросил:
— Убил ли он себя… насмерть?..
Доктор и тут не поднял глаз на Антона Ивановича, но, как бы уступая настойчивости и серьезному тону его голоса, ответил тихо, с крайнею неохотой:
— Все кончено.
Комлев хотел было спросить у доктора еще о чем- то, но жуткий шум, поднявшийся в других комнатах, заставил его отступит и прижаться к стене.
Шум все увеличивался, точно бежало несколько человек, Антон Иванович робко, как виноватый, повернул голову к двери и увидел, как к лежавшему гимназисту с отчаянным, режущим уши криком подбежала пожилая женщина, как она некрасиво взмахнула по воздуху руками и тихо скользнула на пол.
— Мать! — прошептали стоявшие в дверях бабы, которых Антон Иванович видел полчаса тому назад у ворот.
Комлеву показалось, что больше ему здесь делать нечего, и он, оттолкнув баб, вышел из комнаты.
Антон Иванович шел к себе на дачу с спокойным, почти светлым лицом и шептал беззвучно:
— Больше мне здесь делать нечего.
На сердце стало уверенно и спокойно… И напряженно хотелось ему быть сильным и свободным для того, чтобы хоть раз в жизни — на протяжении от первого своего крика и до седых волос — сказать искренно:
— Да, я не раб. Я ненавижу рабство, постыднейшее из всех зол. Вы увидите, что и на самом деле человеческая личность свободна и достойна уважения.
Он вообразил свое лицо, когда скажет эти смелые слова, наверное, оно будет прекрасно, и не испортят его висящие на затылке жидкие космы белых жестких волос.
Продолжая улыбаться, он вошел к себе в кабинет. Горничная Катя подметала там разбросанные им по полу клочки исписанной бумаги, на которой он старался сказать, что личность человека велика и свободна.
Антон Иванович вспомнил, что сегодня обидел Катю, он светло улыбнулся ей и сказал тихо и душевно:
— Покричал я на вас сегодня, Катя… Не сердитесь на старика… Старость не радость.
Даже эта, всегда горькая ему фраза, вышла у него умиротворенной и доброй. Катя потупилась, а Комлев, пошарив в кармане, дал ей рубль и шутливо добавил:
— А на это вы пожуйте за мое здоровье конфеток.
Он не велел Кате уносить изорванные им листы лекции, а когда горничная ушла, присел на пол и начал собирать исписанные лоскутки.
Ему сейчас же пришло в голову, что теперь, при наличности большого и светлого решения, он способен написать лекцию на задуманную тему, и что речь, несомненно, выйдет интересной, собрал листки в кучку, положил их перед собою на письменный стол и, севши в кресло, начал обдумывать тему. Но на месте не сиделось, Антон Иванович встал и заходил по комнате, а она была так мала и так, чудилось, стесняла то, необъятно большое, что зародилось в голове… Ощущение тесноты разгоралось в душе, жажда простора и воли охватывала сердце. Антон Иванович надел шляпу, забрал к карман изорванные листки своей речи и вышел на улицу. Он шел по широкому дачному шоссе и отлично видел перед собою дорогу, хотя уже смеркалось, свернувши по тропинке в лес, жадно вдыхал в себя аромат молодой травы, и самая запущенность леса представлялась ему таинственной и чудесной. Особенно хорошо было идти к станции, лес чередовался с красивыми дачами, попадались небольшие речки с дощатыми купальнями и озера. Антон Иванович шел уже давно, но не чувствовал усталости. Он все думал… И ни одной мысли не было о настоящем, все они веяли в далеком прошлом. Разглядывая вызвездившееся небо, огни которого так походили на огни железнодорожных фонарей и так же мигали издали, он вспомнил свою первую брачную ночь, когда он,, седой и болезненный, купил себе за свои деньги и видное положение у разорившихся помещиков их молодую и красивую дочь… Им предстояло нищенство, и дочь заставили выйти за Комлева. Да, воспоминания были суровы и темны, но они теперь не рвали души, потому что он уже пережил их и был теперь выше и свободнее… Антону Ивановичу припомнилось также, как он, хотя по-своему и влюбленный в жену, по вечерам за работой и болезнями забывал о ней, как скучно лечился, ссорился, рассчитывал и лгал.
Отчаяние, недоумение и смешанный с гадливостью стыд, с которыми в первый раз встретила его, седого и сгорбленного, Надежда Романовна, укололи его в сердце… Но боль мгновенно притупилась перед сознанием, что он больше не раб своей уродливой страсти. Он покажет, что человек свободен.
Порешив на этом, Антон Иванович снова задумался, но уже о другом: о сочинении, которое ему предстояло написать вновь. Ему казалось, что теперь писать было даже не надо, достаточно было только продумать тему в голове, что лекция выйдет удачной, он не сомневался, потому что настроение уже создалось.
И Комлев начал думать о своей лекции, мысли бежали легко и свободно, и огненные, крылатые слова, непохожие на те, прежние, срывались с его губ. И чем дальше развивалась тема в его голове, тем яснее сознавал он, что становится свободнее. Свобода личности! — он чувствовал теперь ее каждым движением души, каждой мыслью освобожденного сердца… Как долго сердце его приникало к земле и жило только своим, эгоистическим, а вот родилось и новое чувство — чувство освобождения от земли, чувство стремления к вечности. Да, вот пришла старость, но пришла и мысль, долго она, свободная, не появлялась в душе, .но она появилась, — и как свободно стало! Как сердце озарилось!..
Антон Иванович видел, что теперь они — на настоящей дороге, ровной, широкой и светлой, как тот рельсовый путь, по которому шел. То, что было очень удобно идти, радовало его, он понимал, что дорога его широка и пряма, что навсегда освободился он от условностей, мелочей и грехов, которые раньше отклоняли его с настоящего пути и все время сбивали на сомнительные дороги. Комлев припоминал пути своей жизни: они все только и были проложены, что от дачи в гимназию, от квартиры в классы, и все казалось теперь темным, и не настоящим, и липшим, и единственно светлым представлялся ему путь, .который освещали ему и звезды, и луна, и призывно мигавшие огни последней станции. Идя по этому, уже последнему пути, не следовало думать о том, что оставалось позади, надо было обдумывать то, что казалось нужным для будущего, что было вечным, как звезды и луна.
И Комлев все думал… И сознание, что он не раб, а свободный и сильный, радостно жило в мозгу, и тема, которой он был занят теперь, развивалась все свободнее и легче.
Прямо под ним (а он стоял на возвышении, вероятно, на кафедре) слышался шум, отдаленный, неясный… Точно тысячи народа, собравшись в огромную залу, гудели в ней:
— Так-так… Так-так…
Антон Иванович радостно огляделся и выпрямился, этот шум он сравнил с. глухим шелестом поспевших колосьев, потом почудилось ему, что это сравнение высказал не он, а слепой старик
Гомер… И дыханием вечной, неумирающей поэзии стала переполняться его озаренная свободою речь.
Идя точно по возвышению Комлев слегка склонялся, он видел внизу тысячи людей и понимал, что все это его слушатели, они все с надеждою смотрели на него и ждали, когда он начнет речь. И он начал ее, и говорил, а тысячи слушали, пораженные и растроганные, уже не было заметно, что лицо у него все в морщинах, что некрасивы его жесткие белые клочья волос, он властвовал, как гений, над их думами,.. И грохот аплодисментов висел в воздухе, и было слышно, как говорили восторженно:
— Ком-лев! Ком-лев!
Теперь он улыбнулся, и вдруг все слушатели заволновались, загудели, и крики их сделались быстрее и громче:
— Комлев-Комлев! Комлев-Комлев!
Потом разом крикнули что-то мгновенно, с режущим уши свистом. Антон Иванович вздрогнул, взмахнул руками и с беспомощным криком внезапного ужаса отскочил в сторону, а мимо шумно бежало, колыхаясь, огромное трехглавое чудище, и огни его глаз долго смотрели на Комлева точно в упор, точно насмешливо, и, наконец, скрылись во тьме.
И сразу все, что было в душе светлого, потускнело и стерлось, мечта исчезла, на душе снова сделалось обычно и нудно, и голова бессильно повисла .на шее, подгибались ноги, и все дрожало внутри… Бессильно сгорбившись, Антон Иванович пошел назад. В мозгу плавали какие-то нелепые и жалкие, разбросанные слова, то были осколки чудесной, речи… И вся она, эта лекция о свободе личности, представлялась ненужной, придуманной и жалкой…
Он шел обратно домой, к своей молодой жене.
Источник текста: Крашенинников Н. А., Тени любви : Рассказы. — Москва: Моск. кн-во, 1915. — 207 с. , 21 см. — (Собрание сочинений, Т. 6). С. 87—110.
Распознание, современная орфография: В. Есаулов, 20 апреля 2016 г.