Павел Сурожский
Павел Сурожский
Сказка любви
Сказка любви
(Записки).
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
—————————————————————
Сказка любви, Сурожский Павел Николаевич, Год: 1914
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Евгения Васильевна, я ухожу от вас. Ухожу, как раненый зверь, в глубь и тишину полей зализывать свои раны. Может быть, эти раны смертельны, — откровенно говоря, я бы хотел этого, ибо нет меры моему страданию, моей тоске.
Милая, славная женщина, почему я должен отказаться от вас? Разве я не люблю вас, как может любить только человеческое сердце? Разве такое чувство приходит к нам часто? И разве мы не должны охранять его, как святыню, радоваться его появление и благодарить небо за этот чудесный дар!.. Ведь, истинная любовь приходит раз, много два в жизни. Мы часто увлекаемся, принимаем иногда влюбленность за любовь и думаем, что нашли настоящее. Но увлечения проходят быстро, и остается только сладостное ощущение грусти, усталости, опьянения. Мы сознаем свои ошибки, сердце прекрасно разбирается в них и ищет настоящего.
Ищет, пока не найдет. А когда найдет — начинается то великое, непостижимое, что мы называем любовью.
Мы смотрим на это чувство слишком обыденными глазами — может быть, потому, что не понимаем его. Разве это не чудо, не озарение, не сокровеннейшая тайна?
Из простых смертных, из будничных, серых людей мы превращаемся в полубогов, которым доступны высочайшие восприятия, для которых нет недостижимого. Душа одновременно вмещает в себе небо и землю, ад и рай. Все стихии мира пробуждаются в нас, мы, как творцы, создаем для себя новые миры и, если счастливы, сияем ярче небесного света, если несчастны — уходим в тьму.
Для меня теперь больше темноты, чем света. Светлое я пережил быстро, мгновенно, в несколько дней. Оно началось в ту чудесную, милую ночь, когда мы ездили на острова.
У меня и теперь еще дрожь и радость в душе после этой поездки.
Когда мы очутились вдвоем на санях и потянулись тихие, пустынные улицы, редкие огни, снежные просторы, а потом тишина и безлюдье елагинских аллей, и я почувствовал вас возле себя всем существом своим, я понял, что вы теперь самый дорогой и близкий мне человек.
Вы сидели с закрытыми глазами, такая близкая, возле меня.
Ваши упрямые волосы то и дело набегали на лицо. Я смотрел на вас и радовался. Смотрел на ваше милое лицо, такое новое в звездном свете. И когда вы открывали глаза и спрашивали: ‘что вы так смотрите на меня?’ — мне нечего было сказать. Зачем я смотрю? Да ведь в ту минуту для меня не существовал мир и не было вокруг ничего — были только вы, ваше лицо, ваши глаза, волосы, руки. И было еще при этом удивительное чувство чистоты. Меня волновало и радовало не столько то, что вы в моих объятиях, не пьянящая теплота тела, не безвольность движений, зажигающих мужскую волю, а то, что я вас чувствовал возле себя всю с вашим голосом, с вашими мыслями, с вашими словами. И это чувство не оставляет меня до сих пор.
Я люблю, люблю вас. Люблю ваши светлые, ласковые глаза, такие изменчивые, в которых вечное движение, непередаваемая игра. Люблю ваши непокорные, упрямо рассыпающиеся волосы, ваш голос — музыку вашей души, ваши милые, теплые руки. И больше всего люблю вашу душу, — свободную, капризно-смелую, бунтующую. Вы ярки, интересны, яркость эта бьет в глаза, все женщины после вас кажутся бледными, вы точно солнечный луч среди них. Мне нравится быстрая смена ваших настроений, кипенье и тревога неугомонной, вечно чего-то ищущей души, неожиданность поступков, даже капризы — эти маленькие, очаровательные блестки вашего многоцветного я.
И, что еще радостно изумило меня, в душе вашей живет необычайное тяготение к красоте. Вы влюблены в звуки, в краски, в переливы красок. Для вас весь мир — прекрасная солнечная поэма, сотканная из звуков и красок. Вы как-то сказали:
— Я безумно люблю полевые цветы.
И в этом все. Полевые цветы — да ведь это же солнце, земля, небо, весь мир. И сами вы, как полевой цветок. Я не знаю, где вы родились и выросли, но мне кажется, там, где много неба, воды, солнца, цветов, широких просторов. Отблески всего этого лежат на вас, солнечная женщина.
Я часто думаю о том, какою должна быть женщина — не наша современная, уродливо воспитанная женщина, рожденная в рабстве и подчинении, а женщина будущего. Я рисую себе такую женщину свободной, независимой, принадлежащей только самой себе. У нее нет предрассудков — этих жалких пут современности, и нет условной морали. Душа её свободна, как ветер, и так же свободно сердце. Для такой женщины нет рабства любви, нет вынужденных обязанностей. Пришла любовь — и сердце свободно отдается ей, чувство не уродуется, растет, выливается все до истока. Прошла любовь — и сердце опять свободно, как горный орел, для которого нет недоступных вершин.
Такой женщиной представляетесь мне вы. Как можно было пройти мимо вас и не полюбить?
Я полюбил вас, как только может любить человеческое сердце, а вы не любите меня. ‘Чувства нет’ — вот что ответили вы на мой вопрос. Есть хорошее дружеское расположение, но нет чувства. Вы сказали мне это в такую минуту, о которой я вспоминаю теперь с сладостной дрожью.
В тот вечер вы были у меня. Вы чувствовали себя усталой, прилегли на диване, и лицо у вас было тихое, прекрасное. Что-то таилось за этой тихостью, какая-то скрытая боль. И у меня было к вам тогда особенное чувство — чувство беспредельной нежности, благоговейного обожания. Я прижался к вашим рукам — теплые, слабые были руки — и говорил о том, что переживаю сейчас.
А потом произошло что-то неожиданное. Чувство прорвалось, захватило. Я стал целовать ваши руки, плечи, лицо и вы не остановили меня. Что-то горячее обожгло нас, бросило друг к другу, и я пережил минуты сладкого опьянения, величайшей радости.
Вы были тогда так прекрасны. Лампа светила в дальнем углу, тень падала от стола и в мягком сумрачном свете вы казались такой необыкновенной. Ваши волосы распустились, лицо побледнело и были в нем и в потемневших глазах какой-то тайный призыв, сладостная безвольность, невысказанное желание ласк.
А когда буря утихла, вы сказали, что это не должно повторяться, что вы не понимаете, как это произошло, что чувства нет и вам это неприятно.
Это был горький для меня приговор. Что же дальше? Если нет чувства, то что же тогда для вас моя любовь! Она вам не нужна, как не нужен и я — так, как хотел быть нужен. Дружеское расположение… То тепленькое, пресное, безразличное, что хорошо при простом знакомстве и невыносимо, убийственно при любви.
Я пережил мучительные дни — дни отречения от вас, пока не пришел к сознанию, что мне надо уйти.
Я теперь далеко, две тысячи верст лежат между нами. Кругом глухие, покрытые снегом поля, в оврагах тихие деревушки. А по склонам бугров разбросались черными пятнами шахты. Торчат высокие трубы, возле них неуклюжие строения, пять-шесть домиков и кучи угля. Стучат однотонно машины, из труб валит дым, валит безостановочно круглыми, серыми клубами, и кажется, будто это дышит озябшая земля. По вечерам мелькают в степи огоньки. Рассыпятся по степи и плывут от шахт к деревушкам золотыми звездочками в синей мгле. Жизнь здесь горькая, трудная, темная. Ни чувств, ни радостей, один только тяжелый, подневольный труд.
Смешно, пожалуй, думать здесь о любви, о прекрасной женщине, о счастье, которое она может дать. А я вот думаю и не могу не думать, как не могу оторваться от своей тени, от самого себя. Когда я убегал сюда, я думал, что эта горькая, трудовая, лишенная и тени каких-либо ярких переживаний жизнь отрезвит, успокоит меня. О любви ли тут думать, когда люди надрываются в труде, живут, как животные, погасив в себе все человеческое, отдав себя в рабство машинам?
А я вот думаю и не могу заставить себя не думать, ибо я отравленный человек.
Когда я опускаюсь в шахту и иду низкими проходами в подземной темноте, слышу стук железа, разбивающего пласты угля, слышу жуткое шипение гремучего газа, выходящего невидимыми струйками из потревоженных пластов, вижу черные, утомлённые лица шахтеров, желтые огоньки лампочек, колыхание теней, — я все же не могу отделаться от мысли, что там где-то далеко живет прекрасная женщина, которую я люблю и от которой я ушел, чтобы залечить свои раны. Вы и здесь со мной, всегда, неотступно.
По вечерам я ухожу в степь. Светят звезды, синеет морозная даль, дышат тяжелыми вздохами машины и дрожат, точно им холодно, золотые, слабые, разбросанные по равнине огоньки. И оттого, что кругом бело, безмолвно и звезды такие яркие, на душе становится так одиноко и грустно, что хочется плакать. Иду по степи, снег хрустит под ногами, и кажется, будто я один во всем мире… Нет не один, вы со мной всегда, неотступно.
Какое счастье было бы увидеть вас, заглянуть в ваши глаза, коснуться вашей руки, услышать ваш голос. Я думаю, думаю об этом так напряженно, что мне кажется, будто я на самом деле вижу вас. Вот вы идете ко мне из снежной дали — это ваше лицо, ваши волосы, ваши руки. Таким было ваше лицо в ту прекрасную ночь, когда для меня началась пленительная сказка любви.
От волнения, от воспоминаний, от желания видеть вас у меня падают силы. Я опускаюсь на снег, прижимаюсь к нему горячим лицом, шепчу ваше имя. И плачу, вспоминая о вас. Мне стыдно слез, а они льются, я сам себе смешон и жалок.
Я лежу на снегу долго в бессильной, опустошающей душу тоске… Лицу холодно и холодно ногам. Пусть холодно, не все ли равно… Остаться бы тут, среди поля, и не вставать. Если бы степь навеяла на меня сны пленительные, чтобы уснуть незаметно и навсегда с мыслью о вас. Я как-то слышал легенду. Если в последние мгновения своей жизни человек думает о ком-нибудь напряженно, он уносит этот образ с собой в вечность.
Я бы хотел в последние минуты думать о вас, чтобы слиться с вами в вечности.
Мне нездоровится, не выхожу уже третий день. Такая апатия, такая слабость, тоска. Хочется лежать, ничего не видя, и думать только о том, о чем по-настоящему не следовало бы думать. Ведь, я же ушел от вас, ушел затем, чтобы освободиться от вашей власти, забыть вас.
Днем в мои окна льется солнечный свет, снег блестит ослепительно, больно смотреть. Прежде это радовало безумно, а теперь — только больно. Вечером воют уныло гудки, вся степь полна ими, и этот вой наводить тоску. А потом тишина, степное безмолвие, хрустение снега под окнами, ворчливый, отрывистый лай собак.
На столе стоит лампа, светит зеленоватым светом, на окнах белая изморозь, белая изморозь и тишина. Хожу, как маятник, пол скрипит под ногами, на стене вихляется тень, тревожная, изломанная, как мои мысли. Лягу — и точно окунаюсь в тишину. Глухо доносится пырханье машин, лопочут что-то деловитые колеса, и это единственные звуки, напоминающие о живом мире.
Тихо, мертво… А мне вспоминается шумный, блестящий город, и в этом городе вы, прекрасная, солнечная женщина. Где вы теперь? С кем? И что делаете?.. Кто ответит на эти вопросы, кроме вас? Ведь, вы свободны, как ветер, дышите, где хотите, как дух Божий, как светлый дух земли.
Если бы дыхание ваше коснулось меня. Вот здесь, в этой комнате, в тишине и безмолвии зимней ночи. Если бы вы вошли тихо, склонились надо мной, приласкали меня. Слышать бы ваш голос, держать в своей руке вашу милую руку, положить голову к вам на колени, слышать шелест вашего платья. Ведь, мне не бурных, а тихих ласк надо, в них больше утонченности, аромата любви.
Я вас люблю так возвышенно, так чисто, И если в тот вечер, когда над нами пронеслось что-то похожее на бурю страсти, я пьянел от ваших ласк, целовал без конца ваше лицо, волосы, руки, то и тут было больше восторженности, преклонения перед вами, чем страсти.
Поймите меня, ради Бога. Я не хотел бы, чтобы вы истолковали дурно мой порыв. Я не распущенный, не грязный человек. Я не признаю голой чувственности, она всегда казалась мне противной. Есть что-то мерзкое в холодном обладании женщиной, в минутном упоении её телом. Всегда потом на душе такой отвратительный осадок. По-моему, близкие отношения к женщине могут быть только тогда, когда любишь, когда есть увлечение, чувство…
Но любовь и увлечения приходят нечасто и не всегда получаешь на них ответ. Увлеченья — это маяки, бросающие взад и вперед снопы света. От одного маяка до другого длинный путь, и его надо пройти, и часто путь этот бывает бесплоден. И когда вы очутитесь вдали от маяка, вас охватывает холодное пространство, и вы чувствуете себя заброшенным, одиноким. И тогда бывает, знаете что? Тоска по женщине, по милым женским ласкам,
Я часто испытываю такую тоску. Так иногда хочется, чтобы возле тебя была любящая женщина с теплым взглядом, с теплотой ласк. И так больно, тяжело, когда её нет. Ведь, мы всю жизнь томимся жаждою женских ласк. В детстве нас ласкают матери, в отрочестве сестры, потом идут увлечения, влюбленности, любовь, все это чередуется бывает то бледнее, то ярче, но основное чувство одно — жажда женской ласки, и этой жаждой мы томимся от колыбели и до последнего вздоха — всю жизнь.
Два часа ночи. Все кругом спит. Только машины неугомонно пырхают, да там под землей, где-то в глубине, идет неустанная работа.
Сна нет. Потушил лампу. Светит месяц, светит сквозь затуманенные морозом стекла, точно рассказывает грустную сказку о чем-то несбывшемся. Не надо. Лунный свет — это печаль земли, так же, как солнечный — её радость. Не свети, месяц, закрой свой лик, мне не надо твоей печали.
Опять зажигаю лампу и пишу вам. Зачем? Как будто вам нужны мои муки. Что я для вас? Вчерашний день, блеклая трава. Траву затопчут ногами, и не подняться ей, не зазеленеть, ибо она — поблекла…
Забыться бы, не думать ни о чем. Но нет забвения и нет сна, Болят мои раны, ими сочится моя душа. Вот уже две недели как я не видел вас, но разве от этого мне легче? Разве я не думаю о вас каждый миг, каждую минуту? И разве мне не хочется петь вам сладостно-мучительную песнь любви?
Милая, далекая, я только и думаю о тебе.
Ты — моя радость, мой светлый день, вечерняя и утренняя заря.
Ты далека и недоступна, как солнце, но я люблю тебя, как любят цветы утренний свет, как степной ветep любит шелест травы, как молодой месяц зарево алых зорь.
Мне бы хотелось ненавидеть тебя, а я люблю. Ненавидеть за те муки, которые ты дала мне, за ту страшную боль, которую я ношу в себе. Но я люблю, любовь сильнее ненависти, и если бы я даже ненавидел, я все же в тайниках души любил бы тебя. Ты мой крест, моя мука, мое величайшее страдание и радость без конца.
Единый образ живет в человеке, сердце всегда ищет его и томится, пока не найдет. А найдет — и начинаются ликования радости и горечь мук.
Что же ты, любовь? Величайшая радость или величайшее страдание? И почему так сладки твои страдания и так мучительна радость?
Вот сердце мое. Ты видишь мои муки, весь я истекаю кровью, точно жертвенное приношение под ножом жреца. Но я готов принять еще большие муки за одну только маленькую радость — встречи с тобой. И если бы мне сказали, что впереди меня ожидает целое море мук, я принял бы их, чтобы пережить эту радость.
Кровью окропляется жертва, эта жертва — моя израненная душа, я принесу ее тебе, а что получу в награду? Но если даже ничего не получу, я все же принесу эту жертву, ибо наградой было уже то что я узнал тебя.
Я узнал величайшую радость — сладость и опьянение любви. Разве я не должен заплатить за эту радость страданиями? И я с восторгом пью эту горькую чашу, которую ты поднесла мне, — пью и ожидаю конца.
Я ушел и не вернусь, тьма и безмолвие кругом, но я унес с собой самое дорогое, самое светлое для меня — память о тебе. Ты всегда со мной, каждый миг, каждую минуту, ты вошла в мою душу преображенная, и я люблю тебя, как любит художник свое творение — творческой, самозабвенной любовью.
Дни мои — точно гаснущее пламя. Еще несколько вспышек — и наступит тьма. И я с радостью жду этой минуты, чтобы с именем твоим уйти в вечность.
Пахнет весной, дни солнечные, февраль на исходе.
Я сегодня весь день бродил по степи и вернулся только вечером, усталый и опьяненный.
В степи было так хорошо. На снегу золотая ткань солнечных лучей, тихое сияние, белый блеск. Дымятся кое-где уже проталины. Солнце ласковое, теплое, ветер звенит сухими травинками, летают дружными стайками снегири и в крике их какая-то радостная настороженность, ожидание весны.
В эти предвесенние дни как-то по-особенному тревожно на душе. Чего-то ждешь, куда-то тянешься. Настроения неясные, как очертания застывших в небе облаков. Вместе с журчаньем воды, с проталинами, с ветром начинают звенеть в душе какие-то новые струйки и весь находишься во власти этих ощущений, и сам не знаешь — смеяться ли хочется или плакать.
Я много думал эти дни. И думал все об одном: что же дальше?
Так жить, как я живу сейчас, нельзя, нужен какой-нибудь выход. Я убежал в глушь, думал найти здесь успокоение и нашел только муки. Меня не привлекает работа, я не могу видеть людей. Все точно задернулось для меня матовой дымкой. Я вижу только одно лицо — твое, я ощущаю только одно чувство — неутолимую боль и тоску по тебе.
Я уперся в тупик и не вижу выхода. Как же мне быть? Конечно, время все исцеляет. Притупится боль, утихнет тоска и лицо твое, такое яркое теперь, подернется туманом. Но какой смысл в таком исцелении? Пережить агонию чувства, носить постоянно в душе воспоминание и боль о прошедшем — это ужасно…
Или, может быть, жизнь еще проснется во мне, и я полюблю другую женщину так же горячо и сильно, как полюбил тебя?.. Нет, едва ли. Такие потрясения не проходят даром. Забуду, но только наполовину, полюблю, но опять только наполовину. Полу-забвение, полу-любовь — лучше не надо.
Или, может быть, устав от ожиданий, от напрасных мук, притуплю в себе чуткость, окунусь в дела, стану выколачивать рубли, заведу любовницу, буду, как все, и то, что для меня теперь дороже жизни, через несколько лет будет казаться мне наивным лепетом, утренним сном… Ведь, скажи здесь кому-нибудь, что я тоскую по женщине, что ты для меня высшая радость, весь смысл жизни — меня сочтут за сумасшедшего…
Нет, все это гадко, отвратительно. Лучше уйти, уйти во время и унести с собой самое дорогое и ценное для меня — яркое воспоминание о тебе.
Я сегодня в каком-то радостном ожидании: мне кажется, что я увижу тебя. Конечно, это нелепость, неосуществимая мечта, но я чувствую твою близость трепетно и напряженно. Вот откроется дверь и ты войдешь, розовая от солнца, от ветра, и я брошусь к тебе, радостный и счастливый.
У меня захватываете дух при одной мысли об этом. Только бы увидеть тебя, прижаться к милым рукам, сказать хоть одно слово. Может быть, ты думаешь обо мне? Может быть, я получу от тебя письмо? И не оттого ли у меня сейчас так тревожно и сладко на душе?
Солнце светит горячо, щедро, снег сделался мягким, под окнами лужи. Ветер шумит белыми крыльями, шумит о том, что наступают дни весеннего пробуждения, весенней радости и суеты,
Но, ведь, все это обманы и солнце, и весна, и радостные ожидания. Ничего нет и не будет. Ты по-прежнему далека и недоступна и никогда не станешь близка мне. И все мои мечты о тебе — детский бред, больная забава. Я не увижу тебя, ты не придешь, и будет меня по-прежнему грызть тоска по милой женщине, которая никогда не будет моею…
На руднике несчастье — взрыв. Бегу туда — спасать погибающих. И если погибну — пусть твое имя будет у меня на устах.
Прощай, мое солнце, жизнь, радость…
На этом обрываются записки. Они были найдены в бумагах молодого инженера, Дмитрия Петровича Черенкова, погибшего при оказании помощи рабочим, застигнутым взрывом гремучего газа в шахте.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.