СКАЛА ВЛЮБЛЕННЫХЪ
СКАЛА ВЛЮБЛЕННЫХЪ
Разсказъ М. Влагина
Маркъ Влагинъ.
‘Огонекъ’, No 38, 1916
Скала влюбленных, Влагин Марк, Год: 1916
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Я полюбилъ рыбаковъ, ихъ здоровую вольную, бездумную, беззаботную жизнь на волнахъ, на яркомъ солнц, подъ открытымъ небомъ и проводилъ большую часть дня не въ пансіонат, гд я поселился, а у нихъ на берегу.
Палило солнце, покрывая людей бронзовымъ загаромъ, игралъ волнами втеръ, блли въ мор паруса. Медленно на горизонт плыли пароходы и за ними тянулись длинныя полосы, чернаго дыма.
Все на берегу у рыбаковъ было яснымъ, простымъ, здоровымъ и крпкимъ. И я чувствовалъ себя легко и хорошо.
Вокругъ рыбаковъ сбиралась случайная бродячая рабочая молодежь, любящая не столько деньги, какъ море и вольную жизнь. Утромъ они помогали въ рыбной ловл, вечеромъ катали гуляющую публику. Неподалеку было нсколько пансіонатовъ, дачи, курзалъ, играла музыка, и въ лунныя ночи парочки, ищущія уединенія, забредали сюда къ рыбакамъ, брали по часамъ лодки и давали приличный заработокъ.
Днемъ солнце нестерпимо палило, и рыбаки вмст съ работниками спали подъ перевернутой вверхъ дномъ ремонтирующейся лодкой, головы ихъ были въ тни, а туловища на солнц, на многихъ были надты только широкіе нанковые штаны, валялись и совсмъ голые.
Составъ работниковъ мнялся. Просто, откуда-то появлялся человкъ съ хлбомъ, колбасой, огурцами и бутылкой водки. Купался, угощалъ рыбаковъ и тутъ же на горячемъ песк подъ шумъ волнъ засыпалъ.
Иные соблазнялись и оставались на цлое лто… Здоровые, загорлые, пахнущіе моремъ на разсвт они ловили рыбу, днемъ спали на песк, а вечеромъ мирно сидли вокругъ котелка. Плескалось море, вился дкій и вмст сладкій дымокъ, вкусно пахло ухой, люди курили, поплевывали черезъ зубы.
Однажды на берегу появился ободранный, грязный, блдный, тщедушный человкъ въ кепк. Засунувъ руки въ карманы, онъ глядлъ въ море и долго шарилъ у себя въ карман и, въ конц-концовъ, вывернулъ содержимое его — махорку и высыпалъ въ руку, потомъ пересыпалъ въ вытащенный изъ другого кармана клочекъ газеты, свернулъ, положилъ на камень и, снявъ кепку, прикрылъ ею свертокъ, а чтобы не сдуло втромъ, придавилъ камнемъ, самъ же, какъ былъ въ парусиновой куртк и штанахъ, такъ и ползъ въ воду купаться, гд первымъ дломъ занялся стиркой на себ, своего костюма.
Въ этомъ человк было что-то непріятное, наглое, и заискивающее, да и весь онъ съ птичьимъ, острымъ носикомъ, маленькими бгающими глазками, веснущатый, прыщавый и тщедушный, былъ паршивенькій. Онъ сразу какъ-то сталъ суетиться, помогать сталкивать лодки и втаскивать ихъ на берегъ. Вечеромъ примазался къ д. Рыбаки покормили, но расположенія ихъ онъ не завоевалъ и, когда сталъ нацливаться ночевать, Архипъ — рыбачій староста — обрзалъ:
— Посидлъ и, довольно,— отчаливай. Попутнаго втра…
— Да, я дядька Архипъ…
— Кому дядька, а теб, во-первыхъ, Архипъ Ивановичъ, а во-вторыхъ, говорю, не пришивайся, отчаливай…
‘Господинъ’ спорить не сталъ, а Архипъ, остерегавшійся покражъ, уходя съ обрыва, бросилъ внизъ на пляжъ:
— Эй, хлопцы. Какъ племянникъ съ берега пойдетъ, гляди, чтобы какой нашъ якорь къ нему не прицпился…
Суровый пріемъ не смутилъ новичка. Въ ближайшій праздникъ онъ опять появился на берегу, но уже съ двумя бутылками водки и, съ провизіей въ узелк. Пошатывался, презрительно поплевывалъ.
Море клокотало, у берега отъ поднятаго песку было желтое съ блой пной, волны у прибрежныхъ камней съ грохотомъ разбивались, выбрасывая вверхъ блестящіе вера брызгъ.
Человкъ въ кепк презрительно поглядлъ на море, бросилъ въ море окурокъ, а за нимъ и самъ ползъ въ поду. Первая же волна его сбила съ ногъ, вторая перевернула и онъ оказался саженяхъ въ пятнадцати отъ берега у камней.
— Рату-у-й-те…— вскор донеслось изъ-за шума волнъ.
Полдничавшіе у котелка рыбаки поглядли.
— Кажись, тонетъ…— хладнокровно замтилъ высокій Журавель.
— Тоже добро… може прибьетъ до берега…
Но ясно было, что его не прибьетъ, а ударитъ волной объ одинъ изъ камней. Вскор волна покрыла барахтавшееся тло и его не стало видно.
— Скидайте, хлопцы, одежду,— сказалъ спокойно Архипъ,— нужно выратовать, а то берегъ запакоститъ… Еще и втопленникомъ будетъ.
Вытащили его въ безсознательномъ состояніи, трясли внизъ головой, растирали и, хотя нескоро, но привели въ чувство, Блдный, съ трясущимися руками, долго сидлъ онъ на камн. А когда оправился, заговорилъ:
— Я не могу потонуть… И въ Батум тонулъ, и въ Керчи, и въ Севастопол, и въ еодосіи,— меня не принимаетъ вода…
— Видли какъ не принимаетъ,— засмялись рыбаки
— Эй, втопленникъ, магарычъ съ тебя…— предложилъ Журавель.
Утопленникъ, казалось, только этого и ждалъ,— засуетился, подслъ къ котлу, торопливо развязалъ узелокъ, сталъ рзать колбасу, похлопывать сосдей по плечу и вскор захмеллъ, къ вечеру окончательно былъ пьянъ, свалился и такъ на берегу и заночевалъ.
Утромъ опохмелялись,— неловко было отказать ему въ водк и д,— потомъ здилъ въ море, полдничалъ и окончательно прилипъ къ берегу.
— Эй ты, капитанъ съ погорлаго судна, вычисти къ вечеру лодку,— приказывалъ ему Архипъ.
Вскор только одного Архипа онъ и побаивался. Въ море на ловлю пересталъ здить, изрдка ночью отправлялся съ катающимися, да и то рдко,— плохо гребъ. А деньги водились у него и. всегда былъ пьянъ, вмсто махорки сталъ курить ‘Ласточку’,— десять штукъ шесть копекъ. Изъ города прізжали къ нему какія-то женщины, пили съ нимъ.
На рыбаковъ, онъ глядлъ свысока и въ глаза назвалъ дурачьемъ. Задирался… Его нсколько разъ побили, но это ничего не измнило. Положеніе его было прочно: къ нему привыкли.
Иногда ‘капитанъ съ погорлаго судна’ философствовалъ:
— Что ты мн все: работа, да работа… Съ работой и дуракъ проживетъ, а ты безъ работы попробуй… Умный долженъ ничего не длать…
И вотъ этому ‘капитану’, какъ это ни странно, суждено была сыграть большую роль въ моей жизни.
Ко времени его появленія на берегу, моя почти рыбачья жизнь рзко измнилась. Въ Пансіонат, гд я жилъ, появилась здившая куда-то на время въ гости дочь хозяйки. Молоденькая, смуглая, вся въ бломъ. Дамы ее назвали ‘муха въ сметан’. Но это было неврно, она была почти красавица, изящная съ большими карими глазами, гибкая, какъ лоза, стройная, вся какая-то воздушная. Черезъ недлю я уже былъ влюбленъ: хорошо, наивно, глупо влюбленъ, такъ, какъ влюбляются только юноши. И сразу все, кром этой двушки, перестало для меня существовать.
Не стало вольной беззаботности, я пересталъ ходить къ морю, здить съ рыбаками на рыбную ловлю и валяться голымъ на пряж. Искалъ встрчъ съ Галей и, какъ воръ, цлыми часами наблюдалъ за ней издали.
Галя только въ этомъ году окончила гимназію, говорила о курсахъ, держалась свободно, увренно, привыкнувъ съ малыхъ лтъ къ пестрому и большому обществу пансіоната. Мамаша смотрла сквозь пальцы на иногда, можетъ быть, слишкомъ смлое поведеніе дочери.
За Галей вс ухаживали и она всхъ дарила своимъ вниманіемъ, хотя никто не могъ похвастаться особеннымъ успхомъ. Мн почему-то казалось, что дйствительнымъ вниманіемъ Гали пользуется актеръ. Высокій, всегда гладко выбритый, съ завитой шевелюрой, съ темными масляными глазами, глупый-глупый,— онъ мн былъ противенъ, я ненавидлъ его, его панаму, ажурные чулки и банты да туфляхъ. Фатовато-небрежный тонъ раздражалъ меня, пошлыя остроты выводили изъ себя, а сладкое исполненіе романсовъ но вечерамъ и выразительные взгляды въ сторону Гали приводили меня въ ярость.
Въ такія минуты я срывался съ мста, отправлялся на берегъ, бралъ у ‘капитана’ шлюпку и уплывалъ въ море, тамъ складывалъ весла и лежалъ часами на дн лодки. Чуть покачивало. Въ темномъ неб горли звзды, съ берега доносилась музыка. А мн хотлось плакать и любить, было такъ хорошо и больно… Я глядлъ въ огромное небо, на яркую Большую Медвдицу и Млечный Путь… Отъ неба вяло великимъ покоемъ міровъ, а моему сердцу такъ хотлось обыкновенной человческой любви, хотлось чувствовать теплыя ручки Гали, цловать ихъ и касаться лицомъ нжной покрытой пушкомъ щечки.
У курзала горли сотни электрическихъ фонарей, свтъ ихъ дрожащими полосами отражался въ покойномъ, черномъ бархатномъ мор. Корнетъ-а-пистонъ оркестра выводилъ мотивъ вальса, игриво плъ и общалъ:
‘И я, противный, злой,—
Буду твоею маленькой женой’…
Въ ужасномъ и гнусномъ преступленіи не сознаются съ такимъ трудомъ и мучительнымъ стыдомъ, какъ я признавался Гал въ своей любви.
Это случилось почему-то въ коридор, въ то время, когда вс шли къ вечернему чаю. Я, вроятно, былъ очень смшенъ, потому что Галя, удивленно поглядвъ на меня, разсмялась. Намъ помшали, мы разошлись въ разныя стороны, не сказавъ другъ другу ничего. И я былъ почти радъ этому. Смхъ Гали звучалъ у меня въ ушахъ, щеки горли отъ стыда. Я не выходилъ въ столовую, ночь не спалъ, утромъ, избгая встрчи съ Галей, ушелъ на берегъ и съ рыбаками провелъ въ мор цлый день.
Я страдалъ такъ, какъ потомъ, вроятно, никогда не страдалъ. Тысячу разъ я раскаивался въ томъ, что признался. За табльдотомъ боялся на Галю поднять глаза, мн казалось, что тайна моя уже извстна всмъ и я чувствовали себя въ положеніи пойманнаго вора. И такъ прошла мучительная недля или боле того. Однажды за вечернимъ чаемъ Галя оказалась рядомъ со мною. Я готовъ былъ провалиться сквозь землю. И вотъ, когда я не зналъ, куда дваться. куда глядть, Галя тихо спросила меня:
— Вы не сердитесь?
Съ изумленіемъ, робкой радостью. покраснвъ, только и могъ пошептать:
— Я?
Галя подъ скатертью чуть-чуть пожала мн руку и лукаво улыбнулась.
Мн показалось, что тысячи цвтовъ зацвли и все запло, такъ радостно стало, такимъ счастьемъ наполнило меня это прикосновеніе. Подъ столомъ я нжно гладилъ лвую ручку Гали, а она, не глядя на меня, улыбалась и мшала ложечкой чай.
Вечеромъ мы гуляли по берегу мимо дачъ. Пахло цвтами, Галя была удивительно хороша, вся въ бломъ и въ большой шляп… Стройная, легкая, покачиваясь, она шла, едва касаясь земли. Въ парк курзала, когда мы сидли въ каштановой алле, я отъ неожиданнаго счастья, лишился дара слова и только могъ повторять:
— Галя, Галя, я васъ очень люблю… люблю…
А она, капризно надувъ губки, сердилась:
— Вс это говорятъ: люблю, да люблю… Ну, и что-жъ изъ этого слдуетъ?
— Кто вс?
— Вы первый…
— А еще кто?
— Такъ я вамъ сейчасъ все и разсказала…
И потомъ совершенно серьезно добавила:
— Скажите, отчего это вы все съ рыбаками и съ рыбаками? Мн кажется, что отъ васъ даже сейчасъ рыбой пахнетъ..
— А лучше, разв, чтобы, какъ отъ актера, точно отъ аптекарскаго магазина?..
— Лучше…— отвтила она и вдругъ… поцловала меня…
Вскочила, сдлала мн реверансъ, показала кончикъ языка и быстро-быстро побжала. Съ сильно бьющимся сердцемъ, восторженный, я стоялъ и глядлъ, какъ мелькало въ зелени блое платье. Галя давно уже скрылась, а я все еще стоялъ и шепталъ: ‘Боже, Боже, какъ хорошо… Галя любитъ…’.
Но счастье мое не было безмятежнымъ. Первые же мои восторги отравила ревность. Я мучился, не спалъ по ночамъ, подстерегалъ въ коридор Галю, сжималъ ея ручки и шепталъ:
— Я васъ люблю…
— Слыхала,— смясь, отвчала Галя.
— Галя, Галя…— говорилъ я, но дальше словъ не было.
— Ну, что? Галя, Галя, Галя…— дразнила она меня.
— Я васъ люблю…
— Слыхала…— Фу, какой вы глупый,— опять смялась она и убгала.
И если сегодня была мила со мной, то завтра мучила меня, кокетничая съ актеромъ. Такъ свтлые и черные дни у меня и чередовались. Отъ захватывающаго духъ восторга — къ отчаянію. Я прощалъ все за минуту вниманія, за улыбку.
Каждое ея ея слово, жестъ, движеніе, взглядъ,— все плняло меня, очаровывало, лишало воли.
Я мечталъ, какъ о счастьи, о возможности цловать ея платье, туфельки, веръ. Даже актера я ей не ставилъ въ вину. Его я готовъ былъ уничтожить, а о томъ, что тутъ можетъ быть виновата, прежде всего, Галя, я и не думалъ. Я зналъ только, что вниманіемъ въ актеру она причиняетъ мн боль, что мн временами хочется колотиться головой о стны.
Такъ прошла первая половина лта.
Какъ-то посл обда актеръ, развалясь въ гостиной, шлифовалъ свои ногти и разсказывалъ:
— …Мн предлагали хать въ Америку, давали по пять тысячъ долларовъ за выходъ. Когда въ Петроград поклонницы узнали объ этомъ, вс точно съ ума сошли. Цвты, галстуки, брилліантовыя запонки, перстни, брелоки. Одна графиня даже написала: ‘Позвольте мн поцловать васъ, и я умру’…
— Ахъ, какой вы счастливый…— вздохнула Галя.— Какъ бы я хотла быть на сцен…
Въ этотъ день она провела съ нимъ все утро и совершенно не замчала меня.
Актеръ поглядлъ на Галю и продолжалъ:
— Шаляпинъ мн какъ-то говорилъ:— Я въ опер, а ты!— въ драм. Только двое насъ.
Я не могъ вынести этого самоувреннаго вранья. Мн было обидно за Галю, я ненавидлъ всхъ, кто его слушалъ, и, не вы державъ, хриплымъ голосомъ спросилъ:
— А Шекспиръ вамъ ничего не говорилъ?
Мой дерзкій вопросъ создалъ на мгновеніе въ гостиной чувство неловкости. Но актеръ, не глядя на меня, самоувренно-нагло и спокойно отвтилъ:
— Всякому культурному человку онъ многое говоритъ. Но, понятно, не тмъ, кто только поминаетъ его имя всуе…
Я демонстративно поднялся и вышелъ. Это было лучшее, что можно было сдлать. Взбшенный, задыхающійся, я, какъ всегда, убжалъ къ морю, взялъ лодку и уплылъ. Я клялъ твою неловкость и неумніе держать себя въ женскомъ обществ. Ловилъ себя на томъ, что почти начиналъ завидовать пошлой самоувренности презираемаго мною актера. Гребъ изо всхъ силъ. Уставалъ, бросалъ весла, и потомъ снова начиналъ грести, пока не отнимались руки. Но сегодня и это не помогло. Я почти физически чувствовалъ еще послдній поцлуй Гали, и въ ушахъ звенлъ ея смхъ. И мысль, что актеръ около Гали, что она сейчасъ, можетъ быть, съ нимъ вдвоемъ, истязала меня. Я наслаждался мысленно моментомъ, когда, наконецъ, дамъ актеру пощечину.
Я зналъ, что значительно сильне его и торжествовалъ. У меня сжимались руки, и я билъ его, онъ позорно закрывалъ голову, звалъ на помощь и умолялъ пощадить. Я былъ безпощаденъ, жалости во мн не было, пинкомъ ноги я его вышвыривалъ вонъ.
Не зная еще, что я буду длать, зачмъ, я, посл долгихъ скитаній въ мор, когда уже стемнло, вдругъ изо всей силы направилъ лодку къ берегу. И, пока гребъ, только и думалъ, какъ бы поскоре добраться.
Едва причаливъ, не вытащивъ лодки, я бросилъ весла и побжалъ къ пансіонату, больше всего боялся опоздать. У воротъ парка я, сколько могъ, беззаботнымъ голосомъ спросилъ садовника:
— А что хозяйская барышня дома?
— Барышня, кажись, пошла гулять, а, можетъ, и дома,— отвчалъ онъ равнодушно.
Я обошелъ весь пансіонатъ и отъ прислуги узналъ, что она, дйствительно, ушла къ морю съ актеромъ.
‘По берегу или въ курзалъ?’ — пронеслась мысль. И сразу почему-то стало все равно, по берегу-ли пошли, въ курзалъ-ли… Какъ-то опустились руки. Подъема, которымъ я горлъ еще минуту назадъ, уже не было. Казалось, что все погибло, и я, посидвъ въ парк, безцльно направился опятъ къ морю.
Спускаясь по тропинк къ скал съ пещерой, гд всегда такъ хорошо думалось, я въ темнот натолкнулся на кого-то.
— Кто идетъ?— грозно спросилъ голосъ.— А-а-а, студентъ…— узнавъ меня, смягчился онъ.— Дайте прикурить…
Это былъ ‘капитанъ’. Я далъ ему огня, и повернулся, но онъ сталъ меня удерживать:
— Посидите…
— Чего теб?
— Я васъ прошу: не ходите…— съ тревогой въ голос попросилъ онъ.
— Да въ чемъ дло?— разсердился, наконецъ, я.
— Гуляютъ тамъ…— проговорилъ онъ тихо, къ чему-то прислушиваясь.
Я ничего не понималъ.
— Какое теб дло?
Онъ замялся и нершительно переступилъ съ ноги на ногу.
— Только вы не скажете никому изъ рыбаковъ?
— Ну, не скажу…
— Такъ оно такое дло…— началъ было ‘капитанъ’, и вдругъ сорвался.— Я сейчасъ…— прошепталъ онъ, и какъ кошка, безъ шума помчался внизъ по тропинк и потонулъ въ темнот.
Въ конц-концовъ, мн было все равно, куда итти и я просто остался на мст. Прилегъ у обрыва на траву и отдался своимъ горькимъ мыслямъ. Внизу вскор послышались голоса. Кричалъ ‘капитанъ’, оправдывался какой-то мужской голосъ. Потомъ все стихло, и минуты черезъ дв мимо меня быстро прошли, почти убгая, мужчина и женщина въ бломъ.
— Ахъ, какой скандалъ… Ахъ, какой скандалъ…— говорила съ отчаяніемъ торопившаяся женщина.
Это была Галя.
— Ну, успокойтесь… бываетъ и хуже,— отвчалъ актеръ.
Я вскочилъ, чтобы побжать за ними. Но сейчасъ же что-то остановило, и я апатично опустился на землю. Изъ темноты вдругъ вынырнулъ ‘капитанъ’ и довольный заговорилъ:
— Пять рублей за эти фигли-мигни… Тоже франтъ: въ бломъ костюм и съ трешкой отъхать хотлъ…
Я, удрученный, раздавленный, разозлился и крикнулъ:
— Да разскажи ты толкомъ!..
— И съ толкомъ, и съ удовольствіемъ, сей моментъ,— заговорилъ скороговоркой довольный ‘капитанъ’, закуривая папироску.— Я, значитъ, на счетъ этой самой скалы влюбленныхъ. Пряма смхъ беретъ въ иное время, когда подумаешь. и что она имъ далась. Мало берега, штоль? Такъ нтъ: вс сюда, до этой скалы, какъ мухи до сладкой бумаги, липнутъ. А въ праздникъ только сгонишь, какъ другіе на ихъ мсто. Извстное дло, на вольномъ воздух…
— Ну, и что же?
— Какъ, что же? Значитъ, и гляжу… Ну, тамъ цлуются, милуются, то и другое А какъ дло до точки дойдетъ, я тутъ, какъ тутъ и извстное дло… Пожалуйте въ часть. Барышня ‘ахъ’, другая ревть начинаетъ, а кавалеръ: ‘Ты, милый, потише, потише, пожалуйста. На теб’… За вечеръ, какъ хорошая погода и луна, такъ десятку настрляешь. На прошлой недл одинъ такъ даже четвертной билетъ отвалилъ. Только вы ужъ не говорите никому,— тревожно взмолился ‘капитанъ’,— потому это секретъ… Мой заработокъ. Тоже въ род, какъ рыбное мсто…
Я ничего ему не отвтилъ и поплелся въ пансіонатъ.
Утромъ я ухалъ и съ тхъ поръ не видлъ больше на Гали, ни актера, ни рыбаковъ, ни того города, гд проводилъ то несчастное лто.