Сиротская доля, Прус Болеслав, Год: 1876 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 66 минут(ы)

СИРОТСКАЯ ДОЛЯ.

РАЗСКАЗЪ

Болеслава Пруса.

(Съ польскаго).

I.
Ясь узжаетъ къ роднымъ.

Ты упрекаешь меня, мой другъ, въ страсти описывать горе добродтельныхъ людей и продлки мошенниковъ, кром того, ты говоришь, что я люблю предаваться пессимизму. Но объясняется это просто оригинальничаньемъ. Въ сущности, я самъ не врю тому, что пишу. Міръ — океанъ счастія, это всмъ извстно. Вс, кто плаваетъ по немъ, очень довольны и имютъ на это полное основаніе. Что многіе захлебываются, а нкоторые тонутъ — это не аргументъ.

Руководствуясь этимъ соображеніемъ, я ршился стать оптимистомъ. Это не трудно: стоитъ только, встрчаясь съ фактами, переходить на другую сторону улицы.

Вотъ и въ настоящую минуту — разв мы не блаженствуемъ? Холодно, правда, но только на нашемъ полушаріи. Въ другихъ странахъ климатъ умренный, а есть даже такія, гд такъ жарко, что жители могутъ печь хлбъ прямо на солнц, конечно, если у нихъ есть мука. Впрочемъ, и холодъ не лишаетъ людей пріятнаго расположенія духа. Дровяникъ радуется, что дла его идутъ хорошо, паукъ въ восторг, что ему удалось поймать послднюю муху въ этомъ году, да и муха жужжитъ такъ, какъ будто она вполн довольна.

Смерть, напримръ, признается людьми величайшимъ зломъ. Это — предразсудокъ, въ чемъ вполн убдился Винцентій Карпинскій. Былъ онъ мелкимъ чиновникомъ, получалъ жалованья 30 рублей въ мсяцъ и боялся смерти, какъ огня. Но когда наступилъ ршительный моментъ, онъ былъ сравнительно очень спокоенъ. Махнулъ только рукою, какъ будто хотлъ сказать: ‘стоило жить!’ и умеръ. Умеръ онъ не хуже первокласснаго трагика, о, нтъ! даже лучше, потому что не всталъ, хотя его и вызывали.

Правда, вызывала его не публика, а жена и, отчасти, сынъ, Ясь. Но послдняго можно и не считать, потому что ему было всего три года.

При этомъ случа жена покойнаго убдилась, какъ люди добры. Почти вс товарищи его явились на похороны. Правда, покойный работалъ за нихъ, сидя цлый день въ канцеляріи, и бралъ еще бумаги на домъ. Но стоитъ ли объ этомъ упоминать? Зато онъ не отдалъ имъ послдняго христіанскаго долга, а они вс явились на его похороны!..

Жена его, Сусанна, впослдствіи никакъ не могла припомнить, какъ она вернулась въ день похоронъ домой. Обстоятельство это служило доказательствомъ сострадательности нкоего Дуткевича.

— Ей-Богу! говорилъ онъ:— я самъ отвезъ ее домой и заплатилъ извощику 60 копеекъ. Но я хвастаться не люблю!..

Вернувшись домой, Сусанна, заломивъ руки, шептала въ отчаяніи:

— Что будетъ теперь со мною, несчастной, и… съ этимъ бднымъ мальчикомъ?

Говоря это, она смотрла на Яся, который отъ утомленія, наплакавшись вдоволь, въ траурномъ платьиц, какъ снопъ, повалился на диванъ и заснулъ мертвымъ сномъ.

Между тмъ, впадать въ отчаяніе не слдовало. Отчаяніе свидтельствуетъ о недостатк вры въ человческое состраданіе, ну, а люди вдь сострадательны.

Вскор посл смерти отца пріхали родные покойнаго: супруги Микулинскіе.

Микулинскій, какъ человкъ практическій, тотчасъ же приступилъ къ оцнк и продаж движимости. Микулинская же, чтобы не мшать мужу и дать свободное теченіе своимъ чувствамъ, сла около вдовы и стала съ нею плакать. Поплакавъ, она сварила кофе на спиртовой ламп, напилась сама, напоила вдову, сиротку и мужа, а затмъ, вымывъ стаканы и ложечки, принялась снова плакать.

Такое распредленіе занятій и слезъ благотворно подйствовало на вдову, какъ убждаютъ слдующія слова Никулинскаго:

— Бдная Зузя успокоилась! сказалъ онъ однажды своей супруг.

— Да, да!.. И она обязана этимъ теб, отвтила Микулинская.

— Что ты!.. Она успокоилась, видя твое сочувствіе, возразилъ Микулинскій.

— Говорю теб, муженекъ, что мы обязаны этимъ твоей практичности…

— Полно! разсердился Микулинскій.— Говорю теб, что ты ее утшила — и баста!

Такъ какъ жена обязана мужу послушаніемъ, то Микулинская замолчала, признавъ, повидимому, мужа правымъ. Но въ душ у нея остались нкоторыя сомннія. Поэтому, когда мужъ ушелъ, она поцловала Сусанну и спросила ее:

— Скажи мн, дорогая Зузя, кто изъ насъ двоихъ тебя боле утшаетъ?.. Неправда ли, мой мужъ?..

Вдова, вмсто отвта, залилась горькими слезами.

Она возбуждала все большее сочувствіе у своихъ родныхъ. Они пріхали безъ всякаго опредленнаго плана, но, вникнувъ въ дло на мст, убдились, что надо чмъ-нибудь помочь горю вдовы.

— Бдная!.. сказалъ Микулинскій.— Вырученныхъ отъ продажи денегъ ей едва хватитъ на полгода.

— Хватитъ ли и на это время?

— Слдовало бы взять ее къ себ…

— И пріискать ей какое-нибудь занятіе.

— Да, да!.. Чтобы ее разсять, заключилъ Микулинскій.

Такъ случилось, что Сусанна съ своимъ сыномъ ухала въ деревню. У Микулинскаго было трое дтей и при нихъ гувернантка. Вернувшись изъ Варшавы, онъ, однако, отпустилъ гувернантку, мсто которой было предоставлено вдов, только чтобы ее разсять. Но такъ какъ Сусанна занималась съ дтьми только днемъ, а по утрамъ и вечерамъ предавалась своему горю, то родственники ея, чтобы окончательно ее разсять — отпустили и ключницу.

Дйствительно, при исполненіи этихъ двойныхъ обязанностей и присмотр за собственнымъ ребенкомъ, вдова забыла нетолько о своемъ гор, но даже о самой себ.

Впрочемъ, ей было такъ хорошо, какъ въ раю. Она съ сыномъ была сыта по горло. Въ гости она ходила, насколько позволяло время. Въ качеств родственницы, она не получала жалованья: Микулинскій никогда не нанесъ бы ей такого оскорбленія. Но когда ей нужны были деньги, чтобы сшить себ или сыну платье и блье или купить башмаки, ей стоило только шепнуть словечко:

— Дорогой дядя… Дай мн, пожалуйста, десять рублей…

— А на что теб, дорогая Зузя? спрашивалъ Микулинскій.

— Мн хотлось бы, чуть слышно отвчала она, глядя въ полъ:— купить сукна и полотна, чтобы сшить Ясю…

— Съ удовольствіемъ, дорогая Зузя!.. Вдь ты — наша родственница, хотя и дальняя, а онъ — сирота… Я не укоряю тебя, но экономію надо соблюдать. Вмсто сукна, купи ему бумазеи, да и тонкое полотно незачмъ покупать. Вотъ видишь ли, много ли прошло времени со дня смерти твоего мужа, а ты уже истратила т деньги, которыя я тогда выручилъ отъ продажи… Сколько же теб надо, душечка?..

— Рублей десять… шепнула вдова, подавляя вздохъ.

— Зачмъ же столько?.. Будетъ и семи!.. Я нисколько не жалю, но еслибы ты, дитя мое, знала, какія теперь трудныя времена! говорилъ Микулинскій, подыскивая самыя засаленныя бумажки.

Человкъ, какъ извстно, иметъ склонность любить себя, а затмъ и ближняго. Но любовь Микулинскаго къ ближнему была не особенно велика, несмотря на всю его практичность и доброту. Вслдствіе этого, онъ высоко ставилъ собственныя добродтели и ненавидлъ чужіе недостатки, выходилъ изъ себя, когда съ нимъ случались непріятности, но обращалъ мало вниманія на огорченія, которыя онъ причинялъ другимъ.

Сусанна, познакомившись съ душевными качествами своего родственника, впала въ робость и перестала любить своего опекуна. Она все рже обращалась къ нему съ просьбами о денежной помощи и все чаще штопала одежду свою и сына.

Между тмъ, Ясь быстро развивался и, какъ говорилъ Микулинскій, отвыкалъ отъ роскоши. Ему было уже пять лтъ, лтомъ онъ ходилъ босикомъ и въ бумазейныхъ панталончикахъ, которые составляли вмст съ лифчикомъ, застегивавшимся сзади, одно нераздльное цлое. Но зато въ праздничные дни онъ одвалъ вполн приличное, хотя немного узкое и короткое, платье, доставшееся ему отъ сына Микулинскаго.

Ясь былъ послушный и скромный ребенокъ и учился хорошо. Чужіе люди, какъ напримръ, гости и прислуга, были того мннія, что мальчикъ гораздо лучше дтей Микулинскаго. Къ несчастію однако, послдній, отличавшійся, какъ уже извстно, большою трезвостью мысли, находилъ въ немъ массу недостатковъ. По его мннію, Ясь былъ ребенокъ дикій, потому что избгалъ гостей, скрытный, потому что, по большей части, молчалъ, и хотя онъ и исполнялъ то, что ему приказывали, но, по всей вроятности, исполнялъ неохотно. Боле всего, однако, Микулинскій осуждалъ его за упрямство.

— Если я возьму моего мальчугана за ухо, говорилъ онъ: — то онъ тотчасъ же закричитъ. А этого какъ ни бей, онъ даже не пикнетъ. Величайшіе преступники отличались въ дтств именно такимъ упорствомъ.

Кром того, Ясь лгалъ.

Однажды, сыночекъ Микулинскаго прибжалъ, весь запыхавшись, изъ хлва.

— Папа, папа!.. Я не былъ въ хлву… я не выпускалъ телятъ!

— Это, врно, Ясь выпустилъ! произнесъ грозно Микулинскій.— Правда, сыночекъ, что Ясь?

Удивленный сыночекъ молчалъ.

— Ну, скажи правду, продолжалъ отецъ: — вдь Ясь выпустилъ телятъ?

— Да, папа, это онъ выпустилъ! отвтилъ мальчикъ, передъ духовнымъ окомъ котораго явственно предстала пятиконечная плетка на козьей ножк.

Взбшенный Микулинскій побжалъ отыскивать злодя, котораго онъ нашелъ въ саду подъ деревомъ, гд тотъ спалъ или, по крайней мр, притворялся, что спитъ. Проницательный опекунъ сразу понялъ хитрость, онъ схватилъ мальчугана за руку и крикнулъ:

— Ты выпустилъ телятъ?

Ясь вытаращилъ глаза, съ замчательнымъ искуствомъ изображая удивленіе и страхъ. Такое нахальство со стороны мальчика возмутило Микулинскаго до глубины души.

— Задамъ же я теб баню, каналья! кричалъ онъ, таща его въ свою комнату.

— Я не выпускалъ телятъ!.. Я спалъ въ саду!.. громко всхлипывалъ Ясь.

Такъ какъ Сусанны не было въ эту минуту дома, а Микулинская не ршалась заступиться за развратнаго мальчишку, то Ясь не на шутку отвдалъ пятиконечной плетки. Потомъ оказалось, что выпустилъ телятъ не Ясь, а сыночекъ Микулинскаго, но дло нельзя было уже поправить.

Это пустое недоразумніе, какъ замтилъ Микулинскій, переполнило чашу терпнія бдной вдовы. Она стала еще печальне, пожелтла и денно и нощно только и думала о томъ, какъ бы вырваться изъ объятій почтенныхъ родственниковъ. Между нею и ея опекуномъ долго шла глухая борьба, наружными признаками которой были взрывы гнва со стороны Микулинскаго и безконечныя слезы со стороны вдовы.

II.
Ясь становится сыномъ гувернантки.

Обычными гостями у Микулинскихъ были супруги Рапацкіе, которые не могли не замтить, что Сусанна отлично обучаетъ дтей, что она скромна, трудолюбива и что Микулинскій, несмотря на свою доброту и практичность, не принадлежитъ къ числу пріятныхъ опекуновъ. Они сожалли о бдной вдов, и такъ какъ у нихъ былъ сыночекъ и три дочки, то они ршились переманить Сусанну къ себ.

Дло было слажено втихомолку. Но Сусанна не ршалась сама увдомить объ этомъ своихъ родственниковъ, поэтому пришлось это сдлать Рапацкому.

— Что бы ты сказалъ, дорогой сосдъ, спросилъ онъ однажды Микулинскаго:— еслибы мы взяли къ себ твою племянницу?

— Къ чему она вамъ? отвтилъ Микулинскій, презрительно пожимая плечами.

— Она была бы у насъ гувернанткою, какъ и у тебя.

Микулинскій покрутилъ усъ и изъ подлобья взглянулъ на собесдника.

— Она вдь у насъ не была гувернанткою, сказалъ онъ:— а жила, какъ родственница.

— Я далъ бы ей двсти рублей! продолжалъ Рапацкій, избгая взгляда своего сосда.

Микулинскій разсердился.

— Пустяки! закричалъ онъ.— Она отъ насъ ни за какія деньги не уйдетъ…

— Уйдетъ! уйдетъ!.. А, впрочемъ, вдь мы можемъ спросить ее.

— Хорошо!.. Спросимъ! отвтилъ раздраженный хозяинъ, немного опасаясь, что вдова, дйствительно, проявитъ черную неблагодарность.

Тотчасъ же позвали вдову, которая, къ удивленію Микулинскаго, заявила, что она ‘можетъ’ переселиться и къ Рапацкому.

— Что же это значитъ, Зузя? закричалъ родственникъ.— Разв у насъ теб худо?

— Нтъ, мн хорошо… отвтила та смущенно:— но у Рапацкаго я буду получать жалованье…

— Ну, если дло въ опредленномъ жаловань, замтилъ родственникъ: — то я могу теб давать сто пятьдесятъ рублей въ годъ.

— Очень теб благодарна, дядя, но… я уже сговорилась съ Рапацкимъ.

Такъ какъ родственникъ ничего не отвтила, то Сусанна тихохонько вышла изъ комнаты. Тутъ Микулинскій разразился:

— Нечего сказать, благородно вы со мной поступили, закричалъ онъ.— Прилично ли интриговать между родственниками?.. Подумаешь, какую карьеру она сдлаетъ у васъ!..

— У васъ она была гувернанткою и ключницею, рзко отвтилъ Рапацкій.

— Ключницей!.. Она жила, какъ у себя дома! Она умерла бы съ голоду, еслибы мы ея не пріютили! Продала бы вещи за безцнокъ, еслибы я не устроилъ дла!

— Мало толку въ томъ, что вы продали вещи: денегъ вдь уже нтъ!

Послднее замчаніе окончательно взорвало Микулинскаго, который, забывъ всякое приличіе, вскочилъ и выбжалъ изъ комнаты, съ шумомъ захлопнувъ за собою дверь. Но Рапацкій этимъ нисколько не смутился. Онъ тотчасъ же слъ въ экипажъ и похалъ себ домой въ пріятномъ сознаніи, что сдлалъ доброе дло.

Теперь положеніе вдовы и ея сына измнилось кореннымъ образомъ. Микулинская осыпала ласками дорогую Зузю и Яся, которому Микулинскій хотлъ тотчасъ же сшить новое платье, общая матери двсти рублей жалованья. Но Сусанна, несмотря на все свое смиреніе, оказалась стойкою. Очевидно, она не умла цнить родственную любовь. Посл четырехлтняго пребыванія въ этомъ дом, онъ казался ей невыносимымъ. Не было въ немъ ни одного угла, гд она не плакала бы надъ собою или надъ сыномъ, не было комнаты, гд бы она не видла кислой физіономіи Микулинской или мрачнаго взгляда ея супруга, не было мста въ саду или на двор, гд бы ея Ясь не бгалъ босикомъ. Вспомнила она капризы избалованныхъ дтей, нахальство прислуги, гостей, передъ которыми приходилось скрываться ей самой и сыну за неимніемъ приличнаго платья…

Поэтому напрасно Микулинская умоляла ее со слезами на глазахъ не покидать дома, напрасно дти въ теченіи нсколькихъ дней были настоящими ангелами, напрасно самъ Микулинскій поколотилъ двухъ служанокъ за грубость. Вдова заступилась за служанокъ, ласкала милыхъ дтей, а любезнымъ родителямъ оказывала массу услугъ. Но когда за ней пріхалъ экипажъ Рапацкаго, она ршилась хать.

Убдившись въ этомъ, Микулинскій сказалъ на прощанье:

— Если хочешь, позжай!.. Но мы больше другъ друга не знаемъ.

Собравъ свои пожитки, Сусанна сла въ экипажъ, заливаясь горькими слезами. Кучеръ усадилъ удивленнаго Яся. Никто не вышелъ изъ дому проститься, только изъ кухни выглянуло нсколько опечаленныхъ или злобно улыбавшихся лицъ. Когда экипажъ тронулся, дворовыя собаки, съ громкимъ лаемъ, проводили вдову до самыхъ полей. Она всегда ихъ кормила, а Ясь игралъ съ ними и никогда ихъ не билъ.

Супруги Рапацкіе, хотя и были чужими, а, можетъ быть, потому именно, что были чужими, оказались добре, чмъ родственники. Рапацкая была худая, блдная и болзненная блондинка. Она любила читать романы и играть на фортепіано, а хозяйствомъ занималась такъ мало, что кухарка врядъ ли ее знала въ лицо. Рапацкій, приземистый, загорлый и краснощекій блондинъ, былъ во всхъ отношеніяхъ добрый малый. Онъ читалъ пропасть газетъ и сельскохозяйственныхъ журналовъ, но преимущественно зачитывался статьями, въ которыхъ сельскихъ хозяевъ упрекали за ихъ безпечность и невжество. Эти длинныя проповди окончательно сокрушили мягкосердаго Рапацкаго. Бія себя въ грудь, онъ громогласно признавался въ своей вин, съ удвоеннымъ рвеніемъ принимался за изученіе сельскохозяйственныхъ наукъ и такъ усердно предавался забот о будущемъ дн, что не находилъ времени заглянуть въ овинъ или създить на поля. Прежде, когда онъ еще не читалъ газетныхъ статей, онъ также не заглядывалъ въ овинъ и не вызжалъ на поля, но потому именно, что газетъ не читалъ.

Сосди называли его хозяиномъ-философомъ. И дйствительно, онъ былъ философомъ и, кром того, весельчакомъ, любившимъ посмяться и разсказывать анекдотцы. Когда онъ узнавалъ новый анекдотъ, онъ разсказывалъ его сосдямъ, жен, гувернантк и управляющему и, въ заключеніе, всегда спрашивалъ:

— А что, сударь, хорошо?..

— Конечно!.. отвчалъ собесдникъ.

— А вдь это я придумалъ!

Млынкевичъ, прикащикъ Рапацкаго, который считалъ своего хозяина верхомъ совершенства и донашивалъ его одежду, разсказывалъ, въ свою очередь, анекдотцы барина гуменщику, лсничему и писарю. Разсказавъ анекдотъ, онъ всегда прибавлялъ:

— А что, хорошо?.. Это вдь мы съ бариномъ придумали.

Въ обществ такихъ людей Сусанн жилось недурно. Господа были добры, дти — милы… Бдная вдова и ея сынъ точно ожили.

Тотчасъ же посл прізда вдовы, Рапацкій далъ ей рублей тридцать впередъ. На эти деньги мать съ сыномъ привели свой костюмъ въ порядокъ и, полные надеждъ, заняли свою комнату въ мезонин.

Это была не комната, а игрушечка! Полъ былъ чистенькій, въ углу стояла печка, стны были блыя и имли только тотъ недостатокъ, что пачкали платье. Одно окошко обросло дикимъ виноградомъ, а къ другому прилетали голуби на зовъ: гуль, гуль! Въ комнатк было нсколько стульевъ, комодъ, шкафъ, широкая кровать для матери и раздвижная кроватка для сына — все было изъ краснаго дерева. Приходили дв кошечки, очень ласковыя: одна — мышинаго цвта, другая — блая, наслдство, оставшееся отъ послдней гувернантки, старой двы.

— Закотенила намъ всю окрестность эта Дыльская! говаривалъ Рапацкій, выжидая, не разсмется ли собесдникъ. И когда это случалось, онъ самодовольно прибавлялъ:

— А что, сударь, остроумно?.. Это я вдь придумалъ это словечко!..

Гувернантка была довольна хозяевами, и они тоже не могли жаловаться на нее. Оказалось, что Сусанна обладаетъ многими талантами. Она вскор научила ключницу откармливать индекъ, которыя до того были худы, какъ щепки. Она умла искусно плоить оборки у блыхъ юпокъ и прикалывать занавски не хуже обойщика, такъ что отъ сосдей не было отбою. Она умла играть много танцевъ на фортепіано, и безъ нея не обходился ни одинъ званый вечеръ. Обыкновенно ее приглашали въ качеств молодой вдовы, которой пора было бы пріискать себ мужа. Вдругъ, однако, ее усаживали, горячо цлуя, за фортепіано и она играла до самаго утра.

Въ дом Рапацкихъ вдова прожила три года. Время это было самымъ счастливымъ въ ея жизни.

III.
Ясь начинаетъ удивлять свою мать.

Ясь продолжалъ развиваться. Въ присутствіи гостей и съ дтьми Рапацкаго онъ былъ робокъ попрежнему. Но, наедин съ матерью, причинялъ ей не мало хлопотъ.

Ему было уже семь лтъ. Онъ искусно рвалъ себ молочные зубы при помощи нитки и дверной ручки и читалъ сносно — какъ вдругъ на него нашелъ странный стихъ. Началъ онъ ходить по комнат большими шагами, какъ Рапацкій, и закладывалъ руки за спину, точь въ точь какъ Рапацкій, и, кром того, разговаривалъ громко самъ съ собою, чего Рапацкій уже не длалъ.

Вотъ что онъ говорилъ:

— Будетъ у меня басъ… будетъ у меня кнутъ… будетъ волчекъ… будетъ домъ…

Услыхавъ это, мать испугалась.

— Что ты выдумалъ, глупый?.. крикнула она.

— Точно не знаешь? отвтилъ онъ.— Вдь кнутъ длается изъ палки и веревки, а волчекъ — такой круглый, съ дыркою…

— Да, да, понимаю… но къ чему ты объ этомъ говоришь?

На этотъ вопросъ Ясь не зналъ что отвтить. Въ сущности, его болтовня была первымъ проявленіемъ проснувшейся мысли. Мальчикъ учился читать но букварю, и тамъ, гд другія дти находили только хаосъ черныхъ знаковъ и непонятныхъ звуковъ, онъ видлъ образы и предметы. Это упражненіе душевныхъ способностей доставляло ему большое удовольствіе, и поэтому онъ, не обращая вниманія на смущеніе матери, продолжалъ:

— Будетъ у меня кнутъ… будетъ волчекъ… будетъ…

Вдругъ онъ остановился и спросилъ:

— Мама, скажи мн, что значитъ: таранъ?

На этотъ разъ мать осталась въ долгу съ отвтомъ.

— Изъ дерева это или изъ чего-нибудь другого?

— Ахъ, отстань!.. Не надодай мн!

У Яся воображеніе было сильно развито. Однажды онъ услыхалъ отъ работниковъ, что во время полнолунія на лун виднъ мужикъ, который накладываетъ вилою навозъ. Съ тхъ поръ онъ часто лежалъ вечеромъ на земл, пристально глядя на луну. Чего только онъ не видлъ? То ему казалось, что луна, точно колесо, катится по облакамъ, то ему чудилось, что подъ озеромъ есть другая луна и другое небо, то онъ видлъ, что надъ водою и полями носятся какія-то громадныя привиднія, въ длинныхъ разввающихся платьяхъ… Но мужика на лун онъ увидлъ только въ конц лта.

Какъ-то разъ вечеромъ, Рапацкіе, гуляя въ саду, услыхали дтскій крикъ:

— Эй, мужичекъ!

Заинтересованные этимъ крикомъ, они направились въ ту сторону и увидли Яся, глядвшаго на луну и кричавшаго, что было мочи:

— Мужичекъ, эй, мужичекъ!

Напрасно они, однако, добивались узнать у него, что это значитъ? Мальчикъ убжалъ сильно смущенный и только впослдствіи сказалъ матери:

— Видишь, мама, я хотлъ у него спросить, каково тамъ на лун?

Мать вздохнула.

Въ другой разъ онъ спросилъ:

— Отчего я хожу, а кукла, у которой тоже есть ноги и которая на меня похожа, не ходитъ?

— Оттого, дитя, что у тебя есть душа, а у куклы ея нтъ.

— А что это душа?

Мать задумалась и, вспомнивъ катехизисъ, отвтила:

— Душа — это то, что въ теб мыслитъ и тобою управляетъ…

— Вдь я самъ думаю, а вовсе не душа!

Вообще, Ясь былъ очень способный мальчикъ. Когда ему было девять лтъ отъ роду, онъ уже отлично длалъ сабли изъ дерева для сына Рапацкаго и лодки изъ сосновой коры для его дочерей. Онъ зналъ устройство мельницы, лсопилки и стнныхъ часовъ. Одного онъ только понять не могъ, почему одна стрлка двигается скоре, чмъ другая.

Въ ариметик онъ длалъ удивительные успхи. Онъ придумалъ даже особый способъ ршать задачи первыхъ четырехъ дйствій при помощи бобовъ и этимъ путемъ научилъ сына Рапацкаго, Ося, неслыханно трудной вещи, именно: табличк умноженія. Съ тхъ поръ, когда остальныя дти не могли чего-нибудь понять, Сусанна объясняла Ясю, а онъ уже, съ своей стороны, разъяснялъ дло остальнымъ при помощи примровъ, отличавшихся ясностью и простотою.

Поэтому Рапацкій нердко говаривалъ Ясю:

— Мальчикъ, ты будешь великимъ человкомъ!

Изъ всхъ дтей Ясь особенно любилъ Антосю. Объяснялось это тмъ, что оба они занимали самое скромное положеніе: Ясь — какъ сынъ гувернантки, а Антося — какъ ребенокъ, котораго родители баловали мене другихъ.

Однажды они вели между собою слдующій разговоръ:

— Чмъ бы ты хотла быть? спросилъ Ясь.

— Я хотла бы быть Маней!… отвтила Антося.— А ты чмъ?

— А я… извощикомъ!

Маня была сестрою Антоси, наиболе любимою матерью, а Ясь, играя съ Осею, всегда исполнялъ обязанности лошади. Обстоятельства эти объясняли желанія дтей.

Ясь доставлялъ много развлеченій Антос. Однажды онъ сдлалъ даже люльку для ея куклы, къ несчастію, однако, кукла была въ поларшина длиною, а люлька всего въ нсколько дюймовъ.

— Надо ее сломать! сказалъ опечаленный Ясь, взявъ люльку.

— Зачмъ? вскричала Антося.— Вдь кукла можетъ имть ребенка.

— Въ самомъ дл!

Дйствительно, на другой день, при содйствіи горничной, родился ребенокъ, состоявшій изъ ваты и тряпокъ. Ясь долго его разглядывалъ.

— Что это такое? спросилъ онъ, указывая на одну половину тла новорожденнаго.

— Это голова!

— А гд руки?

— У нея нтъ рукъ, а только рубашка.

Принесли люльку, но оказалось, что голова у ребенка слишкомъ велика. Такъ какъ Ясь опять опечалился, то Антося предложила ему нарисовать кукл носъ и глаза, что тотъ и исполнилъ, высунувъ языкъ и вертя имъ во вс стороны.

Дружба дтей была такъ велика, что Ясь ршился даже подлиться съ Антосею одною очень важною тайною.

— Пойдемъ, сказалъ онъ ей:— я покажу теб гнздо.

— Гнздо! сказала она, хлопая въ ладоши.

— Но ты никому не скажешь? спросилъ онъ торжественно.

— Никому, ей-Богу, никому!

Они пошли въ садъ. Капли росы покрывали листья, играя всми цвтами радуги. Въ воздух разливался упоительный запахъ, птицы распвали на вс лады, а по временамъ слышалось жужжаніе пчелы или чириканіе сверчка.

— А это настоящее гнздо? спрашивала двочка съ любопытствомъ.

— Конечно.

— И маленькія птички есть?

— А то какъ же!.. Конечно!

Въ одномъ изъ кустовъ что-то зашелестло.

— Не тутъ ли? допытывалась Антося.— Можетъ быть, ты забылъ.

Вмсто отвта, Ясь съ достоинствомъ покачалъ головой.

Они дошли до самаго конца сада. Тутъ Ясь остановился, сталъ на колни, осторожно раздвинулъ втки и шепнулъ:

— Тише!

Антося наклонила голову и приложила палецъ къ губамъ.

— Видишь? спросилъ Ясь.

— Вижу, отвтила двочка:— но не знаю, гд…

Ясь указалъ пальцемъ.

— Ахъ! вырвалось у нея.

Въ двухъ шагахъ отъ нея лежало на земл срое гнздо, круглое и гладкое, точно выточенное. Середина его была наполнена конскимъ волосомъ и пухомъ, и тутъ же лежалъ птенчикъ. Былъ онъ голый и красный, глаза у него были закрыты, но выпуклые и большіе, и еще больше у него былъ животикъ. Услыхавъ шумъ, онъ поднялъ головку и раскрылъ желтый свой клювъ такъ широко, какъ будто хотлъ проглотить Антосю.

— Хочетъ сть! замтилъ Ясь.

Въ эту минуту прилетла мать и услась надъ головами дтей. Она нсколько разъ повертла хвостикомъ, посмотрла на дтей сперва правымъ глазомъ, потомъ лвымъ и, наконецъ, стала жалобно пищать.

— Уйдемъ, сказалъ Ясь.— Мать прилетла кормить его.

Антося вернулась домой въ глубокой задумчивости, а нсколько часовъ спустя, она спросила:

— Послушай, Ясь! Нельзя ли показать гнздо Ман?

— Нтъ, нтъ!

— И Ос также нельзя?

— Конечно, нтъ! Ося сейчасъ испортитъ его.

Антося, дйствительно, не выболтала тайны, но, къ несчастію, она ршила взять птичку подъ свое покровительство. Никому не говоря ни слова, она вечеромъ взяла съ собою горсточку крошекъ и щедро накормила ими своего голенькаго питомца. Когда дти на другое утро пришли его провдать, они убдились, что онъ умеръ.

— Ахъ, Антося! закричалъ Ясь.— Это наврно ты сдлала.

Двочка залилась слезами.

Ясь взялъ въ руку птичку, которая оказалась вся въ морщинахъ и уже холодная, и шепнулъ:

— Чмъ ты предъ нами провинилась, бдненькая!..

На глазахъ у него навернулись слезы.

— Не говори такъ, Ясь! упрашивала его двочка, а потомъ быстро прибавила:

— Но мы устроимъ ей похороны…

— Легче ей будетъ, что ли, отъ этого?

— Я уложу ее въ люльку, которую ты мн подарилъ для куклы, а ты сдлаешь ей крестикъ…

— Перестань! прервалъ ее Ясь.— Подумай лучше о томъ, какое у насъ горе.

— Да вдь никто не знаетъ.

— Какъ бы не такъ! Богъ все знаетъ и еще накажетъ меня за то, что я показалъ теб гнздо…

Дти вернулись домой очень серьзныя. Ясю постоянно мерещилось, что кто-то за нимъ ходитъ, а Антос казалось, что у всхъ нахмуренныя и сердитыя лица. Она не могла справиться съ своимъ горемъ и разсказала свою тайну Ман. Та, въ свою очередь, передала ее Ос, который, громко смясь, разсказалъ дло въ присутствіи всей семьи. Рапацкій, узнавъ, въ чемъ дло, поднялъ страшный шумъ, сталъ топать ногами, веллъ принести топоръ, чтобы отрубить головы Ясю и Антос, но, въ конц концовъ, поставилъ ихъ только въ уголъ.

IV.
Ясь съ матерью дутъ обзавестись собственнымъ хозяйствомъ.

За дождикомъ слдуетъ вдро, за ночью — день, за горемъ — радость, за трудомъ — отдыхъ. Поэтому, дружище, радуйся, когда у тебя бываетъ горе: это — врный знакъ, что вскор теб будетъ хорошо. Печалься скоре, когда ты вполн счастливъ, потому что на свт нтъ ничего вчнаго!

Сусанна была слишкомъ долго счастлива. Поэтому счастіе ей измнило.

Хозяйственная система Рапацкаго, вычитанная имъ изъ передовыхъ статей, дала печальные результаты. Долги росли, доходы уменьшались, пока, наконецъ, почтенный весельчакъ, чтобы удовлетворить кредиторовъ и оставить дтямъ незапятнанное имя, продалъ свое большое имніе и взялъ въ аренду маленькое, десятинъ въ 40.

Печальные то были дни, когда начали выносить все движимое достояніе изъ старой усадьбы, выстроенной еще ддами Рапацкаго. Сперва опустла гостинная, потомъ Рапацкій выплатилъ своей гувернантк слдовавшее ей жалованье и сталъ ее упрашивать, чтобы она взяла съ собою кадку масла и немного муки и крупы.

О, еслибы вы знали, какъ у бдной женщины сжималось сердце, когда она принимала эти послдніе печальные подарки!..

Наконецъ, ухалъ послдній возъ. За нимъ послдовали два быка, не перестававшіе жевать, и дворовыя собаки, изъ которыхъ одна ни за что не хотла уйти, такъ что ее пришлось уложить въ мшокъ. Въ усадьб появились чужіе люди, а къ крыльцу подъхали большая колымага и бричка. Не переставая прощаться, семейство Рапацкихъ стало усаживаться. Ося вскочилъ на козлы, три двочки услись на передней скамеечк, а противъ нихъ заняли мста Рапацкій и его супруга, которая держала въ рукахъ второй томъ только-что вышедшаго, еще не дочитаннаго романа.

Въ бричк услись Сусанна съ Ясемъ.

Когда кучеръ щелкнулъ бичемъ и лошади тронули, Рапацкій вдругъ закричалъ:

— Постой!..

Онъ выскочилъ изъ колымаги и побжалъ въ пустой домъ. Затмъ онъ показался въ кабинет, въ дтской, въ гостинной… казалось, что онъ чего-то искалъ, быть можетъ, счастія, которое онъ утратилъ?.. Люди, стоявшіе у окна, слышали, что онъ что-то говорилъ, можетъ быть, почтенный шляхтичъ просилъ души своихъ предковъ переселиться вмст съ нимъ изъ помщичьей усадьбы подъ соломенную крышу арендаторской избы.

Рапацкому, между тмъ, казалось, что изъ обнаженныхъ стнъ выростаютъ руки, чтобы благословить его и обнять на прощаніе. Нтъ, ему отсюда не вырваться, лучше умереть на мст!.. Но онъ вспомнилъ о дтяхъ, поэтому вернулся къ колымаг и приказалъ кучеру хать.

Верстъ пять бричка хала вслдъ за колымагой. Такъ все общество дохало до каменной, полуразвалившейся часовни. Здсь дорога развтвлялась на дв, изъ которыхъ одна вела къ варшавскому шоссе.

Колымага остановилась, и въ одномъ изъ ея оконъ показалось круглое лицо Рапацкаго.

— Гопъ! гопъ! крикнулъ онъ.— Дай вамъ Богъ счастія!

— И вамъ также! отвтила вдова.

Въ колымаг засуетились. Вдругъ изъ нея вылзъ Рапацкій и подошелъ къ бричк.

— Дорогая моя! сказалъ онъ, обнимая вдову.— Да благословитъ васъ Богъ! А если вамъ будетъ ужь очень худо, то возвращайтесь къ намъ. Найдется хотя сухой кусокъ хлба для всхъ.

Потомъ онъ обратился къ Ясю:

— А ты, мальчуганъ, учись и слушайся матери… Если ты станешь когда нибудь большимъ человкомъ, то дай мн у себя мсто дворника. Ты меня тогда будешь держать въ углу подъ лстницей, куда я тебя, въ свое время, ставилъ… А что, хорошо сказано?

При этихъ словахъ онъ громко смялся, но, въ тоже время, по загорлому и запыленному лицу его катились слезы. Между тмъ, въ колымаг Маня жаловалась, что ей не хорошо сидть, Ося просилъ кучера, чтобы онъ далъ ему подержать возжи, Антося, всхлипывая, смотрла на бричку, а Рапацкая, держа на колняхъ второй томъ начатаго романа, прижмурила впалые глаза и съ блаженною улыбкою размышляла о томъ, что станетъ длать Эрнестъ посл того, какъ ему Люція измнила.

Наконецъ, колымага похала направо, а бричка налво. Вдова и Ясь слдили глазами за узжавшими, которыхъ постепенно все боле покрывало облако пыли. Потомъ пыль исчезла вмст съ колымагой, и вдова съ сыномъ остались одни, имя вокругъ себя поля, покрытыя засохшимъ жнивомъ и паутинами, а надъ собою милосердаго Бога, безъ воли котораго не разрывается ни паутина, ни еще боле тонкая нить человческаго счастія.

V.
Что случилось въ Варшав.

Сусанна хала въ Варшаву, полная надеждъ. Въ теченіи семилтняго своего пребыванія въ провинціи, она забыла о прежнихъ своихъ страданіяхъ. Городъ представлялся ей въ розовомъ свт. Она была уврена, что добрые люди ей помогутъ, когда она опишетъ имъ свое положеніе и разскажетъ о замчательныхъ способностяхъ Яся. При содйствіи пока еще неизвстныхъ покровителей, она намревалась открыть магазинъ. Такъ какъ дла ея непремнно должны были пойти хорошо, то она разсчитывала пригласить наилучшихъ учителей для Яся, который, современемъ, несомннно станетъ извстнымъ инженеромъ, составитъ себ большое состояніе и проч. и проч.

Предаваясь такимъ мечтамъ, бдная мать посматривала всю дорогу на розовое личико и полуоткрытый ротъ мальчугана, и нжная улыбка озаряла ея лицо. Но какъ только она пріхала въ Варшаву, тотчасъ же начались разочарованія. Прежніе знакомые, успвшіе нажить себ состояніе, съ трудомъ вспоминали ея фамилію, съ ледяною, хотя и вжливою улыбкою выслушивали ея планы, но за то широко распространялись о своихъ заботахъ и о лицахъ, находившихся на ихъ попеченіи. Извстные всей стран филантропы были постоянно больны или заняты, а т, которые общали ей помощь, ускользали изъ ея рукъ, точно зми.

Въ конц-концовъ, бдной вдов удалось найти нсколько семействъ, которыя согласились давать ей работу. Но хлбъ швеи труденъ. Чтобы заработать рубль, нужно было, не вставая, сидть у стола или за швейной машинкой почти весь день. Тмъ не мене, вдова не теряла надежды и все работала, утшаясь мыслью, что вотъ-вотъ ей удастся сдлать сбереженіе и пригласить хорошихъ учителей для Яся. Между тмъ, мальчикъ съ утра до вечера писалъ, учился и читалъ при монотонномъ шум машины, а нердко и засыпалъ подъ этотъ шумъ, который то ослабвалъ, то опять усиливался, пока, наконецъ, совсмъ не затихнетъ. Тогда удивленный Ясь просыпался и видлъ мать прй свт догоравшей лампы и первыхъ лучахъ занимавшагося дня. Она сидла одтою, съ закрытыми глазами, низко наклонивъ голову. Руки ея безсильно опустились, дышала она ускоренно, а на щекахъ виднлся лихорадочный румянецъ.

— Мама, отчего ты не спишь? спрашивалъ Ясь.

Она просыпалась и отвчала съ улыбкою:

— Мн еще что-то не хочется…

Онмвшія ея руки опять принимались за прерванную работу, отяжелвшія ноги опять приходили въ движеніе. Но черезъ нсколько минутъ на нее снова находило изнеможеніе, побждавшее грозный призракъ нищеты и заглушавшее голосъ ребенка.

Чмъ усердне она работала, чмъ дольше сидла ночью, тмъ скудне становился заработокъ. Иногда ей приходилось довольствоваться на цлую недлю однимъ рублемъ. Въ эти дни она, кром молока, которое она пила вмст съ Ясемъ за завтракомъ, и тарелки супа за обдомъ, ничего другого не ла. По временамъ ей за обдомъ страшно хотлось състь кусочекъ мяса. Ей казалось, что вилка сама тянется къ мясу. Но она сдерживалась.

— Отчего, мама, ты не шь мяса? спрашивалъ Ясь.

— Не хочется! отвчала та.— Оно, должно быть, твердое и невкусное.

— Вовсе нтъ, оно очень вкусное. Слышишь, какъ оно хорошо пахнетъ?

Она слышала аппетитный запахъ, но не ла. На другой день та же порція, подогртая и безъ супа и зелени, доставалась Ясю, а мать довольствовалась кускомъ хлба.

Видя это, Ясь не дотрогивался до пищи и печально спрашивалъ:

— Отчего, мама, ты сегодня не обдаешь?

— Пощусь, дитя мое.

А потомъ она прибавляла, улыбаясь:

— Не для того человкъ живетъ, чтобы сть, а стъ для того, чтобы жить.

Съ тхъ поръ Ясь все чаще слышалъ эту поговорку, а вдова все худла и теряла силы. Однажды вечеромъ, съ ней случилось головокруженіе, и она слегла.

На другой день симптомы болзни усилились, и вдова не въ состояніи была встать. Къ счастью, въ этотъ день ей одна изъ заказчицъ прислала нсколько рублей. На эти деньги она кормила Яся и поденщицу, старуху Мацву, почти въ теченіи двухъ недль. Сама она питалась чаемъ и водою.

Болзнь ее мене тревожила, чмъ можно было ожидать. Вслдствіе сильнаго жара, вдова чувствовала себя съ каждымъ днемъ бодре и твердила, что она ‘завтра’ встанетъ.

— У меня столько работы, повторяла она: — когда это я ее кончу!

На самомъ же дл, никакой работы не было.

Въ одно утро Мацва, по обыкновенію, спросила денегъ, чтобы пойти на рынокъ. Больная достала кошелекъ изъ-подъ подушки и стала въ немъ усердно искать денегъ. Она поднесла его къ самымъ глазамъ и, удивленная, вытрясла его на одяло, но въ немъ ничего не оказалось.

Вдругъ она ударила себя по лбу рукою и, смясь, воскликнула:

— Ахъ, какая же я дура! Вдь Рапацкій взялъ у меня эти десять рублей, чтобы ихъ размнять.

— Рапацкаго здсь не было, сказалъ Ясь испуганно.

Вдова улыбнулась и махнула рукою.

— Мацва, что съ мамой? спросилъ встревоженный Ясь.

— Дуритъ. Такія ‘планиды’ находятъ на человка, отвтила старуха и ушла.

Мальчикъ, рыдая, кинулся къ матери.

— Мама, дорогая моя мамочка! кричалъ онъ, цлуя ея руки.— Ты такъ больна!

Вдова, продолжая улыбаться, пожала плечами.

— Это теб только такъ кажется! Мн немного нездоровилось, но бульонъ меня подкрпилъ. Дай мн пить!

Ясь подалъ ей стаканъ воды.

— Съ какимъ это сокомъ? Вроятно, съ лимоннымъ… Гуль, гуль, голубочки!

Стаканъ съ недопитою водою упалъ на полъ.

Между тмъ, Мацва, бесдуя съ дворникомъ, разсказала, что швея захворала отъ голода и что въ дом нтъ ни куска хлба. Дворникъ, въ свою очередь, передалъ это одному изъ лакеевъ, а лакей — служанк господъ Жилинскихъ, людей богатыхъ и сострадательныхъ. Господа никакъ не могли допустить, чтобы человкъ, живущій съ ними подъ одною крышею, умеръ съ голоду, поэтому они составили маленькій семейный совтъ и ршили придти вдов на помощь.

Такимъ образомъ случилось, что спустя нсколько часовъ по уход Мацвой, когда Ясь, въ отчаяніи, стоя на колняхъ у постели матери, взывалъ къ Богу о спасеніи, дверь отворилась и въ комнату вошелъ какой-то почтенный господинъ, вмст со старухой. Незнакомецъ успокоилъ удивленнаго Яся, освидтельствовалъ больную, прописалъ рецептъ и отдалъ его Мацвой. Вслдъ затмъ принесли обдъ для Яся и лекарство для больной. Мацвой дано было приказаніе не отходить отъ больной. На другой день опять пришелъ незнакомецъ, а потомъ опять появились обдъ и лекарство.

Ясь не спрашивалъ, кто все это присылаетъ: онъ зналъ, что это присылаетъ Богъ, который внялъ молитв сироты. Хотя мать и потеряла окончательно сознаніе, но мальчикъ успокоился.

Однажды онъ проснулся очень рано, тотчасъ же посл восхода солнца. Истомленная Мацва спала, свернувшись въ клубокъ, на сундук. Ясь на цыпочкахъ приблизился къ больной и вотъ что онъ увидлъ: мать его лежала на половину раскрытая, черныя, какъ уголь, губы ея были сжаты, а руки судорожно протянуты надъ головою, съ сжатыми кулаками…

При страшномъ этомъ вид, Ясь почувствовалъ въ тл какую-то странную теплоту, затмъ шумъ въ ушахъ и, не испустивъ крика, онъ упалъ безъ чувствъ на полъ…

VI.
Типъ почтеннаго человка.

Жилинскій, приличный брюнетъ средняго возраста, былъ человкъ достаточный. Онъ со своего капитала, помщеннаго въ фондахъ, имлъ такой значительный доходъ, что могъ вполн прилично содержать семью, доставлять себ разныя удовольствія, помогать бднымъ да еще и откладывать кое-что.

Жизнь Жилинскаго текла безмятежно въ обществ жены — хорошенькой и веселой блондинки — и двухъ сыновей, Эди и Тади, которые перешли уже во второй классъ. Дурныхъ страстей у него не было никакихъ, а потребности его (понятно, въ границахъ хорошаго тона) были очень умренны.

Узнавъ о печальномъ положеніи вдовы, онъ тотчасъ же ей помогъ, ршивъ въ душ, что онъ долженъ вполн обезпечить ея существованіе. Но такъ какъ вдова умерла, то онъ почелъ своимъ долгомъ пріютить у себя Яся. Въ этотъ моментъ онъ готовъ былъ скоре лишиться половины своего состоянія, чмъ допустить, чтобы милый, но несчастный мальчикъ остался безъ хлба и крова.

Поэтому, уже въ день смерти Сусанны, Ясь поселился въ квартир своего благодтеля. Самъ Жилинскій хлопоталъ о похоронахъ, его супруга обшивала куртку Яся блою траурною тесьмою, а сыновья его устанавливали въ своей комнатк его сундучекъ и кровать.

Когда Ясь, вмст со всмъ семействомъ, вернулся съ похоронъ, Жилинскій ему сказалъ:

— Дитя мое! Богъ тебя, правда, тяжело испыталъ, но Онъ тебя не покинулъ. Ты потерялъ любимую мать, но обрлъ въ насъ новую семью.

При этихъ словахъ сиротка закрылъ лицо руками и громко зарыдалъ. Тогда Жилинскій всталъ съ кресла и, поцловавъ мальчика въ лобъ, торжественно произнесъ слдующія слова:

— Ясь! Ты будешь моимъ сыномъ.

Затмъ къ сиротк подошла Жилинская, въ свою очередь поцловала его и повторила за мужемъ:

— Ясь! Ты будешь и моимъ сыномъ.

Присутствовавшіе при этомъ Эдя и Тадя также по очереди подошли къ сирот и, цлуя его въ об щеки, сказали одинъ за другимъ:

— Ясь! Ты будешь нашимъ братомъ.

Трогательная эта сцена произвела странное впечатлніе на Яся. При первомъ поцлу онъ хотлъ броситься въ ноги Жилинскому, при второмъ онъ точно удивился, при третьемъ же онъ вдругъ пересталъ плакать. Сердце и легкія сжались у него такъ болзненно, что у него не хватало дыханія.

Совершивъ церемонію усыновленія, супруги Жилинскіе взглянули другъ на друга съ восторгомъ, а сыновья ихъ — съ гордостью. Но такъ какъ Эдя и Тадя были дти благовоспитаиныя, то они молчали, однако убжденныя, что въ ихъ жизни случилось торжественное событіе.

Какъ родные братья, они нердко ссорились, а иногда и дрались. Но они инстинктивно чувствовали, что между ними и ихъ новымъ братомъ существуетъ большая разница. Поэтому, хотя они другъ къ другу не относились съ большимъ почтеніемъ, но къ новому своему брату они проявляли необычайную вжливость. За чаемъ, къ великому удовольствію родителей, они соперничали въ оказываніи ему услугъ, а когда онъ ложился спать, то они хотли его раздть и сложить его платье на стул, что каждый изъ нихъ даже лично для себя длалъ весьма неохотно.

Въ двнадцатомъ часу, когда супруги Жилинскіе собирались уже лечь спать, въ дтской послышался сдавленный крикъ:

— Мама! О, мама!

Услыхавъ этотъ крикъ, Жилинская выбжала изъ спальни, а ея супругъ изъ кабинета. Они столкнулись въ корридор.

— Кто это кричалъ? Не Эдя ли, или Тадя? спросила съ безпокойствомъ Жилинская.

— Нтъ… Это тотъ… Ясь, отвтилъ ея мужъ.

— Ахъ, онъ!..

— Онъ вдь тоже нашъ! замтилъ добродушно Жилинскій.

Жена нжно взглянула на него и, обнявъ его, прислонила красивую свою головку къ его плечу и шепнула:

— Какой ты добрый! Какой ты благородный!

Странно, однако! Это восклицаніе, преисполненное восторга, какъ будто вызвало въ душ Жилинскаго какую-то неловкость. Ему было бы пріятне, если бы жена не вспомнила объ его благородств. Это чувство неловкости онъ приписалъ утомленію и желанію отдохнуть. Но въ слдующіе дни оно только еще усилилось. Домъ его постоянно былъ наполненъ гостями, которые съ любопытствомъ смотрли на Яся и постоянно просили разсказать имъ его исторію. Узнавъ объ усыновленіи сироты, гости начали превозносить до небесъ благородство Жилинскаго и его жены.

— Конечно, вы опредлите его въ школу? спросила одна изъ дамъ.

— Но вы не сдлаете его участникомъ въ наслдств, вы этимъ обидли бы собственныхъ дтей! остерегала какая-то родственница.

Жилинскій слушалъ, молчалъ, но его бросало въ потъ, особенно, когда жена, въ интимномъ кружк, разсказывала трогательную сцену усыновленія.

По прошествіи нсколькихъ недль, разъ какъ-то зашелъ домашній врачъ, который замтилъ, что въ дтской слишкомъ тсно и что одного изъ мальчиковъ слдуетъ помстить въ другой комнат. Въ первую минуту Жилинскій хотлъ перевести въ уборную Эдю. Но такъ какъ наступило время экзаменовъ и братья должны были заниматься вмст, то переведенъ былъ Ясь. Для него перемна комнаты была истиннымъ счастіемъ. Теперь онъ могъ проводить большую часть дня вдали отъ людей, къ которымъ онъ чувствовалъ благодарность и большое уваженіе, но которые ему внушали робость и даже страхъ. Онъ не умлъ сидть на изящныхъ стульяхъ, ходить по гладкому паркету, часто спотыкался на коврахъ, иногда ронялъ или даже разбивалъ какую нибудь вещь. Прислуга не знала какъ съ нимъ обращаться, а онъ — какъ называть своихъ благодтелей. Постоянные гости его устрашали, а за столомъ онъ терялъ аппетитъ. Словомъ, бдный сиротка, котораго вс ласкали, чувствовалъ, что его что-то давило, и онъ становился все боле робкимъ и дикимъ. А супруги Жилинскіе удивлялись, что мальчикъ его лтъ можетъ быть такимъ разсяннымъ и мрачнымъ и что не было возможности давать ему малйшее порученіе.

Однажды къ Жилинскому зашелъ его знакомый, человкъ, отличавшійся пессимистическими взглядами на міръ и людей.

— Что я слышу! вскричалъ гость.— Богъ послалъ теб третьяго сына.

— Да, да! отвтилъ, нехотя улыбаясь, Жилинскій.

— Въ город говорятъ, что мальчикъ очень красивый и похожъ на тебя…

Жилинскій разсердился.

— Ты могъ бы не повторять городскихъ сплетенъ! отвтилъ онъ.

Наступило молчаніе, гость закурилъ сигару и продолжалъ:

— Состраданіе — хорошая вещь, но не слдуетъ впадать въ крайность. Что ты взялъ мальчика къ себ, это — доброе дло, но не слдуетъ его баловать. Онъ, чего добраго, забудетъ, что онъ — сирота и что самъ долженъ стоять за себя.

— Что же мн длать? спросилъ Жилинскій.

— Отдать его въ ученье! отвтилъ гость.— Если хочешь, я теб рекомендую отличнаго портнаго.

Мысль эта, несмотря на форму, въ которой она была предложена, понравилась Жилинскому. Вечеромъ онъ сказалъ жен:

— Знаешь, Маня, что намъ слдовало бы подумать о будущности нашего воспитанника.

— Конечно, коротко отвтила та.

— Онъ бденъ: отъ продажи имущества его матери мы выручили всего двадцать рублей съ небольшимъ… Съ другой стороны, край нуждается въ способныхъ ремесленникахъ…

Жилинская даже захлопала въ ладоши.

— Отличная мысль! вскричала она.

— Мы отдадимъ его, продолжалъ мужъ:— къ почтенному человку, наймемъ ему учителя, а въ праздники будемъ брать его къ себ. Мальчуганъ остепенится, а когда онъ подростетъ, мы устроимъ ему мастерскую…

— Великолпно!.. Превосходно!.. поддакивала жена.

— Какъ пріятно намъ будетъ впослдствіи сознаніе, что мы дали обществу полезнаго члена…

— Конечно, конечно!..

— Но, прибавилъ Жилинскій:— Ясь еще молодъ, и онъ долженъ еще нкоторое время остаться у насъ.

Жилинская, ничего не отвтивъ на это, спросила спустя минуту:

— А кому ты отдашь его въ ученье?

— Портному, по всей вроятности.

Супруги пристально взглянули другъ на друга. Жилинскій зналъ, что портной, въ глазахъ его жены, занимаетъ чуть ли не послднюю ступень въ общественной іерархіи, а Жилинская въ эту минуту вспомнила трогательную сцену усыновленія. Оба они, однако, промолчали и съ этой минуты избгали говорить объ Яс.

Случилось въ это время, что одна изъ газетъ стала усиленно агитировать въ пользу устройства мастерской для женщинъ. Сердце Жилинскаго, какъ бомба, было начинено готовностью къ жертвамъ и новымъ благороднымъ подвигамъ. Легко понять, что статьи о мастерской для женщинъ разъиграли роль фитиля и что сердце жилинскаго вспыхнуло. Съ этой минуты нашъ почтенный филантропъ не думалъ ни о чемъ другомъ, какъ только, о мастерскихъ для женщинъ. Онъ немедленно вступилъ въ переписку съ подобными учрежденіями на запад, по цлымъ днямъ составлялъ уставъ мастерской, длалъ визиты вліятельнымъ особамъ и устраивалъ у себя засданія для обсужденія этого важнаго вопроса.

Новая мысль до того поглотила его, что онъ нисколько не опечалился даже, когда узналъ, что одинъ изъ его сыновей наврядъ ли будетъ переведенъ въ слдующій классъ. Услыхавъ объ этомъ отъ жены, онъ пожалъ плечами и, съ своей стороны, сообщилъ ей, что онъ жертвуетъ дв тысячи рублей на устройство мастерской.

Въ это памятное время Жилинскій замтно сталъ охладвать къ Ясю. Мальчикъ ему надолъ, во-первыхъ, потому что, думая объ обезпеченіи судьбы трехъ милліоновъ женщинъ, Жилинскій не могъ же, въ самомъ дл, заботиться объ одномъ какомъ-то мальчуган, во-вторыхъ, потому, что Жилинская все-таки иногда спрашивала: что же будетъ съ Ясемъ? прерывая этимъ вопросомъ потокъ обширныхъ плановъ своего супруга, въ-третьихъ, потому, что видъ Яся служилъ ему вчнымъ укоромъ. Мальчикъ постоянно чего-то боялся, всхъ избгалъ и всмъ хотлъ прислуживаться, но принимался за это очень неловко… Жилинскій былъ очень благодаренъ жен, когда Ясь не приходилъ къ обду или къ чаю. Когда же онъ встрчался съ нимъ, ему постоянно вспоминалась несчастная сцена усыновленія:

— Ясь, ты будешь моимъ сыномъ!

— Ясь, ты будешь нашимъ братомъ!

Положеніе Яся, между тмъ, было отчаянное. Онъ по цлымъ днямъ ничего не длалъ, а играть съ сыновьями Жилинскаго не ршался. Онъ охотно согласился бы чистить сапоги своимъ ‘братьямъ’, но этого никогда бы не допустили. Микулинскій оставилъ по себ въ душ мальчика очень непріятное воспоминаніе, но теперь онъ сожаллъ о немъ. Тамъ онъ бгалъ босикомъ, но бгалъ гд ему вздумается. Микулинскій его билъ, но за то мать его цловала. Было съ кмъ играть: въ худшемъ случа съ собаками. А тутъ и собакъ не было.

Вслдствіе всего этого, мальчикъ сталъ крайне раздражителенъ. Разъ какъ-то, за обдомъ, Жилинская такъ неосторожно пододвинула къ нему тарелку, что пролила супъ. Мальчикъ расплакался.

Эта неожиданная обидчивость обратила на себя вниманіе Жилинскаго. Почтенный филантропъ приласкалъ плакавшаго Яся, бросилъ жен гнвный взглядъ, а посл обда зашелъ въ уборную, что было событіемъ чрезвычайнымъ. Онъ осмотрлъ комнату, кровать, книги мальчика и, наконецъ, спросилъ добродушно:

— Ты не скучаешь ли?.. Что ты длаешь весь день, дитя мое?..

Молчаніе.

— Иногда читаю, а иногда такъ себ сижу, прошепталъ, наконецъ, Ясь, глядя въ землю и теребя край своей траурной курточки.

— Все еще грустишь по матери? продолжалъ спрашивать опекунъ.

Ясь ничего не отвтилъ, но на выразительномъ его личик изобразилась такая скорбь, что Жилинскому стало грустно, и онъ началъ какъ будто извиняться:

— Видишь, дитя мое, я о теб думаю… о, думаю постоянно! Я знаю, что ты способный мальчикъ, что ты прилеженъ и добръ… Изъ такихъ дтей, какъ ты, выходятъ полезные люди, и ты станешь полезнымъ человкомъ подъ моимъ руководствомъ. Я подумаю о томъ, чему тебя учить, жаль только, что теперь мн некогда… Прошу тебя, не предавайся своему горю и обращайся въ трудныя минуты всегда ко мн, какъ… какъ къ другу. Въ мір, дитя мое, происходитъ вчная борьба, и счастливъ тотъ…

Въ эту минуту кто-то позвонилъ. Жилинскій вскочилъ и ушелъ, не окончивъ фразы. Бдный Ясь такъ никогда и не узналъ, кто счастливъ на этомъ свт.

Вслдствіе недостатка новыхъ впечатлній, мальчикъ сталъ предаваться воспоминаніямъ и грезамъ. Иногда, особенно подъ вечеръ, онъ закрывалъ глаза и ему мерещилось, что онъ еще въ деревн, у Рапацкаго. Ему казалось, что въ открытое окно проникаетъ теплый втерокъ и шелеститъ въ листьяхъ дикаго винограда, или что въ углу сидитъ одна изъ двухъ кошечекъ, лижетъ лапку и мурлычетъ. Затмъ стукъ прозжавшаго экипажа переносилъ его въ Варшаву, и ему казалось, что онъ слышитъ шумъ швейной машины, чувствуетъ на лиц тепло лампы, и что мать сидитъ тутъ же, около него.

— Еслибы я только открылъ глаза, думалось Ясю: — я ее увидлъ бы. Но я не хочу: мн пріятно сидть съ закрытыми глазами.

Иногда, однако, онъ раскрывалъ глаза. Тогда онъ видлъ свтъ въ окнахъ напротивъ, а на темной стн уборной черныя линіи оконныхъ рамъ образовали два креста. Ему казалось, что онъ слышитъ шаги матери на лстниц. Идетъ она минуту, идетъ дв, идетъ четверть часа… Должно быть, лстница стала высокою, очень высокою, какъ до самаго неба, если мать идетъ такъ долго… Но Ясь ждалъ терпливо и съ наслажденіемъ прислушивался къ шелесту ея платья и къ глухимъ ея шагамъ.

О, Сусанна! Отчего ты идешь такъ долго? Поторопись, твой сынъ весь изстрадался.

Вдругъ грезы мальчика прерывалъ лакей, быстро входившій въ комнату со словами:

— Чай поданъ!

Тогда Ясь вставалъ и шелъ медленно, шагъ за шагомъ, воображая, что онъ въ столовой застанетъ Антосю, Осю, Маню, что увидитъ добродушное лицо веселаго шляхтича и услышитъ громкій его смхъ, и что мать усадитъ его на высокомъ стульчик и поставитъ ему обычную чашку слабаго чая съ молокомъ. Съ этими мыслями Ясь выходилъ изъ темной своей комнаты. Вдругъ его обдавалъ потокъ свта и, вмсто матери, онъ видлъ красивую Жилинскую, а вмсто Рапацкаго — Жилинскаго, на изящномъ лиц котораго, вмсто грубой улыбки шляхтича, изображалась любовь, обнимавшая весь міръ и сосредоточенная въ эту минуту на трехъ милліонахъ женщинъ, нуждавшихся въ мастерскихъ. Когда Ясь видлъ все это, онъ подходилъ къ столу, шатаясь, точно пьяный.

VII.
Внезапная перемна.

Наступили каникулы, и хотя Тадя съ трудомъ, а Эдя просто какимъ-то чудомъ были переведены въ третій классъ, но, тмъ не мене, въ торжественный день окончанія школьнаго года, ихъ ожидалъ дома сюрпризъ. Когда мальчики вернулись изъ школы и показали родителямъ свои цензуры, мать проронила нсколько слезъ умиленія, а отецъ, лицо котораго озарилось добродушною улыбкою, сказалъ:

— Дти мои! Вы знаете, что наука облагораживаетъ человка. Знаете также, что школа — это жизнь въ миніатюр и что кто смолоду усердно исполняетъ свои обязанности, становится со временемъ хорошимъ гражданиномъ. Наука и добросовстное исполненіе обязанностей длаютъ человка счастливымъ — и вы также испытываете въ эту торжественную минуту въ вашихъ молодыхъ сердцахъ чувство сладостнаго удовольствія…

— О, да, дорогой папа! вскрикнулъ Эдя, привыкшій къ торжественнымъ рчамъ своего родителя.

— О, да, папочка! повторилъ за нимъ Тадя, который, какъ младшій братъ, не умлъ сохранять въ такіе моменты надлежащее самообладаніе и съ большимъ любопытствомъ заглядывалъ въ сосднюю комнату.

— Я знаю, продолжалъ Жилинскій: — что я оскорбилъ бы васъ матеріальнымъ вознагражденіемъ за ваши успхи и прилежаніе… Не правда ли?

— О, да, папочка! воскликнулъ снова Эдя.

— Да, да! повторилъ за нимъ Тадя, нетерпливо ожидавшій окончанія рчи.

— Тмъ не мене, продолжалъ Жилинскій:— за удовольствіе, которое вы доставили мн съ матерью, мы ршили сдлать вамъ маленькій сюрпризъ…

Тутъ даже щечки Эди покрылись яркимъ румянцемъ, а Тадя захлопалъ въ ладоши… Между тмъ, отецъ вынесъ изъ другой комнаты прелестный трехколесный велосипедъ и ружье, изъ котораго можно было стрлять пистонами. Мальчики потеряли остатокъ самообладанія. Эдя кинулся обнимать отца, а Тадя сперва схватилъ ружье, потомъ поцловалъ мать, затмъ, поднявъ курокъ, поблагодарилъ отца, а въ конц концовъ хотлъ ссть на велосипедъ, который, къ несчастію однако, оказался уже занятымъ Эдей. Жилинскій чувствовалъ потребность сказать еще нсколько назидательныхъ словъ, но мальчики его не слушали, поэтому онъ, нсколько недовольный, ушелъ въ свой кабинетъ размышлять надъ вопросомъ объ учрежденіи мастерской для женщинъ, то есть предаваться занятію, которое начинало ему уже надодать немного. Между тмъ, его супруга, замтивъ недовольство мужа, имла продолжительное совщаніе съ Эдей и Тадей, на которомъ ршено было, что мальчики впредь будутъ давать уроки Ясю. Когда Эдя объявилъ посл обда объ этомъ отцу, тотъ, расчувствовавшись, сказалъ:

— Очень меня радуетъ, дти мои, что у васъ такія благородныя стремленія. Учите вашего молодого друга — надо смолоду привыкать служить ближнему.

Такъ какъ вечеромъ Жилинскій со своими не по лтамъ развитыми дтьми отправился въ гости къ знакомымъ, то Ясь остался одинъ. Онъ былъ въ восторг, но въ то же время озабоченъ. Его радовало, что онъ будетъ имть товарищей, съ которыми ему можно будетъ учиться и играть, и что будетъ стрлять изъ ружья и кататься на велосипед. Но въ тоже время онъ себя съ любопытствомъ спрашивалъ: чему же собственно его будутъ учить? Можетъ быть, убдясь въ его трудолюбіи и хорошемъ поведеніи, его приласкаютъ такъ сердечно, какъ это длала его мать. Надо замтить, что у Яся по временамъ появлялось странное желаніе: ему хотлось какъ-нибудь, совершенно случайно, подойти къ Жилинской, положить голову на ея колни и поцловать ея платье. Еслибы онъ при этомъ закрылъ глаза, еслибы онъ почувствовалъ ея нжныя руки на своей голов, ему показалось бы, что вернулась мать, которую онъ видывалъ нердко, но до которой онъ не могъ дотронуться, которую онъ не могъ поцловать. Сравнительно ему было хорошо: была у него удобная комната, лъ онъ роскошно, но ему недоставало знакомаго лица, голоса, ласкъ…

Съ другой стороны, онъ никакъ не могъ взять въ толкъ: откуда у обоихъ мальчиковъ вдругъ явилось желаніе его учить?.. Ему казалось, что въ общаніи Эди и Тади звучитъ тотъ же непріятный тонъ, который явственно слышался ему въ словахъ:

— Ясь, ты будешь моимъ сыномъ… Ясь, ты будешь нашимъ братомъ.

Вслдствіе своего одиночества, онъ сталъ подозрительнымъ и боле, чмъ прежде грубаго гнва Микулинскаго, страшился общаній всхъ этихъ сострадательныхъ людей.

И такъ, Ясь попалъ въ руки новыхъ своихъ учителей.

Эдя училъ его дробямъ, но такъ какъ самъ ихъ плохо зналъ, то бдный ученикъ запомнилъ изъ скучныхъ этихъ уроковъ только дв вещи, именно, что онъ — дуракъ и что онъ — оселъ. Тадя, въ свою очередь, видя, что его ученикъ, при обыкновенныхъ условіяхъ читаетъ лучше его, возъимлъ оригинальную мысль и веллъ ему читать, держа книгу вверхъ ногами. Жилинская присутствовала иногда при этихъ педагогическихъ упражненіяхъ, но считая ихъ дломъ не серьзнымъ, только смялась и ничего не говорила о нихъ мужу. Вообще, Ясь не пользовался ея расположеніемъ.

Между тмъ, Жилинскій, въ тиши своего кабинета, трудился надъ разработкою устава мастерскихъ для женщинъ, а его супруга говорила съ улыбкою своимъ сыновьямъ:

— Не усердствуйте такъ, дти, вдь теперь каникулы!..

— Нельзя, мама! отвчалъ Эдя.— Что выйдетъ изъ него, если онъ смолоду не привыкнетъ къ труду?

Тогда Жилинская, лаская не по лтамъ развитого сына, думала:

— Какъ онъ похожъ на отца!.. У него точно такія же убжденія!

Не ограничиваясь однимъ ученіемъ, юные учители пускали въ ходъ и репрессивныя мры. Они устроили дневникъ, въ который очень исправно заносили: какъ Ясь велъ себя, какъ учился, былъ ли прилеженъ, сколько уроковъ пропускалъ?.. Свои замчанія они собственноручно оба подписывали.

Однажды Жилинскій, которому окончательно наскучилъ уставъ женскихъ мастерскихъ, спросилъ своихъ сыновей:

— Ну, дти, какъ же учится вашъ ученикъ?

Мальчики подали ему дневникъ. Жилинскій просмотрлъ его и спросилъ въ присутствіи Яся:

— Что же это значитъ? Я вижу только дурныя отмтки.

— Да помилуйте, папа, онъ дурно учится, возразилъ Эдя.

— Что же, у него нтъ способностей?

— И способностей нтъ особенныхъ, да и лнивъ…

Услыхавъ это, Ясь покраснлъ, какъ ракъ.

— Правда ли это, Ясь? обратился къ нему Жилинскій.

Ясь молчалъ, опустивъ глаза, его выручила, однако, Жилинская, сказавъ:

— Они много работаютъ надъ нимъ, я въ этомъ сама убдилась!.. И такъ какъ результаты получаются неудовлетворительные, то, значитъ, у него особой охоты къ ученію нтъ.

Ясь сердито сжалъ кулачки и въ первый разъ въ жизни испыталъ то, что взрослые люди называютъ неуваженіемъ къ старшимъ. Жилинскій, между тмъ, придавъ лицу своему строгое выраженіе, продолжалъ спокойно и сухо:

— Дорогой Ясь! Ты причинилъ мн большую непріятность. Я допускаю, что у тебя нтъ способностей, но, кром того, я съ грустью убждаюсь, что и охоты у тебя нтъ. И такъ какъ всякій дурной поступокъ заслуживаетъ наказанія, то мы завтра удемъ на нсколько дней въ деревню, а ты останешься дома.

На другой день семейство Жилинскихъ дйствительно ухало, а Ясь остался дома. Тутъ онъ понялъ, что уроки, которые давали ему Эдя и Тадя, были только ни къ чему не ведущимъ терзаніемъ и что Жилинскій поступилъ съ нимъ несправедливо. Ясь вдь уже учился раньше ариметик и тогда отлично все понималъ, онъ догадался, что самъ Эдя не твердъ въ дробяхъ. Онъ учился прежде и читать, но никогда не слыхалъ, чтобы кто-нибудь держалъ книгу вверхъ ногами. Онъ учился, наконецъ, и иностраннымъ языкамъ, во не такъ, какъ его теперь учили латинскому. Онъ вспомнилъ, какъ мать его знакомила съ французскими словами. Когда они ходили гулять и онъ увидитъ новый предметъ, мать объясняла ему его значеніе, разсказывала много интересныхъ подробностей и, въ заключеніе, называла предметъ но французски. Съ этого времени, когда ему приходилось видть предметъ, онъ тотчасъ же вспоминалъ его французское названіе, а когда вспоминалъ названіе, ему мерещились запахъ сна, шумъ мельницы, рыбы, выскакивавшія на поверхность воды, шелестъ тростника на пруду, словомъ — вся прекрасная деревенская природа. На ряду съ такимъ обученіемъ, какою мрачною казалась ему латынь! Она ему представлялась въ вид какого-то страшнаго вертепа, въ которомъ онъ не могъ сдлать и шагу безъ того, чтобы уродливыя совы и летучія мыши не ударялись объ его голову, крича: мудрость — sapientia, аистъ — ciconia, корабль — navis, огурецъ — cucumis. И при этихъ отвратительныхъ крикахъ появлялись еще два чудовища: первое и второе склоненія, которыхъ онъ не могъ ни понять, ни выучить.

И вотъ за то, что ему эти страшилища внушали отвращеніе за то, что онъ не хотлъ блуждать среди мрака, Жилинскій не взялъ его съ собою въ деревню, запретилъ ему смотрть на небо, воду и лсъ, вдыхать упоительный воздухъ прежнихъ, незабвенныхъ лтъ. А кто знаетъ, можетъ быть, во многихъ полевыхъ птичкахъ, которыя избгаютъ города, Ясь узналъ бы старыхъ друзей? Кто знаетъ, не принесъ ли бы съ собой теплый втерокъ, во время вечерней прогулки, давно уже не слышанныя слова: ‘Ясь, Ясь, ступай домой: ты простудишься!..’

Гд эти родныя мста и гд та, которая звала его съ такимъ безпокойствомъ?..

Отъздъ Эилинскихъ пробудилъ въ сердц Яся непреодолимую тоску по деревн. Онъ жаждалъ еще разъ увидть срые овины, крытые соломою, усадьбу, выглядывавшую изъ темной зелени, Антосю, Рапацкаго и всю семью. Ему казалось, что посл смерти матери они одни остались у него на свт. Онъ вспомнилъ развтвлявшуюся дорогу, часовню и прощаніе. Вдь съ тхъ поръ не прошло и года!

Воспоминанія эти вызвали въ немъ довольно странное для его лтъ желаніе: онъ ршился написать письмо шляхтичу. Онъ помнилъ названіе почтовой станціи, съ которой Рапацкій получалъ газеты, и зналъ, что около дома есть почтовый ящикъ. Этого было для него достаточно. Поэтому онъ взялъ листъ бумаги, разлиновалъ его и сталъ писать:

‘Дорогой панъ Рапацкій!

‘Мама хотла вамъ писать, но она уже умерла’…

Перечитавъ эти слова, онъ бросилъ перо и залился горькими слезами: ‘Уже умерла!’… какое страшное слово, и онъ самъ его написалъ!…

Онъ нсколько разъ принимался за начатое письмо и, наконецъ, благополучно его окончилъ и бросилъ въ ящикъ. Вскор затмъ лица, проходившія мимо почты, могли видть въ ящик для неоплаченной корреспонденціи, въ числ другихъ писемъ, письмо съ слдующимъ адресомъ:

‘Уважаемому и дорогому пану Рапацкому, въ Вульк, нельзя ли доставить поскоре’.

Этотъ потшный адресъ былъ, въ сущности, точенъ, но, къ несчастію, на конверт не было марки!.. Письмо не могло дойти до мста назначенія, хотя отъ него, можетъ быть, зависла вся будущность Яся.

Когда почтенный филантропъ съ семьею вернулся изъ деревни, онъ замтилъ въ Яс перемну. Мальчикъ смотрлъ на всхъ смло и мрачно. Когда Эдя и Тадя стали разсказывать ему о томъ, что они здили верхомъ, катались на лодк и лазили на деревья, то онъ сухо отвтилъ:

— Я все это знаю лучше васъ!..

И онъ вышелъ изъ комнаты, не дождавшись окончанія разсказа.

Кром того, онъ за ученіе принимался крайне неохотно, а когда мальчики стали его упрекать въ лности, онъ отвтилъ:

— Если бы я васъ такъ училъ, то вы выгнали бы меня изъ дому!

Между тмъ, Жилинскій опять забылъ о сирот и даже объ устав женскихъ мастерскихъ, такъ какъ въ это время его дятельный и всегда преданный интересамъ общества умъ всецло былъ поглощенъ конструкціею жестяныхъ ящиковъ для удаленія мусора изъ домовъ. Нашъ филантропъ теперь постоянно совщался съ техниками, жестяниками, колесниками и очнулся только тогда, когда въ дом случился скандалъ.

Однажды Ясь, по обыкновенію, учился латинскому языку въ комнат Эди и Тади, и, какъ обыкновенно, ученіе шло плохо. На видъ онъ былъ одинъ въ комнат, но, въ сущности, ихъ было двое: онъ и велосипедъ, стоявшій у печки. Какъ Ясь ни старался сосредоточить свое вниманіе на книжк, но докучливый его товарищъ все ему мшалъ. Ему казалось, что велосипедъ то слегка вертитъ колесомъ, то пошатывается, точно пьяный, то снова какъ будто оглядывается и длаетъ ему знаки. Когда Ясь опять принимался за ученіе, велосипедъ начиналъ выкидывать разныя штучки, иногда ужасно потшныя. Очевидно, онъ искушалъ мальчика. Это надоло Ясю, и онъ подошелъ къ велосипеду и сталъ его осматривать. Потомъ онъ слъ на него и осторожно прохался по комнат.

Въ ту минуту, когда онъ возвращался къ печк, дверь распахнулась и въ комнату вбжали Эдя и Тадя.

— Смотрите! крикнулъ Эдя, не помня себя отъ злости.— Онъ здитъ на велосипед, вмсто того, чтобы учиться!

— Слзай сейчасъ, проклятый, приказывалъ Тадя и, схвативъ Яся за плечи, сталъ тащить его назадъ съ такою силою, что тотъ чуть было не упалъ. Защищаясь, онъ неосторожно махнулъ рукою и ударилъ Тадю въ лицо.

Началась короткая, но страстная борьба, во время которой у Яся пошла кровь изъ носу, а у обоихъ братьевъ оказались фонари подъ глазами. Услыхавъ шумъ, Жилинская прибжала въ комнату. Эдя и Тадя очень скоро передъ нею оправдались, обвиняя Яся въ томъ, что онъ билъ ихъ кулаками и вырвалъ у нихъ по пуку волосъ. Жилинская походила въ эту минуту на самку, защищающую своихъ дтнышей. Глаза у нея сверкали, ноздри раздулись… Не разспросивъ о причин ссоры и не взглянувъ на носъ Яся, она крикнула дрожащимъ отъ гнва голосомъ:

— Вонъ отсюда!… Ты, подлый, недостоинъ того, чтобы играть съ моими дтьми!…

Озлобленный Ясь побжалъ въ уборную и бросился на кровать. Вскор онъ услыхалъ новый шумъ: это сыновья и мать обвиняли его передъ Жилинскимъ. Бдный мальчикъ приготовился уже къ наказанію, но все стихло.

Прошелъ часъ, другой. Гнвъ Яся прошелъ, но онъ замнился безпокойствомъ: ‘Что они сдлаютъ со мною?..’ спрашивалъ онъ себя съ тревогою.

Настало время обда, и лакей, молча, принесъ ему супъ и жаркое. Онъ ни до чего не дотрогивался, все думая: ‘Что теперь будетъ?’

На другой день утромъ лакей позвалъ Яся къ барину, въ кабинетъ. Сирота засталъ тамъ Жилинскаго, его супругу, обоихъ сыновей, а на конторк стояла модель ящика для мусора, надъ которымъ трудился теперь почтенный филантропъ.

— Ясь! началъ Жилинскій безъ всякаго признака гнва.— Я взялъ тебя въ домъ, надясь, что ты съумешь быть благодарнымъ или, по крайней мр, приличнымъ. Ты, однако, былъ скрытенъ, упрямъ и лнивъ, не показывалъ намъ никакой привязанности, а вдобавокъ еще вчера обидлъ моихъ сыновей. Такъ какъ въ обществ дурные поступки не могутъ проходить безнаказанно, и такъ какъ справедливость прежде всего требуетъ устраненія причинъ, вызывающихъ зло, то я принужденъ удалить тебя изъ моего дома. Я отдамъ тебя въ ученье!..

Ясь стоялъ, не подавая признаковъ жизни, Жилинскій продолжалъ:

— А теперь, когда правосудіе удовлетворено, мы прощаемъ теб все зло, которое ты намъ сдлалъ… Тадя, подай Ясю руку!

— Батюшка! воскликнулъ въ эту минуту Эдя: — мой братъ не можетъ дать руку тому, кто его ударилъ въ лицо!…

При этихъ словахъ нахмуренное чело почтеннаго филантропа прояснилось, и онъ сказалъ:

— Дти! хотя злость — порокъ, но меня радуетъ, что вы умете сохранить чувство собственнаго достоинства…

И, сказавъ это, почтенный филантропъ взглянулъ сперва на своихъ сыновей, потомъ на модель ящика для мусора и, поцловавъ руку у жены, шепнулъ ей на ухо:

— Это — одинъ изъ прекраснйшихъ дней въ моей жизни!..

Нсколько часовъ спустя, Яся вторично позвали въ кабинетъ. Сирота засталъ Жилинскаго въ кресл, а у дверей какого-то человка съ краснымъ носомъ.

— Ясь! сказалъ филантропъ.— Вотъ твой новый опекунъ, который возьметъ тебя съ собою. Собери свои вещи.

Когда Ясь возвращался въ свою комнату, незнакомецъ послдовалъ за нимъ и, взявъ фамильярно мальчика за бортъ сюртука, спросилъ:

— Этотъ сюртучекъ, должно полагать, сшитъ не въ Варшав?

— Нтъ, въ Варшав, отвтилъ боязливо Ясь.

— Когда поучишься у меня, милый, годковъ шесть, будешь лучше шить! пробормоталъ незнакомецъ, оказавшійся портнымъ.

Прощаніе Яся съ семьею Жилинскаго было очень холодное. Когда Ясь вышелъ на лстницу, за нимъ выбжала старуха-кухарка и, всунувъ ему въ карманъ нсколько пятачковъ, шепнула:

— Будь здоровъ, бдненькій! Можетъ быть, другіе лучше тебя поймутъ.

Ясь, который никогда не разговаривалъ съ этой женщиной, взглянулъ нэ нее съ удивленіемъ.

— Да, да! продолжала она.— Хорошій ты мальчикъ и умный, но, какъ водится, сирота.

Ясь расплакался и поцловалъ ей руку. Отъ этой женщины онъ услыхалъ первое сердечное слово въ дом этихъ любезныхъ, нравственныхъ и сострадательныхъ людей.

VIII.
Новый другъ.

Клементій Дурскій, мастеръ портняжнаго цеха, былъ владльцемъ магазина въ партер каменнаго дома и мастерской въ первомъ этаж. Былъ это человкъ допотопный, носилъ онъ сюртукъ съ длинною таліею, а подъ краснымъ носомъ подбритые усы, походившіе на щеточку для чистки чубуковъ. Игралъ онъ изрдка на віолончели и любилъ свою родину, равно какъ и отечественные напитки.

Съ этимъ новымъ своимъ опекуномъ Ясь шелъ въ новое свое жилище, и хотя путь былъ не дальній, но шли они долго. Въ каждой улиц Дурскій оставлялъ Яся на тротуар, а самъ ‘заходилъ по длу’. Ясь замтилъ, что дла у Дурскаго всегда были въ трактир или пивной и что шли они хорошо, потому что онъ замтно веселлъ. Наконецъ, опекунъ со своимъ воспитанникомъ добрались до ‘магазина мужскихъ платьевъ’, въ которомъ они застали худого и заспаннаго мальчика, Андрюшку, и очень тучную даму — саму хозяйку. Ясь вжливо поклонился этой дам, а Дурскій, разставивъ ноги, воскликнулъ:

— А что! Вотъ какое уваженіе намъ оказываютъ люди! Это — тотъ мальчикъ, котораго намъ отдали въ ученье. Т взяли его, но такъ какъ онъ, чортъ побери, былъ упрямъ и посчиталъ дтямъ ребра, то они опредлили его ко мн, Дурскому!.. У меня, чортъ побери, настоящій исправительный домъ… Ко мн отдаютъ мошенниковъ со всего свта. Что ты на это скажешь, Фроня?

Толстая дама внимательно осматривала Яся. Замтивъ это, Дурскій взялъ его подъ подбородокъ, щипнулъ въ щеку и продолжалъ, повысивъ голосъ:

— Говорю теб, Фроня, что это — мальчикъ съ образованіемъ, но немного горячій, и потому его опредлили ко мн… къ Дурскому. Но у меня, какъ я примусь за него, чортъ побери,— изъ него выйдетъ ангелъ… Не правда-ли, Андрюшка? Помнишь меня?… Фроня, дай-ка мн пятіалтынный: надо идти по дламъ.

— Да вдь ты только-что вернулся, отвтила сквозь зубы дама.— Ступай лучше наверхъ, тамъ проклятые мальчишки давно дерутся…

— А мн зачмъ идти наверхъ? разсердился портной.— Даромъ, что-ли, я держу Паневку?.. Кто же будетъ ходить по дламъ?… Ну, дай же пятіалтынный, Фроня!…

Пухлое и обрюзглое лицо дамы оживилось.

— Вотъ, мазура! Толкуй ты съ нимъ о длахъ! крикнула дама.— Ничего не дамъ!.. Сиди дома!.. Не бойся, не обанкрутятся пивныя, если ты сегодня не пойдешь.

— Какія тамъ пивныя?.. Надо идти по должникамъ, а то деньги пропадутъ. Дай хоть гривенникъ!

Эти просьбы наскучили дам. Она достала изъ конторки пятачекъ и вручила его мужу, который вышелъ изъ магазина, бормоча себ подъ носъ:

— Всякій уметъ заказывать въ кредитъ, а потомъ бгай за деньгами!..

— Андрюшка! обратилась дама къ худому мальчику: — посмотри въ окно, куда хозяинъ пошелъ?

Мальчишка, поглядвъ въ окно, фыркнулъ.

— Что тамъ опять? спросила дама.

— Хозяинъ показываетъ, что онъ мн устроитъ ‘вселенскую смазь!’ отвтилъ мальчикъ, закрывая ротъ руками.

— А куда онъ пошелъ?

— Куда же? Въ пивную! Только-что провезли свжаго пива.

— Мазура!.. Подлецъ! выругалась дама.— Еслибы онъ такъ же часто ходилъ въ церковь, какъ ходитъ въ пивную, то его давно живымъ взяли бы на небо.

Сказавъ это, она звнула и задумалась, а потомъ позвала мальчика:

— Андрюшка!

— Чего изволите?

— Сбгай-ка за кружкою пива и считай которая, потому что они всегда насъ надуваютъ.

Когда мальчикъ принесъ пиво, хозяйка выпила его духомъ и, закрывъ глаза, просидла такъ съ полчаса. Потомъ, обратившись къ Ясю, произнесла медленно:

— Да, да, сударь!.. Хотя ты и получилъ образованіе, все-таки тебя отдали въ ученье. Со мною было то же: я могла выйти за чиновника, а вышла за портного… Вотъ сижу теперь за конторкою… да, да!.. Андрюшка!

— Чего изволите? спросилъ мальчикъ, успвшій уже вздремнутъ.

— Сбгай-ка за кружкою пива… А которая это будетъ?

— Девятая-съ.

— Какъ девятая? Врешь: всего седьмая.

— Нтъ, девятая-съ, повторилъ нахально мальчикъ, хотя уши у него были красныя и видъ очень смущенный.

Въ такую-то семью опредлили Яся ‘для исправленія’. Сначала его держали въ магазин, потомъ онъ одинъ день находился въ магазин, а другой — наверху, въ мастерской. Главное его занятіе было носить заказчикамъ платье. Иногда ему давали пришивать металлическія пуговицы къ той принадлежности костюма, которою брезгали санкюлоты, иногда же ему поручали занимать дтей Дурскаго, которыхъ было у него двое.

Сирота впалъ скоро въ немилость у всхъ домашнихъ. По установившемуся обычаю, хозяинъ давалъ всмъ ученикамъ, вмсто завтрака, по три копейки на человка. Ученики на эти деньги сообща покупали водки и хлба, а такъ какъ Ясь не хотлъ пить водки, то другіе ученики возненавидли его ‘за амбицію’.

Но хуже было то, что его не полюбила хозяйка. Вс другіе ученики цловали ей руку посл обда и ужина, Андрюшка длалъ это даже при всякомъ удобномъ случа, а Ясь только кланялся издали.

— Видно, что воспитывался на барской псарн! часто говаривала хозяйка.— Учился говорить по-французски, такъ не хочетъ цловать руку… Дуракъ!

Хозяинъ также Яся не любилъ. У Дурскаго постоянно были дла и, поэтому, его вчно приходилось искать. Благодаря счастливому стеченію обстоятельствъ, однако, вс дла его, направленныя къ развитію отечественной промышленности, сосредоточивались въ сосдней пивной, гд ученики легко находили своего руководителя и кормильца всегда за однимъ и тмъ же столомъ.

Однажды послали Яся въ эту пивную за хозяиномъ. Мальчуганъ побжалъ туда и засталъ своего опекуна въ веселомъ обществ вполн солидныхъ людей.

— Ого! вскричалъ хозяинъ, увидвъ его.— Вотъ такъ молодецъ! Онъ, чортъ побери, уметъ даже говорить по-французски, а все-таки его отдали ко мн въ ученье.

— Фью, фью! засвисталъ одинъ изъ присутствовавшихъ, который имлъ осанку министра, а собственно былъ мясникомъ.

— Не врите? спросилъ хозяинъ, стараясь съ достоинствомъ усидть на стул.— Скажи-ка сейчасъ, Ясь, какъ по-французски пиво, водка или сюртукъ?

Когда сконфуженный Ясь перевелъ эти слова, хозяинъ спросилъ его:

— А зачмъ ты пришелъ сюда?

— Хозяйка проситъ васъ въ магазинъ.

— Вотъ еще! возразилъ Дурскій, насупившись.— Скажи, что я придти не могу, потому что у меня тутъ дла: пріхалъ одинъ купецъ изъ Петербурга и длаетъ мн заказъ!

Присутствовавшіе расхохотались, а хозяинъ, подавъ Ясю кружку пива, сказалъ:

— Ну, выпей и скажи хозяйк, какъ я теб веллъ.

Ясь отказался отъ пива, хозяинъ даже подскочилъ отъ удивленія.

— Ты не пьешь пива! крикнулъ онъ.— Эй, Зоська, дай-ка этому мальчишк рюмку анисовки! Небось, губки оближетъ…

Ясь отказался и отъ анисовки и поспшилъ въ магазинъ, гд хозяйка у него безъ труда выпытала, что супругъ ея пьетъ пиво подъ предлогомъ полученія заказа отъ какого-то петербургскаго купца.

Дурскій, узнавъ объ этомъ, даже сплюнулъ отъ злости.

— Ничего изъ него не выйдетъ! пробормоталъ онъ.— Не любитъ пива и сплетничаетъ.

Но Ясь нашелъ у Дурскаго и друга въ лиц закройщика Паневки. Это былъ молодой еще человкъ, приземистый, неуклюжій, съ большою головою, покрытою рдкими волосами, большимъ носомъ и выпуклыми глазами. Онъ работалъ какъ волъ, и имъ держалось все предпріятіе Дурскаго. Такъ какъ семьи у него не было (онъ началъ свою жизнь въ воспитательномъ дом), то онъ привязался къ своему хозяину и, несмотря на частыя ссоры, жилъ у него уже нсколько лтъ. Еслибы Паневка ушелъ отъ Дурскаго, то насталъ бы конецъ слав знаменитаго портного и дла его пришли бы въ совершенное разстройство. Этотъ Паневка былъ человкъ совершенно особенный. Онъ былъ придурковатъ и не получилъ никакого образованія, по природа его одарила какимъ-то страннымъ инстинктомъ, который побуждалъ его симпатизировать и подражать тмъ, которыхъ онъ признавалъ лучше себя. Къ сожалнію, идеалы его были боле чмъ скромны. Такъ, напримръ, встртивъ человка, который носилъ проборъ по середин и розовыя перчатки, онъ съ тхъ поръ не одвалъ другихъ перчатокъ и иначе не причесывался. Кто-то другой импонировалъ ему своею силою и страстью къ скандаламъ. Паневка почувствовалъ непреодолимое стремленіе сравняться съ нимъ: онъ затялъ ссору съ какимъ-то дюжимъ парнемъ, который его жестоко избилъ, и вдобавокъ еще ему пришлось отсидть нсколько дней въ участк. Такъ какъ Дурскій говорилъ: ‘чортъ побери’ и могъ въ короткое время выпить десять кружекъ пива, то Паневка также говорилъ: ‘чортъ побери’ и пропивалъ весь свой заработокъ.

На этого неразвитого, но стремившагося къ лучшей жизни человка сирота произвелъ сильное впечатлніе. Паневка пожелалъ подражать и ему. Такъ какъ Ясь былъ хорошенькимъ мальчикомъ, то Паневка проводилъ все свое свободное время за зеркаломъ, чтобы убдиться, на сколько его большой носъ, толстыя губы и выдающіяся скулы походятъ на красивое лицо сироты. Ясь носилъ короткіе волосы, и Паневка тоже остригъ голову подъ гребенку, обнаживъ такимъ образомъ свои большія и отстающія уши.

‘Ищите царствія небеснаго’, сказалъ Господь, Папевка искалъ его, но не находилъ. Онъ чувствовалъ, что, несмотря на вс усилія, не походилъ на Яся. И еще хуже было то, что онъ никакъ не могъ себ уяснить т качества, которыя длали Яся столь симпатичнымъ.

Однажды, когда они были одни, онъ спросилъ сироту:

— Видлъ ли ты когда-нибудь на свт хорошаго человка, но такого, понимаешь, что лучше и не надо?

— Еще бы! отвтилъ Ясь.

— Кто онъ такой?

— А Рапацкій и… моя мама, прибавилъ Ясь тише.

— Что же они сдлали хорошаго?

— Они длали все хорошо, отвтилъ мальчикъ.

‘Длать все хорошо’, вотъ въ чемъ суть. Паневка тоже хорошо… кроилъ, но объ остальномъ онъ имлъ весьма смутныя понятія.

Въ первую минуту онъ даже хотлъ спросить Яся: что это значитъ хорошо длать? Но онъ вспомнилъ, что онъ закройщикъ, а Ясь ученикъ, и поэтому промолчалъ. Съ тхъ поръ, однако, кроилъ ли онъ, одвался ли, или пилъ, его постоянно мучилъ вопросъ: что значитъ хорошо длать, но такъ, что лучше не надо? Душа Паневки была почва, которая ожидала небесной росы.

Въ другой разъ онъ услышалъ, какъ Андрюшка сказалъ ученикамъ:

— Этотъ подлый Ясь портитъ намъ дло! Онъ не хочетъ брать на водку отъ заказчиковъ, а если выторгуетъ что-нибудь на провизіи, то отдаетъ хозяйк… Подлизалка!

Паневку освтило точно молніею, онъ понялъ, что отдавать деньги хозяйк — поступокъ хорошій.

Такъ какъ на другой день было воскресенье, то Паневка (который не жилъ у Дурскаго) пришелъ въ гости къ Ясю. Онъ засталъ его на чердак, гд спали вс ученики. Посл короткой бесды, которая поминутно обрывалась, Паневка вдругъ спросилъ Яся:

— Отчего ты не оставляешь у себя то, что теб перепадаетъ, дуракъ? Были бы у тебя, по крайней мр, собственныя деньги.

— Я не хочу красть! отвтилъ Ясь съ негодованіемъ.

— Подлинно, что дуракъ! пробормоталъ Паневка.— Вдь то, что ты выторгуешь на рынк — твое.

— Нтъ, это не такъ, отвтилъ Ясь.— Что скрывать надо, то не хорошо.

Паневка долго молчалъ. Наконецъ онъ сказалъ:

— Ну, а если брать пуговицы, иголки, нитки или кусочекъ бархату, это также не хорошо?

— Конечно, вдь это — воровство!

Закройщикъ вдругъ всталъ, прошелся нсколько разъ по чердаку и потомъ сказалъ:

— Пустяки! какъ будешь брать, хотя бы иголки и нитки изъ мастерской, и испортишь работу, обойдется дешевле и можно пойти въ пивную, а иногда въ театръ. А какъ не будешь брать, то мало заработаешь, да еще люди обругаютъ дуракомъ. Какая польза будетъ теб отъ того, что сбережешь хозяину кусокъ подкладки или сукна?

— Буду знать, что длаю хорошо, а другіе пусть себ говорятъ что хотятъ! отвтилъ Ясь коротко.

Паневку опять какъ будто обдало свтомъ. До тхъ поръ онъ думалъ, что только то хорошо, что люди хвалятъ, теперь же онъ узналъ, что существуетъ другое высшее мрило — именно, собственное убжденіе. Нельзя сказать, чтобы онъ объ этомъ мрил никогда не слыхалъ, но теперь, подъ вліяніемъ привязанности къ сирот, онъ почувствовалъ и понялъ все его значеніе.

— Откуда ты все это знаешь? спросилъ онъ Яся.

— Изъ книжекъ! отвтилъ тотъ.

— Изъ книжекъ! пробормоталъ закройщикъ, почесывая затылокъ.— Чортъ побери, он дорого стоютъ…

— Не очень. За полтинникъ можно имть очень хорошую…

Паневка задумался, а потомъ вдругъ сказалъ:

— Если бы я меньше пилъ пива, то сколько можно было бы купить книгъ въ годъ?

— Э, э! воскликнулъ Ясь:— штукъ сто!

Со дня этой бесды Паневка началъ покупать книжки, которыя онъ давалъ Ясю. По праздничнымъ днямъ они часто вмст читали. Собственно читалъ только Ясь, а закройщикъ только слушалъ и пожиралъ Яся глазами.

Давалъ ли себ Ясь отчетъ во вліяніи, которое онъ имлъ на закройщика? Наврядъ ли. Мальчикъ его любилъ, но еще боле онъ любилъ книжки, которыя ему доставлялъ Паневка. Онъ чувствовалъ, что между ними существуетъ какая-то пропасть. Поэтому, между тмъ, какъ Паневка не могъ жить безъ Яся, Ясь отлично обходился безъ него. Онъ даже ему наскучалъ. Дйствительно, безконечные наивные вопросы, пожираніе глазами, слпая вра во все, что онъ произносилъ, могли наскучить даже боле искушенному человку.

Сношенія Яся съ семействомъ Жилинскихъ совершенно прекратились. Онъ, впрочемъ, посщалъ ихъ первоначально. Въ первый разъ, Жилинская поговорила къ нимъ въ передней и велла ему дать покушать въ кухн. Въ другой разъ, Жилинскій сказалъ ему длинную рчь, въ которой совтовалъ ему любить, уважать и слушаться новаго своего опекуна и заслужить расположеніе своихъ товарищей. Въ третій разъ, мальчику закрыли дверь передъ самымъ носомъ. Съ тхъ поръ онъ уже боле туда не ходилъ и въ душ призналъ совты почтеннаго филантропа лишенными смысла. ‘Слушаться портного’ значило пить пиво и водку, льстить, а иногда лгать! ‘Заслужить любовь товарищей’ значило красть и опять лгать!.. Размышляя надъ рчью филантропа, Ясь покачалъ головою, хотя ему было всего одиннадцать лтъ.

IX.
Продлка благонравнаго Андрюшки.

Такимъ образомъ прошло лто и осень и наступало Рождество. Во время праздниковъ портной съ женою блаженствовали, точно пара ангеловъ. Посл праздниковъ, въ день апостола оанна, они закрыли магазинъ по случаю именинъ ихъ сына, а въ слдующій затмъ день они открыли магазинъ, но оставили въ немъ только Яся и Андрюшку, а сами ушли въ гости. Андрюшка былъ мальчикъ благонравный, какъ говорили хозяева. Работать онъ, правда, не любитъ, во за то могъ сидть цлый день на одномъ мст и дремать. Кром того, онъ проявлялъ большую привязанность къ хозяевамъ: хозяйк постоянно цловалъ руку, а хозяина никогда не выдавалъ. Прекрасный этотъ мальчикъ, однако, имлъ недостатокъ: онъ былъ очень слабъ въ ариметик. Когда его посылали купить что-нибудь, онъ постоянно приносилъ неврно сдачу. Когда его спрашивали, гд недостающія деньги, онъ удивлялся, плакалъ, цловалъ руки, упорно твердя, что принесъ сдачи, сколько слдовало.

— Вотъ такъ мдный лобъ! кричалъ хозяинъ, дергая его за уши: но хозяйка брала горячо его сторону.

Вотъ, въ памятный этотъ день, когда хозяевъ уже давно не было дома, а изъ покупателей никто не приходилъ, Андрюшка сказалъ Ясю:

— Принеси мн хоть какую-нибудь книжку, а то ужь больно скучно!

Услышавъ эту просьбу изъ устъ отптаго лнтяя, Ясь удивился, но, тмъ не мене, побжалъ на чердакъ. Онъ тамъ пробылъ минутъ съ десять, а вернувшись, онъ замтилъ, что Андрюшка страшно смущенъ и что у него сильно дрожатъ руки. Онъ, однако, не обратилъ на это особеннаго вниманія и тотчасъ же углубился въ чтеніе.

Вечеромъ того же дня, хозяйка, открывъ конторку, спросила мужа:

— Ты не бралъ денегъ, мошенникъ?

— Нтъ, а что?

— А то, что не хватаетъ десяти слишкомъ рублей, пьяница! воскликнула разгнванная Дурская.

— Господи исусе!.. пробормоталъ Дурскій.— Насъ обокрали!

— Конечно, обокрали, а я даже не знаю когда: вчера ли или сегодня.

За шкафами послышался шорохъ, на который супруги, однако, не обратили вниманія. Посл минутнаго размышленія хозяинъ сказалъ:

— Не говори никому… Когда завтра ученики будутъ въ мастерской, я осмотрю ихъ сундуки. Помнишь ли, какія бумажки пропали?

— Была десятирублевая бумажка и еще склеенная трехрублевая бумажка, которую я узнаю.

— Найдется, только молчи. Слава Богу, что не добрались до крупныхъ денегъ.

Въ эту минуту дверь тихохонько отворилась и изъ-за шкафовъ проскользнула какая-то тнь. Но хозяева и этого не замтили.

Около полуночи, когда вс ученики спали крпкимъ сномъ, та же самая тнь подкралась на чердак къ постели Яся, прислушалась къ спокойному его дыханію, быстро открыла и столь же быстро закрыла его сундучекъ и проскользнула къ постели Андрюшки.

Утромъ, когда ученики принялись за работу, Андрюшка сошелъ внизъ въ магазинъ, а Ясь вышелъ изъ дому отнести платья заказчику, портной, въ сопровожденіи одного изъ подмастерьевъ, осмотрлъ сундуки на чердак, съ цлью открыть вчерашняго вора. Осмотръ этотъ продолжался около часу, по, должно быть, сопровождался успхомъ, потому что портной сбжалъ быстро внизъ, издавая крики удивленія и сильно ругаясь.

Въ магазин онъ засталъ Яся, который усплъ уже вернуться домой. Увидвъ его, портной схватилъ его за руку, не помня себя отъ гнва, и крикнулъ:

— А, вотъ онъ воръ! За то, что я взялъ тебя въ ученье и что я няньчился съ тобой, какъ съ собственнымъ сыномъ, ты меня обокралъ! Подожди!

Ясь точно окаменлъ, а хозяйка закричала мужу:

— Съ ума ты сошелъ? Что ты брешешь?

Портной, успокоившись немного, сказалъ:

— Я говорю, что онъ насъ обокралъ. Вотъ смотри, что я нашелъ въ его сундук!

И онъ показалъ жен склеенную трехрублевую бумажку.

Дурская даже присла отъ удивленія.

— Господи помилуй, пробормотала она.— Какой теперь свтъ превратный!

Портной снова обратился къ Ясю и, повысивъ голосъ, спросилъ:

— Говори: когда укралъ и гд еще десять рублей?

Ясь схватилъ портного за руку. Обливаясь слезами и дрожа всмъ тломъ, онъ говорилъ:

— Что вы говорите? Я взялъ у васъ деньги? Я?

— Гд десять рублей? продолжалъ кричать портной, ударивъ его по лицу.— Говори, а не то отдамъ тебя въ полицію.

Продолжая рыдать, Ясь кричалъ раздиравшимъ душу голосомъ:

— Я не бралъ, ей-Богу, не бралъ!..

И онъ заломилъ руки.

На толстомъ лиц Дурской изобразилось сомнніе и состраданіе, но ея супругъ не привыкъ подчиняться этимъ чувствамъ и, видя, что ни крики его, ни удары не помогаютъ, онъ вдругъ, понизивъ голосъ на цлую октаву и точно успокоившись, сказалъ:

— Андрюшка, позови городового.

Мальчишка медленно вышелъ изъ магазина, а Ясь пришелъ въ себя. Теперь только онъ все сообразилъ: его обвиняли въ краж!.. Въ эту минуту онъ вспомнилъ поученія матери, собственное отвращеніе къ подобному поступку и, наконецъ, виднную имъ нсколько лтъ тому назадъ картину, изображавшую группу людей, закованныхъ въ цпи и окруженныхъ солдатами. То были преступники, къ которымъ причислили теперь и его!

Что-то мелькнуло въ его глазахъ, зашумло въ ушахъ… Онъ слышалъ звонъ цпей и крики уличной толпы… и вмигъ бросился къ двери и выбжалъ на улицу.

— Держите! кричали за нимъ.

Ясь бросился въ ворота проходного дома, выбжалъ на другую улицу и исчезъ въ толп прохожихъ.

Вскор въ магазин портного собралось много народа. Были тутъ ученики, подмастерья, сосди, которымъ Дурскій разъ двадцать подъ-рядъ разсказалъ, какъ его обокралъ Ясь, какъ не отдалъ ему десяти рублей и какъ убжалъ неизвстно куда.

Въ эту минуту вошелъ отсутствовавшій до сихъ поръ Паневка.

— Ага! какъ поживаешь? Отличился же твой любимецъ, обратился къ нему портной и снова разсказалъ вс подробности происшествія.

Паневка слушалъ его, не подавая признаковъ жизни. Вдругъ, окинувъ взглядомъ всхъ присутствовавшихъ, онъ нагнулся впередъ. Глаза его приняли зеленовато-желтый цвтъ, а изъ блдныхъ губъ показались рдкіе и кривые зубы.

Удивленный портной прервалъ разсказъ, между присутствовавшими раздался шумъ, а закройщикъ кинулся на Андрюшку и схватилъ его за горло.

Мальчишка побагровлъ, опустился на колни и хриплымъ голосомъ прошепталъ:

— Это я… я…

Настала тишина, среди которой произошелъ шепотомъ слдующій разговоръ:

— Когда ты подложилъ Ясю деньги? спрашивалъ закройщикъ.

— Сегодня ночью, отвчалъ Андрюшка.

— Какъ ты укралъ?

— Открылъ отмычкою…

— Гд остальныя деньги?

— Въ моей жилетк…

Еще никогда не происходило такого спокойнаго допроса, сопровождавшагося такимъ быстрымъ признаніемъ.

Закройщикъ разорвалъ на Андрюшк жилетку и изъ-за подкладки вынулъ смятую десятирублевую бумажку.

— Эта-ли? спросилъ онъ портного, бросая ассигнацію на конторку.

— Конечно, эта! отвтилъ не на шутку испуганный Дурскій.

— Да будетъ гнвъ Божій… за это обвиненіе… на васъ и на дтяхъ вашихъ! крикнулъ Паневка.

Потомъ, не взглянувъ ни на кого, онъ вышелъ изъ магазина, а за нимъ тихо вышли и другіе.

Въ магазин остались только супруги Дурскіе и благонравный Андрюшка. Портной, который никогда не отличался особеннымъ умомъ, поглуплъ окончательно. Онъ прошелся нсколько разъ по магазину, а потомъ, остановившись предъ своею половиною, вскричалъ:

— Я знаю что длать!

У жены его было нехорошее выраженіе въ глазахъ, но портной этимъ не смутился и продолжалъ:

— Я пойду ихъ искать и приведу обоихъ: Паневку и Яся. Фроня, дай пятіалтынный…

Между тмъ, Ясь бжалъ, самъ не зная куда. Ему казалось, что улицы, сани, народъ, даже небо — все бжитъ за нимъ. Онъ зналъ, что онъ невиненъ, а между тмъ ему было и стыдно, и страшно. Кто ему повритъ, даже еслибы онъ и присягнулъ? Впрочемъ, онъ самъ не понималъ, какъ деньги попали въ его сундукъ… Когда настанетъ ночь, гд онъ пріютится и чмъ успокоитъ голодъ?.. Къ одному только существу онъ пошелъ бы смло… Еслибы онъ упалъ къ ея ногамъ и сказалъ: мама, я невиненъ, то она поврила бы и, можетъ быть, спасла его отъ цпей, зловщій звонъ которыхъ постоянно раздавался въ его ушахъ… Но мать лежала теперь въ гробу, и хотя она охотно прибжала бы спасти сироту, но ея не пускали полусгнившія доски гроба и замерзлая земля. Она была безсильна теперь, когда ея сына все общество преслдовало во имя закона!

X.
Послдствія письма.

Ты говоришь, другъ мой, что Господь Богъ — наилучшій драматургъ, такъ какъ Онъ пріискиваетъ всегда самую неожиданную развязку. Ты, какъ я вижу, вполн правъ. Письмо Яся, не снабженное маркою, провисло довольно долго въ ящик на почт, хотя оно и было очень спшное. Проходило много дамъ, которыя веселятся только съ благотворительною цлью и изъ которыхъ каждая такъ набожна, что посл смерти попадаетъ прямо съ перворазрядныхъ дрогъ въ собственный дворецъ на неб. Однако, ни одна изъ нихъ не соизволила взглянуть на письмо, которое такъ и напрашивалось, чтобы его отправили въ Вульку. Проходили барышни, красивыя какъ цвты, и такія добрыя, невинныя, сострадательныя, вообще такія прекрасныя, что при вид ихъ почтальоны крестились, точно предъ чудотворными иконами… Но ни одна изъ нихъ не заинтересовалась письмомъ. Проходили пожилые и молодые еще господа въ зимнихъ пальто и шубахъ, въ низкихъ и высокихъ калошахъ. У одного были золотые очки, у другого — трость съ ручкой изъ слоновой кости, третій угощалъ своихъ знакомыхъ дорогими сигарами, у четвертаго былъ домъ, а у пятаго — наилучшее въ свт сердце. Многіе изъ нихъ были членами общества благотворительности, но никто изъ нихъ не обратилъ вниманія на письмо Яря, давно висвшее въ ящик.

Но, наконецъ, письму улыбнулось счастіе.

Мимо почты часто проходилъ худой и лысый господинъ въ сромъ потертомъ плащ. То былъ злой старикъ. Сколько онъ превратилъ баръ, разъзжавшихъ въ собственныхъ экипажахъ, въ нищихъ, сколько купцовъ онъ засадилъ въ долговое, сколько погубилъ вдовъ и сиротъ, сколькимъ молодымъ людямъ испортилъ карьеру, взыскивая съ нихъ баснословные проценты — объ этомъ мы узнаемъ только въ день страшнаго суда.

Такъ какъ старикъ писалъ только письма по важнымъ дламъ, то онъ опасался, не забылъ ли наклеить марку на какое-нибудь изъ нихъ, и часто заглядывалъ въ ящикъ задержанныхъ почтою писемъ. Такъ случилось, что онъ однажды прочелъ и извстный уже читателю адресъ:

‘Уважаемому и дорогому пану Рапацкому въ Вульк, нельзя ли доставить поскоре’.

Прочитавъ этотъ адресъ, старикъ затрясся отъ гнва и, ударяя палкою о мостовую, пробормоталъ:

— Вотъ такъ оселъ!.. Хочетъ, чтобы письмо скоре дошло, а марки не приклеилъ…

Съ этими словами онъ быстро ушелъ, но вдругъ остановился и снова пробормоталъ:

— Подломъ ему: пусть будетъ осторожне!

Затмъ онъ продолжалъ путь, но опять остановился и, какъ бы ссорясь съ кмъ-нибудь, гнвно говорилъ:

— Еще что!.. Мн… мн покупать марки для какихъ-то голышей! Такъ и дождутся!

Тщетно онъ, однако, отговаривался и старался продолжать путь. Что-то его точно не пускало. Наконецъ, онъ вернулся и зашелъ въ отдленіе, гд продаются марки. Ахъ, какъ ему трудно было вынуть кошелекъ, какъ у него дрожали руки, какъ жаль ему было издержать семь копеекъ!.. Но нечего было длать, онъ купилъ марку, и письмо было отправлено.

Надъ бднымъ письмомъ Яся, однако, точно тяготлъ злой рокъ. Оно попало на другую почтовую станцію, снова вернулось въ Варшаву и только посл Рождества попало въ надлежащія руки. Какъ разъ во второй день Рождества, часу въ одиннадцатомъ ночи, когда дти уже спали, Рапацкая начала читать новый романъ, а шляхтичъ размышлялъ о распоряженіяхъ на слдующее утро, въ комнату вошелъ Млынкевичъ, который только-что вернулся изъ города.

— Что, привезъ газеты? спросилъ Рапацкій.

— Привезъ, и еще какое-то письмо! отвтилъ прикащикъ, положивъ на столъ толстый свертокъ.

Шляхтичъ взялъ прежде всего въ руки письмо и, прочитавъ адресъ, громко захохоталъ.

— Тоже шутникъ какой-то! воскликнулъ онъ.

— А, можетъ быть, это отъ нашего Яся? замтилъ сквозь зубы прикащикъ.

— Наврно, это отъ него!.. Точно его почеркъ, говорилъ Рапацкій, вскрывая конвертъ. А потомъ онъ началъ читать вслухъ:

‘Дорогой панъ Рапацкій! Мама хотла вамъ писать, но она уже умерла’…

— Какое несчастіе! пробормоталъ шляхтичъ.

Затмъ онъ высморкался, заморгалъ глазами и продолжалъ читать глухимъ голосомъ:

‘Подъ конецъ намъ было очень худо… а мама передъ смертью постоянно вспоминала о васъ. Теперь я живу у пана Жилинскаго, который взялъ меня къ себ изъ милости. Мн здсь хорошо, но я грущу, потому что не съ кмъ перемолвиться словомъ, хотя сть и пить даютъ. Сначала я жилъ съ мальчиками, но потомъ мн дали отдльную комнату и къ обду не всегда зовутъ — вотъ мн и грустно. Когда настали каникулы, мальчики взялись меня учить, но больше ставятъ на колни и бьютъ по рукамъ, чмъ требуется. У нихъ есть ружье и велосипедъ, но мн не даютъ, мн и не особенно нужно, потому что я хотлъ бы учиться со взрослымъ человкомъ. Очень мн обидно, что они съ матерью пожаловались на меня пану Жилинскому, что я лнивъ. Онъ разсердился на меня и оставилъ меня дома, а вс похали въ деревню и мн плакать хочется…

‘Дорогой панъ Рапацкій, не сердитесь на меня, что я такъ худо нишу, но это не отъ лности, а перо очень не хорошо… Что мн съ собою длать, когда я остался одинъ на свт? Надо бы самому заработывать хлбъ, но я не ршаюсь сказать пану Жилинскому, потому что онъ какъ будто боленъ и постоянно хватается за голову. Можетъ быть, я пригодился бы на что-нибудь у васъ въ деревн, я бросилъ бы уже ученье, только бы уйти отсюда.

‘Цлую ручки ваши и супруги вашей, цлую также Антосю, Маню, Катю и Осю, пану Млынкевичу кланяюсь и прошу: пишите, какъ вамъ живется и вс ли здоровы?’

Кончивъ читать письмо, шляхтичъ подошелъ къ своему прикащику и только посмотрлъ вопросительно на него.

— Ваша воля! отвтилъ старикъ-прикащикъ, низко кланяясь.— Должно быть, мальчику ужь очень худо…

— Мы выручимъ его! сказалъ какъ бы про себя Рапацкій и сталъ большими шагами ходить по комнат.

— Нужно пятьсотъ рублей, шепнулъ онъ.— Надо привезти мальчика и тотчасъ же посл каникулъ отдать въ школу.

— Деньги не шуточныя! пробормоталъ прикащикъ.

— Вдь хлба у насъ немного есть на продажу? спросилъ Рапацкій.

— Хлбъ-то есть, да покупателя найти трудно… Это — неурочный расходъ… Къ тому же, и Ос пора въ школу…

— Неспособный мальчикъ! отвтилъ шляхтичъ.— Онъ и въ два года еще не подготовится.

Снова настало молчаніе, которое прервалъ на этотъ разъ прикащикъ:

— Если ужь такая ваша воля, то деньги найдутся. Вдь недлю тому назадъ сосдъ предлагалъ за упряжныхъ лошадей какъ разъ пятьсотъ рублей…

Слова эти подйствовали на Рапацкаго, какъ ушатъ холодной воды. Съ минуту онъ еще колебался, но потомъ произнесъ уже другимъ голосомъ:

— Ступай себ спать!

Когда Млынкевичъ ушелъ, онъ опять началъ размышлять:

— Жаль мн мальчика, но у меня свои обязанности… Вотъ ужь три мсяца, какъ въ дом есть у меня учитель для Оси, и Ясь могъ бы учиться вмст съ сыномъ, но гимназія стоитъ дорого… Жаль мальчишку!

Рапацкому совстно было сознаться, что онъ жаллъ упряжныхъ лошадей, составлявшихъ воспоминаніе о лучшихъ временахъ. Долговъ у него теперь не было, но, чтобы дать образованіе Ясю, нужно было сильно стснить себя. Съ другой стороны, Рапацкій зналъ, что Ясь — замчательно способный мальчикъ, и догадывался, что изъ него можетъ ничего не выйти, если онъ останется въ Варшав.

— Жаль мальчика! шепталъ онъ въ волненіи.— Но у меня есть свои обязанности и притомъ тяжелыя…

— Справишься съ ними! послышался какой-то голосъ.

— Конечно, отвтилъ шляхтичъ:— но въ такомъ случа лучше подумать о собственной семь. Образованіе мальчика будетъ стоить нсколько тысячъ рублей — лучше отложить ихъ для своихъ дтей…

— А что ты сдлалъ для общества? спросилъ прежній голосъ.

Шляхтичъ оглянулся вокругъ себя. Взглядъ его упалъ на три старинные портрета. Одинъ изъ нихъ изображалъ рыцаря во всхъ доспхахъ, другой — старца, третій — матрону.

И вотъ случилось чудо. Портреты эти ожили и стали говорить:

— Я выигрывалъ сраженія и сложилъ въ нихъ голову, сказалъ рыцарь.

— Я учредила богадльню и школу, въ которой училось нсколько поколній, сказала матрона.

— Я основалъ городъ и нсколько деревень, сказалъ старецъ.

— А ты что сдлалъ? спрашивалъ голосъ.— Твой отецъ прокутилъ все свое состояніе, а ты спустилъ что отъ него осталось!

Рапацкаго бросило въ потъ.

Между тмъ портреты продолжали:

— Домъ мой былъ пріютомъ для инвалидовъ, шепнулъ рыцарь.

— За моимъ столомъ кормились вдовы и сироты, сказала матрона.

— Въ тяжелое время я спасъ нсколько тысячъ людей отъ голодной смерти, замтилъ старецъ.

— Твой отецъ воспиталъ обществу нсколько жокеевъ и псарей, а ты кучера и повара, который тебя обокралъ, добавилъ голосъ.

— Жокеевъ и псарей, кучера и повара! съ горечью повторилъ шляхтичъ.— Стоило для этого спустить состояніе, имть предками героевъ и государственныхъ людей, носить громкую фамилію и кичиться названіемъ члена передового класса!

— Но я не былъ хуже другихъ! извинялся шляхтичъ передъ портретами.

Дйствительно, другіе даже не умли воспитать хорошихъ псарей.

Снова ему на умъ пришелъ сирота.

— Хорошо, сказалъ онъ:— я продамъ упряжную пару, ограничу свои расходы до послдней степени. Но кто мн поручится за то, что весь мой трудъ не пойдетъ прахомъ, что мальчикъ не умретъ или не испортится?

— Сдлай что отъ тебя зависитъ, а объ остальномъ не заботься! категорически заявилъ голосъ.

И вотъ шляхтичъ принялъ ршеніе. Это былъ большой рискъ, но вдь не онъ первый рисковалъ. Праддъ его неоднократно рисковалъ жизнью и хотя, въ конц-концовъ, и погибъ на пол битвы, но оставилъ потомству доброе имя. Отецъ его также рисковалъ… въ ландскнехтъ двумя деревнями.

Пробилъ четвертый часъ, когда шляхтичъ слъ писать письмо, и слъ онъ на желзное кресло, на которомъ въ свое время сидли рыцари, мудрые старцы и благочестивыя матроны. Онъ чувствовалъ, что онъ имъ равенъ, хотя приносилъ въ жертву только послднюю упряжную пару.

Въ пятомъ часу въ комнату вошелъ Млынкевичъ.

— Надо послать это письмо и доставить лошадей сосду, сказалъ шляхтичъ.

— Воля ваша! отвтилъ прикащикъ и потомъ спросилъ: — сами подете въ Варшаву?

— Самъ, завтра! отвтилъ Рапацкій.

Прикащикъ покачалъ головой и вышелъ, а шляхтичъ смло взглянулъ на портреты своихъ предковъ.

XI.
Покинутый.

Убжавъ отъ портного, Ясь опомнился только, когда очутился на Театральной площади. Вокругъ себя онъ увидлъ людей задумчивыхъ, бесдующихъ и улыбающихся, которые шли каждый по своему длу и нисколько, очевидно, не намревались поймать его и заковать въ цпи. Онъ немного успокоился. Въ Саксонскомъ саду ему стало еще легче на душ. Кто тутъ захочетъ его обидть? Этотъ сдой, но румяный старичекъ, голубые глаза котораго смотрятъ такъ добродушно? Та ли дама въ бархатной шубк, лицо которой такъ прекрасно? Дти, которыя только и ждутъ, чтобы онъ присоединился къ ихъ игр? Нтъ, никто не захочетъ обидть его здсь, подъ этимъ яснымъ небомъ и этими деревьями, покрытыми инеемъ, въ виду этихъ вчно задумчивыхъ статуй и людей, по крайней мр, на видъ счастливыхъ.

Онъ обошелъ нсколько разъ садъ и вышелъ за желзныя Ворота. По мр того, какъ онъ удалялся отъ аристократической части города, ему попадалось все больше людей, скромно или даже бдно одтыхъ. Лица были блдны и печальны, взгляды иногда дики. Ясь почувствовалъ голодъ, и въ то же время ему стало страшно. Ему казалось, что каждый прохожій смотритъ на него злобно и подозрительно, что многіе оглядываются и указываютъ на него пальцами. Безъ всякой видимой причины страхъ его превратился въ ужасную тревогу… Онъ прибавилъ шагу, сердце его сильно стучало, и онъ, весь запыхавшись, остановился только, когда мучительная жажда заставила его попросить пить у выходившей изъ воротъ двушки съ ведромъ воды. Когда двушка, напоивъ его, ушла, онъ машинально повернулъ голову и увидлъ вывску съ надписью:

‘ДТСКЙ ПРЮТЪ’.

То было пристанище для бдныхъ дтей, но не для такихъ бдныхъ, какъ онъ. Ясь зналъ это, а потому онъ повернулся и пошелъ себ дальше. Куда?

На Варецкой улиц онъ очутился передъ громаднымъ зданіемъ. Здсь находили пристанище люди, надъ которыми тяготла рука смерти. Но такъ какъ надъ нимъ тяготло только сиротство и обвиненіе въ краж, то онъ опустилъ голову и пошелъ дальше.

На Новомъ Свт ему пришлось быть свидтелемъ сцены, какъ два дворника вели пьянаго въ участокъ. Мальчикъ призадумался. Для бдныхъ дтей существуютъ пріюты, для больныхъ — больницы, для пьяницъ — съзжіе… А гд же онъ найдетъ себ пріютъ? Разв что въ тюрьм!

Ясь очень усталъ: ноги у него дрожали и подкашивались, его томилъ голодъ и потребность поспать, ему нужно было отдохнуть во что бы то ни стало, но гд? Мста въ пріютахъ, больницахъ и участкахъ были заняты другими, а въ тюрьму онъ не хотлъ идти.

Между тмъ, сани такъ и сновали по улиц. Ясь остановился. Одинъ прохожій толкнулъ его на край тротуара, другой окончательно столкнулъ его на мостовую. Подъзжали большія сани, запряженныя четверкою. Мальчикъ отскочилъ и, взглянувъ наверхъ, увидлъ гигантскую фигуру Христа, несущаго тяжелый крестъ. Христосъ протягивалъ къ нему руку, какъ бы говоря:

— Что ты тутъ длаешь?

Въ то же время у ногъ Христа онъ увидлъ отворенную дверь, въ которую онъ и вошелъ. Это былъ подвалъ церкви. Жилище мертвыхъ пріютило измученнаго ребенка.

Миновавъ короткій корридоръ, Ясь попалъ въ подвалъ, онъ выбралъ самый темный уголъ, услся на нижней ступени катафалка и приложилъ голову къ стн. Въ подвал стояло нсколько гробовъ съ трупами людей разнаго возраста и пола. По сосдству сироты покоилась какая-то женщина, немного дальше — маленькая двочка. Ясь вспомнилъ мать и Антосю, но только на одну минуту. Воспоминанія эти утомляли его теперь, ему было такъ хорошо сидть и отогрваться. Вскор онъ заснулъ. Когда онъ проснулся, онъ чувствовалъ себя бодре, вышелъ изъ церковнаго подвала и, чтобы развлечься, сталъ глазть на выставки магазиновъ. Въ одномъ магазин были выставлены наряды, въ другомъ золотыя вещи, въ третьемъ фрукты, въ четвертомъ игрушки… Дольше всего онъ остановился передъ чайнымъ магазиномъ, въ окн котораго красовался фарфоровый китаецъ, кивавшій головою и высовывавшій языкъ.

Игрушка эта его позабавила, и онъ сталъ размышлять о томъ, каковъ долженъ быть механизмъ внутри, какъ вдругъ услышалъ смхъ:

— Хи-хи-хи!

За нимъ стоялъ какой-то рабочій, одтый чуть ли не въ лохмотья, и, вперивъ дикій взглядъ въ лицо китайца, смялся, но такимъ страшнымъ смхомъ, что Ясь убжалъ во весь духъ.

— Отчего только ему и мн понравилась эта игрушка? думалъ мальчикъ.— Отчего онъ такой бдный, а смхъ у него такой страшный… Что онъ сегодня лъ?.. Гд будетъ спать?..

Гд будетъ спать?.. О, Боже! Да вдь ему самому негд было пріютиться!

И онъ снова началъ скитаться. Постепенно закрывались магазины, движеніе на улицахъ стихало, огни тухли. Иногда, на разстояніи нсколькихъ сотъ шаговъ слышались шаги только одного прохожаго или громкое званье дворника. Стукъ извощиковъ доносился откуда-то издалека. Наконецъ, все стихло. На отдаленной башн пробилъ часъ, а во всей улиц видны были огни только въ двухъ окнахъ.

— Какъ мн быть? шепталъ Ясь.— Какъ мн быть?

Большой и оживленный городъ въ ночную тишину вызываетъ даже у взрослыхъ совершенно особое чувство. Ясь ощущалъ такой страхъ, что не ршался тронуться съ мста, собственные шаги пугали его. Онъ прислонился къ фонарному столбу и, заломивъ рученки, простоналъ:

— Я одинъ!..

Онъ преувеличивалъ. Недалеко отъ него сидла какая-то женщина, прислонившись къ стн. Онъ только теперь ее замтилъ при колеблющемся свт фонаря.

— Кто тутъ? спросилъ онъ.

— Это я съ ребенкомъ! отвтила испуганная женщина.— Я ничего дурного не сдлала…

— Ночуете здсь?

— Да, отдыхаемъ. До дому далеко.

Ясь слъ около нея.

— Вы изъ этого дома? спросила женщина, въ свою очередь.

— Нтъ! отвтилъ тихо Ясь.

— Можетъ быть, опоздали на поздъ?

Мальчикъ ничего не отвтилъ.

— Тепло стало на двор, сказала она еще, прислонила голову къ стн и закрыла глаза.

Ребенокъ не просыпался. Ясь дотронулся до его голой рученки и вздрогнулъ. Она была такая же морщинистая и холодная, какъ тотъ птенчикъ, который околлъ по его вин. Онъ вспомнилъ прекрасное, круглое гнздышко и невольно сравнилъ его съ тми лохмотьями, на которыхъ покоился птенчикъ рода человческаго.

Вскор среди города, на лстниц, покрытой замерзшею грязью, сострадательный сонъ, врачъ страждущихъ, убаюкалъ трехъ несчастныхъ, лишенныхъ крова и пристанища.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На другой день, съ ранняго утра Ясь опять сталъ слоняться по улицамъ. Къ двнадцати часамъ онъ добрался до Вислы, гд на большомъ двор, окруженномъ скученными деревянными домами, онъ увидлъ какую-то странную личность, сидвшую на камн и точившую складной ножикъ съ выраженіемъ такого равнодушія и скуки, которому могъ бы позавидовать любой аристократъ. То былъ подростокъ, которому на видъ можно было дать отъ шести до двадцати лтъ. На немъ былъ одтъ солдатскій мундиръ, покрытый прорхами въ мстахъ незапачканныхъ и лишенный пуговицъ, воротника и одной полы. Голову его украшала фантастическая гарибальдійская шапка, на лвой ног у него былъ штиблетъ, на правой сапогъ безъ голенища. Онъ былъ очень малъ ростомъ, худъ, съ желтымъ лицомъ, рдкими волосами и краснымъ носомъ настоящаго пьяницы. Когда-то Антекъ (такъ звали эту личность) былъ на хорошей дорог: исполнялъ онъ функціи разнощика газетъ, но съ тхъ поръ, какъ онъ попробовалъ продавать экземпляры за собственный счетъ, литература потеряла въ немъ труженика.

Вотъ уже нсколько часовъ, какъ Антекъ страшно скучалъ. Во-первыхъ, ему нечего было сть, а, во-вторыхъ, ему недоставало общества. Поэтому онъ очень обрадовался Яс.

— Эй, мальчишка, пойди сюда! крикнулъ онъ.

Ясь нершительно приблизился и остановился въ нсколькихъ шагахъ отъ уличнаго мальчишки.

— Чего ты хочешь? спросилъ его Антекъ.

— Я хотлъ просить, чтобы мн дали какую-нибудь работу, отвтилъ Ясь посл минутнаго колебанія.

— А откуда ты взялся? разспрашивалъ Антекъ, подозрительно оглядывая приличный костюмъ сироты.

— Изъ города.

Этотъ отвтъ нсколько успокоилъ уличнаго мальчишку. Онъ продолжалъ свои разспросы:

— Зачмъ теб работа?

— сть хочу.

— Фью-фью! засвистлъ Антекъ, а потомъ прибавилъ:— ты могъ бы продать свой сюртукъ: хватило бы намъ обоимъ на цлую недлю.

— Нтъ, лучше работать, шепнулъ Ясь.

Антекъ закрылъ свой ножикъ, сунулъ его въ карманъ и задумался.

— А, можетъ быть, ты поступишь ко мн на службу? сказалъ вдругъ Антекъ, нахально глядя на Яся. При этомъ онъ всталъ и пріосанился.

— А ты кто такой? спросилъ удивленный Ясь, улыбаясь, хотя ему и хотлось скоре заплакать.

Этотъ вопросъ, очевидно, оскорбилъ уличнаго мальчишку, почесавъ себя тамъ, гд долженъ былъ быть воротникъ, онъ отвтилъ съ достоинствомъ:

— Знаешь ты, капуста, что черезъ мои руки прошло уже съ десятокъ такихъ дураковъ, какъ ты? Кто я такой? Наймись только ко мн и будешь сытъ, а ночлегъ я дамъ теб такой, что будешь потть даже въ трескучіе морозы.

— Хорошо, попробую, сказалъ Ясь, подумавъ немного.

— Ну, такъ дай руку! вскричалъ уличный мальчишка и прибавилъ:— ступай за мной и увидишь, что я за человкъ!

Они миновали нсколько незастроенныхъ переулковъ и подошли къ землянк, окруженной полуразвалившимся заборомъ. Тутъ Антекъ веллъ подождать Яс, а самъ вошелъ во дворъ.

На двор стояла тележка и лежала большая куча песку, а около нея, точно часовой, расхаживалъ дюжій мужикъ, весь рыжій и въ тулупчик. Лицо его выражало стоическое спокойствіе, но не отличалось умомъ.

Аптекъ подкрадывался къ геркулесу, какъ лисица, имя, очевидно, основаніе его опасаться. Онъ остановился почти у самой калитки и крикнулъ:

— Ваше благородіе! Бон-Джуръ!

Мужикъ повернулся, внимательно посмотрлъ на Антека и, сдвинувъ шапку на затылокъ, отвтилъ:

— Понемногу!

— А отдалъ вамъ мшки этотъ мазурикъ, Валекъ? спросилъ Антекъ.

— Ты — самъ мазурикъ. Ты продалъ мшки за рюмку водки, хотя они не были твоими.

Этотъ отвтъ нсколько успокоилъ уличнаго мальчишку, который сталъ медленно подвигаться къ середин двора, говоря:

— Брешетъ, какъ собака!.. Чтобы мн околть!.. Самъ вырвалъ у меня мшки и поставилъ мн такой фонарь, что мн пришлось идти къ доктору… Клянусь Богомъ! Чтобы мн не дожить до утра!

Тупоумный мужикъ не зналъ, врить ли или не врить Антеку, который, между тмъ, приблизился къ куч песку и, ткнувъ въ нее ногою, сказалъ со вздохомъ:

— Еслибы у меня были мшки… Эхъ!.. Вмигъ я вамъ продалъ бы эту кучу.

— Оставь что-нибудь въ залогъ, такъ я теб дамъ мшки.

— У-у! Шутите, говорилъ Антекъ, всунувъ руки въ рукава и переминаясь съ ноги на ногу.— У меня нтъ рубахи, а вы хотите залога.

— А куда ты ее двалъ? спросилъ мужикъ съ любопытствомъ.

— Потерялъ на Краковскомъ Предмсть. Какъ снялъ пальто, такъ она, подлая, свалилась у меня съ плечъ, такъ что никакъ не могъ уже ее наладить.

Мужикъ, почесавъ затылокъ, сказалъ:

— Вотъ такъ штука! Мшки я теб бы далъ, еслибы зналъ, что ты ихъ у меня не стащишь!

— Я — честный человкъ! крикнулъ обиженный Антекъ.— Разв я не имлъ дла съ порядочными людьми? И съ какими еще!

— Ну, ну! пробормоталъ мужикъ и направился къ землянк.

— Притащите и веревку: не носить же въ зубахъ!

— Такъ у тебя и веревки нтъ? удивился мужикъ, качая головою.

— Откуда мн ее взять! возразилъ Антекъ нахально.— Вдь аукціона въ ломбард еще сегодня не было.

Нсколько минутъ спустя, мужикъ, наполнивъ пескомъ два мшка, взвалилъ ихъ Антеку на спину, замтивъ ему на дорогу:

— Пропади ты у меня только или купи песокъ у другихъ, то такъ тебя отблагодарю, что зубы у тебя выростутъ за ушами!

— И-и! крикнулъ Антекъ на прощанье, подавая въ тоже время сигналъ Яс. Когда сирота подошелъ, Антекъ взвалилъ мшки на его плечи, сказавъ:

— А что, со мной заработка у тебя не будетъ?

— Что же мн съ этимъ длать? спросилъ удивленный Ясь.

— Какъ что? Будешь носить за мною песокъ, а я буду кричать…

Вслдъ затмъ на дворахъ, въ окрестностяхъ ерусалимской Аллеи и Новаго Свта, раздавался пронзительный крикъ Антека:

— Песокъ б-лый, б-лый, ви-слян-скій!

Крику этому вторилъ неувренный голосъ Яся.

Таковы были результаты воспитанія сострадательнаго филантропа.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Спустя часъ посл ухода Антека и Яся, на дворъ продавца песка прибжалъ, весь запыхавшись, какой-то человкъ и прерывавшимся отъ волненія голосомъ сталъ разспрашивать его:

— А не видлъ ли ты мальчика въ черномъ пальто и въ шапк съ козырькомъ.

— Нтъ, не видлъ, отвтилъ продавецъ песка.

— Красивый такой мальчикъ, тихій… Охъ, какъ я запыхался!.. Называется Ясемъ.

— И во сн не видлъ такого, пробормоталъ сердито мужикъ.

— Позволь мн отдохнуть здсь немного. Ты наврно его видлъ: такой славный мальчикъ… Хозяинъ сказалъ, что онъ его обокралъ, а онъ даже и иголки не возьметъ… Охъ, какъ я усталъ!.. Если онъ придетъ, то спроси, не Ясь ли онъ, и скажи ему, что укралъ Андрюшка и что я его ищу по всей Варшав.

— Не ладно у этого человчка въ голов! подумалъ продавецъ песка.

— Скажи это ему, и Богъ тебя вознаградитъ…

Съ этими словами онъ вскочилъ и побжалъ, какъ собака, которая ищетъ своего господина. Выбжавъ на улицу, онъ еще разъ остановился и крикнулъ черезъ заборъ:

— Не забудь, что я теб сказалъ… Его зовутъ Ясемъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Накричавшись до хрипоты и продавъ не мало песку, Антекъ и прислуживавшій ему Ясь купили себ подъ вечеръ бутылку пива, булокъ, сколько влзло въ карманъ, и полфунта колбасы. Затмъ они отправились въ уединенную улицу и поужинали. Во время ужина Антекъ произнесъ слдующій спичъ:

— Знаешь, бродяга, что тотъ мужикъ, у котораго мы взяли мшки, когда узнаетъ, что мы покупали песокъ у другихъ, захочетъ намъ ребра посчитать… Но не бойся, я постою за насъ!.. Ого, говорю теб, что еслибы я принялся за него, то не усплъ бы онъ оглянуться, какъ уже лежалъ бы на земл. Ого, я такъ люблю драться, какъ жидъ танцовать! У меня такая сила, что не боюсь даже солдата съ ружьемъ!

— Отчего же ты не носишь песку? спросилъ Ясь.

— Э!.. Я только въ драк силенъ. Впрочемъ, я такъ какую-нибудь работу не люблю. Когда я носилъ газеты, то мн говорили: еслибы, Антекъ, ты не былъ такимъ мошенникомъ, то изъ тебя вышелъ бы человкъ, но я пустилъ газеты въ трубу!.. Это отнимаетъ время! Ну, пойдемъ гулять!

И они начали слоняться по улицамъ, отыскивая себ ночлегъ. Въ одиннадцатомъ часу они, по указанію Антека, перелзли черезъ заборъ въ какой-то уединенной улиц и тутъ же увидли пустую бочку изъ подъ сахара.

— А что? Вотъ теб и ночлегъ! шепнулъ Антекъ, влзая первый въ бочку.

— Ради Бога! отвтилъ Ясь.— А если насъ здсь найдутъ?

— Ну, такъ что же! Ничего я не укралъ, никого я не убилъ… Что мн могутъ сдлать! отвтилъ Антекъ.

Съ тяжелымъ сердцемъ Ясь послдовалъ за Антекомъ и погрузился въ сырую, полусгнившую и вонючую солому. Но утомленіе взяло свое, и Ясь заснулъ такъ же крпко, какъ нкогда въ раздвижной кроватк, убаюкиваемый шепотомъ материнской молитвы.

На другой день былъ Новый Годъ. Антекъ, который проснулся съ птухами, тотчасъ же составилъ планъ дйствія.

— Вотъ что мы сегодня сдлаемъ, сказалъ онъ.— Будемъ ходить съ поздравленіями. Ясь, дай мн свое пальто и шапку!

— А въ чемъ же я самъ останусь? спросилъ Ясь съ негодованіемъ.

— Въ моемъ мундир! Что же, разв онъ не приличенъ? продолжалъ Антекъ, указывая на цльный рукавъ.— Ну, снимай, а если не хочешь, то я сейчасъ пойду въ участокъ и донесу, что ты — бродяга.

Услыхавъ это, Ясь испугался. Онъ почувствовалъ, что уличный мальчишка держитъ его въ рукахъ. Напрасно онъ угрожалъ и просилъ. Ничто не помогало. Подлый Антекъ почти насильно снялъ съ него пальто, штаны и ботинки и, злобно смясь, бросилъ ему свои отвратительныя лохмотья. Затмъ, онъ веллъ ему вечеромъ ожидать его на извстной имъ обоимъ улиц, около кабака.

Этотъ день показался бдному Яс безконечно длиннымъ, тмъ боле, что Антекъ оставилъ ему только черствый кусокъ хлба. Вернулся уличный мальчишка только въ восьмомъ часу вечера, и хотя онъ не принесъ Яс ничего пость, но самъ былъ очень веселъ, даже просто пьянъ…

— Говорю теб, хвастался онъ:— все пошло, какъ по маслу!.. Я вралъ везд, что я изъ ‘Курьерка’… Дло въ томъ, что я по дорог захватилъ у одного мальчишки поздравленія… У меня есть еще…

Онъ не кончилъ, такъ какъ въ эту минуту его схватили дв мощныя руки и подняли на воздухъ.

— Ради Бога! Спаси, Ясь! кричалъ Антекъ.

— Ну, задамъ я теб теперь! сказалъ продавецъ песка, такъ какъ это былъ онъ.

— Ваше благородіе! Голубчикъ! кричалъ уличный мальчишка:

— А гд мшки? А гд веревка? А гд песокъ? Не обманывай честныхъ людей! Не воруй!

И каждая изъ этихъ сентенцій сопровождалась свистомъ ремня и ударами, куда попало. Продолжалось это съ небольшими перерывами боле четверти часа.

Между тмъ, Ясь, понявъ въ чемъ дло, бжалъ во весь духъ по направленію къ Краковскому Предмстью, открещиваясь въ душ отъ службы у Антека, отъ ночлега въ бочк и даже отъ своего платья. Онъ не зналъ что съ нимъ будетъ, но предпочиталъ тюрьму и даже смерть обществу такихъ людей, какъ Антекъ.

Термометръ уже нсколько дней держался выше нуля, на двор было довольно тепло, снгъ и ледъ стаяли. Когда Ясь бжалъ, на городъ опустился густой туманъ. Фонари въ этомъ густомъ туман казались висвшими въ воздух красноватыми огоньками. Движеніе на улицахъ, по случаю Новаго Года, было незначительное и постепенно уменьшалось.

Въ десять часовъ туманъ сталъ подниматься, и въ то же время пошелъ довольно сильный дождь. Какъ только пошелъ дождь, Ясь сталъ замчать, что шляпа и мундиръ Антека, до сихъ поръ довольно твердые, стали быстро мякнуть. Вдругъ онъ почувствовалъ на спин большую каплю дождя, а когда онъ отряхнулся, то капля эта спустилась внизъ по спинному хребту. Дырявые сапоги стали наполняться грязью. Онъ почувствовалъ легкій ознобъ.

Дождь, между тмъ, все усиливался, и улицы окончательно опустли. Ясь переходилъ изъ одной подворотни въ другую, ища защиты отъ дождя, который упорно его преслдовалъ.

— О, Боже, спаси меня! шепнулъ мальчикъ, нсколько разъ покружился на мст и опять побжалъ впередъ.

Ему казалось, что хуже того, что онъ испыталъ, ничего уже не можетъ быть. Но теперешнее его положеніе оказалось еще хуже. Онъ спасался уже не отъ людей, а отъ природы. Онъ бжалъ, самъ не зная куда, преслдуемый дождемъ, втромъ и голодомъ.

Въ первомъ часу ночи онъ бросился, измученный безсмысленною бготнею, на какую-то лстницу. Ему было такъ холодно, что онъ щелкалъ зубами, но голова у него горла. Съ нимъ сдлалось головокруженіе, и онъ не то заснулъ, не то впалъ въ обморокъ.

Когда онъ опять пришелъ въ себя, онъ удивился, чувствуя, что страданія его прекратились. Во рту только у него было очень сухо, но въ то же время онъ чувствовалъ какое-то пріятное успокоеніе, и голова у него было свжа. По временамъ онъ не могъ дать себ отчета, гд онъ. Ему казалось, что онъ сидитъ въ комнат у матери. Швейная машина опять монотонно шумла, и лампа горла, какъ прежде.

Это не лампа, а уличный фонарь, это не шумъ швейной машины, а громкое журчанье воды!

Ясь протеръ глаза, улыбаясь, сталъ смотрть, какъ идетъ дождь, прислушиваться, какъ журчитъ вода, и снова началъ мечтать. Ему показалось, что онъ слышитъ шумъ мельницы, и онъ вспомнилъ, что въ одномъ изъ кустовъ сада у него спрятана удочка.

— Пойду къ пруду ловить рыбу!.. произнесъ онъ.

Онъ снова опомнился и сообразилъ, что это шумитъ не мельница. Но бредъ взялъ свое. Вотъ и садъ: какъ хорошо пахнетъ!.. Вс деревья въ цвту, и какъ жарко! Онъ вспомнилъ, что въ погреб стоитъ холодное молоко въ горшкахъ. Онъ пошелъ туда напиться и засталъ тамъ всхъ дтей: Антосю, Маню, Катю, Осю. Онъ такъ имъ обрадовался, что захлопалъ въ ладоши, но въ то же время убдился, что они его не замчаютъ.

— Ну, не притворяйтесь! вскричалъ онъ.— Дайте мн лучше немного молока: я очень усталъ.

Но дти его не слыхали и выбжали изъ погреба, а онъ побжалъ за ними. Онъ разсердился, что они не обращаютъ на него вниманія и хотлъ пожаловаться матери:

— Мама, мама!

Но онъ никакъ не могъ найти матери, которая нарочно скрывалась отъ него. Эти поиски страшно его раздражали, онъ протянулъ руки и бросился впередъ.

Тутъ онъ опять очнулся и убдился, что онъ на улиц. Дождь немного унялся. Онъ вспомнилъ бредъ, но не могъ никакъ дать себ отчета: тотъ самый ли онъ Ясь, который бгалъ нкогда по саду и по лугамъ, убжалъ отъ Дурскаго и продавалъ съ Антекомъ песокъ? Онъ чувствовалъ, что съ нимъ произошло что-то необыкновенное и что ему угрожаетъ какая-то большая опасность. Въ эту минуту ему вдругъ пришло на умъ слово: смерть…

Смерть ночью, въ пустынной улиц, въ грязи, вдали отъ всякаго живого существа, съ которымъ можно было бы проститься или на которое можно было бы, по крайней мр, бросить послдній взглядъ, какъ это ужасно!.. Вокругъ столько людей, но никто не подумаетъ о томъ, что въ нсколькихъ шагахъ находится бдный ребенокъ, которому суждено умереть!..

Имъ овладло отчаяніе, онъ собирался уже постучать въ дверь и крикнуть: ‘Спасите! сжальтесь!..’ Но этотъ порывъ тотчасъ же прошелъ, и Ясь опять отправился въ путь. Онъ уже не чувствовалъ себя. Ноги машинально его несли, куда? Врно туда, откуда никто не возвращается.

Такимъ образомъ, онъ очутился въ ерусалимской Алле и шелъ посреди улицы, прямо къ Висл, вознося къ небу душу, исполненную тоски и невыразимой тревоги.

XII.
Старый другъ.

Рапацкій пріхалъ въ Варшаву въ сочельникъ Новаго Года. Онъ остановился въ ‘Польской Гостинниц’ и, не теряя ни минуты времени, отправился къ дому, гд жилъ, по словамъ Яся, Жилинскій.

— Здсь живетъ панъ Жилинскій? спросилъ онъ дворника.

— Здсь, въ бель-этаж, но, надо полагать, его дома нтъ, потому что онъ только-что вышелъ.

Шляхтичъ сунулъ руку въ карманъ, а дворникъ снялъ шапку.

— Не знаешь ли, мой другъ, продолжалъ Рапацкій:— не живетъ ли у него мальчикъ, котораго зовутъ Ясемъ?

— Ага! Это тотъ, у котораго мать лтомъ умерла съ голоду? Онъ жилъ тутъ, но теперь онъ у портного, у Дурскаго, и никогда здсь не бываетъ.

Услыхавъ о голодной смерти, шляхтичъ вздрогнулъ, потомъ спросилъ адресъ портного и, давъ дворнику на чай, веллъ извощику хать къ Дурскому.

Въ ‘магазин готовыхъ платьевъ’ онъ засталъ только знакомую намъ дородную даму. Когда онъ спросилъ ее объ Яс, та, заломивъ руки, крикнула:

— Ахъ, Господи Боже! Вотъ несчастье! Представьте себ, что этотъ подлый Андрюшка, вонъ тотъ, который прячется за шкафомъ, обокралъ насъ, а мой мужъ наклепалъ на Яся! Ну, и представьте себ, что бдный мальчикъ сбжалъ!.. А я такъ его любила! Я была просто безъ ума отъ него, ей Богу!..

— Хорошо, хорошо, сказалъ гнвно шляхтичъ:— но гд онъ теперь?

— Въ томъ-то и дло, что мы не знаемъ! простонала испуганная Дурская.— Почемъ я знаю, можетъ быть, онъ утопился или застрлился?!

— А, чтобъ вамъ околть! крикнулъ шляхтичъ, топнувъ ногою.— Такъ вы такъ заботитесь о сиротахъ въ Варшав?

— Ахъ, дорогой, милый господинъ! стонала Дурская, съ тревогою посматривая на толстую трость гостя.— Это мой, будто бы, мужъ виноватъ, а не я, несчастная! Я изъ другого званія, e-Богу, и могла выйти за чиновника…

— Гд же вашъ мужъ? крикнулъ шляхтичъ.

— Ахъ, онъ пошелъ искать Яся и подлаго Паневку… Андрюшка, сбгай-ка за круж… за хозяиномъ, хотла я сказать…

Мальчишка бросился въ дверь и тотчасъ же привелъ хозяина, который былъ не твердъ на ногахъ и блдне обыкновеннаго, но у котораго носъ, попрежнему, былъ очень красный.

— Гд Ясь? коротко спросилъ шляхтичъ.

Дурскій взглянулъ на испуганное лицо жены, зашатался сильне на ногахъ и смиренно отвтилъ:

— Сбжалъ, сбжалъ, какъ я его любилъ, какъ родного сына… Теперь я ищу его по цлымъ днямъ, но… сегодня я встртилъ трехъ петербургскихъ купцовъ здсь, напротивъ, въ пивной, и…

— Отплачу же я вамъ, почтеннйшіе, подождите! пробормоталъ шляхтичъ и выбжалъ изъ магазина, хлопнувъ дверью.

— Опоздалъ! Богъ, видно, не принимаетъ моей жертвы, шепталъ онъ, направляясь къ ратуш. Когда онъ туда пришелъ и потребовалъ, чтобы полиція разъискала Яся, одинъ изъ чиновниковъ отвтилъ:

— Мальчика этого уже разъискиваютъ… Вчера былъ здсь какой-то мастеровой, Паневка, и оставилъ подробное описаніе его наружности. Лицо — круглое, волосы — свтлые… Одтъ былъ въ черное пальто и въ шапк съ козырькомъ… Особыхъ примтъ не иметъ.

— Да дло не въ особыхъ примтахъ, а въ мальчик! отвтилъ шляхтичъ и, общавъ награду тому, кто найдетъ Яся, ушелъ себ, бормоча:

— Интересно знать, кто этотъ Паневка?.. Мастеровой, но почтенный человкъ!

Онъ сталъ обходить вс церкви, требуя, чтобы сдлано было заявленіе объ исчезновеніи мальчика. Ксендзы любезно согласились на. это требованіе, прибавляя, что ихъ объ этомъ уже просилъ какой-то человкъ съ большой головой.

— Это, должно быть, расторопный малый! подумалъ Рапацкій о Паневк, не зная, что тотъ кроитъ великолпно, но глупъ, какъ пробка.

Вернувшись въ гостинницу, Рапацкій кинулся на постель, усталый и опечаленный. Онъ чувствовалъ, что состраданіе превратилось въ сильную любовь къ сирот.

На другой день Рапацкому изъ полиціи дали знать, что Ясь, по всей вроятности, утопился, потому что въ то время, когда разошелся ледъ на Висл, слышали крикъ. Рапацкій тотчасъ же отправился въ ратушу, чтобы навести точныя справки. По его просьб, разослали телеграммы во вс участки. Изъ отвтовъ оказалось, что ледъ, дйствительно, разошелся между Варшавой и Прагой и что именно въ эту минуту слышался крикъ, но что крикъ этотъ исходилъ не изъ устъ Яся, а былъ поднятъ нкоею Магдаленою Робачекъ, которую избилъ мужъ ея, Валентинъ Робачекъ, не отличавшійся трезвымъ поведеніемъ.

Когда вс сомннія были столь удовлетворительнымъ образомъ разсяны, шляхтичъ въ отчаяніи вышелъ изъ ратуши и въ теченіи нсколькихъ часовъ слонялся по улицамъ, не находя себ нигд покоя. Наконецъ, въ седьмомъ часу вечера, онъ ршился вернуться въ гостинницу.

Еслибы онъ въ это время внимательне посмотрлъ вокругъ себя, то замтилъ бы обнищалаго мальчика, который, подпрыгивая и поминутно дуя въ замерзшія руки, забгалъ ему то съ лвой, то съ правой стороны и заглядывалъ ему въ глаза съ выраженіемъ невыразимаго безпокойства.

Но шляхтичъ не обращалъ на мальчика никакого вниманія и шелъ въ глубокой задумчивости. Онъ миновалъ нсколько улицъ, дошелъ до гостинницы, взошелъ на лстницу и отворилъ свой нумеръ.

Когда онъ, зажегши свчку, повернулся къ отворенной двери, чтобы ее закрыть, онъ замтилъ какую-то дрожавшую кучку лохмотьевъ, которая вдругъ опустилась къ его ногамъ. Въ то же время онъ почувствовалъ, что кто-то цлуетъ ему колни и, среди стоновъ и рыданій, онъ разобралъ слова:

— Дорогой мой! Милый мой!

У шляхтича сердце перестало биться. Онъ схватилъ ребенка, поднялъ его, всмотрлся въ его истощенное лицо и вскричалъ:

— О, Ясь, сколько горя ты мн причинилъ!

Это дйствительно былъ Ясь, грязный, измученный, голодный. Кто же привелъ его сюда? Должно быть, та же сила, которая указываетъ перелетнымъ птицамъ врный путь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

3-го января, одинъ изъ учениковъ Дурскаго встртилъ Паневку на улиц въ ужасномъ вид. Закройщикъ былъ такъ пьянъ, что еле держался на ногахъ.

— А знаешь, обратился къ нему ученикъ: — что Ясь вчера нашелся?

— Что ты врешь?

— Да, да, нашелся у какого-то шляхтича въ ‘Польской Гостинниц’, отвтилъ ученикъ.

У Паневки заискрились глаза. Хмль у него прошелъ, онъ выпрямился и во весь духъ побжалъ къ гостинниц, гд кинулся къ швейцару и спросилъ:

— Гд Ясь? Гд тотъ мальчикъ, котораго взялъ шляхтичъ?

— А вамъ какое дло?

— Скажите: гд онъ? умолялъ Паневка, хватая швейцара за руку.

— Ухалъ уже на почту съ тмъ бариномъ! отвтилъ привратникъ, желая поскоре отдлаться отъ навязчиваго мастерового.

Закройщикъ бросился къ почт. Когда онъ приближался къ ней, онъ услышалъ звукъ рожка. Онъ оглянулся. Мимо него прохалъ дилижансъ, въ глубин котораго онъ увидлъ блдное лицо Яся.

Паневка собрался съ силами и побжалъ за дилижансомъ, разстояніе не увеличивалось и составляло всего шаговъ тридцать — сорокъ.

— Не догоню! думалъ Паневка, чувствуя, что онъ каждую минуту можетъ упасть.

На мосту, вслдствіе скопленія экипажей, дилижансъ похалъ медленне. Паневка значительно приблизился и крикнулъ, что было мочи:

— Ясь, Ясь!

— Не дозволяется кричать на улиц! послышался оффиціальный голосъ.

Закройщикъ бжалъ еще нсколько секундъ, продолжая кричать:

— Ясь!.. Ясь!

Вдругъ лошади пустились крупною рысью, Паневка окончательно выбился изъ силъ, остановился и, весь запыхавшись, сталъ смотрть вслдъ за удалявшимся дилижансомъ.

— И даже не посмотрлъ на меня!.. шепнулъ онъ жалобно. Онъ также былъ сирота.

<Перевод Р. И. Сементковского>

‘Отечественныя Записки’, No 8, 1881

СИРОТСКАЯ ДОЛЯ.

Болеслава Пруса.

I.Ясь узжаетъ къ роднымъ.

II.Ясь становится сыномъ гувернантки.

III.Ясь начинаетъ удивлять свою мать.

IV.Ясь съ матерью дутъ обзавестись собственнымъ хозяйствомъ.

V.Что случилось въ Варшав.

VI.Типъ почтеннаго человка.

VII.Внезапная перемна.

VIII.Новый другъ.

IX.Продлка благонравнаго Андрюшки.

X.Послдствія письма.

XI.Покинутый.

XII.Старый другъ.

Читайте также:

I.
Ясь узжаетъ къ роднымъ.

II.
Ясь становится сыномъ гувернантки.

III.
Ясь начинаетъ удивлять свою мать.

IV.
Ясь съ матерью дутъ обзавестись собственнымъ хозяйствомъ.

V.
Что случилось въ Варшав.

VI.
Типъ почтеннаго человка.

VII.
Внезапная перемна.

VIII.
Новый другъ.

IX.
Продлка благонравнаго Андрюшки.

X.
Послдствія письма.

XI.
Покинутый.

XII.
Старый другъ.