Сирота
Сирота
Посмертный рассказ Г. де-Мопассана.
Перевод Е. Ильиной
Конец.
———————————————————————————-
Сирота, Мопассан Ги_Де, Год: 1883
Время на прочтение: 7 минут(ы)
М-lle Сурс взяла на воспитание этого мальчика в былые, очень грустные времена. Ей было тогда около тридцати шести лет, и она решила никогда не выходить замуж в виду своего уродства. Ребенком она упала с колен няньки, в камин, и ожоги страшно изуродовали ее лицо. Она не желала, чтобы па ней женились благодаря богатому приданому, и решила не выходить замуж.
Одна ее соседка, овдовев во время своей беременности, умерла в родах, не оставивши после себя ни гроша. М-lle Сурс приютила ребенка, взяла для него кормилицу, вырастила, воспитала, отдала в пансион, а затем, когда мальчику минуло 14 лет, она взяла его к себе, чтобы в ее одиноком доме было существо, привязанное к ней, чтобы было кому о ней позаботиться, усладить ее старость.
Она жила в маленьком именьице, около Ренна, и не держала теперь даже прислуги. Расходы по возвращении мальчика домой, больше чем удвоились, и ее трех тысяч франков не хватало на содержание троих.
Хозяйством и стряпней она запиналась сама, а за покупками и по поручениям ходил мальчик и он же работал в саду. Это был ласковый, кроткий ребенок, молчаливый и робкий. М-lle Сурс доставляло совершенно новое и глубокое удовольствие, когда ребенок ласкался к ней, целовал не пугаясь ее безобразия и называя тетей, обращался с нею как с. матерью.
Вечером они усаживались вдвоем у камелька, и старушка приготовляла для него разные лакомства. Иногда она грела вино и поджаривала сухарики, что являлось превкусной закуской перед отходом ко сну.
Часто садила она мальчика к себе на колени, ласкала и шептала ему на ухо нежные, страстные словечки. Она называла его ‘Цветочек мой, херувимчик, ангелочек, сокровище мое дорогое’. Он позволял себя ласкать и клал голову на плечо старухи.
Несмотря на свой пятнадцатый год, он казался ребенком, болезненным и хрупким, созданием.
Иногда М-lle Сурс брала его с собой в город к своим дальним родственницам, двум кузинам, вышедшим замуж за городских жителей. Это была ее единственная родня. Кузины на нее злились за то, что взяла приемыша, в виду надежды на наследство, но принимали всегда любезно, надеясь, что быть может на их долю что-нибудь останется, а может и вся третья часть, если наследство поделят поровну.
Она считала себя счастливой, очень счастливой, и целыми днями занималась своим сынком. Чтобы развить его ум, она начала покупать книги, и мальчик страстно привязался к чтению.
Он не садился больше по вечерам к ней на колени, а подсаживался со своим маленьким стуликом к огоньку и сразу же принимался за книгу. Лампа, стоявшая на краю, над самой его головой, освещала кудрявые волосы и часть лба. Мальчик не поднимал глаз, не шевелился, не отводя взора от книги п весь уходил в чтение, увлекаясь содержанием рассказа.
А приемная мать сидела напротив, наблюдая за ним пристальным, горячим взором, удивляясь его прилежанию, ревнуя к книге, чуть не готовая заплакать.
Иногда она произносила: ‘Дитя мое, ты утомишься, мое сокровище!’ в надежде, что он поднимет голову, и подойдет ее поцеловать. Но он даже ничего не отвечал, он не слышал ее голоса, не понимал, что она говорила. Кроме книги для него не существовало ничего на свете.
В течение двух лет он поглотил неисчислимое количество томов. Его характер совершенно изменился.
Он начал спрашивать у М-lle Сурс денег. Сперва она давала их очень часто, но когда его требования начали все возрастать, она стала отказывать ему в просьбах, потому что это была женщина расчетливая и энергичная и умела быть благоразумной, когда это требовалось.
Однажды вечером ему удалось у нее выпросить, с горячими мольбами, довольно значительную сумму, но когда через несколько дней он возобновил свои мольбы, она оказалась неумолимой и не уступила, отказав ему наотрез.
Казалось, он примирился с своей участью. Он снова стал тихим, спокойным, как в старые времена, и целыми часами сидел неподвижно, опустив глаза и погрузившись в мечты. Он перестал даже говорить с М-lle Сурс, отвечая на ее вопросы, короткими, точными фразами.
Он продолжал быть с ней ласков, окружал заботами, но никогда больше не целовал.
И вечером, когда они сидели вдвоем у камина, оба безмолвные и неподвижные, она начинала точно побаиваться его. Ей хотелось его расшевелить, заставить сказать что-нибудь, все равно что, только бы нарушить это мертвое молчание, страшное, точно ночной мрак в лесу. Но он словно не слыхал ее, и ее охватывал ужас беспомощного существа, после того, как на ее вопросы, предлагаемые пять, шесть раз сряду, не получалось в ответ пи одного звука.
Что с ним сталось? Что происходило в этом скрытном уме? И, пробыв в его обществе два-три часа, несчастная старуха чувствовала, что она готова сойти с ума, бежать куда-нибудь спасаться, чтобы избежать этого вечного немого уединения вдвоем, избежать какой-то неведомой опасности, назвать которую она бы не сумела, но инстинктивно чувствовала всем существом. И часто, оставаясь одна, старуха горько плакала.
Что с ним случилось? Стоило ей выразить какое-нибудь желание, он безропотно его выполнял. Нужно ей было что либо достать из города, он немедленно отправлялся. Ей положительно не на что было пожаловаться, конечно не на что! А все таки…
Еще прошел год. В таинственном характере молодого человека произошла новая перемена. Она ее сразу заметила, почувствовала, угадала. Каким образом? Да каким бы то ни было! но она чувствовала, что не ошибается. Однако, объяснить, какое изменение произошло в ходе мыслей этого странного юноши, она бы не сумела.
Ей казалось, что до сих пор он находился в каком-то сомнении, колебался, а теперь пришел к твердому решению. Эта мысль пришла ей в голову однажды вечером, когда она заметила его взгляд, устремленный на нее, пристальный, странный взгляд, какого прежде она никогда не замечала.
И с тех пор он стал преследовать ее этим взглядом, и ей хотелось куда-нибудь спрятаться от этих холодных глаз, устремленных на нее…
И целыми вечерами не сводил он с нее этого взгляда, отворачиваясь только тогда, когда измученная, выбившись из сил, она восклицала:
— Да не смотри же ты так на меня, дитя мое!
Тогда оп опускал голову.
Но только что она повертывалась, как чувствовала, что он глядит ей вслед тем же загадочными. взором, и всюду этот взор ее преследовал и мучил.
Иногда, гуляя по своему маленькому садику, она вдруг замечала своего приемыша, притаившегося в кустах, как будто готовя засаду. А когда она садилась у дверей с какой-нибудь работой, то замечала, что копавший до тех пор гряды юноша продолжая работать, наблюдал за ней хитрым потаенным взором.
Напрасно она его допрашивала:
— Да что с тобой, мой мальчик? В эти три года ты совсем изменился. Я тебя не узнаю. Скажи мне, что с тобой, о чем ты думаешь, умоляю, скажи?
И он неизменно ленивым, спокойным топом говорил одно:
— Ничего со мной не случилось, тетя!
А когда она слишком долго к нему приставала, умоляя:
— Голубчик! дитя мое! ответь же мне, ответь своей матери? Если бы ты знал, как ты меня огорчаешь, ты бы мне отвечал п не смотрел бы на меня так! Может, у тебя какое-нибудь горе? Скажи мне, я постараюсь тебя утешить…
Он повертывался и уходил медленным шагом, бормоча:
— Да уверяю тебя, ничего такого нет…
Оп мало вырос и походил на мальчика, хотя черты лица выдавали уже мужчину. Они были и грубы, п в то же время неопределённы. Вообще, он казался каким-то недоразвитым, точно недоносок, с еле намеченными линиями, и производил тревожное впечатление таинственного, необъяснимого существа. Это была скрытная непроницаемая натура, вечно погруженная в какую-то отвлеченную, но деятельную работу мысли, работу тревожную и опасную.
М-lle Сурс все это чувствовала п почти не спала от страха и тоски. Ее преследовал холодный ужас, мучили кошмары. Она запиралась на ключ в спальне и баррикадировала двери, под влиянием непреодолимой боязни чего-то ужасного.
Чего же она так боялась?
Она сама этого не знала.
Ее мучила боязнь всего, — и ночи, и самых стен, и теней, бросаемых занавесами окон, освещенных луной, а главное, и больше всего остального, — она боялась его!
Почему?
Что ей внушало страх? разве она могла это сказать?..
По жить так больше она была не в силах! Она чувствовала, что ей грозит, над ней повисла какая то беда и беда страшная!
Однажды утром она потихоньку, скрываясь от него, ушла в город к своим кузинам. Она рассказала им все, задыхаясь от ужаса. ее родственницы вообразили, что она сходить с ума и старались ее успокоить.
Она проговорила:
— Если-бы вы знали, как он на меня смотрит с утра до ночи! Он не отводит от меня глаз! Иногда мне хочется кричать о помощи, позвать соседей, так мне делается страшно! Но что бы я им сказала? Он мне ничего не делает, он только на меня смотрит!
— Быть может он бывает иногда груб? Говорит вам дерзости? — допрашивали кузины.
— Да нет же, никогда! Оп делает все, что я хочу. Он и работает, и прекрасно себя ведет, а я все-таки пропадаю со страху. У него есть что-то в голове, есть, я в этом убеждена… уверена. И больше оставаться с ним одна я не могу и не хочу.
Испуганные родственницы уговаривали ее, представляли, что это всех поразит, что никто не поймет ничего, а все станут удивляться ее фантазиям.
Наконец, они посоветовали ей на время скрыть свои страхи и планы, но не отговаривали от переезда в город. Это давало им надежду на получение всего наследства.
Они даже обещали ей помочь в продаже дома и подыскать другой в городе, поближе к ним.
M-lle Сурс вернулась домой. Но она так была расстроена, что малейший шум заставлял ее вздрагивать и ничтожное волнение вызывало дрожь в руках.
Два раза еще ходила она к своим родственницам, твердо решившись не оставаться в своем уединенном убежище. Наконец она нашла в предместье маленький домик, подходящий к ее вкусам, и купила его, тщательно скрывая свою покупку.
Контракт был подписан во вторник утром, и M-lle Сурс провела весь день в приготовлениях к переезду.
Она поехала домой из города в восемь часов вечера, в дилижансе, проходившем неподалеку от ее дома. Кондуктор высадил старуху на обычном месте и, уезжая, хлопнув бичом по лошадям, крикнул:
— Добрый вечер, M-lle Сурс, покойной ночи!
Она отвечала с дороги:
— Добрый вечер, дядя Жозеф.
На другое утро в семь часов тридцать минуть, почтальон, разносивший письма, заметил на тропинке, у поворота с большой дороги, лужу совершенно еще свежей крови. ‘Верно, у какого-нибудь пьяницы кровь носом шла’, — подумал он. Но в десяти шагах далее он увидал носовой платок, смоченный также кровью. Он его поднял, платок был тонкий, полотняный. Затем его внимание было привлечено каким-то странным предметом, лежавшим в канаве.
Там, на травянистом дне, лежала M-lle Сурс с перерезанным горлом.
Через час вокруг трупа собрались жандармы, следователь и прочие власти.
Приглашенные в свидетельницы кузины рассказали о страхах старой девы и об ее последних планах.
Приемыша арестовали. Со смерти его приемной матери он не переставал плакать с утра до ночи, погруженный, по крайней мере по наружности, в самое глубокое отчаяние.
Он доказал, что вечер, до одиннадцати часов, он просидел в кафе. Это подтвердили десять человек, находившиеся там до его ухода.
А так как кучер дилижанса объявил, что высадил убитую у поворота между половиной десятого и десятью, то ясно, что преступление должно было быть совершено не позже десяти, так как она успела сделать только несколько шагов по тропинке, ведущей к дому.
Обвиняемого выпустили на свободу.
По духовному завещанию, сделанному уже очень давно, и хранившемуся у нотариуса в Ренне, приемыш оказался единственным наследником.
Местные жители долго его сторонились, продолжая подозревать преступление. Его дом, дом убитой, считался проклятым домом, и его старательно обходили. Наследника тоже обегали.
Но он оказался таким добрым малым, таким простодушным, откровенным человеком, что ужасные подозрения мало-помалу рассеялись. Он был очень щедр, услужлив и разговорчив со всеми, до самых низших, не уставая беседовать, о чем угодно.
Первым раскаялся в своих подозрениях нотариус Рамо, подкупленный приветливой словоохотливостью сироты.
Однажды, на обеде у сборщика податей, он объявил:
— Такой веселый и болтливый малый не может иметь на душе такого страшного преступления.
Это навело на мысль присутствовавших на обеде. Начали припоминать его поведение, вспомнили о том, как охотно он вступал в разговоры, как часто, он останавливал проходящих и зазывал к себе в дом, чтобы поделиться в долгой беседе своими мыслями. Вспоминали и о том, что у него всегда наготове острое словцо, чем он перещеголял даже жандармского поручика, что трудно оставаться серьезным в его присутствии.
И вскоре перед ним открылись все двери.
И теперь, в настоящее время он состоит мэром своей общины.
Источник текста: журнал ‘Вестник моды’, 1900, No 23. С. 231—232.