Синтез Солнца и Сердца
Синтез Солнца и Сердца
Валериан Правдухин.
Комментарии
Комментарии
Синтез Солнца и Сердца, Правдухин Валериан Павлович, Год: 1922
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Вивиан Азарьевич Итин
Избранные произведения
Том II. Урамбо
Примет ли современный читатель книгу В. Итина ‘Солнце сердца’?
Окажется ли она нужной человеку нашей эпохи, так жадно и напряженно взыскующему новый мир?
Какая странная и смутная душа у поэта. — Стремление по путям, изведанным в веках Эмпедоклом, Данте, раздвоение по двум руслам: с одной стороны — грезы о голубых берегах, голубых высотах, зачарованной выси, искание синих берегов, лучезарных сфер, родственных ему звезд бесконечности, — и все это наряду — с другой стороны — со звериной, непосредственной и стихийной жаждой первобытных ощущений, каких-то оргийных вдыханий в себя тайги, зим, тропических запахов, переживаний зверя, восприятие революции, как сказочного похода, первобытной, дикарской и прекрасной охоты ‘за врагом быстроногим и ловким’.
Какая странная и смутная душа у поэта!
Где же настоящий путь и подлинный лик, истинное русло течений его души?
Кто он? — Революционер, созидающий новый мир, или романтик, который с отвращением смотрит на ношу борьбы за земное счастье и всецело уходит от нее в заоблачный мир, в мистические грезы?
Эти вопросы возникают у нас и возникнут у читателя, потому что хотя в стихах В. Итина есть известная доля зараженности стихией А. Блока, Н. Гумилева, есть налет интеллектуализма, — все же в конце концов он обладает достаточным внутренним мужеством и поэтическим талантом рассказать о себе своими словами и именно то, что он сам переживает, то, что он носит в своем сердце.
Из этого не следует, что в нем нет социальной сущности, социального лика, которые бы безнадежно тонули и терялись в глубинах его индивидуальности и оставались для читателя навсегда таинственным и загадочным кладом.
Я был искателем чудес,
Невероятных и прекрасных.
Но этот мир теперь исчез,
И я ушел в дремучий лес, —
В снега и вьюги зим ужасных…
Эта строфа из его поэмы ‘Солнце сердца’, центральной грамоты его поэтического сердца, является для нас его ‘проходным свидетельством’, указующим на его стоянки, направления и достижения.
Все стихи, написанные им до революции — ‘Эмпедокл’, ‘Синий жемчуг’, ‘Двойные звезды’ и т. д. — определенно романтичны, порой от них веет еле уловимым запахом мистики: это взлеты души, поэтической и страстной, но еще блуждающей в неопределенной, беспредметной, социально-хаотической стихии.
Некое положительное начало проступает и в них, оно прощупывается и намечается повсюду: и в указанных стихотворениях оно проявляется в нотах ‘тоски и гнева’, в желании найти самого себя, нащупать ‘источник сжигающих огней’, свою первооснову, наконец, в отвращении к буржуазному миру в стихотворении ‘Кино’.
В выборе тем, в форме стиха, в самой инструментовке слов, расплывчатой и малоэкономичной, — это еще в большинстве случаев определенная романтика, нередко — просто зараженность темами литературы, вторичная и отраженная уже от искусства стихия.
И поэт чувствует это:
О, эти прихоти блуждающей души,
Рожденные в безжалостной глуши…
Но он сумел вынести из опасной для человека и поэта ужасающей глуши, провинциализма духа, внесоциальной затерянности и бездорожья основную здоровую стихию своей личности, это — претворенное в культуре мужество дикаря к подвигам, гордым взлетам борьбы, жажду к походам за счастьем, наслаждение борьбой за свою первооснову, извечно-человеческое.
Первые взрывы революции отозвались в душе поэта мучительным вопросом о бесцельности своих ‘огромных’, но беспредметных мечтаний:
Но для кого возможны эти сны
В немых снегах чудовищной страны,
Где вечно гибнет воля к воплощенью
И мысль покрыта тусклой страшной тенью?
И только собственный уход в революцию окончательно воскресил поэта. И как радостно и широко зазвучала для него эта извечная стихия борьбы в глубоких и страшных ударах революции. И так глубоко и музыкально отозвался на эти звуки поэт! И, несмотря на то, что он был новичком революции, несмотря на то, что он революцию для себя открыл лишь при ее первых раскатах, он сразу же оказался внутренне и органически ей близок, сразу сумел стать ее законным сыном.
В цепи стрелков, в цепи оледенелой
Мы целились меж ненавистных глаз,
И смерть весь день так сладко, близко пела,
Что колдовала и манила нас,
И снова грохот легендарной битвы,
И доблести высокий, гордый лет…
О кто поймет — проклятья иль молитвы
Бормочет, задыхаясь, пулемет!
Поэт не является пресмыкающимся наемником революции, он не бежит, как раб, за ее победной колесницей, нет, и в ее страшной стихии, в ее беспощадно рушащих ударах, он умеет сохранить свое, то, что он любит и носит в себе, как свое, единственное.
И, обвиняя врагов революции, ‘В Трибунале’, он искренно говорит, что его душа ‘двойственна’ и ему мучительно-трудно обвинять людей, когда так напряженно и близко блеснула светлая мечта о всеобщем человеческом счастьи.
Убийцы могут быть святыми,
Как звери, жаждущие жить…
И что-то плачет вместе с ними —
Кого я требовал убить.
И снова сомнение:
Опять начну на все готовый,
Кровавя губы, новый путь, —
Но выдержит ли сердце грудь
Дробить привыкшее оковы?
Поэт метнулся глубоко в грядущее. Он радостно и музыкально поет ее светло-звенящее зарево. Но он остался тем, кем был и до нее — интеллигентом, он не захотел говорить о ней чужими, внешними словами, не захотел славословить ее одними ‘хладными устами’.
Мы знаем, видим, поэт не несет нам и не носит в себе беспощадной, беззаветной неоглядной ненависти к врагам пролетариата, революция для него — известное усилие, прыжок, преодоление своего ‘я’.
Он ощутил и понял, на истории своего поэтического развития показал, что интеллигент не ‘беззаконная комета в кругу расчисленном светил’, а если и межпланетное существо, то и то лишь в теории, в жизни же, особенно в практике революции, он обязан стать самим собой, т. е. должен найти и определить, наконец, свое социальное гнездовье, если он не хочет остаться безличным материалом для удобрения почвы господствующих классов.
И все ценное, что поэт носил в душе, — любовь к мужеству, к борьбе, к творчеству, свою актуальную музыкальность, — он отдал и отдает будущему, и это будущее, которое реально обнажила пред ним революция, насыщает его песни глубоко и полно звучащими нотами.
В этом своеобразном синтезе — здорового человека и стихии революции — он постепенно обретает свой поэтический лик.
И в стихотворении, посвященном писательнице Л. Сейфуллиной, он уже ощущает свою полную и беззаветную принадлежность к этой новой — ‘нашей расе’.
Непонятная дышит сила.
Переплескивает берега…
О, так радостно, жутко было
По невидимым тропам шагать!
За врагом быстроногим и ловким,
По пятам, опустить штыки…
На прикладе ижевской винтовки
Острой пулей царапать стихи.
Ничего, что мой томик Шекспира
На цигарки свертели в пути, —
Взбита старая мира перина,
Будет радостней жизнь любить…
И, наконец, в своей поэме ‘Солнце Сердца’, полной своеобразной, музыкальной стихии, где наряду с воспоминаниями о шуме столиц, покое и роскоши библиотек, о страницах Пифагора, брошенных миру, он рисует тайгу, снега, вьюги, великие походы, грезит очаровывающими снами о будущем, о созданной им стране Гонгури, — в этой поэме уже живо ощущается огромный сдвиг и порыв в здоровую стихию человека, наполненную глубоким внутренне-революционным содержанием.
И уже нет ни на каплю в сохраняемой им до конца своей индивидуальности ненужного индивидуализма, романтической отвлеченности, наоборот, теперь его личность нечто социально-ощутимое: она несет в себе необходимый обществу социально личностный опыт, вливает в него струю ценнейшего поэтического мужества.
Нас вечно двое против двадцати
Пред нами вечно бури и пространства.
В мечте всемирной есть печать славянства, —
Кто смог бы столько мук перенести?
И не понять не знавшим нашей боли,
Что значит мысль, возникшая на миг:
— Ведь это я стою с винтовкой в поле,
Ведь это мой средь вьюги бьется крик.
Таков в кратких словах путь поэта: от романтических блужданий, от подражания и следования за Данте, А. Блоком, Н. Гумилевым, от провинциализма духа и внесоциальности — к своей изначальной здоровой стихии, обретаемой им в революции, в открывающихся реальных, но величайших и чарующих возможностях для человечества.
Этот путь оказывается крайне плодотворным и многообещающим для молодого поэта.
И пусть, с одной стороны, умолкнут те, кто утверждает, что ‘солнце’ — стихия революции — суживает задачи поэзии, убивает ее ценность, — а с другой пусть поймут, наконец, и другие, что поэту всегда необходимо и самое напряженное сохранение своего ‘сердца’ — личного, музыкально-индивидуального.
В социально-здоровой личности, ее искреннем обнажении себя — начало новой поэзии, источник форм и содержания грядущего творчества.
Синтез ‘Солнца и Сердца’ таит в себе глубокие музыкальные возможности, — элементы новой — органической и естественнейшей культуры.
В. П. Правдухин (1892—1938) — писатель, критик, участник группы ‘Перевал’, один из основателей жури. ‘Сибирские огни’, муж писательницы Л. Сейфуллиной. В 1923 г. переехал из Сибири в Москву, заведовал отделом литературной критики журнала ‘Красная нива’, сотрудничал с журналом ‘Красная новь’. Был арестован в августе 1937 и расстрелян в августе 1938 г.