Символисты и наследники их, Львов-Рогачевский Василий Львович, Год: 1913 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 29 минут(ы)

Символисты и наслдники ихъ.

.
Къ чему пришли?

… Я вернулся на Сверъ. Это было осенью. Золотой Сентябрь слился съ вольнымъ дыханіемъ Октября, съ бодрящей его свжестью. Золотая осень поблднла, стала срой, въ потускнніи смшались въ ней грязь и кровь, завыли вьюги, и былъ дикій Декабрь.

… Я заснулъ глубокимъ сномъ. Ночь была темна. Я какъ бы пересталъ существовать. Перевоплотился въ свои сновиднія. Вылъ со многими, былъ многими…

… Знать себя волной среди волнъ, звукомъ и мгновеніями главнымъ звукомъ въ слитой гармоніи бьющихся звуковъ, бытъ струной со струнами, быть молніей съ молніями — большаго счастья нтъ!

Это было написано въ бурные годы ‘Блыхъ зарницъ’ и ‘Псенъ Мстителя’, когда К. Бальмонтъ, влюбленный въ свою ‘пвучую силу’ и привыкшій на крыльяхъ мечты уноситься ‘въ сказочной черт’, столкнулся лицомъ къ лицу съ дйствительностью, это было написано въ т бурные годы, когда парнасецъ и эстетъ, строившій ‘храмы изо льда’ и рядившій образы ‘въ одежды холодющихъ весталокъ’, переродился и заговорилъ о мрамор, который любитъ ‘горячую руку ваятеля’, и о краскахъ, которыя заржавютъ, ‘если въ сердц художника нтъ горячихъ капель’.

Въ эту эпоху сліянія личности съ коллективомъ романтикъ и крайній индивидуалистъ сталъ пть гимны ‘Рабочему’, въ эту эпоху, о чемъ бы ни думалъ поклонникъ холоднаго, одинокаго Эдельвейса, ‘все кончалось красными цвтами’.

Въ т годы пвецъ-демократъ Евгеній Тарасовъ, талантливый молодой поетъ, обратился къ Бальмонту со словами привта:

…………крутыми перевалами

Ты насъ — невдомыхъ — достигъ,

Склонясь предъ символами алыми,

Ты отдалъ намъ свой свтлый стихъ.

Смотри же: новыя бездонности

Возстали здсь и тамъ, и вотъ

Иная тайна обыденности,

Пвца настойчиво зоветъ…’ ¹).

¹) Евг. Тарасовъ. Стихи 1903—1905. К-во ‘Новый Міръ’ стр. 96.

Я вспомнилъ все это теперь, весной, когда поетъ снова вернулся на Сверъ, посл черныхъ дней вынужденнаго скитальчества и когда вновь начинаютъ раскрываться ‘алые символы’, и вновь начинаетъ крпнуть связь личности и коллектива.

Возвращеніе на родину поэта, поработавшаго въ литератур четверть вка, совпало съ разговорами о кончин символизма, объ открывшемся наслдств и о всевозможныхъ претендентахъ на престолъ — эго-футуристахъ, нео-футуристахъ, сціентистахъ, адамистахъ-акмеистахъ и т. д., и т. д.

Одинъ изъ такихъ претендентовъ, бездарнйшій виршеплетъ г. Маяковскій явился на праздникъ, устроенный москвичами въ честь К. Бальмонта. Онъ привтствовалъ поэта отъ имени его враговъ. Подъ врагами, конечно, подразумевались эго-футуристы: Д. Бурлюкъ, Александръ Крученыхъ, Викторъ Хлбниковъ, Маяковскій, вс т, къ которымъ такъ подходятъ слова бывшаго эго-футуриста, талантливаго Игоря-Сверянина:

‘Вокругъ талантливые трусы,

И обнаглвшая бездарь’.

Эти враги въ своей, разсчитанной на скандалъ, книг ‘Пощечина общественному вкусу’ подписали крикливый, полный ругательствъ манифестъ, направленный противъ Пушкина, Достоевскаго, Толстого, противъ ‘всхъ этихъ Горькихъ’, противъ ‘безчисленныхъ Леонидовъ Андреевыхъ’. Въ этомъ манифест нашлось мсто и для К. Бальмонта.

‘Кто-же доврчивый,— писали враги,— обратить послднюю любовь къ парфюмерному блуду Бальмонта’? Въ ней ли отраженіе мужественныхъ душъ сегодняшняго дня?’

Въ дух этого заявленія мужественныхъ душъ выкрикнулъ свое привтствіе г. Маяковскій, тоже подписавшій манифестъ, авторъ стихотворенія, написаннаго въ стил извстныхъ виршей Тредьяковскаго:

‘Петръ Великій о

Похалъ въ Мо-

скву великій градъ

Кушать виноградъ’ ¹).

‘Угрюмый дождь скосилъ глаза

А за

Ршеткой

Четкой

Желзной мысли проводовъ перина

И на

Нее легко встающихъ звздъ оперлись

Ногу’…. (Сб. ‘Пощечина обществ. вкусу’, стр. 91).

¹) Начало этого стихотворенія Маяковскаго.

Г. Маяковскій-Тредьяковскій говорилъ, обращаясь къ К. Бальмонту: ‘Когда вы начнете знакомиться съ русской жизнью, то вы столкнетесь съ нашей голой ненавистью. Въ свое время и намъ были близки ваши исканія, ваши плавные, мрные, какъ качалки и турецкіе диваны, стихи’. Понятно каждому, что на такихъ скандальныхъ выкрикахъ длатели шума создаютъ имя, хотя бы имя презрительныхъ терситовъ, но это далеко не все: вс подобныя выступленія, это — бунтъ, они въ высшей степени симптоматичны, такъ же. какъ не мене симптоматично весьма дипломатичное заигрываніе Валерія Брюсова съ эго-футуристами.

Въ датскомъ королевств не все благополучно. О томъ, что не все благополучно, говорятъ не только враги съ ихъ голой ненавистью, но сами вожди символистовъ, сами основатели школы, говорятъ вс, кром Валерія Брюсова. О кризис пишутъ посл революціи ‘Всы’, ‘Золотое Руно’, ‘Перевалъ’, ‘Апполонъ’, Самая гибель трехъ первыхъ журналовъ и переходъ ‘Аполлона’ въ лагерь акмеистовъ-адамистовъ краснорчиво свидтельствуютъ о тяжелыхъ временахъ.

Уже въ 1907 году въ 9-й книжк ‘Всовъ’ г. Бакулинъ признавался, что ‘декадентство дифференцируется, врне, умираетъ’. Русскіе символисты, когда-то съ гордостью объявившіе себя декадентами, воочію узрли упадокъ упадочничества,

Андрей Блый, въ своемъ ‘Манифест оскорбителямъ’, доходитъ до истерики и топаетъ ногами на подражателей, имитаторовъ, симулянтовъ.

Зинаида Гиппіусъ, даже безъ своей обычной ядовитой улыбочки, съ прискорбіемъ пишетъ о ‘косякахъ молодыхъ’, кидающихся въ болото, на дн котораго происходитъ ‘страшная, отвратительная и смшная пляска’.

Въ 1907 году К. Бальмонтъ {‘Аполлонъ’ 1910 г.} жалуется на мутную осень, на отсутствіе новыхъ талантовъ и на перепроизводство маленькихъ дарованьицъ, подхватившихъ готовыя формулы, дарованьицъ, лишенныхъ всякихъ переживаній.

Александръ Блокъ ставитъ вопросъ: ‘быть или не быть символизму?’ {‘Русское Слово’ 1910 г. 14 сент.}.

Д. Мережковскій {‘Золотое Руно’ 1907 г., кн. 12—‘наше литературное сегодня’.} обвиняетъ декадентовъ, символистовъ, въ томъ, что они трагедію подмнили балаганчикомъ, свободу превратили въ картонную невсту, революцію считаютъ общимъ мстомъ ‘и являются жертвами своей вчной погони за оригинальностью.

Послднія выступленія . Сологуба, его лекція, которую онъ читалъ въ Петербург и въ провинціи, вдь это — сдача позицій.

Поэтъ-солипсистъ проплъ отходную интимизму, келейному творчеству и говорилъ о всенародномъ искусств, поэтъ-символистъ превратилъ въ символистовъ Гомера, Сервантеса. Толстого. Поэтъ,— создавшій ‘хулу надъ міромъ’, говорилъ объ этик, поэтъ-декадентъ говорилъ о необходимости влить буйную, горячую кровь варваровъ въ дряхлющія вены искусства. Интересно, что книг бывшаго эго-футуриста, Иторя-Сверянина, . Сологубъ предпослалъ восторженное предисловіе и на своихъ лекціяхъ въ провинціи демонстрировалъ новаго поэта.

Наконецъ, въ январ этого года, въ старомъ литературномъ обществ выступили вчерашніе символисты Н. Гумилевъ и Сергй Городецкій, вчерашніе ‘ученика’ холоднаго Валерія Брюсова и солнечнаго К. Бальмонта. Они выступили вмст съ цлымъ выводкомъ адамистовъ противъ символизма, противъ ‘достойнаго отца’. Предсдателемъ собранія былъ . Сологубъ, старые литераторы: . Д. Батюшковъ, и М. П. Невдомскій привтствовали ‘молодые побги’.

О побг вчерашнихъ символистовъ, захотвшихъ пощеголять въ костюм Адама, и объ ихъ ра я еще буду писать, сейчасъ только отмчаю любопытное явленіе.

‘Для каждаго внимательнаго читателя ясно,— пишетъ новый Адамъ,— Н. Гумилевъ, въ ‘Аполлон’ {1913, Январь, стр. 42.},— что символизмъ закончилъ свое развитіе и теперь падаетъ’.

‘Символическое движеніе можно въ настоящее время считать въ главномъ русл его завершеннымъ’ — {Янв. 1913 г. No 1 стр. 46.}, повторяетъ тамъ же Сергй Городецкій.

Однимъ изъ признаковъ конца Н. Гумилевъ считаетъ ‘и то, что появились футуристы, эго-футуристы и прочія гіены, всегда слдующія за львомъ’.

Еще раньше Гумилева и Сергя Городецкаго, въ томъ же ‘Аполлон’, М. Кузьминъ протестовалъ противъ непонятнаго и гуманнаго въ поэзіи и выдвигалъ новое слово ‘кляризмъ’, еще раньше М. Кузьмина, Александръ Бенуа протестовалъ въ ‘Рчи’ противъ ‘музейнаго’, салопнаго искусства, противъ искусствъ вразбродъ, противъ безчисленныхъ кружковъ, въ которыхъ каждый силится быть особеннымъ, тогда какъ, въ сущности, нечего сказать.

Пораженіе символистовъ совпало съ ихъ тріумфомъ.

Когда газеты и журналы провозгласили конецъ энтузіазма и побду модернизма, ‘тріумфъ побдителей’, на груди символизма зіяла смертельная рана.

Эту рану нанесла та самая общественность, которую отрицалъ символизмъ перваго періода, на знамени котораго было написано: ‘Я’, гордое и самодовольное ‘ego’.

‘Все въ этомъ мір тускло и мертво,

Но ярко себялюбье безъ зазрнья:

Не видть за собою никого’ —

вотъ тотъ девизъ, который на разные лады повторялся К. Бальмонтомъ и его труппой.

Декаденты гордились, что они ‘привыкли не видть людей’, что они живутъ въ мір, гд ‘свтлыхъ вымысловъ развязки въ черный крепъ облечены’.

Только что вышедшій въ изданіи Сирина -й томъ изъ двадцати пятитомнаго собранія сочиненій Валерія Брюсова даетъ въ многочисленныхъ стихахъ 92—94 т.г., теперь очень кропотливо собранныхъ, яркую иллюстрацію настроеній ранняго декадентства {Сюда вошло, между прочимъ, и знаменитое стихотвореніе ‘О, закрой свои блдныя ноги’ стр. 10.}.

Молодые ‘русскіе символисты’ конца 80-хъ и начала 90-хъ годовъ переступали вс преграды, упивались ‘музыкой безъ словъ’, ‘магіей словъ’, ‘сочетаніемъ словъ’, прислушиваясь, какъ въ берегъ бьется ‘чуждый чарамъ, черный челнъ’, любовались, какъ ‘всходитъ мсяцъ обнаженный при лазоревой лун’…

Они начали съ протеста противъ гражданской поэзіи, противъ искусства для жизни, они съ увлеченьемъ ушли въ творчество новыхъ формъ, въ мастерство, въ виртуозничанье. Они говорили свое нтъ общественности и замыкались въ башню изъ слоновой кости.

Когда въ 1905 году, среди грома и молній, раскрылся гигантскій цвтокъ алоэ, съ мучительной болью почувствовалъ свое одиночество влюбленный въ себя Нарцисъ.

Тогда захотлъ быть со многими не одинъ К. Бальмонтъ. Ихъ всхъ потянуло изъ башни на площадь.

Тогда Минскій, сбросившій ‘старыя цпи’ въ годы реакціи для ‘новыхъ псенъ’, бросилъ въ годы революціи свои псни и заплъ ‘Гимнъ рабочихъ’ и заплъ плохо, фальшиво:

‘Кто не съ нами, тотъ нашъ врагъ, тотъ долженъ пасть…

Кто работникъ., къ намъ за столъ! Сюда товарищъ!

Кто хозяинъ, съ мста прочь! Оставь нашъ пиръ!

…Пролетаріи всхъ странъ соединяйтесь.

Солнце въ неб, солнца красное нашъ стягъ ¹).

¹) См. полн. собран. стихотвореній 1907 г. изд. Пирожкова т. I, стр. 119.

Тогда утонченный декадентъ и поклонникъ смерти . Сологубъ поспшилъ присоединить и свой голосъ къ соборному благовсту и писалъ:

‘Соборный звонъ услышалъ я,

Охваченъ трепетнымъ смятеніемъ.

Забывши тсный свой шалашъ,

Опшу къ проснувшимся селеньямъ,

Твержу: Товарищи, я — вашъ’… ¹).

¹) Собр. соч. Сологуба изд. ‘Шиповникъ’ т. V, стр. 195. ‘Соборный Благовстъ’.

Къ этому соборному благовсту потянулись изъ своихъ келій Андрей Блый, Александръ Блокъ, Зинаида Гиппіусъ. Вс они заговорили о народ, о революціи и религіи.

Андрей Блый передъ эмигрантами въ Париж выступилъ съ рефератомъ о религіи и соціалъ-демократіи, Александръ Блокъ читалъ рефератъ въ литературномъ обществ о мистическомъ народничеств.

Въ поэзіи декадентовъ появляются некрасовскіе коробейники (въ очень неудачной драм Александра Блока), сборники символистовъ посвящаются памяти Некрасова, какъ, напримръ, ‘Пепелъ’ Андрея Благо. Нужно ли ссылаться на Мережковскаго, который давно уже пытается связать революцію и религію, на мистическаго анархиста Чулкова съ его недолговчными ‘факелами’?

Русскіе символисты оказались на перевал и захотли сказать свое да общественности.

Даже Валерій Брюсовъ въ своемъ стихотвореніи ‘Кинжалъ’ признается, что раньше, когда ‘вс подъ ярмомъ клонили молча выи’, онъ уходилъ въ страну молчанья и могилъ, въ вка загадочно былые’, а потомъ почувствовалъ уже въ моментъ грозы, что ‘псня съ бурей вчно сестры’. Онъ, хохотавшій въ отвтъ ‘на зовъ къ борьб’, онъ, не врившій въ робкіе призывы, прозрлъ, правда, на одну минуту, правда, прозрлъ гораздо позже простыхъ смертныхъ, лишенныхъ пророческаго дара поэта.

Но чуть заслышалъ я завтный зовъ трубы,

Едва раскинулись огнистыя знамена,

Я — отзывъ вамъ кричу, я псенникъ борбы,

Я вторю грому съ небосклона.

Кинжалъ поэзіи! Кровавый молній свтъ,

Какъ прежде, пробжалъ по этой врной стали,

И снова я съ людьми,— затмъ, что я поэтъ,

Затмъ, что молніи сверкали’ ¹)

¹) См. т. II ‘Пути и перепутья’ изд. ‘Скорпіонъ’, стр. 207.

Этому риторическому, картонному кинжалу было далеко до ‘Кинжала’ М. Лермонтова, до святого негодованія поэта-пророка, не поднимался и никогда не поднимется разсудительный В. Брюсовъ. Въ его стихотвореніи ‘Кинжалъ’ за гордой фразой чувствовалось растерянное самооправданіе…

Поэты-символисты не долго потрясали никого не ранящимъ кинжаломъ, не долго были съ людьми. Гроза пронеслась, и они снова переселились на зимнія квартиры меценатовъ до новой грозы, и впереди всхъ шествовалъ Валерій Брюсовъ, давно вложившій мечъ свой въ ножны.

Но уже не было прежней самоувренности.

Никто иной, какъ Д. Философовъ, еще въ 1906 году, когда декаденты-символисты потрясали кинжаломъ, заявилъ: ‘что декадентство опошлилось, т. е. ставши уличнымъ, общественнымъ, тмъ не мене не стало жизненнымъ, т. е. въ полномъ смысл слона демократическимъ, не подлежитъ сомннію’ (Слова и Жизнь, стр. 112). Даже Пулковскій мистическій анархизмъ не утшалъ Д. Философова, онъ былъ увренъ, что мистическимъ анархистамъ, переодтымъ символистамъ-декадентамъ ‘путь въ общественность закрытъ совершенно, такъ же какъ и декадентамъ’.

Реакція надвигалась. Интеллигенція бжала отъ политики, какъ чертъ отъ ладана. Народились соціалъ-эстеты, которые подобрали брошеный, запыленный внокъ декадентовъ и щеголяли въ немъ. Правду-истину и правду-справедливость подмнили правдой-истиной и правдой-красотой. ‘Гамлетъ Щигровскаго узда’ длалъ видъ, что онъ Фалькъ изъ романа Пшебышевскаго. Смердяковъ сталъ по своему дерзать и проводить въ жизнь ‘все дозволено’. Безчисленные Росліавлевы стали писать ультрадекадентскіе стихи. Студенты — тихіе мальчики, стали въ своихъ студенческихъ сборникахъ надодать символическимъ брюзжжаніемъ объ усталости, о смерти, объ осеннихъ листьяхъ и мутной осени. Это былъ тріумфъ символизма!

Въ черные дни упадка и роковой убыли души пришли почитатели и подражатели къ холодному Стиксу, поэтъ-декадентъ сталъ ихъ Харономъ.

Пора было оградить себя отъ такихъ друзей… слишкомъ отъ нихъ трупцомъ попахивало.

Нельзя было возвращаться къ старому, не увлекало разрабатыванье формы, и безъ того слишкоомъ утонченной, слишкомъ ювелирной. Революція ниспровергла башню изъ слоновой кости, разрушила келью, изъ которой когда-то съ легкимъ сердцемъ уносились ‘за предлы предльнаго’.

Но если завоевавшіе читателей символисты вынуждены были порвать съ крайнимъ индивидуализмомъ, то быстро кончился ихъ романъ ‘со многими’.

Гастролеры общественности въ послдніе годы очутились между двухъ береговъ, ни — въ сихъ, ни — въ иныхъ, они отстали отъ сверхчеловка, они не слились съ народомъ. Не удалось Андрею Блому слить огонь и ледъ вмст.

Какъ въ ‘зыбкихъ и твердыхъ устахъ’ Леонардовской Джіоконды вчно борются два міра, такъ въ зыбкихъ образахъ поэтовъ-символистовъ змится та же двусмысленная улыбка’ вчно и ‘да’ въ нихъ и ‘нтъ’.

Эту зыбкость, эту растерянность приходится рядить въ туманъ неясныхъ формъ, неврныхъ очертаній, приходится прибгать къ мистик, оккультизму и теософіи.

Александръ Блокъ когда-то сказалъ въ предисловіи къ своимъ драмамъ: ‘чтобы разобраться въ нихъ — нужно самому быть немножко въ этомъ род’, чтобы разобраться (въ трагедіи народа, тоже надо быть ближе къ народу, и этой близости не было у символистовъ-утонченниковъ. Они слишкомъ далеко отошли отъ жизни, отъ непосредственныхъ переживаній, отъ земли, отъ ея проклятій и ея благословеній.

‘Создалъ я въ тайныхъ мечтахъ

Міръ идеальный природы,

Что передъ нимъ этотъ прахъ:

Степи, и скалы, и воды’?

Такъ писалъ Валерій Брюсовъ, поклонникъ ‘звонко звучной тишины’.

Въ этомъ мір идеальномъ, гд ‘слова — хамелеоны, гд все — лишь символъ’, уходили отъ дйствительности, и постепенно разучились понимать ея языкъ, ея движеніе, ея борьбу. Многозначительная улыбка твердитъ и да и нтъ, перстъ указываетъ на небеса, туманные символы внушаютъ, настраиваютъ, намекаютъ, прислушиваются къ шорохамъ камыша, но спотыкаются на. дорогахъ жизни, какъ слпорожденные, спотыкаются, какъ альбатросъ, котораго матросы поймали и пустили на палубу.

Дйствительность съ грубою и безжалостною властностью обращалась къ поэту-символисту:

Брось свои иносказанья

И гипотезы пустыя…

На проклятые вопросы

Дай отвты намъ простые…

А поэтъ-символистъ твердилъ свое ‘да и нтъ’, пряталъ голову страуса ‘въ песокъ небесныхъ вещей’, драпировался въ плащъ иносказанья, уносился ‘за предлы предльнаго’, въ міръ неяснаго, невдомаго, непознаваемаго, продолжалъ несказанное и неизреченное облекать въ расплывчатые образы и туманную рчь.

Когда-то Гете училъ поэтовъ бжать изъ области отвлеченной мысли. Онъ видлъ постоянную жизнь искусства, въ томъ, чтобы схватывать и изображать частное, писать по поводу, на случай, пользоваться каждымъ значительнымъ моментомъ, который выдвигаетъ дйствительность.

Онъ творилъ Эккерману: ‘Пока мы держимся общаго — всякій можетъ подъ насъ поддлаться, но въ изображеніи частнаго никто не поддлается. Почему? Потому что другіе не пережили {Разговоры Гете, т. I, стр. 42—43.}.

Символисты стали жертвами этого общаго, жертвами абстракцій и схемъ, аллегорій и символовъ. Они ушли отъ жизни, и жизнь ушла отъ нихъ.

Чтобы не быть голословнымъ, сошлюсь на нкоторые ихъ сборники.

Эти сборники когда-то были экзаменомъ, говорили о новыхъ завоеваніяхъ и успхахъ группы въ области формы. Посмотрите, къ чему они свелись теперь съ ихъ страннымъ тяготніемъ къ давно минувшему, къ plusquamperfeetum. Если у насъ имются футуристы, то отчего не говорить о плюсквампферфектистахъ? У поэтовъ изъ ‘Сверныхъ цвтовъ’ и альманаха ‘Аполлонъ’ (1911— 1912 пг.) — какая-то боязнь настоящаго, напоминающая водобоязнь. О чемъ угодно, только не томъ, что насъ волнуетъ, мучитъ! Чмъ дальше отъ жизни — тмъ лучше. Чмъ ближе къ египетскимъ муміямъ, тмъ возвышенне и поэтичне…

Кто бы могъ подумать, что отъ мистическаго хожденья въ народъ до египетскихъ мумій — только одинъ шагъ?

Т, которые создали ‘Пепелъ’ и ‘Урну’, не смогли зажечь факелъ жизни. Попрежнему они уходятъ въ брюсовскую страну ‘молчанья и могилъ, въ вка загадочно былые’, занимаются съ поражающей энергіей гробокопательствомъ, раскопками славныхъ могилъ, упиваются очарованьемъ стилей и поддлкой подъ стили другихъ эпохъ.

Тутъ Александры Македонскіе, Далилы и Самсоны, Сабины и Тациты, Георгій и Царевніы — совсмъ какъ настоящіе, совсмъ, какъ неживые, тутъ только нтъ живыхъ, ибо живые стали совсмъ, какъ мертвые.

Московскіе ‘Сверные цвты’ — теплица, петербургскій альманахъ ‘Аполлонъ’ — гербарій. Оба сборника поражаютъ скудостью и мертвенностью содержанья, а ‘Сверные цвты’ — и бездарными произведеньями Новашина.

Результаты раскопокъ были ничтожны. Модернизованные Самсоны были острижены не Далилой, а нашими стилизаторами, и утратили свою силу. Золотые слитки исторіи вымняли на иголку, на пикантныя альковныя темы.

Посл ‘Аполлона’ и ‘Сверныхъ цвтовъ’ была выпущена въ свтъ ‘Антологія’ Мусагета (1911).

Она начиналась стихами того Владиміра Соловьева, который когда-то въ безжалостныхъ пародіяхъ высмялъ первые опыты ‘Русскихъ Символистовъ’.

Въ изящномъ сборник были напечатаны стихи 80 поэтовъ. Тамъ не было поэтовъ старшаго поколнія: В. Брюсова, К. Бальмонта, Д. Мережковскаго, З. Гиппіусъ. Было много молодыхъ. Молодые щеголяли мастерствомъ формы, но дальше перепвовъ не шли, кром немногихъ (Сергй Клычковъ, Любовь Столица, Сергй Раевскій и т. д.). Въ этомъ сборник замтенъ былъ поворотъ къ пушкинской ясности, прозрачности, въ особенности въ стихахъ М. Кузьмина.

Валерій Брюсовъ привтствовалъ тридцать поэтовъ съ весьма (вислой миной.

Это было все то же. Во всхъ этихъ сборникахъ были тепличныя растенія, были засушенные или поддльные цвты, совсмъ, какъ настоящіе, не было только живыхъ фіалокъ и ландышей.

Въ книг ‘Жемчуга’, посвященной ‘Учителю’ В. Брюсову, поэтъ Н. Гумилевъ рисуетъ ‘Читателя книгъ’, который любить ‘плыть ручьями строкъ, въ проливы главъ вступать нетерпливо’. Такимъ читателемъ ннитъ, давно оторваннымъ отъ жизни, становится поэтъ-символистъ.

Недавно поотъ Вадимъ Шершеневичъ выпустилъ очень изящную книжку стиховъ (‘Carmina’). Примчанья къ этой книг любопытнйшій документъ современной литературщины. Привожу нкоторые изъ нихъ:

‘Пляска’ — принадлежитъ къ періоду, когда творчество Блока оказывало подавляющее вліяніе на мои произведенія’. ‘Эдмондъ и Дженни’. Эти четыре стихотворенія писаны на слова Пушкина: ‘А Эдмонда не покинетъ Дженни даже въ небесахъ’, однако допущено свободное толкованіе и даже смерть Эдмонда… ‘Мысли, какъ пчелы’ — напоминаютъ превосходную строку А. Апухтина: ‘Мысли, какъ черныя мухи’… ‘Отвергнутый’ — невольное подражаніе Андерсону’.

Такихъ авторскихъ поясненій — множество.

Шершеневичъ — только откровенне другихъ. У десятковъ поэтовъ всевозможныхъ ‘учениковъ’, Гусевыхъ, Зубовскихъ, Рославлевыхъ, Мшковыхъ,— ‘мысли, какъ пчелы’, вс эти маленькія блоки, брюсовы и бальмонты собираютъ свой медъ со всхъ цвтовъ.

Полное отсутствіе переживаній, поганя за римой ‘побрякушкой грошевой’, вялое, надовшее самимъ мастерочкамъ виртуозничанье, литературщина, гробокопательство, вотъ къ чему свелась работа символистовъ.

Жалкое зрлище!

Если отразилась русская жизнь въ новыхъ книгахъ поэтовъсимволисттовъ, то въ вопляхъ отчаянья и растерянности [‘Ночные часы’ (1911) Александра Блока и ‘Пепелъ’ Андрея Благо (1909)]. Наиболе искренніе поэты отравили свои творенія ‘незримымъ ядомъ мертвеца’. У А. Блока Лучезарную смнила Смерть владычица. Поэтъ глядитъ не въ очи синія, бездонныя завтной мечты, а въ черныя впадины черепа. ‘Пустынной жизни суета беззубымъ смхомъ исказила все, чмъ жива была мечта’.

Книга Андрея Благо даже начинается стихотвореніемъ ‘Отчаяніе’ — страшными могильными строками:

‘Довольно, не жди, не надйся —

Разсйся, мой бдный народъ ¹).

¹) См. ‘Пепелъ’ изд. Шиповникъ, стр. 13.

Ему точно вторитъ А. Блокъ:

Слишкомъ больно мечтать

О былой, красот

И не мочь,

Хочешь встать —

И ночь.

Это крахъ души. Это страшная опустошенность. Съ этимъ жить нельзя!

II.
Творцы словъ.

На фон надовшихъ всмъ перепвовъ развернули свои знамена новыя школы.

Эго-футуристы выступаютъ всюду съ протестомъ противъ академизма и музейноісти, противъ литературщины, противъ ‘устоевъ’, ‘завтовъ’ и ‘каноновъ’ — во имя новизны, во имя безпрерывнаго обновленія будущаго искусства’.

‘Для насъ Державнымъ сталъ Пушкинъ

Мы ищемъ новыхъ голосовъ‘..

‘Не терпимъ мы дешевыхъ копій‘…

‘…Не мн въ бездушныхъ книгахъ черпать

Для вдохновенія ключи —

Я не желаю исковеркать

Души свободные лучи!

Я непосредственно сумю

Познать неясное земл’ ¹).

¹) См. Игорь-Сверянинъ въ его книг ‘Громокатящійся кубокъ’, циклъ ‘Эго-футуризмъ’.

Такъ пишетъ въ своемъ ‘Пролог’ бывшій петербургскій эго-футуристъ Игорь-Сверянинъ.

Ему вторитъ тоже петербургскій эго-футуристъ П. Широковъ въ своемъ пространномъ стихотвореніи ‘Итогъ’ {П. Широковъ. Въ и Вн 1913 г. Петербургскій Глашатай стр. 8.}:

Идутъ года прогресса и культуры,

Тамъ города, гд раньше черный лсъ,

Но не измненъ пульсъ литературы,

Но лсъ въ умахъ не срубленъ, а исчезъ.

Въ побдный вкъ великихъ откровеній

Сталъ слишкомъ старъ былыхъ твореній планъ,

И мы желаемъ лучшихъ совершеній

Затмъ, что есть теперь аэро-планъ.

Послдняя строка почти повторяетъ заявленіе Игоря-Сверянина ‘Теперь повсюду дирижабли летятъ, пропеллеромъ ворча’.

Эго-футуристы пообщали измнить пульсъ литературы и начать новую эру.

Московскіе эго-футуристы въ своихъ безчисленныхъ манифестахъ постоянно приглашаютъ ‘сбросить Пушкина, Достоевскаго, Толстого и пр. и пр. съ парохода современности’ {‘Пощечина общественному вкусу’, стр. 3.}, постоянно доказываютъ, что для нихъ ‘прошлое тсно. Академизмъ Пушкина непонятне гіероглифовъ’, постоянно повторяютъ на разные лады:

Только мы — лице нашего времени’… ¹ ).

‘Мы новые люди новой жизни’ ²).

¹) ‘Садокъ судей’, II, стр. 2.

²) ‘Пощечина общественному вкусу’, 3.

‘Мы объявляемъ борьбу всмъ, опирающимся на выгодное слово ‘устои’, ибо это почтенное слово хорошо звучитъ лишь въ устахъ тхъ людей, которые обречены не поспвать за стремительнымъ бгомъ времени {‘Союзъ молодежи’, т. III. ‘Манифестъ группы’.}.

Все это звучитъ гордо, и все это сводится къ нулю, когда многочисленные футуристы-новаторы переходятъ отъ манифестовъ къ произведеніямъ.

Если вы отвлечетесь отъ ихъ крикливыхъ фразъ.— ‘Пощечина общественному вкусу!’, ‘Смерть искусству!..’ — и приглядитесь боле внимательно къ ихъ бумажной революціи, васъ поразитъ нищета ихъ творчества. Отъ новизны такъ и разитъ стариной.

‘Дома новы, но предразсудки стары!’

Не стоило сокрушать ‘пресловутую’ статую самофракійской побды и объявлять войну ‘гіеротлифамъ’ Пушкина, не стоило заноситься за облака на дирижабл для того, чтобы довести до абсурда эксцессы ранняго декадентства, чтобы опуститься въ пустыню безыдейности.

Русскіе эго-футуристы пришли на готовое, они подобрали то, что было давно отброшено первыми русскими декадентами.

Если вамъ угодно — первыми футуристами были Бальмонтъ съ его ‘Себялюбьемъ безъ зазрнья’, съ его стремленьемъ перешагнуть дерзновенно ‘вс преграды’, и Валерій Брюсовъ съ его завтами ‘Юному поэту’. Эти завты, провозглашенные въ 1906 году, цликомъ вошли въ самые послдніе манифесты его-футуристовъ.

‘Юноша блдный со взоромъ горящимъ,

Нын даю я теб три завта:

Первый прими: не живи настоящимъ,

Только грядущее область поэта

Помни второй: никому не сочувствуй,

Самъ же себя полюби безпредльно.

Третій храни: поклоняйся искусству,

Только ему безраздльно, бездльно’ ¹).

¹) См. собраніе сочин. T. I, стр. 152. Валерій Брюсовъ.

Крайній индивидуализмъ, безпредльная любовь къ себ, себялюбье безъ зазрнья — вотъ основныя ноты ‘Это-поэзіи’, поскольку ее можно различить за крикомъ и шумомъ, за выкрутасами и вывертами Василисковъ Гндовыхъ, Викторовъ Хлбниковыхъ, Маяковскихъ и всевозможныхъ крученыхъ панычей.

‘Цль эго-поэзіи — возславленіе эгоизма, какъ единственно правдивой и жизненной интуиціи’,— пишетъ господинъ Г. А. въ альманах футуристовъ ‘Оранжевая урна’.

Тамъ не даромъ на первомъ мст напечатаны стихи Валерія Брюсова, неустанно, вотъ уже почти четверть вжа возславляющаго эгоизмъ.

Въ другомъ альманах ‘Стеклянныя цпи’ (какъ всегда въ нсколько страничекъ) эго-футуристъ Дмитрій Крючковъ пишетъ восторженную статью о ‘Зеркал Тней’ Валерія Брюсова и называетъ поэта ‘исхищреннымъ мастеромъ’, ‘умудреннымъ учителемъ и буйнымъ юношей, жрецомъ-матомъ и страстнымъ любовникомъ’. Это ужъ совсмъ похоже на преклоненіе передъ авторитетомъ.

Иторь-Свержинъ’ въ своихъ ‘изыскахъ’ находится подъ большимъ вліяніемъ ‘исхищреннаго мастера’, который раньше другихъ пишетъ: ‘Фарманъ иль Райтъ, иль кто-бъ ты ни былъ! Спши! Насталъ послдній часъ!.. Просторы неба манитъ насъ’.

Иторь-Сверянишъ выдляетъ этого трудолюбиваго литератора, въ пот лица добывающаго стихъ свой. Въ отвтъ на посланье Виктора Хлбникова, который ‘шаманитъ’ въ поэзіи.

‘Только Вы, Валерій Брюсовъ,

Какъ нкій равный государь’.

Стоило ли сбрасывать Пушкина съ парохода современности, Пушкина — Державина, чтобы преклониться передъ Брюсовымъ, тмъ Брюсовымъ, который давно уже сталъ пушкиніанцемъ?

И московскіе, и петербургскіе эго-футуристы никому не сочувствуютъ и не живутъ настоящимъ, но предпочитаютъ они не будущее, не futurum, а все то же plusquamperfectum. Только Валерій Брюсовъ увлекается упадкомъ Рима, а Хлбниковъ повстью Каменнаго вка {См. И. и Э. ‘Повсть каменнаго вка’ В. Хлбникова. ‘Пощечина общественному вкусу’, стр. 36.}, первобытными народами, дикарями, и пытаются говорить ихъ языкомъ.

Венеру и Тангейзера Вагнера смнили Венера и Шаманъ {См. ‘Шаманъ и Венера’. Викторъ Хлбниковъ. ‘Садокъ судей’ II, стр. 29—38.}, Виктора Хлбникова, который самъ шаманишь въ поэзіи.

‘Монголъ. Монголъ. Какъ я страдала.

Возьми меня къ себ, согрй….

жалуется Венера, покинутая художниками и народомъ, забравшись въ пещеру Шамана.

— ‘Не такъ ужъ мрачно —

Отвтилъ ей, куря, Шаманъ.

Озябли вы, и неуда’но

Былъ съ кмъ-нибудь романъ’.

Нужно ли указывать, что отъ слова ‘Романъ’ ветъ самой подлинной самобытностью? Не о стихійности, не о варварств и дикой сил говорятъ образы Шамановъ, а только о декадентской усталости, пресыщенности и развинченности, о жажд чего-нибудь пикантнаго, экзотическаго, остраго. Они не стали дтьми, но они по-старчески впали въ дтство, они даютъ пресыщенному скучающему читателю суррогатъ новизны.

Тайну этихъ варваровъ и буйныхъ дикарей вырабатываетъ Игорь-Сверянинъ, котораго, душа ‘влечется въ примитивъ’ {См. ‘Громокатящійся кубокъ’ поэты. К-во изд. Москва, ц. 1 р. 1913 г., стр. 142—136—134.}, и который ‘съ первобытнымъ не разлученъ’.

Его герои ‘живы острымъ и мгновеннымъ’.

Вс его Зизи, нарумяненныя Нелли, виконты и виконтессы, жены градоначальника, ихъ сіятельства, гурманки, грезерки и ‘эксцессерки’ пресытились культурой и захотли ржаного хлба.

‘Задушите меня, зацарапайте, предпочтенье отдамъ дикарю’ {М-ме изъ книги ‘Громокатящійся кубокъ’.} — разсказываетъ путешественница у Игоря-Сверянина.

У него же разыгрывается драма ‘въ шале березовомъ, совсмъ игрушечномъ и комфортабельномъ’… Эта драма въ стихахъ полуиронически, полусерьезно заканчивается строкой:

‘И было гибельно.— И было тундрово.— И было сверно’.

Въ стихотвореніи его же — ‘Югъ на Сверъ’ утонченно примитивная барынька разсказываетъ, какъ она остановила оленя у эскимосской юрты и захохотала жемчужно, ‘наводя на эскимоса свой лорнетъ’.

Примровъ такой извращенной первобытности, такого ‘дикарства’ у Игоря-Сверянина — множество, и будетъ еще немало въ будущихъ сборникахъ его, такъ какъ поэтъ намренъ побывать ‘въ глуши, въ краю олонца’…

Вся пикантность, вся острота его первобытности заключается въ постоянномъ переплетеніи ‘фешенебельныхъ темъ’, ‘помпэзнькъ эпитетовъ’ съ разсказами лейтенантовъ о ‘полярныхъ пилахъ’, о циничномъ африканскомъ танц, о проказахъ злыхъ орангутановъ.

Въ мір варваровъ и дикарей двадцатаго вка — живется не дурно!

Клубъ дамъ, курортъ, пляжъ, будуаръ нарумяненной красавицы, каретка куртизанки, мороженное изъ сирени, Поль-де-Кокъ и молитвенникъ — вс эти темы разрабатываются съ веселой легкомысленной улыбкой, съ едва уловимой ироніей… Отъ всхъ напудренныхъ и нарумяненныхъ дикарей и варваровъ пахнетъ тонкими духами уже знакомыхъ намъ пастушекъ и пастушковъ 18-го вка.

Но при чемъ тутъ новизна? Это все тотъ же ‘пиръ во время чумы’, это все то же: ‘а посл насъ, хоть потопъ’…

…Нашъ скажутъ, Игорь-Сверянинъ — уже не эго-футуристъ, и его стихи, иногда блестящіе, по форм — не характерны для эго-орангутанговъ.

Игорь-Сверянинъ — единственный талантливый поэтъ изъ десятковъ обнаглвшихъ бездарностей, и онъ въ удопонятной форм выявилъ одинъ изъ основныхъ мотивовъ эго-футуризма {Среди каракулекъ и гіероіглифовъ московскихъ это — футуристовъ выдлялись нкоторыя произведенія Елены Гуро, нын умершей, у нея попадаются искреннія вещи, полныя интимныхъ переживаній.}. Впрочемъ, и этотъ мотивъ давно уже прозвучалъ въ ‘зовахъ древности’ К. Бальмонта.

Намъ указываютъ, что новизна эго-футуристовъ заключается въ ихъ язык, въ ихъ словотворчеств, въ ихъ слово-новшествахъ и ‘самовитыхъ’ словахъ.

Московскіе футуристы въ своемъ манифест приказываютъ чтить право поэтовъ: 1) ‘на увеличенье словаря въ его объем произвольными и производными словами, 2) на непреодолимую ненависть къ существующему до нихъ языку {‘Пощечина общественному вкусу’, стр. 3.}.

Они гордятся тмъ, что расшатали синтаксисъ, что уничтожили вс знаки препинанья, сокрушили ритмы, не оставили камня на камн, словомъ, дикари произвели словесную революцію.

По части словотворчества, въ особенности, отличались: Викторъ Хлбниковъ — авторъ ‘Смюнчиковъ’, Крученыхъ — авторъ безчисленныхъ поэмъ, и петербургскій эго-футуристъ, Василискъ Гндовъ.

Эта страсть къ словотворчеству замтна и у Игоря Сверянина, который стремится ‘популярить изыски’ и жалуется, что живетъ въ стран, ‘гд четверть вка центритъ Надсонъ’.

Но у бездарныхъ эго-футуристовъ словотворчество превращается въ какой-то бредъ, въ какую-то отвратительную тарабарщину и неразбериху.

Они точно стараются перещеголять другъ друга нелпостями и словесными выкрутасами. Отъ ‘сочетанья словъ’, они перешли жъ сочетанію буквъ, отъ музыки къ какофоніи.

‘Бобэоби плись губы

Вээоми плись взоры

Пиээо — плись брови

Лиээй — плся обликъ.

Распваетъ дикимъ голосомъ Велеміръ Хлбниковъ въ ‘Пощечин общественному вкусу: {Стр. 7.}

Го О снгъ Кайд

М р Батульба ¹).

¹) ‘Союзъ молодежи’, 72.

Откликается въ ‘Союз молодежи’ Крученыхъ,

Козой вы мной молочки

Даровали кознямъ луга.

Луга-га!

дрыгаетъ по-козьему петербургскій Василискъ Гндовъ въ своемъ сборник ‘Гостинецъ Сентиментомъ’.

…Каждый новый сборникъ — шагъ впередъ въ смысл достиженія идеала нелпицы. Недавно вышла книжечка Василиска Гндова ‘Смерть искусству’. Это — шедевръ ‘обнаглвшей бездари’.

Въ сборник 15 поэмъ:

Поэма I. С.

— 1 Пепелье Душу.

Поэма конца. (15).

За этимъ заглавіемъ — ничего.

Теперь разверните и прочтите, что пишетъ редакторъ издательства ‘Петербургскій глашатай’ Иванъ Игнатьевъ въ своемъ предисловіи къ гіероглифамъ Гндова по поводу пустого мста:

‘Нарочито ускоряя будущія возможности, нкоторые передунчики вашей литературы торопились свести предложенья къ словамъ, слогамъ, и даже буквамъ.

— Дальше насъ итти нельзя,— говорили они.

А оказалось льзя.

Въ послдней поэм этой книги Василискъ Гндовъ ничмъ говоритъ: цлое что. (стр. 2).

Думается намъ слдующій ‘опусхъ’ Хлбникова будетъ заключаться въ чистой страниц. Тамъ даже не будетъ стоятъ: Поэма конца (15). Просто будетъ пусто — хоть шаромъ покати, и эта честная и откровенная пустота будетъ послднимъ словомъ эго-футуристовъ. Послдующимъ ‘передунчикамъ’ нечего будетъ длать, и они почіютъ отъ всхъ длъ своихъ.

Бываютъ эпохи,— когда заимствуются цлыя сферы новыхъ идей, а съ ними цлые разряды новыхъ словъ, такія эпохи уже не разъ переживала Россія, когда приходилось у Западной Европы у передовыхъ странъ брать уже готовыя слова для обозначенія соотвтствующихъ понятій. Иногда писатели обращались къ богатйшимъ запасамъ народнаго языка и создавали новыя слова по аналогіи, по и въ обычное время нердко слова новыя рождаются у писателя вмст съ мыслями, какъ счастливое вдохновеніе.

Чтобы какое-нибудь новое слово пошло въ ходъ, оно должно быть по своему составу совершенно просто, естественно, непринужденно.

Каждое новое слово связано неразрывными узами съ языкомъ народа, и если стиль, это — человкъ, то языкъ — это народъ. Существа — длающія орудія, существа — общежительныя создали слово, какъ средство общенія.

‘Словомъ,— говорить Потебня,— человкъ превосходить прочихъ животныхъ, потому что длаетъ возможнымъ общеніе мысли, связываетъ людей въ общество. Совокупными условіями многихъ создается и развивается языкъ’.

Теперь приглядитесь къ каракулькамъ эго-футуристовъ, возвстившихъ о своей ненависти къ существующему до нихъ языку. Ихъ языкъ это — средство разобщенія.

И здсь они подбираютъ декадентскій хламъ и возвращаются къ ‘Звонко-звучной тишин’, влюбляются снова въ ‘Чуждый чарамъ черный челнъ’. Ради музыки они жертвуютъ смысломъ. Хотя ихъ музыка мотла бы удовлетворить только персидскаго шаха.

Ихъ новыя слова родятся при полномъ отсутствіи какихъ бы то ни было идей и мыслей, изъ одичанья, ужасающаго каждаго, кто любитъ литературу. Это — комариное жужжаніе, это — блеянье, бурлюканье, только не языкъ человческій, не тотъ прекрасный русскій языкъ, который такъ любили Гоголь и Тургеневъ.

Бывшій человкъ Сатинъ, опустившійся на дно, упивается словами ‘Сикамбръ’, ‘Макробіотика’. Когда Бубновъ спрашиваетъ его ‘ты что бормочешь, къ чему говоришь?’, Сатинъ отвчаетъ: ‘Такъ, надоли мн, брать, вс наши слова, надоли. Каждое изъ нихъ слышалъ я, наврное, тысячу разъ’… ‘Люблю непонятныя, рдкія слова’…

Предвидлъ ли Сатинъ, бывшій человкъ, что его ‘Сикамбръ превратится въ ‘Бабэоби’ эго-футуристовъ?

Эго-поэзія, голый эгоизмъ опустошенныхъ душъ, духовныхъ босяковъ породила ихъ тарабарщину, ихъ непонятныя, рдкія слова.

‘Когда человкъ былъ одинъ,— теоретизируетъ все такъ же господинъ редакторъ Иванъ Игнатьевъ, начитавшійся Ветхаго-Завта,— ему не нужно было способовъ сношенія съ прочими, ему подобными существами. Человкъ ‘говорилъ’ только съ Богомъ, и это былъ такъ называемый ‘рай’…

‘Пока мы коллективны, общежители — слово намъ необходимо, когда же каждая особь преобразится въ объединиченное ‘Эго’ — я — слова отбросятся само собой’ {‘Смерть искусству’, стр. 1.}.

Что можетъ быть пошле этого самодовольнаго набора словъ!

Никогда человкъ не былъ одинъ, и никогда общество не ведется къ одному, объ этомъ говоритъ любой, самый элементарный курсъ по исторіи культуры.

Но для насъ характерны мечты Игнатьевыхъ: они ненавидятъ ‘коллективъ’, ‘общественность’, ихъ крайній индивидуализмъ ведетъ къ мечт о полномъ распад соціальныхъ группъ.

Революція 1905 года съ ея культомъ, коллектива, героической толпы и мятежной массы нанесла смертельный ударъ самодовольному эстетству, келейному творчеству, ‘своеволью безъ зазрнья’, стремленію бжать отъ жизни ‘за предлы предльнаго’.

Реакція общественная и политическая съ ея распыленьемъ общества., съ ея ‘крахомъ души’ и культомъ тла выдвинула снова опустошенную личность на первый планъ.

Сплоченность общества не можетъ ослабиться безъ того, чтобы индивидъ въ той же мр не отставалъ отъ соціальной жизни, чтобы его личныя цли не перевшивали стремленья къ общему блату, чтобы единичная личность не стремилась стать выше коллективной {См. Дюргеймъ ‘Самоубійство’, стр. 266.}.

Это распыленіе общества, его атомизированье, этотъ разрывъ личности съ коллективомъ не могли не отразиться на литератур.

Шумное и крикливое, выступленье Московскихъ и Петербургскихъ ого-футуристовъ съ ихъ Это-поэзіей, это дерзкое отрицанье общественности, этотъ возвратъ къ эксцессамъ крайняго индивидуализма, къ тмъ эксцессамъ, которыми изобиловала поэзія декадентовъ, символистовъ въ конц 80-хъ и въ начал 90-хъ годовъ.

Валерій Брюсовъ видитъ въ поэзіи эго-футуристовъ ‘какую-то правду’, ‘кой что не лишенное цнности’, историческимъ оправданіемъ русскаго эго-футуриста готовъ считать появленье эго-футуристовъ на запад, въ Италіи, во Франціи и другихъ странахъ. Намъ думается, литературное заимствованіе и рабское передразниванье Маринетти, это еще не историческое оправданіе.

Русскій футуризмъ ближе къ раннему декадентству Брюсова, чмъ къ футуризму Маринетти.

Теченіе, связанное съ крайнимъ индивидуализмомъ, естественно пройдетъ къ тмъ же грустнымъ берегамъ, къ тмъ же эксцессамъ, которые давно отброшены мэтрами символистовъ.

Конкуренція безчисленныхъ бездарностей только ускорить и обостритъ процессъ.

Уже и теперь ясно, что будущее принадлежитъ не футуристамъ, и напрасно В. Брюсовъ обнадеживаетъ ихъ.

Когда я слжу за шумными выступленіями эго-футуристовъ, я вспоминаю малороссійскую, юмористическую псенку о мух-шелестух и комарик.

‘Ой шожъ тамъ за шумъ учуінився?

Що комаръ тай на мусци оженився.

Полетивъ той комаръ у чистое поле

У чистое поле въ зелену дуброву.

Въ роли комарика оказалась группа поэтовъ, съ побдоноснымъ жужжаньемъ вылетвшихъ въ чистое поле русской литературы, а въ роли ‘мухи-шелестухи’ т читатели, которыхъ увлекли господа, его-футуристы.

‘Зазовь!

Зазовь манности тайнъ

Зазовь обманной печали…

Зазовь сипкихъ тростниковъ

Зазовь зыбкихъ облаковъ

Зазовъ водностныхъ тайнъ

Зазовь’.

Это комарикъ вечеромъ надъ болотцемъ справляетъ свою комариную свадьбу и зазываетъ въ свои объятья непосдливую муху-шелеcтуху. Этотъ комариный языкъ, конечно, не иметъ никакого отношенія къ ‘непонятнымъ гіероглифамъ Пушкина’…

Не ‘рогъ времени трубитъ’ въ зазывающихъ книгахъ Гндовыхъ и Хлбниковыхъ, а трубитъ побду и одолнье надъ Пушкинымъ и ‘великимъ сплетникомъ’ Толстымъ все тотъ-же комарикъ, не устающій жужжать ‘зазовь… зазовь… зазовь!’

Въ малороссійской псенк, о которой я вспомнилъ, разсказывается о трагическомъ конц комарика и его апооз. Посл свадьбы съ Мухой-Шелестухой молодой услся на дубочекъ ‘свои ножки опустивъ въ холодочекъ’. Пока онъ наслаждался своимъ царственнымъ величіемъ ‘налетла шуря-буря, вона того комарика съ дуба сдула’. Комарикъ погибъ. Тогда посл это смерти начался апоеозъ. Прилетли атаманы. Положили разбитаго и смятаго комарика въ гробъ, покрыли бездыханные останки ‘червонною китайкою’ и похоронили на высокомъ курган.

Но и это не все.

Псня кончается словами:

Ой шожъ тамъ лежитъ за покойникъ?

Ой чи панъ, чи гетманъ, чи полковникъ?

Ой ни панъ, ни гетманъ, ни полковникъ.

А то Мухи-Шелестухи полюбовникъ.

Поэтиковъ, занимающихся словоизверженіемъ и побдоноснымъ жужжаніемъ, быстро унесетъ волна общественнаго подъема. Атаманы Валерій Брюсовъ и . Сологубъ попытаются сперва ихъ сосватать, и потомъ устроятъ имъ пышный апоозъ.

Но кто пережилъ свою первую любовь въ поэзіи Пушкина и Толстою, кто чуждъ высшей политик атамановъ, тотъ пройдетъ мимо высокаго кургана. Онъ вдь знаетъ, что тамъ покоится:

‘Ни панъ, ни Гетманъ, ни Полковникъ,

А то Мухи-Шелестухи полюбовникъ’.

III.
Во власти вещей.

Въ ‘Дневник братьевъ Гонкуровъ’, записаны очень интересныя бесды ихъ съ Теофилемъ Готье.

Братья признавались поэту въ своей ‘музыкальной глухот’ и въ томъ, что они любятъ ‘разв только военную музыку’.

— Что-же, очень пріятно слышать,— отвтилъ Т. Готье.— Я точно таковъ-же. Я предпочитаю музык молчаніе. Проживъ значительную часть жизни съ пвицей, я достигъ лишь того, что различаю хорошую и плохую музыку, но мн лично все равно. И вдь любопытно, что и вс писатели нашего времени таковы {См. Дневникъ братьевъ Гонкуровъ — изд. журн., ‘Сверный Встникъ’ стр. 28.}.

Это поколніе смнило другое. Это были поклонники Вагнера. Стефанъ Маллярме былъ самымъ исправнымъ постителемъ концертовъ Ламуре. Его видли обычно въ креслахъ. Точно подъ музыкальнымъ внушеніемъ, зачарованный звуками, чертилъ онъ что-то въ своей записной книжк. Это было время, когда Верленъ возсталъ противъ литературщины и провозгласилъ лозунгъ цлаго поколнія: ‘музыки, музыки прежде всего!’.

Мы видли уже, до какого абсурда, до какой тарабарщины довели это требованіе музыкальности послдыши декадентства, и въ особенности у насъ въ Россіи, гд эго-футуристы съ ихъ стихами ‘дыр бул щыл’ явно добиваются безсмыслицы прежде всего.

Выступленіе группы поэтовъ подъ знаменемъ адамизма-акмеизма противъ туманностей символизма, противъ ‘собственнаго языка’, противъ словотворчества эго-футуристовъ явилось вполн понятной реакціей.

Заслуга эго-футуристовъ заключается въ томъ, что они показали своею ‘взорвалью’ безъ пародіи, съ самымъ серьезнымъ видомъ побдителей, до какихъ геркулесовыхъ столбовъ нелпости могутъ довести ‘сочетанія словъ’.

Эго-футуризмъ, это — memento mori символизма, это — ‘смерть искусству’. Адамизмъ, это — попытка вчерашнихъ символистовъ порвать съ несказанныхъ и неизреченнымъ символизма,— это вопль: ‘спасайся, кто можетъ!’.,

Еще вчера — непріемлющіе міра, заявлявшіе устами мистическаго анархиста Сергя Городецкаго ‘неужели только то изображу, что вижу, слышу и осязаю’, они сегодня славятъ Новаго Адама, становятся ‘вещелюбами’. Они, какъ фетишисты, отдаются подъ власть вещей, для нихъ ‘роза опять стала хороша по себ, своими лепестками, запахомъ и цвтомъ, а не своими мыслимыми подобіями съ мистической любовью или чмъ-нибудь еще’…

‘Посл всякихъ непріятій — міръ безповоротно принятъ акмеизмомъ, во всей совокупности красотъ и безобразій’ {См. ‘Аполлонъ’ No 1, 1913 г.}, о чемъ насъ извщаетъ въ своемъ манифест все тотъ-же поэтъ-непосда, нын пріемлющій міръ.

Адамисты-акмеисты бгутъ изъ своихъ келіи-одиночекъ въ этотъ міръ, бгутъ, какъ разстриги символизма, несмотря на строжайшія увщанія первоприсутствующаго при школ русскихъ символистовъ Валерія Брюсова.

Они влюблены въ интенсивный колоритъ, въ рельефныя, отчетливыя формы, въ чеканныя детали, въ стройность и размренность линій.

Въ поэзіи они противопоставили музык — живопись (Сергй Городецкій, Владиміръ Нарбутъ), пластику (Н. Гумилевъ, М. Зенькевичъ, Кузьмина-Караваева), архитектуру (О. Мандельштамъ).

Въ ломкомъ фарфоровомъ стих Анны Ахматовой изящно сочеталась живопись и пластика.

Хлбниковы и Маяковскіе отъ музыки Вагнера повернула къ первобытной музык, они поютъ и шаманятъ, какъ дикари, адамисты-акмеисты хотятъ живописать, какъ Леконтъ де-Лиль, выскать изъ мрамора, какъ Теофиль Готье, отроить изъ камня, какъ Викторъ Гюго. И недаромъ Сергй Городецкій пишетъ красками и увлекается живописью.

Зыбкая улыбка Джіоконды когда то привела поэта Ив. Каневскаго въ восторгъ, и онъ писалъ Джіоконд свое посвященіе:

‘Въ зыбкихъ и твердыхъ устахъ

Вдній тьмы залегли.

Силенъ-ли я иль зачахъ,

Вкъ мн открыть не могли.

Вчно и ‘да’ въ нихъ и ‘нтъ’.

Благо имъ, слава за то!

Это — премудрый отвтъ:

Лучше не скажетъ никто’ ¹).

¹) См. Ив. Коневской. Стихи и проза, стр. 42.

Зыбкая улыбка словъ и образовъ. сулящая ‘вдній тьмы’, уже не удовлетворяетъ наслдниковъ символизма. Вмсто премудраго отвта, вмсто иносказанья, жизнь требуетъ: ‘дай отвты намъ простые’. И если эго-футуристы стремятся вернуть словамъ ‘утерянную горнесть’, то адамисты хотятъ спуститься съ облаковъ на землю, стремятся вернуть словамъ ихъ значеніе и смыслъ, противопоставить словамъ-хашелеонамъ слова-алмазы, стремятся перейти отъ ‘музыки, прежде всего’ съ ея внушеніями къ пластической изобразительности, стремятся противопоставить туманному и зыбкому, неуловимому и расплывчатому стиху — мраморъ и бронзу. Стихъ ‘надменный, властительнй, чмъ мдь’.

Въ No 162 газеты ‘Рчь’, отъ 17-го іюня, одинъ изъ провозвстниковъ адамизма помстилъ очень любопытную рецензію о сборник молодого поэта-адамиста С. Мандельштама ‘Камень’.

Въ этой программной рецензіи, Сергй Городецкій, когда то съ юношескимъ задоромъ упивавшійся ‘яростнымъ звукомъ‘ своихъ стиховъ и превращеній ихъ въ ‘звоны-стоны перезвоны, звоны-вздохи, звоны-сны’, теперь хочетъ возстановитъ слово въ правахъ: у него слово ищетъ защиты противъ музыкальности въ архитектурности.

‘Избавленіе слова отъ смысла, производимое музыкантами пишетъ поэтъ,— есть его облегченіе, дематеріализація. И обратно, пріобщеніе слову смысла есть его отяжелніе, воплощеніе, матеріализація. Тяжелыя слова, т. е. не ‘farafara’, а вс обычныя наши слови гордятся своимъ всомъ и для соединеній своихъ требуютъ строгихъ законовъ подобно камнямъ, соединяющимся въ зданіе’.

Эти строки являются лишь пересказомъ стихотворенія 0. Мандельштама ‘Notre Dame’ изъ сборника ‘Камень’.

Послднее четверостишіе его гласитъ:

‘Но чмъ внимательнй твердыня, Notre Dame,

Я изучалъ твои чудовищныя ребра,—

Тмъ чаще думалъ я: изъ тяжести недоброй

И я когда-нибудь прекрасное создамъ.

Эта любовь къ словамъ тяжелымъ, увсистымъ, колоритнымъ, живописующимъ сказалась въ особенности въ сборник ‘Аллилуіа’ Владиміра Нарбута, который изъ богатаго словаря мстныхъ говоровъ выкарчевываеть характерныя слова, и отъ этихъ словъ пахнетъ укропомъ и дегтемъ Украины, эта-же любовь сказалась въ сборник М. Зенкевича ‘Дикая Порфира’, который, при описаніяхъ земной коры и геологическихъ превращеній, беретъ изъ научно-естественныхъ книгъ олова, въ которыхъ какъ бы застыла ‘желзная плоть земли’ {Небольшая книга стиховъ М. Зенькевича неизмримо содержательнй и поэтичнй разбухшаго тома Бориса Гуревича: ‘Книга космической поэзіи’. Въ книг этого автора больше комическаго, чмъ космическаго. В. Л.}.

Пвучесть и напвность, ‘изысканность русской медлительной рчи’, ‘звоны-стоны перезвоны’ уступили мсто нарочито грубымъ, конкретнымъ, слишкомъ человческимъ и слишкомъ земнымъ выраженіямъ.

У Владиміра Нарбута замтно даже какое-то щегольство отталкивающимъ. У него ‘рудая домовика роется за пазухой, скребетъ чесаномъ жесткій волосъ: ‘вошь-бы вынуть’ {См. сборн. стиховъ ‘Аллилуіа’ стих. ‘ Не жить’.}, у лсовика ‘отъ онучъ сырыхъ воняетъ’. У Нарбута встрчаются стихи врод:, ржаво-желтой, волокнистаго, какъ сопли, сукровицею обтюпаетъ, а онъ высмыкнется’ {Тамъ-же посв. С. Судейкину.} и т. д., и т. д.

Воздушныя слова символистовъ-мистиковъ уносили насъ ‘въ туманъ неясныхъ формъ, неврныхъ очертаній’, ультра-натуралистическія словечки Новаго Адама должны пропть хвалу земл.

Дло, конечно, не въ отдльныхъ словахъ. ‘Тяжелыя слова’ — лишь матерьялъ: ‘изъ тяжести недоброй’, поэты-адамисты должны были воздвигнутъ свой храмъ, свой Notre Dame, который поднималъ бы настроеніе…

Но храма молодые поэты не построили.

Самый соборъ Парижской Богоматери, прекрасный и величественный, со стрльчатыми сводами, уносящими къ синему небу, они разложили на камни, за деревьями не замтили лса.

Они, возстановившіе смыслъ отдльнаго слова, они, призывающіе бороться ‘съ саросскимъ иль каррарскимъ ‘обломкомъ’, призывающіе чеканить ‘стихи, мраморъ иль металлъ’, забыли о смысл цлаго, о связи, о томъ большомъ, великомъ, трепещущемъ любовью, что заставляетъ камни жить и пть торжественные гимны. Отъ символизма они повернули назадъ къ грубому натурализму, равнодушному, безстрастно-объективному, безпозвоночному и безпорывному.

Вчерашній сынъ неба сталъ сегодня рабомъ вещей.

Впрочемъ, что касается Сергя Городецкаго, то его практика, къ счастью, противорчивъ его теоріи. Въ сборникахъ этого поэта (‘Русь’, ‘Ива’) встрчаются стихотворенія большой внутренней силы (‘Странники’, ‘Выходъ изъ церкви’…).

Насъ, однако, интересуетъ теорія Новаго Адама. Въ третьей книжк ‘Аполлона’ было напечатано стихотвореніе — манифестъ Сергя Городецкаго, въ которомъ онъ проводилъ грань между поколніемъ отцовъ съ ихъ туманностями и поколніемъ дтей съ ихъ врностью земл.

‘Прости, плнительная влага

И первозданія туманъ!

Въ прозрачномъ втр больше блага

Для сотворенныхъ къ жизни странъ.

Просторенъ міръ и многозвученъ,

И многоцвтнй радугъ онъ,

И вотъ Адаму онъ порученъ,

Изобртателю именъ.

Назвать, узнать, сорвалъ покровы

И праздныхъ тайнъ, и ветхой мглы —

Вотъ первый подвигъ. Подвигъ новый

Живой земл пропть хвалы’.

Интересно сопоставить это стихотвореніе съ прекраснымъ произведеніемъ К. Бальмонта:

‘Въ красот музыкальности,

Какъ въ недвижной зеркальности,

Я нашелъ очертанія сновъ,

До меня не расказанныхъ,

Тосковавшихъ и связанныхъ,

Какъ растенья подъ глыбами льдовъ’.

Недосказанные сны, связанные со сказанными, въ красот музыкальности уступаютъ мсто въ творчеств адамистовъ зримому міру, многозвучному и многокрасочному.

Мы съ радостью привтствовали бы этотъ ‘подвигъ новый’, если бы Новый Адамъ умлъ отразить не покой, а движеніе, не міръ вещей, а міръ борьбы, если бы онъ зналъ, какую міру всть несетъ онъ въ своей поэзіи, если бы Новый Адамъ умлъ загораться мечтой, влюбляться въ жизнь, волноваться, страдать и радоваться вмст съ людьми.

Но холодны и мертвы ‘Жемчуга’ Н. Гумилева, непривтливо его ‘Чужое небо’. Въ его раю львы, леопарды, слоны, гиппопотамы, обезьяны и попугаи, колибри и роскошные цвты, только нтъ тамъ древа познанія добра и зла, нтъ древа жизни, нтъ Человка. Да и гиппопотамы Н. Гумилева никого не удивляютъ новизной, посл великолпныхъ ‘Слоновъ’ Леконтъ-де-Лиля.

Читаешь эти нарядные, любующіеся собой стихи, прислушиваешься ‘къ мди звенящей и кимволу бряцающему’, къ похваламъ поэтиковъ по адресу метра: ‘Какъ богато, какъ пышно’, ‘ради Бота, Аркадій’… ‘говори и впредь такъ красиво’, прислушиваешься, и кажется, что въ этомъ раю, въ этомъ мір вещей все застыло, какъ въ сказк, все живое окаменло, и сама жизнь превратилась въ спящую красавицу, съ подкрашенными губами и подведенными глазами.

Вмсто хвалы живой земл, вмсто борьбы ‘за этотъ міръ звучащій, красочный, имющій всъ и время, за нашу планету землю’, началось преклоненіе передъ вещами и за вещами какъ-то проглядли человка, его муку-мученическую, его нечаянную радость, его подвигъ и его паденіе.

Прочтите стихотвореніе Владимира Нарбута ‘Горшечникъ’съ эпиграфомъ изъ Гоголя:

‘Въ кляксахъ дегтя шаровары у горшени

И на выпускъ полосатая рубаха,

Поясъ — узкій ремешекъ. А въ пышномъ сн

За соломенной папахою папаха.

Златомъ вьющейся сверленою соломой

Гнзда завиты: шершовый и съ поливой

Толъ — для каши, тотъ — съ утробой щамъ знакомый,

Тотъ — въ ледникъ — для влаги блой и лнивой.

Хрупко звонкіе, какъ яйца, долговязы,

Дутые, спсивые горшки-обжоры —

Нжные на зно, сющемъ алмазы

На захлестнутые клеверомъ просторы’ и т. д.

Въ дух этой поэзіи безъ поэзіи написано все стихотвореніе, да и вся ультра-натуралистическая книга. Васъ поражаетъ пристальность взгляда и цпкость глаза, и васъ отталкиваетъ безвкусная пестрота.

Весь міръ превращается въ огромный nature morte, врне въ рабочій дворъ Плюшкина, того Плюшкина, который ходилъ каждый день по улицамъ своей деревни, заглядывалъ подъ мостки, подъ перекладины, и все, что ни попадалось ему: старая подошва, бадья, тряпка, желзный гвоздь, глиняный черепокъ — все тащилъ къ себ и складывалъ въ кучу.

Въ ‘куч’ вещей Владиміра Нарбута вы увидите все, что угодно, только нтъ въ его поэзіи живой мысли, живого сердца.

Все это кропотливое собираніе въ кучу старой подошвы и бабьей тряпки говоритъ о какомъ-то стремленіи бжать отъ себя, отъ своей опустошенности, бжать безъ оглядки…

Изъ поэзіи Нарбутовъ вы не узнаете, чмъ люди живы, и чмъ живы они сами. Даже національный колоритъ стиховъ въ сборник ‘Аллилуіа’ ничего не говорить о симпатіяхъ поэта и о томъ, знаетъ-ли онъ и хочетъ ли знать: ‘правая, лвая гд сторона’.

Почти тридцать лтъ тому назадъ В. М. Гаршинъ въ письм къ В. М. Латкину (1 мая 1885 года) возсталъ самымъ ршительнымъ образомъ противъ натурализма и протоколизма, отказавшись ‘дожевывать жвачку послднихъ 50—40 лтъ’.,

Художникъ, исполненный любви къ человку, обладавшій необыкновеннымъ чутьемъ къ боли вообще, смертный грхъ натуралистической школы видлъ въ томъ, что ‘для нея нтъ ни правды (въ смысл справедливости), ни добра, ни красоты, для нея есть только интересное и неинтересное, заковыристое и не заковыристое’ {См. сборникъ ‘Памяти Гаршина’, стр. 56.}.

Произведенія адамистовъ-акмеистовъ, вс эти черные, розовые и блые ‘Жемчуга’, ‘Свифсвіе черепки’, ‘Камень’, горшки, вс эти заковыристые эпитеты не шевелятъ сердца. Мы знаемъ, что ‘сердце къ сердцу рчь не привлечетъ, коль не изъ сердца рчь течетъ’: рчь молодыхъ поэтовъ говоритъ только нашимъ глазамъ, не волнуетъ, не трогаетъ и не заражаетъ могучимъ порывомъ любви.

Какъ это ни странно, но есть одна черточка, которая сближаетъ бездарныхъ эго-футуристовъ и одаренныхъ, безспорно талантливыхъ адамистовъ: и творцы словъ, и рабы вещей — безыдейны, они создаютъ обезгнвленную и обезкрыленную поэзію, молчитъ въ нихъ злоба, и любовь молчитъ.

Адамистъ, точно приговоренный, цпляется глазами за каждый предметъ, за все, что попадется на пути, только бы не думать о самомъ важномъ и о самомъ страшномъ, только бы забыть и забыться.

Новый Адамъ пришелъ въ этотъ міръ въ XX столтіи, когда вокругъ кипитъ борьба, когда поднимаются новыя волны праведнаго гнва, пришелъ,— и… нечего ему сказать.

Правда, у Анны Ахматовой это молчаніе о самомъ важномъ для нея иногда пополнено особенной прелести и тонкой граціи. Оно уметъ двумя-тремя вншними чертами подчеркнуть всю глубину. весь скрытый трагизмъ внутреннихъ переживаній.

‘Такъ безпомощно грудь холодла,

Но шаги мои были легки,

Я на правую руку надла

Перчатку съ лвой руки.

Показалось, что много ступеней,

А я знала, ихъ только три!..’

Здсь языкъ вещей — необыкновенный и задушевный. Анна Ахматова уметъ находить слова, ‘что только разъ рождаются въ душ’, ея ‘голосъ ломкій’ вотъ-вотъ задрожитъ отъ рыданій и оборвется. Но псни Анны Ахматовой это — псни послдней встрчи, содержаніе ихъ слишкомъ интимно и очень ужъ не широко…

Молчаніе о самомъ важномъ, не въ личномъ, а въ общественномъ смысл — результатъ пережитой мертвой полосы, ознаменованной походомъ противъ общественности, противъ идеологій.

Наслдники символистовъ оказались позади своихъ отцовъ и не сумли учесть ихъ поучительный опытъ.

Въ 1912 г., въ третьей книжк журнала ‘Труды и дни’, который такъ выгодно отличается отъ пустого журнальчика ‘Гиперборей’, заполненнаго дружескими рецензіями адамистовъ, была напечатана, любопытная статья символиста Конст. Эрберта ‘Искусствовожатай’. Въ этой стать былъ поставленъ вопросъ объ искусств, обращенномъ къ народу, вопросъ о томъ, какимъ долженъ быть языкъ, чтобы онъ былъ близокъ полудикой душ народа и вмст съ тмъ явился художественнымъ.

Передъ адамистами-акмеистами тоже долженъ встать вопросъ: для кого они пишутъ? для салона или для народа? Какъ они относятся къ борьб демократіи, передъ которой склоняется теперь даже вховецъ Изгоевъ въ ‘Русской Мысли’. Сохраняютъ-ли они связь съ декадентствомъ и традиціями крайняго индивидуализма?

‘Какъ адамисты,— говоритъ Н. Гумилевъ,— мы немного лсные зври и, во всякомъ случа, не отдадимъ того, что въ насъ есть звринаго, въ обмнъ на неврастенію’.

Эстетъ Н. Гумилевъ щеголяетъ звриными добродтелями, но нтъ непосредственности и силы въ поэзіи Анны Ахматовой съ ея ‘уродцами неврастеніи и всякой иной тоски’.

Много декадентской тоски, мало лсной, стихійной силы въ произведеніяхъ Нарбута, Мандельштама, Гумилева. Только въ поэзіи Сергя Городецкаго и М. Зетькевича, давшаго въ No 3 ‘Аполлона’ прекрасное стихотвореніе ‘Смерть Лося’, иногда ветъ стихійностью, во и у нихъ нтъ цльности и здоровой, увренной въ себ силы.

Слова ‘мы немного лсные зври’ звучатъ насмшкой, очень ядовитой по адресу Сергя Городецкаго, Анны, Ахматовой, Н. Гумилева.

Самое выступленіе съ манифестами и ничего нетоворящими кличками, шумное и побдоносное занятіе покинутой позиціи, подведеніе итоговъ преждевременное и скоросплое — все это не свидтельствуетъ о зрлости и здоровой сил. Вчера,— мы непріемлющіе міра, сегодня — пріемлющіе, а завтра?..

Самое соединеніе подъ однимъ флагомъ и подъ одной кровлей такихъ разноликихъ, такихъ непохожихъ другъ на друга поэтовъ по настроенію, симпатіямъ и пріемамъ, какъ Владиміръ Нарбутъ и Анна Ахматова, является въ высшей степени искусственнымъ, случайнымъ и недолговчнымъ.

IV.
Къ новому реализму!

Адамизмъ-акмеизмъ Сергя Городецкаго и Н. Гумилева только подчеркнулъ значительность того явленія, которое мы давно уже наблюдаемъ: въ сред начинающихъ молодыхъ поэтовъ замчается поворотъ отъ Валерія Брюсова къ поэзіи Ив. Бунина {Я далъ о немъ статью въ моей книг ‘Снова наканун’ 1913 г., изд. ‘Моск. тов. писателей’.}, юбилей котораго былъ отпразднованъ въ прошломъ году. Ив. Бунинъ въ годы расцвта символизма шелъ своей дорогой, не пугаясь обвиненій въ прозаизм, на которыя такъ щедры были ‘Золотое Руно’ и ‘Всы’. Этотъ серьезный поэтъ-реалистъ давно уже, какъ ‘Новый Адамъ’ далъ имена вещамъ, давно достигъ вершины (акме) творчества. Онъ возвратилъ стихамъ пушкинскую ясность и строгую сдержанность, онъ показалъ всю красочность, всю благородную силу русскаго языка. Въ свою поэму запустнья, въ свой степной пейзажъ онъ сумлъ вложить какую-то стыдливую нжность и родную грусть.

Его сжатый, строгій, прекрасный языкъ трепещетъ жизнью, его образы согрты одержанной любовью къ родному.

Мастеръ эпитета, проникающій въ интимную жизнь вещей, если можно такъ выразиться, Ив. Бунинъ въ свои образы внесъ Глубокій смыслъ и сообщилъ имъ движеніе.

Въ поэзіи Ив. Бунина каждый штрихъ, каждая черточка, каждый эпитетъ рождаются впервые и выхвачены изъ жизни, а не изъ сборниковъ французскихъ поэтовъ.

Огромное вліяніе Ив. Бунина можно прослдить въ поэзіи Владиміра Эльснера, недавно выпустившаго сборники ‘Выборъ Париса’ и ‘Пурпуръ Киферы’. Черенковъ, недавно давшій книгу стиховъ, Всеволодъ Кожевниковъ съ его поэзіей города, влюбленный въ землю и слагающій гимны земл, не всегда удачные, поэтъ едоровъ. Владиміръ Нарбуть и т. д., и т. д., вс воспитались на стихахъ Ив. Бунина.

Ив. Бунинъ позвалъ поэта къ земл, а не адамиты. Это надо признать.

Поэзія Бунина устанавливаетъ порванную связь съ поэзіей Пушкина, говоритъ о новой побд реализма. Только люди, ослпленные кружковщиной, могутъ замалчивать значеніе творчества Ив. Бунина для будущаго русской поэзіи.

Посл пряности, искусственности, утонченностей и экзотизма модернистовъ — изящные, простые и правдивые стихи Ив. Бунина васъ радуютъ, они утоляютъ жажду, какъ ‘родникъ живой и звонкій’ въ знойный день. Въ стихахъ Ив. Бунина нтъ рабства передъ вещами, нтъ грубаго натурализма, нтъ преклоненія передъ фактомъ. это стихи напоминаютъ намъ разсказы А. И. Чехова, въ которыхъ обріазы всегда живутъ внутренней жизнью. Вспомните поэму Ив. Бунина ‘Листопадъ’, гд въ лсу ‘просвты въ небо, что оконца’, гд лсъ ‘точно теремъ расписной’, въ который вступила ‘осень тихою вдовой’.

Для А. П. Чехова, какъ и для Ив. Буниніа, не пропала даромъ работа цлаго поколнія. Они знаютъ, что ‘писать по старинк нельзя’. Ихъ образы живописуютъ, но и настраиваютъ и открываютъ ‘просвты’ въ даль. Здсь чувствуются зачатки новаго реализма, который используетъ огромную работу поэтовъ-символистовъ и не будетъ заниматься перегибаніемъ палки въ другую сторону.

Въ настоящее время писатели стоятъ на распутьи, но уже и теперь выдвигается цлый рядъ молодыхъ, новыхъ поэтовъ, которые связаны съ землей, съ народомъ, съ его чаяніями, съ его исканіями, которые несутъ въ этотъ міръ горячій порывъ, у которыхъ уста говорятъ ‘отъ избытка сердца’. Укажу нкоторыхъ изъ лихъ: Н. Клюевъ, Сергй Клычковъ, Маріэтта Шагинянъ.

Въ рабочей пресс печатается множество стиховъ, вс стихи проникнуты горячей врой въ жизнь, въ побду правды, вс горятъ огнемъ борьбы, вс несутъ этому міру всть братства и свободы.

Здсь нтъ рабства передъ вещами, здсь чувствуется динамика, но не статика. До. сихъ поръ изъ сотенъ безвстныхъ поэтовъ не выдвинулся большой талантъ, равный таланту плотника Уитмана или дочери рабочаго Ады Негри. Но уже имются намеки на таляхъ поэтовъ, несущихъ міру радость.

‘Я не одинъ… насъ въ свт много,

Пвцовъ, поющихъ какъ-нибудь.

Своей поэзіей убогой

Мы лишь другимъ готовимъ путь.

И въ псняхъ намъ гордиться нечмъ,

Встрчая первую красу,

Мы робко такъ еще лепечемъ,

Какъ листья юные въ лсу,

Но мы горимъ высокой цлью,

Мы ей послужимъ въ смн лтъ:

Мы будемъ юной колыбелью.

Въ которой явится поэтъ‘.

Въ этомъ скромномъ стихотвореніи безымяннаго поэта-рабочаго. въ этомъ весеннемъ лепет, звучитъ большая правда.

Колыбелью новаго большого поэта будетъ коллективная душа. Уединенные уступятъ мсто объединившимся, великій порывъ народныхъ массъ будетъ вдохновителемъ новыхъ поэтовъ, которые захотятъ продолжить дло нашихъ лучшихъ національныхъ пвцовъ.

Критики-общественники давно уже, гораздо раньше появленія адамистовъ, предсказывали побду реализма, критики-общественники съ полной увренностью предсказываютъ побду общественности, новый подъемъ и рожденіе новыхъ поэтовъ, не пвцовъ для гостиной, а поэтовъ-трибуновъ.

В. Львовъ-Рогачевскій.

‘Современникъ’ кн. VI—VII. 1913 г.

Символисты и наслдники ихъ.

II.Творцы словъ.

III.Во власти вещей.

IV.Къ новому реализму!

Читайте также:

II.
Творцы словъ.

III.
Во власти вещей.

IV.
Къ новому реализму!