Вяч. И. Иванов
Символика эстетических начал
Б. Н. Бугаеву
Символика эстетических начал, Иванов Вячеслав Иванович, Год: 1905
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Источник: Вяч. И. Иванов. Собрание сочинений. Брюссель, 1971. Т. 1. С. 823—830
I
Восходящая, взвивающаяся линия, подъем порыва и преодоления, дорога нам как символ нашего лучшего самоутверждения, нашего ‘решения крепкого — к бытию высочайшему стремиться неустанно’.
Du regst und rhrst ein krftiges Beschliessen,
Zum hchsten Dasein immerfort zu streben…
(Goethe, Faust, II, 1.)
Взмывший орел, прянувший вал, напряжение столпное, и башенный вызов, четырегранный обелиск, устремленный к небесной монаде, — суживающийся в меру взлета и преломляющийся в верховной близости предельного, таинственные лестницы пирамид, с четырех концов земли возводящие к единой вершине, ‘sursum corda’ горных глав, — незыблемый побег земли от дольнего, окаменелый снеговым осиянным престолом в отрешенном торжестве последнего достижения,—вот образы того ‘возвышенного’, которое взывает к погребенному я в нас: ‘Лазаре, гряди вон!’ — и к ограниченному я в нас заветом Августина: ‘Прейди самого себя’ (‘transcende te ipsum’). Ибо, как, по слову Языкова,
гений радостно трепещет,
Свое величье познает,
Когда пред ним горит и блещет
Иного гения полет, —
так вид восхождения будит в наших темничных глубинах божественные эхо дерзновенной воли и окрыляет нас внушением нашего ‘забытого, себя забывшего’ могущества.
И когда на высших ступенях восхождения совершается видимое изменение, претворение восходящего от земли и земле родного, тогда душу пронзает победное ликование, вещая радость запредельной свободы. Последний крик Тютчева, при зрелище радуги:
Она полнеба обхватила
И в высоте — изнемогла,
и при виде Монблана:
А там, в торжественном покое,
Разоблаченная с утра,
Сияет Белая Гора,
Как откровенье неземное.
‘Возвышенное’ в эстетике, поскольку оно представлено восхождением, по существу своему выходит за пределы эстетики, как феномен религиозный. В нем скрыта символика теургической тайны и мистической антиномии, чья священная формула и таинственный иероглиф: ‘богоносец — богоборец’. Не все благодатные дары нисходят к душе при одном условии ее светлой боговосприимчивости, другие требуют богоборческого почина, предлагая их, Божество шепчет душе: ‘приди и возьми!’ Правое богоборство Израиля исторгает благословление. Возносящий жертву низводит божественное и становится богоносцем. Богоборческий и богоносный пафос восхождения разрешается в жертвенное свершение. Это — пафос трагедии, она же есть жертвенное действо.
В самом деле, подвиг восхождения — подвиг разлуки и расторжения, утраты и отдачи, отрешения от своего и от себя ради дотоле чуждого и ради себя иного.
Дерзни восстать земли престолом,
Крылатый напряги порыв,
Верь духу — и с зеленым долом
Свой белый торжествуй разрыв!
(‘Кормчие Звезды’)
В этом подвиге — любовь к страданию, свободное самоутверждение страдания. Страдание же может быть вообще определено как оскудение и изнеможение чрез обособление. И само искупительное страдание за мир не что иное, как обособление жертвоприносимого, взявшего на себя одного грехи всего мира. В мире—круговая порука живых сил, — равно вины и благости, жертва — расплата одного, собою одним, за вселенскую поруку. Кто от мира обособляется за мир, —за мир умирает, он должен изнемочь и умереть, как семя не прорастет, если не умрет… Восторгом жертвенного запечатления исполняет нас наша семицветная, над пышноцветной землей воздвигшаяся радуга, когда она
полнеба обхватила
И в высоте — изнемогла.
Восхождение — символ того трагического, которое начинается, когда один из участвующих в хороводе Дионисовом выделяется из дифирамбического сонма. Из безличной стихии оргийного дифирамба подъемлется возвышенный образ трагического героя, выявляясь в своей личной особенности, — героя, осужденного на гибель за это свое выделение и обличие. Ибо жертвенным служением изначала был дифирамб, и выступающий на середину круга — жертва.
Во всяком восхождении—‘incipit Tragoedia’. Трагедия же знаменует внешнюю гибель и внутреннее торжество человеческого самоутверждения. Идея трагедии — вместе идея героизма и идея человечества, и слово этой двойственной идеи — богоборство.
Как начало существенно трагическое, восхождение по преимуществу человечно. Его одушевляют воля и алчба невозможного. Из избытка своей безграничности Божественное пожелало невозможного. И невозможное совершилось: Божественное забыло себя и опозналось раздельным в мире граней. Кто выведет его из граней? Тот же извечный Эрос Невозможного, божественнейшее наследие и печать человеческого духа.
II
Но отрешенный, белый разрыв с зеленым долом — еще не красота. Божественное благо, и нисходит, радуясь, долу. Достигнув заоблачных тронов, Красота обращает лик назад — и улыбается земле.
И между тем как, полусонный,
Наш дольний мир, лишенный сил,
Проникнут негой благовонной,
Во мгле полуденной почил:
Горе, как божества родные,
Над усыпленною землей
Играют выси ледяные
С лазурью неба огневой.
(Тютчев)
Здесь впечатление красоты достигнуто столь же примирением, сколь противоположением, небесного и дольнего, улыбчивым сорадованием и содружеством разделенного родного. И не даром, по Теогнису, Музы воспели, что ‘прекрасное мило’, когда небожители
низошли на свадебный пир Кадма и Гармонии: так пели Музы, и боги вторили, радуясь, за ними о милости прекрасного.
‘Когда могущество становится милостивым и нисходит в зримое, — Красотой зову я такое нисхождение’, — говорит Заратустра*.
Склонение вознесшейся линии впервые низводит на нас очарование прекрасного. Прекрасен нагнувшийся венчиком к земле цветок, и Нарцисс прекрасен над зеркалом влаги. Прекрасны наклон древесных ветвей и наитие летнего ливня из нависшей тучи. И ночь прекрасна осенением многоочитой тайны.
Нас пленяет зрелище подъема, разрешающегося в нисхождение. Вселенским благовестием красоты целует и милует нас небосклон, и мирит и уверяет радуга. Купол и дуга устрояют душу. Все взоры, горя, обращаются к заходящему солнцу, но уже восход зачинает тайно восторги заката.
Гармоничны треугольный тимпан — ‘орел’ () — греческого портика и пирамидальные группы Рафаэля. Солнечными игристыми брызгами ниспадают, разрешившись в искристых scherzi, на землю звездные adagio Бетховена. Волнистыми колебаниями восклонов и падений пьянят хороводы Наяд и ритмы Муз.
Смотри, как облаком живым
Фонтан сияющий клубится,
Как пламенеет, как дробится
Его на солнце влажный дым.
Лучом поднявшись к небу, он
Коснулся высоты заветной, —
И снова пылью огнецветной
Ниспасть на землю осужден.
(Тютчев)
Нисхождение — символ дара. Прекрасен нисходящий с высоты дароносец небесной влаги: таким, среди античных мраморов, предстоит нам брадатый Дионис, в широкой столе, возносящий рукой плоскую чашу, — влажный бог, одождяющий и животворящий землю амбросийным хмелем, веселящий вином сердца людей… ‘И только дар мил. Только для дара стоит жить’…
Смех, эта ‘радость преодоления’, — убийство, или земная пощада. Улыбка — пощада окрыленная. Улыбчива милостивая Красота.
Восхождение — разрыв и разлука, нисхождение — возврат и благовестие победы. То — ‘слава в вышних’, это — ‘на земле мир’. Восхождение — Нет Земле, нисхождение — ‘кроткий луч таинственного Да‘.
Мы, земнородные, можем воспринимать Красоту только в категориях красоты земной. Душа Земли — наша Красота. Итак, нет
для нас красоты, если нарушена заповедь: ‘Верным пребудь Земле’.
Оттого наше восприятие прекрасного слагается одновременно из восприятия окрыленного преодоления земной косности и восприятия нового обращения к лону Земли. Эти восторги в нас — как бы дыхание самой Матери, воздыхающей к Небу и снова вбирающей в свою грудь Небо. Тяжки ее вздохи, и легки вдыхания. Легка Красота. ‘Легкою стопой приближается божественное’…
И в наши мгновения восторгов красоты, мы знаем:
Крылья души над Землей поднимаются,
Но не покинут Земли…
(Вл. Соловьев)
Так Красота, всякий раз снова нисходя на землю с дарами Неба, знаменует вечное обручение Духа с Душою Мира, являясь пред нами непрестанно обновляющимся прообразом и обетованием вселенского Преображения.
Я ношу кольцо,
И мое лицо —
Кроткий луч таинственного Да.
(‘Кормчие Звезды’)
Явственно внутреннее тожество красоты и добра. Ибо скрытое начало добра — то же, что начало красоты, имя ему — нисхождение. Дух подымается из граней личного, чтобы низойти в сферу того личного, которое лежит уже вне тесного я. Божественное солнце как бы притягивает вверх влагу чувства, чтобы оросить ее истаявшим облаком землю. Это восхождение и нисхождение — психологическая основа добра, только справедливость направляется по горизонтальной линии, линии равенства, которую она излюбила.
В нисхождении, этом принципе красоты и добра вместе, нет гордости. Напротив, восхождение, взятое как отвлеченное начало, имеет в себе что-то горделивое и жестокое. Доброе чувство и к сильнейшему и высшему — все же нисхождение. Тем и прекрасна доброта, направленная на могущество, что она все же нисхождение и предполагает предварительным условием возвышение слабейшего в сферу, высочайшую могущества. Allegretto Седьмой Симфонии Бетховена и из детских глаз исторгнет слезы. Но что это allegretto? Плач лито Бога над миром? Или—человека над Богом?
Красота христианства — красота нисхождения. Христианская идея дала человеку прекраснейшие слезы: слезы человека над Богом. Прекрасен плач мироносиц…
Эти восхождение и нисхождение — лестница, приснившаяся Иакову, и то взаимное тайнодеяние встречных духов, двигателей и живителей земной и горней сферы, обменивающихся водоносами мировой влаги, — которое Фауст созерцает в сокровенном начертании Макрокосма: ‘как силы небесные восходят и нисходят, простирая друг другу золотые бадьи!’
Wie Himmelskrfte auf und nieder steigen,
Und sich die goldnen Eimer reichen!
III
Но не всегда нисхождение— милость мира, благодатный возврат и радостное воссоединение. Есть нисхождение, как разрыв. Есть ‘упоение на краю мрачной бездны’: его знал Пушкин в миги своих запредельных проникновении…
Взоры, что, канув, назад не вернутся —
Поведать дно
Вихрю души
(Она ж схватилась, прильнула
К лозе висячей,
Что шепчется с Ужасом!) —
Это ты!..
(‘Кормчие Звезды’)
Кто? — Дионис, бог нисхождения, как разрыва, Дионис — жертва божественная, — отрок, заглянувший в темное зеркало и растерзанный внезапно обставшими младенца Титанами.
И в бездне мчатся, как Мэнады,
Разлуки жадные струи…
И горы белые мои —
Как лунный сон…
(Ibidem.)
Туда, за низвергающимися, кипящими в бездонности силами, в пропасть, зияющую мутным взором безумья!..
Следом! следом! следом!—
(В. Брюсов, ‘Видение Крыльев’)
вот — чарующее внушение и властный голос бездны…
Таково, после ‘возвышенного’, в выше определенном смысле, и после ‘прекрасного’, принцип которого— милость нисхождения, — третье, демоническое, начало наших эстетических волнений: имя ему — хаотическое. Его образы — оборвавшийся, прядающий в глубь ключ и рушащийся водопад, магия провалов и темных колодцев, чудовищные тайны подземных и подводных глубин, ларвы лабиринтных блужданий, молнийные личины смесившихся в буре стихий. Это царство не золотосолнечных и алмазно-белых подъемов в лазурь и не розовых и изумрудных возвратов к земле, но темного пурпура преисподней.
Всякое переживание эстетического порядка исторгает дух из граней личного. Восторг восхождения утверждает сверхличное. Нисхождение, как принцип художественного вдохновения (по словоупотреблению Пушкина), обращает дух ко внеличному. Хаотическое, раскрывающееся в психологической категории исступления, — безлично. Оно окончательно упраздняет все грани.
Это царство не знает межей и пределов. Все формы разрушены, грани сняты, зыблются и исчезают лики, нет личности. Белая кипень одна покрывает жадное рушенье вод.
В этих недрах чреватой ночи, где гнездятся глубинные корни пола, нет разлуки пола. Если мужественно восхождение, и нисхождение отвечает началу женскому, если там лучится Аполлон и здесь улыбается Афродита, — то хаотическая сфера — область двуполого, мужеженского Диониса. В ней становление соединяет оба пола ощупью темных зачатий.
Эта область поистине берег ‘по ту сторону добра и зла’. Она демонична демонизмом стихий, но не зла. Это — плодотворное лоно, а не дьявольское окостенение. Дьявол разводит свои костры в ледяных теснинах, и сжигая — завидует горящему, и не может сам отогреться у его пламеней.
Ужас нисхождения в хаотическое зовет нас могущественнейшим из зовов, повелительнейшим из внушений: он зовет нас — потерять самих себя.
Мы — Хаоса души. Сойди заглянуть
Ночных очей в пустую муть!..
Отдай нам, смертный, земную грудь —
Твой плен размыкать и разметнуть!
(‘Прозрачность’)
И могущественнейшее из искусств — Музыка — властительно поет нам этими голосами ночных Сирен глубины, — чтобы потом вознести нас по произволу из своих пучин (как ‘хаос рождает звезду’) взвивающейся линией возвышенного и возвратить очищенными и усиленными земле благим нисхождением Красоты. Как Антей изнемогает отъединением от земли, так мы оскудели бы конечным отрешением от ‘древнего’, от ‘родимого’ хаоса. Где-то, глубоко, глубоко под нами, ‘поют нам песнь родного звона неотлучимые ключи’…
Полночь и День знают свой час:
(Бальмонт)
ритм природы не может не быть ритмом нашей жизни. Все наше строительство — только перестроение граней. Все грани становятся ложными. Но живому— нет грани. ‘Хаос волен, хаос прав’!..
Выше возноси веющее знамя, Эксцельсиор! Толпа внизу будет кричать тебе вслед: ‘Отступник! изменник! беглец!’ За тобой твоя святая тропа, открытая дерзновенным. И знамя водружено… —
Но когда чудесной властью исполненье вдруг прильет,
Сердце вновь изменит счастью, нектар цельный разольет.
Вскрикнут струны искупленья, смолкнут жалобой живой…
Вновь разрыв и исступленья, и растерзан Вакх! Эвой!..
(‘Прозрачность’)
Для наших земных перспектив нисхождение есть поглощение частного общим. Нужен и свят первый миг дионисийских очищений: соединение с низшим, глубинным богом, говорящим Да Природе, как она есть. Все нужно принять в себя, как оно есть в великом целом, и весь мир заключить в сердце. Источник всей силы и всей жизни это временное освобождение от себя и раскрытие души живым струям, бьющим из самых недр мира. Тогда только человек, утративший свою личную волю, себя потерявший, находит свое предвечное истинное воление и делается страдательным орудием живущего в нем бога, — его носитель, тирсоносец, богоносец. Тогда впервые говорит он свое правое Да своему сокровенному богу, свое сверхличное Да — уже не миру, а сверхмирному, тогда впервые волит творчески: ибо волить творчески, значит валить безвольно.
В образе ‘пенорожденной’ Афродиты древнее проникновение совместило все три начала прекрасного. Из пенящегося хаоса возникает, как вырастающий к небу мировой цветок, богиня, — ‘Афрогения’, ‘Анадиомена’. Пучиной рожденная, подъемлется — и уже объемлет небо, — ‘Урания’, ‘Астерия’. И, ‘златотронная’, уже к земле склонила милостивый лик, ‘улыбчивая’, близится легкою стопой к смертным… И влюбленный мир славословит, коленопреклоненный, божественное нисхождение ‘Всенародной‘ ().
ПРИМЕЧАНИЯ
Статья ‘Символика эстетических Начал’, появившаяся впервые в ‘Весах’ 1905. V., ставит вопрос о восхождении и нисхождении. В ‘Весах’ она была озаглавлена — ‘О Нисхождении’. К вопросу этому В. И. возвращается всякий раз при исследованьи процессов художественного творчества и духовной жизни.
В первоначальном тексте вместо ‘горизонтальной’ стояло — ‘продольной’. /Поправка карандашем на полях/.