СИЛЬНЫЙ САМСОНЪ.
СИЛЬНЫЙ САМСОНЪ.
(Гopoдская картинка).
Элизы Ожешковой.
Элизы Ожешковой.
——
——
——
Сильный Самсон, Ожешко Элиза, Год: 1886
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Если когда-нибудь вы, читатель, захотите найти слово, равнозначущее слову ‘жидъ’, то возьмите историческій словарь, раскройте его на букв к и, когда найдете имя ‘Крезъ’, подчеркните его: вы нашли искомое. Крезъ есть синонимъ слова жидъ.
Жидъ и Крезъ,— это совершенно одно и то же. Каждый хорошо знаетъ, что во глав жидовъ стоятъ Ротшильды, а потомъ уже и другіе банкиры, обладающіе Богъ знаетъ сколькими милліонами, дворцами, полными картинъ, статуй, зеркалъ и т. п. Отсюда выводъ прямой, какъ дважды два четыре, что племя, породившее Ротшильдовъ и всхъ этихъ банкировъ, очень богато и живетъ среди своихъ милліоновъ, картинъ, статуй и зеркалъ, а если кто-нибудь изъ сыновъ этого племени и не купается въ роскоши, то единственно потому, что самъ не хочетъ, а если захочетъ, то непремнно добьется своего.
Богатое племя! И, конечно, счастливое племя! Я вполн врю въ его счастье и удивляюсь только одному, почему Шимшель, сынъ Гершуна и мужъ Ципы, ршительно ничего не знаетъ объ этомъ богатств и вытекающемъ изъ него счастьи. Сначала я думала, что Шимшель притворяется, чтобъ получше одурачить ‘гоевъ’, изъ числа которыхъ онъ несомннно выбралъ уже себ какую-нибудь жертву, осужденную и проданную ему кагальнымъ начальствомъ (у насъ такъ много толковали въ послднее время о меропіяхъ {Меропія означаетъ у евреевъ вообще знакомаго, въ частности же — кліента, человка, съ которымъ еврей ведетъ торговыя дла, если кліентъ тоже еврей. Когда же меропіей — кліентомъ оказывается не-еврей, тогда еврейскій кагалъ, въ устраненіе конкуренціи между евреями, предоставляетъ такого меропію на исключительную эксплуатацію одному еврею за извстную плату въ пользу кагала. Является своего рода стачка, въ силу которой обыватель, проданный кагаломъ на прав меропіи, не можетъ ни продать, ни купить иначе, какъ черезъ посредство еврея, пріобртшаго на него право меропіи. Примч. переводчика.}). Но къ моему величайшему изумленію, посл боле точнаго изслдованія, я убдилась, что Шимшель на самомъ дл не владетъ никакимъ меропіей, а о богатств, какъ объ источник всяческаго счастья, ни малйшаго понятія не иметъ. Что касается позолоты, статуй и зеркалъ, я сомнваюсь, видалъ ли ихъ когда-нибудь Шимшель во всю свою жизнь, если не считать зеркаломъ осколка стекла въ четверть аршина, который виситъ въ простой деревянной рамк, безъ всякаго слда позолоты, надъ коммодомъ Ципы и къ которому Эстерка, шестилтняя дочь Шимшеля, вскарабкивается по нскольку разъ въ день, чтобъ полюбоваться своими огненными кудрями и голубыми глазами.
О другихъ зеркалахъ, за исключеніемъ того, въ которомъ вчно отражается кусочекъ грязной стны и по временамъ вздернутый носикъ Эстерки, Шимшель ничего не знаетъ, равно какъ и не знаетъ множества самыхъ простйшихъ вещей и явленій. Я со стыдомъ должна признаться, что кругъ познаній героя моего повствованія очень узокъ. Но свою комнату,— десять шаговъ въ длину и пять въ ширину,— онъ знаетъ хорошо и во всхъ деталяхъ, во-первыхъ, потому, что живетъ въ ней двнадцатый годъ, во вторыхъ, потому, что въ ней ничего нтъ, за исключеніемъ двухъ кроватей, покрытыхъ одялами бураковаго цвта, огромной печки съ чернымъ какъ бездна очагомъ, оконца въ полусгнившей рам, стола, трехъ стульевъ, одного кота и пятерыхъ дтей.
Этихъ послднихъ Шимшель знаетъ хорошо, потому что очень ихъ любитъ. Наконецъ, какъ же могъ бы онъ не любить ихъ, если эти дти совсмъ необыкновенныя, необыкновенно красивыя, необыкновенно умныя и добрыя? Впрочемъ, объ этомъ и говорить нечего! Но, однако, Ципа говоритъ объ этомъ много и часто, и Шимшель никогда не споритъ съ ней. Напротивъ, онъ самъ глубоко сознаетъ вс достоинства своихъ дтей и восхищается ими не меньше Ципы, хотя молчаливо, въ противуположность говорливости своей супруги. Каждый изъ этихъ дтей доставляетъ ему столько утхъ! Эстерка, напримръ… это огонь, не ребенокъ! Башмаки она надваетъ только въ субботу, и то, что за башмаки! Вытащенные изъ корзины старой мусорщицы, изношенные прежде какими-нибудь богатыми дтьми, иногда атласные или изъ тонкаго сафьяна, иногда голубые или пунцовые, но постоянно стоптанные и изорванные. Но въ башмакахъ ли, безъ башмаковъ, маленькія ея ножонки такъ и снуютъ по комнат, взбираются на коммодъ матери, скачутъ по каменной мостовой двора или свшиваются черезъ плетень на сосдній дворъ. Ея постоянно растрепанные волосы почти совсмъ закрываютъ собою ея маленькое круглое личико съ пухлыми, коралловыми губками. Такова Эстерка, третье по порядку чадо Шишмеля.
Отличную пару съ ней составляетъ Мендель, пятилтній ея братишка,— Мендель со своими немногими характеристичными чертами: спензеромъ изъ розоваго коленкора и висящими оттуда блыми тесемками. Мендель постоянно наступаетъ на эти тесемки, часто падаетъ и оглашаетъ пронзительными криками всю комнату и тсный дворикъ. Но такъ какъ на этотъ крикъ ршительно никто не обращаетъ вниманія, то онъ вскор и утихаетъ. Мендель самостоятельно поднимается съ земли, поправляетъ ермолку на такихъ же огненныхъ и длинныхъ волосахъ, какъ у сестры, и въ компаніи съ Эстеркой начинаетъ съизнова на плетняхъ, на кучахъ сора и качающихся доскахъ родъ акробатическихъ упражненій. А Шимшель смотритъ на дтей изъ окна съ тихою, радостною улыбкой. Увы, скоро для Менделя кончится его лучшая эпоха безграничной свободы и ничмъ не нарушимаго веселья: черезъ два мсяца ему минетъ пять лтъ и онъ долженъ будетъ начать правильный курсъ наукъ. Онъ и такъ сильно запоздалъ. Годъ тому назадъ между нимъ и его родителями уже происходили переговоры о посщеніи хедера. Въ то время Мендель ни подъ какимъ видомъ не захотлъ согласиться на предложенные ему условія. Онъ просто не хотлъ идти въ хедеръ, и баста. Ухватившись обими ручонками за юбку матери, онъ слъ на земь, уперся ногами, разразился отчаянными рыданіями и не пошелъ. Сначала Ципа сердилась и приходила въ отчаяніе при вид отвращенія своего четырехлтняго сына къ наук и ея представителю, меламеду съ длинною бородой, сгорбленною спиной и суровымъ взглядомъ, но Шимшель поспшилъ утшить ее:
— Когда я былъ въ его лтахъ, то тоже бгалъ по улицамъ и игралъ съ сверстниками… а видишь, до чего дошелъ теперь?… И онъ дойдетъ когда-нибудь, а теперь пусть еще подрастетъ!
За то старшій сынъ Шимшеля, девятилтній Енохъ, вотъ уже пять лтъ посщаетъ хедеръ, уметъ хорошо читать по древне-еврейски, обладаетъ большими познаніями въ Гумеш или Моисеевомъ Пятикнижіи, и уже годъ тому назадъ вступилъ на лстницу высшей науки, начавъ заниматься Талмудомъ. Неслыханные успхи! Неудивительно, что черные глаза стройнаго ребенка, необычайно широко раскрытые и ушедшіе въ глубину, горятъ среди худаго, блднаго лица какимъ-то жгучимъ и, вмст съ тмъ, печальнымъ огнемъ, какъ будто постоянно скорбятъ и жалютъ о чемъ-то. Сначала маленькій Енохъ жаловался на строгость своего меламеда и показывалъ свои жестоко надранныя уши. Тихонько онъ говорилъ матери, что у него болятъ плечи и голова: первыя отъ ударовъ меламеда, вторая отъ обилія знаній, загромождающихъ его мозгъ. Но жалобы Еноха ни къ чему не привели и скоро прекратились. Меламедъ Еноха былъ самымъ дешевымъ изъ всхъ меламедовъ городка Онгрода. Несмотря на то, что Ротшильды и другіе очень богатые банкиры принадлежатъ къ жидовскому племени, Шимшель и Ципа не были въ состояніи оплачивать уроки такого меламеда, который соединялъ бы научныя знанія съ кротостью. Поэтому Енохъ, несмотря на свои успхи, не испытываетъ того чувства внутренняго удовлетворенія, которое обыкновенно сопутствуетъ всмъ счастливымъ странникамъ по областямъ науки, по наружности онъ вовсе не напоминаетъ ни счастливаго, ни здороваго ребенка. По возвращеніи изъ хедера онъ обыкновенно садится въ углу комнаты, на земл, надвигаетъ на лобъ свою поношенную шапочку (онъ очень набоженъ и ни на минуту не остается съ открытою головой) и въ глубокой задумчивости разгребаетъ палочкой соръ, покрывающій полъ, или поглаживаетъ кота и заглядываетъ въ его глаза своими грустными, большими глазами. Маленькій котенокъ, когда-то принесенный Ципой съ улицы, теперь выросъ и пользуется, кром симпатіи Еноха, расположеніемъ еще одного существа.
Существо это — старшая дочь Шимшеля, десятилтняя Либа, стройная, худая, постоянно кашляющая двочка. Лицо ея покрыто болзненною блдностью, глаза свтло-срые, съ выраженіемъ терпливаго страданія, волосы льнянаго цвта заплетены назади въ короткую косичку. Ее считаютъ за взрослую, она замняетъ мать въ хозяйств во время ея постоянныхъ отлучекъ и ухаживаетъ за младшими членами семьи. Она топитъ печь, ходитъ за водою къ ближайшему колодцу, готовитъ кушанье, разъ въ недлю подметаетъ комнату и сто разъ въ день испытываетъ массу непріятностей по поводу Эстерки и Менделя, которыхъ она должна постоянно искать, звать, утшать или бранить. Все это не мшаетъ ей вязать шерстяные чулки. Вотъ уже шесть лтъ, какъ она вяжетъ ихъ для матери, для себя, для всего семейства, а во времена тяжелыхъ финансовыхъ кризисовъ и на продажу. Иногда Либа чувствуетъ себя измученною, садится на низенькомъ стул возл печки и опускаетъ руки на колна. Но отдыхъ ея бываетъ не дологъ. Чаще всего именно въ эти минуты двухлтнему Лейзеру приходитъ мысль прохаживаться по комнат. Онъ ходитъ, энергично размахивая ручонками, потомъ падаетъ, начинаетъ кричать, и Либа встаетъ, поднимаетъ его съ земли и качаетъ до тхъ поръ, пока ребенокъ не успокоится и не начнетъ улыбаться наклонившемуся надъ нимъ лицу сестры. Тогда Либа кладетъ его въ колыбель и длаетъ попытку уйти, но Лейзеръ новыхъ жалобнымъ крикомъ заявляетъ свое желаніе, чтобъ она осталась возл него. Колыбель виситъ около кровати Ципы, кровать высока сама по себ, но кажется еще выше отъ лежащихъ на ней двухъ перинъ. Либ, несмотря на свой ростъ, трудно влзть на кровать. Она кое-какъ вскарабкивается, садится на перины, опираетъ ноги о край колыбели и, продолжая вязать свои чулки, можетъ отлично наблюдать за Лейзеромъ, который, засыпая, отъ времени до времени, все-таки, открываетъ глаза: не ушла ли отъ него сестра? Не знаю, замчаютъ ли сонные глаза ребенка, какъ рельефно и, вмст съ тмъ, какъ странно выдляется голова двочки съ блднымъ лицомъ и опущенными рсницами на бураковомъ фон возвышающихся вокругъ нея перинъ и подушекъ.
Таковы дти Шимшеля, кто же таковъ самъ Шимшель?
Кто онъ таковъ? То есть каково его происхожденіе, какое положеніе занимаетъ онъ на общественной лстниц?
Я не съумю сказать вамъ, кто былъ отецъ Шимшеля. Водовозъ, должно быть, или сапожникъ, одни мн говорили такъ, другіе иначе, хотя вс сходились въ одномъ, что онъ, должно быть, былъ очень бденъ, коль скоро его сынъ свое образованіе началъ въ Талмудор, то-есть въ безплатной школ. Общественное же положеніе его должно быть очень высоко: вы помните, какъ Шимшель говорилъ своей жен: ‘вотъ я до чего дошелъ!’ Человкъ, который произносить эти слова съ гордостью и самодовольствіемъ, конечно, дйствительно достигъ чего-нибудь важнаго. Шимшель занижаетъ положеніе, которое вс мы привыкли считать за высокое, которое возбуждаетъ всеобщее уваженіе, онъ… Я, конечно, удивлю васъ, когда скажу, что Шимшель — ученый. Это вовсе не противорчитъ моимъ прежнимъ словамъ, что кругъ знаній и опытности Шимшеля очень тсенъ, если вы только захотите на минуту выкинуть изъ своей памяти вс извстные вамъ университеты, академіи и институты, которые раздаютъ своимъ воспитанникамъ дипломы ма ученость въ той или другой знакомой вамъ, хотя бы по имени, области знанія. Учрежденія, гд Шимшель почерпнулъ свои свднія, называются: Талмудоръ, Эшиботъ и Бетъ-ха-Мидрашъ, элементарная школа, гимназія и университетъ. Не вс евреи послдовательно проходятъ ихъ, есть такіе, что по неспособности или неохот учиться останавливаются на первомъ или на второмъ. Шимшель не останавливался и прошелъ вс. Даже боле, окончивъ полный курсъ и женившись на восемнадцатомъ году, не пересталъ еще учиться. Онъ и до сихъ поръ ходилъ въ Бетъ-ха-Мидрашъ, учился и цлыми ночами просиживалъ въ своей комнат за столомъ.
Что изучалъ онъ? Религію свою, ея исторію, необыкновенно богатую, ея метафизику и украшающую ее преданія, разсказы, аксіомы, легенды, большая часть которыхъ,— не знаю, поврите ли вы мн, — можетъ стать наравн съ перлами человческой мысли. Шимшель… какъ бы мн ясне выразиться?… теологъ метафизикъ, до нкоторой степени историкъ, по крайней мр, въ той части, которая тсно и непосредственно прикасается въ прошедшему еврейскаго народа и его религіи. За предлами этой области знанія онъ не знаетъ ршительно ничего, за исключеніемъ совершенствованія въ своей спеціальности ршительно ничего не длаетъ. Занятія наукой, не имющей ничего общаго съ требованіями обыденной жизни, несомннно привели бы Шимшеля и его пятерыхъ дтей въ самое отчаянное положеніе, еслибъ онъ на восемнадцатомъ году своей жизни не женился на шестнадцатилтней Цип. Ципа была прикащицей въ большой москательной лавк, отлично знала вс торговыя махинаціи и, сдлавшись (благодаря сватовству своей хозяйки) женой ученаго, почувствовала себя настолько счастливою и возвеличенною, что отдалась человку, одарившему ее неземнымъ блаженствомъ, всею душою и тломъ, съ заботливою и несмлою любовью, съ безконечнымъ уваженіемъ и страстною жаждой безграничнаго самопожертвованія. Шимшель, сынъ водовоза или сапожника, бдный ученикъ безплатной школы, не обладающій ничмъ, за исключеніемъ двухсотъ злотыхъ {30 руб.}, собранныхъ путемъ подписки, тмъ не мене, считался въ глазахъ молодыхъ двушекъ и ихъ отцовъ такою блестящею партіей, что какъ только женитьба его стала извстна, вс единомысленно завидовали счастью молодой прикащицы (мать Ципы таскала по улицамъ тяжелыя карзины съ овощами, а сестры повыходили замужъ за портныхъ, столяровъ и тому подобныхъ людей грубаго ремесла и низкаго положенія). Эти портные и столяры жили въ своихъ домикахъ, владли большими мастерскими и получали постоянные доходы. У Шимшеля не было ни дома, никакого занятія, никакого дохода, но онъ былъ ученый и, притомъ, (а, можетъ быть, это самое главное) такой красивый и изящный. И обладатели капитала въ тридцать рублей зажили вмст. Кром того, у Ципы было свое приданое: три рубашки, дв перины, два платья и одинъ ваточный кафтанъ.
Больше ничего у нихъ не было, и, однако, они живутъ уже двнадцать лтъ. Въ это время у нихъ родилось девять человкъ дтей, изъ которыхъ четверо умерло, а пятеро осталось, вроятно, родится еще человкъ пять,— трое умрутъ, двое останутся,— а они, все-таки, будутъ жить… Вамъ покажется страннымъ, даже, можетъ быть, неправдоподобнымъ, какъ семейство, каково бы оно ни было, можетъ жить на капиталъ въ тридцать рублей. Я сама удивлялась этому, покуда близко не узнала Ципы.
На видъ она самая обыкновенная жидовочка. Ей двадцать восемь лтъ, но она смотритъ сорокалтней. Низенькая, сгорбленная, одтая въ свой долговчный ваточный кафтанъ, она пробирается черезъ толпу мелкими, поспшными и, вмст съ тмъ, какими-то несмлыми, крадущимися шагами.
Она кажется вчно чмъ-то озабоченной, оглушенной, оглупвшей и только черные глаза ея быстро и зорко бгаютъ по сторонамъ, точно она чего-то ищетъ, высматриваетъ, страстно стремится къ чему-то. По временамъ въ глазахъ Ципы появляется выраженіе злобы, что вполн гармонируетъ съ ея низкимъ лбомъ, покрытымъ отъ густыхъ бровей до чернаго парика неисчислимою стью мелкихъ морщинъ.
Но вы, пожалуйста, не смйтесь надъ маленькою, простою жидовкой, такой некрасивой и неприглядной. Она достигла очень важнаго результата: разршила на практик вопросъ, который весь свтъ считаетъ очень труднымъ для разршенія,— вопросъ о важности и продуктивности женскаго труда. Ципа довела свое ршеніе задачи до идеала: она вотъ уже двнадцать лтъ своими трудами содержитъ себя, своего мужа и пять человкъ дтей, опираясь на капиталъ въ тридцать рублей.
На эти деньги Ципа завела маленькую лавочку, кром того, на такую же сумму могла кредитоваться у прежней своей хозяйки. Для всякаго торговца, прежде всего, нужны покупатели, и Ципа съ перваго же дня открытія своей лавочки начала искать покупателей, ищетъ и до сихъ поръ, не потому, что не могла найти ихъ, нтъ: найдя однихъ, она сейчасъ же теряетъ ихъ и должна отыскивать другихъ. Такое явленіе порождается различными причинами, въ числ которыхъ не послднюю роль играютъ таинственныя дйствія Ципы вечеромъ посл закрытія лавки. Тогда можно слышать, какъ она пересыпаетъ что-то, переливаетъ жидкости изъ одной посуды въ другую и проч.
Несмотря на кажущуюся таинственность занятій Ципы при блдномъ свт маленькой лампочки, имъ нельзя придавать никакого трагическаго значенія. Ципа не принадлежитъ ни въ какой жидовской сект, поставившей себ цлью вредить христіанамъ, не обладаетъ никакимъ меропіей и, кажется, никогда даже не слыхала ни о чемъ подобномъ. Она дйствуетъ исключительно на свой страхъ, безъ всякой солидарности со своимъ народомъ. Меронпя Ципы — покупатели — обладаютъ тонкимъ чутьемъ и вкусомъ, и едва сведутъ знакомство съ ея товарами, какъ перестаютъ покупать ихъ (посл долгихъ и, увы, совершенно заслуженныхъ криковъ и ругани), такъ что необходимость подыскиванія новыхъ кліентовъ для Ципы никогда не прекращается. Она лзетъ вонъ изъ кожи и не пренебрегаетъ никакими способами, начиная отъ слезныхъ просьбъ и цлованія рукъ до оказанія всевозможныхъ услугъ. Чтобы отъ времени до времени заработать лишнюю копйку, она длаетъ все, что угодно: носитъ письма, рекомендуетъ прислугу, помогаетъ купить и продать, занять и дать взаймы. Въ лавк она сидитъ урывками, отъ времени до времени. Ее замщаютъ мать, одна изъ сестеръ, какая-нибудь сосдка, сама же она по цлымъ днямъ бгаетъ съ лстницы на лстницу, таскаетъ груды старой одежды, стоитъ у чьихъ-нибудь дверей съ корзинкой въ рукахъ (въ корзин обыкновенно заключается вино и разныя закуски), перебранивается съ кухарками и швейцарами, которые не хотятъ пускать ее въ домъ, и подкупаетъ ихъ суровость парою фигъ или горстью орховъ, вступаетъ въ ожесточенную борьбу со своими конкуррентками,— борьбу, которая обыкновенно кончается вмшательствомъ полиціи. Разъ дло дошло до того, что въ рукахъ блюстителя порядка остался клокъ воротника, украшавшаго ея ваточный кафтанъ.
При вид испорченной одежды, Ципа горько расплакалась. Впрочемъ, она рдко поддавалась слабости. Обыкновенно она ни на что не жалуется и если кто-нибудь спроситъ ее съ большимъ или меньшимъ участіемъ: ‘Ну, что, Ципа, плохо у васъ идутъ дла?’ — она никогда не отвтить утвердительно, а скажетъ только: ‘Какъ Богу угодно, такъ и есть!’ Случается, что люди, ближе знакомые съ условіями жизни Ципы, видя ея темное, сморщенное лицо съ нервно подергивающимися губами, говорятъ ей:
— Что же вашъ мужъ длаетъ? Отчего онъ не помогаетъ вамъ?
Тогда съ лица Ципы исчезаетъ всякій слдъ изнеможенія и замняется чмъ-то врод гнва.
— У него свои занятія,— отвчаетъ она ворчливымъ голосомъ,— онъ не можетъ мн помогать въ торговл.
— Вы очень несчастливы, Ципа, съ такимъ лнтяемъ-мужемъ.
При этихъ словахъ Ципа поднимаетъ голову.
— Еслибъ у меня было десять дочерей, то я просила бы Господа Бога, чтобъ онъ далъ всмъ такое же счастье, какъ мн.
Глаза ея загораются, губы складываются въ невольную улыбку и все сморщенное лицо покрывается яркимъ румянцемъ.
Да, чудо сдлалъ бы тотъ, кто пріучилъ бы Шимшеля помогать Цип! Въ первые годы своего замужества Ципа, еще не знающая предловъ учености своего мужа, оставляла его въ лавк смотрть за порядкомъ и продавать товары. Онъ очень добросовстно исполнялъ свои обязанности, сидлъ неподвижно за конторкой, раздумывая о томъ, какъ бы согласить два противурчивыхъ мннія въ Мишн — рабби Гамаліила и рабби Элязера, или объ одномъ сказаніи рабби Папы, породившемъ ровно сто десять комментарій. Шимшель усиливался изобрсти сто одиннадцатый и, думая о немъ безъ всякаго ущерба для себя, наблюдалъ за порядкомъ въ лавк. Но когда доходило до другой части его обязанностей, до продажи, то дло становилось затруднительне, потому что Шимшель совсмъ не понималъ языка своихъ покупателей. При помощи переводчика онъ кое-какъ удовлетворилъ требованія какихъ-то двухъ горничныхъ, но когда Ципа, по возвращеніи домой, узнала способъ, при помощи котораго произошла эта продажа, то чуть не окаменла отъ отчаянія. Оказалось, что Шимшель отвсилъ товара въ полтора раза боле, чмъ было нужно (онъ совсмъ не былъ знакомъ съ механизмомъ всовъ), да, кром того, его еще обсчитали на двадцать грошей. Ципа повздыхала, повздыхала, провела своею затрублою рукой по чернымъ волосамъ мужа и усмхнулась:
— Ну, ступай за свою работу, я ужь сама управлюсь.
Шимшель снова заслъ за свою работу, то есть за свои ученыя книги. Голова его была спокойна, а сердце преисполнено радости. Онъ былъ совершенно счастливъ. Его гордость получала полнйшее удовлетвореніе, когда въ его тсную и грязную каморку приходили разные люди, подчасъ очень важные, богачи, даже ученые, и разспрашивали его о значеніи разныхъ темныхъ мстъ въ святой наук или просто просили разсказать тотъ или другой эпизодъ изъ Хагады. Шимшель объяснялъ, давалъ совты, самъ увлекался до экстаза и приводилъ слушателей въ восторженное состояніе.
То была одна утха Шимшеля. Другая, и не меньшая, заключалась въ его отцовской любви, обращенной на пять объектовъ,— любви ясной, чистой, безъ всякихъ опасеній и тревогъ. Теперешнее положеніе дтей нисколько не озабочивало Шимшеля, что касается ихъ будущности, то онъ ршилъ разъ навсегда: Енохъ, Мендель и Лейверъ будутъ учеными, Либа и Эстерка выйдутъ замужъ за ученыхъ. То была не мечта, а твердая увренность, которая, съ одной стороны, вполн успокоивала Шимшеля, съ другой же — давала ему возможность видть ученость навсегда закрпощенною за его родомъ.
Третьимъ и, можетъ быть, самымъ высокимъ источникомъ участья для Шимшеля былъ его трудъ. Да. Онъ вовсе не былъ лнтяемъ, какъ могъ бы подумать какой-нибудь поверхностный наблюдатель. Я часто бываю въ лавочк Ципы и заглядываю оттуда въ глубину сосдней комнаты, часто вижу Шимшеля, совершенно погрузившагося въ работу, вижу его блдный лобъ съ крупными каплями пота, вижу, какъ яркій румянецъ заливаетъ его щеки, а губы нервно дрожатъ отъ напряженія мысли въ борьб съ непосильными трудностями задачи. Шимшель работаетъ всею силой души и сердца, но за то какія награды достаются ему за его труды! Какія открытія длаетъ онъ! Какія глубокія и темныя загадки разршаетъ! И заблужденія его — не заблужденія простаго человка, а великаго ученаго.
Напримръ, однажды ему удалось открыть въ Кедашим, пятой книг Талмуда, трактующей о жертвоприношеніяхъ, имя животнаго, которое, какъ нечистое, не могло быть приносимо въ жертву Богу. Объ этомъ имени никто раньше не зналъ ничего, да и теперь никто не могъ догадаться, какое именно животное оно обозначало, но, тмъ не мене, это открытіе наполнило сердце Шимшеля восторгомъ, знакомымъ только великимъ изобртателямъ, и прогремло на цлый околотокъ. Какъ же могло быть иначе? Разв этого мало: узнать, что такое-то животное,— неизвстно, какое именно,— но носящее опредленное имя, позакону не могло быть приносимо въ жертву Богу въ святилищ, построенномъ за дв тысячи лтъ тому назадъ?
Въ другой разъ Шимшель увидалъ нчто совсмъ необычайное. То было ночью. Ципа спала, дти спали, по онъ не спалъ и, сидя надъ книжкой за лампой, работалъ. Онъ работалъ долго, его начиналъ одолвать сонъ, какъ вдругъ, поднявъ глаза отъ книги, онъ выпрямился, страшно поблднлъ, широко раскрылъ глаза, да такъ и остался въ этомъ положеніи. Вотъ что увидалъ онъ:
На двор стояла темная, непроглядная ночь. На черномъ ея фон передъ утомленными глазами Шимшеля появилась длинная золотистая нить, которая начала понемногу расширяться, длиться на меньшія линіи и, въ конц-концовъ, развернулась въ золотую лстницу, вершина которой касалась покрытою тяжелыми тучами неба, а основаніе опиралось о влажные каменья дворика. Вокругъ все было темно и среди этой темноты золотая лстница выдлялась еще рельефне со своими ступенями, а на каждой ступени стояло по ангелу. Ангелы не походили другъ на друга. Шимшель поочереди узнавалъ ихъ, онъ никогда не видалъ ихъ, но ихъ портреты не разъ попадались ему на страницахъ прочитанныхъ имъ книгъ. У самаго основанія лстницы, поддерживая ее всею силой своихъ могучихъ плечъ, стоялъ Сэръ-ха-Олямъ, архангелъ знанія. ‘Недаромъ въ Хагад онъ носитъ титулъ князя земли’, — подумалъ Шимшель, потому что вся гигантская фигура ангела была облечена багряницей, а голова украшена короной изъ буквъ, мастерски переплетенныхъ между собою и горящихъ на подобіе огненныхъ языковъ, которые устремляются къ небу съ мученическихъ костровъ. То былъ гордый духъ, съ холоднымъ лицомъ, его окружала серебристая мгла, и Шимшель тотчасъ догадался, что это мысли, исходящія отъ ангела. Мгла сгущалась въ серебряныя нити, устремлялась въ окружающій ее мракъ и словно боролась съ нимъ, а Сэръ-ха Олямъ смотрлъ на эту борьбу большими, спокойными, ясными глазами и пламенныя литеры его короны сплетались въ одно слово: ‘побда!’
Выше стояли другіе ангелы, большіе и меньшіе. Шимшель каждаго изъ нихъ называлъ по имени.
‘Вонъ ангелъ Метатронъ,— думалъ онъ.— Будь благословенъ, ангелъ Метатронъ, ты, который хранишь Израиля какъ зницу ока и своими крыльями осняешь его бдную голову!’
Крылья ангела Метатрона были бле снга и, словно талэсы, плащи, въ которыхъ молятся сыны Израиля, обрамлены черными полосками. Въ этотъ трауръ Предвчный облекъ Метатрона въ тотъ мигъ, когда охраняемый имъ народъ потерялъ отчизну.
‘А это ангелъ Уріэль съ одиннадцатью своими товарищами. Они управляютъ двнадцатью мсяцами въ году. Это ангелы вихря и огня, они походятъ на радужный туманъ, только краски ихъ блднютъ съ каждою минутой, они таютъ, исчезаютъ и съ мста, гд стояли они, доносится только звукъ, напоминающій унылый звукъ лопнувшей струны. А вотъ… будь благословенъ, о, Сандальфонъ, ангелъ молитвы!’
Да, на вершин золотой лстницы, поддерживаемой архангеломъ знанія, съ могучими плечами, въ багряниц и ворон изъ гіероглифовъ, стоить ангелъ молитвы, стройный и свтлый, съ золотистыми волосами, увнчанными терніями. Голова его такъ кротко наклонена къ земл, какъ будто бы онъ чутко вслушивается въ доходящій до него шумъ.
Шимшель смотритъ на Сандальфона гораздо смле, чмъ смотритъ на другихъ ангеловъ. На устахъ его видна кроткая улыбка. Руки его полны цвтовъ. Они мняются каждую минуту: сейчасъ одни, а черезъ мгновеніе другіе, а онъ ихъ все сплетаетъ въ громадные внки.
‘О, я знаю!— думаетъ Шимшель,— то людскія молитвы, он все плывутъ, плывутъ, плывутъ надъ землей къ Егов, а Сандальфонъ хватаетъ ихъ на лету, превращаетъ въ цвты, въ внки сплетаетъ и кладетъ у стопъ Предвчнаго. Предвчный ужь самъ знаетъ, чьи это молитвы и о чемъ кто просить’.
Сандальфонъ, собирающій людскія молитвы, вроятно, глубоко растроганъ и горестенъ, потому что въ очахъ его искрятся и горятъ, какъ громадные брилліанты, крупныя слезы. Шимшель смотритъ на эти слезы и думаетъ: ‘Будь благословенъ, ангелъ Сандальфонъ, за то, что ты такъ снисходителенъ къ людямъ!’ Онъ начинаетъ разсматривать цвты, что плывутъ изъ рукъ Сандальфона длинною пестрою лентой, и не можетъ налюбоваться ихъ красотой. Ярко-красные колокольчики на его глазахъ достигаютъ такой величины, что онъ не можетъ ихъ разсмотрть въ отворъ своего окошка, розы, блыя, какъ снгъ, блестятъ серебряными слезами, гвоздики роняютъ со своихъ лепестковъ цлый дождь золотистыхъ искръ. Шимшель смотритъ на вс эти чудеса, на губахъ его появляется восторженная улыбка и руки невольно поднимаются къ небу.
Вдругъ золотая лстница, стоящіе на ней ангелы и райскіе цвты Сандальфона начинаютъ блднть, сливаются въ неясный туманъ, кое-гд разцвченный золотомъ и пурпуромъ, и, наконецъ, совсмъ исчезаютъ. Шимшель тяжелою рукой протираетъ глаза и безсознательно осматривается вокругъ.
Передъ нимъ, на стол, изъ узкаго стекла догорающей лампы вырывается синеватый чадъ, вокругъ него на кроватяхъ и сундукахъ спитъ вся его семья, рыжій котъ мурлыкаетъ какъ-то особенно громко около Еноха, на двор разсвтаетъ, но густыя тучи, попрежнему, заслоняютъ небо, а крупныя капли дождя безпрерывно падаютъ на грязные каменья дворика, втеръ, попрежнему, визжитъ и злится.
Шимшель всталъ, надлъ талэсъ и, поднявъ руки къ небу, началъ благодарить Бога за то, что Онъ далъ ему, какъ второму акову, возможность видть своихъ ангеловъ, и за то, что Онъ одарилъ его такимъ безмрнымъ, безконечнымъ счастьемъ.
Шимшель былъ тмъ боле счастливъ, что его радостей не возмущала никакая забота, никакія хлопоты, связанныя съ отвлеченными понятіями филантропіи, общественнаго блага и т. п. Ничего подобнаго Шимшель не зналъ, даже не догадывался объ ихъ существованіи на бломъ свт. Кром науки, поглотившей его всецло, дтей, которыхъ онъ любилъ, и жены, къ которой относился съ покровительственнымъ сочувствіемъ, его ршительно ничто не занимало.
Съ обществомъ, которое окружало горсточку его соотечественниковъ, онъ не имлъ ни малйшей связи, не зналъ его и не хотлъ знать. Ненависти къ нему онъ не питалъ никакой, да ненависть и вообще была чужда ему. Что касается людей, съ которыми связывала его общность происхожденія, вры и языка, то онъ былъ привязанъ къ нимъ, но эта привязанность не приносила ему никакихъ неудовольствій. Онъ охотно открывалъ передъ нимъ сокровищницы своего знанія. Наконецъ, онъ не вмшивался ни въ какія дла и не ломалъ головы надъ хорошими или дурными сторонами общественнаго быта своихъ соотечественниковъ. Если когда-нибудь до него доходилъ вздохъ: ‘плохо намъ’, онъ отвчалъ: ‘такъ Богу угодно’, если же этотъ вздохъ принималъ вопросительную форму: ‘что-то будетъ съ нами?’ — Шимшель, успокоивалъ: ‘будетъ такъ, какъ Богъ захочетъ’, причемъ вспоминалъ пророчество о пришествіи Мессіи,— пророчество, которое, по его мннію, должно непремнно осуществиться, и улыбался полутаинственно, полурадостно.
Только одно огорчало его до глубины души, это — вавилонское плненіе евреевъ. Думая или читая о немъ, онъ длался печальнымъ, задумчивымъ и въ полголоса напвалъ пснь о ркахъ Вавилона и земл изгнанія. Точно также возмущало его разрушеніе іерусалимской святыни. Виновника этого событія, римскаго императора Тита, онъ ненавидлъ всмъ сердцемъ, страстно, бшено, и это была единственная ненависть, которая жила въ немъ. Впрочемъ, чаще, чмъ ненависти, онъ предавался горю. Иногда, читая исторію осады ерусалима римскими войсками и всего, случившагося потомъ, онъ бралъ голову въ об руки, стоналъ и плакалъ.
Но горечь этихъ черныхъ годинъ вознаграждалась сторицею величіемъ другихъ. Какъ, напримръ, Шимшель тонулъ въ восторг при вид богатствъ и славы царя Соломона! Какъ громко распвалъ и приплясывалъ вмст съ царемъ Давидомъ, поющимъ и пляшущимъ передъ ковчегомъ завта! Какъ торжествовалъ съ Маккавеями! Какъ горячо радовало его первое посл пораженія собраніе израильскаго синедріона, какое живое участіе принималъ онъ въ его преніяхъ и какъ гордился этимъ участіемъ! Цлыми часами сидлъ онъ у ногъ рабби Гамаліэля, велъ тонкіе, хотя и оживленные споры съ рабби егудой и горлъ любовью и почтеніемъ къ рабби Акиб.
Такъ, посреди рдкихъ огорченій и постоянныхъ радостей, текла жизнь ученаго мужа неутомимой Ципы до одного случая, который неожиданно смутилъ и унесъ навки его спокойствіе.
Если кто-нибудь изъ васъ бывалъ въ Онгрод, тотъ долженъ знать переулокъ, который отъ такъ называемаго бульвара ведетъ къ неизвстнымъ, хотя и многочисленнымъ переулкамъ еврейской части города.
Мн такъ неловко, что я принуждена вести васъ въ какой-то переулокъ… Но длать нечего…
Романистъ — то же самое, что путешественникъ. Мало знакомыя или совсмъ незнакомыя мста боле всего привлекаютъ его вниманіе. Если кто нибудь изъ васъ любитъ путешествовать, тотъ пусть идетъ за мною въ переулокъ, об стороны котораго сначала застроены глухими каменными оградами, а потомъ ограды кончаются и вы видите только низенькіе, деревянные, плохо выбленные домики о трехъ, двухъ, даже и объ одномъ окн.
Вотъ домъ, въ которомъ живетъ рабби Шимшель со своимъ семействомъ. Въ этомъ домик со стороны улицы два окна и дверь, врне дверца съ двумя ступеньками. Окна не принадлежатъ жилищу Шимшеля: они освщаютъ квартиру Ицки-лудильщика вмст съ семью другими особами, составляющими его семью, но дверца ведетъ собственно въ лавочку Ципы.
Мн очень совстно, что мы должны проходить мимо этой лавочки: оттуда доносится такая ужасная смсь запаховъ свчей, мыла, масла и селедокъ, все это вещи реальныя, прозаическія, которыхъ никакъ нельзя миновать во время путешествія въ страну дйствительности. И внутренность лавки также реальна и прозаична, но намъ нтъ надобности заглядывать туда, вотъ калитка во дворъ. Войдемъ въ нее и постимъ жилище Шимшеля. День клонится къ концу, но при послднихъ лучахъ солнца мы, все-таки, можемъ увидать въ глубин дворика надъ домомъ висящую въ воздух руку гигантскихъ размровъ. Что это такое? Чары, волшебныя махинаціи какого-нибудь колдуна? Въ этомъ грязномъ гнзд темнаго жидовства на все можно разсчитывать!
Но не пугайтесь и не торопитесь убгать назадъ. Рука, висящая въ воздух, не заключаетъ въ себ ничего фантастическаго: это просто сушится вывска для какого-нибудь перчаточника.
Въ домик напротивъ воротъ обитаетъ Мовша, маляръ вывсокъ, истинный благодтель дтей Шимшеля, въ особенности Эстерки и Менделя. Онъ имъ доставляетъ постоянные сюрпризы. То они видятъ передъ его домомъ руку гигантскихъ размровъ, то сапогъ, весь красный, съ желтою подошвой, то розовое платье, широко распростертое на голубомъ фон, то кареты и шарабаны.
Передъ этими чудесными картинами Эстерка простаиваетъ по цлымъ часамъ, а Мендель забывается до такой степени, что садится на каменья и въ нмомъ восторг такъ высоко задираетъ голову, что ермолка спадаетъ съ его кудреватой головы, а онъ и не замчаетъ этого. Замчаетъ это въ окно благочестивый Енохъ, выходитъ изъ комнаты, съ величайшимъ достоинствомъ поднимаетъ ермолку, чтобъ прикрыть голову легкомысленнаго брата, но, нечаянно увидавъ картину передъ домомъ маляра, не осуществляетъ своего намренія и останавливается, держа ермолку надъ головой Менделя. Такъ смотрятъ дти до тхъ поръ, пока Либа не позоветъ ихъ обдать или ужинать.
Либ некогда любоваться чудесными картинами, но если разъ она придетъ извлекать дтей изъ идеальныхъ сферъ восхищенія, то и сама впадаетъ въ такое же состояніе, также останавливается и смотритъ.
Однако, въ эту минуту большая желтая рука обходится безъ зрителей. Она виситъ на незамтной въ темнот проволок, виситъ и при порыв втра покачивается съ протяжнымъ скрипньемъ, причемъ ея широко разставленные пальцы словно хотятъ закрыть два маленькихъ окошечка.
Окна Мовши сегодня ярко освщены, изъ глубины комнаты доносится говоръ многочисленныхъ голосовъ. Можетъ быть, Мовша и жена его Хая даютъ раутъ? Сомнваюсь, несмотря на богатство Ротшильдовъ и другихъ банкировъ, живописецъ вывсокъ человкъ, можно сказать, вовсе несостоятельный. Что же такое происходитъ у Мовши? Я не знаю его коротко и не могу ручаться, какъ ручалась бы за Шимшеля. Мы скоро все разузнаемъ по порядку, а теперь бросимъ взглядъ на другое окно, какъ разъ напротивъ дома Мовши.
Стна дома, около котораго мы стоимъ, стара, низка и проявляетъ замтную склонность рухнуть на землю, въ которой наклоняется всею своею шероховатою, облупленною поверхностью. Вмст съ ней клонится къ земл прорубленное въ ней окошко въ полусгнившей рам. За окномъ мерцаетъ блдный огонекъ. То горитъ маленькая лампа на стол, стоящемъ у окна и до половины занятомъ большою развернутою книгой. За столомъ сидитъ…
Теперь я имю честь лично представить вамъ Шимшеля, о которомъ вы столько слышали отъ меня. Я уврена, что, приглядвшись къ нему, вы согласитесь съ мнніемъ Ципы, что онъ очень красивъ и изященъ. Онъ высокъ и очень худъ, руки его блы, какъ у дамы высшаго тона, узки и пластичны, хотя и худы. Лицо его, блдное, съ длинною, черною, кудрявою бородой, отличается необыкновенною чистотой и изяществомъ линій, вмст съ спокойнымъ и яснымъ выраженіемъ. Когда онъ поднимаетъ отъ книги свои глаза, это лицо загорается свтомъ таинственной, глубокой мечтательности, вы сейчасъ же увидите, что эти черные, глубокіе глаза по временамъ плачутъ надъ вавилонскимъ плненіемъ и разрушеніемъ ерусалима и часто смотрятъ на пламенные гіероглифы, внчающіе гордую главу архангела знанія и на брилліантовыя слезы ангела молитвы. Что-то такое изъ спокойной гордости Сэръ-ха-Оляма и нечеловческой кротости Сандальфона отразилось и навкъ осталось въ пламенныхъ и, вмст съ тмъ, мягкихъ глазахъ Шимшеля. Еслибъ его тонкія коралловыя губы не принадлежали простому жиду, то вы сочли бы ихъ принадлежностью натуры впечатлительной, нервной, артистической, можетъ быть,— такъ красивы ихъ очертанія, въ такую краснорчивую, мягкую улыбку складываются он порою.
Если Шимшель интересуетъ васъ такъ же, какъ меня, вы можете разсматривать его сколько вамъ будетъ угодно, только приходите въ ту же пору на тотъ же дворъ. Каждый день по вечерамъ онъ сидитъ въ той же самой поз, какъ мы его видимъ теперь, съ лицомъ, обращеннымъ къ окну, склоненный надъ книгой или смотрящій куда-то высоко высоко. Иногда вы увидите его съ Эстеркой, которая прыгаетъ на его колнахъ, или съ Лейзеромъ, который, взобравшись на его плечи, запускаетъ об руки въ его черные волосы. Тогда Шимшель очень веселъ, забываетъ о вавилонскомъ плненіи и Сандальфон, улыбается, глядя на дтей, и громко цлуетъ ихъ.
Теперь мы не будемъ долго разсматривать его: двери квартиры живописца вывсокъ отворяются, оттуда вываливаетъ цлая толпа черныхъ фигуръ и входитъ въ комнату Шимшеля. Войдемъ и мы за ними.
Внутренность комнаты вы знаете изъ моего описанія. Теперь она биткомъ набита. Въ ней находятся: Ицко — лудильщикъ, Мовша — живописецъ вывсокъ, осель — скорнякъ, Мойеръ — сынъ скорняка оселя, двухъ остальныхъ я не знаю.
Вроятно, для этихъ людей Мовша освщалъ свой домъ. Но чего они требуютъ отъ Шимшеля? Они кланяются ему съ великимъ почтеніемъ: эти простые ремесленники чувствуютъ надъ собою превосходство ученаго.
Шимшель привтствуетъ ихъ любезно, ласково, но съ достоинствомъ, соотвтствующимъ его положенію. Изъ середины пришедшихъ выдляется старшій и боле всхъ краснорчивый осель скорнякъ. Не безъ нкоторой робости приступаетъ онъ къ длу и сообщаетъ, что все собравшееся общество ршило…
Ршило… Что могло ршить общество жидовъ? Конечно, уничтожить весь христіанскій людъ, какъ убждаетъ насъ очень мудрая брошюра: Завоеваніе міра евреями. Они хотятъ и усиливаются завоевать свтъ (такой воинственный народъ!) и, вроятно, теперь ршили предпринять что-нибудь для осуществленія своего намренія.
осель-скорнякъ сообщаетъ, что онъ и его товарищи ршили въ день приближающагося Пурима… устроить спектакль. Сборъ пойдетъ въ пользу бдныхъ.
Ршившись устроить спектакль въ пользу бдныхъ, они просятъ рабби Шимшеля присоединиться въ ихъ обществу.
У рабби Шимшеля хорошій голосъ, очень хорошій. Никто лучше его не пропоетъ главной роли.
Самъ канторъ посовтовалъ имъ это, а канторъ, какъ извстно, самъ отлично поетъ и знаетъ вс голоса въ околотк.
Рабби Шимшель ученый, очень ученый человкъ. Никто лучше его не возбудитъ всеобщей симпатіи къ ихъ длу, никто не придастъ ему такого значенія въ общественномъ мнніи. Самъ рабби Борухъ, извстный своею благотворительностью, проситъ его объ этомъ.
Что они будутъ играть? Они будутъ играть пьесу подъ названіемъ Сильный Самсонъ, которую рабби Шимшель, вроятно, знаетъ (чего не знаетъ мудрость рабой Шимшеля?), тамъ такъ много прекрасныхъ напвовъ, такъ много, что… а-и-й!
Скорнякъ осель кончаетъ свою рчь и впередъ выступаетъ высокій и плечистый Мовша, живописецъ вывсокъ. Мовша съ несмлою улыбкой длаетъ справедливое замчаніе, что рабби Шимшелъ еще и потому долженъ склониться на ихъ просьбу, что роль Сильнаго Самсона боле всего приличествуетъ Сильному Самсону. Тотъ назывался Самсонъ и этотъ называется Самсонъ, а если тотъ былъ силенъ тломъ, то этотъ силенъ разумомъ.
Замчаніе Мовши такъ любезно, такъ остроумно и, вмст съ тмъ, такъ основательно, что заслуживаетъ всеобщее одобреніе. Дйствительно, Шимшель — это Самсонъ, какъ Мовша — Моисей, осель — осія, Ицекъ — Исаакъ и т. д. Вы, конечно, и не думали, что такія великія, всми уважаемыя имена кроются за такими простыми, такими смшными! Вы, конечно, не разъ смялись надъ Мовшей, Ицкой и Шимшелемъ, не зная, что имете дло съ Моисеемъ, Исаакомъ и Самсономъ…
Шимшель или Самсонъ долго раздумывалъ надъ сдланнымъ ему предложеніемъ. То, чего отъ него требовали, было уже не размышленіемъ, а дломъ, чмъ-то такимъ, съ чмъ Шимшель до сего дня никогда не сталкивался.
Дло пугало его: такъ тяжело будетъ ему ходить, двигаться, напрягать усилія,— однимъ словомъ, длать. Притомъ, такое суетное занятіе, какъ спектакль, не унизитъ ли его достоинства, не уменьшитъ ли его значенія?
Онъ долго думалъ, потомъ всталъ и сказалъ:
— Если канторъ говоритъ, что у меня такой хорошій голосъ, если рабби Борухъ проситъ меня объ этомъ и если сборъ пойдетъ въ пользу бдныхъ, то я согласенъ.
Вс радуются и самъ Шимшель тоже радуется.
Еслибъ Шимшель не былъ жидомъ, онъ сказалъ бы и имлъ бы полное право сказать: ‘я самъ бденъ’, но онъ жидъ, жена его ведетъ торговлю съ капиталомъ въ тридцать рублей, каждый день готовитъ кашу съ картофелемъ, а на пятницу и субботу покупаетъ полтора фунта мяса или рыбы, что, согласитесь сами, совершенно достаточно для семерыхъ.
Обладая всмъ необходимымъ для жизни, Шимшель и не подумалъ о томъ, что часть сбора могла бы пойти и въ его пользу.
Гости Шимшеля начали разсказывать, кто чмъ будетъ.
— Высокій, плечистый Мовша аккуратъ подходитъ къ роли филистимлянскаго императора, ну, онъ и пропоетъ ее.
— Ицко лудильщикъ будетъ министромъ и наперсникомъ Мовши, а остальные двое представятъ старцевъ іерусалимскихъ, что плачутъ передъ филистимлянскимъ императоромъ…
— Мейеръ, сынъ оселя (тутъ Мейеръ краснетъ отъ стыда), будетъ Далилой… онъ такой молодой, такой красивый, изъ него выйдетъ прекрасная дама…
— Другихъ филистимлянъ здсь нтъ пока, они не могли придти, имъ некогда.
— Учить насъ будетъ самъ канторъ, мы будемъ ходить къ нему на спвку, а на костюмы и другіе расходы рабби Борухъ общалъ набрать деньги… богатые купцы дадутъ… Ну, мы и сами сдлаемъ что-нибудь… Что-жь длать? Коли Богъ далъ намъ средства, нужно помогать тмъ, у кого ничего нтъ.
— осель-лудильщикъ играть не будетъ, онъ только распоряжается и долженъ смотрть, чтобъ все дло шло recht і richtig!
Объяснивши вс подробности, гости разошлись съ поклонами и благодарностями. Шимшель ни на минуту не подозрвалъ, что слово, данное имъ сегодня, поведетъ за собой важныя послдствія для него и — кто знаетъ?— можетъ быть, для его дтей.
Врно только одно, что этимъ днемъ началась новая эра въ жизни… Ципы. Сколько наслажденій выпало ей на долю, какъ сильно билось ея сердце отъ гордости и радости!
Шимшель до нкоторой степени измнилъ образъ своей жизни, часто по утрамъ оставлялъ домъ и ходилъ къ кантору. Онъ и прежде не былъ профаномъ въ дл пнія, но теперь ршилъ заняться серьезно. За то по вечерамъ вся труппа артистовъ-любителей сходилась въ полномъ состав у него на дому.
Съ любезною гордостью, которая свойственна людямъ, занимающимъ высокое положеніе, онъ попросилъ своихъ временныхъ товарищей сдлать ему честь своимъ посщеніемъ и т съ радостью согласились. Очень это пріятно каждый день бывать въ гостяхъ у человка, стоящаго неизмримо выше насъ. Лудильщикъ, скорнякъ и живописецъ вывсокъ чувствовали себя въ восторг, что могутъ каждый день посщать домъ ученаго человка, но сами они занимались работою грубой, низкой, на которую уходитъ восемь, десять, а то и вс двнадцать часовъ въ сутки, и потому не могли приходить иначе, какъ поздно вечеромъ.
Когда они приходили, въ комнат длаюсь жарко, какъ въ сильно натопленной печк. Они задыхались и тогда Шимшель давалъ имъ спасительный примръ: снималъ свой халатъ и садился на стол у окна.
Немного погодя, и гости снимали свои верхнія одежды, говорили: ‘извините, пожалуйста’, и тоже разсаживались, гд кому придется, на сундук, на хромоногихъ стульяхъ, просто на полу. Эта послдняя позиція чаще всего приходилась на долю шестнадцатилтняго Мейера, будущей Далил (по молодости лтъ онъ не считалъ себя въ прав даже снять свой сюртукъ).
Картина составлялась такъ: Шимшель, сидящій на стол, занималъ главное мсто, изъ остальной группы боле всего выдлялись филистимлянскій императоръ, иначе живописецъ, съ руками, татуированными синею и малиновою красками, и круглое лицо Далилы-Муйера, красное отъ жары и смущенія, покрытое крупными каплями пота. Немного погодя, начиналась самая репетиція, т.-е. пніе хоромъ и поодиночк. Этимъ дломъ завдывалъ скорнякъ, который стоялъ въ глубин и выбивалъ тактъ руками, причемъ Мейеру часто доставалось по голов (Мейеръ все роблъ и никакъ не могъ попасть въ очередь).
Тогда-то для Ципы и начинались минуты блаженства. Какъ хозяйка дома, она вовсе не думала о приличномъ пріем гостей. Конечно, это служитъ признакомъ дурнаго тона, но что-жь длать? На вокально-драматическихъ вечерахъ у Шимшеля и Ципы пріемовъ никакихъ не было. Если кто-нибудь изъ гостей утомлялся отъ долгаго пнія, тотъ выпивалъ стаканъ воды (чистой воды, безъ сахара, безъ вина) — и конецъ. Цип нечего было хлопотать по хозяйству, поэтому она сидла на земл, обхвативъ колна руками, смотрла и слушала. Смотрла на мужа и слушала мужа. Когда пли другіе, лицо ея длалось равнодушнымъ, иногда даже презрительнымъ, но когда приходила очередь стройнаго человка, сидвшаго на стол безъ верхней одежды, тогда, о! тогда ея желтое, увядшее лицо загоралось такою гордостью, принимало выраженіе такого искренняго восторга, что каждый, посмотрвши на нее, сказалъ бы: ‘счастливая женщина!’
Да, несомннно, что въ эти памятные для нея вечера Ципа была счастлива, горда и весела. Она забывала о своей лавк, о кредиторахъ, о порогахъ, у которыхъ столько простаивали ея больныя ноги, о лстницахъ, на которыхъ она задыхалась, о сердитыхъ кухаркахъ и стражахъ общественнаго порядка, забывала о всхъ своихъ огорченіяхъ и думала только: ‘Ахъ, какой онъ красивый! Какъ хорошо поетъ! Какъ его люди уважаютъ!’ По временамъ она прибавляла: ‘Богъ такъ милостивъ ко мн! Послалъ мн такое счастье!’
Репетиціи иногда затягивались до часу, до двухъ заполуночь, но Ципа ни на минуту не смыкала глазъ. Старался также не спать и Енохъ, сидвшій въ своемъ уголку съ рыжимъ котомъ на колнахъ, но глаза его смыкались сами собой я голова не хотла держаться прямо. Что касается другихъ дтей, то Либа лежала на вершинахъ перинъ матери съ широко открытыми глазами и распустившимися волосами, а Эстерка и Мендель засыпали гд попало. Лейзеръ пробуждался по временамъ и присоединялъ свой пискливый голосъ къ голосамъ другихъ пвцовъ, но въ такія торжественныя минуты на него никто не обращалъ вниманія.
Пуримъ! Пуримъ! Не знаю ужь сколько тысячъ лтъ тому назадъ, жестокій Аманъ, министръ царя Агасфера, вздумалъ уничтожить весь израильскій людъ, но Мардохей своею мудростью, а царица Эсфирь своею красотою спасли его. Аманъ былъ повшенъ, израильскій народъ избавленъ отъ гибели, и вотъ до сего дня этотъ народъ празднуетъ годовщину своего избавленія съ такою радостью, какъ будто это не двухтысячная годовщина, а первая или вторая, въ память же казни Амана печетъ пирожное особой формы, такъ называемое Аманташъ.
Пуримъ! Пуримъ! Вс евреи Онгрода увлечены радостью и необычнымъ весельемъ. Отъ старцевъ до дтей, отъ богачей до бдняковъ вс веселятся (только Ротшильды и другіе банкиры не веселятся уже!). Въ каждомъ дом и домишк въ этотъ день ведутся длинные, оживленные разговоры о прелестной и доброй, о! какой доброй цариц Эсфири! Повсюду благословляютъ имя ея и мудраго Мардохея. Счастливые люди эти Мардохей и Эсфирь! Прахъ ихъ истллъ въ ндрахъ земли до послдняго атома, а память ихъ до сихъ поръ благословляютъ милліоны сердецъ.
Шимшель радуется вмст съ прочими и цлый день благословляетъ Эсфирь и Мардохея, только радость его до нкоторой степени смущена чувствомъ торжественнаго опасенія. Онъ робетъ не передъ публикой, передъ которой собирается выступить, но передъ величиною и важностью принятой на себя задачи.
Если, изображая публично такого великаго мужа, какимъ былъ Самсонъ, онъ хоть чмъ-нибудь запятнаетъ его память, то будетъ чувствовать великій грхъ на совсти. Нтъ, онъ долженъ быть прекраснымъ, великимъ, могучимъ, какимъ былъ тотъ! Онъ чувствуетъ даже, какъ его грудь наполняется волнами неизвданныхъ досел чувствъ, что жажда могущества, необъяснимая грусть и неопредленная радость заставляютъ сильне биться его сердце. Шимшелю кажется, что оно становится шире. Цлый день онъ ничего не говоритъ съ Ципой,— хотлъ бы поговорить, но не можетъ.
А Ципа плачетъ.
Какъ же ей не плакать, коль скоро она не можетъ быть въ театр и видть дебютъ мужа? Ее зачмъ-то на цлый вечеръ пригласила знакомая пани, которой необходимы ея услуги. Наконецъ, и за лавкой нужно присматривать. Плачетъ Ципа, бгая взадъ и впередъ по лстницамъ и дворамъ или безсильно опускается на стулъ за конторкой.
Плачетъ также и Либа, исправляя свои нехитрыя хозяйственныя обязанности. Она также не пойдетъ въ театръ: платье, которое надто на ней, ея единственное платье, распадается въ лохмотья, башмаки также худы. И Либ нельзя показаться въ люди.
За то благочестивый Енохъ ршительно равнодушенъ къ будущему торжеству и даже добровольно остается дома, имя нкоторыя сомннія съ точки зрнія религіозной ортодоксіи.
Но Эстерка и Мендель снаряжаются въ театръ съ самаго утра и только ждутъ минуты, когда сосднія дти пустятся въ дорогу, чтобъ послдовать за ними. Либа еще до разсвта обула маленькую сестренку въ голубые атласные башмаки (заштопанные блыми нитками) и по возможности спрятала блыя тесемки за розовый спензеръ Менделя. День клонился къ концу, но ни отецъ не покидалъ еще дома, ни дти Мовши не собирались въ дорогу. Только ужь въ сумерки Шимшель, посл долгой и горячей молитвы, въ глубокой задумчивости, медленно переступаетъ порогъ своего жилища. За нимъ, шагъ за шагомъ, держась за руки, идутъ Эстерка и Мендель.
Въ ту же минуту двери домика, стоящаго въ глубин двора, съ шумомъ распахиваются и оттуда высыпаетъ цлая дюжина мальчиковъ и двочекъ,— дтей Мовши и Ицки.
Эстерка и Мендель издаютъ крикъ торжества. Они покидаютъ отца (и очень плохо длаютъ!) и присоединяются къ толп маленькихъ сосдей. Но маленькіе сосди, все-таки, больше ихъ, обладаютъ боле длинными ногами и могутъ длать большіе шаги. Они безконечно веселы, одты въ свои праздничныя одежды, бгутъ съ громкимъ смхомъ, перегоняя другъ друга, и вовсе не обращаютъ вниманія на два маленькія существа, которыя поспваютъ за ними изо всей ночи, съ раскраснвшимися лицами и растрепанными волосами. Они не видятъ, не замчаютъ, что голубые башмаки Эстерки утопаютъ въ снгу чуть не по колна, а ермолка Менделя поминутно падаетъ на земь.
Они принуждены останавливаться чуть не каждую минуту, а тутъ эти несчастныя тесемки опять какъ-то выскочили изъ-подъ спензера Менделя и еще боле затрудняютъ его шаги. Веселая и шумная компанія удаляется все на большее и на большее разстояніе… Вотъ она достигла конца переулка… Вотъ быстро двигается по широкому, занесенному снгомъ бульвару.
Эстерка и Мендель напрягаютъ послднія силы и достигаютъ конца переулка. Но гд же т, кто долженъ былъ показывать имъ дорогу? На бульвар ихъ нтъ. Вроятно, они своротили въ какую-нибудь боковую улицу, совершенно исчезли изъ глазъ.
Что имъ длать теперь? Идти вдвоемъ? Оно было бы хорошо, еслибъ…
Передъ глазами маленькой пары, которая вновь взялась за руки и стоитъ на перекрестк переулка, раскидывается неизмримое, безконечное пространство бульвара.
Они никогда еще не бывали здсь. Какъ же теперь имъ пуститься по этому неизвданному краю? И, наконецъ, если они и пройдутъ эту обширную равнину, куда имъ идти дальше? Со всхъ сторонъ равнины открываются такія длинныя, такія страшныя ущелья… Какое же именно ведетъ къ цли ихъ странствованія? Что имъ длать?
Очень просто. Посл долгихъ размышленій Эстерка сжимаетъ свои кулачонки и прикладываетъ къ глазамъ, изъ которыхъ текутъ цлые ручьи слезъ. Мендель слдуетъ ея примру, съ тою только разницею, что начинаетъ жалобно и пронзительно кричать: ‘Тателе!’ Эстерка, какъ старшая, знаетъ отлично, что отецъ услыхать ихъ не можетъ, что они гд-то далеко-далеко, а мать ближе. Она поправляетъ брата и кричитъ: ‘Мамеле!’ Съ этимъ крикомъ они поворачиваютъ назадъ и идутъ домой.
Въ эту же самую минуту Шимшель, ничего не знающій о гор, постигшемъ его любимцевъ, входитъ въ театральную уборную.
Въ уборной людно, шумно и ярко, очень ярко. Мовша такъ и ослпляетъ глаза своимъ ярко краснымъ нарядомъ. Плечистый, сильный, съ крпкими нервами и мускулами, развитыми физическою работой, Мовша неизмримо мене впечатлителенъ, чмъ Шимшель. Притомъ, какъ филистимлянскій императоръ, онъ несетъ на себ и меньше обязанностей. Мовша чувствуетъ себя отлично и находится въ самомъ лучшемъ расположеніи духа.
Одтъ онъ, какъ подобаетъ монарху великаго государства, въ пунцовыя штаны и такую же блузу, подпоясанную золотымъ галуномъ. Голову его украшаетъ золотая корона съ пунцовыми кистями, а у пояса виситъ настоящій палашъ, выпрошенный и выплаканный у какого-то воина низшаго ранга. Мовша весь такой пунцовый, что кто-нибудь, не знающій сути дла, подумалъ бы, что онъ собирается играть роль средневковаго палача.
На самомъ дл это настоящая царская одежда и такою же царственною представляется вся физіономія Мовши, украшенная великолпнымъ картоннымъ носомъ, огромными черными усами и козлиною бородой la Наполеонъ. Вотъ уже нсколько часовъ прохаживается онъ по уборной, побрякиваетъ палашомъ, потихоньку напваетъ что-то и энергично распоряжается обмундированіемъ своего войска. То немалая армія и она состоитъ изъ четырехъ солдатъ и одного вождя.
Вождь, онъ же наперсникъ и первый министръ владыки, Ицка-лудильщикъ, одтъ въ желтый кафтанъ, усянный серебряными бляхами. По природ онъ брюнетъ, но такъ какъ и Шимшель, и филистимлянскій императоръ тоже брюнеты, то Ицка надлъ огненно-красный парикъ и украсилъ его легонькою шапочкой зеленаго цвта. Воины одты мене богато, но, все-таки, настолько хорошо, что длаютъ честь своему повелителю.
Вс эти рыцари, какъ прилично вообще рыцарямъ, очень рано приготовились стать на мст битвы. Только Далила, какъ дама, еще не готова.
Тамъ, въ углу уборной, гд столпилось столько народу, Мейеръ, сынъ скорняка оселя, чуть не млетъ отъ стыда и тайной радости, когда сверхъ громаднаго кринолина на него надваютъ голубое платье, а въ парикъ, густыми волнами спадающій на плечи, вплетаютъ дв огромныхъ красныхъ розы. Лицо Мейера, пухлое, почти дтское, тоже красно, какъ эти розы, большія руки съ недоумніемъ лзутъ въ палевыя перчатки и берутъ поданный ему веръ изъ розовой матеріи. Въ палевыхъ перчаткахъ, съ веромъ въ рукахъ, Мейеръ прислоняется спиною къ стн и стоитъ прямо и неподвижно, а убирающія его особы (конечно, мужскаго пола) съ филистимлянскимъ императоромъ во глав внимательно осматриваютъ его съ ногъ до головы и единогласно повторяютъ: ‘Красивая дама!’
Въ эту минуту входитъ Шимшель. Въ уборной воцаряется тишина,— знакъ полнаго уваженія. Шимшель не прерываетъ ее ни единымъ словомъ, приближается къ столу, на которомъ разложенъ его театральный костюмъ, и начинаетъ надвать его съ такимъ торжественнымъ выраженіемъ лица, съ какимъ обыкновенно надваютъ передъ молитвою талэсъ.
Уже давно пора артистамъ окончить свой туалетъ. Зрители, собравшіеся въ театральной зал, начинаютъ выказывать нетерпніе.
Какая это зала, гд находится она и какимъ образомъ попала на сегодняшній вечеръ въ распоряженіе любителей, было бы долго разсказывать. Трудовъ, хлопотъ и всяческихъ непріятностей было съ ней немало. Въ конц-концовъ, зала была, а вела къ ней съ улицы огромная пещера, иначе сни, гд, при свт сальной свчи, возвышался буфетъ съ обиліемъ липкихъ и не особенно привлекательныхъ конфектъ, полугнилыхъ яблокъ и пр.
Толпы народа, пройдя эту пещеру, могли, наконецъ, добраться до залы, очень узкой и неизмримо длинной, съ поломъ, покрытымъ для удобства зрителей наклонно уложенными обрубками дерева. Обрубки эти обладали полукруглою поверхностью и представляли не особенно много удобства для стоящихъ на нихъ. Придирчивый человкъ могъ бы сказать кое-что и насчетъ освщенія, потому что освщены были только сцена да переднія лавки для боле важныхъ зрителей, все остальное тонуло во мрак, глубокомъ, какъ самое страшное отчаяніе.
Оркестръ блисталъ своимъ отсутствіемъ, вмсто него впереди помщалось кресло, а на кресл возсдалъ скорнякъ осель. Онъ сидлъ лицомъ не къ сцен, а къ публик, ибо долженъ былъ дирижировать не артистами, а публикой. Артисты и такъ хорошо знаютъ свои роли, наконецъ, въ случа необходимости могутъ прибгнуть къ помощи энергичнаго и опытнаго Мовши (филистимлянскаго императора).
Но публика, это — элементъ буйный и непослушный. Чтобъ регулировать ея проявленія, режиссеръ осель и заслъ на то мсто, гд обыкновенно находится капельмейстеръ.
И теперь люди, стоящіе на полукруглыхъ обрубкахъ, начинаютъ шумть съ очевиднымъ нетерпніемъ… еще минута — и поднимется страшная кутерьма. Но за широкими плечами оселя поднимается занавсъ… шумъ смолкаетъ какъ по мановенію волшебнаго жезла и посреди мертвой тишины раздается протяжное, грозное рычаніе льва…
Сцена представляетъ пустыню.
Въ глубин неясно рисуются очертанія нсколькихъ пальмъ. Должно быть, это оазисъ, а изъ оазиса выходитъ левъ огромныхъ размровъ, орховаго цвта съ ярко горящими глазами.
Царь пустыни недаромъ издалъ такое страшное рычаніе. Чутье у него тонкое, по всей вроятности, онъ почуялъ приближеніе человка.
А вотъ и самъ человкъ.
Онъ выходитъ тоже изъ-за пальмъ, только съ другой стороны.
Вы, вроятно, догадываетесь, что это Самсонъ.
Неужели это Шимшель?
Какая метаморфоза! Будь здсь Ципа, и она не узнала бы своего мужа. Онъ кажется выше, мужественне, одежда, сдланная по его указаніямъ, не лишена блеска и достоинства. Она состоитъ изъ красной рубашки, расшитой золотомъ, и благо плаща, на который падаетъ волна длинныхъ черныхъ волосъ. Грудь Самсона покрыта брилліантовымъ ожерельемъ, на голов золотой шлемъ съ брилліантовымъ султаномъ.
Я не могу скрыть отъ васъ, что роль золота играетъ тутъ мишура, а брилліантовъ — бусы. Но въ наружности Самсона нтъ ничего фальшиваго: достоинство и мужество его чистйшей воды. Артистъ такъ вошелъ въ свою роль, что совершенно слился съ изображаемымъ имъ лицомъ.
Смлый и увренный въ своей сил, подходитъ онъ къ царю пустыни и встрчаетъ его блестящій взоръ спокойными, немного насмшливыми глазами. Левъ, изумленный этою смлостью, поднимается, становится на заднія лапы (Мовша, притаившись за кулисами, тянетъ за шнурокъ, обмотанный вокругъ переднихъ лапъ царя пустыни) и издаетъ новое рычаніе (что за могучія легкія бываютъ порою у живописцевъ вывсокъ!). Публика приходитъ въ ужасъ, но Самсона ничто не пугаетъ. Однимъ скачкомъ перепрыгиваетъ онъ сцену, и не усплъ замолкнуть крикъ пораженныхъ зрителей,— разрываетъ льва ровнехонько на дв части.
— Браво, браво, браво!— кричать съ лавокъ высшія сферы, а изъ мрака, гд утопаютъ низшія, слышатся голоса радости и торжества.
Скорнякъ осель встаетъ съ своего мста, машетъ обими руками и кричитъ:
— Still!
Мракъ замолкаетъ, а Самсонъ, стоящій у авансцены, показываетъ зрителямъ сотъ меду, найденный въ пасти разорваннаго льва, того несчастнаго льва, дв половинки котораго лежатъ вдалек другъ отъ друга, хотя и не перестаютъ, попрежнему, сверкать своими глазами.
Лицо Самсона носитъ отпечатокъ испытываемыхъ имъ чувствъ.
Разорвать пополамъ льва! Шимшель раньше и не предчувствовалъ въ себ присутствія такихъ силъ. Видно, какъ радость наполняетъ его сердце и, наконецъ, выливается въ псн, полной торжества и благодаренія.
Голосъ у него чудесный,— обширный и довольно выработанный теноръ.
Несмотря на неблагопріятныя акустическія условія, звуки этого голоса наполняютъ всю залу изъ конца въ конецъ, плывутъ такъ свободно и чисто, что даже высшія сферы внимаютъ имъ съ неподдльнымъ удовольствіемъ, а низшія приходятъ въ такой энтузіазмъ, что режиссеръ осель долженъ долго и энергично трудиться надъ возстановленіемъ порядка.
Вторая картина представляетъ ниву.
Передъ зрителемъ, по крайней мр, пятьдесятъ колосьевъ соломы, стоящихъ въ приличномъ разстояніи другъ отъ друга.
Надъ колосьями стоитъ Самсонъ и поетъ.
Изъ псни его мы узнаемъ, что нива эта филистимлянская и что онъ собирается уничтожить ее. И дйствительно, едва только онъ окончилъ свою арію, преисполненную ненависти къ филистимлянамъ, какъ между колосьями начали мелькать рыжіе лисицы (теперь не только Мовша, но даже и наперсникъ его, Ицко, должны были тянуть таинственныя веревки).
Вслдъ за лисицами мелькнули синіе и пурпуровые огоньки и, наконецъ, погасли, наполнивъ всю залу густымъ дымомъ и сильнымъ запахомъ сры.
Высшія сферы кашляютъ и морщатся, но во мрак царствуетъ полнйшая радость, на этотъ разъ безъ всякаго вмшательства режиссера оселя (осель также приложилъ къ носу красный платокъ и отчаянно кашляетъ).
Кашель, съ одной стороны, и горячія заявленія удовольствія съ другой длятся до тхъ поръ, пока занавсъ не поднимается снова.
У подножья пальмъ, въ глубин сцены сидятъ трое іудейскихъ старцевъ и оплакиваютъ несчастіе своего отечества и свирпость филистимлянъ. Старцы одты въ длинныя одежды, блые волосы ихъ падаютъ изъ-подъ мховыхъ шапокъ, прикрывающихъ до половины ихъ изрытое лтами и невзгодами чело, въ рукахъ длинныя палки.
Голоса ихъ дрожатъ и прекрасно объясняютъ ихъ патріотическую тревогу и горесть, наполняющую ихъ сердца. Изъ словъ ихъ псни мы узнаемъ, что филистимлянскій царь единственнымъ условіемъ для заключенія мира съ израильскимъ народомъ поставилъ выдачу ‘Сильнаго Самсона’.
Старцы ршаются просить Самсона, чтобъ онъ добровольно пожертвовалъ собой ради спасенія отчизны и отдался въ руки врага. Они хотятъ идти къ нему, но вотъ онъ и самъ.
Сцена полна поистин драматическаго положенія. Отдаться въ руки врага… на посмяніе, на позоръ, на лютую смерть!
Шимшель съ тхъ поръ, какъ сталъ Самсономъ, познакомился со славой и побдами и теперь чувствуетъ себя огорченнымъ и разгнваннымъ. Съ другой стороны, сознаніе обязанности и любовь къ родному краю длаютъ свое дло. Посмотрите, какъ измняется его лицо, какая смертельная блдность покрываетъ его лобъ и щеки, какъ глаза его то загораются огнемъ ненависти, то наполняются слезами сожалнія. Браво! браво!
Не простаго актера видимъ мы теперь, но истиннаго артиста, который до мельчайшей фибры всего своего существа чувствуетъ себя въ эту минуту мужемъ съ могучими силами и вулканическою душой. Онъ долго борется съ самимъ собой, потомъ вдругъ протигиваетъ къ іудейскимъ старцамъ об руки, и изъ груди его и зывается громкій крикъ:
— Вяжите!
Въ крик эіомъ слышится вся боль души и высокое самопожертвованіе, іудейскіе старцы, связывая руки и ноги героя, плачутъ, на глазахъ зрителей первыхъ радовъ тоже навертываются слезы, изъ мрака доносятся стоны и всхлипыванія, а осель-режиссеръ не обращаетъ ни на что вниманія, потому что вакрылъ себ лицо краснымъ платкомъ и тоже плачетъ.
Въ это время слышится шумъ, стукъ оружія, топотъ ногъ… филистимлянскій императоръ появляется со всею своею свитой и принимаетъ необычайно надменную осанку при вид связаннаго Самсона.
Плнникъ стоитъ неподвижно, полный достоинства. Онъ молчитъ и спокойными очами смотритъ въ лицо врага.
Но лицо это, украшенное великолпнымъ носомъ и бородкой la Наполеонъ, злобно и язвительно. Вопреки всмъ рыцарскимъ обычаямъ, владыка филистимлянъ и его свита позволяютъ себ осыпать обезоруженнаго врага разными оскорбленіями и неприличными шутками.
Самсонъ терпитъ, но не долго. Видно, какая буря бушуетъ въ немъ, какъ отчаяніе мало-по-малу уступаетъ мсто гнву, какъ мускулы его наливаются кровью.
Вдругъ онъ вздрагиваетъ отъ головы до ногъ, веревки, связывающія его, разлетаются словно паутина. Прежде чмъ филистимляне успваютъ опомниться, онъ наклоняется и схватываетъ лежащую у его ногъ ослиную челюсть. Одинъ широкій размахъ руки, одно мгновеніе ока и вся филистимлянская армія повержена на землю, а владыка его ищетъ спасенія въ позорномъ бгств.
Тогда въ упоеніи тріумфа, въ радостномъ сознаніи спасенія себя и отечества Шимшель становится такимъ прекраснымъ, какимъ никогда не видала его даже Ципа, восхваляющая его красоту. Съ своимъ страшнымъ оружіемъ въ поднятой рук, съ улыбкой на губахъ, въ бломъ плащ, спустившемся до земли, онъ поетъ полною грудью гимнъ торжества и радости и восхваляетъ егову, что Онъ помогъ ему побдить эти ‘могущественныя тысячи’.
Разв у стопъ побдоноснаго Самсона дйствительно лежали побжденныя тысячи? Разв оружіе его было дйствительно ослиною челюстью, а не берцовою бычачьею костью? Все равно достаточно, что Шимшель былъ въ это время прекрасенъ, могучъ, счастливъ, и что когда упалъ занавсъ, осель началъ кричать изо всей мочи: ‘still, шаза! шаза!’ а потомъ, сознавая все свое безсиліе, погрузился во мракъ и вскор показался съ какимъ-то мальчикомъ, котораго тащилъ за рукавъ къ самымъ дверямъ сней, гд мальчикъ и исчезъ.
Бдный мальчикъ! Никогда въ своей жизни онъ не видалъ сразу столькихъ труповъ. Мертвые филистимляне чрезвычайно удивили его, а когда, вдобавокъ ко всему, одинъ изъ нихъ (кажется, наперсникъ императора) во время длинной аріи Самсона началъ шевелиться, чтобъ улечься поудобне, мальчикъ крикнулъ, а другіе послдовали его примру. Образовался хоръ, вовсе не предвиднный авторомъ оперы, и только осель положилъ конецъ неприличному поведенію аудиторіи удаленіемъ зачинщика безпорядковъ.
Едва режиссеръ усплъ возвратиться на свое мсто, какъ занавсъ поднялся снова.
Теперь мы видимъ нчно совсмъ необычайное.
Посредин сцены стоитъ… не подумайте, пожалуйста, что это будка для продажи содовой воды,— стоитъ дворецъ прелестной и очаровательной филистимлянки Далилы. Двери дворца открыты и украшены парусинными занавсками съ фестонами (точь въ точь, какъ въ будкахъ съ содовою водой). Съ одной стороны стна дворца глухая, съ другой — снабжена однимъ окномъ.
За занавской на внскомъ стул сидитъ Далила, въ голубомъ плать, съ розовымъ веромъ въ рукахъ. Сидитъ она и большими дтскими глазами смотритъ прямо въ упоръ на публику, потомъ встаетъ и выходитъ изъ-за занавски. Наконецъ, она начинаетъ пть прекраснйшимъ басомъ.
Поетъ она о томъ, какъ бы ей обольстить своими прелестями Самсона, чтобъ вырвать у него тайну его дивной силы.
Далил немного неловко двигаться въ длинномъ плать и желзныхъ обручахъ кринолина, кром того, она ршительно не знаетъ, что ей длать съ веромъ.
Волнистые локоны, падающіе ей на лобъ и плечи, еще боле увеличиваютъ жаръ, въ который бросаетъ ее вниманіе столькихъ зрителей. Басовой ея голосъ дрожитъ и беретъ ноты ужь совсмъ несвойственныя нжному женскому горлу, а на голубыя глаза навертываются слезы смущенія.
Шимшель никогда не видалъ такой прекрасной женщины, какъ эта.
Выйдя на сцену, дйствительно ли онъ видлъ Далилу въ ея настоящемъ вид? Неизвстно. Я слышала потомъ, что, вмсто румяныхъ щекъ, голубыхъ глазъ и волнистыхъ локоновъ Мейера, Шимшель видлъ смугло-блдное лицо, увнчанное тяжелою черною косой, глядвшее на него двумя звздами пламенныхъ очей.
Онъ видлъ въ этихъ черныхъ глазахъ весь жаръ непобдимой страсти, а фигура, стоящая передъ нимъ, была стройна, гибка, и словно отъ небесъ, раскаленныхъ полуденнымъ солнцемъ, отъ нея вяло сладострастіемъ Востока.
То, что чувствовалъ теперь Шимшель, онъ не испытывалъ никогда и не могъ бы назвать по имени, но когда приблизился къ чудному виднію, стоящему передъ нимъ, когда началъ пть, голосъ его звучалъ такъ мягко, съ такою горячею мольбой, что Далила отъ изумленія вытаращила свои глаза и потомъ подала ему руку съ очевидною тревогой.
Шимшель стремительно схватилъ руку прелестной филистимлянки, прижалъ ее къ своему сердцу и запечатллъ на ея губахъ такой поцлуй, что, окончательно смущенная, она вырвалась изъ его объятій и упала на одинъ изъ внскихъ стульевъ, поставленныхъ передъ крыльцомъ ея дворца.
Немного опомнившись, Шимшель слъ на другой стулъ. Начался дуэтъ.,
Въ этомъ дуэт ршалась судьба Самсона. Онъ былъ скрытенъ, но Далила не напрасно пустила въ ходъ все свое кокетство. Напрасно, стоя передъ ней, онъ умолялъ ее: ‘Das ist nit dein Geschft’. Предательница отлично знала, что тутъ замшаны ея интересы и до сихъ поръ пла басомъ (Шимшель, вмсто баса, слышалъ чудеснйшій меццо-сопрано), до тхъ поръ таращила на него свои голубые глаза (Шимшель, вмсто этихъ глазъ, видлъ два черныхъ, горящихъ брилліанта), пока, утомленный борьбой, онъ не взялъ въ руки свои густые волосы и не проплъ: ‘Въ нихъ моя сила’.
Далила встала, побдоносно развернула веръ, поправила сбившуюся на лобъ прическу, отерла крупный потъ съ раскраснвшагося чела, сплюнула въ сторону и подала руку побжденному богатырю.
Новый поцлуй и новый испугъ Мейера, который не можетъ понять, почему Шимшель съ такою страстью обнимаетъ его станъ и такъ крпко прижимаетъ свои губы къ его губамъ. Потомъ влюбленная пара скрывается въ глубин дворца измнницы за занавской съ фестонами.
Появляются филистимляне. Что это такое? Т самые, которые въ третьемъ акт полегли отъ руки Самсона. Тмъ большую ненависть, посл своего избіенія, они должны питать къ своему убійц. Они ждутъ Далилу, подкрадываются къ дверямъ дворца, заглядываютъ въ окна, обмниваются между собой таинственными знаками… Но вотъ и она!
Она выходитъ изъ-за занавски съ неизмннымъ розовымъ веромъ въ одной рук и огромнымъ пукомъ длинныхъ черныхъ волосъ въ другой. Между филистимлянами воцаряется неописанная радость. Самъ императоръ въ знакъ благодарности пожимаетъ руку Далилы. Рыцари обнажаютъ оружіе и съ крикомъ мести бросаются на выходящаго изъ дворца Самсона. Самсонъ самъ на себя не похожъ. Безъ шлема, безъ волосъ, безъ благо плаща, онъ отдается въ руки враговъ и т, безъ долгихъ церемоній, ослпляютъ его.
Занавсъ падаетъ, въ аудиторіи — грозное, гробовое молчаніе, только во мрак слышатся рыданія…
Недаромъ плачутъ добрыя души. Въ театральной уборной сидитъ Самсонъ, смертельно блдный, съ закрытыми глазами.
— Рабби, — говоритъ ему Мовша, — посмотрите, вотъ дворецъ, который вамъ придется перевернуть на сцен… Можетъ быть, онъ черезъ-чуръ тяжелъ для васъ? Не уменьшить ли его?
Но въ груди Шимшеля клокочетъ буря.
— Враги отняли свтъ очей моихъ, — горестно шепчетъ онъ, — я слпъ и очи мои никогда не увидятъ судныхъ длъ Предвчнаго!
— Hrste!— переговариваются между собой филистимляне и обмниваются недоумвающими взорами.
— Онъ думаетъ, что мы и въ самомъ дл ослпили его.
Въ это время по уборной проходитъ Далила. Шимшель услыхалъ шумъ ея платья и приподнялъ рсницы.
Глаза его мечутъ молніи гнва и отчаянія, на блдныя щеки выступаетъ густой румянецъ.
— Что ты сдлала со мной? Что ты сдлала со мной? Ты погубила меня! Благодаря твоему коварству, я потерялъ глаза и попалъ въ неволю!
Голосъ его становится все громче и громче, онъ сжимаетъ кулаки и бросается къ Далил. Прекрасная филистимлянка пугается и бжитъ въ отдаленный уголъ уборной, гд закрывается длиннымъ цвтнымъ халатомъ одного изъ іудейскихъ старцевъ. Заслоняетъ ее также своею широкою грудью и Мовша. Онъ не можетъ поднять руку на ученаго мужа и только повторяетъ отчаяннымъ голосомъ:
— Рабби! ай вай, рабби!
Гнвъ Шимшеля, впрочемъ, длится очень немного и смняется глубокимъ, искреннимъ горемъ. Онъ падаетъ на лавку, закрываетъ глаза и начинаетъ стонать.
— О, я смотрлъ на твой ликъ, какъ на райскій цвтокъ! Уста твои были для моихъ устъ потокомъ меда, а твои очи горли передо мною какъ пламень и все мое сердце таяло передъ ними! А ты меня погубила! Пропалъ я, Далила, пропалъ, пропалъ!
Но на жалобы ослпленнаго героя никто уже не обращаетъ вниманія, за исключеніемъ Далилы, которая, освобождая свою голову отъ локоновъ и розъ, съ тревогой посматриваетъ на него.
На сцен стоить дворецъ, но ужь не тотъ, что въ предъидущемъ дйствіи,— изъ двухъ картонныхъ пилястръ, соединенныхъ вверху картоннымъ же карнизомъ. Около пилястръ филистимляне пируютъ, веселятся, поютъ псни и къ довершенію своей радости приказываютъ привести ослпленнаго плнника. Самсонъ, подъ стражей двухъ воиновъ, является съ закрытыми глазами, но безбоязненнымъ и глубоко грустнымъ.
Вы, конечно, обратили вниманіе, какъ за этотъ часъ поблднло его лицо. Блдныя щеки его ввалились, а закрытые глаза обрамлены темными кругами. Да, я согласна съ вами, что это лицо носитъ отпечатокъ отчаянія, ненависти и горя.
Филистимляне смются, гшутятъ, разсказываютъ ему объ опустошеніи его отечества, а онъ, узникъ, слпецъ, безсильный богатырь, не можетъ уже защищать ее.
Напрасно плачутъ іудейскіе старцы, напрасно іудейскія женщины своими воплями наполняютъ воздухъ, напрасно храбрые мужи заливаютъ своею кровью пепелища іудейскихъ развалинъ. Самсонъ уже не защититъ отчизну своею грудью, лишенною всхъ силъ, не можетъ зорко наблюдать за врагами — очи его объяты вчною тьмой.
Шимшель слышитъ шутки, насмшки, хвастливые разсказы враговъ и понемногу поднимаетъ голову. Ощупью, неврнымъ шагомъ подходитъ онъ къ дворцу, становится у пилястръ и начинаетъ пть. Какое глубокое горе звучитъ въ его голос! Какіе скорбные звуки вылетаютъ изъ его груди! Онъ проситъ у еговы силу, свою прежнюю силу, онъ жаждетъ обладать ею на минуту, на одно мгновеніе ока.
Онъ поднимаетъ кверху свои дрожащія руки и искаженное мученіемъ лицо.
Дйствительно, когда онъ стоитъ теперь передъ нами въ рамк картонныхъ пилястръ и освщенный лампой, которую одинъ изъ филистимлянъ держитъ у самаго его лица, Шимшель похожъ на мученика, страдающаго ‘скорбью милліоновъ’.
Лампа (очевидно, ее держутъ для лучшаго освщенія картины) страшно жжетъ ему щеку. Онъ отталкиваетъ ее гнвнымъ, энергическимъ жестомъ, обими руками хватается за пилястры, потрясаетъ ими и обрушиваетъ на филистимлянъ. Т съ крикомъ падаютъ на земь…
Убиты вс и Самсонъ убитъ.
Мертвыя тла убитыхъ лежатъ подъ развалинами дворца. Занавсъ падаетъ, публика разражается бшеными рукоплесканіями.
Сферы высшія и низшія, лавки освщенныя и тонущія во мрак, все объединяется однимъ чувствомъ, рукоплещетъ, смется, плачетъ, горюетъ, вызываетъ Самсона, императора, Далилу, іудейскихъ старцевъ, а осель-режиссеръ уже не противится этому. Опершись спиной о рампу, онъ стоитъ, унылый, печальный… Вотъ и конецъ праздника, самая мысль о которомъ въ теченіе двухъ мсяцевъ вносила столько великаго разнообразія въ монотонную жизнь кучки убогихъ людей.
Посл представленія артисты, не снимая своихъ театральныхъ костюмовъ, тутъ же въ уборной выпиваютъ пару бутылокъ меда и затягиваютъ веселую хоровую псню. Съ этою псней они идутъ въ жилища богатыхъ купцовъ и владльцевъ каменныхъ домовъ. Тамъ ихъ ожидаетъ обильное угощеніе, тамъ они будутъ танцовать, пть и веселиться цлую ночь, и не одна серебряная монета, не одна рублевая ассигнація попадетъ въ ихъ руки, а оттуда перейдетъ въ кассу бдныхъ, и безъ того уже увеличенную сегодняшнимъ представленіемъ.
Въ сред веселой кучки, что теперь съ пніемъ и смхомъ подвигается къ дому купца Розендорфа, Шимшеля не видно.
Тамъ, гд на скользкіе тротуары падаетъ слабый свтъ масляныхъ фонарей, подвигается одинокая фигура мужчины. Когда она равняется съ фонарными столбами, отъ нея падаютъ от блески пурпура, золота и брилліантовъ, которыми она вся покрыта, когда тонетъ во мрак, ея длинный плащъ блетъ и разввается какъ крылья чудовищной птицы. Видимо, фигура эта не тяготится своимъ одиночествомъ. Въ ея увренной походк чувствуется сила, а изъ груди вырывается псня торжества и радости.
Шимшель посл всеобщей гибели подъ развалинами дворца воскресъ изъ мертвыхъ, забылъ обо всхъ униженіяхъ и мукахъ, но ни на одну минуту не пересталъ быть ‘Сильнымъ Самсономъ’. Наоборотъ, проходя теперь изъ улицы въ улицу мимо темныхъ ши полуосвщенныхъ оконъ, онъ мысленно вспоминаетъ вс великія дла, совершонныя имъ, и чувствуетъ себя преисполненнымъ радости и гордости.
По временамъ передъ нимъ мелькаетъ образъ измнчивой, неврной Далилы… и тогда какая-то тоска, какое-то сожалніе стискиваютъ его сердце, но это сейчасъ же смняется воспоминаніемъ объ отечеств, объ удеи, которую онъ спасъ отъ крови, слезъ и пожара. Тогда онъ высоко поднимаетъ голову, улыбается, поетъ громче, радостне и по неровной мостовой темной улицы идетъ словно по лаврамъ.
Такимъ образомъ Шимшель прошелъ бульваръ и заворотилъ въ переулокъ. Машинально, по привычк, онъ направился къ своему жилищу и, не думая о томъ, что длаетъ, дотронулся рукой до щеколды низкой двери и остановился на порог своей комнаты.
Нсколько минутъ онъ простоялъ неподвижно.
Въ комнат, на стол у окна, горла лампа и посылала къ потолку струи зловонной копоти. Дальше срыя низкія стны, кровати съ перинами, разбросанная повсюду грязная и изорванная одежда, фигуры спящихъ людей, — все это въ полумрак сливалось въ какой-то дикій хаосъ, совершенно недоступный пониманію Шимшеля. Только, черезъ дв-три минуты онъ могъ опомниться.
Разсялся чудный, упоительный сонъ и онъ понялъ, что онъ не Самсонъ, могучій атлетъ, поэтическій герой Библіи, а просто Шимшель, сынъ Гершуна, ученый ныншнихъ временъ, который провелъ начало своей жизни и долженъ провести остатокъ ея въ этой тсной, сырой комнат, надъ книгой съ длинными, безконечно длинными строчками.
Странное дло! При вид книги на лиц Шимшеля отпечаталось неудовольствіе, почти отвращеніе. Онъ повернулъ голову въ другую сторону и, сдлавъ нсколько медленныхъ шаговъ, слъ на стулъ. Очевидно, онъ не можетъ смотрть на книгу. Между бровями его появляется глубокая морщина и бросаетъ на все его лицо выраженіе унылой, гнвной задумчивости.
Онъ видлъ все: и радость, и счастье, испытывалъ горе, приносилъ жертвы, страдалъ и торжествовалъ. Но то былъ только сонъ и теперь ему приходится возвращаться къ пожелтлымъ листамъ книги, къ безконечнымъ думамъ и тяжкой работ.
— Какая польза выйдетъ изъ этого для меня и для людей?
Онъ подумалъ и о людяхъ… А что онъ теперь будетъ длать бъ тою горячею, искреннею любовью къ людямъ, которая тамъ, на театральныхъ подмосткахъ, горла въ могучей груди Самсона и осталась теперь въ слабой груди Шимшеля? Чмъ онъ выразитъ ее, куда направитъ? Какими длами онъ можетъ утолить ея палящую жажду? А что онъ будетъ длать съ предчувствіемъ другой любви, зажженной свтлыми очами и гибкимъ станомъ Далилы-виднія,— той горячей любви, которая, гнздясь въ великомъ сердц Самсона, наполняла его слезами и стенаніями невыносимой горести?
Идеалы!
Самсонъ не зналъ ихъ имени, но когда они разъ промелькнули передъ его глазами, онъ прилпился къ нимъ всею душой. Мимо него промелькнулъ идеалъ подвига, любви и славы. О, когда онъ исчезъ, почему сдлался такъ мелокъ, такъ ничтоженъ его прежній, единственный идеалъ сухой, хитросплетенной, безплодной учености?
Онъ поникъ головой и посмотрлъ на свое платье.
Странная усмшка промелькнула по его губамъ.
Блый плащъ Самсона падалъ съ его колнъ внизъ мягкими складками, ожерелье при свт лампы отливало всми цвтами радуги, со шлема свшивался тяжелый султанъ. Шимшель улыбнулся странною, долгою улыбкой, снялъ съ головы шлемъ, положилъ его на столъ и долго, долго всматривался въ него своими горящими глазами, изъ которыхъ выкатились дв крупныхъ, тяжелыхъ слезы.
— Прощай, сильный Самсонъ! Великій мужъ, ты научилъ меня, что на свт есть великіе подвиги, великая любовь къ людямъ, прекрасныя Далилы… и маленькіе, слабые, несчастные Шимшели!
Онъ понялъ, что никогда не былъ великимъ, мудрымъ, счастливымъ, и сжалъ руки такъ сильно, что кости затрещали. Затмъ очередь дошла до ожерелья. Долго держалъ его передъ собою Шимшель, а изъ-за сти блестящихъ бусъ еще ярче блестли его черные глаза, наполненные слезами.
— Прощай, сильный Самсонъ, прощай, великій мужъ!
Тутъ онъ поднялъ глаза и руки вмст съ ожерельемъ упали на его колна. Странное зрлище представилось ему. Мрачная глубина комнаты была усяна свтящимися точками. Точки эти были человческими глазами и свтились на разной высот, но обладатели ихъ совсмъ терялись во мрак. Вс эти шесть паръ глазъ были устремлены на Шимшеля и выражали удивленіе, восторгъ и радость. Въ минуту, когда онъ опустилъ на колна руки съ ожерельемъ, вс точки, черныя, голубыя, срыя, начали приближаться къ нему, а въ самомъ верху загорлись еще дв новыя, ярко-желтаго цвта.
То были глаза кота, который сидлъ на очаг, смотрлъ на хозяина и мурлыкалъ. Ниже помщались вс дти, а также и Ципа. Въ моментъ прихода Шимшеля они спали, но потомъ проснулись и, сидя на земл, на томъ мст, гд засталъ ихъ сонъ, разсматривали издалека роскошную одежду мужа и отца.
Давно уже сидли они, затаивъ дыханіе, чтобы не спугнуть видніе въ пурпур и злат. Первою выдлилась изъ мрака Ципа и тихо подползла къ колнамъ мужа. Тутъ она присла на земь, подняла свое темное, сморщенное лицо, обрамленное сборками чернаго чепца, скрестила руки и уставилась полными любви глазами въ лицо мужа.
За ней показались изъ мрака огненно-красныя головы Менделя и Эстерки, блдное, худощавое лицо Еноха, а позади всхъ Либа, съ растрепавшимися волосами и Лейзеромъ на рукахъ.
Вс молчали.
И Шимшель молчалъ долго, посматривая поочереди на каждаго изъ окружающихъ его, наконецъ, окинулъ всхъ однимъ взглядомъ, быстро закрылъ лицо руками и заплакалъ горькими слезами.