— Ха, ха, ха! Я попрошу вас взять обратно ваше невежливое, чтобы не сказать более…
— Полноте, на то винт. Наконец мы не иностранцы, чтобы не ссориться, мы широкие натуры.
— Пора бы отстать от мысли, что широким натурам можно все.
— Только время теряем! Винт главное, и все самолюбия должны быть принесены в жертву онерам. Кому сдавать?
— Позвольте новые карты.
II.
Разговор этот происходил в маленькой гостиной, обитой голубым кретоном и освещенной, кроме стеариновых, свечей, которые горели по углам карточного столика, висячим бледнозеленоватым фонарем. Этот фонарь, стены и картежники в глубине комнаты отражались в большом простеночном зеркале. Шторы были спущены в защиту от холода. На дворе стояла лунная ночь, и полоска серебряного света словно украдкой проникала в гостиную и погасала на подоконнике. Часы на подзеркальнике с изображением бронзовой Венеры, окруженной голубями, показывали четверть первого…
От папирос поднимался синеватый дым и окрашивал атмосферу гостиной.
III.
За столиком сидела лицом к зеркалу Анна Егоровна Шлимова, хозяйка дома, худенькая дама, с длинным носиком, с белокурыми, почти белыми, волосами, на вид лет тридцати, и с тонким бледным ротиком. Спиною к зеркалу — доктор Ипполит Александрович Елеонский, сутуловатый, коротковыйный, пожилой человек с острым теменем и с плешью, обрамленной длинными жидкими беспорядочными прядями серых волос, налево высокое синее триповое кресло занимал до смешного маленький господин, которого можно было бы принять за ребенка, если бы не почтенная седая щетина на его голове и не длинные, необыкновенно воинственные, черные усы на миниатюрной, хотя сморщенной, но розовой физиономии, это был домовладелец — Кирилл Иванович Лазаревич. Партнером его была молодая девушка, совсем молодая, лет восемнадцати, с темно-каштановыми волосами, в тоненьком золотом пенсне и с выражением беспредельного увлечения игрой на свежем очень правильном лице, которое, может быть, портил только чересчур большой рот. Звали ее Верой Семеновной Распадовой.
Елеонский и Шлимова были опытными винтерами. Распадова только что начинала, а Лазаревич играл редко, но у него была слабость считать себя первым во всех играх, и это он упрекал Елеонского в предыдущем робере. Ссоры за винтом никого не удивляют — это обычное явление, и забываются они скоро. Случается, что спор загорится снова во время закуски: вспомнят какую-то тройку или девятку и начнут восстановлять расположение карт. Все, разумеется, перепугают. Но это уже последние вспышки. Так вспыхивают, но не разгораются угли в печке, которая нетоплена и на минуту опять открыта, чтобы вытянуть табачный дым из комнаты.
Во всяком случае винт оживлял кретоновую гостиную, и Анна Егоровна, по ее собственным словам, умерла бы со скуки, если бы в ее доме не было карточного столика и мелков.
IV.
Раздался звонок из глубины квартиры.
— Что там еще? — вздрогнув, спросила Анна Егоровна.
— Паша! — закричала она, — вы здесь? Пойдите и посмотрите, что нужно барину.
— Сейчас, — отозвалась служанка из соседней комнаты, где собирала на стол закуску.
Звонок послышался снова.
— Идите же!
— Ах, барыня, не разорваться же мне, — проворчала служанка.
Скоро она вернулась и объявила:
— Илья Павлович просит Веру Семеновну на минутку.
— Как он себя чувствует?
— По-прежнему-с.
— Не забудьте, Паша, судок поставить, а то у вас вечно чего-нибудь не достает. Вера Семеновна, не стесняйтесь. Мы будем продолжать с болваном.
Распадова покраснела и встала.
— Я сейчас вернусь, — сказала она.
После ее ухода, доктор пристально посмотрел в глаза Анне Егоровне и покачал головой.
Но она потупилась, сделав вид, что не понимает его взгляда, и занялась тасованием карт.
— Еще последний робер с болваном.
V.
Распадова прошла две комнаты, погруженные в темноту, и остановилась у полураскрытых дверей спальни, освещенной ночником. Она тихо постучала.
— Войдите, — сказал мужской голос. Распадова очутилась в небольшой комнате, наружная стена которой была обита темным ковром. Две кровати стояли изголовьями к стене, разделенные между собой узким пространством. На одной из них лежал, покрытый по грудь красным байковым одеялом, черноволосый молодой человек, с худым лицом и заострившимся носом. Глаза сверкали в темных впадинах. Увидев девушку, Илья Павлович улыбнулся, и белые зубы его заблестели в сумраке.
— И вы пристрастились к винту? — сказал Шлимов, слабым голосом.
— Научилась.
— Подойдите ближе и дайте вашу руку.
— Зачем?
— Какой мещанский вопрос!
— Благодарю вас!
— Неужели вы думаете, что я вас компрометирую? Не только мертвые, но и умирающие срама не имут.
— Я не понимаю вас, Илья Павлович. Вы больны, но вы не умирающий. Когда к вам возвратится здоровье мне будет совестно смотреть на вас, вот чего вы добиваетесь.
— С таким сердцем не выздоравливают. Даю вам слово, что вам не придется стыдиться меня. Идеальное чувство, которое я питаю к вам, умрет вместе со мною. А может быть, не умрет… может быть, такие чувства не умирают и за гробом.
— Мне очень жаль вас. Я не стою вашей любви. Вам нельзя говорить много.
— Я только тогда свободно дышу, когда вы здесь. Все остальное время я страдаю или сплю… Я теперь в положении глубокого старика… Нет, хуже… Вы недоступны и даже пожать руку вашу я не могу, как следует. Не знаю, почему вспыхнул во мне этот огонь к вам!
— Потушите его.
— Не говорите пошлостей.
— Однако, странно вы меня любите.
— Люблю, как умею, со всеми вашими недостатками, которых у вас пропасть.
— Расскажите мне о них.
— Вас очень тянет к винту?
— Очень.
— Присядьте на этот стул, и я расскажу… Это безбожно, сама смерть послала вас мне в утешение, чтобы переход из этой жизни… как это говорится у поэтов… в мрак забвения совершился возможно легче… на крыльях прекрасной и ничем не запятнанной страсти. А ваши пороки? Вы тщеславны, у вас в голове пустяки, и я уверен, вы сейчас с удовольствием стали бы рассматривать последний нумер журнала мод. В сердце вашем, не только нет доброты, но даже сострадания, и вы готовы отдать себя кому угодно, лишь бы выйти замуж.
— Нельзя спорить с вами, но если и так, то что же вы цените во мне?
— Возможность сделаться лучше… Материал ценю…
— Вы находите, что я хороша собой?
— Нет — не то!
Распадова вспыхнула и, несмотря на слабый свет разливаемый ночником, больной заметил, каким густым румянцем покраснела она.
— Я солгал, — проговорил он. — Вы суетны и не будь вы такая красавица, у вас было бы больше сердца… Вы бы обращали внимание на сердце, и вам незачем было бы тогда закрывать свои глаза очками — чудесная душа светилась бы в них.
Вера Семеновна слабо засмеялась и сбросила пенсне.
— Зачем вы позвали меня, что вам надо? Это неловко вышло.
— Эх, Анна Егоровна так уверена в моей безнадежности, так свыклась с этим и так равнодушна ко мне, что ее не тревожит ваше пребывание у меня, хотя бы оно продолжалось до утра…
— Но там есть посторонние
— А провались они. Слушайте, вот о чем я хотел попросить нас, — начал Илья Павлович таким тихим голосом, что едва было слышно. — Когда я умру, а это непременно случится через неделю или через месяц, и буду лежать на столе, вы, вероятно, захотите прийти, как приходите теперь, и мне дать последнее целование, по обычаю… Что если бы вы поцеловали меня сегодня? И будем квиты… Настоящее за будущее!
— Что за фантазии, Илья Павлович! Успокойтесь.
— Не фантазия. Ничего не может быть безобразнее и отвратительнее мертвых, зачем же их целовать. Какая несправедливость к живым.
— То совсем другой поцелуй
— Поцелуйте меня, как мертвого. Вообразите, что я мертвец, и прикоснитесь ко мне.
— Зачем же вы берете меня за руку?
— Вы сказали, что жалеете меня, я этого не замечаю.
— У вас страшная температура. Рука совсем раскаленная. Я позову Ипполита Александровича… Хорошо?
— Что может сделать он? Не сердите меня, Вера Семеновна. Вера, наклонитесь надо мною
— Хорошо, я поцелую вас, но с условием — я перестану бывать у вас. Это будет прощальный поцелуй, как будто вы, в самом деле уже умерли, даже в том случае, если вы поправитесь, чего от всей души вам желаю.
— Ужасное условие… Оно похоже на смертный приговор… но я принимаю его.
— Я притворю дверь.
— Да
Распадова в своем милосердном решении исполнить каприз больного и поскорее вернуться в гостиную, приложилась ко лбу Ильи Павловича.
— Это не поцелуй! — нервно и страстно произнес он, с неестественной силой схватил ее обеими руками за талию и, когда она уступила и не сопротивлялась, он прильнул пылающим лицом своим, к ее лицу.
— Довольно, Илья Павлович, пустите меня, — проговорила девушка и вскрикнула.
VI.
— Паша!
— Ах, барыня, слышу.
— Что там происходит?
— Я не знаю… Где?
— Крик женский, — заметил Лазаревич.
Доктор как и в тот раз, выразительно посмотрел на Анну Егоровну.
— Пойду-ка я…
— Ипполит Александрович, с ним сделается припадок. Он такие правила завел, что без зова нельзя.
— Я не боюсь… даже смерти, — пошутил доктор и, выпустив из рук карты, пошел в спальню.
Он застал Веру Семеновну у комода: она стояла держа руку у подбородка, и всхлипывала. Шлимов лежал на кровати, разметавшись, и был странно неподвижен. Глаз его, устремленный на молодую девушку, тускло блестел при свете ночника.
— Как здесь темно! — сказал доктор невольно вполголоса, хотя, обыкновенно, он говорил, как из трубы.
Он зажег спичку и так как по близости свечи не было, он осветил этим минутным светом лицо своего пациента. По его расчету Илья Павлович мог протянуть до весны. Хотя он не был трусом и всего насмотрелся на своем веку, но выражение лица показалось ему страшным. Глаз не мигал, кровь пенилась на губах, искаженных застывшей улыбкой. Бросив спичку, Елеонский взял больного за руку, она была холодна, пульс не бился.
— Умер.
VII.
Порок сердца, сваливший Шлимова, мог быть достаточною причиною для объяснения его внезапной смерти. Давно уже ослабел он, и малейшее движение вызывало у него на груди и на лице обильный болезненный пот. Какая форма сердечного страдания у Шлимова, доктор хорошо не знал. В нутро не заглянешь, и аппараты для придания человеческому организму прозрачности, пока представляют собой в медицине сказочный элемент. Елеонский, по крайней мере, считал все это ‘враками’. Правда и то, что с тех пор, как он окончил университет, много воды утекло. Он отстал от врачебной науки и скептически смотрел на все новшества. Смерть Ильи Павловича могла последовать через месяц или несколько позднее, но он должен был умереть. Это Елеонский знал и не был поражен, когда пульс перестал биться у его пациента. Впопыхах никто не обратил большого внимания на слезы Распадовой, — они были естественны. Никто не спросил, что означал ее крик: она закричала, испугавшись. Это тоже естественно. Только один доктор догадывался… Он даже взял девушку за руку. Но так как Анна Егоровна почувствовала себя дурно, охваченная мимолетным, но жгучим раскаянием, что она играла в карты в то время, как умирал ее муж, то доктор оставил Распадову. А затем он решил, что расспрашивать бесполезно. Если девушка сама не говорит, то и не скажет.
Сильные движения души были свойственны покойному. Благодаря им, нажил он роковую болезнь. Смерть его ускорило что-нибудь в этом роде. Все равно, прошлого не воротишь!
Ипполит Александрович успокоил Анну Егоровну традиционным нашатырным спиртом, и ему нечего было больше делать в доме Шлимовых.
VIII.
— Хотите, я вас отвезу домой? — сказал Елеонский, обращаясь к Вере Семеновне, которая стояла в амбразуре окна в гостиной, и задумчиво смотрела на ясную ночь, отвернув угол шторы.
— У меня к вам просьба, — сказала девушка, не глядя на доктора. — Зайдите к маме и объясните, что я останусь с Анной Егоровной… Ей страшно будет одной.
— Она этого хочет?
— Да!
— Хорошо… Хотя мама и встревожится…
Распадова ничего не ответила и взгляд ее продолжал блуждать в серебряном сумраке ночи, словно ум ее был занят мистическим созерцанием чего-то, и ей хотелось удостовериться, нет ли грозных привидений в ветвях этих белых деревьев или в глубоких тенях, бросаемых на снег этими молчаливыми зданиями.
IХ.
Лазаревич послал за известной ему старухой, специальность которой заключалась в обмывании покойников, и ходил по столовой большими шагами, принимая от времени до времени воинственные позы.
Увидев, что доктор уходит, он остановил его.
— Ну, что, доктор, по домам?
— Само собой разумеется,
— Какова неожиданность!
— То ли еще бывает! — заметил Елеонский.
— Положение-то Анны Егоровны теперь… того!
— Получит единовременное пособие… между тем женщина еще молодая… счастлива с супругом не была, — совсем тихо проговорил доктор и скосил глаза на стол, где была приготовлена закуска.
Они торопливо налили по рюмке водки, выпили, проглотили по соленому грибку и ушли.
— Ах, дела, дела! — со вздохом проговорил Лазаревич, одеваясь в передней.
X.
Вере Семеновне было постлано в гостиной на диване, туда же перенесла свою кровать и Анна Егоровна. Обеденный стол был перетащен в спальню, раздвинут и на нем положили Илью Павловича.
На первых порах этот мертвец в доме казался каким-то кошмаром. Словно призрак переселился с кладбища в мирную квартиру! Было что-то необычное и нелепое в монотонном голосе дьячка, уже явившегося читать псалтырь. Кто-то — должно быть, Паша — завесила зеркало простыней, и оно тоже казалось призраком. Весь дом наполнился легионами незримых образов. Они как будто радовались несчастию и ликовали, перелетая из спальни в гостиную и обратно. Анна Егоровна никогда не чувствовала сильной привязанности к молодой девушке, относилась к ней покровительственно и с тайным презрением наблюдала за тем, как она кокетничала с ее больным мужем. Но теперь она обнимала ее, прижималась к ней и, забывшись, даже поцеловала ее руку.
Хотя они собирались спать, да и было уже поздно — пропели петухи, — но они не раздевались. Анна Егоровна теперь только сообразила, что вся ее жизнь зависела от жизни Ильи Павловича. На его счет она пила, ела, одевалась, занимала порядочную квартиру, играла в винт. Темное будущее рисовалось ей.
— Что же я буду делать? — вполголоса спрашивала она Веру Семеновну. — Если б мне было столько лет, как вам!.. Но он выжал меня, как лимон, и умер. Хорошо еще, что не было детей. Посудите сами, я сирота, ни отца, ни матери. Брат негодяй, не дает ни копейки — лучше не просить. На место идти? В гувернантки? Я не знаю языков и терпеть не могу учить. И я все забыла. В экономки? К Лазаревичу — благо он одинок?.. Ах, Боже мой, Боже!
Грусть ее была исключительно направлена на себя самое. Она плакала, припав к плечу Веры Семеновны, вспоминала жертвы, которые будто бы принесла покойному. В свое время она была невинна как ангел. Она могла бы составить не такую партию — за нее сватался генерал. У ней был талант — она могла бы поступить на сцену. Те тайны, которые так пленяют молодое воображение, внушили ей ужас, когда завеса супружества была приподнята. Шлимов требовал нечеловеческих чувств, и он же еще был недоволен.
У Веры Семеновны не было в запасе слов утешения, которые бывают у людей поживших. Но хотя опыт ее был не велик, ей становилось досадно слушать упреки Илье Павловичу. Теперь, когда его уже не было, она сравнивала его погаснувший образ с Анной Егоровной и внутренне недоумевала, как он мог любить эту женщину, хотя бы на первых порах.
— Успокойтесь, Анна Егоровна душечка, — сказала Распадова, — лягте, может быть вам приснится Илья Павлович.
— Что вы так на меня посмотрели, Вера! Пусть он лучше снится вам. Я должна была приготовиться к его смерти и — грешно говорить — я приготовилась.
— Мне кажется, вы несправедливы к нему, — робко заметила девушка.
Анна Егоровна сложила руки на колене, горестно покачала головой и залилась слезами.
XI.
Перед утром обе женщины все-таки заснули. Сон у обеих был свинцовый — им ничего не снилось. Анну Егоровну разбудила Распадова. Она первая поднялась.
— Душечка, к вам пришли.
— А? Что? Где я?
— Не пугайтесь… гробовщик.
— Гробовщик? — с ужасом переспросила Анна Егоровна и тут только вспомнила, что она вдова. — С ним еще торговаться надо?
— Не знаю как это делается, а только гроб необходим.
— Пусть Паша распорядится… Паша!
— Что барыня?
— Закажи гроб. Чтоб черным сукном был обит.
Гробовщик кашлянул за дверью и, не входя в гостиную, спросил:
— Галун серебряный и кисти прикажете? Львиные лапки? Скобы аплике?
— Во сколько гроб этакий встанет, барыня?! — вмешалась Паша.
— Поговори с ним!.. Оставьте меня в покое.
Она села на кровать. Вера Семеновна стояла возле и держала ее за руку: до них доносился деловой разговор гробовщика с Пашей. Наконец громыхнул болт, гробовщик ушел.
Анна Егоровна мало-помалу оправилась, освежила лицо холодной водой и взглянула на себя в зеркало. Она удивилась, что она такая бледная. Вера Семеновна тоже украдкой бросила на себя взгляд. Дьячок уходил. Вдруг из спальни, где царило некоторое время молчание, снова раздался басистый жужжащий голос. Анна Егоровна и Вера Семеновна невольно вздрогнули.
— Если бы летом, мы убрали бы его цветами. Нечем почтить его память.
— Панихиды надо служить… Кажется, так водится… Когда папа умер, служили панихиды, — сказала Вера.
XII.
Утро было ясное, как и ночь. Косвенные лучи солнца пронизывали замерзлые стекла, игравшие бесчисленными искорками, как осыпь из бледных граненых рубинов. На страшно исхудавшем лице лежали зеленоватые тени, и розовый свет раннего дня робко струился по выдающимся углам его. Та улыбка, с которой умер Илья Павлович, еще блуждала на бескровных губах. Веки были пригнетены медными пятаками. Но один глаз нельзя было закрыть, и тусклое сияние зрачка производило зловещее впечатление. Восковая свеча нагорела и чадила, копоть от нее поднималась спиралью и дрожала в воздухе, как темный локон какого-то призрака. Анна Егоровна подошла к руке, мужа и поцеловала. Распадова хотела последовать ее примеру, но непреодолимый страх удержал ее на месте. Зрачок раскрытого глаза покойника был прямо устремлен на нее. Напрасно она избегала этого мертвого взгляда: против воли она смотрела на темный, как могильное отверстие, зрачок. На секунду ей показалось даже, что глаз мигнул. Она вышла из оцепенения только тогда, когда Анна Егоровна, постояв у стола, заплакала и повернулась лицом к дверям.
— Жестоко, милая Вера… Не могу я… подальше отсюда!
XIII.
Они перешли в столовую, где Паша, в сознании важных обязанностей, выпавших на ее долю, благодаря смерти барина, приготовила, не спрашиваясь, чай, и, завладев ключами, хозяйничала бесконтрольно.
Анна Егоровна покорилась ей и выпила чашку чая со сливками и с баранками, но Распадова не могла ни до чего дотронуться. Явилась портниха и наскоро сделала траур. Сослуживцы Ильи Павловича, узнав о смерти товарища, стали один за другим посещать Анну Егоровну, прикладывались к руке покойника и молча уезжали. Пришел священник и надымил ладаном. Все — как принято и как бывает в таких печальных случаях.
XIV.
Мать Веры Семеновны недомогала, тем не менее она приехала вместе с доктором Елеонским, который снимал у нее две комнаты. Хотя обстоятельства совершенно извиняли молодую девушку, не ночевавшую дома, но Ипполит Александрович был прав, когда сказал, что это опечалит Розалию Ивановну.
Темноглазая, с тонкими чертами лица, старуха, вся седая, но еще бодрая и даже моложавая для своих лет, происходила из полек. Она давно обрусела, но во всем ее облике сохранилось что-то изысканное, чистоплотное и вместе чопорное. Она неохотно отпускала дочь к Шлимовым.
После искреннего соболезнования, выраженного в красивых округленных фразах с упоминанием о Промысле и с сообщением, что Илье Павловичу на небесах лучше, уронив даже слезу в белоснежный платок, Розалия Ивановна окинула дочь пытливым взглядом любящей матери я с испугом спросила:
— Что у тебя на подбородке?
XV.
Никто раньше не заметил этого темного пятнышка. Сама Вера Семеновна смотрелась в зеркало и не увидала его. Оно было не на самом подбородке, а несколько дальше, ближе к горлу. Если бы девушка слегка не отклонила головы назад, Розалия Ивановна не предложила бы вопроса, заставившего дочь покраснеть. После матовой бледности этот густой румянец мог показаться особенно странным. Вера Семеновна молчала, и Ипполит Александрович подвинулся к ней и хотел пристальнее посмотреть на пятно, она живо отстранилась.
— Кажется, кровоподтек?
— Ударилась ночью… о ручку… дивана…
Объяснение показалось удовлетворительным, напрасно Вера Семеновна так покраснела и заставила доктора нахмурить брови и задуматься.
— Ты уедешь со мною? — вопросительно приказала мать.
Анна Егоровна крепко обняла девушку и со слезами на глазах вскричала:
— Нет, нет!
— Конечно, вы в тяжелом положении, Анна Егоровна, но на Верочке лица нет, я бы и вам советовала не проводить дома эту ночь. Одним словом, я приехала забрать к себе не только Верочку, но и вас. Обед готов, а у вас где же есть, пойдет ли кусок в рот?
Все это было сказано таким дружеским и вместе решительным тоном, что Анна Егоровна не отказалась бы от приглашения и при других, не столь исключительных, условиях.
Поэтому после вечерней панихиды Вера Семеновна и Анна Егоровна оставили покойника одного в доме на руках Паши и дьячка.
Луна уже всходила из-за высоких кровель, и собор белелся на площади, облитый серебряными лучами, когда у Распадовых сели за стол.
XVI.
Комнаты, занимаемые Распадовыми, были маленькие, уютные, и старинная мебель содержалась в таком порядке, что казалась новенькой. Покойный Распадов был учителем чистописания и хотя он был бездарен как художник, но в душе его всю жизнь теплился бескорыстный восторг к искусству. Он собирал древние картины, и все стены его жилья сияли от толстых золоченых рам. Может быть, это была драгоценная коллекция. Чем-то милым, строгим и добродетельным веяло от этих потемневших дощечек, на которых были изображены бородатые старики с золотистыми лицами, женщины в бархатных беретах, рыцари в латах, веселые голландцы, фрукты, цветы, коровы, пейзажи, как они представлялись духовным очам древних мастеров — с мелкою бледно-зеленою листвою, с фантастическими клубящимися небесами, с развалинами прекрасных замков. Много было цветов в поливенных горшках. Крашенный пол блестел, как паркетный. Стеклянный буфет был набит фарфоровой посудой.
Анна Егоровна словно перенеслась в другой мир. Она сразу стала чувствовать себя хорошо, оживилась, разрумянилась. Розалия Ивановна развлекала ее анекдотами и делилась с нею своими взглядами на жизнь, советуя примириться с судьбой, которую никому еще не удавалось победить. Кто не умер, тот должен пользоваться жизнью в пределах благоразумия. Такова была ее несложная житейская философия.
ХVII.
Гостью уложили спать в комнате Веры. Некоторое время она слышала тяжелые шаги доктора, ходившего из угла в угол на своей половине. Ее стало занимать, о чем думает этот одинокий человек? Теперь она тоже одинока. Однако же, не смотря на неизвестное будущее, на необеспеченность, на вдовью долю, она испытывала какое-то облегчение. Умер Илья Павлович и освободил ее. Молодая и интересная вдовушка! Планы начали складываться в ее голове. Придется все распродать. Нанять небольшую комнатку, варить себе суп на керосинке, или обедать в гостях, разумеется, продолжать играть в винт.
Еще вчера муж был с нею, еще вчера она страдала от его капризов, еще вчера он внушал ей сожаление, смешанное с тайным отвращением к его болезни и угрюмой беспомощности, сегодня уж его нет, надоевший пассажир выброшен на платформу смерти, и поезд мчится без него, он уж страшно далеко, незачем заботиться о нем. Кончено! Впереди новые станции, новые виды развертываются перед глазами. ‘Приготовьте билеты, господа!’ Анне Егоровне привиделось, что у ней не один билет, а несколько, и в мешочке, спрятанном на груди, пачка радужных бумажек.
Вера, мучимая бессонницей, облокотилась на подушки и, при свете, лампадки, видела, как улыбается Анна Егоровна.
XVIII.
В день похорон, покойника вынесли в церковь для отпевания. Гроб стоял на возвышении, окруженный серебряными паникадилами, которые были повязаны крепом.
Илья Павлович еще больше изменился. Чтобы скрыть отвратительный зеленый цвет быстро разлагавшегося лица, его густо напудрили. Никто не узнавал Шлимова. Вместе с прочими, Вера Семеновна подошла к трупу проститься. Она наклонилась и невольно посмотрела на белую маску. Раскрытый глаз глубже ушел в орбиту, но все также тускло сиял, и девушке показалось, что он устремлен на нее с выражением мольбы. О чем мог умолять этот мертвец? Еще об одном поцелуе?
С странным чувством раздражения, отшатнулась Вера. Но в эту же минуту, голова ее закружилась, паникадила, соболезнующие лица, колонны храма — все завертелось перед ее глазами, она протянула руки, хватая воздух, и упала без сознания на доктора Елеонского.
Пока на паперти ее приводили в чувство, Ипполит Александрович мог рассмотреть и безошибочно определить характер кровоподтека на ее подбородке — четыре ранки вверху, четыре внизу.
XIX.
Похоронили.
Анна Егоровна получила пособие, Это дало ей возможность не только расплатиться с долгами и остаться на той же квартире, но и мало в чем изменить прежний образ жизни. Сначала она экономничала, но наступили праздники и она устроила у себя вечер. Ей повезло — она выиграла в винт несколько рублей. Поэтому за первым вечером последовал второй и третий. Все пошло также, как шло тогда, когда Шлимов три дня ходил, а три дня лежал, борясь с недугом.
Спальня, в которой он умер, была заперта. Анна Егоровна перекочевала в другую комнату.
Особенно частым гостем ее сделался Лазаревич. Розалия Ивановна советовала ей употребить деньги, выданные из казны, на какое-нибудь дело — например, открыть первоначальную школу для мальчиков и девочек благородного происхождения, или модную мастерскую. Но маленький воинственный друг Анны Егоровны потворствовал ее ленивой беспечности и, вместо квартирной платы, брал с нее только расписки.
— Не беспокойтесь. Упорядочится. Свет не без добрых людей.
Он засиживался у Анны Егоровны, приходил к ней пить чай даже по утрам. Не прошла зима, а уж в городе стали поговаривать о близких отношениях, установившихся между старым вдовцом и молоденькой вдовушкой.
Но на самом деле, как это бывает почти всегда, сплетня предупреждала событие.
XX.
Когда Лазаревич заболел инфлуэнцой, молодая женщина из благодарности за его вниманье и услуги, ухаживала за ним — гораздо приветливее, терпеливее и нежнее, чем когда-то за Ильей Павловичем. Тот не был стар и даже был хорош собою, но он был свой, а итого престарелого карлика приходилось прибирать к рукам. К тому же инфлуэнца Лазаревича совпала с одним крайне неприятным обстоятельством. Как-то вечером Анна Егоровна заглянула в бумажник и увидела, что сторублевок в нем также мало, как было в минуту пробужденья после сна, когда пригрезилась ей сумочка с пачкой радужных кредиток. Оставалось только несколько красненьких.
Лазаревич поправился. От него не скрылось безденежье Анны Егоровны. Считал он себя большим тактиком и смотрел на жизнь, как на карты. Подсидеть ближнего доставляло ему истинное удовольствие. Он явился к интересной квартирантке, когда у ней шли таинственные переговоры с еврейкой, скупающей старый хлам, и потребовал уплаты денег по распискам.
Анна Егоровна ужаснулась.
— Отчего не брали вы раньше? — спросила она.
— Не надобились, и разом приятнее получить.
— Кирилл Иванович вы хотите меня пустить по миру?
— Голубушка, Анна Егоровна, куда же девался ваш капитал?
— Прожила!
— Что ж вы намерены делать? — с притворным негодованием осведомился Лазаревич.
— Не вы ли говорили, что свет не без добрых людей!
— Так точно, но что из этого следует?
— Кирилл Иванович, если бы не вы, я открыла бы пансион или магазин…
— С вашей-то непрактичностью и замашками?
— Помогите мне… Повремените…
— Велик золотник или мал?
— Мал.
— А дорог он?
— Какой золотник?
— Вот этот, — сказал Кирилл Иванович, поставил стрелкой ус, и направил его прямо в сердце Анны Егоровны.
— Что вы хотите этим сказать? — догадываясь, спросила Анна Егоровна
Он взял ее за руку и торжественно произнес:
— Я хотел бы, чтобы эта милая ручка со временем закрыла мне глаза. Мы с вами так часто играли в винт и столько раз ссорились из-за двоек и тузов, что могли привыкнуть друг к другу. Я пошутил с расписками. Я только хотел показать вам, что вы не созданы для самостоятельной жизни и вас легко поймать в ловушку. Прогоните жидовку И смотрите на мой карман, как на собственный. Предварительно, однако, скажите, не очень ли пугает вас эта седая щетина и какого вы мнения о людях… невысокого роста?
— Вы хотите быть моим мужем — недоверчиво спросила Анна Егоровна, имевшая должно быть о людях невысокого роста не совсем точное представление.
— Кем же, позвольте узнать? Отцом? Дедушкой? Прадедушкой?
Анна Егоровна застенчиво улыбнулась, допустила себя обнять — и только теперь совершилось, наконец, то, о чем досужие языки праздно болтали уже два месяца.
XXI.
— Паша!
— Что барыня?
— Кто там звонит…
— А я почем знаю.
— Пойди и отвори.
— Вы бы так давно, а то ведь я не святой дух… Это барышня Вера Семеновна, — объявила она, впустив девушку.
Анна Егоровна редко видалась с Распадовой. Вера очень похудела с тех пор. Румянец совсем сошел с ее лица. Несмотря на то, что она пришла с мороза, маленькие уши ее казались восковыми, а глаза стали ярче, чем прежде, и сверкали стеклянным блеском.
— Что случилось, наконец, что вы вспомнили обо мне?
— Я давно собиралась к вам, — с слабой улыбкой отвечала Вера.
— Сколько раз я досылала за вами, играть в винт!
— О!
— Потеряли охоту?
— Вроде этого. Я больна.
— У вас доктор за стеною — зачем дело стало?
— Он лечит меня, разумеется… Не будем об этом говорить.
