Николай Крашенинников
Николай Крашенинников
Сильнее смерти
Сильнее смерти
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
——————————————————————————
Сильнее смерти, Крашенинников Николай Александрович, Год: 1915
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Медленно всходил Нечаев по убранной коврами и растениями лестнице.
В прихожей его встретил хозяин дома, интендант Бутин, и, набросившись на Нечаева, стал его обнимать.
После этого он ввел его в залу, полную декольтированных дам и расфранченных мужчин, и, крикнув: ‘Художник приехал!’ побежал дальше.
Нечаев не успел поздороваться с хозяйкой дома, как за спиною его послышались визгливые крики. Он обернулся. К нему подходила Софья Петровна Чаплина, пухлая, розовая и жизнерадостная дама лет тридцати, красивая и вертлявая, которую в обществе почему-то называли ‘малабарской вдовой’.
— Видела, видела вашу картину! — заговорила она, поправляя на голове бриллиантовые гребенки. — Не нравится мне! Совсем не нравится!
В это время по зале пробежал толстый кадет Степа, сын Бутина, с перемазанным вареньем подбородком, и прокричал:
— Едут! Едут!
Нечаев побледнел, отвернулся, в зале суетливо задвигали стульями, близорукий интендант схватил икону и кинулся к двери, дамы побежали к зеркалам.
Двери подъезда были растворены настежь, по лестнице шпалерами стояли лакеи, и видно было, как на асфальтовой мостовой разгружались кареты.
— Поздравляю! — тихо сказал новобрачной Нечаев и склонился.
Зинаида Александровна подняла на него широко раскрытые глаза, закусила губы… и слабо дрогнули в его руке ее тонкие бледные пальцы.
Она отошла, и весь разговор их был делом одной минуты, но обоими почувствовалось: нависло тяжкое.
Жених, розовый блондин, красивый и томный, казался переполненным блаженства и оттого на вид как будто несколько поглупевшим.
— Брудершафт, брудершафт! — заговорил он, простирая к Нечаеву объятья. — Милый мой, дорогой, как я счастлив!
С неясным, непонятным самому себе чувством поцеловался Нечаев с Валовичем, а тот все бормотал над его ухом:
— В августе мы оба с женой к тебе с визитом.
Пахнувшие нафталином лакеи стали разносить шампанское. ….
В зале сделалось еще бестолковее, на лицах многих гостей появилось выражение неподдельной радости.
Нечаеву пришлось взять бокал и бродить с ним по зале, чокаясь со знакомыми. Его сердил этот нелепый обычай… Понурив голову, хмуро, точно на похоронах, стучал он своим бокалом в бокалы, попадавшиеся на пути, и стекло жалобно звенело:
— Зин-на… Зин-на…
И вдруг глаза его потемнели. Перед ним остановилась Зина.
— Давайте-ка чокнемся, — громко и развязно предложила ему она. — За будущее.
И засмеялась, и смех ее вышел неискренний, натянутый, нервный. И сама как будто подметила фальшь в смехе и испуганно огляделась по сторонам.
Вблизи никого не было… только Валович с золотой чаркой в руках перекатывался из одних объятий в другие и чмокал направо и налево, сверху вниз и снизу наверх.
— Ну, что же вы?.. — торопливо, с опущенными глазами проговорила новобрачная. — Что же вы ничего мне не пожелаете?
Она опять попыталась засмеяться, но на губах показалась только усмешка, безвольная и рабская.
‘Кажется, во мне что-то происходит’, говорили Нечаеву, помимо воли, ее глаза.
Нечаев устремил на нее тусклый, точно погасающий взгляд и сказал медленно и как бы с трудом:
— Чего мне вам пожелать? То, чего желали вы, в настоящее время исполнилось.
Зинаида Александровна побледнела, и глаза ее мгновенно вспыхнули беспросветною ненавистью… Не сказала она ни слова и отошла, а Нечаев чувствовал на себе ее восхитительный, переполненный злостью взгляд и, точно запутавшись в нем, вяло доплелся до кресла в темном углу залы и сел, уронив голову.
Всего две недели назад эта огромная зала была полна народом, тут и танцевали, и пели, и шептались, и просто дурачились. А он стоял в уголке этой залы, тогда залитой огнями, вместе с Зиной, еще вчера свободной, и говорил ей о том, чем живет… о своем искусстве.
— Жить только в работе, только в искусстве и для него, — говорил он, и девушка слушала его и смотрела на него влюбленными глазами, а он и не ждал и не видел ее любви. Дело его заслоняло все перед его глазами. Ни о чем другом он не думал… Отчего же теперь вдруг стало так больно? Отчего только теперь увиделось, что она любила его? И как она могла… как могла решиться? ‘Что это — месть?’ — задавал он себе вопросы, припоминал ее дрогнувший в ненависти взгляд и говорил: ‘да, месть’… Потом сейчас же словно виделась ему ее бледная покорная улыбка, и чувство безумной боли заливало душу. — ‘Да, решиться так внезапно, неожиданно, сломать навсегда всю жизнь из желания ударить прямо в сердце… Это же было безумие!’
И опять он думал о том, как упустил любовь Зинаиды, о том, что она теперь чужая для него и потерянная, думал и шептал:
— Гордая Зина! То-то вы — больные и гордые! За обиду вы мстите несчастием целой жизни.
Шатаясь, он встал и пошел по зале, никого не видя и ни о чем не думая, кроме одного: высказать той, несчастной и гордой, что силы у нее недостанет.
Он шел, а между гостями, как куропатки в траве, шныряли лакеи и докладывали коснеющим языком:
— Чаю и шоколаду… Чаю и шоколаду…
— Только найти бы… — шептал Нечаев. — Только найти бы!..
Увидев ее, он быстро подошел к ней и прошептал дерзко и вызывающе, сам не понимая себя:
— Тоже, мстить! Силы-то недостанет!.. Увидите…
Зина вздрогнула и безвольно отмахнулась от него кистью руки, широко раскрытые ее глаза остановились на нем, погасшие, тихие,
— Уйдите, вы!.. — болезненно крикнула она.
И, перепуганная собственным голосом, она через силу вызвала на побледневшие губы улыбку и обратилась к стоявшему невдалеке военному и что-то говорила ему, а красивая голова ее с волною каштановых волос покачивалась из стороны в сторону, как от невыносимой боли.
Гостей пригласили к столу. Начался один из тех заурядных свадебных обедов, на которых все томятся и скучают, кричат молодым ‘горько’ и лениво ждут, когда те поцелуются, чтобы придраться к случаю и выпить еще раз. Нечаев ничего не пил и говорил дерзости.
Обед кончился, и все поднялись и лениво поплелись из-за стола, чтобы просидеть установленные приличием полчаса и отправиться по домам.
После обеда, отягченные вином, даже присяжные говоруны смолкли, все расселись по кучкам, при чем мужчины выбирали самые темные уголки, изолированные от женского элемента, и яростно зевали, рассматривая потолок. Хозяин интендант бранился в столовой с пьяными официантами и наезжал на старшего индейским петухом, девицы, в большинстве случаев напоенные услужливыми кавалерами, молча улыбались, — одни виновато, другие бессмысленно. Было скучно, праздно и пошло.
Нечаев сидел и все думал, странные, расстроенные мысли плескались в его голове. — ‘Что делать теперь… уйти? И она какая… Бледная она и жалкая… Право, уйти’. И он старался подняться и, наконец, с усилием встал и побрел. Голова его была тяжела, точно налитая ртутью, а соображать он уже давно не мог.
Скользя тупым взглядом по гостям, сидевшим растерянными кучками, он прошел целый ряд комнат, не найдя Зины, и уже готовился повернуть обратно, но внезапно остановился перед дверью в ее спальную и не мог идти дальше, и точно по чьему-то приказу приоткрыл ее. Сладкий залах духов встретил его своей отравой. Он стал на пороге, слабо вскрикнув. На кровати лежала Зина.
Не сознавая, что делает и что в комнату ежеминутно могут войти, Нечаев присел на угол кровати в ногах Зины и тихо дотронулся до ее плеча.
Он ожидал, что та вскрикнет и оттолкнет его, но этого не случилось, она даже не обернулась.
— Зина, — тихо проговорил Нечаев, наклоняясь к ней. Больше не было слов, но вся его тоска, весь сознанный ужас вспыхнули в одной жуткой мысли. — Зина! — негромко повторил он.
Она не отодвинулась и теперь растерянно смотрела на него покрасневшими, заплаканными глазами, и слезы плыли по щекам крупными каплями, ярко блиставшими в темноте, и как будто через слезы она не видела Нечаева.
— Зина! — позвал он горько, и сам подивился своему голосу, — до того много слышалось в нем нежности и тоски.
И, постепенно оправляясь и проникаясь властью, он говорил ей тихо и долго, не сводя сильного, почти стального взгляда с ее обезволенного лица, он говорил ей, может быть, лживо, быть может, веря сам своей лжи, и лицо его, красивое и властное, было бледно и зловеще. ‘Что это, что?’ мысленно останавливал он себя. — ‘Это любовь или ревность к потерянному? Зависть или страсть — тень любви?..’ — Но остановиться не мог и все шептал ей о том, что в борьбе с чувством ее силы не устоят, что она бросит всех — отца, мать и мужа и придет к нему, жизнь с нелюбимым и чужим сделается страшной, тело ее, прикованное к одному, будет рваться к другому…
Он говорил и видел, что ее слабо трепетавшие губы находились от него на расстоянии мгновения. Ощущал, как голова его, наполненная сладким туманом, тяжелеет все больше… что глаза ничего не видят, кроме розовых полуоткрытых губ женщины, тело которой находится в его объятиях… И только тогда, когда губы его ощутили на себе холод ее прикосновения, он понял что делает… но сознание не освежило его, а обезволило больше…
— Какая горькая и жуткая была любовь! Как страшно было!
Шатаясь, он вышел из комнаты. В зале все сидели с прежним томлением, а жених был окружен непроницаемою сетью скучающих дам, которых он должен был занимать по праву домохозяина.
Нечаеву казалось, что как только войдет он, все шарахнутся от него в сторону в слепом ужасе… но и этого не произошло: никто не выражал ему удивления по поводу отсутствия, никто не делал сконфуженного лица…
И когда освобожденный, наконец, из заключения Валович подошел к нему и обратился с излияниями своей радости по поводу свадьбы, Нечаев слушал его молча-выжидательно… Глаза его только и смотрели на дверь, откуда должна была выйти Зина.
— Скорей бы… скорей бы…
Он видел, что Валович, наконец, спохватился жены и поспешно вышел… Все смотрел и ждал: как она? Вскоре Валович показался в дверях вместе с Зиной, не улыбавшейся, искательно смотревшей по сторонам. На лбу ее сложились складки, и казалось, женщина заснула с одной роковой, неотвязной мыслью, поработившей ее навсегда.
Нечаев смотрел на Зину, на Валовича… Все ждал, когда нахлынувшая толпа гостей оттеснит его от жены… Вот, Валовича окружили…
Точно что-то роковое и неумолимое толкнуло Нечаева и повлекло за собой. Близко склонившись к Зине, он прошептал с искаженным лицом:
— Где?.. Когда?..
Лицо его, пожелтевшее, с подергивавшимися мускулами, было страшно… Но Зина остановила на нем взгляд, полный рабской покорности.
Она не отвечала ни слова… Но слов было не надо: она уже не принадлежала больше ни Валовичу, ни самой себе. То, что захватило ее, было сильнее греха, сильней смерти.
Источник текста: Крашенинников Н. А., Тени любви. Рассказы. — Москва: Моск. кн-во, 1915. — 207 с., 21 см. — (Собрание сочинений, Т. 6). С. 139—147.
Распознание, современная орфография: В. Есаулов, 20 апреля 2016 г.